Поражение гроссмейстера

Последнее свидание

Не хотелось Фоме возиться с теми ботами, но Настя настояла: мол, поедешь, а мне и выйти не в чем. Осень, всё зальет, что и шагу не ступишь. Включил лампочку, которая качалась низко над самым столом, бросил на стульчик, обитый кожей, подушечку, завязал фартук. Совсем новые боты, а прохудились. Наклеит заплатку и готово. Подсунул на краешек бутылочку с клеем, рашпилем зачищал резину, думал: давай бабе боты, когда сапоги целые, как раз на непогоду. Так чистенькие и будут стоять, пока не вернётся. Вдруг подобрел - пусть. С тех давних пор, как получил письмо с фронта и понял, что теперь навеки остались одни, - ни в чём Насте не перечит, пусть ей будет легче. Она не знает, но видно, догадывается, потому что иногда находит на неё такая грусть, что страшно смотреть, будто ум теряет. Друг друга поддерживают, потому что и ему иногда бывает так, что жить не хочется.

Капнул клеем на зачищенное место, растёр пальцем, дунул, чтобы скорее сохла резина. Через окно увидел во дворе Настю с корзиной через плечо. Вернулась с базара. Улыбнулся про себя - собирает в дорогу, будто он неизвестно куда едет. Два дня суетится. На сундуке - гора пирогов, полно всякой жарки. Придётся выбрасывать, если не будет кому отдать. Говорят люди, что в санатории кормят на поправку. Век прожил, да не видел, что оно такое. А тут говорят, езжай, Фома, подлечи свою печень. Даже путёвку в дом принесли. Не забыли. Хоть третий год на пенсии, а помнят. Не шутка - тридцать лет изо дня в день на поле. И звеньевым, и бригадиром. Ещё и сапожничество. Никому не отказывал, когда надо что-то пошить, починить. Наклеил заплатку, придавил сверху колодкой, чтобы крепче взялась.

Вошла Настя, тяжело опустилась на скамью.

- Устала?

Сняла с головы платок, стряхнув, сложила на коленях. За уши заложила волосы, которые тоненькими седыми прядями свисали на лицо. Тяжело дышала. Сдаёт старуха. Он ещё ничего, держится, а Настя с каждым днём слабеет. Как одну оставит? Поставил боты на стол, чтобы видно было - уже залатал:

- Может, я не поеду, а?

- Езжай, езжай, ты что! - встрепенулась, будто чего-то неожиданно испугалась.

- А ты как?

- Ничего. Бог даст - как-то переживу.

Насте надо в санаторий, а они - ему путёвку. Возраст такой, что как-то бы дожил и так. Всё равно не много осталось. Напугался, подумав, что может остаться на свете один, без бабы, среди четырёх стен, среди добра, которое за долгие годы насобирали. Для Якова, думали. А теперь кому останется? Ком подкатил к горлу, забило дыхание. Отвернулся, прокашлялся и, чтобы отвлечь себя от грустных мыслей, спросил:

- Что там среди людей слышать?

- Говорят, Евсей вернулся.

- Евсей?

- Руденков, из Стебного. С войны слухов не было, а теперь пришёл.

- Вернулся... Может, и Яков? Я видел сон. Как будто иду за плугом, а вой стоит в конце поля. Сначала не узнал - солнце ослепило, а потом вижу - Яков. Такой, как и был - молодой, безусый, только одежда на нём аж искрится, горит. Побежал к нему, а добежать не могу. А он смеётся, говорит: не надо, папа, я сам приду к вам, объявлюсь, когда будет время... Что ж - другие приходят. Сколько вернулось, что и вестей не было. Может, и Яков явится?

Молча стал одеваться. Настя не спрашивала. Накинула платок и вышла вслед за ним.

