Поль Робсон

КОРНИ

Утренний ветер принес запахи близкой земли — ароматы лесов, сочных трав, терпких ягод. В полдень радостный крик впередсмотрящего оповестил команду парусника об окончании утомительного четырехмесячного плавания. Корабль встал на якорь в устье реки.

Прилива ждали недолго. 50-мильное расстояние вверх по реке до городка английских колонистов Джеймстауна парусник преодолел за сутки. Взвился над кораблем голландский флаг, гулко ударила кормовая пушка. От берега отделилось несколько шлюпок, а на палубе парусника у брошенного в воду веревочного трапа уже толпились закованные в кандалы негры. Боль, негодование, гнев испытывали эти люди, обманом или силой увезенные из Африки, преданные своими царьками, вождями, старейшинами, обменявшими соплеменников на рыболовные крючки и иголки, стеклянные бусы и медные кольца, ружья и порох.

Невольников под охраной моряков доставили на берег, где их дожидались хозяева — колонисты из Англии, облюбовавшие этот благодатный уголок Американского континента под плантации табака. Европейцы успели пристраститься к табачному зелью, привезенному домой безвестным моряком из команды Колумба, и платили немалые деньги за новое для них удовольствие. Предприимчивые обитатели отвели под табак не только единственную городскую улицу, но и рыночную площадь, и все же земель не хватало.

Освоение даже близлежащих участков было делом непростым, и новоявленные плантаторы, познавшие соблазн прибыли, вначале использовали для тяжелых работ европейцев, обязавшихся отработать несколько лет в уплату за переселение в Америку. Расширялись угодья, росли запросы землевладельцев. Им уже требовалась более дешевая рабочая сила. Тогда голландские работорговцы, промышлявшие на западном побережье Африки, привезли первую партию невольников. А вскоре в водах Чесапикского залива появились испанские, португальские, французские, британские корабли, трюмы которых были заполнены «черным товаром».

Пращуры Поля Робсона прибыли в Америку на одном из невольничьих кораблей. Каждый раб, подвергшись позорной процедуре клеймения, обретал новое, более «благозвучное», по мнению хозяина-плантатора, европейское имя.

Трудно проследить, куда, в какую толщу земную тянутся корни родового древа Робсонов, но об одном корне, мощном, глубоко вросшем в американскую почву, известно. Речь пойдет о прапрадеде Поля — Сайрусе Бастилле.

Бастилл родился в 1732 году в городе Берлингтоне, основанном британскими квакерами — членами религиозной христианской общины, которые эмигрировали в Америку, спасаясь от преследований английских властей. Появившийся на свет рабом, Сайрус Бастилл получил вольную от своего хозяина Томаса Прайора, гордившегося принадлежностью к квакерам и поэтому не чуравшегося благотворительности. В 1769 году Бастилл перебрался в Филадельфию, где открыл собственную пекарню.

Весной 1775 года американские колонии начали вооруженную борьбу за независимость. В. И. Ленин назвал ее «одной из тех великих, действительно освободительных, действительно революционных войн, которых было так немного среди громадной массы грабительских войн»[1].

Между Америкой, бурлившей от деятельности лихих, предприимчивых и свободолюбивых колонистов, и чопорной Англией с ее неуравновешенным деспотом королем Георгом III, с ее самонадеянными реакционными правителями неминуемо должно было произойти столкновение. После победы в Семилетней войне, закрепившей за Великобританией титул «владычицы морей» и позволившей отобрать у побежденной Франции Канаду, а у Испании Флориду, английские властители окончательно уверовали в свое всесилие. Рассматривая колонии в Северной Америке только как источники сырья и рынки сбыта, британское правительство увеличивало налоги, вводило новые пошлины, с тем чтобы воспрепятствовать развитию торговли и промышленности на материке. Колонисты не желали мириться с порядками, ущемлявшими их жизненные интересы. С борьбой против тирании метрополии американцы связывали надежды на свободу предпринимательства, на политическую демократизацию.

Первые вооруженные отряды колонистов возникли стихийно, в мелких стычках с английскими солдатами-карателями. Но уже в апреле 1775 года колонисты нанесли ощутимый удар англичанам, обратив в бегство их войска под Конкордом и Лексингтоном. В июне повстанцы одержали важную для них победу у Банкер-Хилла.

