Поль Робсон

ПЕСНЯ

Последние дни марта 1925 года в Нью-Йорке выдались на редкость погожими. Золотисто-огненное солнце словно торопилось очистить городские улицы от унылых примет слякотной зимы. Оно высушивало наносы влажной грязи на асфальте, превращая ее в серебристую пыль, мгновенно уносимую ветром. Ярко зазеленели газоны, еще недавно покрытые пожухлой травой и усыпанные бурыми пятнами полусгнивших листьев.

Но прихотлив нью-йоркский климат. Вдруг изменится направление ветра, и со стороны океана угрожающе двинутся на город мутно-серые облака и, зацепившись за вершины небоскребов, надолго заволокут его густой свинцовой пеленой.

Потому и спешат гарлемские хозяйки воспользоваться благами солнечной погоды. Из домов выносятся тазы, корыта, чаны, ведра, до краев наполненные мыльной пеной, и начинается большая стирка. Час-другой, и уже все дворы и улицы квартала сплошь завешаны гирляндами свежевыстиранного белья. На скамейках, на перевернутых деревянных ящиках, а то и просто на ступенях домов расположились грузные пожилые негритянки. Греются на солнце, лениво переговариваются друг с другом и бдительно посматривают за тем, как бы не перепачкали белье резвящиеся во дворе дети или случайный прохожий не соблазнился приглянувшейся ему тряпицей.

Для Поля эти строгие уличные стражи — давние добрые знакомые. Приветливо поздоровавшись, он участливо справляется о здоровье, о домашних новостях и терпеливо выслушивает подробные, многословные ответы. Старухам явно по душе его внимание, они охотно беседуют с ним, а после ухода Поля в который раз отметят, какой же славный, покладистый и добропорядочный молодой человек этот Робсон!

На углу 135-й стрит и 7-й авеню Поль останавливается и, пропуская поток автомобилей, рассматривает людей, стоящих на противоположной стороне. Его внимание привлекает элегантно и модно одетый негр, лет тридцати, согнувшийся под тяжестью двух огромных чемоданов. Вот он поставил их на тротуар и с облегчением распрямил узкие плечи, поймал изучающий взгляд Робсона, посветлел от белозубой улыбки и, забыв о чемоданах, решительно шагнул с тротуара ему навстречу.

— Рад видеть вас, Поль. Почти три года прошло с тех пор, как мы познакомились в Лондоне на квартире Джона Пейна.

Поль с готовностью потряс протянутую руку.

— Здравствуйте, Ларри! Вот не ожидал встретить вас в Гарлеме.

Лицо негра помрачнело.

— Если помните, мой отец жил в Филадельфии. Он часто прихварывал, и я приехал проведать старика. Но судьбе, видимо, было угодно, чтобы я присутствовал при его последних минутах.

Лоуренс Браун тяжело вздохнул, благодарно глянул на сочувственно молчавшего Поля и спросил:

— Вы получили сборник записанных мною спиричуэле?

— Да, Ларри. Все ломал голову, не знал, как вас отблагодарить. Отличная работа!

— А я всерьез подумывал над тем, как бы вытащить вас в Лондон да поработать вместе. У вас прекрасный бархатистый бас, Поль, да и слухом бог не обидел. Не хочу умалять ваши актерские достоинства, но глубоко убежден, что театр преспокойно обошелся бы и без вас. Утверждал тогда в Лондоне и повторяю сейчас: вам надо петь. В этом ваше призвание.

И, не давая Полю возможности возразить, Браун продолжал возбужденно:

— Неужели вы не понимаете, что наша встреча не случайна? Видно, неспроста я сегодня раньше времени отправился на вокзал с этими проклятыми чемоданами. Это подарок судьбы, Поль, и не будем поступать ей наперекор. Кстати, куда вы направляетесь?

— В Гринвич-виллидж, Ларри, к Джимми Лайту, моему другу и режиссеру, который столь же пылко уверяет меня в том, что мое место только на театральных подмостках. — Поль улыбнулся. — В одном вы правы: перечить судьбе опасно, а отказываться от ее даров неблагоразумно. Если вы никуда не спешите, присоединяйтесь ко мне. Лайту будет любопытно познакомиться с вами.

В доме Лайта их радушно встретили, сытно накормили, после чего неугомонный Браун, который уже вполне освоился на новом месте, сел за пианино. Прозвучали вступительные аккорды старинной негритянской песни «Двигайся медленнее, чудесная колесница». Осторожно, стараясь не шуметь, Поль поднялся из-за стола и подошел к пианино. Браун еще раз сыграл вступление, помогая Робсону найти верную интонацию. Вполголоса, словно примериваясь, Поль спел первую фразу и, убедившись в чистоте и силе звучания, уже не ограничивал себя.

Захваченный мелодией, он проникался чувствами, некогда переполнявшими душу безымянного создателя песни. О чем думал, о чем мечтал, на что надеялся темнокожий невольник, насильственно лишенный родины?

«Двигайся медленнее, чудесная колесница… Ты появилась, чтобы доставить меня домой», — шестикратно, то жалобно прося, то сурово настаивая, повторял Робсон. А мысли его перенеслись в не столь уж давнее прошлое. С необъяснимой четкостью каждой, даже самой мелкой детали видится ему раскинувшееся под южным ярко-синим небом безбрежное хлопковое поле. Оставляя за собой облако желтоватой пыли, медленно катится деревянная повозка, в которой, тесно прижавшись друг к другу, в угрюмом молчании сидят изнуренные невольники. Только один из них, слегка покачивая головой из стороны в сторону, негромко напевает сложенную им песню-заклинание: «Двигайся медленнее, чудесная колесница»… Нараспев он обращается к сидящему напротив:

«Вот что я видел однажды, Джон! Стая ангелов слетела с небес. Уж не затем ли, чтобы доставить меня домой?»

Тот с сочувственным удивлением глядит на певца, будто говоря:

«Где и когда, наивная ты душа, ангелы помогали таким несчастным, как мы с тобой, добраться до родной обители? Разве что до небесной?»

Тогда, словно страшась лишиться надежды, вновь взывает певец: «Двигайся медленнее, чудесная колесница! Ты появилась, чтобы доставить меня домой…»

…Взволнованное лицо Лайта, обычно сдержанного в проявлении эмоций, вдохновило Поля почти без перерыва спеть старинный спиричуэл «Всякий раз, когда на меня нисходит озарение». Ларри сразу подхватил мелодию и вторил Робсону несильным, но чистым тенором.

