Помощница капитана. Книга вторая (СИ)

ГЛАВА 29

Шлиссельбург строился прежде всего как военная база и гавань для морских, речных и — тогда ещё — космических кораблей. Но Ветра не сверкали в небе над городом, как это бывало в некоторых других городах.

Вся жизнь в Шлиссельбурге в течение двухсот лет была связана с рекой. Дворцы и трущобы вырастали прежде всего по её берегам. Ладога занимала первое место в жизни города всегда.

Наземный транспорт в Шлиссельбурге находился с трудом. Вся транспортные артерии пролегали по рекам и каналам, а затем вливались в залив. Даже в снежную пору жизнь на Ладоге затихала немного, но не останавливалась — здесь зимовали и становились на ремонт в доки парусники и тяжёлые бронированные суда, барки, плавучие краны и грузовые баржи. В основном они бросали якорь вблизи верфей и судоремонтных заводов, в Медвежьем протоке, у правого берега Синей Ладоги, между Акцизным и Облачным мостами. Зимняя стоянка находилась и у Пушечного острова.

Кое-где вверх по течению Верхняя и Межевая Ладожки оказывались под завязку заставленными баржами — так как баржи делались из сосны и нуждались в плотницком ремонте и просмолке, для них поблизости не требовалось ни доков, ни верфей. Баржи, доставлявшие в Шлисельбург топливо для каминов и печек-чернушек, и вовсе строились с расчетом «на одну воду» — а затем сразу шли на лес, который, впрочем, ценился не очень высоко, потому что был мокр и полон дыр.

По давней традиции матросы — будь то матросы парусного, моторного или космического флота — на зиму отпускались домой. Ремонтом больших и средних кораблей занимались рабочие из мастерских, команда же лишь мешалась у них под рукой.

Это открытие стало для Ксении весьма неприятным — потому что Крылатые зимовали в казармах и худо-бедно до наступления весны или приказа отправиться в бой имели крышу над головой.

Возвращаться домой Ксения не хотела. Она скучала по усадьбе, по матушке и по отцу. Но там была Серёжа, и Ксения отлично представляла, какой разговор с порога навяжет мать.

Как она может видеться с Серёжей сейчас — Ксения не представляла.

В первые свои недели в Шлиссельбурге она не хотела вообще ничего. Мечта её увидеть дальние миры осуществилась — и перестала быть мечтой. Вместе с ней она потеряла службу в любимом полку, друзей, которых знала не первый год, и человека, ради которого готова была отдать всё.

Ксения чувствовала себя забытой и одинокой как никогда.

Жалование, которое она получила по возвращении в порт, было достаточно велико, чтобы не только расплатиться с долгами, но и снять квартиру на самом берегу. Оно составило чуть больше четырёхсот рублей. Раздав долги, она всё ещё имела в своём распоряжении двести, так что Ксения купила матушке колье, отправив его с почтой, и ей хватило и на жильё. Маленькая квартирка в доходном доме у самой пристани стоила всего лишь тридцать пять рублей в месяц.

Какое-то время она поднималась с постели лишь для того, чтобы выглянуть в окно и часами смотреть на примостившиеся у самого дебаркадера живорыбные садки, находившиеся здесь в любое время года, и жили, размеренной, бесконечной и, наверняка, однообразной жизнью, какой ещё совсем недавно Ксения перенести бы не смогла.

У садков стояли на якоре суденышки, в просторных трюмах которых разместились чаны с щукой, лещом, сигой, миногой и ершом. В бочках хранилась солёная рыба, а рядом в глубоких глиняных мисках — икра всех видов. На потолке были закреплены огромные промысловые весы для оптовых покупателей.

Такие садки находились в городе у трёх причалов. Они славились высоким качеством и многообразием ассортимента — правда, цены не были низкими, но и покупатели заходили сюда не из бедных. Вокруг садков всегда толпился народ, который Ксении в эти дни казался безликой бездушной и шумной толпой.

Изредка по каналам скользили контуры двухмачтовых лайб — небольших парусных шхун. Из городов по побережью доставлялись на лайбах в Шлиссельбург лес для разных целей, песок, овощи и фрукты из пригородных садов. Эти лайбы, под командованием опытных кормчих, полные так, что почти целиком сидели в воде, ходили по морю и притокам Ладоги в любую погоду, даже во время бурь. Они вставали на якоря, не заходя в устье Ладоги и Ладожек, у Блаугюйской отмели, поднимали синий вымпел, давая знак буксиру для вывода их к пристаням.

Если вглядеться в даль, туда, где меж высоких каменных стен город разделял канал, можно было увидеть густой лес мачт с переплетёнными снастями. Бушприты лайб прямо лежали на гранитной облицовке набережных, заполненных привезенным грузом. Ничего из привезенного не залёживалось — его закупали и везли прочь, лишь бы повыгоднее сбыть.