Сайрус Бастилл, в жилах которого кровь свободолюбивых африканцев смешалась с кровью гордых индейцев-делаваров, без колебаний поддержал повстанцев, возглавляемых его сверстником генералом Джорджем Вашингтоном. Позднее главнокомандующий выразит благодарность Бастиллу, безотказно снабжавшему войска колонистов свежим хлебом. Имя храброго пекаря упоминает в автобиографии выдающийся американский ученый и государственный деятель Бенджамин Франклин.

Декларация независимости 4 июля 1776 года объявила о создании нового суверенного государства — Соединенных Штатов Америки. Спустя семь лет Англия была вынуждена признать независимость своих бывших американских колоний. Но победа колонистов не принесла желанного освобождения неграм, многие из которых, подобно Бастиллу, участвовали в революционной войне. Рабство в США было ликвидировано лишь через восемь десятилетий в кровопролитных боях между промышленным Севером и рабовладельческим Югом, но все эти годы не затихала, не прекращалась ни на день борьба черных невольников против угнетателей.

Одни пытались завоевать свободу с оружием в руках, другие саблям и ружьям предпочитали петиции и молитвы. Возникали негритянские религиозные общины, открывались первые школы для негров. Один из энтузиастов негритянского просвещения, выходец из Барбадоса Принс Холл, наслушавшись романтических и загадочных историй про тайные общества «вольных каменщиков» и не углубляясь в суть внешне привлекательных «проповедей справедливости, гармония и братства на земле», даже основал в 1787 году в Бостоне масонскую негритянскую ложу под номером 459.

Сайруса Бастилла, не отличавшегося радикальными воззрениями, не привлекала деятельность всякого рода тайных обществ и конспиративных групп. Человек вольнолюбивый и прямой, он жил открыто, не скрывая своих симпатий или антипатий. В 1787 году Бастилл и другие лидеры негритянской общины Филадельфии основали Общество свободных африканцев — организацию взаимопомощи негров Америки, явившуюся предтечей нынешних страховых обществ темнокожего населения США. Являлся Бастилл и членом крупнейшей религиозной организации квакеров — Комитета друзей на службе общества, поскольку квакеры с наибольшей последовательностью выступали в то время за отмену рабства. Умер Сайрус Бастилл в 1806 году, совершив немало добрых дел. Так, последнее десятилетие своей жизни он посвятил обучению грамоте филадельфийских негров — детей и взрослых.

Из рода Бастиллов вышла мать Поля Робсона Мария Луиза, родившаяся 8 ноября 1853 года.

Пятидесятые годы XIX века были для Америки временем стремительно обостряющейся борьбы между промышленной буржуазией Севера и плантаторами-рабовладельцами Юга. Рабство стало одной из главных преград на пути развивающегося капитализма. Оно препятствовало укоренению более прогрессивной и соответственно более производительной системы свободного земледелия и сдерживало промышленное развитие страны.

На президентских выборах 1860 года победу одержал лидер республиканской партии Авраам Линкольн. Для плантаторов Юга избрание президентом убежденного противника рабства явилось сигналом к выступлению. После образования Конфедерации рабовладельческих штатов, провозгласившей отделение от Севера, ее войска подняли мятеж.

Первоначально удача сопутствовала южанам: плохо вооруженная и обученная армия северян отступала под натиском войск конфедератов, которыми командовал опытный военачальник генерал Роберт Ли, подавивший в свое время восстание под руководством Джона Брауна[2].

Однако в 1863 году в ходе гражданской войны наступил перелом. Военная инициатива полностью перешла к северянам, армию которых с марта 1864 года возглавил энергичный сорокадвухлетний генерал Улисс Симпсон Грант. Успеху федеральных войск во многом способствовали решительные акции правительства Линкольна, среди которых была вступившая в силу с 1 января 1863 года прокламация об освобождении негров-рабов на мятежном Юге.

В рядах северян храбро сражался и юный негр Уильям Дрю Робсон. Сын раба Бенджамина и рабыни Сабры из графства Мартин, что в штате Северная Каролина, он в 1860 году в пятнадцатилетием возрасте бежал от плантатора и, воспользовавшись «Подземной железной дорогой», достиг северных штатов. Под фамилией своего бывшего хозяина Уильям вступил в федеральную армию и, подобно другим двумстам тысячам негров-федералистов, боролся за уничтожение рабства.