— То, что я слышал сейчас, просто великолепно! — От удовольствия Лайт потирал ладони. — Именно так и должны звучать наши песни в концертном исполнении. Да, да, в концертном! Пока никто не осмеливался выйти на эстраду с сольным исполнением спиричуэле, которые поют большие хоры, преимущественно в церквах. А вы попробуйте. Мне кажется, что избранная вами форма будет понятна любой публике. Вокалист придерживается равно певучего и декламационного стилей в рамках строгой, я бы сказал, академической манеры пения, а аккомпаниатор намечает основную мелодическую канву без каких-либо новомодных аранжировок, в которых она может затеряться.

Лайт предложил Полю и Ларри выступить в Гринвич-виллидж, пообещав, что все хлопоты, связанные с организацией концерта, он возьмет на себя.

Если Поль и испытывал какие-то колебания в отношении предложения Лайта, то они должны были бесследно исчезнуть под напором энергичного Брауна, успевшего к тому же заручиться полной поддержкой со стороны Эсланды Робсон.

С помощью Лайта друзьям удалось договориться с владельцами небольшого зала в Гринвич-виллидж, которые определили удобную для них дату концерта — 19 апреля 1925 года. На подготовку программы у Робсона и Брауна оставалось всего три недели — срок немыслимо короткий даже для многоопытных музыкантов. Но жаждущим признания новичкам обычно неведома трезвая расчетливость профессионалов. Поль и Ларри репетировали, забыв обо всем на свете, прерываясь лишь на время, необходимое для еды и сна, за чем внимательно следила Эсси.

К концу второй недели репетиций друзья составили программу будущего концерта. В нее вошли шестнадцать песен, религиозных и светских, созданных во времена рабства и написанных современными негритянскими композиторами. Готовя программу, Поль и Ларри отбирали лишь те произведения, слова и музыка которых, по убеждению друзей, наиболее убедительно и полно отражали помыслы и устремления темнокожего народа Америки. Уже в самих названиях песен угадывалось своеобразие национального характера американских негров, в котором, несмотря на горести и тяготы несправедливой судьбы, сохранялось неуемное жизнелюбие: печальные, щемящие душу — «Опозорь имя свое», «Плачущая Мари», «Иногда я чувствую себя сиротой», «Прощай, прощай!», «Исчезни», «Двигайся медленнее, чудесная колесница», «Никто не знает, как мне тяжело», «Водонос» — и возвышенно-торжественные, исполненные веры в лучшую участь — «Всякий раз, когда на меня нисходит озарение». «Я знаю, что господь возложил на меня руки свои», «Иисус готов к битве под Иерихоном», «Спустись на землю, Моисей».

Исполнением последнего спиричуэла начал Поль Робсон свой концерт, состоявшийся 19 апреля 1925 года, в маленьком, до отказа заполненном публикой зале театра в Гринвич-виллидж. «Спустись на землю, Моисей» звучал в тот вечер дважды, впрочем, как и остальные пятнадцать песен, подготовленных Полем и Ларри для дебюта. Уже около полуночи находчивый Джеймс Лайт догадался погасить свет в зале, и только тогда утомленные певец и пианист смогли покинуть сцену.

Ранним утром следующего дня донельзя возбужденный Ларри ворвался в комнатушку Робсонов, победно размахивая пачкой свежих газет. Не обращая внимания на слегка опешивших от такого вторжения Эсси и Поля, он громко зачитывал выдержки из газетных рецензий.

— «Пение Поля Робсона не поддается описанию. Б его голосе слышатся удары гигантских колоколов». А здесь, кажется, и обо мне: «Мистер Браун — мастер своего дела». Вынужден согласиться с музыкальным обозревателем «Нью-Йорк уорлд». Далее следует авторитетная «Нью-Йорк таймс». Не буду подвергать скромность Поля серьезному испытанию и опущу чрезмерные, на мой взгляд, похвалы в его адрес. Зачитываю только ключевую фразу: «Пение одного человека выражает муки и чаяния целого народа». Каково? А критик из «Нью-Йорк ивнинг пост» сравнивает тебя с великим Шаляпиным. Не смущайся, сравнение, честно говоря, преждевременное, но считай, что тебе, по крайней мере, указали верное направление.

Браун озорно улыбнулся и, как бы рассуждая вслух, произнес:

— Любопытно, каково будет всемирно известному басу узнать, что, доведись ему исполнять негритянские песни, он бы пел их как Поль Робсон? Маловероятно, чтобы эта газета попалась Шаляпину на глаза. В противном случае ему пришлось бы потратить немало сил и времени для выяснения личности новой знаменитости. А если говорить серьезно, Поль, ты одержал победу, и благожелательные отзывы в газетах тому свидетельство. Кстати, владельцы театра предложили устроить еще один концерт в первых числам мая.

— Кажется, я догадываюсь, к чему вы клоните, Ларри. — Добродушная улыбка исчезла с лица Эсланды. — Собираетесь предложить Полю поменять театральную сцену на концертную эстраду?

— Уверяю вас, миссис Робсон, что я вовсе не тот коварный искуситель, который задался целью сбить вашего мужа с пути истинного, — поспешил защититься Браун. — Неужели вы не понимаете, насколько непрочно положение негра-актера? Из-за цвета кожи ему уготовано играть роли только себе подобных. Но сегодня мы даже и мечтать не можем о негритянской драматургии. Две пьесы Юджина О’Нила погоду не делают, да и они не будут идти вечно. Рассчитывать же на роли в спектаклях, где нет действующих лиц — негров, по меньшей мере наивно.

— Ларри прав, Эсси. — Робсон бережно обнял жену за плечи. — В последнее время я сам часто думал об этом. Сцену я не оставлю. Скорее всего те обстоятельства, о которых говорил наш друг, вынудят меня стать безработным актером.

Поль вопрошающе глянул на Брауна.

— Рискнем выступить еще раз?

— Да, конечно, — мгновенно отозвался тот. — Все хлопоты по организации концерта принимаю на себя, хотя в дальнейшем нам не обойтись без расторопного и надежного администратора.

— Такой человек есть, деловой и преданный. — Робсон привлек к себе Эсланду. — Надеюсь, кандидатура моей жены не вызовет у тебя возражений, Ларри?