Вокруг лайб и барж крутились на утлых лодках или таскались по набережной недобрые люди различных мастей: «пираты», скободёры и пикальщики.

Пираты хватали все, за чем не уследил хозяин, или выуживали со дна специальными щипцами то, что упало с судов и утонуло.

Пикальщики бродили вдоль набережной с багром и вытягивали на берег дрова и доски из реки. Это был способ заготовки дров.

Развлекались пикалением и богатые юнцы — но они не брали себе улов, а отдавали его другим.

Скободёры же выдирали из барж скобы, петли, барочные гвозди.

Город с чёрного хода был уныл и сер. Яркое приморское солнце не могло прогреть его костей, а ледяной ветер, дувший с воды, заставлял Ксению ёжиться и кутаться в плед. Здесь, в Шлиссельбурге, не было ничего для неё.

И всё же день за днём она выходила к окну и смотрела, что делают эти люди, чуждые и непонятные — потому что больше не хотела ничего.

Иногда она вспоминала город, в котором родилась и в котором сейчас остались её родители, и думала о том, как он отличался от того, что происходило здесь. Там жители, казалось, вообще не знали, что такое мода. Одежда их и этикет диктовались привычками, максимальным удобством и собственными вкусами. Все знали всех. Наиболее забывшихся приглашал к себе и отечески наставлял генерал-губернатор — сам. В Троицке ненавидели формальности, но одновременно почитали власть и положение в обществе — от генерал-губернаторской власти до власти родителей, от власти господина над прислугой до власти хозяина над мастеровыми.

По праздникам там устраивали ярмарки, где продавали ситники и калачи. А на одной из главных площадей находились не храм и не дворец, а пожарная каланча. Когда-то на её площадке с утра до ночи стоял дозорный, просматривая округу на случай пожара, а из дверей казармы выбегали рядовые, чтобы отдать честь едущему мимо командиру. Дежурному офицеру сам генерал-губернатор каждый день присылал обед и всегда заботился, чтобы в корзину не забыли положить полбутылки хорошей мадеры. А они с Серёжей то и дело за обедом таскали у него пирожки — наверняка офицер об этом знал, но молчал и всё так же продолжал угощать их чаем с вареньем из земляники.

В летнюю пору беленые известью усадьбы Троицка утопали в шумящей листве, в ароматах цветущих черёмухи и сирени. Улочки извивались как попало без какого бы то ни было градостроительного плана среди сбившихся в кучу строений абсолютно различного стиля, спрятавшихся в тенистых разросшихся садах. Радующие взор наклоны холмов, не выровненные человеком, создавали в центре города фрагменты пейзажей, увенчанных церквушками разных форм и раскрасок.

В заполненных водой канавах, что расположились всюду вокруг города, росла осока. Прыгали лягушки, и вопили по темной добе сами не понявшие, как попали сюда по пьяни, провалившиеся в болото загулявшие мужики. На превратившихся в зеленые холмы склонах старых насыпных валов жители Троицка отдыхали, разложив на земле принесённую в корзинах еду и расположившись на больших покрывалах всей семьей, а в полуразрушенных башнях по ночам скрывались тёмные личности.

Большая часть валов, окружавших Троицк, поросла сорняками и бузиной, по верху же окружного вала тянулась тропинка, а кое-где валы были уже разрушены наполовину путниками и окрестными жителями, что таскали из них грунт для хозяйских нужд.

В речках летом купались, удили рыбу и ставили садки на раков. Одна только из них была кое-как выровнена и облицована булыжником — поверху лежали мостики, низкие и деревянные, и только один был сделан из камня. Три арки поддерживали его, а чтобы подняться наверх, нужно было преодолеть лестницу из пятнадцати ступеней — Ксения знала каждую из них наизусть.

На этих ступенях располагались бродяги и лоточницы с пирожками с требухой, разваренной картошкой, крыжовником и леденцами из жженого сахара, сбитнем и черносмородиновым квасом — любимыми лакомствами Ксении.

Город был залит зеленью, и богатые дома, присутственные места, монастыри и церкви стояли вперемешку с огородами и рощами.

Дома эти строились в основном из бревен, часто с завалинками — точно в деревне. Мостовые — бревенчатые или из фашинника, лишь несколько главных покрывал булыжник. Улицы поворачивали то туда, то сюда, сужались и снова внезапно расширялись, и часто заканчивались тупиками. Посреди мостовых спокойно располагались колодцы с высокими журавлями, куда бегали за водой девицы с коромыслом.

Дорога, идущая к центру города, являлась широкой колеей, что шла между двух валов — и с обеих сторон росли березы.