В апреле 1865 года пала столица Конфедерации — город Ричмонд, причем первыми в него вступили подразделения, состоявшие из негров. Девятого апреля после капитуляции 28-тысячной армии южан ее главнокомандующий генерал Ли вручил свою шпагу генерал-лейтенанту всех сухопутных сил Соединенных Штатов Гранту (такое звание до него имел только Джордж Вашингтон). Гражданская война в США, длившаяся четыре года, закончилась.

Обретшие в кровопролитной борьбе свободу и достоинство черные граждане Америки ощущали потребность в знаниях. Бывшие рабы потянулись к учебникам и хрестоматиям. Всячески поощряла желание своих прихожан и негритянская церковь, помогая открывать учебные заведения от начальных до высших.

Уильям Дрю Робсон постигал премудрости богословия в негритянском университете Линкольна в Пенсильвании, основанном в 1854 году. Окончание университета совпало с еще одним памятным событием в жизни тридцатилетнего пастора. Одиннадцатого июля 1876 года он сочетался браком с Марией Луизой Бастилл, школьной учительницей из Филадельфии.

Мария Луиза, с прямыми иссиня-черными волосами, обрамлявшими миловидное лицо, в чертах которого угадывались мягкость африканцев, резкость индейцев и энергичность европейцев, была под стать своему невысокому, но широкоплечему мужу с характерной внешностью представителя негроидной расы. Она сумела быстро стать незаменимой помощницей пастора Робсона, любимицей всех прихожан, покоренных ее обаянием, добротой, трудолюбием.

Вскоре Робсоны переехали из Пенсильвании в город Принстон, штат Нью-Джерси, куда Уильяма пригласили священником в пресвитерианскую церковь[3].

Принстон, несмотря на его малые размеры и внешнее сходство с городками восточного побережья и крайнего Юга, не назовешь провинциальным хотя бы потому, что в нем расположено одно из старейших учебных заведений США — Принстонский колледж (с 1896 года — университет). Принстон являлся и поныне является одним из центров духовной жизни страны, где интеллектуальная элита состоит преимущественно из белых.

«Высоколобые» хозяева города, поглощенные научными изысканиями, не могли обходиться без слуг. Чернокожие повара и камердинеры, извозчики и официанты, чистильщики обуви и сторожа составили небольшую негритянскую общину Принстона, которая и пригласила Уильяма Дрю Робсона в свою церковь. Средства на ее строительство пожертвовали, кстати, и белые филантропы.

Но открытие пресвитерианской церкви было едва ли не единственным благодеянием расщедрившихся интеллектуалов. Выставляя себя приверженцами гуманизма и демократии, они насаждали в Принстоне расистские порядки. В городе, где белые жители кичились своей просвещенностью, черное население было лишено возможности получить образование. Негритянских детей не допускали в средние школы. Наиболее упорные родители возили своих питомцев в школу города Трентона, расположенного в одиннадцати милях от Принстона.

Священник Робсон стремился облегчить участь прихожан и помогал им не только добрым словом или дельным советом, он доставал деньги, подыскивал жилье, работу, защищал от несправедливости и беззакония. Авторитет его среди членов негритянской общины был огромен. С уважением относились к нему и хозяева города, чувствуя незаурядность этого спокойного, немногословного человека, в поведении которого полностью отсутствовало раболепие. Душевная щедрость, терпимость, порядочность, непоколебимая вера в высшую справедливость — вот, пожалуй, те качества, благодаря которым темнокожий священник прижился в расистском Принстоне.

У супружеской четы Робсонов было пятеро детей: Уильям, или Билл, Рив, или Рид, Бенджамин, или Бен, дочь Мэрион и Поль Лерой, родившийся 9 апреля 1898 года.

К моменту рождения Поля у Марии Луизы развилась тяжелая болезнь глаз, приведшая почти к полной слепоте. Все семейные заботы легли на плечи отца. Как справлялся Уильям Дрю Робсон с небогатым домашним хозяйством, сказать трудно, но воспитателем он оказался превосходным. Дисциплина в семье была строжайшая, хотя достигалась она не окриком или силой. Отец никогда не повышал голоса на детей и не прибегал к телесным наказаниям. Никого не выделяя и относясь к детям с одинаковой любовью и заботой, он ненавязчиво способствовал установлению в семье отношений доброжелательности, бескорыстия, уважительности.