— Подожди, подожди, Поль, — пыталась было протестовать Эсланда, — ты даже не спросил, согласна ли я иметь дело с такими авантюристами, как ты и мистер Браун?

— Отныне называйте меня только Ларри, миссис Робсон, — улыбнулся Браун. — С вашего разрешения мы тут же начнем репетировать.

— Но не раньше, чем вы с Полем позавтракаете. Я полагаю, что новые обязанности вашего администратора вряд ли освобождают меня от прежних, и поэтому я удаляюсь на кухню.

Робсон первым нарушил короткую паузу.

— Еще недавно, Ларри, мне казалось, что, выходя на сцену в образах Джима Харриса или императора Джонса, я смогу донести до зрителей талантливую драматургию нашего друга О’Нила и таким образом привлечь внимание к нам, американским неграм, пасынкам Америки. Признаю с горечью, что я ошибался. Кажется, основной части публики нет никакого дела до наших чаяний и устремлений. Обращение О’Нила к негритянской теме воспринято многими как прихоть мастера, вознамерившегося скорее удивить зрителей, нежели вызвать у них хотя бы раздумья о нашей нелегкой судьбе. Я не идеалист и сознаю, что пока еще далек от борьбы за права своего народа. Но внести в эту борьбу хоть какой-то вклад я обязан, и поверь, это не громкие слова, Ларри! Большая политика мне не по плечу, что ж, я могу помочь своему народу иными средствами, будь то театр, кинематограф или музыка… Ты прав, Ларри, и в том, что мне, непрофессиональному актеру да еще с черным цветом кожи, наивно рассчитывать на постоянный интерес к своей персоне со стороны драматургов, киносценаристов и режиссеров. Разумнее полагаться на себя, на собственные силы, поэтому меня и привлекает возможность петь. Хотя, должен тебе сказать, отклики на наш первый концерт скорее смутили меня, чем ободрили. Будем исходить из того, что успешный дебют — дело случайное. А сколь-нибудь определенные выводы сделаем лишь в случае повторения успеха.

Браун внимательно выслушал Поля, а затем с несвойственной ему медлительностью произнес:

— Откровенно говоря, хорошо понимаю твои сомнения, поскольку и сам частенько их испытываю. Но ведь без них невозможно истинное творчество. Где нет колебаний, мучительных разочарований и окрыляющих надежд, там нет искусства. Звучит несколько высокопарно, — Ларри улыбнулся, — зато по сути своей верно. И не приведи господь, чтобы наши последующие успехи, а они наверняка будут, вселили бы в нас чувство самоуспокоенности.

Итак, ты хочешь помочь своему народу, — продолжал Браун. — Но при тех расистских настроениях и порядках, которые ныне царят в театре и кинематографе, это невозможно. А вот музыка… Кажется, у испанцев есть такая поговорка: «Спой мне песни твоего народа, и я расскажу тебе о его характере, обычаях и истории».

— Хорошо сказано, Ларри, — с готовностью отозвался Робсон. — Это целиком и полностью относится и к нашей песенной культуре.

— Которая, заметь, продолжает традиции лучших образцов мирового музыкального фольклора. Не будешь же ты отрицать влияние церковных песнопений, песен иммигрантского населения Америки — шотландцев, ирландцев, испанцев — на развитие негритянской музыки?

— Бессмысленно отрицать очевидное. Но своеобразие и значимость нашей народно-песенной культуры определяются, по моему убеждению, иным. Сила и красота негритянской песни, ее самобытные черты большей частью лежат в истоках древней африканской культуры, в поразительной музыкальности, унаследованной нами от наших африканских предков…

Повторный концерт Робсона в Гринвич-виллидж прошел с не меньшим успехом. Билеты были распроданы мгновенно, несмотря на сравнительно высокую стоимость. Точно оценив ситуацию, предприимчивые владельцы театра брали за места в первых рядах по тридцать-сорок долларов.

Когда под непрекращающиеся овации зала в последний раз опустился занавес и обессиленные Поль и Ларри добрались до артистической комнаты, там их дожидался сухопарый незнакомец в серой широкополой шляпе. Он отрекомендовался друзьям представителем «Бюро Джеймса Б. Понда» и предложил подписать контракт на концертное турне по Соединенным Штатам.

Кто такой Джеймс Б. Понд и чем занимается его бюро, ни Поль, ни Ларри не знали, однако переданный им бланк выглядел вполне солидно. Заманчивыми оказались и условия контракта: Робсон и Браун получали пятьдесят пять процентов выручки от концертов. Бюро обязывалось возмещать все расходы, связанные с отсутствием Поля в театре. Предполагалось, что серия концертов, названная организаторами турне «Музыкальная сенсация сезона», начнется в Нью-Йорке в январе 1926 года. За контрактом с «Бюро Джеймса Б. Понда» в мае 1925 года последовал договор с фирмой звукозаписи «Виктор», которая к тому времени уже выпустила несколько грампластинок, запечатлевших голоса выдающихся негритянских исполнителей, и среди них замечательной певицы блюзов Бесси Смит.

До начала двадцатых годов редко кому из темнокожих музыкантов удавалось переступить порог студии звукозаписи. Созданная талантом негров музыка звучала с граммофонных пластинок, которые наигрывали белые, зачастую посредственные оркестранты.

Гарлемское возрождение, пробудившее интерес американской интеллигенции к культуре негров, способствовало возникновению моды и на негритянскую музыку, особенно на джаз. Теперь владельцы звукозаписывающих фирм и студий уже не могли довольствоваться прежними традиционными исполнителями. По мере роста популярности негритянских оркестров и певцов становился все более очевидным низкий творческий уровень белых музыкантов, которые пытались копировать манеру и стиль исполнения своих далеко шагнувших вперед чернокожих коллег.

Американцы хотели слушать подлинный негритянский джаз не только в злачных местах и на танцевальных площадках, но и у себя дома. Гениальное изобретение Томаса Альва Эдисона — «говорящая машина», фонограф, в 1877 году пропевший голосом своего создателя незатейливую песенку о Мэри и ее маленькой овечке, — давно перестал быть недоступной диковинкой. Сменивший его спустя десять лет граммофон, который воспроизводил запись уже не на вращающемся валике, а на диске, поддающемся массовому тиражированию, прочно вошел в быт Америки двадцатых годов. Многочисленные обладатели граммофонов требовали пластинок с записями популярных негритянских музыкантов. Дельцам от музыки пришлось оставить на время расовые предрассудки и открыть двери студий талантливым темнокожим исполнителям.

