Порог невозврата

Зеркало Атымтая Рассказ

Когда я думаю о нем, мне больно и грустно, его смерть была первой осознанной потерей в моей жизни, означив рубеж, за которым многое кончилось: и моя способность к глубокой привязанности, и моя былая открытость, и желание жить интересами какого-то сообщества. Без него я впервые ощутил одиночество во всем его экзистенциальном ужасе, как невозможность соприкосновения с людьми. Когда-то я не мог докричаться до них, теперь они не могли бы достучаться до меня. Я был не то что пуст, я все время обваливался, каждое чужое прикосновение сдирало с меня кожу, а ведь душа не может чувствовать себя без плоти. И, возможно, первой потерянной мной оболочкой был он, Атымтай, мой каган, мой император, мой друг…

Я не представляю его бегущим или едущим в машине, я представляю его только грустно шагающим по осеннему или зимнему городу, шагающим не спеша, в полном одиночестве, как бы волокущим свою тень… Его шаги отмеряли не столько, сколько ему осталось жить, но скорее – сколько им пройдено, удлиняясь на шаги нескончаемых дум, написанных и не написанных стихов, на обрывки бесед и состояний, на еле всплывающие блики былых озарений.

Итак, если бы решился о нем написать, я начал бы так…

По осенней Алма-Ате, величественно вышагивая, шел человек в черном кожаном плаще – небольшого роста, но плотный, с еле видными признаками седины в волосах и усах. Было явно, что он весь в себе и ничего не замечает вокруг – ни цепи угрюмо нахохлившихся пятиэтажных домов по обе стороны улицы, ни оголенных деревьев, ни шуршанья листвы под ногами, ни луж на тротуаре, ни этого чудесного осеннего воздуха, смешанного с землею и сыростью. И никто не мог бы подумать, что пять минут назад он выскочил из своей квартиры, захлопнул дверь, пнул ее, и нервно простучав каблуками по лестнице, выбежал из подъезда. Теперь когда он, спустившись по Маркова почти дошел до Тимирязева, перед глазами стояло яростное как у Мегеры, лицо жены, попрекавшей его безденежьем и неспособностью жить, или точнее, неспособностью жить без водки, или если еще точнее, неспособностью жить без фантазий. Ей, как и всякой умной, достойной женщине казалось, что стоило бы ему с высот своих грез спуститься на грешную землю, у него вместо иллюзий были бы деньги, пусть сначала хоть и небольшие, зато потом она помогла бы ему развернуться. Ведь она-то, Заягуль, была пробивной бабой, если бы не он, их дом давно был бы как полная чаша, да и карьеру сделали бы не хуже других. Логика, казалось бы, неотразимая, но только не для Атымтая. В последнее время он вообще был встревожен поведением жены. На его взгляд, с ней творилось что-то неладное. Раньше, как и все их атеистическое поколение, она была равнодушна к религии, но сейчас когда с неожиданно объявленной эпохой гласности вылез весь этот религиозный дурман с культом астрологии и мистики, когда вслед за почти примелькавшимися кришнаитами стали шастать Свидетели Иеговы, а за ними и мусульмане с Кораном и четками, его жена стала водиться со всякими целительницами и святыми старцами, в результате чего, ранее неколебимый авторитет мужа, стал расшатываться с невиданной силой.

Вот и сегодня с утра вместо того, чтобы сбегать в магазин и похмелить мужа, она заявила, что едет на паломничество в Арыстанбап и забирает с собой дочку, поскольку ее не с кем оставить.

– Как это не с кем? – , возмутился Атымтай. – А почему со мной нельзя? Я что – труп что ли?

– Труп не труп, а толку от тебя мало! Мы же тебя с ребенком целыми днями не видим! Все шастаешь со своей шелудивой кодлой по барам да пивнушкам! Рад стараться, что всякие пацаны-поэтишки величают тебя каганом, а на деле разыгрывают из тебя шута горохового, – махнула на него рукой Заягуль.

– Слушай, что с тобой случилось? – спросил Атымтай затянувшись сигаретой. – Ты же их всех знаешь, с каких пор они стали для тебя кодлой? Кодла – это бандиты или мафиози, а в них ты что нашла мафиозного? Это же молодые поэты и каждый со своей непростой судьбой, но зато и со своим голосом, с желанием и способностью сказать что-то свое.

– Но почему тогда только один ты должен с ними нянчиться? Вон же есть Союз писателей, секретариат, секции всякие, пусть там собираются, а не прожигают свою жизнь по кабакам.

– Да там одни мертворожденные мутанты, в твоем Союзе, – усмехнулся Атымтай. – Вот кого я назвал бы мафиози, а не моих нойонов.

– Ладно, оставим этот разговор, – сказала Заягуль, – тебе дороги твои нукеры, а мне – моя дочка. И она сейчас поедет со мной!

Атымтай потушил сигарету и улыбнувшись, обернулся к дочке.

– Пусть она сама решит. Айфер, я прошу тебя остаться со мной, пусть мама одна едет, если ей так хочется.

Его дочери было семь лет и она была красива как восточный ангел, если существуют подобного рода ангелы. По крайней мере, смотря на нее казалось, что она из их рода. Однако Айфер была не только красива, но и очень воспитана. Она очень любила папу, но ее давно приучили, что слушаться надо маму. Она посмотрела на отца и, немного помолчав, сказала:

– Папа, я помолюсь за тебя!

– Кто тебя этому научил, – спросил Атымтай, окинув ее растерянным взглядом.

– Мама! – не стала врать дочка.

– Вот видишь, я так и знал! – вскочил как ужаленный Атымтай. – Это все твои старые ведьмы-целительницы и доморощенные святоши, это они попирают наших предков именем бога! Вот и меня распнули словами моей же дочки. – А ты доченька, знай, у нас, казахов, молятся за мертвых, а я пока еще живой! Не верь этой твари, она тебя еще доведет!

С этими словами он кинулся вон из дома.

Теперь, шагая по улице полной машин и пешеходов, он подумал, что, в сущности, никогда не имел дома. Потому что дом – это нечто большее, чем семья, дом – это дом бытия, где ты не киснешь, не вянешь, а живешь, дыша полной грудью и позволяя себе всё, что захочешь. Дом – это когда тесно на двуспальной кровати, поскольку мужа и жену прибивает друг к другу огнедышащий демон страсти, дом – это когда тебя постоянно тянет в дом, а его почему-то постоянно тянуло из дома.

