Пора услад

Посреди безвидной, запутанной местности, утешавшей полуночного путника слабыми запахами распаханных лугов и влажными травянистыми дымами, упругая дорожка не затерялась и вывела точно. И вот в необычайно поздней и непроглядно черной тишайшей природной ночи вдруг открылось что-то вроде приятно светящегося входа и, приближаясь, голубело и расширялось.

Подойдя вплотную, я вошел.

Я оказался в зале ожидания маленького провинциального вокзала, где под сводчатым, голубым, чисто оштукатуренным потолком ярко горел светильник-звезда, набранный из тонких трубок дневного света, а за распахнутыми узкими окнами стояли черные акации с перепончатыми кронами, обрызганными жемчужистым ночным туманом.

Все здесь было тихо и сонно. Ряды гладких скамеек из красного пластика были тесно заполнены дремлющими пассажирами; информационные репродукторы молчали, а темные перроны, просматривающиеся за неподвижными створками тяжелых стеклянных дверей, были все до единого пусты, и никаких поездов будто бы и не предвиделось.

Изрядно утомленный, я пробрался на свободное место и прильнул к скамье, покорно повторяя плавные изгибы ее спинки и сиденья. Но под спудом усталости еще тихо тлел какой-то хмель или память выносила на поверхность что-то тягучее и вселенское, словно в магии гашиша, и с теми же неутихающими, вечными песнями о пасущихся сернах, медовых сотах, спелой пшенице и виноградниках.

Я приподнял голову и увидел, что прямо из черного, посеченного радужными прожилками зеркала выглянуло мое странное отражение, как будто напоминая с гримаской сарказма: не мои ли глаза говорят лишь о том, что не ведают ничего лучшего на земле, как спать с женщиной, и не мне ли, не мне ль столь многие из женщин способны с весельем ответить взаимностью… Я прикрыл глаза, чувствуя, как с нарастающей сонливостью границы моей внешней оболочки будто бы начинают быстро раздвигаться, словно в раздувающемся шаре, но по мере этого расширения та область — чуть выше переносицы, где сосредоточено самоощущение моего Я, уменьшается и проваливается в это расширяющееся пространство, как сверкающая, брошенная в воду монета быстро и легко уходит в глубину.

«Столько-то цариц, столько-то наложниц и девушек без числа, но не они, не одна из них, но единственная она, моя голубка, запечатанный источник…»

Почудилось, что все мы поем это вслух, и, встрепенувшись, я подтянулся на сиденье. Но, оглянувшись, только сдержанно усмехнулся: не было у них ртов, чтобы петь, и не было даже ушей, чтобы пение слышать. Что же было? Нечто язычески выразительное — простое и продолговатое, словно надолбы. Отправление поезда неопределенно затягивалось — вот они и застыли торчком, в параличе бездействия: долговязые и коротышки, худые и толстяки, прямые как палки и совершенные кривули… Впрочем, и я принадлежал к той же расе.

Чтобы осмотреть всего себя или, вернее, осмотреть всю внепропорциональную, обширнейшую часть себя — от мшистого основания до нежно-матового эллипса купола с опоясывающим его вычеканенным гребешком, а также стены, украшенные как бы барельефами и змеистой лепниной, мне приходилось выгибаться и наклоняться то в одну, то в другую сторону относительно обоюдного перешейка, скрывающего в себе, подобно соединительному кабелю, многие тысячи тончайших волокон-проводников, благодаря которым я мгновенно ощущал все сложнейшие метаморфозы, происходящие в каждой поре и капилляре всего гигантского объема.

В глубине души я чувствовал, однако, какую-то противоестественную односторонность и даже утрированность такой анатомии, а также моей приращенности к внушительному телу. Уж скорее ему, а не мне пристало быть упрятанным под складками материи и являться лишь для дела и по моему зову в то время, когда воздух напитывается ароматами душистого перфюма и горячие извилистые пещеры раскрываются для глубоких измерений, при которых я все-таки всегда остаюсь снаружи, а он входит внутрь, предоставляя мне руководствоваться и довольствоваться осязательными ощущениями, и уж тогда я в самом деле превращаюсь в бесполезный, атавистический придаток его самодостаточного бытия… Поэтому-то теперь, в нашем вынужденном вокзальном бездействии, я даже посмеивался над его бесполезностью и иронизировал по поводу его глуповатой выставленности со всеми своими поблекшими достоинствами, тогда как я сам, незаметный и беспечальный, мог вполне спокойно и уютно свернуться калачиком у его основания, словно сам по себе.