Одна за другой выходят в свет пластинки джазового оркестра, которым руководит Джо «Кинг» («Король») Оливер и в составе которого выступает прославленный впоследствии трубач и певец Луис Армстронг. Увековечивает свои виртуозные фортепианные соло Джелли Ролл Мортон. Мгновенно расходятся первые грамзаписи оркестра выдающегося негритянского композитора, аранжировщика и пианиста Эдварда Кеннеди Эллингтона, носящего прозвище «Дюк» («Герцог») за неизменно элегантный костюм, изысканные манеры, изящную походку и истинно аристократический артистизм в музыке. В 1925 году фирма «Виктор» объявляет о выпуске пластинок с записями спиричуэле в исполнении Поля Робсона.

Для записи Поль с помощью Ларри отобрал произведения, которые, с одной стороны, наиболее полно соответствовали диапазону его голоса, его манере пения, внешне сдержанной, даже строгой, но ни в коей мере не бесстрастной. А с другой — с максимальной полнотой выражали мелодическое, тембровое и ритмическое богатство негритянского песенного творчества.

Первые пластинки Робсона с напетыми им классическими спиричуэле — «Исчезни», «Был ли ты там? (Когда они распинали моего господа бога?)», «Прощай, прощай!», «Иисус готов к битве под Иерихоном» — были выпущены фирмой «Виктор» поздней осенью 1925 года. В это время Поль с женой находился в Англии, где играл Брутуса Джонса на сцене лондонского «Амбассадора».

Чета Робсонов снимала квартиру в западной части Лондона Челси, районе, который, подобно парижскому Монмартру или Гринвич-виллидж в Нью-Йорке, служил пристанищем художникам, литераторам, музыкантам и актерам. В Челси в разные времена жили и творили люди, чьи имена стали гордостью не только британской, но и мировой культуры, — выдающийся историк, философ и публицист Томас Карлейль, знаменитый живописец Джозеф Мэллорд Уильям Тернер, писательница Мэри Энн Эванс, известная ценителям английской литературы под псевдонимом Джордж Элиот.

Лондонская богема радушно встретила молодого негритянского актера. Поль был принят и в аристократических кругах, где, как он наивно полагал, в нем видели «джентльмена» и «ученого мужа»: «Образование, полученное мною в колледже Ратжерса, и моя склонность к исследовательской работе придавали мне в Англии больший вес, чем в Америке, где чековая книжка ценится выше, чем ум» Разница в отношении к нему со стороны власть имущих здесь и на родине показалась Робсону столь значительной, что он пришел к еще одному скороспелому выводу: «Американскому негру было особенно приятно то подчеркнутое уважение к закону и порядку, которое столь характерно для людей всех классов Великобритании».

Понадобится не так уж много времени для того, чтобы Поль осознал незрелость и наивность своих первых суждений о мнимой социальной справедливости в британском обществе. Он поймет, что за подчеркнуто вежливыми улыбками принимавших его богатых меценатов, хозяев роскошных лондонских салонов таились не более чем обывательский интерес пресытившихся буржуа к очередному развлечению, ханжеское, праздное любопытство представителей «высшей белой расы» к «цветному дикарю», которому они снисходительно позволили приобщиться к своей цивилизации и культуре.

Робсоны пробыли в Лондоне до начала октября. В «Амбассадоре» состоялся последний спектакль с участием Поля, а затем он и Эсланда воспользовались приглашением литератора Гленвея Весткотта и отправились в южную Францию. Там они присоединились к группе американских писателей, художников и актеров, облюбовавших для отдыха и творчества приморский поселок, равно удаленный от Ниццы и Монте-Карло.

Нескольких дней, проведенных в благодатном средиземноморском климате, вполне хватило на то, чтобы Поль избавился от усталости, вызванной ежедневными репетициями и спектаклями. Не осталось следа и от простуды, часто одолевавшей его в сыром, холодном Лондоне, от которой не спасал даже толстый, огромных размеров свитер, разысканный Эсландой в лондонских лавках.

Отдых принес Полю давно забытое ощущение покоя в мыслях и легкости в теле. Он часами грелся на серебристом песке или плескался в приятно холодящей кожу зеленоватой воде. Вечерами бродил с Эсландой по пустынному пляжу, радуясь безлюдью и любуясь искрящимся от солнечного заката морем.

Обычно в сумерки у Робсона возникало желание петь, и тогда он, к удивлению местных рыбаков, оглашал побережье громкими гортанными звуками. Распевшись, Поль приступал к необходимым для вокалиста упражнениям, добиваясь такого соотношения голоса и дыхания, при котором звук лился бы свободно и была бы отчетливо слышна каждая нота, и протяжная и подвижная. Эти упражнения показал ему Браун, хорошо изучивший не слишком широкий диапазон низкого баса Робсона. Пел Поль подолгу, иногда плотно прижимая ладонь к правому уху, чтобы лучше удостовериться в должной чистоте звучания голоса. Несколько полезных советов по вокальной технике он получил от Мэри Гарден, солистки чикагской оперной труппы, проводившей на Средиземноморском побережье свой отпуск. Долгие беседы с талантливой исполнительницей ролей Кармен, Тоски, Маргариты пробудили у Робсона интерес к классической музыке.

В начале декабря Поль и Эсланда решили посетить главный курортный город Лазурного берега — Ниццу. Там, на улочке, ведущей к собору святого Репарата, кто-то окликнул Поля, а еще через мгновение знакомый по Гарлему поэт Клод Маккей горячо пожимал ему руку. Весь день они провели вместе.

Вдалеке от дома всегда радостна встреча с земляком, и при этом не столь уж важна степень давности и близости знакомства. Робсон и Маккей не были приятелями, виделись в Нью-Йорке крайне редко. Поэт бывал в Гарлеме наездами, жил в Европе, кочуя из одной страны в другую. Поговаривали о его тесных связях с коммунистами, утверждали даже, что Маккей является агентом пугающе таинственного для основной массы американцев Коминтерна, «руководимого русскими большевиками».