Шли напрямик по тропинке через почерневшие от непогоды покосы. Фома с корзиной яблок впереди, а Настя в нескольких шагах позади. Стебный за рекой, за лугами, густо заставленными копнами. Когда-то и Стебный и их Забуча были одно хозяйство, одна артель. Имел коня и в бригаду ездил верхом. Кавалерист старый, с первой войны, потом с гражданской. С Будённым на белополяков ходил. Яков тоже в лошадях разбирался. Малый, ещё и шести не было, а уже гонял верхом. Впервые, когда увидел его на коне - испугался, подумал: упадёт ребенок, разобьётся. Пастухи научили. С Настей всегда в работе, а он с пастухами. Как-то до полуночи бегал, ища парня, всё село поднял, нашёл на ночном с лошадьми. Тут, под Стебным... Всыпал немного, чтобы знал, как отца-мать уважать. Самому жалко было, уговаривал: просись, сынок, говори, что больше не будешь. Только зубы стискивал. Маленький, а с характером.

С Евсеем вместе в школу ходили. И вот Евсей вернулся, а Якова нет и никогда не вернется. Те, кто пал в бою, не возвращаются. И Яков пал, где-то в Карпатах, под Ужгородом. Геройской смертью. В документе написано. Из штаба прислали. Хорошо, что встретил почтальона, потому что Настя бы не выдержала. Ничего не знает, надеется. Живёт надеждой, что когда-нибудь постучится в окошко...

У моста подождал, пока подойдёт. Пропустил вперед, поддержал, потому что дощатый настил на проводах, шатается. Тропинка запетляла над рекой. Хотелось Фоме знать, о чём думает Настя. Оборачивался, ждал, что она окликнет его, заговорит. Нет, шла молчаливая, задумчивая, раз за разом качая головой.

Вскоре показались огороды и сады, за которыми - белые цинковые крыши Стебного. К дому Руденкова повёл Фома Настю через огороды, через пожелтевшую, сухую картофельную ботву, прибитую дождями к земле. Во дворе никого, прикрыты ставни. Вылез из будки пёс, замахал хвостом. «Узнал», - подумал Фома, бросая собаке кусок хлеба. Когда ещё жил старый Руденко, часто гостил у него. Вспоминали ребят, как были парубками они в Забуче и Стебном. Немного не дожил, чтобы увидеться с сыном. Легче бы и умиралось. А жена ещё раньше, в голодный год после войны. Постучал палкой о каменные ступеньки перед крыльцом:

- Эй... Есть кто живой?

- Господи, тише... - выскочила из дверей раскрасневшаяся молодая женщина с расстёгнутой кофтой - видно, кормила младенца. Узнал - Докия, самая молодая из рода, которая недавно из Забучи парня в приёмы взяла. Сбросил шляпу, вытер пот со лба:

- Привет, Докия.

- Здравствуйте.

- А что, Евсей дома?

- Спит.

- Разбуди его, пусть выйдет.

Докия какое-то мгновение в нерешительности постояла на крыльце, а потом скрылась в доме, откуда слышался детский плач. Корзину с яблоками Фома поставил на ступеньки. Видел, что Настя еле держится на ногах, устал и сам, но Евсея хотел дождаться стоя. Евсей... Привёл старуху спрашивать за Якова, а его и косточки сгнили. Как будто хотел осмотреть двор - отвернулся. Не к лицу мужчине плакать.

Вышел на крыльцо хозяин - с широкой, на всю голову лысиной. Худой, морщинистый, как старый дед. Знал: перед ним Евсей, Якова товарищ, а смотрел и не мог поверить. Ничего не осталось в нём от того парня, которого в сороковом провожали в войско... Мелькнуло: вернулся бы Яков, и его, может быть, не узнал бы. Да нет, Яков не вернётся... Просто голова затуманивается от тех мыслей. Так и стояли молча. Во дворе - Фома с Настей, а на крыльце, на две ступеньки выше, - Евсей. Наконец Фома собрался с духом, подступил на шаг.

- Это ты, Евсей?

- Я,

- Не узнаёшь?

- Дядя Фома из Завучи, - поспешила на помощь брату Докия.

- А... - Евсей недоверчиво посмотрел вниз. Фома подхватил корзину с яблоками:

- Гостинец вот... Золотой ренет. Яков сажал, твой товарищ. Не встречал, случайно, в тех краях, откуда прибыл?

- Нет, - покачал головой Евсей и спросил: - Яков что, тоже безвестно?

- Безвестно... Сколько лет ни слуху, ни духу, а вот мать надеется. - Спохватился, добавил: - вдвоём надеемся... Люди приходят. И ты вот вернулся. Скажи хоть, далеко тебя судьба занесла?