Верстах в пяти от городских ворот красно-белые столбы сменялись вырезанными из камня пирамидками, а в воздухе становился ясно слышен запах приближающегося города — даже воспоминание о нём заставляло Ксению скучать по Троицку.

Путь к отцовской усадьбе бежал через поле, ельник и выходил к пруду и длинному широкому рву, которые соединял этот пруд с другим прудом. Всего в поместье их было четыре. Ров окружала непроходимая чаща, а там, где он подходил к воде, стояли два высоких постамента, с большими чашами сверху, в которых с наступлением вечера разжигался огонь. Левый берег рва именовали ещё цыганской рощей — сюда, в одни им ведомые праздничные дни приезжали повеселиться троицкие цыгане.

Ещё дед Ксении выстроил в усадьбе зверинец, где теперь обитали лоси, лисы, белки и другие жители здешних лесов. Отец любил охоту — и если уж на что денег не жалел, то это на охотничьих слуг: у него было сорок псарей и сорок егерей.

Приземистое здание псарни виднелось из-за деревьев издалека, а совсем рядом, у мостков другого пруда, стоял штукатуренный известкой дом, называвшийся корсиканским. В комнатах его висели картины корсиканских живописцев, а в пруду перед домом плавали незнакомые этим местам рыбки, которые по зову колокольчика спешили к берегу за кормом.

Здесь, в Шлиссельбурге, всё было по-другому.

Город вставал рано. С первыми лучами солнца по улицам бежали уже заводские, мастеровые, разносчики, молочники и уличные торговцы с корзинами и подносами на головах. Ехали на рынки телеги с молоком, капустой, поленьями, птицей, кудахтающей и крякающей в тесных клетушках, подпрыгивали на ухабах, слегка ударяясь о столбики ограждения — торопились.

Эти вереницы подвод должны были проезжать для благочиния и упорядоченности не по центральным проспектам, а по окольным улочкам — и потому гремели непосредственно у Ксении под окном.

Потом из подъездов выбегали гимназисты со связками учебников, чиновники с ворохом бумаг, связанными в узелок. Служанки — а иногда и самые рачительные из хозяек — с кошельками спешили по рынкам и магазинчикам за продуктами. По улицам неслись извозчики.

К полудню торжественно показывались на улицах светские дамы, шествовавшие на прогулку или по визитам, или в Торговые Ряды. За ними выходили и те, кому повезло родиться с серебряной ложкой во рту, они проводили жизнь, ничего не делая с утра до вечера — то и дело с опаской и ожиданием Ксения искала среди них Анастасию.

Позёвывая, ленивой походкой франты и модницы шли на бульвар для моциона перед завтраком. Юноши в наполеоновской позе застывали компаниями в Мальцевском пассаже в четвертой, самой просторной линии. С чувством собственного превосходства разглядывали идущих мимо, с самым большим интересом — дам, и часто пытались заводить знакомство прямо там.

Около трех дня город обедал. Потом погружался в послеобеденный сон. Движение на улицах успокаивалось.

В районе восьми вечера снова жизнь ускорялась — череда экипажей спешила в театры, клубы, на званые ужины и балы. К той жизни, которой Ксения никогда не любила — но за которой всё равно продолжала наблюдать через окно.

К двенадцати ночи и это новое движение прекращалось, и некоторое время — где-то до трех часов — царила тишина. Лишь на небольшой промежуток времени опять возвращалось оживление, когда экипажи развозили по домам великосветских дам и господ, а потом опять становилось тихо — до пяти часов утра, тогда слышался грохот колес ассенизационных обозов. Они и давали знать, что опять пришло утро — и всё закручивалось по новой.

К середине июня Ксения обнаружила, что денег начинает не хватать.

Жильё она оплатила вперёд — но еду последние дни приходилось просить отпускать в кредит, а жить в долг она не привыкла.

Тем не менее ни нового полёта, ни перевода обратно в полк Крылатых Ксения на горизонте не наблюдала. Казалось, все напрочь о ней забыли.

Поколебавшись, она покинула свою маленькую комнатку и первым делом направилась в гавань — сюда, как она видела из окна, каждый день приставало множество барж, везущих дрова. Они наполняли город запахами лесной травы и сосен — и даже матросы, служившие на них, источали эти ароматы так, что они добирались до самых его окон.

Никакой работы, кроме военного дела, Ксения не знала. Она могла бы попробовать наняться матросом — но не могла позволить себе отлучиться из города далеко. Оставалось искать работу в самом порту — но тут требовались в основном грузчики, а Ксения хоть и привыкла стоять на вахте по многу часов, всё-таки вряд ли смогла бы справиться с мешками и ящиками. Работать прислугой в каком-нибудь кабаке для дворянки тоже было бы неприемлемо. Единственное, что она смогла в конце концов отыскать — это работа сторожем на одном из пришвартованных и опустевших по сезону каравелл.