О коммунистах и их деятельности Робсон имел весьма смутное представление. Буржуазная пресса извещала читателей о событиях в революционной России, но эта информация носила туманный, противоречивый и, как правило, враждебный характер. Американского обывателя пугали «красной опасностью», из газеты в газету перепечатывалась фраза, оброненная миллионером Гербертом Гувером, будущим президентом США: «Волк у порога мира».

Правда, на страницах газет левосоциалистического направления начиная с 1917 года регулярно появлялись статьи и выступления В. И. Ленина, декреты Советской власти, статьи и корреспонденции о строительстве новой жизни в России, о борьбе молодой республики с контрреволюцией, с силами империалистической интервенции, в которой участвовали и США. Однако из-за крайне малого тиража эти газеты не доходили до основной массы американских читателей. Теперь от Клода Маккея, только что вернувшегося из Москвы, Поль впервые услышал правду о единственном в мире социалистическом государстве. Поэт не скрыл от Робсона, что уже пять лет является членом Коммунистической партии США, а в 1922 году в качестве делегата присутствовал на IV съезде Коммунистического Интернационала. Коминтерн, увлеченно объяснял Клод, не сборище кровожадных заговорщиков, как это пытается представить буржуазная пресса, а добровольная международная организация, объединяющая в своих рядах революционеров Европы, Америки, Азии, борцов против капиталистической эксплуатации и колониального угнетения, социальной несправедливости, расового неравенства.

— Вождь русских большевиков и мирового пролетариата Ленин в 1918 году написал «Письмо американским рабочим», — оживленно продолжал Маккей и, вытащив из кармана пиджака потрепанную брошюру, прочитал: — «В американском народе есть революционная традиция, которую восприняли лучшие представители американского пролетариата, неоднократно выражавшие свое полное сочувствие нам, большевикам. Эта традиция — война за освобождение против англичан в XVIII веке, затем гражданская война в XIX веке».

Клод бережно спрятал брошюру в карман и произнес взволнованно:

— Я счастлив, что видел и слышал этого великого человека и горжусь своей причастностью к его благородному делу. — Помолчал немного и уже спокойнее сказал: — У русских не хватает бумаги, но они предложили мне издать сборник моих стихов под названием «Негры в Америке». Ни от кого в жизни не получал более дорогого подарка…

Беседа с поэтом произвела на Поля сильное впечатление. На протяжении всего обратного путают Ниццы до поселка он молчал, размышляя об услышанном, и только перед домом выговорил с удивившей Эсланду решимостью:

— Я обязательно поеду в Россию!

И еще одна запомнившаяся Полю встреча, на этот раз в Париже. Гертруда Стайн, законодательница англо-американской авангардистской прозы, прослышав о восходящей музыкальной звезде из Америки, пожелала послушать пение Робсона в своей квартире-студии на улице Флерюс, 27.

Хороша знавший писательницу Эрнест Хемингуэй в книге воспоминаний о молодых годах, проведенных им в Париже, «Праздник, который всегда с тобой» оставил такой ее портрет: «Мисс Стайн была, крупная женщина — не очень высокая, но ширококостная. У нее были прекрасные глаза и волевое лицо… Она напоминала мне крестьянку с севера Италии и одеждой, и выразительным подвижным лицом, и красивыми, пышными и непокорными волосами, которые она зачесывала кверху так яге, как, верно, делала еще в колледже».

Но показавшееся Хемингуэю «выразительным» и «подвижным» лицо хозяйки при виде Поля не отразило ничего, кроме настороженного любопытства, а «прекрасные глаза» смотрели цепко, оценивающе и даже пренебрежительно. Обменявшись со своим единственным в тот вечер гостем несколькими вежливыми, ни к чему не обязывающими фразами, Стайн величаво уселась на слишком хрупкий для ее грузного тела стул в центре огромной комнаты и приготовилась слушать.

Робсон еще накануне встречи испытывал двойственное чувство: с одной стороны, он не мог оставаться безразличным к тому интересу, который он вызывал как актер и певец у самых разных людей, независимо от рода их деятельности и социального положения. Начинающему артисту не дано выбирать аудиторию по своему усмотрению или вкусу. Он жаждет признания, он ищет успеха по ту сторону рампы, где темнотой зала скрыты лица, характеры и судьбы его зрителей и слушателей, каждому из которых дано право оценивать талант и труд артиста. Но, помимо признания публики, он нуждается в поддержке своих товарищей, служителей искусства. Кому, как не им, познавшим все муки и радости творчества, выносить столь необходимые для него, дебютанта, суждения и оценки.

А с другой стороны, для Поля уже не было секретом, что в творческой среде рядом с доброжелательностью могла соседствовать зависть, прекрасному чувству актерского товарищества противостояло своекорыстное стремление посредственности помешать утверждению таланта. Понимал Робсон и опасность, которую таил в себе первый успех: естественное желание артиста быть понятым, признанным и любимым могло заставить его поступиться творческими принципами, пойти на поводу у публики, угождая ей, потворствуя невзыскательным вкусам. Отталкивало Поля и оскорбительно-снисходительное отношение к нему разного рода знатоков и меценатов, пытавшихся сделать молодого негритянского певца экзотической диковинкой своих салонов.

Поль скорее обрадовался, чем огорчился, когда Стайп барственно-небрежно прервала его пение. «Прослушивание» в квартире-студии на улице Флерюс, 27, завершилось многословным монологом хозяйки, из которого явствовало, что Робсон занимается не своим делом.

— Мне не по душе, что вы поете спиричуэле, — резко сказала Стайн. Было заметно, что растерянность Поля доставляет ей удовольствие. — Зачем вы их исполняете и, главное, для кого?

Отвечать Поль не стал, сухо простился с хозяйкой дома и уже на улице клял себя за легкомыслие, с которым согласился на эту встречу.

Стайн по-своему истолковала сдержанное поведение и поспешный уход Робсона. Когда позднее Полю передали ее слова о ничтожестве негров, он только брезгливо поморщился. Что можно было ждать от женщины, вообразившей себя законодательницей художественных вкусов, всерьез утверждавшей, что, кроме нее самой да «отчасти Генри Джеймса», «никто ничего не сделал для развития английского языка со времен Шекспира»?

