Порою нестерпимо хочется...

Поэтому я умолкаю и даю ему подумать, пытаясь вспомнить, когда это последний раз я был таким послушным…)

Покинув школу и спортивную площадку, остаток утра я провожу над отвратительным кофе, который мне подает непреклонный Гриссом, вероятно считающий меня единственным виновником того, что у него плохо идут дела. Все это время я развиваю и совершенствую свою теорию о бесах-товарищах по команде, оттачивая символику, углубляя смысл и расширяя ее настолько, чтобы она могла включить в себя всех мыслимых врагов… Я могу раздвинуть ее далеко за пределы начальной школы. Всю начальную школу я избегал эту площадку, в колледже я предпочитал оставаться в классе, огражденным бастионами книг, и никогда не играл в бейсбол. Ни на первой базе, ни на второй, ни на третьей. И, уж само собой, дома. Надежно защищенный, но бездомный. Бездомный даже в родном городе, лишенный бейсбола, лишенный теплых, ласковых рук в этом мокром мире, лишенный уютного кресла у горящей печки. А теперь, в довершение всего, я был брошен, оставлен в больнице, кинут под безжалостные копыта галопирующей пневмонии моим собственным безжалостным отцом. О папа, папа, где ты?..

– Вымок насквозь, – сообщаю я Хэнку. – При такой погодке надо было взять одежку получше. – Я снова прислоняю загипсованное бедро к стволу, чтобы снять с него нагрузку, и достаю из кармана маленькую вязаную шапочку. Она, конечно, не спасет мою голову от дождя, но, по крайней мере, будет его впитывать, чтобы он не тек мне в глаза. Джо Бен карабкается по склону почти на четвереньках, напоминая какого-то зверя, выгнанного из-под земли. «В чем дело? В чем дело?» Он переводит взгляд с Хэнка на меня, потом опускается на поваленное дерево и смотрит вниз, куда глядим мы. Он весь прямо сгорает от нетерпения услышать, что происходит, но он знает, что я скажу, когда буду готов, и поэтому не решается спрашивать снова.

– Да, сэр. – Я натягиваю шапочку и сплевываю. – Мы должны все завершить, – говорю я им, – и завершить сегодня же. – Вот так. Хэнк и Джо Бен закуривают в ожидании моих объяснений. Я говорю: – Дело плохо – полнолуние. Могу поспорить, сегодня на отливе вода должна была спасть на полтора, а то и на два пункта. Здорово понизиться. Когда мы утром уезжали из дома, она должна была опуститься настолько, чтобы на сваях показался ракушечник. При таком отливе. А? И что, видели мы ракушечник? Кто-нибудь смотрел?.. – Я гляжу прямо на Хэнка. – Ты утром дома сверял маркер со схемой отливов? – Он качает головой. Я сплевываю и бросаю на него презрительный взгляд. Джо спрашивает: «А что это значит?» – А значит это, – отвечаю я ему, – что игра окончена, чик-трак, джокер-покер, и выиграют Ивенрайт, Дрэгер и вся эта банда чертовых социалистов – вот что это значит! Если только мы не поторопимся. Это значит… что где-то в горах идут проливные дожди; так что вода прибывает с такой скоростью, как никто и не ожидал. Похоже, нас ждет сукин потоп! Возможно, еще не сегодня, нет, вряд ли сегодня. Если, конечно, она не разбушуется. Но завтра или послезавтра никто уже не сможет сплавлять плоты – ни мы, ни «ВП». Так что все надо успеть, пока она не вздыбилась. Так. Скажем, сейчас около половины одиннадцатого. Значит, одиннадцать, двенадцать, час, два… скажем, мы сносим за час по два сукина сына, сталкиваем два этих… – Я бросаю взгляд на соседнюю елку – хороша стерва. Как в старое время. – Семнадцать квадратных футов умножить на два, умножить – сколько я сказал? – на пять часов работы? – умножить на пять часов, ну, скажем, шесть часов; Энди можем попросить всю ночь подежурить с прожектором на лесопилке, чтобы повылавливать отставшие… да, сделаем. Значит, так. Полных шесть часов хорошей работы, и если ничего не помешает, мы… дай-ка подумать… гм…

Старик говорит и говорит – временами высовывая коричневый кончик языка и облизываясь, иногда умолкая, чтобы сплюнуть, – и говорит скорее для себя самого, чем для других. Хэнк докуривает сигарету и прикуривает следующую, кивая время от времени (намеренный предоставить старику руководить делом. Именно так, если уж начистоту.

Генри прыгает с одной мысли на другую. Сообщив мне и Джо обо всех своих сомнениях и подстерегающих нас опасностях, он завершает, как я и предполагал:

– Да, сэр, сделаем. И даже про запас, если будем держать хвосты пистолетом. Тогда завтра наймем буксир и отгоним плоты к «Ваконде Пасифик», и чем быстрей, тем лучше. Нечего ждать Дня Благодарения. Сбыть с рук, пока не растеряли. Ну… дело круто, но мы сдюжим.

– Само собой! – говорит Джо. – О да! – Такие дела вполне в духе Джо.

– Ну?.. – спрашивает старик, глядя прямо перед собой. – Что скажете?

Я чувствую, что он ждет моего ответа.

– Круто, – говорю я. – Я имею в виду отогнать плоты по такой высокой воде… Учитывая, что Орланд, Лейтон и прочие откололись.

– Я знаю, что будет круто, черт побери! Я не об этом спрашивал…

– Эй! – щелкает пальцами Джо. – Я знаю: можно будет договориться, чтобы «Ваконда Пасифик» прислала нам немного своих рабочих! – Он страшно возбужден. – Понимаете, они должны будут нам помочь, понимаете? Не захотят же они терять всю свою зимнюю работу на лесопилке. Буксир мамы Ольсон и несколько из «Ваконда Пасифик» – и мы, будьте любезны, снова у Христа за пазухой, в тепленьких его ладошках.

– Об этом будем думать, когда придет время. – Старик отталкивается от ствола. – Сейчас главное, сможем ли мы все сегодня сделать? Мы – втроем?

– Конечно! Конечно сможем, ничего особенного…

– Я тебя спрашивал, Хэнк…

Я знаю, что меня. Сощурившись, я смотрю сквозь голубую струйку дыма на папоротники, гаультерию и ежевику, мимо толстых, черных стройных стволов этих деревьев на реку и спрашиваю себя: «Можем или не можем?» Но я не знаю, я просто не знаю. Он сказал: втроем. То есть вдвоем и один старик. Два вымотанных мужика и один старый калека. «Безумие», – говорю я себе, и я знаю, что должен ответить ему: «Нет, слишком опасно, к черту, забудем…»

Но в этот момент он почему-то перестает казаться мне старым калекой. И я стою рядом уже не с замшелым и одичавшим безумцем, а с молодым и ярым парнем, только-только вышедшим из прошлого, готовым поплевать на ладони и начать сызнова. Я смотрю на него и жду. Что я могу ему ответить? Если он говорит «сдюжим», – ладно, может, ему виднее, пусть руководит. «Я тебя спрашиваю, мальчик…» Потому что если я что и понимаю, так это то, что удержать этого старого рубаку можно только дубиной и тросом, поэтому я говорю – «ладно». «Ладно, Генри, давай попробуем». Ты, вероятно, знаешь о лесоповале больше, чем я и Джо, вместе взятые. Так что ладно, давай валяй. Направляй. Я у стал от ответственности. Мне есть о чем подумать. Бери на себя. А я… я буду только подчиняться. Вот это мне нравится. Я устал, но буду работать. Если ты берешь на себя. Если ты будешь мне указывать и направлять, – отлично, тогда все тип-топ…)

После того как Гриссом осмеливается попросить меня уплатить за журнал, на который я разлил кофе, я решаю пойти хандрить в другое место. Я пересекаю улицу и вхожу в кафе «Морской бриз» – апофеоз порционной Америки: две официантки в обвисших форменных платьях болтают у кассы; следы помады на кофейных чашках; пластиковые миски с пончиками; на стене, над рекламой кока-колы, календарь… идеальное место для человека, намеренного созерцать собственную природу.

Я вскарабкался на обитую кожей табуретку, заказал кофе и взялся за бесплатные пончики. Одна из официанток, та, что пониже, принесла мой заказ, взяла деньги, дала сдачи и вернулась к кассе, скрасить одиночество своей скучающей товарке… так по-настоящему и не обратив на меня внимания. Я поедал пончики и орошал свои тревоги свежим кофе, пытаясь не загадывать наперед и не задавать себе вопроса: «Чего я жду?» Тем более что последний тут же порождал бессмысленную погребальную песнь. Древний холодильник возносил свои жалобы в битком набитой кухне, а порционное блюдо отсчитывало время в прохладных секундах и черствых минутах…

Дождь на склонах холма усилился. Мужчины принялись за работу. Хэнк рвал стартер пилы, недоумевая, почему по сравнению с весом его собственных рук она кажется легкой как перышко. Генри мерил шагами стволы, выбирая направление, в котором их надо валить, и проклинал себя за то, что не захватил пластикатовый мешок или что-нибудь еще, чтобы обмотать загипсованную ногу – она вся пропиталась водой и весила уже неизвестно сколько.

Джо Бен поскакал вниз, к своему бревну, с которым он возился до того, как его отвлек свист Хэнка. Грязь, облепившая его ботинки, с каждым шагом отваливалась, и ему казалось, что он чуть ли не взлетает. Он вообще чувствовал себя живее и бодрее, чем обычно. Все шло отлично. Что-то тревожило его утром – он даже не мог вспомнить, что именно, – но теперь все шло так, как ему хотелось: драматическое появление старины Генри, сообщение о поднимающемся уровне воды, лаконичное обсуждение ситуации и это чувство, словно слушаешь духовой оркестр, – оно забрезжило еще во время разговора: разобьемся в лепешку, но мы должны это сделать, мы должны, черт побери! Да, парень! Трубный глас университетского идеализма и решительности – то, что он любил больше всего на свете: разобьемся в лепешку, но должны, должны, должны! – снова и снова повторялось у него в голове, пока постепенно слова не изменили свое звучание и не превратились в «сделаем, сделаем, сделаем!» – и когда я оперся о бревно, чтобы перепрыгнуть через него, то почувствовал, что сейчас просто улечу, если не схвачусь за что-нибудь, – ведь оно уже было готово, совсем готово, когда свистнул Хэнк, – только толкнуть пару раз, чтобы оно перевалило через валун. Сейчас поглядим…

Джо обошел дерево и взглянул на рычаг. Домкрат был поднят на максимальную высоту, с одной стороны упираясь в валун, с другой стороны глубоко войдя в кору дерева. Если начать его опускать, бревно подастся на несколько дюймов, пока он не укрепит домкрат за другой валун. «К черту!» – произнес он, рассмеявшись вслух, и добавил про себя: «Не уступлю ни дюйма!» Он взгромоздил свое аккуратное тельце поверх рычага, упершись плечами в валун, а ногами в дерево. «Сейчас я т-т-тебя, да будешь ты смыто а-а-а-а! в море! да!» Бревно перевалило через валун, набирая скорость, наскочило на пень, снесло его и стрелой скользнуло с холма, приземлившись в полуярде от реки. Отличная работа! «Эге-гей! – закричал Джо Хэнку и Генри, которые наблюдали за ним сверху. – Видали? Без проблем. Может, ребята, помочь и ваше столкнуть?»

Взяв домкрат под мышку и посмеиваясь, он заскользил вниз. Маленький транзистор, потрескивая, подпрыгивал у него на груди:

Знаю о твоей любви, Будем счастливы мы, Нам никто не нужен, Только мы одни…

Все тип-топ – сейчас я подведу рычаг под бревно, а потом начну вывинчивать его плечо.

Винт рычага медленно впивается в сочную кору дерева, которая трещит и шипит, по мере того как он уходит в нее все глубже и глубже. Наконец бревно сдвигается на несколько футов, замирает, а затем, сметая заросли папоротника и ежевики, несется к реке. «Да, сэр, видите, все отлично!» Он поднимает домкрат, перекидывает его через плечо и, фыркая и смеясь, на четвереньках ползет в гору, как паук, спасающийся от наводнения. Когда он добирается до дерева Хэнка, лицо его красно и покрыто царапинами. «Хэнкус, ты что, до сих пор не спилил эту хреновину? Генри, похоже, после того как мы сделаем свою долю, нам придется помогать этому бездельнику!»

Он перескакивает через дерево с такой легкостью, словно грязь, налипшая на его ботинки, обратилась в крылья: можете сомневаться в глубине души сколько угодно, но он сделает, черт побери, он добьется своего!..

Индеанка Дженни что-то бормочет про себя, сидя в своей лачуге над астрологической картой, покрытой таинственными пересекающимися кольцами. Ли потягивает кофе в «Морском бризе». Дома Вив заканчивает мыть посуду и прикидывает, чем бы заняться дальше. С тех пор как Джэн с ребятишками перебралась в новый дом, дел стало совсем мало. Хорошо жить самому по себе. С Джэн и ребятами было весело, и теперь я буду скучать по ним, но все-таки лучше жить одной. Господи, о Господи, до чего же здесь тихо…

Остановиться в середине большой гостиной и смотреть на реку – краснеть, смущаться, волноваться… словно что-то должно произойти. Как будто вот-вот кто-нибудь из детей должен заплакать. Я знаю, как прийти в себя, – пойти нырнуть в горячую ванну. Боже, как здесь покойно и тихо.

Хэнк вытирает нос мокрым обшлагом свитера, выбившегося из-под пончо, хватает пилу и снова вонзает в ствол дерева – работа, простой физический труд несет ему облегчение, словно теплая влага омывая все его тело… (Похоже на сон, что-то вроде этого. Даже лучше. Мне всегда нравилось так работать. Я готов так пахать вею свою жизнь с восьми до пяти, только чтобы мне говорили, что делать и где. Ну если это, конечно, будут разумные указания. Да, я мог бы…) Все шло хорошо. Деревья падали удачно, ветер стих. Генри помогал, как мог: подсчитывал бревна, выбирал деревья, полагаясь на свой опыт, а не на физическую силу, которой, как он и сам знал, осталось немного… Даже если в человеке ничего не осталось, кроме сноровки, он может протянуть на соплях, даже если у него подгибаются ноги и трясутся руки, если у него ничего не осталось, кроме навыка работы, он еще человек! Джо Бен спустился шагов на двадцать пять вниз по склону и вгрызся в следующее бревно: пила визжала и вибрировала, дрожь передавалась рукам и, словно электроэнергия, аккумулировалась в мышцах спины… Еще, да, еще немного, и я попросту переломлю его о колено! Спорим?!

