Портрет в коричневых тонах

Исабель Альенде Портрет в коричневых тонах роман

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ. 1862-1880

Я пришла в этот мир осенью 1880 года, во вторник, в доме моих дедушки и бабушки по материнской линии, в городе Сан-Франциско. В то время как где-то внутри этого, похожего на лабиринт, деревянного дома задыхалась и тужилась моя мать, и её героические кости и сердце тщились дать мне дорогу в мир, на улице кипела дикая жизнь китайского квартала, пропитанного въевшимся ароматом экзотической кухни, характерным ему шумным потоком орущих диалектов и неисчерпаемой толпой напоминающих пчёл людей, туда-сюда снующих в спешке. Я родилась на рассвете, но в Чайна-тауне часы не подчинялись правилам, хотя в это время уже начал работать рынок, состоящий из двуколок транспорт, а грустный лай собак в своих клетках свидетельствовал об ожидании поварского ножа. Чтобы узнать подробности моего рождения я пришла в сознание достаточно поздно, но было бы куда хуже и вовсе их не раскрыть. Иначе они канули бы в Лету, где уж точно потерялись бы навсегда. В моей семье есть ещё столько тайн, что, возможно, и у меня не хватит времени окончательно разъяснить их все: ведь правда так мимолётна и омыта дождевыми потоками. Мои дедушка и бабушка по материнской линии приняли меня несколько потрясённые – несмотря на то, что согласно некоторым свидетелям я была ужасным ребёнком – и положили меня матери на грудь, где я, скорченная, и оставалась всего лишь несколько минут, кстати, единственных, что мне удалось побыть с ней. Потом мой дядя Лаки обдал моё лицо своим дыханием и таким способом передал удачу. Намерение было благородным, а метод безошибочным; ведь, по крайней мере, в течение первых тридцати лет моей жизни всё у меня складывалось благополучно. Но, осторожнее, мне всё-таки не следует забегать вперёд. Это длинная история, и начинается она за многие годы до моего рождения; чтобы рассказать её, требуется терпение и ещё больше терпения, чтобы выслушать всё это до конца. Если по дороге и потеряется нить повествования, отчаиваться не нужно, потому что ручаемся – всё станет на свои места несколькими страницами далее. Так как нам необходимо начать с какой-то даты, возьмём за точку отсчёта 1862 год и скажем на авось, что история начинается с мебели невероятных габаритов.

Кровать Паулины дель Валье была заказана во Флоренции через год после коронации Виктора Эммануила. Тогда новое королевство Италии всё ещё потрясало эхо орудий эпохи Гарибальди. Так вот, эта кровать пересекла море в разобранном состоянии на генуэзском лайнере, сошла на берег в Нью-Йорке посреди кровавой стачки и была перевезена на одном из пароходов судовой компании моих бабушки и дедушки со стороны отца, четы Родригес де Санта Круз, жителей-чилийцев Соединённых Штатов Америки. Капитану Джону Соммерсу удалось получить ящики, отмеченные лишь одним итальянским словом: наяды. Этот крепкого телосложения моряк-англичанин, от которого только и осталось, что полинявший портрет и кожаный баул, сильно потрепанный нескончаемыми морскими путешествиями и полный любопытных рукописей, был моим прадедом. О чём я узнала совсем недавно, когда моё прошлое наконец-то начало проясняться после некой, длившейся многие годы, таинственности. Я не была знакома с Джоном Соммерсом, отцом Элизы Соммерс, моей бабушки по материнской стороне, однако ж, именно от него я унаследовала определённую склонность к бродяжничеству. Этому моряку, человеку, олицетворявшему собой горизонт и соль, выпало задание провезти флорентийскую кровать в трюме своего корабля до противоположного края американского континента. По пути ему пришлось отбиться от различных осад американцев и нападений их союзников, достичь австралийских границ Атлантического океана, пересечь спорные воды Магелланова пролива, войти в Тихий океан, затем ещё и ненадолго задерживаться в нескольких южноамериканских портах. Также было необходимо держать нос корабля по направлению к северу Калифорнии, издревле богатой золотом земле. У молодого человека были точные распоряжения, согласно которым следовало открыть ящики на пристани в Сан-Франциско и понаблюдать за плотником на борту. Тот в свою очередь, словно головоломку, собирал все детали, опасаясь сделать где-либо зазубрину на резьбе, поверх набрасывал матрац и вышитое рубиновым цветом одеяло, укладывал громоздкую мебель в повозку с тем, чтобы степенно отправить ту в центр города. Кучеру пришлось дважды вернуться на Площадь собрания и ещё дважды позвонить в колокольчик под балконом любовницы моего деда, прежде чем оставить багаж в конечном пункте, находящимся в доме Паулины дель Валье. Нужно было осуществить подобный подвиг в самую гражданскую войну, когда американские армии и союзные войска полностью были истреблены на юге страны, и у всех разом пропало настроение шутить и тем более развлекаться звоном колокольчиков. Джон Соммерс сообщил необходимые распоряжения, пересыпая последние проклятиями, потому что за месяцы настоящего мореплавания эта кровать стала олицетворять собой то, что он более всего ненавидел в работе, а именно: капризы своей хозяйки Паулины дель Валье. Увидев кровать на повозке, молодой человек вздохнул и решил, что вот она, последняя вещь, которую он делает ради неё; ведь уже двенадцать лет, как тот беспрекословно исполняет распоряжения этой женщины, вследствие которых терпение молодого человека было на пределе. Мебель пребывала всё ещё нетронутой и представляла собой некоего тяжелого динозавра из многоцветной древесины, в изголовье которой господствовал бог Нептун в окружении в виде нижнего рельефа пенистых волн и подводных созданий, а в ногах между тем весело играли друг с другом дельфины и сирены. В считанные часы половина города Сан-Франциско могла оценить то олимпийское ложе; однако ж, обожаемая моего деда, кому и было посвящено всё зрелище, куда-то спряталась, в то время как повозка вновь и вновь проезжала мимо, звоня своими колокольчиками.

- Моё торжество долго не длилось, - призналась мне Паулина много лет спустя, когда я настаивала на том, чтобы сфотографировать кровать и узнать подробности. – В конечном счёте, шутка вернулась ко мне же. Я думала, что таким способом подсмеивались над Фелисиано, а оказалось, то делали надо мной. Я плохо судила о людях. Кому бы пришло в голову вообразить себе подобное лицемерие? В эту пору Сан-Франциско представлял собой некое напоминавшее улей сборище коррумпированных политиков, бандитов и ведущих дурную жизнь женщин.

- Соперничество было им совсем не по духу, - намекнула я.

- Нет же. Ожидалось, что женщины сберегут репутацию своих мужей, какими бы презренными те ни были.

- Ваш муж не был презренным, - парировала я ей.

- Конечно, не был, но всё же делал глупости. В любом случае, я нисколько не раскаиваюсь насчёт этой знаменитой кровати, ведь я спала на ней целых сорок лет.

- Что предпринял ваш муж, обнаружив недоимку?

- На это он сказал, что пока страна разорялась в гражданской войне, я покупал мебель у Калигулы. И, конечно же, отрекся от всего. Никто, пусть и с одной извилиной, не допустит какой бы то ни было неверности, даже если человека застигнут прямо в кровати среди простыней.

- Он это говорит исходя из собственного опыта?

- Если бы только так и было, Аврора! – возразила Паулина дель Валье без колебаний.

На первой, сделанной для неё фотографии, когда мне было всего тринадцать лет, Паулина запечатлена в своей мифологической кровати. Со снимка смотрела женщина, одетая в кружевную ночную сорочку и украшенная драгоценностями, весящими где-то с полкило и поддерживаемая вышитыми атласными подушками. Такой я видела её не раз, и такой же мне бы хотелось увидеть её и после смерти, хотя эта женщина желала сойти в могилу, следуя печальному обычаю кармелиток, заключавшемуся в регулярном исполнении месс в течение последующих нескольких лет за упокой её души. «Я и так уже устроила в жизни столько скандалов, что пора бы и стать скромнее», - таковым было её объяснение, когда сама сошла в зимнюю меланхолию последних времён. Осознав свою близкую кончину, она не на шутку испугалась. И заставила отправить кровать в подвал, а на её месте установить некое деревянное возвышение с матрацом на конской гриве, чтобы после порядочного мотовства смочь умереть без всякой роскоши. А затем и посмотреть, сделает ли кляксу святой Педро и начнёт ли заново составлять книгу грехов, как не раз то говорила сама. Испуг, однако, не очень-то и помог ей избавиться от основных благ жизни, и вплоть до последнего вздоха женщина держала в руках вожжи своей финансовой империи, весьма сократившейся к тому времени. От отваги юношеских лет мало что осталось к концу жизни, и даже ирония, и та куда-то окончательно исчезла, но, несмотря на это, моя бабушка придумала свою собственную легенду, и никакой матрац на конской гриве и тем более обычай кармелиток не смогли бы помешать ей. Флорентийская кровать, привившая вкус к долгим прогулкам по самым главным улицам, которыми женщина изводила собственного мужа, была одним из её славных моментов в жизни. В эту пору вся семья жила в Сан-Франциско под изменённой фамилией – Кросс - потому что ни один североамериканец не мог произнести благозвучную Родригес де Санта Круз и дель Валье, что было крайне жаль, ведь в её исконном звучании слышались древние отголоски самой Инквизиции. Все члены семьи только что переехали в район Ноб Хилл, где построили себе бессмысленный особняк, ставший одним из самых богатых в городе, который, в сущности, оказался бредовым результатом работы нескольких соперничающих между собой нанятых архитекторов, причём с каждыми двумя из трёх приходилось тут же прощаться. Семья сколотила себе капитал не на золотой лихорадке 1849 года, как к тому стремился Фелисиано, а сделала то благодаря чудесному предпринимательскому инстинкту его жены, которой пришло в голову перевозить свежие продукты из Чили в Калифорнию, упакованными в устланную льдами с Атлантики ёмкость. В ту непонятную, лишённую элементарного порядка, эпоху один персик стоил целую унцию золота, и она сумела-таки извлечь собственную выгоду из подобных обстоятельств. Инициатива всё упрочивалась, и вскоре у семьи уже было немало судов, ходящих по маршруту Вальпараисо-Сан-Франциско. Они возвращались порожними лишь первый год, а затем не иначе как гружёнными американской мукóй. Из-за этого некоторые чилийские земледельцы разорились окончательно, включая и отца Паулины, наводящего ужас на любого человека Августина дель Валье, у кого зачервивела вся пшеница в винных погребах, потому как тот уже был не в силах конкурировать с поставляемой американцами белейшей мукой. От гнева стала шалить и печень. Под конец золотой лихорадки великое множество искателей приключений возвращались к своим истокам куда более бедными, нежели покидали последние, после того как в погоне за мечтой ещё потеряли своё здоровье и чуть ли не саму душу, однако ж, Паулина с Фелисиано уже тогда сколотили собственный капитал. Так они пробились в высший слой общества города Сан-Франциско, несмотря на непреодолимое препятствие, заключающееся в присущем им испанском акценте. «В Калифорнии живут вновь разбогатевшие люди и далеко не высокого происхождения, а вот наше генеалогическое древо, напротив, восходит к войскам-крестоносцам», - вот что тогда проговорила сквозь зубы Паулина, перед тем как признать себя побеждённой и вернуться в Чили. Тем не менее, у них не было каких-то благородных титулов, равно как и счетов в различных банках, единственной вещи, что могла бы им открыть все двери, взамен чего располагали лишь обаянием Фелисиано, который заводил друзей среди самых влиятельных жителей города. И напротив, оказалось довольно трудным подавить порывы своей жены, роскошной женщины, однако ж, дурно общавшейся с окружающими, непочтительной и несколько торопливой. Здесь надо сказать вот что: на первых порах Паулину вдохновляла смесь очарования и страха, какую та и чувствовала перед мексиканской гитарой, и лишь узнав последнюю лучше, открыла в себе нотки сентиментальности. В 1862 году она подтолкнула мужа к руководству торговым предприятием, связанным с межконтинентальными железнодорожными перевозками, благодаря чему, впрочем, оба определённо разбогатели.

Даже себе я не могу объяснить, откуда у этой сеньоры взялась предпринимательская хватка. Ведь сама происходила из семьи приобретших когда-то поместье узколобых чилийцев и к тому же нищих духом; девушка выросла в стенах отцовского дома в Вальпараисо, молясь Богородице и вышивая, потому что её отец полагал, что невежество исподволь взращивает покорность в женщинах и нищих. И едва овладела элементарными навыками письма и арифметики, за свою жизнь не прочла и книги и до сих пор складывала на пальцах – причём никогда в сторону убавления – однако ж, всё, что проходило через её руки, непременно обращалось в капитал. Не будучи обременённой своими детьми и выжившими из ума родственниками, умерла бы с неменьшим великолепием, чем полагается знатной императрице. В эти годы строилась железная дорога между востоком и западом Соединённых Штатов. Пока все вкладывали свои средства в акции двух компаний и держали пари на то, какая из них быстрее проложит рельсы, она, равнодушная к подобной фривольной карьере, растянула карту на столе в столовой. И с терпением знающего топографа принялась изучать будущий маршрут поезда и те места, где вода была в изобилии. Всё это происходило ещё задолго до того, как скромные китайские разнорабочие забили последний гвоздь на железной дороге, таким способом проложив путь в город Промотори Пойнт, что в штате Юта. И, конечно же, перед тем, как первый паровоз пересёк весь континент, громыхая своими цепями, выпуская столб дыма и издавая рёв потерпевшего кораблекрушение. Так, она убедила своего мужа купить земли в местах, отмеченных на её карте крестами красной краской.