За три дня до рождественских праздников Робсоны вернулись в Гарлем, а 5 января 1926 года концертом Поля в нью-йоркском Таун-холле начались его гастроли по Америке, организованные все тем же «Бюро Джеймса Б. Понда». С огромным успехом проходят выступления Робсона в Филадельфии, Балтиморе, Чикаго. Критик Гленн Диллейд Ганн пишет в февральском номере «Чикаго геральд-экзаминер»: «Я слышал лучший из негритянских голосов и один из великолепнейших басов мира. Те, кому посчастливилось попасть вчера вечером в «Оркестра-холл», когда там состоялся первый чикагский концерт Поля Робсона, подтвердят, что я не преувеличиваю». И снова восторженные критики, к недоумению и смущению Поля, сравнивали его с прославленным Шаляпиным.

— Бог знает почему они вообразили, что я способен тягаться с этим русским гигантом, — добродушно оправдывался Робсон перед подшучивавшими над ним Ларри и Эсландой. — Видимо, обертоны[5] моего голоса вводят их в заблуждение.

И только в Бостоне концерт прошел совсем не так, как рассчитывали Поль и Браун, которому не терпелось блеснуть перед своими земляками. Город встретил их хог лодной сырой погодой. Робсону нездоровилось, его знобило, и он с тревогой ощущал неприятное покалывание в горле.

У здания вокзала стояло несколько свободных такси, и обрадованные друзья, усевшись в машину, поехали в гостиницу, где для них были заказаны номера. Велико же было их негодование, когда портье тоном, не допускающим возражений, объявил Полю, Эсланде и Ларри, что хозяева отеля отказываются обслуживать негров. Подобный прием ожидал их в других гостиницах Бостона. Лишь после двух часов поисков Робсонам и Брауну удалось остановиться на ночлег в самом дорогом отеле города — «Копли Плаза», где «цветным» было отведено несколько комнат.

Проснувшись, Поль, к ужасу своему, обнаружил, что не может говорить. Треволнения прошедшей ночи и простуда оказались непосильной нагрузкой для его переутомленных голосовых связок.

Встревоженные Эсланда и Браун спешно пробовали все известные и доступные средства — грелки, полоскания, заставляли Поля вдыхать пар над кастрюлей с варившимся картофелем.

И хотя концерт состоялся и, по отзывам местных газет, даже имел успех у бостонской публики, Робсон возвратился в Нью-Йорк в подавленном состоянии. Пережитое в Бостоне лишило его привычного душевного равновесия. Не давало покоя испытанное в бостонских гостиницах унижение. В который уже раз ему грубо напомнили, что он живет в стране, где цвет кожи определяет полноценность человека. Неотвязно мучило воспоминание о боязни в любое мгновение лишиться голоса, которую он ощутил, выйдя с простуженным горлом на сцену бостонского Симфони-холла.

Скорее раздражение, чем удовлетворение, вызвала у Поля опубликованная в мартовском номере журнала «Нью рипаблик» хвалебная статья о его творчестве. В ней, в частности, утверждалось, что Робсон — «не просто актер и исполнитель негритянских спиричуэле, он — символ», поскольку его «выдающиеся успехи наглядно показывают, каких высот при благоприятных условиях могут достичь негры».

О каких «благоприятных условиях» толкует автор статьи?

Быть может, они существовали для Поля в сомервиллской школе с ее расистом-директором? Или в аудиториях колледжа Ратжерса, где ему, единственному негру, было отведено особое место, подальше от белых соучеников? В Колумбийском университете, годы учения в котором были заполнены лихорадочными поисками случайных заработков, чтобы это учение оплачивать? Нет, если он и достиг каких-то высот в спорте, на театральной сцене, на концертной эстраде, то не благодаря, а вопреки тем условиям, которые были предопределены для него судьбой. И тем, что она, кажется, становится к нему снисходительнее, Робсон обязан только своему долготерпению и трудолюбию. Вот и теперь, после досадного срыва в Бостоне, фортуна опять благосклонна к нему. Владельцы Театра комедии на Бродвее предлагают Полю сыграть главную роль в пьесе Джима Талли и Фрэнка Дейзи «Черный парень».

Первое впечатление от пьесы, вернее, от ее сюжета, рассказанного Робсону продюсером спектакля Хорасом Ливрайтом, было отрадным. Привлекала возможность вновь создать на сцене правдивый, как ему поначалу казалось, образ негра. История главного героя напоминала Полю судьбу императора Джонса из пьесы О’Нила: неожиданный взлет человека из низов, одаренного многими талантами, но лишенного прочных нравственных устоев, что и приводит его к трагическому концу.

«Черный парень», молодой бродяга, выделяющийся из толпы ему подобных живым умом и крепкими мускулами, случайно попадает на боксерский ринг, выигрывает бой за боем и становится чемпионом. Чудесное превращение вчерашнего изгоя в кумира тысяч болельщиков открывает перед ним множество соблазнов, большей частью сомнительного свойства. В финале пьесы «черный парень», здоровье которого подорвано бесконечными кутежами, терпит сокрушительное поражение. С утратой титула чемпиона он лишается тех, кого простодушно считал своими верными товарищами. От него уходит любимая девушка, «белая малышка», цветом кожи которой он так гордился, не подозревая, что ее мать — негритянка. Рассеиваются иллюзии, рушится миф о славе и богатстве. «Черный парень» вынужден вернуться к прежней жизни. И вскоре уже невозможно узнать надежду американского бокса в этом озлобленном, опустившемся человеке, над воспоминаниями которого о недавнем триумфе потешаются старые друзья, такие же бродяги, как и он сам, даже не заметившие его недолгого отсутствия.

Согласившись участвовать в спектакле, Робсон приступил к репетициям. Он был убежден, что справится с ролью: скольких таких «черных парней» доводилось ему встречать. Поддержал он и намерение режиссера устроить на сцене ринг и показать публике настоящие боксерские бои. Репетиции отняли полгода, затрачено немало душевных и физических сил, а спектакль не получился. После премьеры, состоявшейся 6 октября 1926 года, он выдержал несколько представлений и незаметно сошел со сцены. Критики оценивали спектакль на редкость единодушно: «вялый», «тусклый», «монотонный», «скучный», сдержанно отзывались о Робсоне-актере, зато дружно хвалили Робсона-боксера. Нечего сказать, хорошее утешение!

Еще долго потом Поль досадовал на себя. Ведь уже при первом прочтении пьесы для него стало очевидным, насколько она несовершенна. Но, увлеченный сюжетом, Поль считал, что в ходе репетиций авторы и режиссер устранят длинноты в большинстве эпизодов, приблизят тексты ролей к живой разговорной речи, дадут более ясное и логичное обоснование поступков персонажей пьесы. К глубокому разочарованию Робсона, этого не произошло.