На стойке кафе «Морской бриз» стояла подборка пластинок с молодежной музыкой. Чтобы убить время (а я решил про себя, что дожидаюсь здесь своего отца), я пока решил изучить, что нынче поет молодая Америка. Поглядим-ка… Так, Терри Келлер «Наступит вместе с летом» (очень мило), «Незнакомец на берегу» (это кто? Мистер Аккер Билк). Эрл Грант «Слегка покачиваясь»; Сэм Кук «Пережить ночь»; трио из Кингстона «Джейн, Джейн»… «Четыре брата»… «Разбойники с большой дороги» (поют балладу «Птицелов из Алькатраза» по мотивам фильма, снятого по книге, основанной на биографии приговоренного к пожизненному заключению, который наверняка никогда не слышал о разбойниках с большой дороги…) «Лайнеры»… Джой Ди и «Звездный свет»… Пит Хэнли поет «Дарданеллы» (это как сюда затесалось?), Клайд Мак кого-то просит: «Давай забудем о прошлом…» и наконец, номер один, по крайней мере в «Морском бризе», – «Чего болтаешься вокруг?» – произведение, которое в сопровождении звяканья посуды регулярно напевала официантка, маскировавшая свой огромный нос не менее чем тридцатью унциями пудры.

«Потому что жду своего папу, чтобы он забрал меня отсюда», – пробормотал я в чашку кофе. Не знаю, убедительно ли это звучит…

Весь склон звенел от работы: звуки, которыми заполнялся лес, чем-то напоминали медленное, но необратимое передвижение жуков-точильщиков в стенах дома. Грохот деревьев, падающих на холодную землю, отзывался в онемевших ногах костяной болью. Генри тащил домкрат к новому бревну. Джо Бен напевал вместе со своим приемником:

Доверься, доверься

И избавишься от всех тревог…

Лес отстаивал свои вековечные владения всеми возможными способами, известными природе: кусты ежевики вытягивались в колючие заграждения; ветер срывал сучья с гнилых коряг, норовя кинуть их на голову; на склонах, только что выглядевших ровными и гладкими, как из-под земли безмолвно вырастали валуны, загромождая спуски; потоки дождя превращали твердую почву в ползущую ледяную коричневую жижу… А в кронах огромных деревьев, казалось, трудится сам дождь, соединяя их с небесами миллионами зеленых нитей, чтобы не дать им упасть.

Но, испуская глубокие вздохи, деревья продолжали падать, с грохотом врезаясь в вязкую землю. А там уже от них отпиливали сучья и превращали в бревна, а потом обманами и уговорами сбрасывали в реку, куда они обрушивались с ненарушаемой методичностью. И, несмотря на все свои усилия, природа не могла противостоять этому.

Доверься –

Нет таких, кому Он не помог.

Шло время; падали деревья; трое работавших свыклись с достоинствами и недостатками друг друга. Они почти не пользовались речью; они общались на языке непоколебимой решимости довести дело до конца, которая не нуждается в слове. И чем глубже они вгрызались в крутой склон, тем сплоченнее они становились, словно постепенно превращались в одно существо, работягу, который знает свое тело, оценивает свои силы и умеет использовать их без лишних передышек и перенапряжения.

Генри выбирал деревья, прикидывал, куда они должны упасть, устанавливал рычали в наиболее удобных местах и уступал свое место другому. Поехала! Видишь? Черт побери, все дело в сноровке, человек со сноровкой может все; думаешь, нет?.. Хэнк валил деревья и спиливал сучья, без устали работая своей громоздкой пилой; его длинные жилистые руки, словно машина, двигались без остановок; он работал не быстро, но ровно, как автомат, останавливаясь лишь для того, чтобы заправить пилу или сунуть в угол рта новую сигарету, когда чувствовал, что предыдущая догорает уже у самых губ, – доставал пачку из кармана фуфайки, вытряхивал сигарету, вынимал ее губами, держа старый окурок в грязных перчатках, и прикуривал от него. Эти паузы были короткими и следовали через большие промежутки времени, и каждый раз он чуть ли не с радостью возвращался в ритм изнуряющего труда, который позволял не думать, просто делать дело, ни о чем не беспокоясь, – мне нравится думать, что кто-то велел мне это сделать, как это когда-то бывало. Спокойный и простой. Труд. (И мне наплевать, где этот щенок, я даже ни разу о нем не вспомнил…) На Джо Бене лежит вся возня с домкратами: он носится от одного бревна к другому – тут немножко подвернуть, здесь немножко поднажать, и – оп-па! – оно с грохотом несется вниз! О'кей – вынимаем рычаг, переносим, закручиваем снова – и все по новой. А-а-а-а, следующее, какое здоровое… И с ревом каждого бревна, падающего в реку, он чувствует, как в нем растет уверенность и радостная сила укрепляет мышцы. Вера может смести горы в океан и еще кучу всякого… И снова вперед, вприпрыжку, бегом, бескрылая птица, облаченная в скрепленные грязью кожу и алюминий, с приемником, голосящим на груди:

Доверься Иисусу, доверься Иисусу

И избавишься от всех тревог…

И наконец, приладившись друг к другу, они все трое соединяются, превращаясь в единое целое, как это бывает с джазовыми музыкантами, сливающимися в какой-то момент воедино, или с баскетбольной командой, когда в последнюю минуту матча она начинает играть уже за пределами своих сил, пытаясь обыграть противника… и выигрывает, потому что все – пасы, дриблинг, вся игра становится вдруг идеальной, абсолютно точной, словно литой. И когда это происходит, все это сразу чувствуют… что эта команда в данный момент лучшая в мире, и не важно, играет она в баскетбол, делает музыку или рубит деревья! Но для того чтобы люди превратились в такую команду, они должны быть идеально подогнаны друг к другу, чтобы каждый выступ нашел свой паз, чтобы все части этого единого целого были безжалостно подчинены лишь одному – победе, только тогда они смогут достигнуть совершенства и подняться еще выше.

Джо ощущает это единение. И старик Генри. Что до Хэнка, то он, глядя на работу своей команды, видит лишь, как она красива, и испытывает пьянящую радость от того, что является ее частью. Он словно не замечает выматывающей безжалостности этой гонки. Не видит, что они приближаются к той грани, за которой следует неизбежный срыв, – как у машины, развившей слишком большую скорость, двигатель вырывается за допустимую мощность и взрывается. Но деревья продолжают падать, а в промежутках между их грохотом звучит приемник:

Доверься Иисусу, доверься Иисусу!

Нет таких, кому Он не помог.

Запотевшая стеклянная дверь в «Морском бризе» распахивается, и в кафе входит мокрый от дождя прыщавый Адонис. С довольно красноречивым видом он подходит к стойке, не спуская глаз с шоколада трехнедельной давности, стопка которого лежит у кассы, и замирает, прикидывая – во что это ему обойдется: в худшем случае – два месяца за мелкую кражу плюс еще несколько прыщей.

– Миссис Карлсон… я собираюсь вверх по реке навестить Лили, буду проезжать Монтгомери, если вы хотите повидать свою маму. – Один глаз – на засохший шоколад, другой – на еще более засушенную официантку.

– Нет, Ларкин, не сейчас; спасибо за предложение.

– Ну как хотите. – Цап! – Заеду попозже. Он поворачивается, и мы встречаемся глазами,

слегка улыбаясь друг другу, словно делясь своими тайными прегрешениями. Он поспешно направляется к своей машине, дойдя до которой некоторое время стоит в нерешительности, вероятно обдумывая степень моей лояльности и прикидывая – не вернуться ли обратно и не заплатить ли за украденное, пока я не стукнул. А тем бременем деревья в лесу все падают и падают, и дождь рассекает небо… пока я сижу в кафе, размышляя о своей законопослушности и о том, зачем мне потребовалось заниматься самообманом и внушать себе, что я жду своего давным-давно исчезнувшего отца… А в это время в лесу старина Генри, согнувшись над бревном, ловко устанавливает домкрат, упирая его в обрубок пня: точно так же, черт побери, как я это делал всегда, может, я стал не таким уж проворным…

И почему бы мне не встать и не попросить этого прыщавого вора подбросить меня? Почему бы нет? Он едет в Монтгомери, как раз мимо нашего дома; он будет только рад услужить мне, учитывая, что я был свидетелем его воровства! Джо Бен несется вниз, перепрыгивая через папоротники, – не успевает дерево упасть, как он уже вкручивает домкрат, – а чего ждать, если ты уверен, потому что, если ты уверен, то можешь считать, что ты у Христа за теплой пазухой… И тогда я слезаю с высокой табуретки, обитой дерматином, выуживаю из кармана пригоршню мелочи, чтобы расплатиться, и направляюсь к двери – надо спешить, пока моя решительность не остыла… Как только ствол начинает трещать, Хэнк стремительно выдергивает пилу из его огромного замшелого тела, отходит в сторону и смотрит, как вершина над ним начинает клониться, гнуться – быстрее-быстрее, – и вдруг со свистом, увлекая за собой потоки дождя, – как я люблю смотреть на это простое и ясное дело! – ба-бах! «Что может быть лучше?..» – думаю я, направляясь к двери. «Вив, я еду!» – «А?» – откликается Вив, но это всего лишь собаки, сбежавшиеся к крыльцу в ожидании обеда. Она отставляет в сторону метлу и приглаживает волосы. Ли выходит из кафе и поднимает воротник. Прыщавый юнец при его приближении впадает в панику, нажимает на стартер и скрывается из виду. Хэнк выключает пилу, чтобы подзаправить ее, закуривает новую сигарету и снова заводит слабенький двигатель в четверть лошадиной силы. Старина Генри возится со своей табакеркой – руки замерзли и слушаются с трудом. Джо падает, сдергивает с головы капюшон и выключает музыку. Мертвая тишина как пробка выстреливает в мокрое небо. И, почувствовав зту гнетущую паузу, все замирают, но тут же забывают о ней, готовясь снова взяться за дело. Ли ступает по гравию, направляясь к востоку. Вив кормит гончих, Хэнк пускает пилу. Генри вдыхает свою порцию табака, чихает и отплевывается. Джо Бен снова включает приемник, уверенный, что падение пошло ему только на пользу.

Ты идешь сквозь будни без тревог;

Потому что путь свой выбрать смог.

Затишье кончилось, и лес снова наполняется звуками.

Словно кто-то глубоко вздохнул – и с реки налетел ветер с дождем, пригибая к земле папоротник и чернику; «ты идешь по жизни без тревог», и Хэнк чувствует, как все вокруг него набухает этим ветром, пропитывается им; он рывками вытаскивает из ствола пилу, отряхивает хвою, смотрит вверх и хмурится, хотя он еще ничего не слышит. Бешено трепещет вспоротая кора на соседнем дереве, а когда он оборачивается, то успевает заметить лишь сверкающий желто-белый оскал и заросшие мхом губы – взбесившееся дерево выбивает у него из рук пилу, вминая в землю визжащую от ужаса машину, которая пытается вырваться из объятий мстительного леса, домкрат вываливается из рук Генри – черт! – весь в грязи и сосновых иглах, фонтаном брызнувших из-под упавшего ствола. «Проклятие! Ни черта не вижу! Но я еще успею вниз». Из-за папоротниковой завесы до Джо Бена долетает металлический вой, но если ты уверен… – Хэнк бросил свое бревно и бежит ко мне, прямо ко мне, и я не волнуюсь, я спокоен, как во сне с восьми вечера до пяти утра, когда не думаешь ни о чем или, я бы скорее сказал, не делаешь ничего, не видишь этого бревна, которое вдруг вырывает из рук Генри массивный домкрат, – Боже мой, черт побери, Господи, Господи, помоги старому черномазому справиться с ним, дай ему сил удержать домкрат! – на какое-то мгновение Генри подшвыривает в воздух, и он исчезает под рычащим бревном, которое, подмяв его под себя, стремглав устремляется вниз, сволочь, словно оно хочет снова подняться и ошалело ищет свой пень! Изловчившись, оно въезжает по плечу Хэнку, и тот летит кувырком. Дерево словно озверело – сплющивает руку старине Генри, отшвыривает меня и устремляется вниз вслед за моим криком: «Джо! Джоби!» – он последний из нас. Джо Бен раздвигает заросли папоротника и видит, как на него несется белый оскал сруба, – все ближе, ближе, быстрее и быстрее, разбрызгивая грязь – бац! – он отскакивает назад, и бревно увлекает его вниз – он даже не успевает испугаться или удивиться – он ничего не успевает почувствовать – просто комья грязи на моих сапогах превращаются в крылья… и перед тем как рухнуть, он словно повисает в воздухе над рекой… попрыгунчик, выскочивший из коробки и силой пружины отброшенный назад, – над переплетением виноградника… лицо залито красным, как у клоуна, как рука у старины Генри, сломанная, с раскрошенной костью… повисает в воздухе на мгновение – какое уродливое красное личико, как у гоблина, и еще улыбается мне: «Все в порядке, Хэнкус, все в порядке, ты же не знал, что эта оглобля выкинет такое», – и падает, спиной назад на топкий берег, скрываясь из виду, как будто его не предупреждали: «Осторожно! Осторожно!», лицо все такое же красное, как рука у старика: «Господи, верни мне мою руку, мою хорошую руку». – «Берегись!» – «Не волнуйся, Хэнкус!» – и падает… «Берегись, Джоби!» – и он катится по склону, вместе со своим домкратом, болтающимся из стороны в сторону, кувыркаясь несется вниз, все еще веря и надеясь, прямо в реку, падая наотмашь, и сверху, поперек обеих ног, останавливается бревно.

Ты идешь по жизни без тревог, Потому что путь свой выбрать смог…

И снова тишина: только радио, шорох дождя по хвое и плеск реки… Потом в папоротнике что-то начинает шевелиться, и, покачиваясь, Хэнк поднимается на ноги – после удара кружится голова. Он стоит, ожидая нового нападения сзади, но вокруг все тихо, все затаилось – мир, оправленный в мертвую бездну безмолвия, словно жизнь, оправленная в сон. «Ты идешь по жизни без тревог». (Только это не сон. Потому что я не сплю, я настолько не сплю, чтомысль моя убежала далеко вперед, оставив позади время. Но сейчас оно снова начнется; сейчас начнется время, через минуту…) Мысль, словно эхо, мягко отдается в голове. «Куда девается дырка, когда съеден пончик?» (Через минуту, через минуту. Я просто спал. А теперь я проснулся, но время еще не началось. Через минуту распрямится ветка, и дикие утки, замершие в воздухе, продолжат свой полет, и у старика Генри хлынет кровь из руки, и я закричу. Через минуту. Только бы мне вырваться из этого, сейчас.) «Джо!» (сейчас) «Джоби! Держись! Я иду!»

Он сбежал по колее, которую, расчистив грязь, оставило за собой бревно, перепрыгнул через заросли виноградника и увидел Джо Бена. Тот сидел по плечи в воде, и вид у него был такой, будто он держит дерево на коленях. Он сидел спиной к вспаханному бревном берегу, глядя через реку на горы, и улыбался. Подбородок он упер в кору – казалось, ему совсем не больно. «Ну и въехало же оно мне, старик, да, старик?» И он тихо и как-то странно спокойно рассмеялся. «Как у меня, – подумал Хэнк, – у него еще не началось время. Он еще не понимает, что с ним произошло…»

– Тебе очень плохо, Джоби?

