Портрет миссис Шарбук

МАСКАРАДНАЯ МАСКА

«Мой маленький кокон», — произнес я вполголоса, удаляясь от дома миссис Шарбук. По какой-то причине рассказ о ее несчастливой любви навел меня на мысль, что неплохо было бы заглянуть к Саманте и попросить у нее прощения за свое отсутствие в последние дни. В то же время до назначенного времени, черт бы его подрал, оставалось меньше двух недель, и с каждым днем этот срок сокращался. Я выбрал трусливый путь и решил вернуться к себе в мастерскую, чтобы поработать остаток вечера. Работа обернулась уничтожением полбутылки виски и выкуриванием двух дюжин сигарет — я все это время просидел за рисовальным столом в поисках нового образа моей заказчицы.

Я мог легко изобразить ее в виде змееволосого чудовища. Мне было вовсе не трудно представить Шарбука, не высокого и не низкого, — он отсекает голову этого чудовища и смотрит, как из пролитой крови рождается крылатый конь. Да, в моем мозгу каруселью кружились самые разные сцены, но увидеть лицо реальной женщины, любой женщины для меня стало невозможным. Разочарование мое было так велико, что я даже пожалел о своем импульсивном поступке, когда отправил бутыль с «Пробуждением» в выгребную яму. Наконец усталость взяла верх, и я лег в постель.

На следующее утро я поздно встал и отправился позавтракать к Греншоу. Я пил кофе и просматривал газету, когда ко мне подошел молодой парень с сумкой через плечо, в шапочке посыльного.

— Вы мистер Пьямбо?

— Да.

Он протянул конверт сероватого цвета. Как только он вышел, ко мне приблизилась миссис Греншоу — посмотреть, что такое мне принесли. С великой тактичностью я заказал еще порцию тушеного мяса, чтобы, пока она исполняет заказ, иметь возможность без посторонних глаз увидеть содержимое конверта. Я разорвал его и извлек карточку, на которой было написано:

Не успел я засунуть конверт и карточку в карман, как во мне начало расти возбуждение. Я решил, что либо мне предстоит стать разрушителем кокона, либо (что было не менее соблазнительно) она собирается дать мне какой-нибудь ключ к своему тайному образу. «Умерь свой пыл, Пьямбо, — сказал я себе. — Действуй осмотрительно». Я знал, что все равно отвергну ее сексуальные авансы, если именно это у нее на уме, но не мог отказать себе в удовольствии сделать это. Меня в этой связи интересовала возможность хотя бы на мгновение взять верх в наших нелепых отношениях. Прежде чем миссис Греншоу принесла порцию тушеного мяса, я положил деньги на стол и вышел. День был морозный, но я не обращал внимания на температуру, потому что внутри меня горел пожар — настоящая динамо-машина ожидания. Я отправился прямиком домой, вымылся и побрился.

Одеваясь, я размышлял над словечком «место» в речи миссис Шарбук. Она нередко использовала его, говоря о заведениях, в которых ей приходилось выступать. Значит ли это, что меня ждет некое театральное представление? Или все наши свидания были представлениями? Теперь мне казалось, что, меняя место встречи, она отправлялась, по ее выражению, на гастроли. Во всех ее рассказах неизменно возникало некое подобие аллюзии, что-то вроде метафорической связи между тем, что происходило с ней, и событиями моей собственной жизни.

Логика привела меня к выводу, что отель «Ложеро» с его европейским названием — символ ее путешествия через Атлантику. Если дела и вправду обстояли так, то я, посторонний визитер, становился Шарбуком, вызванным на тайное свидание вдали от бдящего ока Уоткина. Оставалось только ответить на единственный вопрос: какой я Шарбук — тот, в которого она влюбляется, или тот, которого подозревает в предательстве? Не зная, кто я такой, я не мог быть уверенным и в том, кем окажется она.

Отель «Ложеро» был довольно современным заведением, основанным Ришаром де Ложеро, неподдельным маркизом, который принадлежал к знаменитым четырем сотням богатейших людей нью-йоркского общества. Я прибыл по названному адресу за две минуты до обычного времени — двух часов. Служащий за столиком спросил, по какому я делу. Я ответил, что мне нужно в номер двести одиннадцать. Он улыбнулся и сказал, что меня ждут.

Минуя лифт, я направился вверх по лестнице. Не говоря уже о том, что мне нужно было всего на второй этаж, я смотрел на все эти механические новинки с такой же подозрительностью, как на Рида и на его Промышленную революцию. Ковры на лестницах и в коридорах были замечательно мягкими. Повсюду имелись световые приборы, богато отделанные хрусталем, стены везде обиты панелями отполированного до блеска орехового дерева.

Как и было обещано, на ручке двери двести одиннадцатого номера висела повязка для глаз — черная и очень походившая на маскарадную маску без прорезей для глаз. Я завязал две бечевки у себя на затылке надежным узлом — чтобы не развязалось. Меньше всего желал я, чтобы повязка соскользнула, уничтожив мои последние шансы на выполнение заказа. Лишив себя возможности видеть, я решил попробовать открыть дверь без стука. К моему удивлению, она подалась. Я открыл дверь и, сделав пять шагов внутрь комнаты, замер, прислушиваясь, — не обнаружится ли присутствие другого человека. Я услышал легкий скрип половиц, звук закрывающейся за мной двери. И только тогда подумал, что, может быть, участвую в игре, начатой Морэ Шарбуком.