Возобновив в декабре 1926 года концертную деятельность, Робсон выступил с программой спиричуэле на сцене злополучного для него Театра комедии, словно надеясь взять реванш за неудачу в «Черном парне», потом последовало успешное выступление в нью-йоркском Таун-холле. Поль и не помышлял о возвращении на театральную сцену, как вдруг пришло приглашение от миссис Кэмпбелл сыграть в спектакле «Колдовство», постановку которого она решила возобновить в Лондоне.

Велик был соблазн опять поехать в Англию, вновь играть рядом с выдающейся актрисой, но принять приглашение, не посоветовавшись с Эсландой, которая готовилась стать матерью, Робсон не мог.

К его удивлению, жена одобрила идею поездки.

— Конечно, надо ехать, — сказала она уверенно. — Попытаешь счастья на английской сцене. Я больше полагаюсь на вкусы европейской публики. Мне кажется, она безошибочно определяет, насколько актер хорош или плох. Может быть, вернувшись оттуда, ты наконец поймешь, что только театр — твое призвание. — Ободряюще улыбнулась Полю, ласково погладила его руку. — Обо мне не тревожься. Все будет хорошо. Я договорилась с мамой, и она по первому же вызову приедет сюда из Вашингтона и поможет мне. Кстати, надеюсь, что благодаря твоим гастролям в Англии мы хотя бы чуть-чуть укрепим наш семейный бюджет. — Эсланда вздохнула. — Сам знаешь, рассчитывать на сносные заработки здесь пока не приходится.

В труппе Кэмпбелл Робсона с нетерпением ждали и сама миссис Пат, и те актеры, с которыми он сдружился во время гастролей 1922 года.

Репетиции «Колдовства» давались Полю легко. Он только недоумевал, почему столь мучительной оказалась для него недавняя работа над «Черным парнем»: ведь обе пьесы одинаково примитивны по драматургии.

За несколько дней до премьеры Поль получил из дома горестное известие: скоропостижно скончался старший брат Билл, врачевавший в вашингтонском госпитале. Хоронили его сестра Мэрион, работавшая учительницей в Филадельфии, и брат Бен, пастор из Калифорнии.

Виделись они редко, но, будучи заботливым наставником маленького Поля, Билл оставался для него примером и в зрелые годы. Когда перед Полем возникали трудности или ему предстояло серьезное испытание, он часто говорил себе: «Бьюсь об заклад, что если бы Билл был здесь, он бы в одно мгновение справился с этим!»

Билл, Мэрион, Бен… «Скупые на слова, сильные духом, верные своим принципам и всегда самоотверженно преданные своему младшему брату, у которого не хватает слов, чтобы выразить благодарность за их любовь. Но для них в его сердце звучит песнь — самая нежная из всех песен!»

Зато другое известие, настигшее Поля уже в Париже, где он с неизменным Ларри Брауном знакомил французов с негритянскими народными песнями, было ошеломительно радостным: род Робсонов продолжается! Второго ноября 1927 года Эсланда родила сына. С нетерпением дождавшись завершения гастролей, Робсон первым же пароходом отплывает в Нью-Йорк.

Осунувшаяся после тяжелых родов Эсланда, обняв мужа, подвела его к маленькой деревянной кроватке. Затаив дыхание, Поль бережно прижал спящего ребенка к груди, а тот, будто почувствовав прикосновение незнакомых рук, открыл глаза и, как показалось счастливому отцу, улыбнулся. Но уже через несколько секунд крошечное личико сморщилось в жалобной гримасе и комнату огласил громкий плач, заставивший перепуганного Поля немедленно передать малыша матери.

Над именем особо не мудрствовали, назвав первенца Полем. Уже через неделю Поль-старший всерьез убеждал жену и ее мать, миссис Гуд, что ребенок оправдывает данное ему имя, походя характером на отца. Спокойный, часто и крепко спит, не докучает родителям капризами. Шутливо возражая мужу, Эсланда приписывала упомянутые достоинства Поля-младшего заслугам миссис Гуд, в лице которой малыш обрел преданную и нежную няньку.

Новый 1928 год семейство Робсонов встречало в хорошем настроении. Перед рождественскими праздниками увидела свет книга Мэри Уайт Овингтон «Портрет в цвете», где среди биографий самых популярных белых и черных американцев был помещен очерк о Поле Робсоне. Что и говорить, событие впечатляющее.

Приятной неожиданностью стали и результаты ежегодного опроса спортивных журналистов, назвавших Поля в числе «одиннадцати самых лучших игроков американского футбола». Главное же, что радовало и ободряло Робсона, — это возможность работы как на театральной сцене, так и на концертной эстраде. В театре ему предстояло заменить известного актера Джека Картера — исполнителя роли Крауна в пьесе Дюбуа Хейворда «Порги»[6], рассказывающей о безрадостной жизни обитателей негритянского поселка. От импресарио Кэролайн Дадли Рейган поступило приглашение принять участие в большом эстрадном представлении, которое, по словам его организаторов, должно было «точно отразить взгляды и идеалы негритянского народа». Наконец, в Лондоне, в музыкальном театре «Друри-Лейн», готовился к постановке мюзикл композитора Джерома Керна и поэта Оскара Хаммерстайна «Плавучий театр»[7], и композитор настаивал на том, чтобы роль негра Джо непременно исполнял Поль Робсон.

Керн приступил к работе над мюзиклом по одноименному роману американской писательницы Эдны Фербер еще в 1926 году. Тогда же он с помощью Александра Вуллкотта познакомился с Робсоном и, предложив ему эпизодическую роль в будущем спектакле, написал специально для Поля песню «Старик-река». Мелодия и слова песни настолько понравились Робсону, что он без раздумий ответил согласием. Однако затем в течение многих месяцев Керн не подавал о себе вестей, и Поль начал было терять всякую надежду исполнить полюбившуюся ему песню, как вдруг пришел вызов из Лондона.

Пожалуй, редко доводилось ему испытывать такую бурную радость, как при чтении этого почтового бланка с нечетко выбитыми буквами. В театре он без сожалений уступит роль Крауна прежнему исполнителю, а вот как быть с уже заключенным контрактом на его участие в эстрадном представлении? Ничего, успокаивал себя Робсон, должен же быть какой-нибудь выход. Главное, Эсси согласилась ехать с ним в Англию, оставив Поля-младшего на попечение своей матери.