– Думаю, что нет. Оно придавило мне ноги, но подо мной мягкий ил. По-моему, они не сломаны. Даже приемник цел. – И он покрутил ручку настройки. Над водой понеслось:

Смысл этой истины простой

Выбит буквами в три фута высотой.

Оба замолчали – неловкая, но честная пауза.

Ты идешь по жизни без тревог,

Потому что путь свой выбрать смог…

Потом… Хэнк вдруг резко дернулся.

– Держись. Сейчас я схожу наверх за пилой.

– Как там старик? Я слышал его крик.

– Ему раздавило руку, и он потерял сознание. Сейчас я принесу пилу.

– Пойди к нему, Хэнк. Я держусь. Обо мне можешь не беспокоиться. Знаешь, что я тебе скажу? Мне как-то нагадали, что я доживу до восьмидесяти и у меня будет двадцать пять детей. По дороге за пилой взгляни на старика. И будь осторожен.

«Будь осторожен!» Только послушайте этого сумасшедшего. «У него пятеро детей, и он мне советует быть осторожным. Черт-те что», – сказал я ему и полез по склону. Я едва дышал, когда добрался до Генри. «Ну-ну, совсем обезумел… – попробовал я себя успокоить, – ну, попали в переделку, но мы из нее выберемся. Расслабься и смотри на все спокойно, как Джо». Я приказал своим легким дышать глубоко и медленно и попробовал остановить дрожь в руках. «Ну-ну, Господи ты Боже мой… Спокойнее, спокойнее и медленнее. Ну что так надрываться? Спокойно».

Голова его звенела, сердце выстукивало морзянку, но он, кажется, все еще чего-то ждал, он все еще пытался отмахнуться от навязчивой мысли – это чушь, я просто запаниковал.

Старик лежал на куче грязи и сосновых игл, как подбитая чайка. Я встал на колени и осмотрел сломанную руку. Она, конечно, была в плохом состоянии, но кровоточила не слишком сильно. Я вынул из кармана носовой платок и наложил жгут у подмышки – кровь стала течь слабее. Продержится, пока я не подниму его к пикапу. Тащить его вверх будет, конечно, не так-то легко. Но будем надеяться, что ноги у Джо в порядке, и можно будет смастерить носилки и вдвоем поднять его, как только мне удастся вытащить Джо из-под бревна. «Это бревно». Сейчас я спущусь и посмотрю… «Но это бревно!» Через минуту я… «Это бревно, привалившее Джо… в воде!»

Хэнк вскинул голову. Сердце стучало, как обезумевший телетайп. Теперь он понял, какой текст оно пыталось донести до его сознания: «Вот почему я не могу успокоиться! Я же знал, я чувствовал это еще там, внизу. Я же знал, еще до того как это бревно взвилось в воздух, что будет беда. Я знал еще вчера вечером, что я… О Господи! Это бревно, оно упало…» Он с криком схватил пилу и, спотыкаясь, снова понесся вниз по вспаханной колее, прорываясь через виноградник и заросли папоротника к берегу, где неподвижно сидел Джо Бен…

Теперь, уже начав двигаться, я решил, что дойду до дома пешком, даже если мне придется отшагать все восемь миль. Я даже начал получать удовольствие от этой ходьбы по гравию в сопровождении дождя: мы шли с ним вместе, двигаясь от ресторана в восточном направлении. Ветер бил каплями по шее, и его толчки в спину только усиливали мою решимость. «Я могу, – мрачно повторял я себе, – я сделаю это». Теперь мне уже не нужно было думать о предстоящем испытании, а только о том, как туда добраться. Я шел вперед, к реке, решительно и без остановок, ни разу не подняв руку, чтобы «проголосовать» попутной машине. «Я могу, черт возьми, сам, если не считать дождя, черт возьми…»

Хэнк продрался через прибрежную растительность прямо к бревну; по спине Джо он понял, что вода поднялась уже на несколько дюймов.

– Рад тебя видеть, – произнес Джо. – Что-то тут становится глубже ни с того ни с сего…

– Джо! Я не могу! Это бревно. – Почти на грани безумия я мял и крутил стартер пилы. Руки у меня снова начали дрожать. – То есть, понимаешь, я не могу пилить… видишь, где проходит вода. – Мотор пилы взвыл. Лицо Джо потемнело, когда он понял, что я имею в виду. Бревно настолько осело в воду, что, не погружая в нее пилы, я не мог его распилить. Потому-то меня и колотило. Я еще раньше знал, еще до того, как спустился, что мне не удастся это сделать. «Подожди, – все-таки сказал я. – Сейчас я посмотрю, что мы…»

Хэнк снова вбил в кору вилку упора, и зубцы вгрызлись в древесину. Щепки и опилки полетели через плечо Джо в виноградник, и он зажмурил глаза. Он чувствовал, как осколки коры впиваются ему в щеку, а потом услышал, как мотор начал чихать, захлебываться и наконец остановился. Снова наступила тишина – только дождь и звуки радио: «Ты идешь по жизни без тревог…» Джо открыл глаза: вдали за рекой в дымке дождя и быстро наступающих сумерек виднелся пик Марии. И все же, и все же. Кто верит… тому не о чем беспокоиться. Хэнк попробовал вытащить пилу, чтобы завести ее снова, но она застряла намертво.

– Все равно ничего не получается.

– Послушай, Хэнкус, все нормально. Я чувствую, все будет о'кей… потому что, смотри: нам надо только подождать. И еще чуть-чуть веры. Потому что, смотри, старик: и без нас есть кому об этом позаботиться. Через пару минут прилив поднимет с меня эту хреновину. Разве нет?

Хэнк поглядел на дерево.

– Не знаю… оно так засело. Вода должна подняться довольно сильно, чтобы оно всплыло.

– Ну что ж, придется нам подождать, – с уверенностью произнес Джо Бен. – Жалко лишь, что я поторопился бросить курить, мог бы подождать один день. Ну ничего.

– Да, – произнес Хэнк.

– Да. Мы просто будем ждать.

И они стали ждать. Небо над рекой набухло от дождя, и лес за их спинами затих, словно прислушиваясь к музыке, доносившейся снизу. Дождь превращал ледяную жижу в водостоки, а водостоки в ручьи, сбегавшие к размытым берегам.

А тем временем у побережья, у Отрога Дьявола, волны поднимались все выше и выше к спасительной двери, захлестывая каменную стену. Гряда облаков, надвигавшаяся с моря, разбивалась о крутые склоны и устремлялась обратно через полосу прибоя.

Вив вылезла из горячей ванны и, что-то напевая себе под нос, вытиралась перед рефлектором в комнате, пахнущей розовым маслом.

Расстояние между домом и моими насквозь вымокшими ботинками все сокращалось, и чем дальше они хлюпали, тем решительнее и непреклоннее становился я: «Восемь миль сквозь этот дождь, восемь несчастных миль… какого черта, если я могу это, я могу все…»

Хэнк попробовал установить домкрат, чтобы поднять дерево, но в такой грязи винты лишь прокручивались.

– Нам нужна лошадь, – осыпая проклятиями домкраты, произнес Хэнк.

– И что тогда? – поинтересовался Джо, которого забавляло, как Хэнк злится на дерево. – Подцепить его и волочь через меня в гору? Нет, нам нужен кит, чтобы он утащил его вон туда по реке. Честное слово. Не знаешь, где можно арендовать хорошего, упитанного кита, привыкшего к упряжи?

– Как ты? Не стало легче?

– Может, немного. Не могу сказать. Я продрог как сукин сын. Насколько поднялось?

– Всего лишь на пару дюймов, – солгал Хэнк и закурил следующую сигарету. Он предложил затянуться Джо, но тот, посмотрев на дым, заявил, что при сложившихся обстоятельствах он предпочитает не нарушать обет, данный Господу. Хэнк молча продолжал курить.

На ветках, свисавших над рекой, церемонно восседали зимородки – они тоже ждали.

Когда вода достигла шеи Джо Бена, Хэнк нырнул, уперся плечом в ствол и попробовал сдвинуть дерево. Но для того чтобы сдвинуть с места такую махину, нужен –был, по меньшей мере, дизель в двести лошадиных сил, и он прекрасно знал это. Знал он и то, что часть бревна осталась на берегу, и для того чтобы оно всплыло, вода должна подняться довольно высоко. И даже если оно стронется с места, то, скорее всего, откатится к берегу, еще больше придавливая Джо.

Время от времени какой-нибудь зимородок взлетал, словно намереваясь нырнуть, и, не решившись, снова возвращался на ветку.

Джо выключил приемник, и они немного побеседовали. О старике, который лежал наверху, укрытый паркой Хэнка, о работе и о том, что, как только им удастся добраться до телефона, надо будет сразу позвонить Дж. Дж. Бисмарку, как они его называли, – главе фирмы «Ваконда Пасифик», и договориться о помощи на завтрашний день.

– Может, сам старина Джером Бисмарк заскочит сюда по реке в спасательном жилете – вот будет картиночка что надо. Четыреста фунтов Дж. Дж. Бисмарка, плескающихся в воде. О Господи…

Хэнк рассмеялся:

– Ладно-ладно, остряк, ты лучше вспомни, как сам в первый раз занимался сплавом. Не помнишь? В разгар января, все бревна во льду…

– Ну и что! Ничего я такого не помню. Ничего особенного.

– Да? Ну что ж, тогда мне придется освежить твою память. Ты напялил на себя десяток свитеров, брезентовые штаны, а сверху еще здоровый макинтош…

– Ничего подобного. Это был не я. У меня никогда не было макинтоша. Наверное, это был кто-то другой.

– И при первой же попытке поднять бревно ты свалился в воду и пошел на дно как топор. Бульк – и нету. И половина бригады занималась тем, что выуживала тебя обратно – столько ты весил. Я чуть не умер от смеха.

– Это был кто-то другой. Я всегда одеваюсь легко, чтобы не терять подвижность. Кстати, я тоже кое-что помню: как ты носил шарф, который тебе связала Барбара, и он попал в передачу пилы, – помню, мы еще прикидывали тогда, как ты загнешься – голову тебе снесет или просто задушит! Как насчет этого?

– А помнишь, кстати об одежде, когда наша команда борцов отправилась в Бенд на состязания и старина Брюс Шоу вырядился в смокинг, решив, что это лучшая спортивная форма.

– Да-да, Господи, Брюс Шоу…

– Орясина Брюс – он до сих пор продолжает расти.

– Ну да? Не может быть. Я тебе говорил, что какое-то время он был у нас членом университетского совета? Правда, у него это не слишком получалось. Но подходить к нему близко было опасно; да, потом он стал еще выше.

– Господи, куда уж больше! Он уже тогда весил двести восемьдесят или двести девяносто…

– А потом, после того как он бросил службу, я потерял его из виду. – Что с ним стало, не знаешь?

– Лет семь тому назад он попал в автокатастрофу… Слушай, разве я не говорил тебе? Я с ним столкнулся сразу после этого происшествия в «Музыкальном ранчо». Я заметил Брюса, когда он танцевал, и позвал его довольно дружелюбно: «Эй, Брюс», но он почему-то был зол как черт и посмотрел на меня так, словно собирался оставить от меня мокрое место. И, слушай, – я тебе это никогда не рассказывал – в тот вечер я здорово набрался, действительно здорово. Конец рабочего дня, лето… Просто в стельку. Мне бы тихо уйти, но, понимаешь, втемяшилось в голову погулять. Ну, я ушел с танцев, понимаешь, и пошел пройтись, и тут передо мной это дерево, с которым я проторчал несколько часов кряду. Ну, я действительно сильно набрался в тот вечер, и… к тому же было поздно и темно… Ну вот, я иду и подхожу к этому дереву – оно было все залито смолой: один к одному – старина Шоу, такое же здоровое. Никаких сомнений – чистый Шоу, орясина Брюс… черт, и выглядит он как-то плохо! Рубаха снята, руки раскинул в разные стороны, все тело в струпьях. Ну, я подхожу и спрашиваю:

«Эй, Шоу, приятель!» Опять не отвечает, но у меня такое ощущение, что ему здорово плохо. Я его спрашиваю, как дела на плотине, где он работал, как его девушка, мама, и еще о всякой всячине. Он продолжает стоять и не уходит – такой здоровый и вид у него на море и обратно. Ну, в общем, я весь продрог, пока стоял с ним, – думал, что я ему нужен по какому-то делу. Потом плюнул и пошел прочь. А то, что это было дерево, а не старина Шоу, дошло до меня только утром, когда я его увидел стоящим на том же самом месте.

– Да ты что! Ты мне никогда это не рассказывал.

– Клянусь Богом.

– Господи, проторчать с деревом!

Пока они смеялись, приемник вдруг прекратил пищать.

– О черт! Я забыл его снять. Черт… Ну все, он погиб. Заткнись ты, что ты ржешь! Нет, ну это потрясающая история. – И он снова сам зашелся от хохота.

Но смех Джо быстро перешел в какой-то дребезжащий звук – его зубы стучали от холода. Хэнк же заливался вовсю:

– Так тебе и надо. Нечего было хвастаться, что ты умудрился спасти его из-под дерева; вот ты и потопил его… О Господи, ну надо же!

Джо тоже попробовал разделить веселье Хэнка, и их смех покатился над рекой. Нахохлившиеся зимородки с подозрением поглядывали на них с веток. Они продолжали смеяться, пока неожиданный порыв ветра не захлестнул Джо Бена волной. Джо закашлялся, принялся отплевываться и еще больше зашелся от смеха… потом повернулся к Хэнку и поинтересовался дурашливым голосом:

– Слушай, ты ведь не допустишь, чтобы я утоп в этой несчастной речке?

– В этой речке? А что такое? Что это Джо Бен Стампер вдруг забеспокоился? Что-то это подозрительно. Я считал, старик, стоит тебе кликнуть своего Большого Друга, и Он одним пальцем отгонит от тебя воды.

– Да, но я же тебе говорил – мне бы не хотелось тревожить Его в тех случаях, когда мы сами можем справиться. Совершенно не хочется привлекать кого-нибудь к этому делу, а уж особенно Его.

– О'кей, понимаю; конечно, у Него хватает дел и без нас.

– Естественно. Перед Рождеством самое хлопотливое время. А еще эти горячие точки – Лаос, Вьетнам…

– Да еще тьма лиц, предрасположенных к базедовой болезни в Оклахоме. Да, мне понятны твои сомнения…

– Точно. Точно. В этом году Он особенно нужен Оклахоме. Надеюсь, Орал Роберте уже заручился его подписью для своих телесериалов. Единственное, что, – Джо приподнял подбородок, чтобы его снова не захлестнула набегающая волна, – эта вонючая вода все время попадает мне в кос. Знаешь, Хэнкус, может, ты сбегаешь к пикапу за тросом… когда еще это бревно всплывет.