Скрестив руки и уронив голову на грудь, я пребывал в полусне, и события последних часов еще набегали отраженными, затухающими волнами.

Некто доброжелательный и вкрадчивый передал приглашение и сообщил, что Она будет там. Я, не раздумывая, примчался и незаметно влился в незнакомую сумбурную компанию, развлекавшуюся в глухом пригороде — в гулком многокомнатном и довольно обветшалом особнячке, наполненном объятиями, словно в забытьи, и музыкой, и где действительно была она, и я нашел ее в этот вечер, и после нашего знакомства в чередовании света и тьмы состоялось все желаемое и желанное. Выжатый и бесчувственный, я ушел в ночной час, унося в памяти только самый общий, обезличенный и без того уж давно отлившийся в моем сознании женский образ: черное сияние расширенных глаз, расцветающий бутон губ, отсвет горячего румянца на хищноватых скулах, а еще — ворох тяжелых волос, будто врастающих во мглу ночи.

Какое-то движение зарождалось в зале ожидания. Пока я лежал, поглядывая сквозь чуть приоткрытые веки, словно сквозь щелки между плотными шторами, мимо проследовали несколько служащих в аккуратной униформе. Они переносили вручную увесистые, подтекающие брикеты, похожие на плитки замороженной, голубовато-белесой студенистой жидкости, и по всему было видно, что это ценный груз.

Сквозь дрему я ловил мысль, словно кончик вьющейся разноцветной ленточки, и вдруг без какой бы то ни было связи припомнил одного забавного приятеля… Уже много месяцев пробежало со дня нашего знакомства, так хорошо мне запомнившегося и непосредственно после которого и произошло его страшноватое исчезновение в каком-то гнилом и мертвом пространстве между городской свалкой, кладбищем и железнодорожной насыпью. Он пропал без вести.

Я, кстати, был тогда, кажется, совершенно другим человеком: переживал многолетнюю семейную идиллию, был увлечен воспитанием нашего трогательного, нежного малютки, строил капитальнейшие планы относительно карьеры, наблюдал за кутерьмой экономики и политики, да с такой страстностью, что, рассуждая с приятелями о беззакониях и ограблении нашей бывшей державы, распавшейся на тектонические, дрейфующие мятежные «регионы», воображал себе ее географическую карту не иначе как в сравнении со специальной мясницкой схемой по разделке говяжьей туши по категориям — на ошеек, грудинку и тому подобное, — каковые замечательные схемы красовались некогда на почетных местах в каждом мясном отделе.

Итак, мы сошлись неожиданно на свадьбе, куда я и жена были приглашены в качестве чьих-то «очень хороших знакомых». Пока интеллигентно перепивающиеся гости перемежали тосты с рассуждениями о всегдашней чепухе вроде мафии, демократии, госбезопасности и диктатуре, я, отлучившись, оказался в уединенной курильне с красным бархатным диваном и бронзовыми пепельницами по бокам. Мой случайный собеседник выказал абсолютное равнодушие к перипетиям тогдашнего общественного «процесса» и поначалу виделся мне если не ущербным созданием, у которого ужасающе отсутствовали приличные каждому культурному человеку интересы, то по крайней мере весьма пошловатым субъектом, изрядно помешавшимся на любовных приключениях. Но с первого момента что-то удержало меня прервать завязавшийся разговор. Возможно, специфическая, феноменальная энергичность и естественность тона моего собеседника.

— Какую присмотрел себе здесь? — тут же спросил он вежливо.

Я стал отшучиваться, что, дескать, уж не в тех годах и не в том положении и умонастроении.

Он с пытливым удивлением осмотрел меня и дружески улыбнулся:

— Значит, «давно мой друг не звал меня в поход»? — И опять улыбнулся. — Ну уж нет. Вижу, вижу, зовет, как прежде!.. Правда, вместо «походов», может быть, имели место лишь два-три птичьих эпизода — в командировках — да «ушки на сук», так?.. А как же Содом, Вавилон, Рим, греки и так далее? Как же античные откровения, вся великая поэзия: «ты меня хочешь — я тебя хочу»? Или это уже не глубины вовсе? Рослый, мужественный, синеглазый, русый, ты, может быть, пытался стать инквизитором своей же брызжущей жизнью плоти? Какие гнусные бельма ты навел на свои очи, что они не загораются от прихлынувших чудесных соблазнов?..