Прошло несколько напряженных секунд, в течение которых я ждал чего угодно — как удара ножом в спину, так и приглашения поучаствовать в одном из бесхитростных развлечений миссис Шарбук. Потом я почувствовал руку на моем плече — прикосновение было едва ощутимым. Рука сняла с меня пальто и шляпу. В тот день я узнал, что утрата способности видеть на самом деле обостряет прочие чувства. Я ощутил запах сирени, услышал возбуждение в ее неглубоком дыхании, почувствовал тепло ее рук за миг до их касания. В этот момент мне больше всего хотелось сказать хотя бы слово нормальным голосом, чтобы утвердить тем самым мое присутствие. Но я сдержался — ведь меня просили молчать, а видеть я не мог. Когда руки сняли с меня визитку, а потом и жилет, мое желание заговорить превратилось в желание закричать.

Сомнений не осталось, когда она стала расстегивать пуговицы рубашки. Я не только не желал всего этого, но и считал, что согласиться на продолжение было бы ошибкой. Облизнув губы, я приготовился об этом сообщить, но тут с меня сняли рубашку, и я утратил голос. Потом я почувствовал, как женские губы щекочут мою грудь, и понял, что попал в переделку. Пряжка на моем ремне предвещала роковые события.

Она действовала быстро, и вскоре я оказался совершенно голым. В моей неспособности противиться ее напору было нечто такое, что многократно увеличивало мое желание, и с того места, где стояла она, это было более чем очевидно. Я слышал, как она обходит меня, как делает три круга и останавливается прямо передо мной. Прежде чем она прикоснулась ко мне, я почувствовал, как ее пальцы смыкаются на моем члене. А потом они и в самом деле сомкнулись.

— Пьямбо! — сказала она.

Я молча открыл рот в ответ на ее прикосновение, но в то же мгновение где-то в глубинах моего «я» зародилась некая мысль и медленно, словно пузырь в кленовом сиропе, стала неумолимо пробиваться наверх сквозь толщу моего возбуждения. Когда пузырь добрался до поверхности и лопнул, я понял: что-то здесь не так. Ее голос.

— Саманта! — воскликнул я, и в этот момент получил слева удар в голову, сбивший меня с ног.

Я поднял руку. Смотреть мне теперь не хотелось, но выхода не было. Я снял повязку и увидел Саманту — она сжигала меня взглядом, глядя снизу вверх. Первым моим позывом было сказать: «Я все время знал, что это ты», но… Нужно ли мне продолжать?

— Теперь мое имя для тебя будет Рид, — сказала она. Это заявление было не менее болезненным, чем последующий удар в пах.

Саманта решительным шагом прошла мимо меня и исчезла за дверью.

Я пролежал несколько долгих минут перед открытой дверью, нимало не беспокоясь о том, что меня могут увидеть. От этой истины мне было не убежать: за несколько минут я оказался в числе тех, кого презирал. Можно было сооружать логические построения, доказывающие, что я в физическом плане не совершил ничего предосудительного. Мужчина мог бы даже принять такую ущербную аргументацию, но для женщины намерение — это все. Нет таких ублажающих поступков (как бы ловко вы их ни подавали), нет таких слов (пусть и самых поэтических), до истинной сути которых не добралась бы женщина. Я резко выругался в адрес миссис Шарбук с ее заказом, за который я заплатил тем, чего не купишь ни за какие деньги. Потом встал, закрыл дверь и оделся.

Я выскользнул через заднюю дверь отеля «Ложеро» — черт бы его подрал — и направился в ближайший салун. Я даже не могу припомнить адрес того заведения, в которое позволил себе ввалиться, погруженный в мрачные мысли. Знаю только, что я сел в самом дальнем углу, где никто не заметил бы, как я говорю сам с собой и плачу. Я просидел там сколько-то часов, непрерывно накачиваясь и строя сложные планы возвращения Саманты. И хотя по мере приближения вечера я пьянел все больше и больше, мне так и не удавалось убедить себя в осуществимости любой из дурацких схем, которые я набрасывал угольным карандашом на льняных салфетках.

В конечном счете я вырубился, и официант пригласил управляющего, чтобы выставить меня за дверь. Как только они вывели меня из моего ступора, я заверил их, что уйду сам и выбрасывать меня вовсе ни к чему. «Ну-ну», — сказал управляющий. Я с трудом поднялся на ноги. В глазах у меня двоилось, голова кружилась, и я поплелся к выходу. Дальнейшие воспоминания совсем смутные, но я помню, что вывалился из двери, просочился через группку мужчин, которые как раз входили внутрь, и тут же грохнулся наземь.

Я приподнялся на локтях, приподнял голову и увидел, что группка осталась на улице и наблюдает за мной. Когда в глазах у меня немного прояснилось, я узнал по меньшей мере двух из них. Солидный пожилой джентльмен был Ренсфелд, торговец предметами искусства. Высокого худого молодого блондина я не знал. Третьим, представьте себе, был Эдвард, чья картина «Усекновение главы Иоанна Крестителя» чуть не стала задником для сцены убийства Рида. Видок у меня, судя по всему, был жутковатый, но все же я надеялся, что один из них поможет мне подняться. Встать самостоятельно я, видимо, не мог — и я протянул руку в их сторону.

— Эдвард, ты ведь знаешь этого старого пьяницу. Он, кажется, был твоим учителем? — спросил блондин.

Мой бывший ученик боялся встретиться со мной взглядом, но все же поколебался, прежде чем сказать:

— В жизни его не видел.

После этого они повернулись и вошли в салун.

Я худо-бедно встал на ноги и потащился сквозь холодную ночь домой, все еще ощущая во рту грязь Пятой авеню.