- Далеко. В Австралию - слышали такую землю?

- Слышали, когда Яков учился. Рассказывал - за морями и океанами.

- За морями.

- Так, говоришь, Якова не встречал?

- Не приходилось.

Посмотрел на Настю. Словно окаменела. Только пальцы дрожат на опущенных бессильно руках. И ничего не скажет, не спросит, не придёт ему на помощь... потому что уже не находит слов говорить с Евсеем. Если бы позвал в дом... А то какой-то недовольный, нахмуренный. Будто сердитый на кого-то, чего-то боится. Взял старуху за плечо.

- Пойдём, Настя.

- Пойдём.

- Прощай, - повернулся к Евсею.

- Идите...

Евсей стоял на крыльце, смотрел вслед, а собака бежала за стариками, жалобно скулила, будто просила прощения за молодого хозяина, который так неприветливо встретил гостей. Только у моста пёс остановился, не зная, бежать ли дальше или возвращаться назад. Фома сошел с дороги:

- Может, немного отдохнем?

Настя отдышалась после быстрой ходьбы. Знал, что надо заговорить с женой, успокоить и утешить, но никакие слова не шли на ум. Думал о далёкой Австралии. Яков когда-то книжку читал, а потом рассказывал. Оба с матерью слушали. О бескрайних степях, где вместо зайцев водятся кролики, что сколько бы ни было охотников, а их не пострелять. О диких животных, что в сумках под животом носят маленьких. Странная, далёкая страна. Заскучал за домом Евсей, не выдержал...

А сколько ещё там и по всему миру человеческих сыновей... Матери и отцы только зря ждут. Настя легла на траву, запрокинула вверх голову. Испугался:

- Что с тобой?

Захлипала, заслонившись платком. Не успокаивал - пусть выплачется, легче станет. Затихла, кончиками платка обтёрлась. Вдруг вскочила и зашлёпала по дощатому настилу. Так уже и шли домой: Настя впереди, а Фома понемногу плёлся за ней. И корзина с яблоками не обременяла, потому что её оставил там на ступеньках, а еле переставлял ноги. Уже подходя к своему дому, догнал Настю, спросил:

- Что скажешь - таки приехал?

- Приехал.

- Может, и наш Яков там, в Австралии?

- Кто его знает.

Только когда оказался в доме, почувствовал Фома, что у него неудержимо разболелась печень. Схватился обеими руками за бок и лёг в постель. Настя принесла грелку, и тогда стало легче. Долго не спал, прислушиваясь, как дышит старуха. Несколько раз вставал, подходил к её кровати. Шёпотом звал - не отзывалась. А ему хотелось разбудить жену, рассказать, как когда-то давно получил смертное сообщение и что по сей день хранит его. Сели бы они вдвоём и поплакали над злой судьбой, которая забрала от них сына, одиночку. И фотографии не осталось, лишь маленькая с отрезанным уголком, снимался на паспорт. Не осмелился, решил: пусть и до смерти не знает. Тайну спрячет в себе, пусть ждёт, надеется. С надеждой лучше, чем без надежды. Лишь под утро заснул. И снилось ему, будто шёл в поле и, повернувшись лицом к солнцу, звал сына: «Где ты, Яков, отзовись?» Но вместо Якова на голос откликнулся Евсей. Стоял на мостике через реку и смеялся - волосатый весь, без рубашки, с гнилыми пеньками во рту вместо зубов. Натерпелся страху, проснулся мокрый.

В доме пахло свежеиспечённым хлебом. Слышалось, как в кухне хлопочет Настя, гремя посудой. На дворе серело. У стены принимал причудливые очертания старинный комод. Там, в верхнем ящике, альбом с фотографиями и между ними маленькая картонка. Всё, что осталось от их сына. И ещё с детских лет дырявые штанишки, заляпанные чернилами.

В кухне опять что-то лязгнуло. Не спится Насте, возится. То ли с молодости так привыкла и иначе не может, то ли для того, чтобы время быстрее шло. В заботах дни уплывают, как вода. Открыв из кухни дверь, Настя позвала:

- Фома, вставай... Уже час.