Кто бы мог подумать, но в его голосе начали звучать тревожные нотки.

– Что за дела? – тогда спросил я. – Неужели тот самый парень, который всегда говорит: «Без возражений принимай свою долю», испугался, что немножко промок? И кроме того, Джоби, до пикапа три четверти мили, и все вверх по склону; неужели ты все это время хочешь пробыть в одиночестве?

– Нет, – поспешно ответил он и процитировал: «Нехорошо быть человеку одному». Бытие. Это перед тем, как Он создал Еву. А все-таки, может, стоит сбегать за тросом…

Я вошел в воду и положил руку ему на плечо.

– Нет, – сказал я. – До пикапа бегом пятнадцать минут, и обратно пятнадцать, за это время… короче говоря, в общем, я слишком устал, чтобы носиться туда-сюда, туда и обратно из-за твоих прихотей. А кроме того, вряд ли тебе удастся намного вытянуть свою шею. Помнишь, как мы поймали в трясине водяную черепаху? И запихали ее в ванну – воды налили дюйма два-три, и ей было не за что зацепиться, чтобы вылезти. Но она не потонула, помнишь? Встала на задние лапы и вытягивала свою шею, пока не надорвалась… Так что я не думаю, что ты потопнешь; есть все основания полагать, что ты последуешь ее примеру. – Джо попробовал было рассмеяться, но ему тут же пришлось закрыть рот, чтобы не захлебнуться. – В общем, я считаю, что это полено должно начать всплывать с минуты на минуту. В худшем случае, я всегда смогу продержать тебя, подныривая и передавая воздух, пока оно не всплывет.

– Конечно, конечно, – откликнулся он. – Я не подумал об этом. – Он умолк, сжав губы, пока вода захлестывала ему в лицо. – Ну конечно, ты же просто сможешь передавать мне воздух.

– Сколько потребуется, так что можешь не волноваться…

– Волноваться? Я совершенно не волнуюсь. Просто холодно. Я же знаю, что ты что-нибудь придумаешь.

– Естественно.

– Так же, как мы работали с одним аквалангом под водой.

– Точно. Никакой разницы.

– Точно так же.

Я стоял в воде рядом с деревом и дрожал.

– Просто нужно уметь правильно себя вести и верить. И ждать. – Он резко закрыл рот.

– Конечно, – закончил я за него, пока не прошла волна. – Просто ждать. И думать о хороших вещах, которые у нас впереди.

– Правильно! Старик, ой, старик… ведь через несколько дней День Благодарения, – вспомнил Джо. Слова из него вылетали уже с бульканьем. –

Отличное времечко. Мы уже все закончим. Для такого дня надо будет организовать что-нибудь капитальное.

– Еще бы!

Просто стоял и дрожал крупной дрожью, потому что я чувствовал, что времени на организацию чего-то капитального уже не осталось…

Зимородки замерли в ожидании… Над рекой меланхолично шумел дождь, каплю за каплей добавляя в нее влагу… Наступали последние часы сумерек. Хэнк, упершись ногами в дно, изо всех сил налегал на дерево – ледяные коричневые струи течения сносили ноги, – сначала он дрожал, потом холод перерос границы озноба, и он перестал дрожать и только носил полные легкие воздуха к лицу, которое уже совсем скрылось под водой. «Главное, чтобы Джо не запаниковал, – повторял он себе, – главное, чтобы он держался».

А Джо, казалось, пребывал в превосходнейшем расположении духа. Даже когда его покрытое шрамами личико скрылось целиком, до Хэнка продолжали долетать всхлипы его хохота, а когда он опускал голову под воду, то видел, что на губах Джо играет все та же нелепая полуидиотская улыбка. Положение казалось им настолько глупым и они чувствовали себя такими дураками, что своим смехом чуть не погубили все дело с передачей воздуха, – они оба понимали это, но остановиться было выше их сил.

Черт-те что, наверно, мы выглядим полными идиотами, повторяли оба про себя; если бы старина Генри там, наверху, пришел в себя и увидел, чем мы здесь занимаемся, он бы издевался над нами до конца своей жизни – еще лет сто, как минимум. И даже когда нелепость ситуации уже перестала смешить Хэнка, он чувствовал, что там, под водой, веселье идет вовсю. Это внушало ему некоторую уверенность; пока этот балбес смеется, еще есть надежда. «В конце концов, я могу снабжать его воздухом всю ночь. До тех пор, пока он сохраняет уверенность и находит это смешным. До тех пор, пока он все еще улыбается. Только это может его спасти, может помочь ему выбраться из этой передряги; только бы он не терял веры…»

Но там, под водой, в холодной темноте, ситуация представлялась ничуть не лучше. В ней не было абсолютно ничего смешного. Ни грана. И все же… это было жутко забавно. Не для Джо, конечно, а так, абстрактно, если бы это была чья-то шутка. И он смеялся уже не сам по себе, а словно он был этим кем-то другим. Словно он не сам улыбался, а этот кто-то другой. Он начал это чувствовать, как только вода полностью закрыла его лицо. Черная и холодная. Сначала его охватили страх и ужас… а потом из воды вынырнуло это смешное. Как будто оно там таилось все время и только ожидало наступления темноты. И теперь в плотной тишине подводного царства Джо чувствовал, как это смешное пытается проникнуть внутрь сквозь панцирь его тела. Ему это совершенно не нравилось. Он начал с ним бороться, размышляя о приятных вещах. Например, о том, что совсем скоро День Благодарения. Один из его самых любимых дней с детства, а на этот раз это будет самый лучший день из всех лучших дней. Потому что эта работа будет закончена, и мы сможем передохнуть. С утра все будет пропитано кухонными запахами. Индейка с луком и шалфеем. Пирог с грибами. Жареные пончики. А потом сидеть вокруг плиты и икать от переедания – все, как всегда. Смотреть телевизор, пить пиво и курить сигары. Нет-нет, никакого пива и сигар. Я забыл. Только не это. Кофе тоже не годится. Не смейся. Потому что человек строит свою обитель на небесах из стройматериалов благочестивой жизни, которые он сколачивает здесь, на земле. Скапливает свое богатство там, наверху, тем, что не принимает участия, – не смейся, ты же идешь по жизни без тревог, – не дает себе воли, – не смейся, потому что, если начнешь ржать, тут же захлебнешься и уже никогда не поднимешься. И между прочим. Я вообще не вижу ничего смешного. По крайней мере здесь, под водой. Во-первых, мне немножко страшно, во-вторых, – нет таких, кому Он не помог, – я замерз; и мне больно. В этом нет ничего смешного. Я хочу домой. Я хочу в свой новый дом, хочу надеть чистые штаны, которые для меня выгладила Джэн, хочу, чтобы мне на пузо уселись близнецы, а Пискля показала бы нам, что она сегодня нарисовала. Ну и всякое такое. Я хочу… клюкву и миндаль в сахаре. Да! И сладкую картошку с алтеем – не смейся, – с алтеем, запеченным сверху, и индейку… Не смейся, в последний раз тебя предупреждаю! Ну зачем смеяться? Разве это смешно никогда больше не попробовать картошки с алтеем? Неужели ты хочешь больше никогда не выкурить ни одной сигары? Да! Нет, к черту, человек должен строить свою обитель… Да – и перестань меня смешить – неужели ты не хочешь выпить чашечку горячего кофе, который ты не – прекрати, черт возьми! – не успел выпить сегодня утром? Нет! Не смейся, я же знаю, сейчас это прекратится, – помнишь эту девчонку Джуди, которая все время – дьявол, убирайся! – на математике пускала мне в глаза солнечного зайчика? Сволочь! Сволочь! Я знаю, кто ты, и не стану смеяться, ты – черный дьявол! Господь Бог в своем милосердии укажет мне путь сквозь долину печали! Можешь не стараться, дурак, тебе ничего не удастся; ты же сам знаешь. Совершенно не смешно! Я вывернусь, главное не сомневаться. Естественно, ты можешь… нет, это я могу! Верящий да не засмеется! Ты, конечно, доволен, что тебе удалось вырубить меня, – это не смешно, но тебе это нравится, – не смейся, – ты, ты обманул меня, да-да, нет! нет! – во имя Него и их не делай этого! Черт, а – ой-ой-ой-ой – а какая разница? Да. Ну какая? А если мы все обмануты? Сигару! А-ай, как хочется курить, ко, и, Боже мой, как я люблю кофе, но это, это так смешно, черт возьми, это так – ха-ха-ха-ха, смешно, х-ха-ха-ха…

И целый ворох пузырей безудержной истеричной радости плеснул в лицо Хэнку как раз в тот момент, когда он наклонился, чтобы передать Джо следующую порцию воздуха. Он так испугался, что тут же выдохнул. Нахмурившись, он не мигая смотрел на ровную поверхность воды, которая только что бурлила от хохота. Потом снова вдохнул и опустил голову в воду, шевеля губами, пока не нащупал рта Джо… он был открыт, одна большая круглая дыра, разверстая в хохоте. Как подводная пещера, нет, как дренажное отверстие на дне океана, оправленное холодной плотью… такое необъятное, что могло поглотить воды всех морей на свете.

И течение, скручиваясь черной спиралью, втекало внутрь, снова заставляя его смеяться.

Он не стал пытаться вдуть свой воздух в это безжизненное отверстие. Он медленно поднял голову и вновь уставился на водную гладь, под которой лежал Джо. Она ничем не отличалась от других участков реки, вплоть до самого океана. (Ты что, не понимаешь, что Джо Бен мертв?) Дождь пошел сильнее, звуки капель по воде раздавались все громче. Кружилась голова и тошнило. (Этот сукин сын откинул коньки. Гном скончался, ты что, не понимаешь? И, несмотря на внезапно накативший приступ тошноты, поверх разрастающегося чувства пустоты, которое всегда испытываешь сразу после смерти кого-то близкого, – но он мертв, Джо Бен мертв, врубись ты наконец! – я чувствую облегчение. Я устал и этим исчерпывалось все, а теперь я знал, что смогу отдохнуть. Еще немного – дотащить старика до пикапа, съездить в город за помощью, и тогда, наверное, все будет закончено. Окончательно. После стольких… Господи, сколько же это продолжалось? По меньшей мере с тех пор… как сегодня утром я увидел старика, спускавшегося по склону и выглядевшего таким встревоженным. Нет. Раньше. Прошлой ночью, когда я проснулся и увидел свое отражение. Нет. Еще раньше. С тех пор, как мы впервые пошлисДжоби на футбол и онпревратил меня в своего кумира. С тех пор, как он бросился в океан, чтобы я спас его. С тех пор, как старик приколотил плакат к моей стене. С тех пор, как Бони Стоукс начал приставать к Генри по поводу деда. С тех пор, с тех пор, с тех пор…) Он стоит в ожидании чего-то, продолжая смотреть на воду, пока надрывающиеся легкие не выплевывают спертый воздух вместе с громкими судорожными рыданиями – «Ты умер, Джоби, ах ты разбойник, черт бы тебя побрал, ты умер…»

Чем больше темнело, тем чаще на шоссе останавливались добрые души, интересуясь, не подкинуть ли меня. Я вежливо отказывался и с восхитительным чувством мученичества стоически продолжал двигаться вперед. Это шествие начинало для меня окрашиваться все в более религиозные оттенки – паломничество с наложенной епитимьей – путь в мечеть, в обитель спасения, и в то же время наказание дождем и холодом за преступление, которое я намеревался совершить. И, хотите – верьте, хотите – нет, чем ближе я подходил к дому, тем слабее становился дождь и теплее воздух. «Какая перемена, – думал я, – по сравнению со слякотными улицами и демоническими врачами…»

(Забравшись на край бревна, которое все еще торчало из-под воды, я впервые за все это время обратил внимание на то, что погода начала улучшаться: ветер почти совсем стих, и дождь слабел с каждым мгновением. Я передохнул с минуту, потом вынул из заднего кармана карабины и гаечный ключ. Рука Джо Бена всплыла и покачивалась в темноте. Закатав рукав на его безжизненной руке, я пристегнул карабин и прибил его к бревну. Потом отыскал вторую руку и сделал с ней то же самое: это была мерзкая работа – стоя по колено в воде, приколачивать гаечным ключом огромные карабины. Потом я вытащил носовой платок и привязал его к суку, тому самому, который мне врезал. Закончив, я встаю и почти сразу же ощущаю под ногами легкое покачивание – прибывающая вода поднимает дерево. «Если б Джо продержался еще двадцать минут…» Я спрыгиваю с бревна в переплетение ягодника и начинаю пробиваться сквозь заросли наверх, туда, где оставил старика.

Пока я тащил старика к пикапу, он очухался. Я заводил мотор, а он лежал, мотая своей бедной старой башкой из стороны в сторону, и повторял: «Что? Что, черт побери? Ты что, наложил мне гипс на другую сторону?»

Я чувствовал, что должен сказать ему что-то ободряющее, но не мог заставить себя заговорить и лишь повторял: «Держись, держись». Я медленно вел пикап по спуску, и мне казалось, что скулящий голос Генри доносится откуда-то издалека. Когда я добрался до шоссе, он замолчал, и по дыханию я определил, что он снова вырубился. Я поблагодарил Господа хоть за эту маленькую помощь и рванул к западу. Сунув руку в карман за куревом, я обнаружил там отнюдь не сигареты – мне стало страшно: это был транзистор, и так как он уже достаточно высох, стоило мне к нему прикоснуться, как он снова начал попискивать. Я отшвырнул его в сторону, к дверце, и он разразился обрывками мелодий из вестернов. «Давай валяй…» – неслось из него.

Дождевая завеса обвисла туманной дымкой, а когда я добрался до лесопилки, дождь и вовсе прекратился. Тучи начали рассеиваться, и в бледном лунном свете я увидел Энди, который стоял оперевшись на свой багор, словно спящая цапля. Я вылез из машины и дал ему две плитки шоколада, которые нашел в бардачке.

– Тебе придется остаться здесь на всю ночь, – сказал я. Мне казалось, что говорит кто-то другой, прячущийся за мной в тени. – Почти все бревна пошли вверх по течению. Так что в ближайшие три-четыре часа, пока не начнется отлив, у тебя ничего не будет. И смотри не пропусти ни одного бревна. Надо выловить все, слышишь? Особенно следи за тем, что будет с белой тряпкой. К нему прибит Джо Бен, он утонул.

Энди кивнул, выпучив глаза, но ничего не сказал. Я простоял с ним еще с минуту. Густой покров туч над нами прохудился и расползался в разные стороны темными клочками, между которыми то и дело мелькал полный белый лик луны. Вымокшие заросли ягодника, которые обрамляли мостики, шедшие от лесопилки к причалу, казались комками мятой фольги. Я видел, что Энди смотрит на пропитанные кровью рукава моей фуфайки, но снова, так же как на склоне, не мог заставить себя заговорить. Я повернулся и, не произнося ни слова, двинулся назад, к скучающему пикапу. Я не мог быть рядом с людьми. Я не хотел увиливать от их вопросов о происшедшем. Я не хотел слышать их вопросов.