Надо признаться, подумал вдруг Атымтай, что я женился не по любви. Просто я так устал от своей кочевой жизни, от своего вечного бродяжничества, что захотелось семьи, уюта, преданного существа рядом с собой. А тут встретилась Зая, такая молодая, чистая, страстная, к тому же, поэтесса, коллега, так сказать. И пошло, и поехало, в ее лице он действительно нашел для себя преданнейшее существо, готовое из любви на всё. Он хоть и женился, продолжал гулять со своими друзьями, а Зая как бы стала частью их закидонистого дионисийского сообщества. Атымтай много читал в те годы и однажды в какой-то энциклопедии вычитал про бога Диониса, и сравнив его культ с казахским культом сал и серэ, понял, что казахи – это дионисийцы. Ведь что самое важное для кочевника? Праздничное, карнавальное мироощущение, присущее ему с детства до самой смерти. Таков был и сам Атымтай – он прекрасно скакал на коне, играл на домбре, легко отвечал стихами на самые каверзные вопросы, и, естественно, был неотразим для аульных красавиц, девушки буквально бегали за ним как вакханки за Дионисом. Но Заю в те годы это вполне устраивало, она была так уверена в себе, что и мысли не допускала о возможных изменах мужа. Ей в те годы всё в нем нравилось, и даже его успех у женщин. Зато теперь он для нее – непосильная ноша, непроходимый абсурд ее жизни и если раньше у нее хватало сил все его недостатки превращать в достоинства, то теперь даже стоило ему уронить пепел мимо пепельницы, это ее раздражало так, что убила бы. Заягуль сама по себе была очень гибкой женщиной, умела вовремя поддакнуть, легко соглашалась на чужое предложение просто из вежливости, чтобы не обидеть. В принципе, она и в самом деле не имела никаких возражений этому миру, все ей казалось понятным и очевидным. По ее представлениям, люди были связаны между собой круговой порукой взаимоприятия и взаимовыручки. Она не могла представить, что есть какие-то вещи, которыми нельзя поступиться, а ведь мир состоит как раз только из таких вещей и таких состояний. Если отказаться от них, значит, отказаться и от себя. Только твоя безальтернативность к таким странным вещам или событиям создает твой дух и твою нежную душу, потому и нежную, что у нее тонкий металлический остов.

В груди Атымтая как будто заиграла музыка, глаза стали застилаться туманом, и, как всегда, из этого тумана светлым облаком выплыло лицо Лейли, прекрасное и задорное, как тогда, в далекой юности, двадцать лет назад.

Тут надо сказать, что в юности Атымтай был далек от поэзии, ему хотелось стать боксёром. В то время казахи гордились Сериком Конакбаевым, но если бы Атымтай не заблудился бы между поэзией и боксом, все могло бы быть иначе…

Атымтай был на ринге легок, напорист, непредсказуем. Побеждал противников только нокаутом. Но однажды сам получил такой нокаут, что мало не показалось. Одно утешает, что получил его не на ринге. В тот день он по своему обыкновению собрался на пробежку и через некоторое время побежал по аульному саду. Было чудесное летнее утро, на зеленых листьях играли солнечные лучи, воздух приятно холодил легкие, слышалась соловьиная трель. Юноша бежал по аульному саду как в раю, ему казалось, что он один на всем белом свете, такой бодрый, сильный, красивый, летучий. В спортивных трусах и майке он ровно бежал по дорожке, но на повороте увидел такое… Навстречу ему бежала высокая изящная девушка в красивом красном платье как будто из восточной сказки. Трепетали на ветру иссиня-черные волосы, как будто в изумлении поднимались черные брови, трепетные ресницы подрагивали над черными зрачками, на губах играла улыбка, у кончика губ справа была маленькая родинка…

Атымтай встал, как вкопанный, ему хотелось ей что-то сказать, но дар речи отказал ему. Девушка, продолжая улыбаться, высоко поднимая колени, легко пробежала мимо него.

Это было какое-то мгновение, но запомнилось ему на всю жизнь. Эта столь скоротечная встреча стала для него, как посвящение в веру. Раньше он и подумать не мог, что красота сражает, что она победоносна, что она – манифестация своей избранности, не позволяющая тому, кто ее увидел, отвлечься на что-то иное, кроме ее прославления. Кто знает, возможно, и пророк Мухаммед, был сражен неким видением, где он понял, что стал посланником Аллаха, невиданного Бога, единственного и единого как мироздание. Так и Лейля с первой минуты стала для Атымтая прорывом в неведомое, «дуновением вдохновения», имеющим божественный статус. С тех пор он посвятил ей несколько поэтических книжек, он уже попросту не мог думать об ином. Но и поэтом не стать он уже не мог. Казалось, ему суждена была легкая слава. Ведь у публики больше всего в чести стихи о любви…

Однако всё оказалось сложнее. Он писал о любви, когда люди писали о тракторах и комбайнах, когда Цветаеву только начали издавать, когда Ахматова уже закончила свой путь земной. Он писал о любви, когда на каждом перекрестке прославляли «Целину» и «Малую Землю». В этом он упрямо не совпадал со временем. Да и в Союз писателей его приняли, когда ему было за тридцать. Правда, рекомендацию дал сам Аскар Сулейменов. Она состояла только из одной строки: «Если все остальные наши поэты – рысаки, то Атымтай – иноходец».