«Верность своим убеждениям» — этому принципу Уильям Дрю Робсон следовал всю жизнь. Честными и стойкими хотел видеть он своих детей, такими старался их воспитать.

Лишившаяся зрения и потому беспомощная в домашних делах Мария Луиза также внесла свою лепту в воспитание детей. Будучи опытным педагогом, она пробудила в них потребность в знаниях, ее объяснения стали начальными ориентирами в сложном и разноречивом мире, пока еще непонятном для детского сознания.

Мария Луиза трагически ушла из жизни, когда Полю не исполнилось и шести лет. Это произошло 19 января 1905 года. Отца не было дома (он уехал по делам в Трентон), и Мария Луиза сама хлопотала на кухне у печки. Крошечный раскаленный уголек, упавший на подол платья, через мгновение превратил несчастную женщину в пылающий факел. От ожогов она скончалась. Гибель матери, ее похороны, неподдельное горе пришедших проститься с ней людей явились настолько сильным потрясением для маленького Поля, что заслонили иные воспоминания о раннем детстве.

Беда никогда не приходит одна… В это же время священнику Робсону из-за разногласий в негритянской общине пришлось уйти из церкви. Чуть раньше старшему из его сыновей, Биглу, было отказано в праве учиться в Принстонском университете.

Уильям Дрю Робсон мужественно сносил удары судьбы. Купив лошадь и повозку, он стал работать извозчиком, а также занялся чисткой каминов и печных труб. «Но и работая трубочистом, извозчиком, он все равно оставался для своей общины благородным преподобным Робсоном, — вспоминал впоследствии Поль, — и ни один человек не умел держать себя с большим достоинством. Ни разу не слышал я, чтобы он жаловался на бедность и несчастья тех лет. Ни одно слово горечи не слетало с его уст. Спокойный, бесстрашный, он напрягал все силы, чтобы обеспечить свою семью и дать детям образование».

Старший из братьев, Билл, учился в университете Линкольна, который окончил отец, Бен — в университете Биддла в штате Северная Каролина, сестра Мэрион — в негритянской школе в том же штате. С отцом остались Рид, работавший извозчиком, и маленький Поль.

Мальчик привязался к старшему брату, восхищался сильным, смелым и веселым Ридом. Оп часто сопровождал Рида в поездках по городу и с восторгом наблюдал, как тот дает отпор какому-нибудь зарвавшемуся южанину-расисту. «Никогда не сдавайся, — любил повторять брату Рид, — умей противостоять им и отвечай двойным ударом на их удар!» Зачастую дело доходило до драки, и, как правило, в полицейский участок попадал только Рид. Тогда отцу приходилось выручать сына. Он надевал выходной черный костюм и шел в участок, рассчитывая на свое красноречие или на некоторую сумму денег.

Иногда домой на каникулы приезжал Билл. Тогда братья шли на пустырь, где с утра до вечера перебрасывались овальным, похожим на дыню мячом. Билл играл в университетской футбольной команде и с удовольствием обучал шустрого и сноровистого Поля премудростям американского футбола — игры зрелищной, но жестокой.

Каникулы заканчивались, Билл уезжал продолжать учебу в университете, шумные подвижные игры сменялись неторопливой, требующей выдержки и раздумья игрой в шашки. Поль и отец целые вечера просиживали над доской и независимо от выигрыша или проигрыша испытывали радость от общения друг с другом. Разница в возрасте между отцом и Полем была пятьдесят три года, и, возможно, именно этим объяснялась особая нежность и внимание Уильяма Дрю Робсона к своему последнему ребенку. Полю было уже лет восемь, когда он с удивлением обнаружил, что и отец, и родственники, и знакомые относятся к нему как-то по-иному, явно выделяя его из числа других детей. «В тебе что-то есть, мальчик, — говорили они, — что-то в глубине твоего существа, что возвысит тебя». К счастью, маленький Поль с полным равнодушием воспринимал разговоры о собственной исключительности и быстро забывал о них, увлекаясь играми со сверстниками.

Именно в это время перед Полем Робсоном открывается мир, общение с которым предопределит его дальнейшую судьбу.