Проезжая мимо дома, я даже не сбавил скорость. Мне хватило одного взгляда, чтобы определить, что свет в комнате Вив еще горит. Я решил, что лучше позвоню ей из города. И Джэн тоже; из больницы. Но я знал, что не стану это делать.

Транзистор наконец замолк. В кабине было тепло и тихо, лишь шины шуршали по асфальту да из-за спины доносилось дыхание старика – вдох-выдох, вдох-выдох, словно ветер, перебирающий опавшие листья. Я устал. Настолько устал, что не мог ни думать, ни горевать. Горевать я буду потом, я… «Что?» – я буду горевать потом, когда у меня будет время, – «Что?» – после того, как отдохну – «Что? Это же он!» И тут, проезжая мимо нашего гаража, я увидел Малыша. Он шел по шоссе к дому – не в больнице, не в городе, а здесь, сейчас, у самого гаража, собирается сесть в лодку и плыть к дому! Черт! Воистину окружили. Стоит начаться, и все валится одно за другим…)

Когда мое мокрое паломничество приблизилось к завершению и впереди замаячил гараж, нос у меня уже перестал течь, а поднявшийся ветер разогнал над головой тучи. И все же беспокойство мое возвращалось, снова и снова тявкая БЕРЕГИСЬ БЕРЕГИСЬ, на сей раз приводя в качестве аргумента слишком поздний час: ОНИ ВОЗВРАЩАЮТСЯ, ОНИ ПОЙМАЮТ ТЕБЯ… И тут, когда я бы потратил еще час на препирательства вокруг этого довода, он сам собой испарился: не успел я сойти с шоссе на гравий, как увидел брата Хэнка собственной персоной во взмывшем пикапе – лицо напряжено в очевидном намерении добраться до города, для того чтобы отыскать старика, – в этом я не сомневался.

Это видение рассеяло мою очередную уловку, и, даже не задумавшись, откуда у Хэнка мог взяться пикап, если старик до него не доехал, я отправился к лодке, уже не в состоянии сочинять какие-либо отговорки. «Вот твой шанс войти в игру, – сказал я себе, – безопасность обеспечена, никаких ловушек, путь свободен».

Пытаясь убедить себя, что я рад тому, что обстоятельства расчистили мне дорогу.

И действительно, казалось, путь открывается все шире и выглядит все заманчивее. Выхолощенные и вдруг съежившиеся тучи неслись над макушками деревьев, вспять к океану за новым грузом, оставляя землю заморозку. И лодка, когда я снял брезент, оказалась сухой. Лунные блики мигали, как ртуть, на моторе, указывая моим рукам нужные действия; веревку стартера не заело, мотор завелся с первой же попытки и загудел ровным, наполненным звуком; швартовы слетели со сваи при одном моем прикосновении, и нос лодки развернулся точно к дому, как стрелка компаса. Из блестящего от измороси леса донесся рев лося, кричавшего не то от похоти, не то от холода, – не знаю, знаю лишь одно: этот высокий, пронзительный клич подхлестнул меня, словно мелодия флейты сатира. Свет из окна Вив стелился ко мне по воде сияющим ковром… путеводной звездой светил мне на сумрачной лестнице… мягко струясь из-под двери. Все было безукоризненно. «Я буду истинным мустангом, – говорил я себе, – живым воплощением Казановы…» – и уже занес руку, чтобы постучаться, как меня обуял новый страх: что, если у меня не получится. – Я ЖЕ ГОВОРИЛ ТЕБЕ – БЕРЕГИСЬ! – Что, если я разгонюсь, как мустанг, и все будет напрасно!

Кошмар такой перспективы потряс меня до глубины души: после маминого самоубийства неудачи преследовали меня в этой области, а сейчас, когда прошло уже несколько месяцев после последней бесплодной попытки, на что я мог рассчитывать? Может, потому-то я и медлил так долго, может, об этом-то и предупреждал меня Верняга, может, надо…

Но тут из комнаты донесся голос: «Входи, Ли», и я понял, что бежать слишком поздно, даже если эта угроза была реальной.

Я приоткрыл дверь и просунул в щель голову.

– Только сказать «привет», – произнес я и прозаично добавил: – Шел пешком из города…

– Я очень рада, что ты здесь, – ответила она и добавила более жизнерадостно: – А то мне тут одной уже стало становиться страшновато. О Господи! Ты вымок! Садись к рефлектору.

– Мы расстались с Генри в больнице, – робко промямлил я.

– Да? И куда же он отправился, как ты думаешь?

– Ну, куда мог отправиться Генри? Вероятно, за новой порцией гилеадского бальзама…

Вив улыбнулась. Она сидела на полу с книжкой в руках перед пышущим, гудящим оранжевым рефлектором. На ней были узкие зеленые брюки и одна из клетчатых шерстяных рубах Хэнка, которая – я мог поспорить – так колется, так колется. Сияние электрических спиралей отражалось от ее лица и волос, и от этого казалось, что они влажно струятся глубокими роскошными волнами.

– Да, – повторил я, – наверное, зашел к Гилеаду за бальзамом…

После вводных приветствий и «как ты думаешь?», а также напряженной тишины, наступившей вслед за этим, я киваю на книгу:

– Я вижу, ты продолжаешь совершенствоваться.

Она улыбается:

– Это Уоллес Стивене. – С извиняющимся видом она поднимает на меня глаза. – Не знаю, все ли я понимаю…

– Не думаю, чтобы это кому-нибудь удавалось.

– …но мне нравится. Ну, даже если я не понимаю, я все равно что-то чувствую, когда читаю. В некоторых местах я ощущаю счастье, другие – просто смешные. А порой, – она снова опускает глаза к книге, лежащей у нее на коленях, – меня охватывает такая тоска.

– Тогда я уверен, что ты понимаешь все! Мой энтузиазм повлек за собой еще одну напряженную паузу, потом она снова вскинула голову:

– Ой, а что тебе сказали у врача?

– Много чего. – Я снова попробовал вернуться к хохме. – «Сними штаны и ложись». А следующее, что я помню, – это как мне накачивают легкие нюхательными солями.

– Вырубился?

– Начисто.

Она тихо посмеивается, а потом, понизив голос, доверительно сообщает:

– Хочешь, я тебе кое-что расскажу, если ты пообещаешь не донимать его?

– Истинный крест. А кого донимать и чем?

– Генри. После того, как он рухнул с этих скал. Когда они привезли его с лесосеки, он ругался и вел себя здесь просто ужасно, а потом, когда мы повезли его к врачу, затих. Ну знаешь, как это с ним бывает. Ни звука не проронил, пока его осматривали, только над сестрами подсмеивался и подшучивал, что они так цацкаются с ним. «Ничего особенного, так, крылышко вывихнул, – повторял он. – У меня и похуже бывало, несравненно хуже! Давайте вправляйте его на место! Мне на работу надо!»

Мы вместе посмеялись над басом, которым Вив пыталась подражать Генри.

– А потом, – продолжила она, возвращаясь к доверительному тону, – они достали шприц. Иголка была не такой уж длинной, но, конечно, все-таки достаточно большой. Я знала, какие он к ним испытывает чувства, и вижу – старина побледнел как полотно. Но, понимаешь, он решил не сдаваться и продолжал держать фасон. «Давайте, давайте, давайте, колите меня, да побыстрее, чтобы я мог вернуться на работу!» – рычал он. И тут, когда они его укололи – такого крутого и смелого, несмотря на переломанные кости, – он только дернулся и скорчил гримасу, но до нас долетел какой-то звук, и когда я присмотрелась, то увидела, что он весь обмочился и по ноге прямо на пол бежит струйка!

– Нет, не может быть! Генри? О нет, Генри Стампер? О-о-о! О Боже!.. – Я разразился таким хохотом, каким не смеялся, кажется, никогда в жизни. Представив себе выражение потешного изумления на лице Генри, я уже не мог издать ни звука и только беззвучно сотрясался. – О Боже!., это потрясающе, о Господи!..

– И… и, нет, ты послушай, – продолжила она шепотом, – когда мы пошли переодевать его в пижаму, ты послушай, после этого укола, который его сразил… мы обнаружили, что он не только обмочился.

– О Господи!., это грандиозно, могу себе представить…

Мы смеялись и смеялись до тех пор, пока не наступила неловкая пустота, всегда следующая за слишком продолжительным весельем, точно такая же, как наступает после долгого раската грома: мы снова смущенно умолкли, оглушенные и испуганные одной и той же мыслью. «Какой смысл пытаться?» – вопрошал я себя, глядя на прядь ее волос, которая, как блестящая стрела, сбегала по ее профилю и уходила за ворот рубашки… Что мечтать попусту? Ты не можешь это сделать, вот и все. Давно пора было сообразить, что то самое оружие слабости, которое должно было обеспечить тебе победу над братом Хэнком, не дает тебе вкусить плоды этой победы. Тебе следовало бы знать, что безвольная импотенция, которая обеспечивает тебе победу над ним, никогда не будет понята и принята с должным тактом…

Я стоял, взирая на Вив, на ее скромное, безмолвное и совершенно очевидное предложение себя, пытаясь философски осмыслить свою органическую неспособность принять это предложение… И тут интересующий нас орган начал приподниматься, отметая эту новейшую отговорку и с пульсирующей настойчивостью требуя предоставить ему возможность доказать свою дееспособность. Наконец все препятствия были преодолены, и от желанной цели меня отделяло не более нескольких футов – все доводы рассеяны и отговорки исчерпаны, – и все же внутренний голос не давал мне сдвинуться с места. «Берегись берегись», – пел он. «Чего? – кричал ему я, на грани потери чувств от расстройства. – Пожалуйста, скажи мне, чего беречься?»

ПРОСТО НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО – был ответ; ЭТО БУДЕТ МЕРЗКАЯ СЦЕНА…

Для кого? Я в безопасности – я это знаю. Мерзкая сцена для Хэнка? Для Вив? Для кого?

ДЛЯ ТЕБЯ, ДЛЯ ТЕБЯ…

И потому, вдоволь намучившись в этой гнетущей тишине, я вздохнул и промямлил что-то типа: мол, ладно, наверное, лучше – ну для простуды и вообще, – если я пойду лягу. Она кивнула не поворачиваясь: «Да, наверное…» – «Ну, спокойной ночи, Вив…» – «Спокойной ночи, Ли, увидимся утром…»

При виде моей трусости она опускает глаза, и я выскальзываю из комнаты. К горлу подкатывает тошнота, и сердце сжимает от стыда за свое бессилие, которое теперь уже не может быть отнесено за счет обычной импотенции…

(Я торможу перед больницей, и когда вынимаю старика, чтобы везти его в операционную, вижу, что рука его отделилась от туловища. Она вываливается из разодранного рукава на мостовую, как змея, меняющая кожу. Я оставляю ее на земле. Мне сейчас не до того. Что-то еще меня мучает, если бы я только мог вспомнить…

Меня останавливает ночной санитар и начинает что-то говорить, потом он смотрит на старика, и карандаш выпадает у него из рук. «Я – Хэнк Стампер, – говорю я ему. – Это мой отец. На него упало дерево». Я укладываю Генри на постель и сажусь в кресло. Санитар задает мне вопросы, на которые я не удосуживаюсь отвечать, и говорю ему, что мне надо ехать. Он отвечает, что я рехнулся и надо дождаться, пока придет врач. Я говорю: «О'кей. Когда док Лейтон придет, разбуди меня. Как только он придет. Тогда поглядим. А сейчас отвези куда-нибудь старика, дай ему крови и оставь меня в покое».

Когда я проснулся, мне показалось, что прошло не больше секунды, что я успел всего лишь моргнуть, а санитар вдруг резко постарел, растолстел на пару сотен фунтов и снова задает мне все те же вопросы, которые я еще не слышу. Когда я понял, что это врач, я встал.

– Так, единственное, что я хочу знать, – ему нужна моя кровь?

– Кровь? Господи, Хэнк, что с тобой? Похоже, лишняя пинта крови и тебе бы не помешала. Что у вас там произошло?

– Значит, с ним все в порядке? С отцом?

– Сядь. Нет, с ним не все в порядке. Он старый человек, и он потерял руку. Ради Господа, куда ты так спешишь, что…

– Но он не умер? Он не умрет сегодня?

– Одному Богу известно почему, но он еще не умер, что касается… Что с тобой, Хэнк? Сядь, пожалуйста, и дай я взгляну на тебя.

– Нет. Мне надо идти. Через минуту я… – Я куда-то опоздал, столько проспав. – Через минуту я… – Через минуту я вспомню, в чем дело. Я натягиваю каскетку и ощупываю карманы в поисках сигарет. – Сейчас, – повторяю я.

Доктор ждет моих объяснений.

– Значит, вы думаете, он выкарабкается? – спрашиваю я. – Он все еще без сознания? Наверное, без сознания, да? Ну… – Я смотрю на доктора. Как его зовут? Я же знаю его, знаю давным-давно, но никак не могу вспомнить его имя. – Смешно, как легко теряются люди! – говорю я. – Ну ладно. Раз так, пойду к пикапу и…

– Христа ради, он еще собирается ехать домой! – говорит доктор. – Послушай, дай я хоть взгляну на твою руку.

Он имеет в виду порез, который я заработал на причале двумя днями раньше: он открылся и кровит.

– Нет, – медленно произношу я, пытаясь вспомнить, куда я опоздал. – Нет, спасибо, этим сможет заняться моя жена. Я позвоню вам утром, чтобы справиться о Генри.

Я направляюсь к двери. Рука все еще лежит на тротуаре в луже возле пикапа. Я поднимаю ее и швыряю в машину, словно это полено. В чем же дело? Через минуту я…

По дороге я заезжаю в «Морской бриз», чтобы узнать о Малыше. «Не знаю,»– отвечает миссис Карлсон еще более угрюмо, чем обычно. – Отсюда он ушел». Мне не хочется настаивать, я пересекаю улицу и захожу в бар. Там его никто не видел. Перед самым моим уходом мне что-то говорит Ивенрайт. Я просто киваю и отвечаю, что сейчас у меня нет времени на болтовню с ним. Я направляюсь к двери и вижу этого парня, Дрэгера, он улыбается мне и говорит «привет». Он говорит:

– Хэнк, мне кажется, я должен предупредить вас, что ваше случайное появление в городе может оказаться для вас более опасным, чем вы…

– Я занят, – отвечаю я ему.