- Там будут основываться населённые пункты, потому что поблизости есть вода, и в каждом из них у нас будет продуктовый магазин, - пояснила женщина.

- Но это же большие деньги, - испугавшись всерьёз, воскликнул Фелисиано.

- Вот и добудь ссуду, на то банки и существуют. Отчего же нам теперь рисковать собственными деньгами, если можем спокойно распоряжаться чужими? – возразила Паулина, затевая спор, как то обычно бывает в подобных случаях.

Так в итоге и получилось: заключили сделки с банками и купили земельные участки чуть ли не половины страны, когда неожиданно всплыло дело, касаемое любовницы. Речь шла о некой актрисе по имени Аманда Лоуэлл, аппетитной шотландочке, обладавшей телом, что называется кровь с молоком, глазами цвета шпината и отменным вкусом свежего персика, согласно утверждениям тех, кто уже отведал лакомый кусочек. Пела и танцевала из рук вон плохо, однако ж, всё исполняла энергично и с чувством, а ещё играла в пустяковых комедиях и воодушевляла устраиваемые магнатами торжества. В её распоряжении была змея панамского происхождения, длинная, упитанная и к тому же ручная. И всё-таки своим видом наводила на публику ужас, особенно когда обматывалась вокруг всего тела женщины, танцуя таким способом экзотические танцы. Она никогда не выказывала своего дурного характера, правда, лишь до той самой невезучей ночи. Тогда актриса вышла к публике с перьевой диадемой в волосах, и животное, приняв прическу за рассеянного попугая, чуть было не задушило хозяйку, порываясь проглотить.

Красавице Лоуэлл было далеко до того, чтобы стать ещё одной из уже существующего множества «позорных голубок», которые жили в Калифорнии как кокетки. Наоборот, она была гордой куртизанкой, расположения которой добивались не только приличной денежной суммой, но также хорошими манерами и очарованием. Пользуясь благородством своих покровителей, она жила вовсе неплохо, вдобавок имела лишние средства, из которых и помогала множеству бесталанных артистов, но была обречена умереть в нищете, потому что тратилась в масштабах страны, а всё лишнее раздаривала за просто так. В расцвете своей молодости нарушала движение транспорта на улицах, смущая ехавших своей изящной осанкой и рыжей львиной шевелюрой, однако ж, из-за своей охоты устраивать скандалы упустила свою судьбу: ведь в подобном приступе настроения даме ничего не стоило испортить доброе имя и запятнать честь семьи. Фелисиано подобный риск казался ещё одним стимулом; в нём жила душа корсара, и мысль рисковать напрасно так же прельщала его, как и прекрасные ягодицы Лоуэлл. Он поселил актрису в квартире, что находилась в самом центре. Тем не менее, никогда не появлялся на публике вместе с ней, потому что слишком уж знал характер своей супруги, которая в приступе ревности начинала неистово кромсать штанины и рукава всех его костюмов и выкидывать эти тряпки прямо к двери офиса молодого человека. Для такого столь элегантного мужчины, каким он и был, выписывавшего себе гардероб у портного, который обшивал самого принца Альберта в Лондоне, то было смертельным ударом.

В Сан-Франциско, в этом заточенном под мужчин городе, супруга вечно оказывалась последним человеком, кто узнавал о неверности собственного мужа, но в данном случае новость ей принесла сама Лоуэлл. Едва покровитель скрылся из виду, как она тут же отметила опоры своего ложа полосками, причём каждая означала обслуженного любовника. Женщина была настоящим коллекционером, в мужчинах ту интересовали не их особые заслуги, а лишь имеющееся количество вышеописанных полос. А ещё стремилась превзойти ходивший тогда миф об обворожительной персоне Лоле Монтес, ирландской куртизанке, которая прошлась по городу Сан-Франциско, точно молния времён золотой лихорадки. Слух об этих полосках Лоуэлл был у людей на устах. Практически все кавалеры то и дело препирались между собой за право её навестить, как ввиду прелестей красавицы, с которой многие из них были уже знакомы в библейском смысле, так и из привилегии провести ночь с содержанкой одного из видных городских деятелей. Новость достигла ушей Паулины дель Валье, когда та уже объездила Калифорнию целиком и полностью.

- Самое унизительное здесь то, что шлюшка просто наставит тебе рога, и вся округа начнёт шептаться, что я, мол, вышла замуж всего лишь за кастрированного петуха! – разносила в сердцах Паулина своего мужа на сарацинском языке, к которому, как правило, прибегала в подобных случаях.

Фелисиано Родригез де Санта Круз ничего не знал о подобного рода деятельности женщины-коллекциониста, и такое огорчение чуть было его не убило. Никогда в жизни не представлял себе, что хорошие друзья и те, которые обязаны ему огромной, оказанной им, поддержкой, на самом деле так над ним подшутят. Напротив, и в голову не приходило обвинять свою любимую, потому что смиренно соглашался со всеми прихотями противоположного пола, этих нежных созданий без каких бы то ни было моральных устоев, всегда готовых уступить искушению. В то время как женщины олицетворяли собой землю, гумус, кровь и органические функции, мужчины сходили с ума от возможности геройских поступков, от великих идей и - хотя это к молодому человеку вовсе и не относится - от святости.

Равняясь на свою супругу, защищался как мог, а выпадавшую иногда передышку использовал для того, чтобы прямо перед самым носом грозить засовом, на который запиралась дверь её комнаты. А, впрочем, была ли уверена дама, что такой мужчина, как он, смог бы долго прожить в воздержании? В том, что он полностью вынужден был отступиться, молодому человеку стоило винить только себя самого. Засов оказался надёжным, и сомневаться в этом излишне; Паулина отказалась от плотской необузданности не из-за недостатка желания, как сорок лет спустя та мне призналась, но ввиду целомудрия. Ей было противно смотреться в зеркало и мысленно рисовать себе, как любой мужчина почувствовал бы то же самое, увидев обнажённой эту даму. И точно припомнила момент, когда осознала вполне, что тело превратилось в её собственного врага. Несколькими годами ранее, Фелисиано, вернувшись из продолжительной деловой поездки в Чили, обнял её за талию и хотел было приподнять с пола и отнести в кровать, однако ж, не смог сдвинуть и с места свою любимую.

- Ну ты даешь, Паулина? У тебя что ли, камни в брюках? – посмеялся он.

- Это всё жир, - грустно вздохнула она.

- Хочу на него посмотреть!

- Ни в коем случае. Отныне и впредь ты сможешь приходить в мою комнату лишь по ночам и с потушенной лампой.

На протяжении долгого времени эти двое, которые всегда любили друг друга без стыда, теперь делали всё в потёмках. Паулина была совершенно непроницаема к мольбам и вспышкам гнева своего мужа, который так и не был согласен искать её под горой тряпок во мраке комнаты, а также обнимать жену с поспешностью миссионера, пока она крепко держала руки мужа, чтобы им не удалось пощупать плоть. То одни, то другие, телодвижения быстро истощали обоих и доводили до белого каления. В конце концов, Паулина поселила своего мужа в противоположном краю дома и заперла на засов дверь своей комнаты.

Отвращение к своему собственному телу во много раз превосходило испытываемое к мужу желание. Шея женщины исчезала за двойным подбородком, груди и живот стали напоминать возвышение высокой особы. Она уже не держалась на ногах долее нескольких минут, не могла одеваться самостоятельно, а также застегивать обувь; и всё же в своих шёлковых платьях и великолепных драгоценностях – в таком образе практически всегда выходила в общество – ныне же являла собой лишь чудесное зрелище. Больше всего женщина переживала насчёт появлявшегося в складках тела пота и, как правило, спрашивала меня, плохо ли она пахнет, но я никогда не чувствовала от неё никакого другого запаха за исключением туалетной воды с ароматом гардении и примесью талька. Вопреки столь распространённому и бытующему в ту пору убеждению, заключавшемуся в том, что вода с мылом вредит бронхам, она проводила целые часы, плавая в своей железной эмалированной ванне, после которой вновь ощущала прежнюю лёгкость своей молодости.

Она влюбилась в Фелисиано, когда тот был красивым и честолюбивым молодым человеком, хозяином нескольких шахт с серебром на севере Чили. Этой любовью молодая женщина навлекла на собственную персону гнев своего отца Августина дель Валье. В исторических документах страны Чили он значится основателем мелкой и скупой политической партии ультраконсерваторов, исчезнувшей более двух десятилетий назад, но до сих пор каждому очень бы хотелось её возродить точно ощипанную и патетическую птицу феникс. Её поддерживала всё та же любовь к этому человеку, когда решила для себя запретить ему входить в свою спальню именно в том возрасте, в котором мужская природа взывала к объятиям сильнее всего. В отличие от молодой женщины, Фелисиано созревал с каким-то особым благородством. Хотя волосы и начинали седеть, сам по-прежнему оставался мужчиной весёлым, страстным и таким же сумасбродом.

Паулине нравились собственное расположение духа и мысль о том, что этот кабальеро с великолепной фамилией вёл свой род от сефардских евреев, и из-под его шёлковых рубашек с вышитыми инициалами выглядывала татуировка распутника, приобретённая в порту во время очередной попойки. Она стремилась вновь и вновь слышать те глупости, что шептал молодой человек во времена, когда оба всё ещё кувыркались в кровати при зажжённых лампах. И даже отдала бы всё ради того, чтобы опять заснуть, ощущая под головой голубого дракона, который, написанный нестираемой краской, украшал плечо её мужа. И никогда не думала, что благоверный желал того же самого. Для Фелисиано она всегда была несколько вызывающей невестой, с которой тот сбежал в годы своей молодости, единственной женщиной, кем до сих пор восхищался и кого боялся. Мне пришло в голову, что эта пара и вовсе не переставала любить друг друга, даже несмотря на бешеную силу их стычек, при которых не могли не вздрагивать все жители этого дома. Объятия, ранее приносившие обоим столько счастья, сменились боями не на шутку, которые достигали наивысшего пика в долгосрочных передышках и незабываемой мести, что олицетворяла собой флорентийская кровать. Тем не менее, никакое оскорбление не поставило точку в их взаимоотношениях вплоть до самого конца; когда, сражённый инсультом, он упал замертво, они всё равно были вместе благодаря завидному сообществу мошенников.

Однажды, когда капитан Джон Соммерс уверился в том, что мифическую мебель погрузили на повозку, и кучер понял все его распоряжения, он отправился пешком по направлению к Чайна-тауну, как то делал в каждое своё посещение города Сан-Франциско. Тем не менее, на этот раз молодому человеку не хватило решимости, и уже через две куадры пришлось прибегнуть к наёмному экипажу. Он поднялся с усилием, указал водителю нужный адрес и, запыхавшись от подобных действий, откинулся на сиденье. Все эти симптомы начались год назад, но обострились они лишь последние недели; так, ноги его уже едва держали, а в голове был сплошной туман: мужчина вынужден был бороться без передышки с искушением оставить, в конце-то концов, это тусклое безразличие, что вот-вот завладело бы его душой. Родная сестра молодого человека, Роза была первой, кто обратил внимание на то, что какие-то вещи идут совсем не так, как должно, а сам он между тем всё ещё не чувствовал боли. И думал о ней с улыбкой на устах: ведь это был самый близкий и самый любимый человек, смысл его блуждающего существования, куда более реальная личность, разделяющая крепкую привязанность к дочери Элизе или любой женщине, которую обнимал юноша во время долгого скитания из порта в порт.

Молодость Розы Соммерс прошла в Чили, рядом с её старшим братом, Джереми, но после его смерти женщина возвратилась в Англию, чтобы состариться на своей родине. Она жила в Лондоне, в небольшом домике, располагающимся в нескольких куадрах от театров и оперы, в том квартале, где, по крайней мере, что-то происходит и где могла жить, потакая своим прихотям. Женщина уже не была опрятной ключницей своего брата Джереми, и теперь могла дать полную волю своему эксцентричному настроению. Обычно она одевалась, точно пребывающая в опале актриса, чтобы выпить чашку чая в гостинице Савой, или же наряжалась в духе русской графини и шла на прогулку с собакой. Женщина стала подругой нищих и уличных музыкантов, тратила свои сбережения на различные пустяки и милостыню. «Ничто не даёт такую свободу, какую предоставляет возраст», - говаривала женщина, подсчитывая собственные морщины и ощущая себя счастливой. «Это не возраст, сестра, но особая экономическая ситуация, что наступила в результате твоей писательской деятельности», - возразил Джон Соммерс.