Казалось бы, прошло столько времени, пора бы уже повзрослеть, пора бы понять, куда дует ветер. Его сокурсники прекрасно это понимали. Едва окончив вуз, выбивались в начальники, становились лауреатами всевозможных премий, их имена гремели по всей республике, а Атымтая знали только в узких кругах литературного бомонда. Люди писали о покорении космоса, находили высоких покровителей, а Атымтай как писал о Лейле, так и писал, только теперь он называл ее сестрой цветка шугунук [3], т. е. она стала для него не просто возлюбленной, а олицетворением Родины. И это пришло так легко, так естественно, что сам поэт не заметил этой метаморфозы, а критики и литературоведы – тем более. Они вообще не видели в нем ничего, кроме праздной витиеватости и досужего словоблудия. Самый лучший из них явно подтрунивая над ним, писал, что этот поэт всё путает, вместо того, чтобы писать пером на бумаге, он тончайшей иглой выписывает причудливые орнаменты по металлу. Между тем, хотя и шутя, критик докопался до главного: Атымтай работал не с темами, а с языком. Для него язык был выше всего и прежде всего. Даже прежде Бога. Ибо язык творит мир, а поэт ему сотворчествует. И не язык – инструмент поэта, а поэт – инструмент языка. Посредством реинтерпретации времени, он убирает швы смерти и всё к чему бы он ни прикоснулся, превращается в целостное неуночтижимое бытие. Не потому ли он добился такой музыкальности, что рифмовал почти целые строки? В любом языке бывает пласт заимствованных слов, перемешанные с чисто казахской лексикой, они звучали у него как родные. С недавнего времени он стал писать на русском, используя те же приемы. Продолжая вышагивать, Атымтай зашевелил губами.

Разве предложишь такие стихи на обсуждение секретариата Союза писателей?

В Алма-Ате он пробовал состояться дважды. И каждый раз судьба, казалось, была к нему благосклонна. В студенческие годы, учась на журфаке, он был баловнем всего факультета. Его все любили, цитировали, приглашали на веселые попойки. Но однажды случилось так, что на одной из таких попоек избили его друга. Поймали где-то и безжалостно затоптали. Юность – самое жестокое время для человека. Там все впервые и на все вызовы надо отвечать моментально. И в то же время юности не присуще чувство меры. Атымтай с друзьями пошел искать обидчиков друга. Состоялась групповая драка, о которой стало известно в деканате. Чтобы не отчислили, пришлось взять академический. Так Атымтай опять оказался в родном краю, в горах Сарнокай, на высокогорном джайляу. Лет через десять друг стал там директором совхоза, а Атымтай вернулся опять в Алма-Ату.

И поначалу опять всё было как нельзя лучше. Один очень известный поэт пригласил его в свой молодёжный журнал. Вот тогда он и связался с молодёжью, став для неё и придирчивым критиком, и наставником, и мэтром, и собутыльником на равных. Друг, к тому времени ставший директором совхоза, тоже его не забывал, иногда увозил его на джайляу и они отрывались там по полной программе. Кстати, звали его Жайлаубай и он был ему дорог тем, что был посвящен во все перипетии его отношений с Лейлёй.

С тех пор как он впервые встретил Лейлю, он узнал о ней всё, но всё это было для него не важно. Он хотел встретиться с ней, поговорить, признаться в любви, показать ей свои стихотворения, посвящённые ей и только ей. Ведь с тех пор как они встретились, стихи из него лились потоком. Он сам не ожидал, что поэзия придёт к нему как совершенный дар и увенчает его чело вечнозёленым лавром избранности и посвящённости в неземное. Но стоило ему с ней встретиться, как он лишался дара речи и просто превращался в её щенка, всюду бредущего за ней в поисках добра и милосердия. Их уже давно познакомили, он прекрасно знал, на каких вечеринках она бывает, но между ними так и не произошло настоящего общения, или подлинного контакта. На самом деле Лейля нисколько его не избегала, охотно вступала с ним в разговор и даже однажды сама пригласила его на танец. Но Атымтай в эти моменты был как сама бездарность, говорил что-то нечленораздельное или вяло отшучивался, а от танца с ней отказался, сославшись на то, что не танцует. Он шёл домой и всю ночь сидел над стихами, а днём бежал к другу и читал их ему. Порой забывал у него свою тетрадку. Другу надоело наблюдать, как он погибает буквально на глазах, робеет перед какой-то самоуверенной особой, однажды он взял тетрадку со стихами и передал их Лейле, выразив свои опасения, что если она не поймёт его, юноша на грани безумия. Лейля улыбнулась и сказала, что обязательно прочитает стихи и уж, конечно, не допустит того, чтобы человек из-за неё стал Меджнуном. И сдержала свое слово, приехала однажды в тот чабанский отгон, где Атымтай по своему обычаю проводил всё лето. У чабанов глаза на лоб полезли, когда к ним приехала шикарная городская девушка на черной, наверное, обкомовской «Волге». И стар, и млад побежали искать Атымтая, который как всегда «квасил» с друзьми у бурнотекущей горной речки. Когда ему сказали, что за ним приехала Лейля, он тут же хотел броситься за ней, но вспомнил, что недавно постригся наголо, и это обстоятельство его настолько смутило, что он решил не показываться ей на глаза. Бегая туда и сюда в поисках укрытия, он нырнул в речку. Лейля к счастью, не видевшая эту сцену, недоуменно хмыкнув, уехала ни с чем. Больше они не виделись. Потом он узнал, что она закончила какой-то московский вуз, вышла там замуж и с тех пор не появлялась в родных краях. А Атымтая прибрала к рукам его первая жена, девушка, с которой он дружил с первого класса. Но брак с ней оказался недолгим. Через год он развелся с ней, оставив ей сына. Потом у него было множество других романов, он не отказывал ни одной красивой девушке, заслужив славу гуляки-поэта, которого в старину называли «сал», т. е. безудержный, распущенный, неистовый. Раньше в степи был культ таких поэтов. Особенно он расцвел в 19 веке. Сал – это предводитель вольного мужского сообщества. Как правило, все они были холостыми, не связанными узами брака. Сал – это сама щедрость во всем, сверходаренная личность, универсальный талант – поэт, музыкант, бард, гуляка и затейник. Причем девушкам не положено отвечать ему отказом. Обычно он подъезжал к аулу и падал с коня. Девушки должны были подхватить его на руки и притащить в самую богатую юрту. Его веселая свита, спешившись, бежала за ним. Оказавшись в юрте, сал брал домбру и мог петь несколько дней, всячески веселя публику и приставая к юным красоткам. При всём при этом он мог перемигнуться с одной из них, а ночью встретившись с ней в логу, у речки с ароматом пряных трав и метелками камыша, так ее приболтать, что она никогда ни в чём ему не отказала бы. Этот дар каким-то образом проснулся в Атымтае в стране, где больше привыкли собираться на партсобраниях, чем на гулянках, где потомки грозных казахских батыров робели как дети перед секретарем райкома, где по вечерам слушали не салов, а скучную программу «Время». Как бы то ни было, сын председателя аульного совета, Атымтай, стал поэтом и вскоре ему стало тесно даже в рамках области. Но если бы он знал, что столица станет для него капканом, что она обломает его гордый нрав, лишит его избранности и что ему суждена судьба быть одним из пятисот писателей, членов Союза писателей Казахстана, разве он поехал бы в эту проклятую Алма-Ату?