– Конечно, и все же постойте и подумайте…

Я иду по Главной улице, совершенно не понимая, куда я направляюсь. Через минуту я вспомню… куда мне было надо. Я дохожу до «Морского бриза» и уже собираюсь войти внутрь, как вспоминаю, что у них я уже спрашивал. Я решаю вернуться к пикапу, и тут из аллеи появляются три парня, которых я никогда в своей жизни не видел. Они вталкивают меня в аллею и берутся за дело. Сначала мне кажется, что они собираются меня убить, но потом я понимаю, что нет. Каким-то образом я понимаю это. Просто они не слишком стараются. Они по очереди держат меня, прижав к стене, и работают ремнями, но недостаточно сильно, чтобы и вправду убить меня. Поэтому я и не обращаю на них особого внимания: минуточку, и я… – я уже готов сесть на землю и предоставить им возможность беспрепятственно заниматься своим делом, как вдруг в аллее появляются Ивенрайт, Лес Гиббонс и даже старина Биг Ньютон – они несутся ко мне и кричат: «Держись, Хэнк! Держись, старик!» Троица парней удирает, и они помогают мне подняться с земли. «Черт, – говорит Лес, – это снова ублюдки с Ридспорта, мы слышали – они собирались отомстить тебе…», и я благодарю их. Ивенрайт отвечает, что люди должны держаться друг друга, и я благодарю его. Они помогают мне добраться до пикапа. Лес Гиббонс даже предлагает отвезти меня домой, если есть такая необходимость. Я говорю: нет, я еще не знаю, куда я, но все равно спасибо, я вроде как спешу… куда? сейчас, минуточку, я… я говорю парням «пока», завожу машину и трогаюсь с места – в голове пусто и приятно, будто я лечу. Наверное, опять эта лихорадка. Но какого черта? – не так уж плохо, небольшая температура… как говорит Джоби: «Принимай свою судьбу и крутись с тем, что тебе дается». Сопли, конечно, гадость, но температура – это ерунда… еду по Главной улице. Смешно, но такое ощущение, будто мне было что-то поручено и я забыл что – сейчас, секундочку, я… черт бы меня побрал, если бы я мог вспомнить, что именно, – так что через минуту я – и я направляюсь к реке, решив, что раз мне все равно не вспомнить, то с таким же успехом я могу вернуться домой. Я просто веду машину, медленно и спокойно, глядя, как мимо проносится белая разметка шоссе и тучи закрывают луну, и стараюсь не думать.

И только добравшись до гаража, я вспоминаю, что видел его здесь. Все всплывает у меня в голове, когда я бросаю взгляд через залитую лунным светом реку и вижу, что лодка привязана к другому берегу и в доме теперь освещены два окна вместо одного…)

Оставив Вив в разочаровании наедине со стихами, я отправился в ванную, где до бесконечности чистил зубы и минут пять рассматривал, как зажили ожоги на лице. Потом медленно разделся в собственных холодных апартаментах и не залезал в постель до тех пор, пока дрожь не загнала меня под одеяло. Наконец я погасил свет. Тьма ворвалась в комнату, потом луна не спеша скользнула по моему стеганому одеялу своим голубовато-белым лучом, холодя мне щеку и устремляясь навстречу другому тонкому персту света, лившегося из отверстия в стене. Надо забить его, подумал я. Я это сделаю, как-нибудь сделаю, чтобы покончить с этим навсегда…

И тут, вместе с тьмой, меня снова охватил стыд – он накатывал на меня волнами с той же тошнотворной силой, как много лет назад, оставляя рвоту и пульсирующие головные боли… с той же силой, как много лет назад, в той же постели… всегда после (о Господи, у меня это никогда раньше не соединялось!), всегда на следующий день, после того как я подсматривал в дыру за страстью, на которую я и по сей день был не способен. Лучик снова упал на меня. Я закопался под одеяло – он словно искал меня, мою бесполезную плоть. Страшный световой скальпель, вызывающий чуть ли не физическую боль. Я лежал, мучительно ощущая его на себе, уже забыв о стыде и испытывая лишь боль. Наверное, когда стыд разрастается настолько, что душа не в силах вместить его, сама плоть поражается болезнью столь же реальной и опасной, как рак. Не могу сказать. Но я еще не достиг этой стадии. Я только знал, что мне действительно больно и что боль быстро разрастается… Я понял, что плачу, и на сей раз отнюдь не беззвучно. Я сжал голову руками как раз вовремя, чтобы она не взорвалась от взрыва боли, которая хлынула слезами и выжала пот на моем лбу. Я сжал зубы и, застонав, свернулся клубком, готовясь к удару в живот. Глубокие сдавленные рыдания сотрясали все мое тело…

Таким она меня и увидела – воющий комок детского ничтожества, скорчившийся под одеялом. «Тебе плохо?» – прошептала Вив. Она стояла рядом с кроватью. В ее сиянии боль отступила от моих глазниц. Спазм в груди развеялся под ее светозарными перстами…

За окном, между горами и океаном, на мгновение замерев между отливом и приливом, неподвижная, но покрытая лунной рябью покачивалась река. Тучи спешили назад, к океану. Пикап с погашенными фарами замер в пещере гаража… (Когда я увидел, что лодки нет, я не знаю, что в меня вселилось. Я решил скорее вплавь перебраться на другую сторону, чем звать кого-нибудь. Сделаешь. От гаража до нашего причала в холодной воде – не слишком большое удовольствие, даже когда человек в разгаре сил. А я был достаточно вымотан, достаточно вымотан, чтобы

даже не пытаться. Но, странное дело, когда я нырнул и поплыл, я не почувствовал, что мне стало хуже. Я был в воде, и старушка река казалась не меньше сотни миль в ширину – ледяная, серебристо-голубая, – но я знал, что переплыву ее. Еще, помню, подумал: «Надо же, переплыть ты можешь, а сбегать в гору за шлангом, для Джобине смог. И переплывешь ты ее не потому, что силен, а потому что слаб…»)

А потом, после того как она прикоснулась ко мне, мы, естественно, любили друг друга. И происходящее уже не нуждалось в подталкивании со стороны моего злого умысла. Уже не я руководил происходящим, но происходящее мною. Мы просто любили друг друга.

(Ты переплывешь…)

Мы занимались любовью. Какими тусклыми кажутся эти слова – банальными, избитыми, практически стершимися от употребления, – но как иначе описать то, что происходит, когда оно происходит? это творение? это волшебное слияние? Я бы сказал, мы превратились в бесплотные образы, танцующие перед раскачивающимся талисманом луны – сначала медленно, очень медленно… словно перья, летящие в чистой влаге небес… постепенно убыстряя движения – все скорее и скорее, достигая фотонов чистого света.

(Как ты ни устал, как ты ни избит, ты переплывешь, ты – здоровый бугай, ты…)

Или я мог бы просто перечислить все ощущения, все образы, ослепительно яркие, запечатленные на века в белой аркаде этих первых прикосновений, первых взглядов, когда клетчатая рубашка расступилась, обнаружив, что под ней нет лифчика; слабый жест сопротивления, когда я стягиваю с ее бедер грубую джинсовую ткань; изящная линия, начинающаяся от кончика ее откинутого назад подбородка, пульсирующая между грудей и спускающаяся к животу, освещенному лучом света из ее комнаты…

(Ты переплывешь, потому что у тебя не хватит сил не сделать этого, повторяю я себе. Ц еще я вспоминаю мысль, которая пришла мне, когда я уже вылезал из воды: что это не требует никакой настоящей силы… и поднимался по лестнице: в этом нет никакой истинной силы…)

И все-таки мне кажется, что красота этих мгновений лучше всего передается простым повторением – мы занимались любовью. Завершая этим целый месяц быстрых взглядов и сдержанных улыбок, случайных прикосновений – или слишком явных, или слишком тайных, чтобы быть случайными, – и всех других незавершенных признаков желания… и, может, более всего, завершая наше тайное знание об этом обоюдном желании и о сокрушительном росте этого желания… в этом безмолвном внутреннем взрыве, когда все мое напрягшееся тело истекло в нее электрическими разрядами. Соразделенно, завершенно, окончательно; в радостном беге вниз по склону… прыжками… в невесомом полете… постепенно соскальзывая назад… к общепринятой большинством реальности, к робкому поскрипыванию кровати, к послушай собачьему лаю на соглядатайку-луну… к ПОСЛУШАЙ ЧТО? к воспоминанию о странной безумной поступи, которую я, кажется, слышал БЕРЕГИСЬ пугающе близко секунду, час, века тому назад!

К окончательно открытым глазам и виду Вив, покрытой лишь широкими мягкими мазками лунного света, и к осознанию того, что свет в соседней комнате погас!

(Совсем не та сила, в которую я всегда верил, продолжает звучать в моей голове, не та, с которой, как я думал, я могу строить, и жить, и показать, как жить, Малышу…)

Окончательное осознание того, что произошло, пока мы занимались любовью, потрясло меня настолько сильно, что я чуть было опять не выпал в нездешнюю безопасность оргазма. Я был убежден, что ничем не рискую, укрывшись за рекой. Абсолютно уверен в этом. Мне приходило в голову, что он может вернуться, а мы еще не закончим. Но он бы все равно должен был быть на другом берегу. И ему пришлось бы кричать, чтобы переправили лодку. И я бы погнал ее к нему. Конечно, у него могли возникнуть подозрения – я один в доме с его женой все это время, – я бы сказал, почти уверенность. Но это «почти» и было то, чего я добивался, то, на что я рассчитывал. Конечно, я не предполагал, что он переплывет реку и прокрадется по лестнице, как тень в ночи. Что он опустится до подглядывания за мной! Мой брат – Чудо-Капитан, как сводник, подсматривающий в замочную скважину? Брат Хэнк? Хэнк Стампер?

(Нет, в этом нет истинной силы, это всего лишь различные степени слабости…)

Я лежал, парализованный ужасом, рядом со все еще не пришедшей в себя Вив. И в голове у меня с академической беспристрастностью звучало: «Вот как он узнал, что я подсматриваю: при погашенном там свете из моей комнаты пробивался точно такой же луч, который временами заслонялся чем-то плотным, вроде моей головы. Как глупо с моей стороны». А внутри гораздо более громкий голос вопил: БЕГИ, ИДИОТ! БЕРЕГИСЬ! СПАСАЙСЯ, ПОКА ОН НЕ НАБРОСИЛСЯ НА ТЕБЯ ПРЯМО ИЗ-ЗА СТЕНЫ! НА ПОМОЩЬ! БЕРЕГИСЬ! ПРЯЧЬСЯ! ПРЫГАЙ!., словно стена должна была вот-вот обрушиться и обнаружить за собой покачивающееся чудовище, от которого мне надо было прямо нагишом нырять в холодную луну, в фонтане кристальных брызг обрушиваясь в грязную жижу… ПРЯЧЬСЯ! БЕРЕГИСЬ! БЕГИ!

Однако постепенно, по мере того как проходил первоначальный шок, помню, меня охватило чувство злорадного восхищения такой удивительной удачей: изумительно… а почему бы и нет? Эта победа выходила за рамки моих самых безумных желаний, месть – за гранью самых злобных козней. «Могу ли я? – сомневался я. – Имею ли право? Да… не уступай ни дюйма, как говорится…»

– Никогда еще, – выдохнул я, не давая себе лазейки к отступлению, – никогда за всю свою жизнь, – не громко, но вполне слышно, – со мной не было такого.

Она восхитительно подхватила мою тональность:

– Со мной тоже. Я не знаю, Ли… потрясающе.

– Я люблю тебя, Вив.

– Я не знаю. Мне раньше снилось… – Ее пальцы скользят по моей спине и замирают на щеке. Но меня этим не отвлечешь.

– А ты любишь меня, Вив? – Я слышу, как за стеной замирает дыхание. Я чувствую, как от напряженного вслушивания гудит пространство.

– Я тоже люблю тебя, Ли.

– Может, это звучит совсем некстати сейчас, но я не могу без тебя, Вив: я очень тебя люблю, и я совершенно не могу без тебя.

– Я не понимаю. – Она умолкает. – Что ты хочешь?

– Я хочу, чтобы ты уехала со мной на Восток. Чтобы ты помогла мне кончить школу. Нет. Гораздо больше: чтобы ты помогла мне кончить жизнь.

– Ли…

– Ты как-то сказала, что мне нужно не что-то, а кто-то. Так этот кто-то – ты, Вив. Без тебя я ничего не смогу. Правда.

– Ли… Хэнк… то есть я…

– Я знаю, что ты привязана к Хэнку, – поспешно обрываю ее я: началось, и теперь ничего не оставалось, как идти до конца. – Но разве ты нужна Хэнку? Я хочу сказать, Вив, он может обойтись без тебя, и мы оба это знаем. Разве нет?

– Ну, если уж на то пошло, Хэнк, наверное, может обойтись без всех, – шутливо замечает она.

– Да! Может! А я не могу. Вив, послушай! – Я с жаром вскакиваю на колени. – Что нам может помешать? Только не Хэнк: если ты попросишь у него развод, он даст его. Он не станет тебя здесь удерживать насильно!

– Я знаю, – все так же весело отвечает она, – он слишком горд для этого; он отпустит меня…

– Он слишком силен, чтобы это могло его ранить.

– Трудно сказать, что может его ранить…

– О'кей, даже если это его ранит, разве он не сможет пережить это? Ты представляешь себе что-нибудь, что он не сможет пережить? Он присвоил себе власть супермена и верит в нее. Ты послушай, Вив, я скажу тебе. Я приехал сюда как в последнее прибежище. Ты кинула мне соломинку, за которую можно удержаться и выжить. Без этой соломинки, Вив, я просто не знаю, клянусь Господом, я не смогу. Поехали со мной. Пожалуйста.

Она долго лежала молча, глядя на луну.

– Когда я была маленькой, – наконец после долгой паузы произнесла она, – я нашла веревочную куклу, индейскую куклу. И какое-то время я любила ее больше всех остальных своих кукол, потому что я могла представлять ее кем мне хотелось. – Луна скользит по ее лицу сквозь сосновую ветку, покачивающуюся в окне; она закрывает глаза, и из-под ресниц на ее волосы начинают струиться слезы… – Теперь я не знаю, что я люблю. Я не знаю, где заканчиваются мои фантазии и начинается реальность.

Я начинаю объяснять ей, что между ними нет очевидной границы, но обрываю себя, так как не знаю, какие достоинства она приписывает моему брату. И вместо этого говорю:

– Единственное, что я знаю, Вив, – здесь мне не хватит благородства. Потому что я в отчаянии. Я не могу без тебя жить. Поехали со мной, Вив, поехали со мной. Сейчас. Завтра. Пожалуйста…

Если ока что и ответила на эту мольбу, то все равно я ее уже не слышу. Теперь все мое внимание обращено на другое. Теперь каждое мое слово предназначено лишь для щели, в которую снова начинает литься свет. Вив, поглощенная моим монологом, не замечает этого. Я собираюсь продолжить, но в это мгновение до меня снова доносятся тяжелые усталые шаги – теперь они удаляются от стены, направляясь к выходу из комнаты… теперь в коридоре… в его комнате, где он, потрясенный, с остекленевшим взором, опустится на кровать, и руки безвольно повиснут на коленях… Ладно, Супермен, твой ход…

Из коридора донесся слабый стон и утробные всхлипывания. Потом еще один, еще более надсадный.