В апреле 1928 года в Лондоне начались репетиции «Плавучего театра». Такой грандиозной постановки сцена «Друри-Лейн» еще не знала. По самым скромным подсчетам, затраты на спектакль составили внушительную для тех времен сумму — более тридцати тысяч долларов. Для 160 актеров, занятых в мюзикле, было сшито около тысячи костюмов. Искусно выполненные декорации и подготовленные световые эффекты должны были создать у зрителей иллюзию подлинности обстановки, в которой разворачивалось действие…

…«Могучая Миссисипи, величественная, изумительная Миссисипи, несущая свои полные воды, сверкающая на солнце…»

Река, любимая американским народом, его гордость и надежда, воспетая талантом Фенимора Купера, Марка Твена, Уильяма Фолкнера, река, олицетворяющая для американцев порывистость, мощь, неукротимость, свободолюбие.

Миссисипи, что на индейском наречии означает «большая вода», берет начало в озере Итаска на севере центральной части штата Миннесота, плавно течет через небольшие озерца, насыщаясь прозрачными родниками с Аллеганских и Скалистых гор. У Сент-Луиса она сливается с Миссури, крупнейшим своим притоком, «грязной рекой», прозванной так индейцами за мутную, бурого цвета воду. И тогда Миссисипи меняется. Она превращается в мощный поток, бешеный нрав которого с трудом сдерживают естественные и искусственные преграды до самого места впадения реки в Мексиканский залив.

Американцы многим обязаны Миссисипи. Со времен пионеров она остается главным водным путем страны. Миссисипи кормит Америку: в ее бассейне расположены плодороднейшие земли. И за это обитатели Нового Света готовы простить своей любимице ее прихотливый характер, который она проявляет во время паводков, затапливая, размывая, сметая все, что мешает ее разливу.

Безжалостно снося вниз по течению весельные шлюпки и плоты, Миссисипи была вынуждена смириться с мощью колесных пароходов, а позднее и паровых локомотивов, неохотно пустив их вверх, против течения.

С появлением на реке пароходов и возникли «плавучие театры», курсирующие между Новым Орлеаном и Сент-Луисом. Пароход, пассажирами которого были певцы, танцоры, акробаты, клоуны, музыканты, останавливался на час-другой у каждой пристани, заполненной благодарными зрителями, и представление-шоу, а по старосветским понятиям — балаган, начиналось. По его окончании публика приглашалась на палубу и, совершив короткую экскурсию по пароходу, прощалась с артистами.

Фантазией постановщика и мастерством художников и декораторов на сцене «Друри-Лейн» была воссоздана пристань маленького южного американского городка, одного из многих на великой Миссисипи. Когда вечером 3 мая 1928 года открылся занавес, зрители, пришедшие на премьеру «Плавучего театра», не сговариваясь, дружно зааплодировали, по достоинству оценив прекрасные декорации и костюмы исполнителей.

А по дощатому настилу сцены, нет, не сцены, а пристани, по прилегающей к ней площади с уютным кабачком снуют веселые американцы, живущие в конце XIX века. Пожилая негритянка, тетушка Квения, прислуживает в кабачке, добродушно переругиваясь с шумными посетителями. А неподалеку, у реки, старый негр Джо разгружает баржу с тюками хлопка. Бот сброшен со все еще крепких плеч последний мешок. Сколько их перетаскал Джо с утра! Медленно разгибает старик натруженную спину и устало бредет к воде. Сегодня на пристани народу больше, чем обычно: горожане ждут прибытия «плавучего театра». Но Джо сейчас ни до чего не г дела. Времени на отдых отпущено мало, и он спешит поговорить с давним верным другом:

Негромкое обращение Джо сразу подхватывают его товарищи — грузчики, лодочники, моряки:

Кто так терпеливо выслушает старого негра? Кому другому сможет Джо день ото дня поверять свои мысли?

Умолкает старый Джо, а песня его, усиленная многоголосием хора, летит над Миссисипи.

Еще дважды появится в спектакле негр Джо: почти незаметно промелькнет в одной из сцен рядом с женой Квенией и солисткой «плавучего театра» красавицей Магнолией, которая ребенком воспитывалась в семье Джо, и выйдет на сцену в финале, чтобы песней о Миссисипи завершить спектакль.

Зрители, критики восторженно отзывались о новой постановке в «Друри-Лейн», хвалили режиссуру, игру актеров, восхищались музыкой. Успех же, выпавший на долю Робсона, был поистине ошеломляющим. Песня «Старик-река», написанная глубоким знатоком негритянского музыкального фольклора Джеромом Керном, принесла своему первому исполнителю, без преувеличения, всемирную известность. Это была его, Робсона, песня! Это была та редчайшая творческая удача, когда произошло полное слияние артиста с воплощаемым им образом.

«Он не просто выдающийся актер и талантливый певец. Он — личность, и силой своего искусства раскрывает душу целого народа, закованного в цепи рабства, показывает ее неразрывное родство с душой каждого угнетенного человека. Поддаваясь волшебству его таланта, мы словно становимся маленькими детьми», — писала о Робсоне одна из лондонских газет.

Директор «Друри-Лейн» Альфред Батт решил устроить несколько сольных концертов Робсона, для чего в Лондон был немедленно вызван находившийся в Париже Ларри Браун. Исполнение Робсоном песни о Миссисипи привело в восторг даже такого искушенного и требовательного знатока вокального искусства, каким считался Ф. К. Коппикус, импресарио Ф. И. Шаляпина, Энрико Карузо и других прославленных певцов. Когда голливудская студия «Юниверсал» в середине тридцатых годов приступила к экранизации «Плавучего театра», создатели пьесы Джером Керн и Оскар Хаммерстайн настояли, чтобы на роль Джо был приглашен Робсон. Тысячными тиражами расходились по свету пластинки с записью песни «Старик-река» в исполнении Поля Робсона.

Отныне она будет звучать на всех его концертах, неизменно вызывая восхищение слушателей. «Возможно, миллион раз выходил Робсон с песней «Старик-река» на концертную эстраду, — вспоминал друг Поля, знаменитый негритянский музыкант Луи Армстронг, — и каждый раз он пел ее превосходно».