Сойдя с автобуса, он обогнул здание Детского мира и увидел уютное трехэтажное здание Союза писателей. Здесь всегда было людно – кто-то тащил свою книгу на обсуждение, кто-то шёл просить помощи в Литфонд, но многие шли сюда просто так – потолкаться, пообщаться и пропустить рюмочку-другую в писательском баре «Каламгер», самом популярном заведении этого квартала. В те годы было почётно быть писателем или поэтом, за тобой все бегали, стремились взять автограф, звали за свой стол угоститься. Вот и сейчас не успел Атымтай зайти в фойе, как к нему подбежали два молодых поэта и потащили его в бар.

Писатели и поэты… Это… так и хочется сказать, враждующие кланы. Но это не так, враждуют или писатели между собой, или поэты друг с другом. Но когда писатель встречается с поэтом, нет милее общения и нет романтичнее дружбы. Ведь им не надо ничего делить, никто и не думает посягать на чужое поле, зато, напротив каждому приятно сообщить о своих достижениях коллеге, который вроде бы и коллега, но, слава богу, не соперник. Но нет ничего печальнее, когда общаются поэт с поэтом или прозаик с прозаиком, тут всегда всё начинается во славу друг друга, а заканчивается полным взаимным неприятием и разрывом всяческих отношений. Что же тогда сказать о том несчастном, кого угораздило сочетать в своём творчестве и легкий слог поэта, и склонность к тяжеловесным рассуждениям, обычно столь выгодно отличающий прозаика? Такое необычное дарование сразу лишается почтения у всей литературной братвы. Ведь его склонность к рассуждениям угрожает хлебу и литературных критиков! А это уже вам не шуточки. Критика у нас хоть традиционно и хромает, но корыто своё бдит и по кому надо «вставить» всегда сумеет.

Атымтай улыбнулся на этой неделе в казахской литературной газете появилось три статьи против него. В одной статье он осуждался как поэт-диссидент, омархаямствующий и верленободлерствующий, в другой статье говорилось, что он морочит голову молодёжи, собрав их в какой-то вечнопьянствующий каганат, а в третьей поносилась его историческая повесть о наследнике Чингисхана, как попытка имперской метафизики, нереальной в эпоху горбачевской Перестройки и свободы слова. Тем не менее, солнце не померкло для Атымтая и сегодня, впрочем, как и всегда, он сидел в «Каламгере» в обществе писателя, поэта и литературного критика, которые всячески показывали, что в этой дурной полемике они на его стороне. Особенно старался писатель – высокий, сухощавый, с смуглыми лошадиными скулами, с живыми, быстрыми глазами.

– Слушай, – посмеивался он, жизнерадостно похлопывая Атымтая по плечу, – тебе надо радоваться. Ты так долго не появлялся в печати, а тут тебя прямо троекратно отметили!

– Не говори, – усмехнулся Атымтай, – даже на воре так шапка не горит!

– Один – ноль в пользу в шапке угорающего! – хладнокровно констатировал критик – небольшого роста, тоже сухощавый, но в черной шляпе и черной рубашке, из-под которого торчал его смуглый ястребиный нос. Голос критика звучал неожиданно густо и трубно, что не соответствовало минимализму всей его внешней фактуры.

– Ну что, давайте чокнемся за нашего Кагана! Критика всё же лучше молчания! Как сказал наш друг Иса, «от замалчивания и до заклания недалеко!» – улыбнулся поэт, встав и чокнувшись коньяком со своими друзьями постарше.

– Иса – этот тот, который на костялях, мустанг-самоучка? – усмехнулся критик.

– Да, Асеке, не зря вы спрашиваете, это вы, говорят, его раскопали?

– Я не причем, это вот он, Багдад, – указал он на писателя, но того, видать, такое реноме не особо устраивало.

– Аскар, признайся, ты имеешь к этому бузотеру не меньшее отношение, чем я. Кто первым написал хвалебный отзыв на его стихи?

– Это я сделал, чтобы досадить этому бездельнику Хасанали. Тот снимал тогда фильм о Чокане, но в стихах нашего Исы было больше правды, чем в этом фильме.

«Вот так всегда, – грустно подумал Атымтай. – Ждёшь что, наконец, что-то внятно скажут о тебе, но, увы, тут же переходят на другого!».

С Исой, молодым литератором, недавно приехавшим из Кызылорды, он успел не только познакомиться, но и подружиться. Конечно, у него сейчас не было настроения воздавать осанну своему молодому другу, но и остаться в стороне он не мог.

– Говорят, его выгоняют из Дома творчества за драку с Узуновым?

– Как, он еще и дерется? – искренне изумился Аскар. – Я знал, что он хорошо играет в шахматы, но чтоб драться, да еще с Узуновым. Это же двухметровая громадина. Да и не по шахматному как-то, поэту и лезть в драку.

– Этот Узунов, он кого угодно доведёт, такой мелочный, сварливый, противный. Всего и делов-то было, что в номере Исы собралась толпа друзей, ну, что-то там отмечали. А этот полез в чужой номер делать замечание. А Иса был на взводе. Вот и нашла коса на камень. Ведь не все же такие терпеливые как Мерей! – указал Атымтай на улыбчивого поэта. – Ты вон расскажи им, как натерпелся от этого старикашки. Три года держал твою книгу в издательстве!

Мерей как будто подавился улыбкой. Он так скривился, что все покатились со смеху.

– Кто не знает Узунова?.. – грустно протянул Багдад. – Говорят, он скоро наш Союз писателей будет возглавлять.

– А как скромно начинал. Написал повесть под названием «Пуговка» – о том как профессор расстегнул пуговку на халате студентки, – меланхолично промолвил Аскар.

– Ну, когда-то это была заява-а-а! – опять протянул Багдад.

– Зато Госпремию получил за воспоминания о Мухтаре Ауэзове, – показал свою осведомлённость Мерей.

– У нас всегда громкие заявы заканчиваются скромным бздишком, – не преминул заметить Аскар.