Поднялась на рассвете, чтобы собрать его в дорогу, а он и забыл, что утром на поезд. Спустил ноги с кровати. Зачем ему ехать? Может лучше отнесёт путевку, пусть другие, помоложе лечатся, а для его печени и грелка хороша? Уже давно дальше своего районного городка не выезжал. Страшно отрываться от дома. Обеими руками почесал затылок.

- Не чешись, - снова заглянула Настя в дверь.

- Знаешь, Настя...

- Что?

- Может, я не поеду? Зачем мне?

- Ты вылечишься.

- А ты же как - одна, без меня?

- Переживу как-нибудь.

- Как будто ты меня выталкиваешь, хочешь, чтобы я уехал, а?

- Конечно... хочу.

Упаковала чемодан, набила сумку продуктами. Взяла на плечи, вынесла из дома. Фоме не осталось ничего другого, как пойти за Настей.

Подошёл поезд. Фома занёс вещи на своё место и вышел в тамбур. Настя, повязанная белым платочком, стояла на перроне и смотрела не на него, Фому, а куда-то вдаль. Как будто бы действительно вытолкнула его из дома, чтобы остаться одной. Если бы молодой - может и приревновал бы. Когда-то же переживал, глядя, как за Настей ухаживают мужчины. Хороша была и, пока не поженились, ухажёров имела много. А теперь и ревновать не может. Старая, еле дышит, а тех, кто когда-то хотел отбить от него Настю, давно и на свете нет. Только вдвоём они остались...

В душе поднималась тревога. Выпроваживает Настя его из дома, не хочет, чтобы остался. Никогда раньше этого не было. Всегда упрекала, когда на час-другой опаздывал, не спала, ожидая. А теперь - что случилось с Настей? Застыла на одном месте, хоть бы обернулась, посмотрела. Уже хотел крикнуть – «Настя», но протяжно загудел локомотив, неожиданно дёрнулся, вагон закачался и поплыл мимо перрона. Тогда Настя оглянулась, стянула с головы платочек, замахала им в воздухе, крича:

- Прощай, Фома.

Сказала: прощай... Словно расставались навек, как будто никогда уже не встретятся, не увидятся. Тяжёлая грусть начала овладевать душой. Представлялось Фоме, что через месяц он вернётся домой, а Насти нет. Зачем тогда ему жизнь? В тот же миг сердце у него не выдержит, разорвётся. Сам он не хочет оставаться, не хочет. Что с его жизни? Ни людям, ни себе... За окном каждую минуту менялся пейзаж: но Фома ничего не замечал. Перед глазами всё время стояла старая его жена Настя с белым платочком в руках. Думал - как она одна, больная? Молил судьбу, чтобы застал её живой, когда вернётся с лечения. Дал себе слово - вернётся, тогда всё расскажет Насте, чтобы хоть перед смертью знала правду. Не хватит у него сил свою тайну забрать с собой в могилу.

Думал Фома о своём и не замечал, какие люди едут с ним в вагоне, какие станции проходит поезд. Ничего не ел, забыв, что под лавкой полная сумка пирогов и жаркого. Успокоился лишь к вечеру. Выглянул в окно, засмотрелся на трактор, который тянул за собой по чёрной пашне три сеялки. Лёгкая пыльца поднималась из-под колёс. Залюбовался простором, думал - что может быть милее сердцу земледельца, чем видеть широкую степь, а на ней трактор, сеять хлеб и представлять, как зашумит он колосьями?! Земледелец с деда-прадеда и сына растил для земли. Якова. Думал, вернётся из войска и пойдёт к нему в бригаду. Будет радоваться мать, встречая отца и сына с работы... Не порадовалась. Жизнь проходит в слезах, в тревоге, в муках. Трактор развернулся, парень-прицепщик махнул фуражкой. Фоме показалось, что он приветствует его, желает ему счастливой дороги, доброй удачи. Только какой удачи уже ждать на старые дни, на преклонный возраст? Говорил про себя: тебе удачи, парень, у тебя вся жизнь впереди.