Эта почтенная старая дева со светлыми волосами сколотила небольшой капитал, пописывая порнографические рассказы. Самым ироничным, по мнению капитана, было то, что именно теперь у Розы не было никакой необходимости прятаться, как подобное была вынуждена делать, когда жила как бы в тени своего брата Джереми. Она перестала писать эротические рассказы и посвятила себя сочинению романтических новелл в докучливом стиле, расходящихся с переменным успехом. В ближайшем окружении не было женщины, родным языком которой был бы английский, включая сюда же и королеву Викторию, не прочитавшую, по меньшей мере, и одного романа, подписанного как Дама Роза Соммерс.

Броское название всего лишь узаконило положение, которое Розе пришлось брать штурмом порядочное время назад. Если королева Виктория и подозревала, что её предпочитаемый автор, кому она лично предоставила статус Дамы, отвечал за разностороннюю коллекцию непристойной литературы, подписанной как Некая Неизвестная Дама, то, скорее всего, потеряла бы сознание. Капитан считал эту порнографию вполне прелестной, а вот любовные романы того же автора были для него не больше чем мусор. Мужчина выписывал произведения в те годы, когда публиковали и распространяли запрещённые истории, что сочиняла Роза с подачи своего старшего брата, который умер, убеждённый в том, что она представляла собой всего лишь добродетельную сеньориту, не имеющую иной задачи, как ублажать его жизнь. «Берегись, Джон, смотри, ты не можешь оставить меня одну в этом мире. Ты худеешь, и у тебя появился какой-то странный цвет», - повторяла Роза чуть ли не ежедневно, пока капитан навещал её в Лондоне. С тех пор безжалостная метаморфоза уже не оставляла мужчину, постепенно превращая того в ящерицу.

Тао Чьен закончил снимать свои лечебные иголки с ушей и рук пациента, когда помощник предупредил доктора, что его свёкор только что приехал. Чжун и осторожно поместил золотые иголки в чистый спирт, вымыл руки в умывальном тазу, надел пиджак и вышел принять посетителя, удивляясь тому, почему Элиза не известила о приезде своего отца именно в этот день. Каждое посещение капитана Соммерса вызывало всеобщее потрясение. Вся семья ждала его, не находя себе место, и особенно дети, которые не уставали восхищаться экзотическими подарками и слушать сказки о морских чудовищах и малазийских пиратах, что рассказывал этот дед-исполин. Высокий, плотно сбитый, с обветренной солями всех морей кожей, грубой бородой, громовым голосищем и невинными голубыми глазами ребёнка, капитан представлял собой импозантную личность в голубой униформе. Однако ж, человек, которого увидел Тао Чьен сидящим в кресле клиники, настолько усох, что признать его оказалось нелегко.

Доктор поприветствовал капитана с уважением; всё же ему не удалось преодолеть свою привычку склониться перед ним, как, в общем-то, и водится у китайцев. Ещё будучи молодым, юноша познакомился с Джоном Соммерсом, когда работал поваром на его судне. «Ко мне обращаться уважительно - сеньор. Понял меня, китаец?», - приказал ему сразу же, как только заговорил с человеком. Тогда у обоих были чёрные волосы, - подумал Тао Чьен, охваченный тоскливым мучением перед тем как объявить пациенту о скорой смерти. Англичанин с трудом встал на ноги, подал ему руку, а затем оба наскоро обнялись. Чжун и удостоверился, что теперь он был куда выше и весил за двоих.

- Элиза знает, что вы сегодня приехали, сеньор? – спросил доктор.

- Нет. Нам с вами нужно поговорить наедине, Тао. Я умираю.

Чжун и всё так и понял, едва его увидев. Не говоря ни слова, отвёл пациента в консультацию, где помог тому раздеться и вытянуться на кушетке. У его обнажённого свёкра был поистине жалкий вид: грубая, сухая кожа медного цвета, жёлтые ногти, налившиеся кровью глаза и надутый живот. Начал прослушивать больного, затем замерил пульс на запястьях, ощупал шею и щиколотки, чтобы ещё раз увериться в том, что уже было известно.

- У вас никудышная печень, сеньор. Вы всё ещё пьете?

- Вы не можете просить меня бросить раз и навсегда привычку всей моей жизни, Тао. Думаете, что человек способен выдержать ремесло моряка без того, чтобы время от времени не промочить горло?

Тао Чьен улыбнулся. Этот англичанин пил полбутылки можжевеловой водки просто так, без всякого повода, и выпивал целую, если о чём-то сожалел либо что-то отмечал. И при этом не наблюдалось ни малейшего пристрастия к спиртному, он даже не пах ликёром, потому что сильный по своему действию, хотя и низкого сорта, табак пропитывал всю одежду и чувствовался в дыхании молодого человека.

- Вдобавок мне уже поздно раскаиваться, ведь правда? – добавил Джон Соммерс.

- Вы можете прожить ещё чуть-чуть и гораздо в лучшем состоянии, если бросите пить. Почему бы вам не передохнýть от этого дела? Переезжайте к нам и поживите какое-то время, мы с Элизой позаботимся о вас, пока вы не поправитесь, - предложил чжун и, не глядя на мужчину лишь потому, чтобы последний не ощутил его собственные эмоции. Много раз за годы работы доктору приходило в голову одно: он должен был бороться с ужасным чувством слабости, которое, как правило, угнетало его, лишний раз подтверждая, до чего ещё скудны научные способы и до чего огромны страдания чужих людей.

- Как это вам пришло в голову, что я добровольно отдамся в руки Элизы, которые обрекут меня на воздержание! Сколько ещё мне осталось, Тао? – спросил Джон Соммерс.

- Достоверно я сейчас не могу вам ответить. Мне бы нужно свериться с ещё одним мнением на этот счёт.

- Ваше мнение, пожалуй, единственное, которое заслуживает моего уважения. С тех пор как вы вырвали у меня коренной зуб где-то на полпути между Индонезией и африканским побережьем, ни один другой медик не касался меня своими проклятыми руками.

- И как же давно это было?

- Да лет уже этак пятнадцать.

- Благодарю за доверие, сеньор.

- Всего лишь пятнадцать лет? Отчего тогда мне кажется, что мы знакомы уже целую жизнь?

- Возможно, мы знали друг друга раньше, в другой человеческой жизни.

- Перевоплощение наводит на меня ужас, Тао. Вы только представьте себе, что в следующей жизни мне выпадет быть мусульманином. Вам известно, что этот бедный народ не употребляет спиртное?

- Это явно и есть ваша карма. В каждом перевоплощении нам нужно окончательно справиться с тем, что мы оставили незавершённым в предыдущем, - подтрунил Тао.

- Я предпочитаю христианский ад: он менее жесток. Ладно, из нашей беседы мы ничего не расскажем Элизе, - заключил почти одетый Джон Соммерс, однако ж, продолжая возиться с пуговицами, которые так и выпрыгивали из его дрожащих пальцев. – Так как данный мой визит может оказаться последним, будет справедливо, чтобы она и мои внуки помнили бы меня весёлым и здоровым. Я ухожу совершенно спокойным, Тао, потому что лучше вас никто не сможет позаботиться о моей дочери Элизе.

- И никто не смог бы любить её больше меня, сеньор.

- Когда меня не станет, кто-то будет вынужден позаботиться о моей сестре. Вы же знаете, что Роза для Элизы была практически матерью…

- Не беспокойтесь, Элиза и я никогда не забудем о ней, - уверил мужчину его зять.

- Смерть… я хочу сказать… наступит ли она скоро и достойно ли я ту встречу? Как я узнаю, когда моя жизнь подойдет к своему концу?

- Когда вас начнёт рвать кровью, сеньор, - грустно сказал Тао Чьен.

Всё случилось три недели спустя после этого разговора, посреди Тихого океана, в капитанской каюте, где молодой человек остался наедине с самим собой. В тот момент, едва сумев встать на ноги, бывалый мореплаватель омыл лицо от следов рвоты, прополоскал рот, сменил перепачканную кровью рубашку, зажёг трубку и с трудом вышел на нос судна, где и расположился взглянуть напоследок на мерцающие в небе цвета чёрного бархата звёзды. Тогда этого человека видели несколько матросов, которые с фуражками в руках, ожидая капитана, стояли на расстоянии. Когда у него вышел весь табак, капитан Джон Соммерс перекинул ноги за борт и, не создавая особого шума, упал в море.

Северо дель Валье познакомился с Линн Соммерс во время путешествия со своим отцом из Чили в Калифорнию в 1872 году, предпринятого ради того, чтобы навестить своих тётю Паулину и дядю Фелисиано, которые воплощали в себе всё лучшее, что было присуще этой семье. Северо лишь пару раз видел тётю Паулину во время её случайных появлений в Вальпараисо, но пока не познакомился также и с её североамериканским окружением, не понимал вздохов своей семьи, которые выражали христианскую нетерпимость. Вдали от наполовину религиозной и консервативной страны Чили, от прикованного к креслу на колёсах деда Августина, от бабушки Эмилии с её постоянными мрачными кружевами и клизмами на льняном семени, вдали от всех оставшихся полных зависти и ханжества родственников, Паулине наконец-то удалось стать настоящей амазонкой. Предприняв первое путешествие, Северо дель Валье был ещё слишком молод, чтобы сравниваться с могуществом и тем более с капиталом знаменитых дяди и тёти, но, тем не менее, от него не ускользнули различия, существовавшие между ними и остальным родом дель Валье. Уже многие годы спустя он вновь к этому вернулся, когда понял, что для общества настоящая семья входила в число, пожалуй, самых богатых жителей Сан-Франциско, занимая почётное место рядом с магнатами, державшими в своих руках серебряных дел мастерские, железную дорогу, банки и транспорт. В этом первом путешествии, когда юноше исполнилось всего лишь пятнадцать лет, он сидел в ногах своей тёти на кровати из неоднородной по цвету древесины. И пока та планировала стратегию своих корыстных войн, Северо определялся с личным будущим.

- Тебе бы следовало стать адвокатом, чтобы помогать уничтожать моих врагов по всей строгости закона, - посоветовала ему в этот день Паулина, понемножку покусывая пирожное из слоёного теста и лакомясь молочными сладостями.

- Да, тётя. Ещё дед Августин постоянно говорит, что в любой, уважающей себя семье должен быть адвокат, доктор и епископ, - возразил племянник.

- Также потребуются и мозги, чтобы вести бизнес.

- А вот дед бы счёл, что заниматься торговлей вовсе не дворянское дело.

- Так скажи ему, что одним дворянством сыт не будешь, к тому же оно вот-вот исчезнет.

Молодой человек уже слышал подобную оговорку от работающего в этом доме кучера, сбежавшего из тюрьмы на Тенерифе жителя Мадрида, кто по непонятным причинам также одновременно поминал и Бога, и чёрта.

- Да брось ты это жеманство, мой мальчик, посмотри же в какой дряни мы все сидим! – воскликнула Паулина, чуть ли не умирая от смеха, смотря на выражение лица своего племянника.

Этим же самым вечером женщина отвела его в кондитерскую Элизы Соммерс. Сан-Франциско поистине ослепил Северо, ещё когда тот вглядывался в его берега с борта судна: светящийся огнями город оказался расположенным в окружении зелёного пейзажа холмистой местности, плотно покрытой растущими деревьями, что спускались с них волнообразно вплоть до самого края бухты, где ничто не нарушало спокойствие вод. Издалека эта земля казалась суровой, со своей испанской планировкой улиц, параллельных и пересекающих друг друга; вблизи же взору открывались совершенно неожиданные прелести города. Привыкший к сонливому виду порта Вальпараисо, где, собственно, и вырос, юноша никак не мог отойти от потрясения, что вызвало в нём безумие выстроенных в различных стилях домов и прочих зданий, роскоши и нищеты. Здесь царил сплошной беспорядок, словно всё выросло из ниоткуда, причём быстрыми темпами. Он увидел мёртвую, всю в мухах, лошадь прямо перед дверью некоего шикарного магазина, который то и дело предлагал скрипки и пианино. Среди шумного движения, что образовывали многочисленные животные и экипажи, пробивала себе дорогу настоящая толпа космополитов. И кого здесь только не было: американцы, испанцы, французы, ирландцы, итальянцы, немцы, даже попадались какие-то индейцы и, рабы в прошлом, ныне свободные негры, но всё же вечно отвергнутые и нищие. Все они бродили по Чайна-тауну и в мгновение ока оказывались в деревне, населённой небожителями, как здесь называли китайцев, которых кучер, пробираясь в фиакре до Площади собрания, поминутно отгонял щёлканьем кнута. Повозка приостановилась у некоего, в викторианском стиле, дома, довольно простого по сравнению с нелепостью лепных украшений, рельефов и круглых окон с узорами, что всё вместе, как правило, можно было наблюдать в этих краях.

- Вот это и есть чайный салон сеньоры Соммерс, единственный на всю округу, - пояснила Паулина. – Ты можешь выпить кофе, где пожелаешь, однако ж, за чашкой чая необходимо прийти именно сюда. Янки-американцы презирают этот благородный напиток ещё со времен имевшей место в XVIII веке войны за независимость, которая началась тогда, когда в Бостоне повстанцы изъяли весь чай у англичан.

- Но с этого события прошло не более века, так ведь?

- Ты уже видишь, Северо, какой глупостью может обернуться патриотизм.