– А я всё про Ису думаю, – сосредоточенно сказал Атымтай. – Надо что-то делать. Говорят, его собираются исключать из Союза писателей.

Все повернулись к Багдаду.

– Это от вас зависит, – обратился он к Мерею. – Его будут разбирать на молодёжном совете.

– Ну, если от нас, то мы что-нибудь придумаем, – осклабился Мерей. – Но разве от нас что-нибудь зависит?..

Атымтай подумал, что надо бы заехать к Исе, предупредить его о затевающихся мерах.

Между тем кафе наполнялось. Если с часов четырёх-пяти тут и там занимались только отдельные столики, то теперь было не протолкнуться. Все столики были заняты и даже очень. Но, не смотря на это, к Атымтаю пришла толпа ребят и пригласила его за свой столик. Багдада с Аскаром тоже звали коллеги с соседних столов. Вскоре они откровенно пошли по рукам и Атымтай уже не помнил за чьим столом сидит и перед кем настаивает на своей водочной идентичности вопреки коньячной, и кому в очередной раз рассказывает свою историю о Чингисхане.

– Каган наш из рода борджигин, понимаешь? Это можно понять только на казахском языке – «бори жеген», т. е. «волкоед», понимаешь? Мы же не казахи, мы монголы. Я давно об этом говорю. Я же тюре, чингизид, вон даже каганат свой основал, кстати, ты туда входишь?

– Конечно, Атеке!

– Ко мне надо обращаться – «Каган», а не как попало. Я же у вас Император, забыл, что ли?

– Извините, Каган, исправлюсь.

– Ты у меня на какой должности?

– Нойон я, нойон!

– Я горный пик тебе жаловал?

– Нет еще, каган!

– Значит, не заслужил!

– Я потому и пригласил вас, каган, чтобы исправиться!

Но Атымтай сидел уже с другими.

– Вы знаете, что водка кровь в мозг подает? Вот то-то и оно, в наше время поэты не пьют вино. Чтоб в мозг попасть прямой наводкой пейте, други, водку!

– Чё Пушкин? Чем он лучше меня, или, к примеру, Саади? Вы знаете, что мое отчество Сагадиевич! А ты всё Пушкин, Пушкин! Вы знаете, у кого он содрал «Мой гений чистой красоты!», у Жуковского! А тот у восточных поэтов, не зря же он их переводил!

Атымтая было не узнать. Он весь стал каким-то рыхлым, его большие красивые глаза теперь выпирали как рачьи, волнистые длинные волосы растрепались, из них и из усов откровенно выпирала седина. Трудно было поверить, что это поэт-лирик, певец прекрасной Лейли, которую он воспевал из книги в книгу. Ведь молодые поэты потому к нему и тянулись, что прекрасно знали его лирику. Но сейчас, когда ему перевалило за сорок, он всё реже вспоминал свою первую любовь, со временем она стала для него сродни наваждению, он теперь любил другую девушку. Она была поэтессой и поначалу очень привечала его. Но когда узнала, что последние его стихи посвящены ей и что он это ни от кого не скрывает, старалась меньше попадаться ему на глаза, избегая их привычный каганатовский круг. Вот и сейчас, сколько Атымтай её не высматривал, всё было бесполезно. Здесь было много интересных девушек, но её здесь не было. Честно говоря, это уже не удивляло Атымтая, он стал понимать, что не нужен своей избраннице. Да и чем он её мог привлечь? Ни денег, ни звания, ни положения… Это в юности он был красавцем-поэтом, удачливым ловеласом, победителем-боксёром. Но теперь глядя на него, такого пожухлого и обессиленного, с печальными беспросветными глазами, кто скажет, что это романтик Атымтай, поэт Атымтай, что его назвали в честь человека, чье имя стало символом щедрости, благородства и бескорыстных благодеяний? Но, не смотря ни на что, он чувствовал, что только Ляззат, эта юная найманка (найманы это такой род у казахов, не путать с еврейской фамилией!) с светлейшим буддистским лицом и бархатными черными глазами могла бы сбросить с него и бремя лет, и непонятно тяжелую карму, где в обмен за свое богатое дарование он получал только низменную зависть, и злые оковы, сковывающие его мозг, и незримые кандалы нищего, попрошайничьего быта. О, отдайся она ему, о, если бы они слились без малейшего просвета между телами, о, если бы он проник в неё, то простил бы этой земной юдоли и невнимание сильных мира сего, и жуткий безглазый профиль полуудачи, и стихи, так и не удостоившиеся лицезренья бога. Это было самое его сильное желание за всю жизнь, и дело было не в сексе, не в либидо и даже не в удовлетворении влечения. Это было для него как дверь в иную жизнь, так иногда, умирая, верят, что там, за смертью, высшее воздаяние. И стихи свои Атымтай считал данью Харону, или пропуском в эту иную жизнь. Он искренне верил, что можно обольстить стихами, что ими можно обыграть смерть, ведь смерть – это не только уход из жизни, но это и непонимание, и крошечная мера ума, и вообще, полное отсутствие вменяемости, и всё же, прежде всего, стихи – это игра со смертью, где все сакральные таинства на стороне поэта.

Он уже сидел за третьим или четвертым столом, куда его пригласили. Вдруг после очередной рюмки ему показалось, что в зал вошла Лейля. Вернее, она уже уходила из зала. Он вскочил и хотел побежать за ней, но её и след простыл. А может, это ему показалось? В полной растерянности Атымтай сел и хлопнул еще одну рюмку. Ему стало жутко. Это видение как бы вернуло его ему самому. Как же он мог забыть свою Лейлю? Как он мог променять её на другую? Даже в мыслях? Что с ним творится в последнее время? Почему он стал таким безвольным и жалким? Жрёт и жрёт эту водку? Окружил себя льстецами и подхалимами? Купается в похвале и дифирамбах? Раньше он воспринимал это как должное, а теперь добивается, чтобы его хвалили? В последнее время объявился только один человек, который его не хвалит. Это Иса. Правда, он тоже его поначалу хвалил, но потом стал говорить ему горькие вещи. О том, что нельзя вечно пить, вечно упиваться собой, что такими людьми легко манипулировать, что ему многое дано и что он всё это так легко разбазаривает. Поэтому у него было двойственное отношение к Исе. С одной стороны он уважал его требовательный, острый ум, с другой стороны, его не устраивало неуважительное отношение со стороны молодого критика, который, на его взгляд, уж слишком откровенно не соблюдал субординацию.