По вечерам, если оставались силы, Ксения выбиралась гулять на центральный бульвар.

Здесь князь Ростов, чей дом стоял на углу Восточного проспекта, провел осветление на бульваре из своего кармана, гирлянды многоцветных светильников и масляных ламп озаряли все вокруг, и свет их, падая на полированные медные вогнутые рефлекторы, установленные в обоих концах бульвара, отражался на всё его убранство. Рефлекторы эти в народе прозвали «barilotto» — «яблочко», как в тире. Горожане же прогуливались по бульвару под мелодии из модных опер в исполнении музыкантов рогового оркестра князя Ростова.

И что бы она ни делала — смотрела ли в окно, пыталась ли уснуть или проводила вечера на городском бульваре — мысли Ксении то и дело возвращались к Орлову.

«Что делается на корабле, то остаётся на корабле», — слова, ставшие её спасением, теперь превращались в проклятие. Она повторяла их раз за разом, не в силах уложить в голове — как-то, что происходило между ними, могло «остаться на корабле». Орлов был с ней — его чувственные руки касались тела Ксении, как не касался её никогда и никто. Его глаза — чёрные, как ночное небо, смотрели внутрь неё.

Ксения перестала смотреть на звёзды, потому что, глядя на них, снова и снова вспоминала эти глаза — глаза капитана и графа, которого так и не решилась назвать по имени, хоть и отдала ему себя целиком.

«Он ничего не обещал», — осторожно подсказывал внутренний голос, но боль становилась только сильней.

«Он никогда и ничего не обещал, — повторяла Ксения. — Всё, что было между нами, я придумала сама».

Поверить собственным мыслям она не могла.

Орлов, конечно, не был святым — но Ксения его никогда таковым и не считала. С первого взгляда, с первых едва проскользнувших между ними слов, Ксения поняла, что перед ней человек, который смертельно, невыносимо устал. Орлов прятал свою усталость за маской холодности, за маской презрения — за маской одиночества и светской тоски. Но тоска — настоящая — жила внутри него, она выглядывала из чёрных, как смоль, зрачков и просила о помощи — и Ксения была уверена, что сможет помочь.

Толпы франтов шли ей навстречу, но Ксения никого не замечала. Одни вышли продемонстрировать наряд, новый шейный платок из синайского шёлка или сверхмодную шляпу. Некоторые старались запомнить выкройки чужих платьев, болтали со знакомыми о последних сплетнях или театральных премьерах. Другие демонстрировали экипажи и лошадей. Их коляски неторопливо прокатывались туда и сюда по мостовой. Мимо катили ландо, запряжённые парой разномастных лошадей. В них сидели провинциальные красавцы, разодетые в фиолетовые сюртуки, из-под которых виднелись розовые и лиловые жилеты. Дамы рядом с ними красовались пейзанскими шляпками, выставляли на показ цветные ленты из Сины и браслеты, привезённые неведомыми барыгами с той стороны Ветров, а плечи их украшали разноцветные тропические цветы. Навстречу им ехали семейные берлины и трёхместные кабриолеты с вороными лошадьми, везущие более утончённых франтов в платьях тёмных цветов. На этих не было других украшений, кроме галстуков из тонкого батиста, заколотых бриллиантовой булавкой. Их петлицы и шляпки их дам украшали другие цветы — лилии и розы.

Ксения свернула с бульвара на мостовую, намереваясь уже скрыться в тени переулка и отправиться в доходный дом, где проводила одну ночь за другой, когда сбоку послышался шум, крик и звон колёс. Ксения повернулась на звук и замерла, забыв об опасности.

Навстречу ей неслась позолоченная карета с фамильными гербами Орловых на боках, запряжённая шестёркой лошадей. На боковых подножках её стояли ефрейторы в альбионских кафтанах. На запятках кареты разместились и держались за поручни, чтоб не упасть, телохранитель с саблей на боку и кочевник в шароварах и длинном халате. Будто сквозь сон Ксения услышала:

— Дорогу! Дорогу графу Орлову! — но отскочить в сторону не успела. Замерла, напрочь забыв о том, куда шла, и о том, что если не сдвинется с места, то, наверное, вот-вот умрёт.

Кучер, в одной руке державший вожжи, щелкнул по воздуху длинным бичом. Дверца кареты распахнулась, Ксения ощутила удар, потом боль, в глазах потемнело, огни бульвара слились в один большой огонь. И напоследок, прежде чем темнота обняла её, ей почудился голос, который она не надеялась услышать уже никогда:

— Ксения!