И вовсе не чай был причиной частых визитов Паулины в этот салон; скорее, женщина посещала его из-за находящейся здесь же знаменитой кондитерской Элизы Соммерс, где всё внутри пропиталось восхитительным ароматом сахара и ванили. В доме, одном из многих, что привечает приезжих англичан на их первое время пребывания в Сан-Франциско, с подробным руководством к его сборке, точно сам он являлся некой игрушкой, было всего лишь два этажа, оканчивающихся башней, которая придавала всему зданию вид деревенской церкви. На первом этаже было решено объединить две комнаты и таким способом расширить столовую, где находилось несколько стульев на витых ножках и пять круглых столиков, убранных белыми скатертями. На втором этаже продавали целыми коробками конфеты, приготовленные вручную из лучшего бельгийского шоколада, марципаны из миндаля, а также различные виды привезённых из Чили креольских сладостей, самых любимых Паулины дель Валье. Гостей обслуживали две нанятые мексиканки с длинными косами, в белых передниках и накрахмаленных чепчиках, которые действовали, подчиняясь едва заметным указаниям сеньоры Соммерс, чьё присутствие было практически не видно, особенно на фоне энергичного поведения самой Паулины. Приталенный наряд с пышной короткой юбкой так и шёл первой девушке, и он же лишь увеличивал размеры второй; вдобавок Паулина дель Валье совершенно не экономила на тканях, бахроме, помпонах и всевозможной плиссировке. В этот день сама женщина предстала обществу, нарядившись, подобно пчелиной матке, во всё жёлто-чёрное с головы до ног, и даже надела лифчик в полоску и шляпу, оканчивающуюся перьями. И представляла собой некое полосатое создание. Привлекая к собственной персоне, женщине удалось завладеть вниманием всего салона. И более того, складывалось такое впечатление, что весь воздух здесь был лишь для одной Паулины, и стоило совершить какое-то движение, как начинали звенеть чашки и постанывать хлипкие деревянные стены. Увидев её входящей в помещение, служанки тут же побежали заменить один из изящных стульев из тростника на кресло покрепче, в котором дама изящно и расположилась. Она двигалась крайне осторожно, придерживаясь следующего мнения, а именно: ничто так не портит дело как спешка; и ещё избегала старческих возмущений, никогда, будучи в обществе, не переставала скрывать одышку, кашель, поскрипывание суставов либо усталых вздохов, несмотря на ощущение, что собственные ноги вот-вот её добьют. «Я вовсе не хочу, чтобы у меня был голос упитанной дамы», - любила говорить эта женщина, и ежедневно делала полоскание смешанным с мёдом лимонным соком, чтобы как можно долее сохранить тонкий голосок. Элиза Соммерс, миниатюрная и прямая, точно сабля, была одета в темно-синюю юбку и блузку цвета дыни, застёгивающуюся лишь на манжетах и воротнике, сверху же в качестве единственного украшения скромно лежало жемчужное ожерелье – словом, весь наряд удачно подчёркивал молодость девушки. Она говорила на подпорченном испанском языке за неимением практики, временами переходя на английский язык с британским акцентом, и могла в пределах одной фразы прыгать с одного языка на другой, как то разрешала себе Паулина.

Капитал сеньоры дель Валье, а также её кровь настоящих аристократов вполне позволяли занимать куда высшее общественное положение. Женщина, работающая по желанию, могла быть лишь неким мужеподобным существом, и всё-таки Паулина знала, что Элиза уже не принадлежала известному окружению, в котором девочке пришлось расти, находясь в Чили, из-за чего та и трудилась, скорее не по желанию, но ввиду необходимости. Она также слышала, что девушка жила с неким китайцем, но из-за своей

упёртой бестактности женщине так и не удалось спросить у человека об этом напрямую.

- Мы с сеньорой Элизой Соммерс познакомились ещё в Чили в 1840 году; на ту пору девушке было всего восемь, а мне шестнадцать лет, хотя по возрасту теперь мы с ней практически сравнялись, - объяснила Паулина своему племяннику.

Пока обслуживающий персонал организовывал чай, Элиза Соммерс слегка рассеянно слушала нескончаемое пустословие Паулины, едва прерываемое лишь затем, чтобы уписать очередной безумно вкусный кусочек. Северо почти что позабыл о двух дамах, заметив за другим столом некую прелестную девушку, которая клеила в альбом марки при свете газовых ламп и нежном отблеске, что давали помещению оконные витражи, придавая тому приятный золотой оттенок. Это была Линн Соммерс, дочь Элизы, создание столь редкой красоты, что уже сейчас, в её двенадцать лет, некоторые городские фотографы интересовались девочкой в качестве модели. Её лицо приносило славу почтовым открыткам, афишам и календарикам с играющими на лире ангелами, а также бродящим по лесу из папье-маше нимфам. Северо всё ещё был в том возрасте, когда для юношей девушки представляли собой некую загадку, в которой приятного было крайне мало. Хотя лично он преклонялся перед этим очарованием. Стоя рядом, как правило, наблюдал за ней с открытым ртом. И при этом, совершенно не понимал, почему же так неожиданно защемило в груди и возникло желание заплакать. Элиза Соммерс вывела молодого человека из транса, позвав их обоих выпить по чашке шоколада. Малышка закрыла альбом, не обратив на него никакого внимания, будто никого и не видела, и вся такая легкая поднялась с места и пошла своей плавной походкой. Спустя некоторое время она скромно расположилась перед чашкой шоколада, не говоря ни слова и не подняв взора, смирившаяся под дерзкими взглядами молодого человека, вполне отдавая себе отчёт в том, что его внешний вид резко выделяется на фоне остальных смертных. Молодая особа преподносила собственную красоту, точно какое-то уродство, с лелеемой тайной надеждой, что со временем у неё это пройдёт.

Несколько недель спустя Северо, сев на судно в обратный путь до Чили со своим отцом, всколыхнул в своей памяти увиденные просторы Калифорнии, вместе с которыми в его сердце крепко укоренилось и видение Линн Соммерс.

С тех пор Северо дель Валье ни разу не видел Линн несколько лет подряд. Он вернулся в Калифорнию под конец 1876 года, чтобы жить с тётей Паулиной, однако ж, не стал возобновлять своих взаимоотношений с Линн вплоть до очередной среды зимы 1879 года, хотя уже тогда для этих двоих всё оказалось слишком поздно. Во время своего второго визита в Сан-Франциско молодой человек достиг определённого роста, хотя сам всё ещё был костлявым, бледным и неотесанным, к тому же в собственной шкуре чувствовал себя неловко, словно не знал, куда деть свои локти и колени. Три года спустя, когда юноша совершенно бесшумно вырос перед Линн, то на вид был уже вполне развитым человеком с благородными чертами лица своих предков-испанцев, с пластичным, точно у андалузского тореро, телом и имел аскетический вид настоящего семинариста. Да многое изменилось в его жизни с тех пор, как молодой человек впервые увидел Линн. Образ этой молчаливой девушки, вечно спокойной и, можно сказать, с присущей котам вялостью не покидал его в трудные подростковые годы и поддерживал в вызванном трауром горе. Отец юноши, которого тот любил до безумия, преждевременно скончался в Чили, и мать, смущающаяся перед своим, всё ещё безбородым, сыном, отправила того заканчивать обучение в город Сантьяго, в католический колледж. Вскоре, однако, юношу вернули оттуда домой вместе с письмом, в котором сухим языком объяснялось, что, мол, и одно гнилое яблоко где бы то ни было неизменно портит все остальные, или что-то иное, хотя в том же духе. Тогда мать отвергла это письмо и, не раздумывая, совершила паломничество на коленях в одну чудесную пещеру, где изначально одарённая Богородица вдохновила решиться на следующее, а именно: отправить сына на военную службу, где вся проблема легла бы на плечи сержанта. Целый год Северо маршировал вместе с рядовыми, стойко терпел суровость и глупость существовавшего там распорядка, под конец уйдя оттуда в должности офицера запаса в полной уверенности никогда впредь к казармам даже не приближаться. Толком не уволясь, молодой человек вернулся к старым друзьям и к своим вспышкам отменного юмора. На этот раз в дело вмешались тётя с дядей. И все вместе собрались на совет в доме деда Августина, в его мрачной столовой, правда, в отсутствии самого молодого человека и его матери, которым не хватало прав как-либо высказываться за достопочтенным столом. В той же самой комнате, хотя и тридцать пять лет назад, Паулина дель Валье с бритой головой и бриллиантовой тиарой бросила вызов мужчинам своей семьи и вышла-таки замуж за Фелисиано Родригеса де Санта Круз, человека, которого сама себе и выбрала. Веские доказательства против Северо теперь дошли и до деда. Тот отказывался исповедоваться и причащаться, знался с цыганкой, получил доступ к входящим в чёрный список книгам; одним словом, подозревали, что молодого человека завербовали масоны или, хуже того, он попал под влияние либералов. Ныне страна Чили переживала период непримиримой идеологической борьбы, во время которой, по большей части, либералам удалось-таки занять видные посты в правительстве. Вместе с этим рос гнев и проникнутых миссионерским пылом ультраконсерваторов, таких, как дель Валье, стремившихся внедрить свои идеи, прибегая исключительно к анафеме и пулям, а также пытающихся подавить масонов с антиклериками и мечтающими раз и навсегда покончить с либералами. Сторонники дель Валье не были намерены терпеть ни единого диссидента среди своих в лоне одной семьи. Мысль отправить молодого человека в Соединённые Штаты принадлежала деду Августину: «те янки окончательно вылечат его от желания поднимать крик», - предсказывал этот человек. Юношу посадили на направляющееся в Калифорнию судно, не спросив его мнения, носящим траур, с золотыми часами покойного отца в кармане пиджака, снабдив скудным багажом, содержащим среди прочего немаленькую статую Христа с терновым венцом и некое запечатанное письмо для дяди Фелисиано и тёти Паулины.