В это время к нему подошел Мерей и протянул ему журнал.

– Каган, поздравляю, тут вышла статья Исы о Вашей поэзии. Шикарная статья! Ни о ком у нас так еще не писали!

Это был журнал «Простор», самый престижный русскоязычный журнал в республике.

Раскрыв его на нужной странице, он увидел свое фото молодых лет и переводы Исы с его вступительной статьей. Моментально протрезвев и забыв обо всём, Атымтай погрузился в чтение статьи. Особенно его поразило следующее место.

«В Атымтае каким-то чудесным образом возродился рыцарский дух поэзии Золотой Орды и эпохи после ее распада. Если Хорезми в «Мухаббат-наме» создал непревзойденные образцы любовной лирики, то образ Лейли, созданный Атымтаем, это состязание не с Петраркой, а с Хорезми и с созвездием восточных поэтов от Низами до Навои. В поэме, посвящённой Бабуру он описывает завоевание им Афганистана и Индии, но там превалирует не восторг от завоевания, а скорбь по своим соплеменникам, растворившимся в экзотике Индии. Абсолютная погруженность в восточный дух Великой Степи делает поэзию Атымтая исключительно национальной, но в то же время это поэзия настоянная на духе индивидуализма от Бодлера до Лотреамона».

Атымтай улыбнулся, он испытал такое ощущение, что если все прочие статьи о нём, даже самые лучшие были написаны наждаком по бархату его поэзии, то тут как будто шелк прошелся по бархату, коснулся и унесся ввысь и затерялся в занебесной дымке, вернее, не затерялся, а, видимо, попал в руки богов, ибо в сердце Атымтая наступила удивительная гармония, и главное, испарилась обида на этот мир, обида, за которой тяжкой поступью шло зло. Атымтай встал, потом наклонился и приобнял присевшего рядом с ним Мерея.

– Спасибо, родной! Пойдём, поехали к Исе! Поздравим со статьей, а переводы почитаем там, в Доме творчества, вместе с ним!

Но Мерей, медленно отстранившись от его объятия, замотал головой.

– Каган, да что Вы? Уже поздно! Нас туда не пустят! Я тоже рад за Ису, но ведь к нему можно поехать и завтра, днем, в нормальное время!

– Иса сказал, что завтра он съезжает оттуда, его уже выселили и дали время только до утра!

– Ну, я тогда приеду к нему и заберу его к себе, а Вы приходите ко мне, тогда и поговорим.

– Смотри, держи свое слово! Забери его пока к себе, а потом устрой куда-нибудь на квартиру.

– Конечно, каган, конечно! Какие могут быть разговоры?

Атымтай испытующе посмотрел на Мерея.

– Так ты идёшь со мной?

– Нет, каган, и вам не советую!

– Ну, ладно, ильхан, я пошел. Дай трояк на такси.

Мерей вытащил бумажник и дал требуемую сумму.

Атымтай взял идеально свежую трёшку, засунул журнал во внутренний карман плаща и двинулся к выходу. Отошедший куда-то Мерей догнал его и сунул в карман плаща пол-литру и кое-какую закуску.

Когда он подъехал к Дому творчества было около одиннадцати. Дверь была заперта, в фойе горел приглушенный свет. Атымтай стал стучаться в двери, ему повезло, на стук вышла знакомая вахтёрша и открыла ему дверь.

– Опять к Исе? – спросила она игривым голосом, не стареющей кокетки. Высокая, дородная, с разметавшимися курчавыми волосами она никак не была похожа на отставную спортсменку, каковой на самом деле являлась.

– К нему, к нему! – заулыбался Атымтай, едва не припав к высокой груди нетленной красотки.

Через минуту он был на втором этаже и стучался в дверь к Исе.

– Кто это? Дверь не заперта, входите! – раздался звонкий голос из комнаты.

Атымтай толкнул дверь, прошел сквозь небольшой коридорчик и оказался в комнате, где у правой стены на диване облокотясь на подушку лежал Иса и читал какую-то книгу. Это был курчавый черноволосый парень в очках, с широкой грудной клеткой, которая трапецевидно сужаясь, переходила в узкие как у подростка ноги. Рядом, между диваном и тумбочкой стояли массивные деревянные костыли, дальше у стены пустовала аккуратно застеленная кровать.

– О, каган! – радостно воскликнул Иса, и тут же вскочив на костыли, оказался у пустого стола, придвинутого к черному провалу окна. Видимо, критик забыл задвинуть занавески

– Извините, каган, но у меня шаром покати, – грустно констатировал Иса, усаживаясь за стол.

– Да погоди ты, это не проблема! Я приехал ближе к полночи не затем, чтобы у тебя питаться! Вот, смотри, вышла твоя публикация в «Просторе»! Поздравляю, гоуан!

– Это где я написал о Вас и перевел ваши стихи?

– Она самая! А я пришел это дело обмыть! Как ты не понимаешь? – удивился Атымтай, и, подойдя к столу, стал выкладывать туда содержимое своего широкого кармана, потом пошел в коридорчик повесить плащ и шляпу.

– Да я уже устал ждать, когда она выйдет! Они же целый год тянули! За этот год Вы меня гоуаном сделали, а в «Просторе» я до сих пор в приживалах хожу! Вон целый год тянули из меня жилы!

– Ничего, гоуан, – сказал Атымтай, усаживаясь за стол. – Зато твоя статья стоит там особняком, никто и близко не может сравниться! Такое впечатление, что остальные критики – пешеходы, а ты один только крылатый всадник!

– Душа моя млеет от блажи такой! – расхохотался Иса и тут же достал из-под стола два граненых стакана.

Атымтай своей каганской рукой налил по сто грамм и, чокнувшись, они выпили. Теперь их было не узнать, особенно Атымтая. Он как будто скинул лет двадцать, с лица исчезла всякая одряблость, глаза блестели, усы искрились весельем. Он рассказал всё, что произошло в писательском кафе, в лицах передавая то Аскара, то Багдада, то Мерея, не позабыл упомянуть и про призрак Лейли после чего встревоженно уставился на Ису.