– Хэнк! – Вскрикнув от неожиданности, Вив резко вскакивает. – Это Хэнк! Что он?.. Что случилось? – И, натягивая на ходу рубаху, она выбегает из комнаты, чтобы узнать.

Я одеваюсь несколько медленнее. Голова у меня звенит в предвкушении событий, и я улыбаюсь, двигаясь по темному коридору на свет, веером лежащий на полу перед их спальней. Я знаю, что с ним: его рвет. С захлебывающимся кашлем, стонами и прочими театральными приемами, которые традиционно используются детьми с целью достижения соучастия и жалости. Да, я знаю: точная копия того, что обычно изображал я, с идентичными причинами и намерениями.

Теперь осталось немного, один небольшой текст, и низвержение будет завершено.

Я медленно иду по коридору, смакуя слова, выбранные мною для величайшего в истории ниспровержения, и вспоминая приписку, сделанную братом Хэнком на той открытке, – он сам накликал на себя беду – домашний голубок вернулся со смертоносным клювом ястреба. «Верно, съел что-то жутко жирное, раз тебя так жутко тошнит», – репетирую я вполголоса, готовясь к своему выходу. Отлично. Великолепно. Я готов. Я вхожу. Вив держит Хэнка за плечи – он сполз на пол, пытаясь засунуть голову в забрызганную рвотой металлическую корзинку для бумаг. Мокрая рубаха прилипла к его трагически сотрясающимся плечам, в волосах запутался речной мусор…

– Ну, братец, верно съел что-то жутко жирное, – церемониально начинаю я, придавая фразе магический оттенок, словно она в состоянии осуществить любые чудодейственные изменения, – раз тебя так…

– О-о, Ли, Хэнк говорит… – Мой речитатив резко обрывается сначала Вив, потом Хэнком. Он поднимает голову и медленно поворачивается – я вижу заплывшую щеку и разорванные в клочья губы. – О-о, Ли, Хэнк говорит, что Джо Бен… Джо и отец… – медленно поворачивается, пока не останавливается на мне здоровым глазом, холодным и зеленым от всеведения, – что Джо Бен погиб, Ли; что Джо мертв; и Генри, вероятно, тоже… – За разверстым ртом виден черный, спекшийся язык, пытающийся произнести что-то невнятное:

– Малыш… Малыш… нет никакой, Малыш… Вив подхватывает его:

– Звони врачу, Ли; кто-то избил его.

– Нет… никакой настоящей…

Но, что бы он там ни собирался сказать, слова тонут в новом приступе рвоты.

(И последнее, что я помню из того дня, перед тем как окончательно вырубиться: если сила не истинна, значит истинна слабость. Настоящее и реальное – это слабость. Я все время обвинял Малыша в том, что он прикидывается слабым. Но способность прикидываться и свидетельствует о том, что слабость истинна. Иначе тебе бы не хватило слабости, чтобы прикинуться. Нет, прикинуться слабым, невозможно. Можно прикинуться только сильным…)

Внизу, разговаривая с врачом по телефону, я совершенно бессознательно завершил свою магическую фразу. «Как он?» – спросил врач. «Доктор, похоже, ему плохо. – И добавил: – Жутко тошнит», как Билли Батсон, договаривающий вторую половину прерванного «Сгазам!», могущественного слова, которое в сопровождении грома и молнии превращает Билли из серого хилого заморыша в огромного и могущественного великана, Чудо-Капитана. «Да, доктор, жутко тошнит…» – говорю я.

И в это время вспыхивает разряд молнии, внезапно освещая все окна вырвавшейся из туч луной. И оглушающий удар грома доносится сверху от упавшей корзины. Все как положено. Только в отличие от Билли моя трансформация не материализуется. Не знаю, чего я ждал, – наверное, того, что меня вдруг раздует до размеров Чудо-Капитана и я улечу, облаченный в оранжевое трико. Но пока я стоял с гудящей трубкой в руках, прислушиваясь к выкашливаемой и выплакиваемой мелодраме, которая разворачивалась наверху, до меня постепенно стало доходить, что я ни в малейшей степени не приблизился к тому положению, которое, как я надеялся, обеспечит мне моя месть. Я успешно осуществил весь ритуал отмщения, я верно выговорил магические слова… но вместо того чтобы превратиться в Чудо-Капитана, согласно традиции маленький-побивает-болыпо-го… я создал лишь еще одного Билли Батсона.

И тогда наконец я понял, к чему относилось это «берегись».

(А если прикидываться можно только сильным, а не слабым, значит, Малыш поступил со мной так, как я хотел поступить с ним! Он вернул меня к жизни. Он заставил меня прекратить прикидываться. Он привел меня в порядок.)

Оставшиеся в живых жители пригородов Хиросимы описывали взрыв как «страшный грохот, как будто рядом пронесся паровоз с длиннющей цепочкой вагонов, которая, постепенно удаляясь, замирала вдали». Неверно. Они описывали лишь недостоверные слуховые ощущения. Ибо этот первый громовой удар взрыва был лишь слабым шорохом по сравнению с грохотом обрушившихся на нас последствий, последствий, которые еще будут обрушиваться…

Ибо реверберация, нарастающая в тишине, зачастую оказывается громче звука, породившего ее; отсроченная реакция порой превосходит событие, вызвавшее ее; прошлому иногда требуется немалое время, чтобы произойти и проявиться.

…А обитателям городков Западного побережья нередко требовалось время даже на то, чтобы узнать о происшедшем, не говоря уж о его осознании. Поэтому старики никогда не пользуются здесь большим уважением – слишком многие из них не желают признавать, что старые времена миновали. Поэтому-то заброшенная топь у них до сих пор называется Паромом Бумера… хотя и сам мистер Бумер, и его паром на ручных тросах, и широкое корыто, ползавшее по ним, давным-давно потонули в этой Богом забытой жиже. По этой же причине мужчинам Ваконды потребовались почти сутки, после того как прекратился дождь, чтобы расправить свои сутулые плечи, а женщинам – еще одни, после того как стих ветер, чтобы расконопатить заткнутые газетами щели в дверях. Лишь после абсолютно сухого дня они нехотя замечают, что, кажется, проясняется, по прошествии суток без единой капли дождя они вынуждены признать, что действительно лить прекратило, но для того чтобы согласиться, что здесь в ноябре, в разгар зимы, выглянуло солнце, для этого воистину надо обладать сознанием ребенка.

– Смотрите-ка: того и гляди солнце появится, и это накануне Благодарения. Как это так? Такого еще не бывало…

– Вот оно и выйдет взглянуть, как это так… посмотреть, не пришла ли весна, – так это явление было истолковано метеорологом из начальной школы в галошах и с грязными косицами, – посмотреть, не пора ли начинаться весне…

– Не-а, – разошелся с ней во взглядах коллега целым классом младше, и к тому же мальчик, – не-а.

– Дождь почему-то перестал идти, понимаешь, солнце проснулось и сказало: «Дождь кончился… может, пора весне. Посмотрю-ка…»

– Не-а, – продолжает оппонент, – не-а, и все.

– И вот, – не обращая на него внимания, говорит девочка, – и вот… – она набирает в легкие воздух и приподнимает плечи с видом скучающей уверенности, – …старичок солнце про-о-осто высунулся посмотреть, какое у нас время года.

– Нет. Это… просто… не так. И все.

Она старается не реагировать, зная, что лучше не удостаивать этих дурачков ответом, но загадочно размеренная интонация последнего утверждения, свидетельствующая о владении другими сведениями, наполняет паузу нетерпеливым ожиданием. Грязноволосый метеоролог ощущает шаткость веры своей аудитории, которую нельзя про-о-осто так проигнорировать.

– Ну ладно, красавчик! – поворачивается она к оппоненту. – Тогда расскажи нам, почему это светит солнце, когда на носу День Благодарения.

Красавчик – длинноносый и длинноухий скептик в скрепленных изоляционной лентой очках и шуршащем плаще – поднимает глаза и серьезно оглядывает аудиторию, взирающую на него со скрипящих каруселей. Они ждут. Атмосфера ожидания уплотняется. Выхода нет: он слишком много вякал, и теперь он должен или высказаться, или заткнуться, но для того чтобы ниспровергнуть авторитет девочки, нужно противопоставить крайне убедительные аргументы, потому что, кроме серьезных доводов и ярко-красного фрисби, которое она ловит и подбрасывает совершенно непредсказуемо, она учится во втором классе. Он откашливается и для достижения цели решает прибегнуть к авторитетам.

– Мой папа сказал вчера, мой папа сказал… что после того, как небо расчистилось, будет чертовски ясно.

– Ну и что! – Ее было не так-то легко сразить. – А как это получилось?

– Потому что – мой папа сказал… – Он выдерживает паузу и, нахмурив брови, пытается дословно вспомнить причину, одновременно ощущая растущее ожидание, подгоняемое временем. – Потому что… – Лицо его проясняется – он вспомнил. – Это твердолобая шайка Стамперов наконец повержена. – Он вышел из клинча. – Потому что сукин сын Хэнк Стампер окончательно порвал свой контракт с «Ваконда Пасифик»!

И словно по волшебству из-за туч появляется солнце, яркое, пронзительное, свежеумытое, чтобы залить всю площадку ослепительно белым светом. Не говоря ни слова, девочка поворачивается и, сознавая свое поражение, шаркая галошами, направляется к качелям; престиж потерян, но как можно спорить с авторитетами, когда объект дискуссии столь явно переходит на сторону оппонента. Да, она вынуждена смириться с истиной: солнце вышло из-за того, что Стамперы капитулировали, а не потому, что оно заподозрило приход ранней весны.

Хотя на самом деле было очень похоже на весну. Увядающие львиные зевы пробуждались под лучами яркого солнца и умудрялись снова зацвести. Поднималась прибитая трава. В камышах распевали луговые трупиалы. А к полудню этого второго дня без дождя весь город был напоен таким теплым, влажным воздухом орегонской весны, что даже взрослые наконец осознали присутствие солнца.

Солнце пыталось осушить влагу, скопившуюся за его недолгую отлучку. От крыш поднимался пар. Пар валил от стен домов. В Шведском Ряду, где жили рыбаки, тусклые, бесцветные, насквозь вымокшие хижины с шипением испускали такие облака серебристого пара, что казалось – неожиданное появление солнца просто подожгло их.

– Чертовская погодка, что скажешь? – говорил агент по недвижимости, идя по Главной улице с Братом Уолкером. Плащ у него был перекинут через плечо, лицо лучилось в предвосхищении перемен к лучшему. Он оптимистически глубоко вдохнул и выпятил грудь, подставляя ее солнцу, как цыпленок, просушивающий перья. – Чертовская!

– Ах! – Брат Уолкер не испытывал особого энтузиазма по поводу этого конкретного определения.

– Что я хочу сказать, – будь прокляты эти типы, которые не дают спокойно поговорить на родном американском языке, – что такой климат в конце ноября и вправду сверхъестественный, сверхъестественный, не согласен?

Брат Уолкер улыбнулся. Так-то лучше.

– Господь всеблаг, – уверенно провозгласил он.

– Ну!

– Да-да, всеблаг…

– Настают хорошие времена. – Таково было мнение агента. – Старое позади. – Он чуть ли не звенел от легкой радости; он вспомнил о последней вырезанной им фигурке, лицо которой получилось на удивление похожим на Хэнка Стампера. Но теперь все было позади. И очень вовремя. – Ага. Теперь, когда правда восстановлена.,, все начнут богатеть.

– Да… Господь всеблаг, – бодро повторил Брат Уолкер и на этот раз добавил: – И справедлив.

Они шли по залитой лужами улице, торговец мирским и продавец нетленного, случайные попутчики, связанные одним предназначением и одинаковыми взглядами на судьбу, оба в наилучшем расположении духа, грезя о великих взаимодействиях неба и земли, бодрые и радостные, истинные учителя оптимизма… и все равно лишь жалкие любители по сравнению с мертвецом, которого они шли хоронить.

В гостиной Лиллиенталь рассматривает старые фотографии и наносит последние поспешные штрихи, чтобы и этот «любимый и дорогой» выглядел как живой. Он стремится к абсолютной естественности в церемонии, чтобы потом никто не стал оспаривать предъявленный счет: счет довольно весомый, чтобы покрыть убытки накануне на похоронах этого жалкого Вилларда Эгглстона и нищего алкаша, который тесал дранку, – последнего обнаружил лесничий в его собственной хижине, а за такими находками надзирает прокурор… Так что к сегодняшнему усопшему Лиллиенталь особенно внимателен, отчасти за плату, отчасти стараясь возместить недостаток уважения, оказанного им вчера другому куску протухшего мяса…

Индеанка Дженни сидит на своей лежанке в позе лотоса, по крайней мере в том ее исполнении, на которое она способна. С тех пор как до нее дошли слухи о несчастном случае, она медитирует. Она давно проголодалась, к тому же ее мучают подозрения, что у нее под юбкой обосновалось целое семейство уховерток. Но она ждет и не шевелится, стараясь думать о том, о чем велит Алан Ватте. Не то что она сильно верит, будто это поможет решить ее проблемы, скорей она просто тянет время: ей не хочется идти в город, где на нее обрушатся новые известия. А новые известия после случившегося в верховьях реки, как она понимает, могут быть только плохими известиями… И она не знает, что страшит ее больше – услышать, что Генри Стампер все еще жив или что он уже умер.

Она закрывает глаза и удваивает свои усилия, чтобы ни о чем не думать, или почти ни о чем, по крайней мере ни о чем неприятном, как, например, ноющие бедра, Генри Стампер или уховертки…

В гостинице Род отрывается от газеты и видит, как в комнату входит сияющий, раскрасневшийся Рей, неся в руках кипу обернутых в зеленую бумагу кульков и свертков. «Надену белый галстук… распущу свой хвост». Рей вываливает свой груз на кровать. «Рыба и суп, Родерик, дружище. На вечер – рыба и суп. И много денег. Тедди заплатил за два месяца; жаль, что с нами уже нет бедняги Вилларда, вот бы порадовался, – сколько он нас грыз из-за нашего счета. Не повезло тебе, Вилли, подождал бы парочку дней и получил бы все сполна». Он переходит на чечеточный шаг, выдвигая ящики комода. «Ну-ка, ну-ка, пора откапывать старый боевой топор. Иди к папочке, малыш, надо размять фаланги…»

Род смотрит, как Рей достает из-за комода гитару. Он откладывает газету, но, несмотря на все радостные известия, решает не впадать в эйфорию.

– А что это ты так разошелся? – интересуется он, когда Рей начинает настраивать инструмент. – Эй, Тедди наконец согласился повысить нам плату?