Все возражения Северо были исключительно формальными, ведь это путешествие стопорило его собственные планы. Для молодого человека оказалось невыносимым лишь одно, а именно: расстаться с Нивеей, девушкой, от которой все ожидали, что в один прекрасный день она обвенчается, причём согласно старому обычаю чилийской олигархии заключать браки среди двоюродных братьев и сестёр. В Чили он задыхался. Ведь всю жизнь юноша рос под давлением множества различных догм и предрассудков. И лишь дружеские связи с другими студентами колледжа в Сантьяго немного развили воображение и пробудили в нём стремление к патриотизму. До этих же пор молодой человек считал, что в мире существуют лишь два социальных класса, его собственный и класс бедноты, между которыми ещё и наблюдалась нечётко выраженная прослойка служащих и прочих «чиленито в массе», как их окрестил дед Августин. В казарме юноша осознал, что представители его класса, белокожие люди с неплохим экономическим влиянием, составляли всего лишь небольшую кучку. В обширное же большинство входили одни метисы и нищие; однако, только в Сантьяго он понял, что также существует и напористый, средней численности, класс людей образованных и с политическими амбициями, который, на самом-то деле, являлся остовом страны. В нём можно было заметить сбежавших от войн и нищеты иммигрантов, учёных, наставников, философов, продавцов книг, а также граждан с поистине передовыми идеями. Молодого человека сильно изумило красноречие его новых друзей, так похожее на словесный понос влюблённых впервые в своей жизни. И тут же возникло желание изменить Чили, полностью перейти на новый образ жизни, значительно улучшив последний. Он убедился в том, что консерваторы – за исключением таковых в собственной семье, которые, на его взгляд, действовали не из-за злости, а скорее, и впрямь совершали ошибки – были явными сторонниками Сатаны. И маловероятно, что Сатана был не что иное, как картинное изобретение, и поэтому сам решил участвовать в политике едва лишь сможет встать на ноги и приобрести независимость. Молодой человек понимал, что ему ещё не хватало нескольких лет и, стало быть, считал путешествие в Соединённые Штаты глотком свежего воздуха. Там смог бы хорошенько присмотреться к вызывающей зависть демократии североамериканцев и тем самым извлечь для себя несколько уроков, а также читать то, к чему тянуло, нисколько не опасаясь католической цензуры, и быть в курсе современных событий. В то время как, теряя свою власть, распадались монархии, появлялись новые штаты, обращались в колонии целые континенты и придумывались различные чудеса, парламент Чили рассуждал о праве нарушающих супружескую верность людей быть похороненными на освящённых кладбищах. При своём деде молодой человек не позволял себе упоминать о теории Дарвина, что на ту пору сильно потрясла человеческие знания в целом, напротив, вместе с ним мог разве что потерять вечер, обсуждая невероятные чудеса святых и мучеников. Ещё одним побуждением к этому путешествию стало воспоминание о маленькой Линн Соммерс, встречи с которой были омрачены докучливой настойчивостью, вызванной привязанностью девочки к Нивее, хотя юноше и не было позволено входить в святая святых её души. Северо дель Валье не знал ни когда и, тем более, как возникла мысль сочетаться браком с Нивеей. Возможно даже, что это решили не они, но их семьи, однако ж, никто из них двоих не восставал против подобного стечения обстоятельств, ведь оба крепко дружили ещё с самого детства. Нивея принадлежала той семейной ветви, которой удалось разбогатеть ещё при жизни отца, хотя с его смертью вдова значительно обеднела. Состоятельный, должно быть, считающийся выдающейся личностью во времена войны дядя, дон Франсиско Хосе Вергара помог дать образование родным племянникам. «Нет нищеты хуже, чем наблюдающаяся у находящихся на грани упадка людей, потому что последние вынуждены изображать то, чего у них нет на самом деле», - признавалась Нивея своему двоюродному брату Северо в один из столь характерных для неё моментов внезапной ясности ума. Хотя и на четыре года младше эта женщина была личностью куда более зрелой; именно в ней наблюдался налёт детской нежности, который пропитывал романтические отношения между ними, особенно когда Северо уезжал в Соединённые Штаты. В огромных доминах, в которых и проходили их жизни, было крайне много таких мест, что как нельзя кстати подходили для занятий любовью. Ощупывая себя в полумраке, кузены, будучи всего лишь неуклюжими молокососами, открывали для себя тайны своих тел. Они ласкали друг друга крайне аккуратно, попутно выясняя существующие различия, не зная, почему у него было это, а у неё совершено иное, оба скованные застенчивостью и чувством вины. И делали то всегда молча, потому что всё, не облечённое в слова, словно бы и не происходило и, стало быть, считалось менее греховным. Эти двое исследовали себя вечно в спешке и слегка напуганные происходящим, зная очень хорошо, что вообще-то не допускаются подобные игры между двоюродными братом и сестрой даже и в исповедальне, будь за это они обречены на сам ад. И всё же повсюду было множество наблюдательных глаз. Старые слуги, которые видели детей с их рождения, защищали невинную, существовавшую между ними любовь, однако ж, незамужние тётушки, точно вороны, внимательно за всем следили; ничто не ускользало от этих суровых глаз, чьей единственной задачей было отмечать каждое мгновение семейной жизни, держать в рамках заплетающиеся языки, что распространяли все тайны только так и лишь обостряли ссоры, хотя и последние всегда вспыхивали исключительно в лоне клана. Ничто не выходило за пределы стен этих домов. Первейшим долгом всех жителей было защищать честь и доброе имя настоящей семьи. Нивея выросла сравнительно поздно, и в свои пятнадцать лет ещё обладала детским телом и невинным лицом. Ничто в её внешности не обнаруживало подлинную силу характера: низкорослая, в меру пухлая, с большими тёмными глазами, являющимися единственной запоминающейся чертой лица – она вся казалась незаметной до тех пор, пока не открывала рта. В то время как её сёстры снискивали милость небес, читая набожные книги, девушка тайком проглатывала статьи и книги, что двоюродный брат Северо передавал ей под столом, а также классиков, одалживаемых родным дядей Хосе Франсиско Вергара. Когда практически ни один человек в ближайшем общественном окружении не говорил на определённую известную тему, она, впрочем, крайне неожиданно, извлекла из своих глубин мысль о женском покровительстве и о предоставлении им избирательного права. Впервые, когда молодая девушка упомянула об этом за семейным обедом в доме дона Августина дель Валье, собравшихся охватила неподдельная вспышка изумления. «Когда же в этой стране будут голосовать женщины и беднота», - неожиданно спросила Нивея, напрочь забыв о том, что детям не положено открывать рот в присутствии взрослых. Почтенный родоначальник дель Валье стукнул кулаком по столу, отчего тут же взлетели все рюмки, и приказал ей немедленно выйти и исповедоваться.

Нивея молча выполнила наложенную тогда священником необходимую епитимью, а после, с присущей ей страстью, отметила в своём дневнике, что и не думает расслабляться, пока не добьётся того, чтобы у женщин были элементарные права, пусть даже её и выгонят из собственной семьи. Молодой особе повезло в том, что всё же удалось поговорить с исключительным наставником, сестрой Марией Эскапуларио, настоящей монахиней, правда, со спрятанным под своим одеянием сердцем бой-бабы, которая сразу же отметила себе удивительную сообразительность Нивеи. Сестра испытывала несказанную радость за эту девушку, которая любые сведения поглощала с невероятной жадностью и спрашивала то, что она сама не спросила бы никогда, кто бросал ей вызов неожиданными для такого юного создания рассуждениями, и у которой, казалось, вот-вот оборвётся жизненная сила и здоровье где-то внутри её ужасного одеяния. Более того, сама монахиня, будучи наставницей, ощущала благодарность за проделанный труд. И только одной Нивее стоило огромных усилий это обучение годами среди богатых, но скудоумных девушек. Лишь из-за испытываемой к любимице нежности сестра Мария Эскапуларио систематически нарушала устав колледжа, воспитывая подопечных, подспудно следуя идее превратить этих учениц в послушных созданий. И часто поддерживала с молодой девушкой беседы, которые так пугали саму мать-настоятельницу и духовного руководителя колледжа.

- Когда я была в твоём возрасте, передо мной вставали всего лишь две альтернативы: выйти замуж или поступить в монастырь, - сказала сестра Мария Эскапуларио.

- Почему вы выбрали второе, матушка?

- Потому что, в конечном счёте, так я гораздо более свободна. Христос – супруг терпеливый…

- Женщинам всё это смертельно надоело, матушка. Только и знай – рожай детей и слушайся, и ведь ничего больше, - вздохнула Нивея.

- А так как раз и не должно быть. Тебе вполне по силам изменить положение вещей, - возразила монахиня.

- Я - в одиночку?

- В одиночку, конечно же, нет, есть и другие девушки, которые живут так же, как и ты – всего лишь с одной извилиной. Я прочла в газете, что в наше время некоторые женщины уже стали врачами, ты только представь себе это.

- Где?

- В Англии.

- Это же очень далеко.

- Ну, разумеется, но если там они смогли добиться таких результатов, то когда-нибудь подобное станет возможным и в Чили. Не падай духом, Нивея.

- Мой исповедник говорит, что я много думаю и мало молюсь, матушка.

- Господь и дал тебе мозги для того, чтобы их применять; но я тебя предупреждаю, что путь открытого неповиновения усеян опасностями и страданиями, к тому же требуется немало отваги, чтобы достойно его пройти. Тут не излишне и попросить Божественное Провидение, чтобы и Оно немножко помогло…, - посоветовала молодой девушке сестра Мария Эскапуларио. Решимость Нивеи стала настолько твёрдой, что она даже записала в своём дневнике, что сама бы добровольно отказалась вступить в брак, взамен чего полностью посвятила бы себя борьбе за женское избирательное право. И не знала, что вообще-то и не было такой уж необходимости в подобной жертве, ведь если бы и вышла замуж, то непременно по любви и за человека, который бы оказывал всяческое содействие в её политических целях.

Северо поднялся на корабль, изобразив на лице настоящее оскорбление, чтобы родители никоим образом не заподозрили, с каким удовольствием их сын уезжает из Чили (ведь он сам так не хотел менять их планы) и намеревается извлечь наибольшую выгоду из предстоящего приключения. Он попрощался со своей двоюродной сестрой, поцеловав ту почти что украдкой. И немного погодя поклялся, что обязательно пришлёт интересные книги, стоило лишь обратиться в подобном деле за помощью к другу, ведь только таким способом удалось бы избежать цензуры членов семьи, а ещё обещал писать ей каждую неделю. Девушка смирилась с предстоящим расставанием на год, как то сама себе думала, совершенно не подозревая о планах молодого человека оставаться в Соединённых Штатах как можно долее. Северо не хотел, чтобы их прощание стало горше, объяви он о своих целях сразу, поэтому будет куда лучше всё объяснить Нивее в письме – так решил молодой человек. В любом случае оба были ещё слишком молоды, чтобы заключать брак. Он видел девушку, стоящей на пристани в Вальпараисо, в окружении оставшихся членов семьи, одетой в платье и в шляпку оливкового цвета, машущую ему рукой на прощание и силившуюся улыбнуться. «Она не плачет и не жалуется, вот за что я и люблю эту женщину и буду любить вечно», - очень громко сказал Северо наперекор всем ветрам, намереваясь превзойти все прихоти своего сердца и побороть различные искушения нашего мира, практически всегда проявляя свою настойчивость. «Пресвятая Дева, верни мне его целым и невредимым», - умоляла Нивея, кусая свои губы и совершенно не в силах противостоять нахлынувшей в этот миг любви. В данный момент она напрочь забыла о том, что когда-то в прошлом сама же поклялась оставаться незамужней до тех пор, пока не выполнит свой долг истинной суфражистки.

Молодой дель Валье теребил в руках письмо своего деда Августина на протяжении всего пути от Вальпараисо до Панамы, одновременно отчаиваясь и не осмеливаясь его вскрыть, потому что в своё время ему вдолбили силой, что, мол, ни один дворянин не должен совать нос в чужие дела. Но, наконец, любопытство пересилило чувство собственного достоинства (ведь речь шла о его собственной судьбе, - так, по крайней мере, рассуждал молодой человек), после чего аккуратно поддел печать ножом для бритья, а затем подержал конверт над паром от чайника, и только тогда открыл его, причём крайне осторожно. Таким способом удалось выяснить, что планы деда заключались в отправке юноши в военную американскую школу. Да, жаль, конечно, - добавил дед, что Чили не ведёт войну с какой-нибудь соседней страной, благодаря чему внук стал бы настоящим военным человеком с ружьём наперевес, как, впрочем, и полагалось. Северо выкинул это письмо в море и, используя точные выражения деда, написал несколько другое, затем поместил его в тот же самый конверт и вылил растопленную смолу на слегка подпорченную марку.

В Сан-Франциско тётя Паулина ждала родного племянника на пристани в сопровождении двух лакеев и Вильямса, своего помпезного мажордома. Женщина была при параде, в своей нелепой шляпке с множеством развевающихся на ветру газовых шарфов, что, казалось, быстро подняли бы её ввысь, не будь та столь тяжёлой. Паулина громко рассмеялась, когда увидела племянника спускавшимся по трапу со статуей Христа на руках и немного погодя уже прижимала родственника к своей груди настоящего сопрано, отчего юноша чуть не задохнулся в мягкой горе её плоти, источавшей стойкий аромат гардений.

- Первым делом надо будет куда-то деть это безобразие, - сказал молодой человек, указывая на Христа.

– А также придётся купить тебе одежду; ведь в этих краях подобную дрянь никто уже не носит, - не замедлила добавить тётушка.

- Этот костюм достался мне ещё от отца, - объявил несколько униженный Северо.

- Что ж, заметно, в нём ты так похож на могильщика, - отметила Паулина и чуть было не упомянула, что смерть его отца, на самом-то деле, и не такая уж великая потеря. – Прости меня, Северо, я не хотела тебя обидеть. Твой отец был моим любимым братом, единственным членом семьи, с которым можно было нормально поговорить.

- Мне подогнали по фигуре несколько его костюмов, чтобы те не пропали, - объяснил Северо прерывистым голосом.

- Мы с тобой плохо начинаем нашу встречу. Ты можешь простить меня?

- Хорошо, тётя.

При первой же представившейся возможности молодой человек передал ей ложное письмо деда Августина. Женщина взглянула на него крайне невнимательно.

- И что же говорилось в другом письме? – как бы невзначай спросила она.

Ощущая свои горящие уши, Северо пытался отрицать то, что было сделано, однако ж, она не дала племяннику и минуты времени, чтобы запутаться в ещё невысказанной лжи.

- Я бы сделала то же самое, племянничек. Я просто хочу знать, что именно говорилось в письме моего отца. Ведь таким способом я всего лишь сумею ответить ему как полагается и отнюдь не собираюсь обращать на это внимания.

- Там говорилось, что он отправит меня в военную школу или же на войну, если таковая имеет место в этих краях.

- Ты поздно приехал, я уже его получила. Хотя теперь они там истребляют индейцев, в случае если тебе это интересно. Последние же защищаются вовсе не плохо; обрати внимание, что практически на днях был убит генерал Кастер и более двухсот солдат 7-го кавалерийского полка в штате Вайоминг. О каких-либо других событиях история умалчивает. Сообщается лишь следующее: некий индеец по имени Дождь, омывающий лицо, - ты только посмотри, какое поэтичное имя, - так вот, он поклялся отомстить за брата генерала Кастера и что в упоминаемой битве вырвал у последнего сердце, которое и сожрал целиком. И ты всё ещё горишь желанием стать солдатом? – посмеялась сквозь зубы Паулина дель Валье.

- Да я никогда и не хотел быть военным, это всё идеи деда Августина.

- В письме, что ты так мастерски подделал, он говорит, что ты хочешь быть адвокатом, и как я вижу, совет, который сама же тебе дала ещё годы назад, всё-таки не пропал даром. Вот это мне нравится, сынок. Американские законы не похожи на чилийские, хотя как раз это-то ещё ничего. Ты будешь адвокатом. В Калифорнии ты поступишь в качестве начинающего в лучшую адвокатскую контору – так, глядишь, чему-нибудь да послужат мои связи, - уверила Паулина молодого человека.

- И вместе с вами буду в долгах всю свою оставшуюся жизнь, тётя, - сказал, впечатлившись таким сообщением, Северо.