– Может, я гоню? Как такое может привидеться? Но… я её видел, как будто наяву?

– Понимаешь, она вселилась в тебя, ещё тогда, в твои семнадцать лет. А потом ты её всю жизнь изгонял – стихами, выпивкой, другими женщинами. А сегодня ты, видать, ослаб, перестал себя контролировать, тут тебя она и настигла! А у меня обратный случай, мне нельзя себя не контролировать! Вот я всю жизнь хожу на костылях, такой судьбау меня! Так вот, я не на костылях хожу, а на мозгах своих хожу, стоит мне чуть ослабить контроль, меня выкинет как стекло на скользкий лёд!

– Да, гоуан, ты потому и великий, что никогда не расслабляешься!

– Почему? Я люблю выпить! Это же мой способ беспересадочного полета по Вселенной!? – рассмеялся Иса. Он явно уже входил в стадию вдохновения и раскрепощения. Лицо его раскраснелось, длинные кудрявые волосы отливали как вороново крыло, в узких раскосых глазах сверкала безуминка, как бы написанные акварелью разлетистые брови не поспевали за полётом его мысли. – Кстати, каган, – воззрился он вдруг на Атымтая, – а что это за титул – «гоуан»? Ты мне как-то объяснял, но я опять забыл.

– Это он так звучит в монгольской подаче. А по-китайски, это «го ван», т. е. «большой ван», или великий властитель. Так китайцы величали зависимых от них степных владетелей. Но Чингисхан, наш каган, дал этот титул своему любимцу Мухали, из племени жалайыр, после того как тот покорил Китай. Говорят, что завоевав шестьдесят китайских городов, он послал кагану конную телеграмму с вопросом: «Вот я покорил столько-то городов? Идти ли мне дальше?». Каган сказал: «Идти!» и Мухали в безудержном броске покорил еще четверть Китая!

– А ильханы это кто?

– Это наместники провинций.

– Так выходит ты поставил меня выше всех из твоего окружения? Они не обидятся? Ведь они были с тобой гораздо раньше?

– Гоуан, приказы кагана не обсуждают!

– Тогда выпьем, мой славный каган, мой единственный ценитель в этом бренном мире!

– Поверь, мой гоуан, это ненадолго! У тебя великое будущее!

Они чокнулись и выпили. У Атымтая захорошело на сердце, а когда у него хорошело, в него словно вселялся дух Чингисхана, он чувствовал себя пророком чингисова рода и, как бредящая в конопляном дыму пифия, он прозревал всё в чингисовом свершении.

– Понимаешь, если бы кагана не было, его следовало бы придумать. Иначе бы степной мир так и остался бы во прахе, ничем не проявив себя за вереницы столетий! Понимаешь, ни-чем! В степи нет истории! К 13 веку там уже никто не помнил ни Мо Дэ, ни Атиллу. А тут на тебе – какой-то сирота Тэмуджин объявляет себя Чингисханом и покоряет Китай, этого непобедимого колосса! Мало того, он вырезает Тангутское царство, завоевывает Среднюю Азию, устанавливает свое трехсотлетнее владычество над Россией! Попробуй, обойди такую фигуру! Европа дрожит от свершений великого монгола, римский папа шлет ему своих послов-прелатов! Если бы ты родился в то время, ты не ходил бы на костылях, тебя носили бы в паланкине и кушал бы ты из золотой тарелки! Ты же сам говорил, что происходишь из рода «алтын», а «алтын» – это золото. Так что ты тоже, видать, из чингисова рода, теперь ты понял, почему я тебя гоуаном поставил? Ты же знаешь, наши ханы – потомки Чингиса и наследниками славы Золотой Орды являются не татары, а мы, казахи!

– Конечно, это всё хорошо, но ведь на нём столько крови… Реки в Китае и Средней Азии были красны от крови, над степью долгие годы стояла трупная вонь…

Атымтай рассмеялся.

– И ты туда же… Право на кровь добывается мерой страдания, а Степь к этому времени так настрадалась, её так затоптали всякие исламские и иные завоевания, что она не могла не покуситься на кровь. И хорошо, что это произошло тогда, иначе это произошло бы сейчас. И если сейчас у нас тишь да гладь, это благодаря нашей генной памяти, навсегда запомнившей уроки Чингисхана. Да, Иисус, говорят, взял все людские страдания на себя, но каган понимал, что абстрактное добро ничему не учит, каждый должен сам перестрадать!

– А нельзя без страдания?

– И этот вопрос ты задаешь мне? Ты же мне сам только что говорил, каково тебе ходить на костылях? Разве тебя на это Чингисхан обрек? Тебя же сейчас Узунов гонит отсюда, а не каган! А что, ты разве не имеешь права жить по-человечески? А хочешь, я сейчас пойду к Узунову и накажу его, заставлю его на коленях ползать перед тобой?

– Что вы, каган, не надо! Это очень опасный человек! Он милицию вызовет, подаст на вас в суд! Не надо, каган!

Но Атымтай был уже неудержим. Он знал, что Узунов живет буквально за стенкой, в соседнем номере и как был в одних носках, бросился туда. Немного погодя раздался страшный грохот, потом еще, еще, казалось, что что-то большое бьется то об одну, то об другую стенку, а то может быть и об пол. Потом всё затихло и наступила какая-та непонятная тишина. Потом раздался шум льющейся воды, потом опять наступило затишье. С тревогой прислушивающийся ко всему этому Иса решил, наконец, встать и узнать, в чём там дело. Но не успел он опереться об костыль, как тихо открылась дверь и в комнату вошли Узунов и Атымтай. Никто не мог бы подумать, что Узунова минуту назад били об стенку, он был в пиджаке, при галстуке, чисто выбрит и очень ухожен. Пройдя к опустившемуся обратно за стол Исе, он сел на стул Атымтая.

Потом обратился к Исе.

– Дорогой Иса, я пришел извиниться перед тобой! Ты очень талантливый человек! К тебе приходит много людей! Я не имел право обижаться и вторгаться в твою комнату! Ты правильно тогда меня ударил! Прости меня, если можешь! Завтра я пойду в секретариат и заберу свою жалобу, тебя не будут обсуждать на Совете и продлят твою путевку сюда еще на месяц! А это вот расписка в том, что я к тебе претензий не имею. Она заверена моей личной печатью.