— Никакие бельма на свои очи я не наводил, — в свою очередь, улыбнулся я. — Если говорить совершенно абстрактно, то, конечно, и я где угодно, мгновенно, просто механически определяю для себя мысленных фавориток…

— Отличное слово! Именно — фаворитки!.. Какую же ты определил здесь? Ты ведь определил? — засмеялся он.

— Чепуха, — засмеялся также и я. — Что об этом говорить.

— Спорим, я знаю кого. Вот я тебе сейчас скажу, а ты оценишь мою проницательность.

— Чепуха, — повторил я. — Я и сам сказать могу… Здесь единственная по-настоящему желанная женщина, за исключением, конечно, моей жены…

— Конечно, за исключением! — подтвердил он.

— Это невеста, — твердо сказал я, и в моих словах была вовсе не только свадебная учтивость: невеста действительно была очень красива — да-да, тот самый, давно отлившийся в моем сознании образ.

— А жених, увы, совершенная дрянь, — немедленно добавил он, искренне вздохнув, а затем еще, без стеснения: — Презанудный козлик и к тому же, кажется, косит…

— Увы, — так же искренне вздохнул я, но он меня как будто уже не слушал, а развивал какую-то свою мысль.

— Чудесно! — чему-то радовался он. — Сильный, я бы сказал, вагинально мощный тип женщины. Ты, бесспорно, желаешь ее. Но почему бы и нет, а?.. Пойдем взглянем на нее еще раз!

— У, змей-искуситель! — шутливо посовестил его.

— Нет-нет, тебя не надо соблазнять, — заявил он. — Это ты, ты готов соблазнить ее. И у тебя отнюдь не робкий вид. Ты не хмурься. За тебя можно будет только порадоваться. Смотри веселее! Ты ведь уже сейчас решительно предпочел бы ее своей подруге жизни…

— Погоди, это ты уже говоришь лишнее.

— Ты прав, ты прав, извини, — с сожалением спохватился он. — Не мне, а тебе самому судить о своем предпочтении… У тебя вообще не то положение, не то умонастроение… — с грустной иронией заключил он.

— Вот-вот, — пробурчал я, немного смущенный моим наскоком на собеседника, излагавшего вполне здраво. — Пусть у каждого будет свое — заповедное… Да у тебя довольно своих идей. Я вижу, ты с большим удовольствием разрабатываешь их.

— О да, мои идеи всегда воплощаются. Иногда очень забавно. Я не пасую, даже когда нужно продираться в самое гнилое, кошмарное место. Когда приходит пора, знаешь, что-то такое синтезируется в пространстве, наподобие такой золотой пыльцы, которая наносится волшебной кисточкой на все окружающее, и тогда самые мертвые вещи начинают восхитительно светиться и переливаться.

— Честно говоря, я уже давно забыл об этом, — сознался я.

— Ты вспомнишь, вспомнишь! — пообещал он.

И, как нарочно, какая-то мгновенная трансформация произошла вокруг. В комнату вошла красавица невеста. Что за изумительный обычай выставлять невесту на всеобщее обозрение в таком колдовском свадебном наряде из прозрачных кружев, сквозь которые, как сквозь белый дым, явственно смотрят темные пятна сосцов и легко улавливаются самые трепетные движения впалого живота… Я невольно задержал дыхание и не совсем ловко стал подниматься с дивана.

Мой собеседник вскочил, однако, гораздо скорее меня.

— Очень приятно было с тобой поболтать, — поспешно шепнул он мне. — Время позднее, а меня еще ждут кое-какие железнодорожные приключения. Еще увидимся…

С этими словами он без стеснения исчез, оставив меня наедине с невестой, которая живо подошла ко мне и, не мигая глядя в глаза, спросила:

— Вы мой родственник или друг?

Таким образом чрезвычайно важная для меня встреча состоялась, как бы предсказанная им.

Однако в исчезновении моего забавного приятеля во время его очередного приключения действительно было что-то ужасное. И много странных для меня месяцев минуло с тех пор.

Беспокойное, двойственное чувство возникло у меня и теперь, когда я все еще находился в зале ожидания, оживление в котором заметно нарастало.