- Разумеется. Надеюсь, ты ничего не забудешь. Знаешь, впереди долгая жизнь, и ещё неизвестно, когда я окажусь перед необходимостью попросить тебя об одолжении.

- Рассчитывайте на меня, тётя.

На следующий день Паулина дель Валье появилась в компании Северо в конторе своих адвокатов, тех самых, что служили ей вот уже более двадцати пяти лет, зарабатывая при этом непомерные комиссионные. Тогда женщина, без обиняков, объявила всем, что, уже начиная со следующего понедельника, надеется увидеть своего племянника работающим вместе с ними и таким способом постигающим необходимые для этой должности знания. Люди просто не могли отказать. Тётя поселила молодого человека у себя дома, в залитой солнцем и расположенной на втором этаже комнате. А ещё купила ему добротную лошадь, положила месячный оклад, наняла профессора по английскому языку и перешла к представлению племянника окружающему обществу, потому что, по её мнению, не было лучшего капитала, нежели полезные и выгодные связи.

- Я ожидаю от тебя всего лишь двух вещей: преданности и хорошего расположения духа.

- А вы не ждёте, что я также должен и заниматься?

- Ну, это уже твоя проблема, мой мальчик. То, что ты делаешь со своей жизнью, меня совершенно не касается.

Однако в последующие месяцы Северо удостоверился, что Паулина пристально следила за его успехами в адвокатской конторе, вела учёт дружеским отношениям молодого человека, записывала в бухгалтерскую книгу его траты и была в курсе всех намерений ещё перед тем, как они свершатся. Каким образом женщине удавалось столько узнавать, оставалось настоящей загадкой, разве только благодаря Вильямсу, непроницаемому мажордому, кто заранее умело организовал сеть наблюдения. Человек управлял целой армией слуг, выполнявших его задания, точно бесшумные тени, и проживающих в отдельном здании, располагающимся позади окружающего дом парка. А также ей запрещалось обращаться к членам семьи с каким-либо словом за исключением случаев, когда последние их звали. Более того, даже нельзя было поговорить с мажордомом, не придя прежде к эконому. Северо стоило понять всю эту иерархию, потому что в Чили подобные вещи оказывались намного проще. Хозяева, ещё пущие деспоты, нежели его родной дед, жестоко обращались со своими слугами, но при этом учитывали нужды людей и считали последних частью семьи. Никто никогда не видел, чтобы распрощались с какой-нибудь служанкой. Эти женщины начинали работать в доме ещё в период полового созревания и оставались там же вплоть до смерти.

Особняк Ноб Хилл сильно отличался от монастырских домин с толстыми стенами из необожжённого кирпича, мрачными, запертыми на засовы, дверями и той небогатой, скромно приставленной к голым стенам, мебелью, в которых и прошло детство юноши. В доме тёти Паулины оказалось совершенно невозможным охватить своим вниманием всё его содержимое - начиная со щеколд и ключей от ванн из настоящего серебра и заканчивая коллекцией фарфоровых фигурок. Также оказалось совершенно невозможным не отметить лакированные грубые ящики, китайские изделия из слоновой кости и несчётное количество произведений искусства по последней моде, которые просто не могли не вызывать алчность. Фелисиано Родригез де Санта Круз покупал всё это с целью произвести впечатление на гостей, однако он сам был далеко не невежей в отличие от других своих друзей-магнатов, приобретавших книги по их значимости и картины по оттенку, который непременно сочетался бы с креслами. Со своей стороны Паулина не чувствовала какой-то привязанности к окружавшим её сокровищам; единственным предметом мебели, что выписала за свою жизнь, была кровать, и подобное женщина сделала исходя из здравого смысла, заключающегося в том, что всё вместе должно смотреться эстетично и роскошно. Её интересовало одно – деньги, интересовало просто и без всяких церемоний; вызов же самой жизни состоял в том, чтобы зарабатывать их, проявляя изворотливость, копить с настойчивостью и с разумом вкладывать как можно выгоднее. Дама не обращала внимания ни на вещи, которые приобретал её муж, ни каким образом тот размещал последние, в результате чего жилище превратилось в роскошный дом, а его обитатели чувствовали себя в нём не иначе как иностранцами. Живопись была огромных размеров и в добротных рамах, отражающая смелые темы – Александр Великий в период завоевания Персии – а также имелось и множество меньших, сгруппированных по темам, картин, что и дали названия комнатам: охотничий зал, зал на морскую тематику, зал работ, выполненных акварельными красками. Повсюду были занавески из тяжёлого вельвета с массивной бахромой по краям и венецианские зеркала, отражающие бесконечность мраморных колонн, высокие севрские вазоны, бронзовые статуи, а также полные вазы цветов и чаши с фруктами. В доме находились и два музыкальных зала с изысканными итальянскими инструментами, хотя ни один член семьи не умел на них играть, а музыка доставляла Паулине сплошные неприятности. Также на двух этажах располагалась обширная библиотека. В каждом углу стояли серебряные плевательницы с золотыми инициалами, потому как в этом пограничном городе считалось вполне приемлемым плеваться на виду у всех.

У Фелисиано были комнаты в восточном крыле дома, а его жена располагалась на том же этаже, правда, в противоположном крае особняка. Между обоими помещениями, соединёнными просторным коридором, выстраивались в ряд комнаты детей и комнаты для гостей, бывшие, в основном, не жилыми, за исключением комнаты Северо и другой, занимаемой Матиасом, старшим сыном, - единственным, кто всё ещё проживал вместе с ними в этом доме. Северо дель Валье, привыкший к всякого рода стеснениям и к холоду, что в Чили, собственно говоря, считалось полезным для здоровья, потребовалось несколько недель для того, чтобы привыкнуть к сдавливающему объятию этих матраца и перьевых подушек, к вечному, исходящему от печей, лету. Он ежедневно удивлялся, открывая ключом ванную комнату и обнаруживая там кран со струёй горячей воды. В доме его деда уборные представляли собой вонючие, располагающиеся в глубине патио, хижины, где ранними зимними утрами в умывальных тазах вода всегда была слегка замёрзшей.

Как правило, время сиесты молодой племянник и его несравнимая тётя проводили в мифологической кровати: она - среди простыней со своими бухгалтерскими книжонками по одну сторону и любимыми пирожными по другую, а он – сидя в ногах, окружённый наядами и дельфинами, обсуждая вслух семейные заботы и важные дела. И только в компании Северо Паулина позволяла себе слишком большую степень близости, ведь совсем у немногих был доступ в её частные покои. Находясь с ним, женщина ощущала себя вполне комфортно, даже будучи и в ночной сорочке. Этот племянник дарил ей такое удовольствие, какого та никогда не получала от собственных детей. Двое младших жили как полноправные наследники, занимая символические должности в руководстве имеющихся у клана предприятий: один – живя в Лондоне, другой – в Бостоне. Матиасу, первенцу, прочили возглавить род Родригес де Санта Круз и дель Валье, хотя у него и не было к этому ни малейшей склонности; далёкий от следования по пятам своих решительных родителей, от заинтересованности в их предприятиях либо же от того, чтобы раскидать по свету родных сыновей и таким способом продлить жизнь семьи, юноша всей душой отдался гедонизму и в качестве образа жизни предпочёл безбрачие. «Он не более чем прилично одетый дурачок», - вот как однажды определила его Паулина в разговоре с Северо, но, точно убедившись в том, что её сын и племянник живут душа в душу, попыталась и сама рьяно поспособствовать этой только что зародившейся дружбе. «Моя мать никогда в жизни не сидела сложа руки, напротив, то и дело была вынуждена соображать, каким способом спасти меня от расточительности», - подтрунивал Матиас. Северо отнюдь не стремился сломя голову бросаться выполнять задание, заключающееся в изменении своего двоюродного брата, напротив, тот всячески желал походить на последнего; ведь только лишь в сравнении чувствовал себя суровым и мрачным человеком. В Матиасе его поражало всё: и безупречный стиль, и леденящая ирония, и даже лёгкость, с которой последний, нимало не сомневаясь, тратил деньги.

- Мне так хочется, чтобы ты ознакомился с моими делами. Это сугубо материалистическое общество, в котором крайне мало уважают женщин. В нём ценятся лишь капитал и связи, для этого ты мне и нужен: станешь моими глазами и ушами, - объявила Паулина своему племяннику по истечении первых нескольких месяцев по его прибытии.

- Но я ничего не смыслю в деловой жизни.

- Зато я неплохо соображаю. И я не прошу тебя думать, это исключительно моё дело. Ты же, по большей части, молчишь, за всем наблюдаешь, слушаешь и рассказываешь мне. А далее только выполняешь то, что я тебе скажу, и без лишних вопросов, надеюсь, мы поняли друг друга?

- Не проси меня идти на всякого рода мошенничество, тётя, - исполненный достоинства возразил Северо.

- Вижу, что до тебя уже дошли кое-какие слухи обо мне…. Послушай, сынок, законы и были придуманы сильными мира сего, чтобы властвовать над слабыми, которых гораздо больше. Я вовсе не обязана их уважать. Мне нужен адвокат, кому я смогу полностью доверять и таким способом делать всё, что только заблагорассудится, никогда при этом не оказываясь в сколько-нибудь затруднительном положении.

- И достойным образом, надеюсь… - предупредил её Северо.

- Ай, сынок! Так мы с тобой не сдвинемся с места. Твоя честь не пострадает ни в коем случае, и не надо столь сильно преувеличивать, - возразила Паулина.

Так оба и подтвердили договор не меньшей силы, чем связывающие их кровные узы. Паулина, кто приютила его, не возлагая на человека особых ожиданий и надежд, была убеждена, что юноша – совершенный бездельник, и единственная причина отправить того из Чили заключалась в приятной неожиданности встретиться со столь умным, исполненным благородных чувств, племянником. За год-другой Северо научился говорить по-английски, причём с такой лёгкостью, какую в семье никто не выказывал, стал понимать дела предприятий родной тёти как свои пять пальцев. А ещё он дважды пересёк Соединённые Штаты на поезде – один из которых был чреват нападением мексиканских бандитов – и как раз этого времени и хватило, чтобы сделаться настоящим адвокатом.

Со своей двоюродной сестрой Нивеей молодой человек поддерживал еженедельную переписку, которая по прошествии лет была признана скорее интеллектуальной, нежели романтической. Девушка рассказывала ему о семье и чилийской политике; он же покупал той книги и вырезал статьи о достижениях общества суфражисток в Европе и Соединённых Штатах. Новость, от которой в североамериканском конгрессе появилась поправка, подтверждающая предоставление избирательного права женщинам, пусть и на расстоянии друг от друга, всё же была отпразднована обоими, хотя двое и были согласны с тем, что представить подобное в Чили означало проявление полного умопомрачения. «Что я приобретаю, проводя столько времени за учёбой и чтением, кузен, если у женщин до сих пор в мире нет места для активной жизнедеятельности? Моя мать говорит, что у меня нет возможности выйти замуж, потому что я отпугиваю мужчин, которые считают меня красивой, но тут же замолкают, стоит мне заикнуться о муже. Моя семья одобряет и малейшее проявление знаний, которое выказывают мои братья – я говорю малейшее, потому что ты уже знаешь, до чего все они безмозглые – однако ж, всё то же самое по отношению ко мне почему-то считается хвастовством. Единственный человек, кто относится ко мне терпимо, это мой дядя Хосе Франциско. Ведь только я и предоставляю тому возможность поговорить со мной о науке, астрономии и политике, то есть на темы, на которые ему так нравится разглагольствовать, хотя в подобных разговорах моё мнение совершенно неважно. Ты себе не представляешь, как я завидую похожим на тебя мужчинам, для которых мир не более чем написанный сценарий», - писала молодая девушка. Тема любви занимала строчки две-три в письмах Нивеи и выражалась парой слов в ответных письмах Северо, словно у них был негласный договор о том, чтобы забыть все ранее случившиеся между ними сильные и поспешные ласки в углах родного дома. Дважды в год Нивея отправляла молодому человеку свою фотографию, чтобы тот видел, как она постепенно превращается в женщину. Он, со своей стороны, обещал поступать так же. Но почему-то вечно забывал, как и не помнил о необходимости сообщить, что и на это Рождество опять не удастся вернуться домой. Ещё одна трудность в будущем заключении брака состояла в том, что Нивея уже было настроилась расположить к себе менее прыткого жениха, но вместе с этим никогда и не сомневалась, что Северо дель Валье будет её мужем. Убеждённость девушки была такой, что случившаяся несчастная разлука не слишком-то и тревожила; ведь она намеревалась ждать любимого до скончания веков. Со своей стороны Северо хранил воспоминание о двоюродной сестре более как некий символ всего доброго, благородного и чистого.