Он вытащил из внутреннего кармана пиджака расписку и передал Исе.

Иса взял расписку, прочитал и спрятал в нагрудный карман рубашки. Потом с улыбкой посмотрел на Узунова и сказал:

– Пиши теперь расписку в том, что не имеешь претензий к Атымтаю.

Тот полез в карман пиджака, достал ручку и взяв протянутую Исой бумагу написал расписку с датой и подписью.

– Поставь свою печать! – не унимался Иса.

– Но я, кажется… – не захотел было Узунов, но посмотрев в сторону как бы невинно стоящего Атымтая, мгновенно нашел печать и удостоверил ею свою подпись.

– Теперь можете идти, – сказал Иса, еле сдерживая смех.

Когда Узунов ушел, аккуратно закрыв за собой дверь, друзья расхохотались.

– Ой, каган! Ой, не могу! – заливался в хохоте Иса. – На каком языке вы разговаривали, что он так присмирел?

– На языке Чингисхана! – скромно ответил Атымтай.

– Вот бы вам так поговорить со всеми членами нашего Союза писателей! – воскликнул Иса.

– Стоит ли мараться? – усмехнулся Атымтай. – Я ведь уже воспитал самого главного.

– Так выпьем за это! – и Иса опять потянулся к бутылке.

Через некоторое время Иса стал клевать носом, его кудлатая голова то и дело клонилась к столу. Надо было двигаться домой. Атымтай помог Исе подняться, помог сесть ему на постель. Потом прошел в коридорчик, оделся, спустился вниз по лестнице, холл был пуст. Атымтай прошел в закуток, разбудил вахтершу, она ему открыла дверь.

Когда на такси он подъехал к своему дому, ему показалось, что в одной из комнат его квартиры горит свет. Он рассчитался с таксистом и медленно стал подниматься к себе на третий этаж. Всё это время он думал, почему в его комнате горит свет, показалось это ему или в самом деле так? Но если это так, кто мог его включить, кто мог его ждать в столь позднее время, ведь Заягуль должна приехать через неделю?

В этом полубессознательном недоумении он вставил ключ в дверь и открыл её. В прихожей было темно. У Атымтая отлегло от сердца, он включил свет, разделся и пошел в туалет. Умывшись и почистив зубы, он накинул халат и пошел не в спальню как обычно, а к себе в кабинет. Но стоило ему открыть дверь, как в залитой светом комнате у себя за столом он увидел молоденькую девушку, сидящую к нему спиной. Однако её лицо отражающееся в зеркале, висящем перед столом, показалось ему странно знакомым: те же длинные черные волосы, тот же точеный нос, та же родинка, – за столом озорно улыбаясь, сидела Лейля. Но как это может быть, ведь это никак невозможно, ведь столько лет прошло, ей-то наверно уже под сорок, а тут сидит такое юное создание и улыбается ему, смотря на него в зеркало.

– Сестренка, откуда ты взялась? – вырвалось у Атымтая. – Или, может быть, я схожу с ума? – еле закончил он фразу, схватившись за сердце.

– Ради Бога не волнуйтесь. Вот, сядьте на диван.

Вскочив со стула, она подбежала к нему и, полуобняв, повела к дивану.

– Простите меня, я хотела сделать для Вас сюрприз и, кажется, перестаралась.

– Лейля, ты откуда? – шептал как в забытьи Атымтай. – Неужто это ты? Неужели ты пришла ко мне? Я же ждал тебя всю жизнь! Я же и сочинять стихи начал, чтобы очаровать тебя.

– Ну, вот я и пришла к тебе! Пойдем в спальню, я помогу тебе раздеться!

– Но это же невозможно! Ты впервые меня видишь!

– Зато ты носишь мой образ в сердце всю жизнь!

– Но ты же не ты, то есть, ты же не Лейля! – бормотал Атымтай, покорно двигаясь с девушкой в сторону спальни. У него все смешалось в голове – Иса, Узунов, призрак в кафе, он уже не знал чему верить, чему не верить, что считать фантазией и что считать реальностью. К тому же девушка так приятно пахла, была так свежа и притягательна, что сердце Атымтая таяло, а тело так напряглось, что он уже не мог сдерживаться. Он дошел с ней до спальни, повалил ее на постель и впился в губы. Она ответила ему таким горячим поцелуем, что в следующий момент он очутился нагим в объятиях обнаженной девушки, пахнущей духами Лейли, его Лейли…

Назавтра, проснувшись, он не обнаружил рядом с собой вчерашней девушки. Только запах духов все еще витал в спальне, как тогда, двадцать лет назад, когда на одной из вечеринок он сидел рядом с Лейлёй… Отбросив одеяло, он обнаружил на простыне пятна крови… Теперь он не знал, что и думать.

С тех пор у Атымтая опять пошли веселые, языческие стихи, как у Катулла. Таинственная девушка так больше и не появилась. Но разве тайна может исчезнуть? Она так и жила в его душе с уже давно прошедшего времени ее единственного ночного визита. Не потому ли теперь, когда он шел по улице, как всегда величественно вышагивая, на губах его блуждала непроизвольно счастливая улыбка?

Конечно, суровый современный читатель заподозрит меня в мистификации, запросит всяческие объяснения, скажет, что так не бывает. Что я могу на это ответить? Я тоже не знаю, как все это объяснить. Может, это была юная поклонница Атымтая, бесконечно влюбленная в его поэзию и настолько воплотившаяся в Лейлю, что решила исправить ошибку судьбы и слиться со своим обожателем, как Галатея с Пигмалионом? Возможно, это дух Чингисхана, довольный почти религиозной преданностью Атымтая, решил послать ему девственницу? Но в любом случае эта девушка могла забеременеть и объявить потом, как Дева Мария, что непорочно зачала супергениального ребенка! И в любом случае, если ранее в нем мера страдания зашкаливала настолько, что почти застила свет, после этого загадочного визита он понял, что бывает мера радости и порой всего лишь одна ее щепотка перевешивает горы страдания. Ибо то, что нечаянно, то и божественно. Мифы о воздаянии – всего лишь мифы. Нет ни кармы, ни воздаяния. Есть только то, что ты взрастил в своей душе и пустил в свободный полет. Есть только это. И оно обязательно к тебе вернется.