Кто-то взволнованно шепнул мне на ухо, что такая суета — недобрый признак, означающий, может быть, начало паники, эвакуации или чего-то в этом роде: может быть, где-то уже происходит посадка на прибывший поезд, и если сейчас не поспешить, то в столпотворении, которое должно последовать с минуты на минуту, вряд ли удастся на него попасть. Впрочем, я и сам предчувствовал подобное.

Я не успел принять никакого решения, так как вокзальные репродукторы вдруг ожили, в них что-то захрустело, как если бы где-то давили стекло, а затем бесполый голос диктора проговорил какую-то фразу, которую, однако, из-за ее невнятности никто толком не разобрал.

Люди беспокойно переспрашивали друг друга, пожимая плечами, и передавали один за другим несколько вариантов объявления, каждый из которых был бессмысленнее и в то же время зловещее предыдущего, а тот последний, что дошел до меня, возбудил во мне самые худшие предчувствия.

Слова, из которых была составлена фраза, с одной стороны, как будто бы перекликались с чем-то глубоко личным, вроде «Мой друг в поход собрался», а с другой — как бы являлись тем ключом-паролем, который мало что означал сам по себе, но был условным сигналом к началу какой-то великой исторической смуты или потрясения.

С бессознательной надеждой на помощь я обернулся к соседу, но обнаружил лишь галдящую толпу, которая, неповоротливо разворачиваясь, уже текла в каком-то неизвестном направлении. Я, не раздумывая, поспешил влиться в общий поток, стараясь проявить максимум проворства, чтобы по возможности опередить других.

Скоро поток втянулся в подземные переходы, и затем последовали долгие, выматывающие блуждания под землей, где непонятные или словно намеренно обманные указатели только усиливали общее смятение и спешку. В какой-то момент я даже пал духом и, прижавшись к стене, лишь ощущал давящую сердце тоску.

Я прикрыл глаза и попытался представить себя на тихой, пустынной ночной улице, по которой я свободно летел в плаще нараспашку, позволяя свежему воздуху пробираться ко мне под белье, что еще больше усиливало чувство азарта и особенного возбуждения, наподобие того, когда после болезни пьяняще приливает энергия.

Или еще лучше: я уже не тот я, каким жил полжизни. Я превратился в человека-лиса, в общем, экземпляр вроде оборотня. Не таким ли горящим счастливцем, летящим через враждебный и чужой ночной город, ощущал себя и тот, кто пропал без вести?.. И мне, как, может быть, и ему, освещали путь только зеленоватые нити-лучи, прорезавшиеся сквозь мокрую листву и туман от ярко-белой луны.

Снова, и на этот раз окончательно, преодолено было все, что предшествовало моему превращению. Судороги, конвульсии, корчи отравленной непобедимым ядом души, совести или чего-то подобного, в крестных муках агонизировавшего, но снова и снова воскрешавшего во мне раньше, когда, глядя на ничего не подозревавшую или все понимавшую женщину глазами лжеца: «Хоть бы она зарезала меня во сне!» — но ныне осужденный на небытие без чуда воскрешения.

Родившаяся тяга прорастала незаметно, как зерно, и дала знать о себе посреди белого дня. Она взвинтилась, как напор стихии, ломая одну за другой воздвигнутые на ее пути перегородочки, сложенные кропотливо, но бесполезно из маленьких кирпичиков-мыслей о ничтожности всего материального, а также о величии разума, о необходимости самоограничения, чувстве меры и об «истинном счастье и царстве духа». Перегородочки лопались, и, в последнем усилии сохранить прежнее Я, я пытался душить втискивающегося в меня оборотня страхом причинить малейшую боль жене, нашему малютке, слепым ужасом перед подчинением этой силе, которая обесценит всю мою жизнь… Наконец, я высокомерно и бессмысленно хохотал над тем, что составляло единственное содержание этой тяги. Что ж, разве это способно безраздельно завладеть мной? Чего же я, забавный, ищу? Я робко ищу новую Ее, хочу снова и снова испытывать уникальную прелесть знакомства и узнавания в непрерывной оргии полигамии и одноразовой страсти Незнакомки; это сладостное — «заново»… Но вот мой хохот перерос в экстатическую, хвалебную песнь полного подчинения и поклонения, наступило это небывалое облегчение, словно сняли оцепление или налетел свежий ветер — прекраснейшая пора, иллюзия воцарившейся вечности.