Фома даже не заметил, как заборонованное поле и трактор на нём остались позади. Железную дорогу тесно обступили здания. Рядом с вагоном побежала ещё одна колея, потом вторая. И уже их стало столько, что трудно и сосчитать. Длинные ряды товарных вагонов и пассажирских поездов. Забившись куда-то в середину, поезд, которым ехал Фома, остановился. Фома из своего вагона видел, что делается в соседнем поезде. Оттуда смотрела на него девочка с красным бантиком на голове. Женщина с книжкой тоже то и дело бросала взгляд на окно. Вошёл проводник с двумя стаканами чая на подносе. Женщина отложила книжку, подсунулась ближе к окну, отхлебнула из стакана. Молодая, красивая женщина и с ней дочь, - думал Фома. Мелькнуло - он на курорт, а они, вероятно, оттуда, загорели на солнце, почернели... Соседний поезд начал двигаться. Фоме показалось, что составы уже расходятся, но к его окну подкатил второй вагон и остановился. Внимание Фомы привлекла белая эмалированная табличка вдоль вагона. Прочитал на ней: «Москва-Ужгород».

От неожиданности аж зарябило в глазах. Москва-Ужгород... Это там, в Карпатах, где сложил голову Яков... На военном кладбище его могила... Долгие годы мечтал: оставить работу, всё, хоть ступить ногой на ту землю, которую полил своей кровью Яков... Только мечтал. Потому что, что бы сказал Насте? Не мог отобрать у неё надежды, что лишь одна держит её на свете. А время шло, отходили за днями дни, шли годы. Даже карта, которую купил в своём сельмаге - почернела, потёрлась, и на ней уже не разобрать, где те Карпаты, среди которых Ужгород, военное кладбище с могилой Якова. Он едет на море, а тот, соседний, поезд - в Ужгород. Ошибся значит и та женщина с ребёнком не с моря. Гостила, вероятно, в Москве, а теперь возвращается домой. Возила внучку показать деду и бабе... А ему надо лечить больную печень... Спохватился: о чём он думает, чем забивает голову? Ему надо быть там, в том поезде. Не нужно моря. Пусть везёт его в Карпаты, к Якову. Испугался - поезд сейчас отойдёт, а он и не успеет. Немного, всего одна минута нужна, чтобы перескочить из одного вагона в другой. Схватил чемоданчик и как раз успел, потому что поезд уже тронулся. С разгона вскочил на подножку. Уже потом вспомнил, что оставил в том, первом поезде сумку с продуктами, которые запаковала ему Настя в дорогу. Напрасно только рано вставала, беспокоилась.

Пережил немало неприятностей Фома, пока доехал до Ужгорода. Платил штраф, покупал новый билет. Подчинялся всему, лишь только бы его не высадили. Рассуждал: день-два переживёт, а потом домой. Удивится Настя, что так рано вернулся. Скажет, что море ему не понравилось, мол, ему лучше, когда Настя сделает грелку. Побеспокоится немного, потом поймёт... Завуч посмеётся, что старый Фома сбежал из санатория. Несколько дней почешут языки, а потом всё пройдет. Появится что-то другое, о чём люди будут говорить, а старое забудется. А может, наступит такое время, что он всё расскажет Насте...

Ужгород встретил прибывших дождём. Мелкий, колючий, он сеялся с тёмного, обложенного облаками неба, как сквозь решето. Впереди, перебрасывая большой чемодан из одной руки в другую, шла женщина с дочерью, которую видел в окно из своего курортного поезда. Догнал, взял девочку за руку:

- Вы местные?

- Нет. - Женщина поставила чемодан на мостовую. - В гости.

- К деду? - улыбнулся девочке, которая, узнав Фому, удивлённо заморгала глазками.

- К деду, - вздохнув, сказала женщина, снова берясь за чемодан.

В вокзале растянулся на скамейке, ожидая рассвета. Снова думал о Якове, которого война оторвала от родного дома и занесла далеко за горы, о которых помнил ещё с первой войны. Шли на Карпаты, а вернулись на Краков. Забучанцев и тогда здесь полегло немало. «Что это за горы Карпаты, - крутилось в голове, - что столько крови забрали?» Гор не видел, но казались они Фоме чёрной высокой стеной, потому что проезжали их ночью, и сколько не всматривался в окна, видел только темноту, будто те горы от него мир заслонили. Вспоминал Настю - как она там одна, без него справляется?