– Не-а. – Тинг-тинг-тинг.

– Ты получил что-нибудь от своего богатого дядюшки? А? Или от Ронды Энн? Черт бы вас побрал обоих…

– Не-а, не-а, не-е-е-аааа. – Тинг-тинг-тинг. – Может, струны так покривились из-за перемены в погоде. – Тинг-тинг.

Род перекатывается на бок, прикрываясь газетой от солнца, льющегося сквозь пыльные занавески, и снова возвращается к объявлениям о предоставлении работы.

– Если ты настраиваешь инструмент для сегодняшнего вечера, то можешь начать подыскивать себе бас и соло. Потому что, парень, я отваливаю. Меня это больше не устраивает… десять долларов за вечер без чаевых – за такие деньги я больше ни звука не издам, я так и сказал Тедди.

Рей отрывается от гитары и расплывается в широкой улыбке.

– Знаешь, старик, сегодня… ты получишь десятку целиком, а я и чаевыми буду счастлив – вот какой я благородный парень. Идет?

Из-под газеты не доносится ни звука, лишь подозрительная тишина.

– Идет, о'кей? Потому что, Родерик, ты еще не знаешь: теперь будут чаевые, и удача, и пруха без остановок. Ха-ха! Не знаю, как ты, но меня прямо распирает от радости, вонючий ты пессимист. Распирает! Сечешь?

Пессимист за газетой предпочитает помалкивать, усекая лишь то, что, когда в прошлый раз Рей вернулся в таком восторженном состоянии, как будто у него крыша поехала, дело кончилось в реанимационной палате, где из его огромной пасти пытались выкачать пригоршню принятого им нембутала.

– Вставай, старик! – завопил Рей. – Встряхнись. Доставай свою машину и давай сбацаем. Выше нос, не раскисай… – До… фа… соль… – Потому что, старик… – Снова до… «Синяя лазурь смеется в вышине… только синяя лазурь сияет мне…»

– Может, дней на пару. – Род отвлекся от объявлений только для того, чтобы омрачить атмосферу угрюмыми предчувствиями грядущих бед. – Может, на пару вшивых дней, а что будет потом с этой сучьей лазурью?

– Валяй, – ухмыляется Рей. – Сиди под этой газетой и тухни. А парень собирается здорово нагреть себе руки. Начиная с сегодняшнего вечера.

Сладкое счастье и победные песни наполнят сегодня «Пенек», вот увидишь. Потому что, старик… – чанг-тинк-а-тинк – «Только синюю лазурь… я вижу над собой» – ску-би-ду-би-ду… Ми-ми…

В «Пеньке» Тедди смотрит на синее небо сквозь холодную вязь своих неонов и несколько иначе реагирует на неожиданную перемену погоды… Синее небо – не слишком подходящая погода для бара. Для наплыва посетителей нужен дождь, а в такие дни люди пьют лимонад. Нужен дождь, мрак и холод… Только они могут спровоцировать страх и заставить дураков пить.

Он размышлял о страхе и дураках с тех пор, как Дрэгер, подмигнув, сообщил ему накануне, что только что звонил Хэнк Стампер сказать, что сделка века состоялась. «Сделка века, мистер Дрэгер?» – «Да, вся „заварушка“, как выразился Хэнк. Он сказал, что в связи „с событиями“, Тедди, он не сможет выполнить свой контракт. В связи с событиями… – Дрэгер самодовольно ухмыльнулся. – Я же говорил, что мы покажем этим тупоголовым, а?»

Тедди залился краской и пробормотал что-то утвердительное, довольный тем, что Дрэгер выбрал его в качестве доверенного лица, однако по зрелом размышлении он вынужден был признать, что эти вести скорее расстроили его: может, все неприятности со Стамперами и наносили урон горожанам, зато уж точно шли на пользу его кошельку. Теперь звон монет в нем поутихнет…

– А что вы теперь будете делать, мистер Дрэгер? Наверное, вернетесь в Калифорнию? – Как ему будет недоставать этой могущественной, мудрой и обаятельной отдушины от всех этих дураков!

– Боюсь, что да, – промолвил Дрэгер восхитительно культурным голосом – интеллигентным, спокойным, добрым, но не сожалеющим, как у других. – Да, Тед, сейчас я в Юджин – уладить кое-что, потом вернусь на День Благодарения к Ивенрайтам, а потом… назад, на солнечный юг.

– Все ваши… все проблемы решились? Дрэгер улыбается через стойку и достает пятерку за свой «Харпер».

– А по-твоему, разве нет, Тедди? Сдачу оставь. Шутки в сторону, разве ты считаешь, что не решились?

Тедди решительно кивает: он всегда знал, что Дрэгер покажет этим болванам…

– Думаю, да. Да. Да, я уверен, мистер Дрэгер… вся заварушка разрешилась.

Но уже день спустя Тедди не был в этом так уверен. Затишье в делах, которое, как он ожидал, наступит с ростом благосостояния горожан, не наблюдалось; по его подсчетам, оно должно было начаться сразу вслед за победным празднеством, имевшим место накануне вечером. Но, несмотря ни на что, вместо затишья в делах наблюдался подъем. Сверившись со своими подсчетами, озаглавленными «Количество кварт на посетителя», он обнаружил, что по сравнению с предыдущей неделей потребление спиртного на морду лица возросло почти на 20%, что касается графы «Количество посетителей на кубический фут в час», он еще не мог ничего сказать, так как час пик не наступил, но все указывало на то, что толпа нынче будет отменной. Учитывая частоту, с которой посетители уже начали заходить в «Пенек», к вечеру он должен быть переполнен.

Но в отличие от Рея Тедди слишком хорошо знал своих завсегдатаев и понимал, что радость не заполнит бар посетителями. Как и победа. Для этого требуются причины посильнее, чем эти жидкие поводы. Особенно при хорошей погоде. «Вот если бы шел дождь, – размышлял он, глядя на погасшие под ярким солнцем бессильные неоны, – тогда я еще понимаю. Если бы шел дождь, было темно и холодно, тогда можно было бы надеяться, но при такой погоде…»

– Тедди, Тедди, Тедди… – За одним из столов возле окна щурился Бони Стоукс. – Нельзя ли

опустить шторы или что-нибудь придумать от этого невыносимого света?

– Прошу прощения, мистер Стоукс.

– Занавеску или что-нибудь. – Его иссушенная старая ручка указывала на солнце. – Чтобы защитить усталые старые глаза.

– Прошу прощения, мистер Стоукс, но, когда начались дожди, шторы я отправил в Юджин, в чистку. Мне и в голову не приходило, что у нас снова наступят солнечные дни, – даже представить себе не мог. Но постойте-ка… – Он повернулся к коробке для белья, стоявшей за баром; отражение Бони глупо мигало ему из зеркала. Глупые старческие глаза, вечно высматривающие повод, чтобы дать хозяину возможность поныть… – Может, мне приколоть какую-нибудь скатерть?

– О'кей, приколи. – И Бони, выгнув шею, уставился на улицу. – Нет. Постой. Думаю, лучше не надо. Нет, я хочу удостовериться, когда его повезут на кладбище…

– Кого это, мистер Стоукс?

– Не важно. Просто… мне не хочется идти на похороны – легкие и прочее, – но я хочу посмотреть, как они поедут мимо на кладбище. Я посижу здесь. Ничего, я как-нибудь перенесу этот свет; думаю, мне надо…

– Очень хорошо.

Тедди запихал скатерть обратно в коробку, снова взглянув на отражение щуплого старика. Мерзкое старое привидение. Тупые глаза, холодные как мрамор и злобные. Глаза Бони Стоукса никогда не видели ничего, кроме дождя и мрака, поэтому неудивительно, что он сидит здесь в такой день: за всю свою глупую жизнь он не видел ничего, кроме страха. Но другие, все те, другие. «Тедди! Ну-ка пошевеливай своей розовой задницей, бога в душу мать; выпивку сюда!» И он зашевелил своей розовой задницей, обтянутой черными брючками, в сторону компании потных бродяг, сидевших над пустыми стаканами. «Да, сэр, что угодно, сэр?» Как насчет других? Кажется, их дурацкую самоуверенность не омрачает никакой страх, по крайней мере не такой, как раньше… Что же привело этих людей сюда в такой кристально чистый день, что их согнало в кучи, как скот в амбаре во время грозы? Неужто его выверенные, основанные на многолетних наблюдениях уравнения и формулы, которые устанавливали зависимость между потреблением алкоголя и количеством страха, в конечном итоге оказались несовершенными? Ибо какой страх может скрываться за этой шумной радостью победы? Какой ураган может таиться за этим синим небом и ярким солнцем, чтобы согнать такое большое стадо в его бар?

Ивенрайт, дрожа перед зеркалом в ванной, задает себе те же вопросы, только с меньшим красноречием: «Почему я не рад тому, что все получилось? – завязывая на галстуке огромный узел, чтобы скрыть оторванную пуговицу на воротнике. – Господи! Черт! Черт бы его побрал! Но почему я не рад?..» – и бешено дергает воротник.

Он ненавидел белые рубашки и не понимал, зачем их надо надевать по всяким торжественным случаям, – к черту! Можно подумать, что птица лучше, если у нее красивее оперение! – а уж на похороны и подавно. Но его жена придерживалась другого мнения:

– Может, бедный Джо Стампер и не возражал бы против твоей полосатой рубахи, но я с тобой так на похороны не пойду!

Он долго спорил, но все равно вынужден был лезть в комод и искать рубашку, в которой женился, в результате выяснив, что, как ни крути, она все равно не сходится на его растолстевшей шее дюйма на два.

– Господи, мама, в чем ты ее стирала, что она так страшно села? – кричит он, высовываясь из дверей ванной.

– Твою белую рубашку? – откликается жена. – Да она даже рядом с водой не была со дня первой годовщины нашей свадьбы, пьянчужка! Помнишь, ты напился, заявил, что, когда человеку хорошо, ему не нужны рубашки, и швырнул ее в пунш.

– А-а, ну да… – Он робко отступает, узел на галстуке снова расползается. «Почему же я несчастлив от того, как все образовалось?»

В это же время Симона, похудевшая на пятнадцать фунтов, что она давно собиралась сделать (недели благочестия разорили ее достаточно, чтобы она смогла осуществить это без особых усилий), смотрит через плечо на отражение своей голой попки в треснувшем длинном зеркале в дверце шкафа, гадая, не лучше ли она выглядела в своей греховной полноте, чем в нынешней нравственной худобе. Трудно сказать: может, в новых платьях – старый гардероб висит на ней как ужасающие древние мешки! – вот если бы она могла купить эти новые коротенькие вещички и…

Она обрывает себя. Подходит к туалетному столику и снова запускает пальцы в пустую пачку «Мальборо», избегая смотреть на собственное отражение и стараясь забыть о своем гардеробе; размышления о нем ни к чему хорошему не приведут, только расстроят ее снова, и она опять начнет мучиться, как ее уродует это ненавистное тряпье. Что ронять слюнки по поводу тысячефранкового торта, когда у тебя в кармане всего шесть сотен? Но она любила красивые вещи. И она испытывала такое отвращение к своему виду в одежде, что большую часть времени в своей комнате проводила обнаженной, глядя в зеркало на свои обвисшие формы. И теперь, теперь – она решительно встретила свое отражение анфас: голова закинута, одно бедро выставлено вперед – это тело, если, конечно, трещина не уродовала ее больше, чем она предполагала, – на него уже стало неприятно смотреть! Оно все разболталось. Кости торчат. Тела стало слишком мало… Мне нужны деньги…

Симона была рада, что Пресвятая Дева заперта в комоде и порочные желания не расстроят ее; бедная Богоматерь, какую боль ей, наверное, приносят такие желания! Но не может же человек все время ничего не хотеть, черт побери, можно же хоть иногда себе позволить что-то, одну красивую вещичку, которая будет хорошо сидеть… нечестно заставлять человека страдать от двойного унижения; и от того, что все вещи ему стали велики, и от тоге, что он так похудел.

Солнце сияет. В лесу парит. Дятлы весело перестукиваются на дубах. Мужчины распрямляют плечи, женщины берутся за стирку. И лишь Ваконда вносит какой-то диссонанс в это настроение (и за пределами Ваконды, вверх по реке, – амбар Стамперов), какой-то мрак в залитый солнцем мир. Даже Бигги Ньютон, плясавший в дренажной канаве, разбрызгивая воду, как радостный кит, когда проходивший мимо начальник сообщил ему, что Хэнк Стампер окончательно сдался… даже этот громила, до глубины души убежденный, что Хэнк Стампер – его самый страшный враг, чувствует, как радость его, по мере того как он все больше напивается в «Пеньке», тает на глазах.

Биг не всегда был таким большим; в тринадцать лет он был Беном, Бенджамином Ньютоном, средним парнем, обычного роста и разумения. В четырнадцать он вымахал на целых шесть футов, в пятнадцать – еще на шесть и шесть, и разумения у него стало гораздо меньше, чем в двенадцать. К этому времени он приобрел целый ряд менеджеров, которые хотя бы отчасти могут приписать себе заслугу такого усиленного роста Бигги. Эти менеджеры, взрослые люди – дядья, кузены и товарищи с отцовской работы – посвятили много времени воспитанию большого мальчика. Воспитанию, тренировкам и сохранению формы. И ко времени, когда Биг окончательно вырос, он был уже настолько хорошо воспитан, что так же, как и они, считал себя грозой лесов, крепкоголовым силачом, который повалит любого, кто вздумает встать у него на пути. А повалив достаточное количество, он так утвердился в своей роли, что люди стали избегать появляться у него на пути. И едва достигнув совершеннолетия, он оказался перед печальным будущим громилы, на пути у которого никого не осталось и которому некого сваливать. Набычившись, он сидел над своим темным пивом в «Пеньке», размышляя о грядущих годах и недоумевая, почему эти менеджеры, похлопывавшие его по спине и покупавшие ему выпивку, когда ему было пятнадцать, не предупредили его об этом неизбежном дне тупика.

– Тысяча грязных собак! – вскочил со стула Лес Гиббонс, он сидел вместе с большой компанией за столом Бигги. Чувства и «Семь корон» обуревали его. – Как мне хорошо! Мне и вправду очень хорошо, чтобы быть абсолютно точным… – Он отставляет остатки выпивки и оглядывается в поисках чего-нибудь, что даст ему возможность продемонстрировать, как ему действительно здорово. После некоторого размышления он приходит к выводу, что единственный способ проявить свой восторг – это запустить куда-нибудь свой стакан. Он выбирает орла на огромных часах, стоящих прямо над китайской фарфоровой фигуркой лосося, но промахивается и угождает рыбине в глаз – осколки стекла и фарфора сыпятся прямо на туристов, прибывших на оленью охоту. Они начинают возмущаться, но Лес обрывает все их возражения холодным стальным взглядом. «Да, сэр! – каркает он. – Мне очень хорошо! Круто!»