В жизнь мальчика входит музыка. Раньше он относился к ней как к чему-то обыденному, привычному. Музыка окружала Поля с момента появления на свет, служила своеобразным фоном, на котором проходили наиболее яркие в сознании ребенка события — именины, свадьбы, похороны. Произошло ли это на похоронах матери, когда распевные причитания скорбящей соседки вдруг сложились в мелодию, сполна отразившую чувства, переживаемые маленьким Полем? Или когда по дороге на кладбище маленький оркестрик — трубач, тромбонист и барабанщик — выводил тягучие и печальные блюзы? Мальчик, возможно, впервые осознал тогда, что музыка может быть созвучна его горечи, тоске, отчаянию, что она способна облегчить или усилить их.

А на негритянских празднествах звучала другая музыка. Кто-нибудь из старших усаживался за старое, обшарпанное пианино, пожелтевшие клавиши которого оживали под ударами энергичных черных пальцев. И не было человека, которого упругие озорные звуки оставляли бы равнодушным. Чем искуснее импровизировал пианист, чем изобретательнее расцвечивал он основную мелодию, тем большее одобрение выражали ему благодарные слушатели. Поль вместе с другими радовался красивой мелодии, удачно найденному аккорду, виртуозным полиритмам. Он, как и окружающие, подпевал и хлопал в ладоши, ощущая свою причастность к волшебству — к рождению музыки. С этими впечатлениями к мальчику приходило и новое сильное чувство — неодолимое желание творить самому.

История возникновения и развития американской музыки неразрывно связана с появлением на берегах Нового Света темнокожих невольников из Африки.

…С невольничьего рынка их увезли в фургоне скованными одном цепью, чтобы исключить вероятность побега.

Дорога петляла среди- заболоченных равнин, поросших низким кустарником. Лишь изредка попадались кипарисы, изъеденные у основания болотным черным мхом, да искривленные ветрами малорослые сосенки. Безрадостная картина, способная кого угодно ввергнуть в состояние безнадежного уныния.

Невольники ехали молча, не глядя друг на друга. Их обнаженные тела слегка покачивались в такт размеренному движению фургона.

Вдруг один из негров, не то- задремав, не то замечтавшись, издал низкий гортанный звук, задержал его на выдохе, словно моля об ответе. И, не дав затихнуть этому звуку, подхватив и усилив его хрипловатым простуженным баритоном, отозвался другой невольник. Несколько мгновений два голоса звучали в унисон, образуя напряженную печальную- мелодию. Певцы умолкли, испуганно уставившись в широкую крепкую спину хозяина. Тот продолжал невозмутимо править лошадьми. Однообразие долгого пути подействовало на плантатора расслабляюще: того и гляди одолеет сон. Пусть поют, если можно назвать эти звуки пением, все веселее в дороге.

Осмелев, вновь подал голос первый певец, к которому сразу присоединился второй. Плавное тягучее двухголосно сменилось вибрирующими звуками, перешедшими в протяжную, со стенаниями мелодию. Остальные невольники, как бы аккомпанируя певцам, сначала робко, а потом все энергичнее стали трясти цепями и через равные промежутки времени ударяли пятками в днище фургона. Своеобразная ритмическая канва, дополненная повторяющимся резким скрипом несмазанных колес, возбуждала певцов. Их сумрачные лица прояснились, спины выпрямились, расправились плечи. Голоса зазвучали увереннее, звонче. Над унылыми равнинами рабовладельческой Америки звенела озорная и страстная музыка далекой Африки…

Привезенные на плантацию невольники теряли не только свои имена. Силой и хитростью их вынуждали забывать родной язык. Опасаясь бунтов, плантаторы намеренно разобщали негров-соплеменников, и на плантации подбирались африканцы из разных племен, говорившие на разных наречиях. Пытаясь понять друг друга, невольники постепенно овладевали языком хозяев. А до тех пор пока рабы не усваивали минимальный набор английских слов, позволяющий им объясняться друг с другом, они нередко прибегали к такому средству общения, способному выражать основные человеческие чувства, как музыка.

Она помогала рабу в каторжном труде на плантации. В пении сборщиков хлопка или риса слышалась не только горечь по безвозвратно утерянной родине, уныние от жизни в неволе, обида за бесчеловечное обращение, но и радость от труда, вера в лучшее будущее. Рабочие песни придавали силу уставшим мускулам, освежали утомленный рассудок. Ритм песен определял ритм труда, сплачивал энергию сотен черных рук в единое мощное движение.

В рабочих песнях наиболее ярко проявилась господствующая форма африканской народной вокальной музыки — «зов и ответ». Певец произносил музыкальную фразу, «зов», а хор, отвечая, повторял ее. Звучала следующая фраза, и, уже усиленная многоголосием, она возвращалась к солисту.