А, может быть, блуждания по подземным вокзальным переходам не были такими уж долгими и утомительными. Во всяком случае, когда поверх голов толпы показался движущийся освещенный эскалатор, я сразу перестал ощущать неприятную толкотню. Я вскочил на ступени, подталкивая впереди себя инвалидное кресло-коляску с телом старика, вцепившегося в подлокотники. Мне непременно загорелось помочь немощному, но перед выездом на поверхность колесо коляски застряло между никелированными трубами перил, и я безрезультатно рвал его из ловушки. А люди поспешно огибали нас, торопясь к перрону, и их становилось все меньше: никто из них не проявлял и намека на то, чтобы помочь нашему затруднению, более того, пробегая мимо, они даже поглядывали на меня с нескрываемым удивлением, и тут я наконец всмотрелся и увидел, что в коляске искусно сделанный муляж, и довольно отвратительный, скорее похожий на труп, чем на живого старика, — вдобавок он оказался местами распотрошен, растрепан, с грязно смазанным гримом и колючими стеклянными глазами, вперившимися в пространство… Площадка вокруг уже опустела, и я метнулся к выходу один. Так и есть: перрон перед поездом тоже опустел, зато все вагоны забиты до отказа, даже двери не могли захлопнуться. И впервые меня окатило настоящим отчаянием из-за невозможности попасть на поезд.

Со всех ног я пустился в какой-то другой подземный переход, вероятно, в надежде попытать счастья на другом пути. Плохо освещенная лестница вела с этажа на этаж, словно внутри жилого дома, чрезвычайно похожего на тот, где я жил с моей семьей и куда возвращался все реже и реже, но откуда уходил все чаще и чаще, чтобы найти ее там, где она обещала ждать на этот раз, сообщая об этом со страстью и нетерпением.

Какой-то плечистый человек вежливо заступил дорогу, вопросительно вскинув голову и назвав мое имя. Я так же вежливо кивнул в знак согласия: «да, это я», — и в ту же секунду увидел, как передернулось судорогой его лицо, как будто он собирался рвануть штангу, и тут же едва не снес мне голову двумя или тремя ударами тяжелых кулаков. Из-за его спины вынырнул второй, а сверху скатился третий. Я ничего не чувствовал, оглушенный; меня пинали ногами, но это им было неудобно втроем, пока я по-детски жался в угол. Потом один приблизил свое круглое, как луна, лицо к моему; мне почудилось, что на меня сеется серебристая селеновая пыль, — ему всего лишь было нужно, чтобы я честно и искренне рассказал обо всем, что было между ней и мной. Меня даже приподняли и дали поглотать свежего воздуха, едва не выпихнув из окна, но я, к счастью, все еще ничего не чувствовал и, ко всему равнодушный, лишь смиренно все отрицал, и они, видимо, впечатлившись моим смирением — «Да что вы, у меня жена, у меня мой малютка…», — оставили меня и исчезли… Нет-нет, не выпихнули из окна и никто не узнал, было ли мне прекрасно с ней… Потом я долго отлеживался дома. Жена увядала в невидимых слезах; я даже боялся показаться и взять на руки малютку, чтобы тот не испугался и не закричал, увидев мое черное лицо… Но в мыслях я уже давно нежился где-то в укромных складках бархата, плюша, кисеи, вдыхал благовония: у нее… И вот наконец снова отправился туда.

Лестница огибала темную площадку. Разбойники или пьяные стражники метнулись ко мне, но все же я на этот раз, невредимый, выскользнул, увернулся от их цепких рук и быстрых ножей и был таков.

То с одной, то с другой стороны замелькали табло с информацией об отбывающих поездах. Здесь, конечно, творилась невообразимая путаница. Я выбрался на перрон и вошел в пригородный поезд. Чистые, светлые вагоны чуть-чуть дрожали, словно готовые вот-вот тронуться с места. Я переходил из одного вагона в другой; на лавках мирно располагались целые семейства со своим обременительнейшим скарбом… Что за сюр, да это и не вагоны вовсе, а все тот же зал ожидания, где, чертенея от скуки, я развалился на скамье с подобранной на полу газеткой, в которой был вынужден ознакомиться с уничижительными отзывами — как бы от лица некой общественности — о таких вот убогих, ужасно узких, мелких, секс-примитивных маньяках, животных, которые используют женщину исключительно в качестве вещи — грубо потребительски, без намека на духовность и нравственность намерений, — и эти вот, клейменные позорными комплексами, готовые всю жизнь похерить по бардакам, сластолюбцы, кажущиеся себе безобидными стрекозами и бабочками, на самом деле успевают посеять вокруг себя столько зла, что во искупление его недостаточно и отмщение китайскими казнями…