Первым утренним автобусом, подошедшим к вокзалу, доехал до маленькой базарной площади в центре, которая с каждым мгновением всё больше и больше наполнялась человеческим гомоном. Удивлённо прислушивался к незнакомой речи, боялся, что никто его не поймёт. Но мальчик, к которому он обратился, не только его понял, но и вызвался показать дорогу. Шли по узенькой улочке вверх, пока не остановились перед высокой металлической оградой. Поблагодарил мальчика и попрощался, потому что хотел войти на кладбище один. Пусть наедине побудет со своим сыном, Яковом. Пусть расскажет ему всё, о чём думал целые годы, как плакал от горя. Только сил, чувствовал, с каждым шагом становится всё меньше и меньше.

Еле поднялся по ступенькам к двум танкам с опущенными вниз стволами орудий. На мраморных плитах с обеих сторон выбиты золотыми буквами имена: «Полковник Комаровский... Лейтенант Свиридов... Сержант Иванов... Двадцать неизвестных красноармейцев...» Двадцать неизвестных... Ноги задрожали. Может, среди неизвестных и он, Яков?.. Неизвестный солдат... Только на второй доске нашёл свою фамилию... Яков... Ефрейтор. Не неизвестный, как те двадцать. Имя его золотыми буквами на мраморе. Яков... В этой земле. Слёзы заливали глаза. Пусть. Хоть теперь выплачется, когда никто не видит. Не мог отступить от доски, пока не почувствовал, что возле него кто-то остановился.

Знакомая женщина с девочкой. Сказала, в гости, а они тоже сюда. Пусть себе поплачут. Зашагал между могилами вверх, ища ту, к которой приехал. Вот она, во втором ряду, четыреста двадцатая. Застонал, упав на колени.

До позднего вечера пробыл вместе с сыном Фома. А когда стемнело, вернулся на вокзал, в комнату отдыха, где ему дали кровать. Думал: ещё день побудет с сыном, а потом домой, потому что Настя... Ещё должен и с ней увидеться, попрощаться... путь свой в жизни закончил. Больше ему ничего не надо, ни к чему не стремится душа. Не спалось - за окном хлюпал дождь. Надоедливый осенний дождь беспрестанно стучал в оконные стёкла.

Утро тоже было дождливым. Облака низко обложили город, и казалось, что над ним кто-то набросил дырявый шатёр. Колючий ветер бил в лицо. Боясь выйти на улицу, люди толпились в подъездах, в подворотнях, прятались под зонтиками, под брезентовыми капюшонами. Только Фома, не замечая непогоды, широко шагал по улице. Шёл на последнее свидание с Яковом. Возле мраморных плит на мгновение остановился, нашёл свою фамилию и тогда - вверх между рядами каменных холмов к густому самшитовому кусту, который широко разросся на могиле сына. Издалека увидел: возле куста склонённая черная фигура. Вздрогнул от неожиданности. Не он один, ещё кто-то ходит к Якову, склоняет голову в скорби. Может, невеста, которую они с Настей никогда не видели, невестка, которая родила бы им внуков. Медленно, шаг за шагом приближался к могиле. И вдруг бросились в глаза резиновые ботинки с небольшой круглой заплаткой на подошве. Совсем, как те, которые перед поездкой починил. Настин платок с длинными кистями. Сердце чуть не выскочило. Она...

- Настя...

Вскочила, будто своим голосом напугал её, подняла вверх затуманенные слезами глаза. Испуганная смотрела и не верила, что перед ней её Фома, которого только два дня назад выпроводила на лечение в санаторий. Проглотила слюну, что-то хотела сказать, но не смогла, снова медленно опустилась на гранит. Взял за плечи:

- Ты знала? Знала?

- Знала, Фома.

- Как же так? Вот он, смертный лист, у меня.

- И у меня.

Вытащили письма. Похожие, в один день писанные... В штабе, наверное, перепутали, и вместо одного послали два. Выходит, зря столько лет хранил свою тайну... И Настя тоже...

- Почему ты молчала, Настя?

- У тебя сердце... печень... Боялась.

Молча склонились над могилой. В мыслях кружилось: «Вот и увиделись мы с тобой, Яков... Вдвоём с мамой. Ты слышишь нас? Прощай, любимый... Навсегда.»

А вокруг плакала осень, дождём-слезами сея над землёй.