Внешний вид Матиаса мог подтвердить мнение его матери, заключающееся в том, что Матиас был лишь прилично одетым дурачком, хотя именно дурачком последнего никак не назовёшь. Ведь на своём веку он уже посетил все важные музеи Европы, разбирался в искусстве, мог продекламировать столько поэтов-классиков, сколько их существовало, и к тому же являлся единственным, пользующимся домашней библиотекой, человеком. Так, постепенно, юноша создавал собственный стиль жизни, включающий в себя смесь черт, присущих богеме и денди; от первой взял себе привычку к ночному образу жизни, а от второго перенял маниакальное отношение к внешнему виду. Сам молодой человек считался лучшей партией во всём Сан-Франциско, но, несмотря на это, смело исповедовал безбрачие; предпочитал поверхностную беседу с худшим из своих врагов свиданию с самой привлекательной особой среди своих возлюбленных. Единственной, общей с женщинами, темой у него было воспроизводство поколения, задача сама по себе абсурдная, как не переставал говорить молодой человек. Следуя зову природы, предпочитал только профессионалок, которых немало существовало и причём под самым боком. И даже не принимал во внимание вечера в мужской компании, которые не заканчивались бы стаканчиком бренди в баре и посещением борделя; а в стране, между тем, существовало более четверти миллиона проституток, и добрый их процент зарабатывал себе на жизнь в Сан-Франциско, начиная с жалких китайских куртизанок Чайна-тауна и заканчивая утончёнными сеньоритами южных штатов, вынужденных из-за гражданской войны вести жизнь женщин лёгкого поведения. Молодой наследник, едва позволяющий себе подвергаться женским слабостям, хвалился собственным терпением к невежеству своих друзей богемного круга; это и была ещё одной из его особенностей наряду с привычкой к тонким чёрным сигаретам, что заказывал в Египте, и тягой к выдуманным и реальным преступлениям. Юноша жил в отцовском особняке Ноб Хилл и занимал в самом его центре роскошную квартиру, заканчивающуюся вверху чем-то наподобие просторного чердака, именуемого холостяцкой комнатой, где время от времени писал картины и с завидной регулярностью устраивал себе выходные дни. Он вращался среди обширной богемы, среди несчастных, которые кое-как выживали в этом мире, будучи ввергнутыми в беспросветную и неизбежную нужду. Также молодого человека окружало общество поэтов, журналистов, фотографов, кандидатов, намеревающихся стать будущими писателями и художниками. Неподалёку находились и люди без семьи, проживающие свою жизнь в полубольном состоянии, вечно кашляя и держась друг за дружку, существуя вечно в долг и не пользуясь часами, потому что, казалось, и время-то было изобретено не для них. Чилийская аристократия шёпотом подтрунивала над его одеждой и манерами, хотя люди относились к человеку терпимо, ведь они знали, что всегда могли прибегнуть к тому за несколькими долларами, глотком виски или получить место у него на чердаке, где, собственно говоря, и провести наступающую туманную ночь.

- А ты заметил, что манеры Матиаса как у женоподобного мужчины? – обратила внимание своего мужа Паулина.

- Как только тебе приходит в голову произносить столь великую глупость, да ещё и о собственном сыне! Никогда ничего подобного и не было ни в моей семье, ни в твоей! – возразил Фелисиано.

- Ты знаешь какого-нибудь нормального мужчинку, кто сочетает цвет шарфа с цветом обоев на стенах? – вскипела Паулина.

- Чёрт побери! Ты его мать и тебе полагается подыскать невесту сыну! Нашему мальчику уже тридцать лет, и он всё ещё холост. Лучше бы вскоре обзавёлся женщиной, нежели до этого станет на наших глазах алкоголиком, заразится туберкулёзом или чем-то похуже, - заметил Фелисиано, совершенно не зная, что было уже поздно применять мягкие средства, чтобы спасти сына.

В одну из этих ночей ледяной вьюги, столь характерных лету в Сан-Франциско, Вильямс, мажордом в пиджаке с фалдами, постучал в дверь комнаты Северо дель Валье.

- Простите за беспокойство, сеньор, - прошептал тот сдержанным, с хрипотцой, голосом, входя и неся одетой в перчатку рукой канделябр о трёх свечах.

- В чём дело, Вильямс? – спросил, встревоженный не на шутку, Северо, потому как это было впервые, когда кто-то прерывал его сон в родительском доме.

- Боюсь, возникло небольшое неудобство. Речь идёт о доне Матиасе, - сказал Вильямс с характерной британцам напыщенной почтительностью и совершенно неизвестной в Калифорнии, которая всегда звучала скорее иронично, нежели благоговейно.

Он объяснил, что в столь поздний час в дом пришло сообщение от одной дамы сомнительной репутации, некоей Аманды Лоуэлл, кого молодой господин часто посещали, представительницы людишек «другого круга», как про них говорили в приличном обществе. Северо прочёл записку при свете свечей: та содержала всего лишь три строчки с просьбой о немедленной помощи Матиасу.

- Нам нужно предупредить дядю с тётей, Матиас, возможно, терпит злоключение, - встревожился Северо.

- Обратите внимание на адрес, сеньор, это же в самом центре Чайна-тауна. Мне кажется, будет предпочтительнее, чтобы господа не узнали о случившемся, - высказался мажордом.

- Да ну! А я-то думал, что у вас никогда не было тайн от моей тёти Паулины.

- Я стараюсь лишний раз её не беспокоить, сеньор.

- И что ты мне подскажешь предпринять?

- Если вас не затруднит, то для начала оденьтесь, возьмите с собой оружие и следуйте за мной.

Вильямс разбудил конюха, приказав тому подготовить один из экипажей. Желая умолчать о деле насколько, конечно, это представлялось возможным, он предпочёл взять вожжи в свои руки и без всяких сомнений направился по тёмным и пустынным улицам прямо в китайский квартал, ведомый туда лишь инстинктом лошадей, потому что ветер постоянно гасил фонари кареты. У Северо сложилось впечатление, что служащий бороздит эти переулки далеко не в первый раз. В скором времени они оставили экипаж и углубились пешком по непривычной местности, выходящей в некий затенённый двор, где повсюду слышался странный сладковатый запах, напоминающий аромат поджаренных орехов. Не было видно ни души, и не раздавалось иных звуков, за исключением издаваемого ветром, и даже единственный свет, и тот уходил в щели, образуемые парой, находящихся на уровне улицы, оконец. Вильямс зажёг спичку, ещё раз прочёл адрес на бумажке, после чего, особо не церемонясь, толкнул одну из дверей, выходящих в патио. Северо с оружием в руке последовал за ним. Так оба вошли в небольшую комнату, совершенно не проветренную, однако ж, чистую и убранную, где едва можно было продохнуть от стоявшего и слишком насыщенного запаха опиума. Вокруг располагавшегося в центре стола были деревянные спальные места, выстроенные в ряд вдоль стен, одно над другим, точно койки на судне, покрытые плетенкой и с куском взбитой древесины, служившей в качестве подушки. Большинство их было занято китайцами, а кто лежали и по двое рядышком, опираясь боком на небольшие подносы, поддерживающие другим краем коробку с чёрной пастой и пылающую лампу. Было далеко за полночь, потому и действие этого вещества достигло своего пика. Люди лежали в сонном состоянии, бредя в своих сновидениях, и лишь у двоих-троих хватало силы обмакивать металлическую палочку в опиум, нагревать ту на лампе, а затем подносить к себе мелкий наконечник трубки и вдыхать через специальную бамбуковую трубочку.

- Боже мой! – прошептал Северо, кто, конечно, слышал подобные разговоры, однако ж, вблизи ничего такого ещё не видел.

- Во всяком случае, это лучше, чем алкоголь, если позволите сказать, - возразил Вильямс. - Он не побуждает к насилию и не причиняет ущерб другим людям, а лишь вредит тому, кто курит. Обратите внимание, насколько здесь спокойнее и чище, нежели в любом другом баре.

Старый китаец, одетый в тунику и широкие хлопковые брюки, вышел, прихрамывая, им навстречу. Красные лукавые глазки были едва заметны среди глубоких морщин, которыми было испещрено всё лицо. Имелись и печально опущенные седые усы и такая же тощая косичка, что свисала по спине. Все ногти, за исключением на большом и указательном пальцах, были столь длинными, что находили друг на друга, точно хвосты какого-то доисторического моллюска, его рот казался чёрной пустотой, а ещё оставшиеся редкие зубы были изъедены табаком и опиумом. И такой кривоногий прадед обратился к вновь прибывшим на китайском языке и, к удивлению Северо, англичанин-мажордом ответил тому парой бранных фраз на его же языке. Возникла, казалось, нескончаемая пауза, во время которой никто не двигался. Китаец задержал взгляд на Вильямсе, словно внимательно изучая человека, и, наконец, протянул руку, куда тот положил несколько долларов, которые старик сберёг у себя на груди под туникой. Затем взял огарок свечи и подал им знак следовать за собой. Так все вместе прошли второй зал, и тотчас за ним и третий, и четвёртый, все похожие один на другой, миновали извилистый проход, спустились по небольшой лестнице и оказались уже в другом коридоре. Их провожатый сделал знак немного подождать, вслед за чем исчез на несколько минут, показавшихся нескончаемыми.

Северо, вспотев, держал палец на курке заряженного ружья, весь настороже и не осмеливаясь даже заговорить. Наконец, вернулся прадед и повёл их по лабиринту, пока все не оказались перед запертой дверью. Они недоумённо уставились на неё, словно разгадывали незнакомую карту, пока Вильямс не передал провожатому ещё пару долларов, и тогда последний её открыл. После чего люди вошли в ещё меньшую по сравнению с предыдущими комнату, более тёмную и задымлённую, а также и более тесную, потому что помещение находилось ниже уровня улицы. Здесь явно не доставало вентиляции, хотя в остальном эта походила на все предыдущие. На деревянных полках располагались пять белокожих американцев, ещё четыре человека и женщина в возрасте, однако не утратившая своего великолепия, с роскошным каскадом рыжих волос, раскинутых по плечам и спине, точно небрежно положенная накидка. Судя по утончённой одежде, перед ними оказались платёжеспособные люди. Все находились в одинаковом состоянии счастливого крайнего изумления, за исключением того, кто, едва дыша, лежал на задворках, в рваной рубашке, с распростёртыми крестом руками, кожей цвета мела и вывернутыми кверху глазами. Это и был Матиас Родригес де Санта Круз.

- Пойдёмте, сеньор, поможете мне, - распорядился Вильямс, обращаясь к Северо дель Валье. Встав по обе стороны, те подняли его с усилием, после чего каждый повесил руку человека за свою шею и таким способом несчастного и понесли, точно распятого, с повисшей головой, вялым телом, и ногами, волочившимися по утрамбованному полу. Они заново проделали долгий путь обратно по узким коридорам и пересекли одну за другой душные комнаты, пока внезапно не очутились на свежем воздухе, среди небывалой чистоты ночи, где, наконец, смогли глубоко вздохнуть, всё ещё обеспокоенные и потрясённые произошедшим. Не медля, как могли, устроили Матиаса в экипаже, и Вильямс отвёз их в холостяцкую комнату, о наличии которой, полагал Северо, служащий его тёти ничего не знал. И тем бóльшим было удивление молодого человека, когда Вильямс вынул ключ, открыл главную дверь дома, а затем другим ключом ещё и отпёр мансарду.

- Ведь это не первый раз, когда приходится вызволять моего двоюродного брата, правда, Вильямс?

- Скажем, что и не последний, - ответил слуга.

Оба аккуратно положили Матиаса на стоявшую в углу за японской ширмой кровать. Северо приступил пропитывать того влажными тряпочками, а также трясти, чтобы возвратить с небес, где последний уже было расположился, а Вильямс, между тем, отправился искать семейного врача, предупредив, что теперь было бы не уместно сообщать об уже случившемся тёте и дяде.

- Мой двоюродный брат может умереть! – воскликнул Северо, всё ещё дрожа от ужаса.

- В этом случае будет просто необходимо рассказать обо всём хозяевам, - вежливо позволил себе сказать Вильямс.

Целых пять дней Матиас боролся с судорогами агонии, отравленный до мозга костей. Вильямс привёл в мансарду медбрата, который бы позаботился о больном, и всё уладил таким образом, чтобы отсутствие его самого не послужило поводом к скандалу в доме. Этот случай и породил несколько странную связь между Северо и Вильямсом, создав между ними некую негласную общность, которую невозможно было объяснить ни жестами, ни словами. Окажись он в эту минуту рядом с другим, менее таинственным, чем мажордом, человеком, Северо подумал бы, что разделяет определённого рода дружбу или, по крайней мере, питает к тому некоторое расположение, - но вокруг англичанина словно выросла непробиваемая стена тактичной сдержанности. Молодой человек начал за ним наблюдать. С находящимися под его началом служащими управляющий обращался с неизменной холодной и непогрешимой вежливостью, с какой докладывал что-либо и своим господам, и таким способом удавалось запугивать челядь. Ничто не ускользало из-под его надзора: ни блеск столовых приборов из чеканного серебра, ни тайны каждого, занимающего столь огромный дом, жителя. И было совершенно невозможным предположить возраст этого человека либо выяснить происхождение, казалось, тот навсегда задержался в возрасте сорока лет и, за исключением разве что британского акцента, на его прошлое не было каких-либо намёков. Так, менял белые перчатки раз тридцать на дню, костюм из чёрного сукна неизменно блестел, создавая впечатление только что выглаженного, его белая рубашка голландского льна была накрахмалена точно употребляемый для визиток бристольский картон, а обувь сверкала чуть ли не как зеркало. Для свежего дыхания сосал мятные пастилки и часто прибегал к одеколону, хотя сбрызгивался им столь тактично, что Северо ощутил запах мяты и лаванды лишь однажды, когда оба вынужденно теснили друг друга, поднимая бессознательного Матиаса в пропахшей опиумом курительной комнате. Тогда же ещё заметил и его твёрдые, точно древесина, мускулы под пиджаком, туго натянутые сухожилия на шее, его силу и уступчивость,- впрочем, те черты, что никак не соотносились с положением английского лорда, который, по меньшей мере, в конце концов, и вышел из этого человека.