Навязав невольникам свой язык, рабовладельцы принялись обращать их в свою веру. К удивлению белых хозяев, их рабы восторженно восприняли догматы христианской религии. В страданиях Христа они усматривали собственные муки, а в евангельских заповедях искали указания к моральному самосовершенствованию. Главное же, библейские сказания поддерживали в невольниках надежду на счастливые перемены, на облегчение их участи.

Вместе с религией в жизнь черных рабов вошла и новая музыка — протестантский многоголосный хорал. «Не довольствуясь повторением заученных в церквах протестантских песнопений, негры видоизменяли не только мелодию, но и текст.

Главная мелодическая линия украшалась разными вариациями, подголосками, то убегавшими от нее, то возвращавшимися к ней. Придавая хоралам традиционную форму «зова и ответа», негры наделяли их своеобразным ритмом, имитирующим переливчатую дробь африканских барабанов — конга и бата, йеса и арара. Мелодия словно раскачивалась от певца к хору, ее ритм притягивал все новых и новых исполнителей.

Отзвучал псалом, но музыка не кончается. Певец продолжает свой разговор с богом:

Богу поверялось все — малочисленные радости и неизмеримые горести. Зачастую церковная исповедь раба превращалась в монолог, потрясающий своим трагизмом. Невольник разговаривал сердцем, а не рассудком. Здесь не годилась четкая, выверенная лексика псалмов. Волнение, отчаяние, боль выражались теми же немудреными словами, которыми пользовались негры в своей безотрадной подневольной жизни. Так создавались «спиричуэле» — негритянские религиозные песни, дошедшие до наших дней и сохранившие мощь, духовную красоту и богатство угнетенного народа.

На берегах великой американской реки Миссисипи — на хлопковых полях и в рабочих лагерях, на фабриках и в негритянских кабачках — рождалась другая форма песенного искусства американских негров — блюз.

Само слово «блюз» (от английского blue — «унылый», «печальный») содержит характеристику новой музыки. Возникшие в последней четверти прошлого века блюзы, продолжая музыкальные традиции спиричуэле, были почти полностью избавлены от религиозной тематики. Исполнитель блюзов обладал большей свободой: он мог импровизировать, переходить па речитатив, имитируя разговорную речь, использовать такой технический прием, не поддающийся обычной нотной записи, как глиссандо — скольжение от одного тона к другому. В каждом блюзе негритянские музыканты употребляли ноту, расположенную между большой (мажорной) и малой (минорной) терциями семиступенного лада. Эта нота, названная «блюзовой», в сочетании с мажорным аккордом производила сильное впечатление на слушателей, вызывая у них чувство глубокой печали.

Блюзам было свойственно настроение большей тоски, одиночества и безнадежности, чем другим негритянским песням. «Блюзы на меня всегда производили впечатление беспредельно грустной музыки, гораздо более грустной, чем спиричуэле, — писал выдающийся негритянский поэт, автор многих стихотворений-блюзов Ленгстон Хьюз. — Это потому, что в блюзах горесть не смягчена слезами, а, наоборот, ожесточена смехом — абсурдным, противоречивым смехом горя, который рождается тогда, когда нет веры, на которую можно опереться».

Негры поражали белых хозяев Америки не только поразительными музыкальными способностями, феноменальным даром к сиюминутному творчеству, к коллективной импровизации. Они подарили своей новой родине великолепных драматических актеров.

Подлинное искусство не различает цвета кожи… В начале двадцатых годов прошлого века некий Браун основал в Нью-Йорке негритянский театр, получивший название «Африканская роща». Начав с постановок простеньких водевилей, темнокожие актеры-любители вскоре доказали, что им подвластен и сложный мир шекспировских страстей. Особый успех у почитателей «Африканской рощи» имела постановка «Ричарда III». В этом спектакле выступил в эпизодической роли юный негр Айра Олдридж, которому суждено было стать выдающимся трагическим актером XIX столетия.

Олдридж переехал в Англию, где выступил на провинциальных сценах в роли Отелло. Успех был огромным. Артист настолько реалистично показывал страсти своего героя, настолько темпераментно и органично действовал на сцене, что вызывал у части публики убежденность в достоверности происходящего.