Совершенно верно, жалкая газетенка с наиглупейшими статейками, порвать ее в клочки — и больше ничего!.. Но вот мелькнул обрывок, какой-то эпизод. Задерживаю его перед глазами, механически вникаю, и что же: будучи задержан по подозрению в совершении некоего криминального деяния на почве любовной, некий субъект, очень невзрачный, тихоня в быту, отец одного или двух детей, можно сказать, слюнтяй, был помещен в общую камеру следственного изолятора, где вызвал чисто человеческое осуждение и отвращение даже у восьмерых сокамерников, бандитов и воров. Конечно, растоптали очки и маленькое фото жены и малютки и утопили в санузле. Вероятно, все восемь проучаствовали в совершении над ним того, что на лагерном жаргоне именуется «опустить». Вероятно, жестоко избивали при этом. Примечательно, что он практически не кричал, не сопротивлялся, как будто воспринимал все как «награду». Примечательно, что впоследствии он ни словом не пожелал объяснить происшедшее в дальнейшем или пожаловаться на перенесенные издевательства, хотя бы в качестве своего оправдания: та злосчастная ночь уже заканчивалась, когда он неслышным ужом выполз из своего угла. Бог весть откуда у него взялось лезвие от безопасной бритвы, которым он почти мгновенно успел перерезать горло троим обидчикам из восьми, когда поднялся шум и вмешалась охрана. Изловчившись, он зачем-то тяжело порезал и одного из стражников… Медицинская экспертиза, однако, признала его вменяемым, и жуткая и бессмысленная его история подошла к развязке.

Я дико озирался по сторонам, не сразу сообразив, что пассажиры спокойно и чинно потянулись через распахнутые стеклянные двери на ярко осветившийся перрон, совершая организованную посадку в новенькие, блестящие вагоны длинного поезда, в то время, как на крыше локомотива подскочили и с треском и электрическим фиолетом искр две пары контактных щеток прилипли к проводам.

Поблекло и скоро прошелестело окончание неприятной истории: содержался неопределенное время в одиночке в ожидании исполнения приговора (следствие и суд расплылись абсолютно); однажды, кажется, это уже была зима, препроводили в помещение для зачтения приговора, потом сразу в комнатенку «для исполнений». Может быть, на полу были опилки. Встрепенулся, чтобы отыскать и в безотчетном любопытстве заглянуть в глаза своему «исполнителю», но маленькая пулька уже вошла в затылок и вышла плашмя у виска, вырвав оттуда острую костяную щепку. Но жизнь еще не прервалась. Короткий промежуток до второго выстрела — «контрольного», — или что у них там предписывалось по инструкции… Может, уж и так…

Встряхнувшись, как собака после сна, я выбежал на перрон с чувством редкой уверенности: успеваю!

Поезд уже медленно-медленно потащился вдоль платформы, а я шагал, спокойно держась за поручень у входа в вагон, и мне ничего не стоило вскочить внутрь. Повременив чуть-чуть только из мальчишеского озорства, я вскочил в уже хорошо разогнавшийся вагон и приблизился к окну, за которым все плыло, кружилось цветными и черными пятнами.

С чего бы это? Какой странной, нежданной мукой и грустью вдруг наполнилось сердце?.. Я мгновенно припомнил то давнее, что никак не ожидал припомнить именно теперь, невинную, вполне идиллическую картину: жаркие летние дни, когда мы только начинали нашу общую жизнь и ничего не знали о нашем будущем.

Мы то долго бродили по лесистым горам, осматривая окрестности, то долго отдыхали, разметавшись на брошенном на траву тканевом красном одеяле, и внутри, в теле жены, как в космосе, уже существовал малютка; или лазили по зарослям дикого малинника, жадно, горстями, обрывая крупные, прыскающие темным соком ягоды, вздрагивая от разносящихся то тут, то там шорохов, потому что весь склон, устланный отжившими, пересохшими ветвями, так и кишел ядовитыми гадами… И мне в самом деле было удивительно, что еще могут появиться другие женщины, кроме нее… Все это отнюдь не было сном, но теперь, в этот момент, будто бы снилось.