Десятого ноября 1858 года уже в ореоле мировой славы Олдридж впервые выступил в Императорском театре Петербурга. Русская публика восторженно приняла темнокожего артиста. Он играл на сценах театров Москвы, Киева, Одессы, Казани, Нижнего Новгорода, Ярославля, Астрахани и других городов. И здесь манера игры великого трагика порой приводила к анекдотическим ситуациям. Внучка актрисы А. П. Новицкой-Капустиной, сыгравшей роль Дездемоны во время гастролей Олдриджа в Харькове, вспоминала о кульминационном эпизоде шекспировской пьесы: «Глаза Олдриджа налились кровью, изо рта пошла пена. Моя бабка перепугалась до смерти. Роль у нее вылетела из головы, на мгновение она остановилась… И вдруг над своим ухом она услышала шепот Олдриджа: «Нишево, нишево!» И затем снова по-английски страшный крик. Его руки у нее на горле, он душит ее подушкой. Все то же страшное лицо и шепот по-русски: «Нишево, не бойся…» В конце акта — буря оваций. Все еще дрожа, бедная Дездемона вышла кланяться рука об руку с черным чудовищем, которое теперь смотрело на нее со спокойной улыбкой».

Особенно тепло приветствовали негритянского трагика лучшие люди России, мечтавшие об отмене крепостного права в своей стране, ненавидевшие рабство во всех его проявлениях. Они увидели в Олдридже не только выдающегося актера, но и убежденного противника угнетения человека человеком.

«У нас теперь африканский актер чудеса выделывает на сцене. Живого Шекспира показывает», — восхищенно писал своему другу, реформатору русской сцены М. С. Щепкину великий украинский поэт Тарас Григорьевич Шевченко. Случай вскоре свел Шевченко с Олдриджем. Они познакомились на петербургской квартире известного своими либеральными воззрениями вице-президента Академии художеств Федора Петровича Толстого, который хлопотал об освобождении поэта-революционера из ссылки. Отличный рисовальщик, Шевченко в память о встрече с прославленным актером набросал его портрет…

Если судить по детским воспоминаниям Поля, музыкальные и актерские способности выявились у него довольно рано. У отца был глубокий бархатистый бас, казавшийся Полю совершенным музыкальным инструментом. Голос Уильяма Дрю Робсона легко передавал любые оттенки настроений. Можно предположить, что в священнике Робсоне мир потерял незаурядного вокалиста.

Проснувшаяся в восьмилетием Поле любовь к музыке настоятельно требовала своего выражения. Домашние пробы голоса мальчика показали его звучность и музыкальность, но останется ли он таким же после обязательной ломки? Во всяком случае, еще не слишком задумываясь над будущностью своего младшего сына, отец уделял много времени занятиям с ним. добиваясь четкой дикции. Музыкальные способности Поля не остались незамеченными и в школе города Сомервилла, куда переехал отец, согласившийся вновь вернуться к пасторской службе. С мальчиком охотно занималась учительница музыки мисс Восселлер.

В сомервиллской школе Поль посещал и драматическую студию. Преподавательница английского языка Анна Миллер познакомила его с пьесами Шекспира, и потрясенный силой страстей его героев Поль вознамерился во что бы то ни стало сыграть Отелло на школьной сцене. Растроганная его решимостью учительница помогла подготовить ему эту роль. Как прошла премьера, переволновавшийся Поль не запомнил. От дебюта осталась только горькая убежденность: никогда больше не выходить на сцену.

И все же главными учителями Поля Робсона были друзья его отца, его друзья… «Это были работящие люди, в большинстве своем бедные имуществом, но столь богатые чувством сострадания! Сколько в них было гуманной доброты и духовной силы, выкованной веками угнетения! В домах этих людей смеялись от всего сердца, рассказывали всевозможные истории, полные народного юмора, у них был здоровый аппетит к жизни, и к питательным овощам, и к черному гороху, и к маисовому хлебу, которыми они делились со мной. Здесь, в этом маленьком ограниченном мирке, где дом заменял все — и театр, и концертный зал, и общественный центр, — жила теплота песни. Песни любви и страстной тоски, песни, рассказывавшие об испытаниях и победах, о глубоких реках и веселых ручейках, ритмичные баллады, духовные гимны и блюзы, беспредельно печальные песни — спиричуэле, несшие с собой целительное утешение.

Да, я слышал, как поет мой народ!»