Общим у двоюродных братьев Северо и Матиаса было разве что черты лица настоящих патриархов, а также охота к занятиям спортом и литературе. В остальном же и не скажешь, что оба были одной крови: каким дворянином, отважной и добродетельной личностью был первый, в той же степени человека циничного, равнодушного и развратного представлял собой второй, хотя, несмотря на свои столь разные темпераменты, между ними сложились дружеские отношения. Матиас старался обучать Северо фехтованию, кому недоставало необходимых в этом искусстве изящества и скорости, а также пытался заинтересовать того приисками в Сан-Франциско. Однако молодой человек оказался совершенно неспособным разделять развлечения, потому как вечно спал стоя, работал в конторе адвокатов по четырнадцать часов в день, а в оставшееся время постоянно что-то читал либо занимался. Как правило, оба обнажёнными плавали в домашнем бассейне и вызывали друг друга на турниры по борьбе врукопашную. Начинался бой, и двое танцевали вокруг противника, недремлющие и, казалось, в любой момент готовые к прыжку, а под конец начинали взаимные оскорбления, вцепившись друг в друга в подскоке-повороте, задерживаясь в таком положении до тех пор, пока одному, придавливая к полу, не удавалось подчинить другого. Совершенно мокрые от пота, оба ещё долго оставались запыхавшимися и возбуждёнными. Северо, лишь раз толкнув противника, отдалился от него, словно сам бокс оказывался для них невероятным объятием. Спустя некоторое время переходили к разговорам о книгах и обсуждали классиков. Матиас настолько любил поэзию, что стоило им остаться наедине, как сразу начинал читать стихотворения наизусть и бывал до того потрясён их красотой, что слёзы так и текли по его щекам. И в этих случаях Северо не переставало мутить, потому что сильная эмоция двоюродного брата казалась тому откровенным проявлением близости между мужчинами, что в обществе была всё ещё под запретом. Он жил, следя за взглядами и мнениями передовых учёных, а также за исследовательскими путешествиями, которые и обсуждал с Матиасом, тщетно пытаясь всем этим заинтересовать последнего, хотя единственными новостями, способными как-то пошатнуть сам корень безразличия двоюродного брата, оказывались преступления местного характера. В своей жизни Матиас поддерживал ещё одну любопытную связь, большей частью основанную на выпитых литрах виски, с Джекобом Фримонтом, уже постаревшим и нещепетильным журналистом, вечно бывшим на мели, вместе с которым разделял нездоровое очарование различными правонарушениями. Фримонту до сих пор удавалось публиковать в газетах репортажи о полиции, хотя свою репутацию тот определённо потерял много лет назад, ещё когда придумал наделавшую немало шума историю о Хоакине Мурьета, некоем предполагаемом мексиканском бандите времён золотой лихорадки. Статьи молодого человека создали мифического персонажа, прославившего ненависть белых к испаноязычным. Чтобы как-то успокоить разбушевавшийся народ, власти предложили заплатить вознаграждение некоему капитану Гарри Лову, тем самым побудив того начать преследовать Мурьета. После трёхмесячного прочёсывания Калифорнии в поисках бандита капитан предпочёл оптимально подходящее к данной ситуации решение. Так, он убил семерых мексиканцев в некой засаде и возвратился обратно, привезя с собой голову и руку. Никто не мог опознать останки, но уже сам геройский поступок Лова вполне успокоил белых. Похоронные трофеи, демонстрируя людям, всё ещё выставляли в музее, хотя уже была одобрена информация, согласно которой Хоакин Мурьета был, в общем-то, чудовищным созданием прессы и творением Джекоба Фримонта в частности. Этот и другие эпизоды, которыми опутывало реальное положение вещей склонное к различного рода вымыслам перо журналиста, в относительно выгодном свете подарили человеку славу обманщика и, соответственно, перед ним закрылось большинство дверей заведений. Благодаря своей странной связи с Фримонтом, репортёром в области преступлений, Матиасу удалось увидеть убитых жертв до того, как их потревожили и предоставили к последующему вскрытию в морге, зрелищу в крайней степени противному, равно, впрочем, как и взволновавшему его чувствительную натуру. От всех этих приключений особого мира организованной преступности молодой человек вышел, сильно опьянённый увиденным ужасом. И направился прямиком в турецкую баню, где провёл немало времени, источая приставший к собственной коже запах смерти, после чего заперся в своей холостяцкой комнате, взявшись за изображение на холсте бедственных эпизодов безмерно страдающих от нанесённых ножевых ранений людей.

- И что всё это означает? – спросил Северо, увидев впервые ужасные картины двоюродного брата.

- Неужели тебя не очаровывает мысль о смерти? Убийство представляет собой чудовищную опасность, а вот самоубийство, я тебе скажу, весьма практичное решение. И я обыгрываю мысль об одном и о другом. Есть кое-какие люди, заслуживающие того, чтобы быть убитыми, тебе так не кажется? А вот что до меня, ну, двоюродный мой братец, я не собираюсь умирать, будучи человеком престарелым, скорее предпочитаю покончить со своими днями с той же тщательностью, с какою теперь подбираю себе гардероб, и поэтому изучаю преступления, скажем так, чтобы набить руку в данном деле.

- Да ты никак в конец умалишённый и к тому же без какого-либо таланта вообще, - пришёл к выводу Северо.

- Да и не требуется никакого таланта, чтобы стать художником, здесь нужна лишь смелость. Ты слышал разговоры об импрессионистах?

- Нет, но если эти несчастные пишут в подобном духе, далеко они не уйдут. Ты бы не мог подыскать более приятную тему разговора? Поговорить что ли о какой-нибудь красотке, например?

Матиас засмеялся и объявил ему, что в среду в его холостяцкой комнате появится девушка – истинная красавица – самая красивая во всём Сан-Франциско согласно народной молве, - добавил он. Юная особа была такой моделью, за которую аж дрались, чтобы увековечить ту в глине, на холсте и досках с фотографиями, делая всё с тайной надеждой когда-нибудь заняться с ней любовью. Между собой люди сошлись на пари, состоящим в том, кто же окажется первым, но пока никому не удалось даже коснуться её руки.

- Девушка страдает омерзительным дефектом: слишком добродетельна. Она – единственная девственница, что ещё осталась в Калифорнии, хотя поправить это очень легко. Тебе бы хотелось познакомиться с молодой особой?

И таким образом Северо дель Валье снова увидел Линн Соммерс. До этого дня молодой человек ограничивался покупкой тайком почтовых открыток с её изображением в популярных среди туристов палатках. И прятал их между страниц своих, посвящённых законодательству, книг, точно какое-то постыдное сокровище. Много раз кружил он по выходящей на Площадь собрания улице, на которой стоял чайный салон, чтобы только видеть её издалека. И заодно постепенно осторожно выяснял информацию через кучера, кто ежедневно искал здесь сладости для его тёти Паулины, однако ж, никогда не осмеливался честно предстать перед Элизой Соммерс, чтобы попросить разрешение навещать её дочь. Любое действие напрямую казалось молодому человеку непоправимым предательством Нивеи, нежной и милой невесты всей его жизни. Хотя совершенно другим делом стала бы случайная встреча с Линн, решил он сам с собой, ввиду того, что в данном случае всё считалось бы злой шуткой судьбы, и никто не смог бы его упрекнуть. И тогда юноше просто не пришло в голову, что тот видел её в мастерской двоюродного брата Матиаса, причём при весьма странных обстоятельствах.

Линн Соммерс оказалась удачным плодом смешения рас. Малышку должны были назвать Лин-Чьен, но родители решили, что будет лучше, если дети станут носить английские имена, отчего и дали тем фамилию матери, Соммерс, таким способом облегчив их жизнь в Соединённых Штатах, где с китайцами обращались как со скотом. Старшего нарекли Эбанисером, в честь старого друга отца, но в обиходе говорили ему Лаки – счастливчик – потому что это был самый удачливый мальчик, которого когда-либо видели в Чайна-тауне. Младшей дочери, родившейся шестью годами позже, дали имя Лин в честь первой жены отца, похороненной в Гонконге много лет назад, но при написании решили использовать английскую орфографию. Первая супруга Тао Чьена, завещавшая малышке своё имя, была хлипким созданием с перебинтованными миниатюрными ногами, обожаемая своим мужем и промотавшая практически всё состояние, будучи в очень и очень молодом возрасте. Элиза Соммерс научилась сосуществовать вместе с настойчивым воспоминанием о Лин и почти что считала покойную кем-то бóльшим нежели член семьи, кем-то вроде невидимого заступника, заботящегося о благополучии дома. Двадцать лет назад, когда женщина обнаружила, что опять беременна, то стала умолять Лин о помощи благополучно вынести беременность до самого конца. Она уже успела пострадать от стольких потерь плода, ввиду чего не питала особых надежд на то, что её истощённая женская природа задержит в себе живое создание вплоть до естественного от него разрешения. Так это объяснял Тао Чьен, который при каждом удобном случае старался услужить своей жене, тратя получаемые от работы в качестве чжун и средства и вдобавок возя любимую к лучшим во всей Калифорнии специалистам по западной медицине.

- На этот раз непременно родится здоровая девочка, - уверила его Элиза.

- Откуда ты знаешь? – спросил её муж.

- Потому что я попросила об этом у Лин.

Элиза неизменно верила, что первая супруга поддерживала её во время беременности, придавала сил в момент появления дочери на свет, а затем, точно фея, ещё и склонялась над колыбелькой, чтобы передать ребёнку дар красоты. «Назову её Лин», - объявила измотанная мать, когда, в конце-то концов, получила на руки свою дочь. Тут Тао Чьен всерьёз перепугался: отнюдь не хорошей казалась ему мысль давать малышке имя женщины, умершей в столь молодом возрасте. В итоге родители решили несколько изменить правописание, чтобы впредь не искушать постигшее покойную невезение. «Имя произносится одинаково, вот единственное, что сейчас имеет значение», - поставила точку в этом деле Элиза.

От своей матери Линн Соммерс унаследовала смешанную – английскую и чилийскую – кровь, а от отца взяла гены благородных китайцев севера. Дед Тао Чьена, скромный знахарь, завещал своим потомкам-мужчинам все имеющиеся знания о лекарственных растениях и волшебные заклинания против различных телесных и духовных болезней. Тао Чьен, единственный в своём знаменитом роде, обогатил отцовское наследие, пройдя обучение в Кантоне в качестве чжун и рядом с неким мудрецом. Ведя, в основном, познавательный образ жизни, юноша не только постиг китайскую традиционную медицину, но и охватил всё то, что попалось под руку относительно медицинской науки Запада. Таким способом молодой человек создал себе прочный авторитет во всём Сан-Франциско, с ним советовались американские доктора, и прибегала за помощью состоящая из всяких рас клиентура. Тем не менее, доктору не разрешали работать в больницах, поэтому поле его деятельности ограничивалось китайским кварталом, где со временем приобрёл себе большой дом, первый этаж которого занимала клиника, а на втором он непосредственно жил. Репутация молодого человека защищала его самого: никто не вмешивался в деятельность доктора, затрагивающую китайских куртизанок, как называли в Чайна-тауне трогательных рабынь сексуальной торговли, сплошных малолеток. Тао Чьен взвалил на себя задание вызволить из борделей как можно больше девушек, насколько это, конечно, реально получалось. Однорукие – банды, которые контролировали, следили и продавали защищённое положение гражданам китайского общества – знали, что мужчина покупал хрупких проституток, чтобы таким способом предоставить тем новую возможность подальше от Калифорнии. Пару раз ему всё же угрожали, хотя решительных мер так и не приняли, потому что рано или поздно любому члену банды могли понадобиться услуги знаменитого чжун и. А пока Тао Чьена не очень-то принимали американские власти, кое-как мирясь со сложившейся ситуацией, в которой не было особого урона огромным прибылям от различного рода бизнеса, молодой человек, терпеливо трудясь, точно муравей, действовал без паники, спасая одну за другой молоденьких девушек. Единственным человеком, кто обращался с Тао Чьеном, точно последний представлял собой некую опасность для общества, была А Той, самая успешная сводница во всём Сан-Франциско и к тому же хозяйка нескольких, отдающих предпочтение азиатским девочкам-подросткам, салонов. За год ей в одиночку удавалось ввозить в страну целое множество молоденьких созданий прямо перед бесстрастным взором американских чиновников, предварительно должным образом подкупленных. А Той ненавидела Тао Чьена и, как сама то уже говорила неоднократно, предпочла бы умереть, чем ещё раз обратиться к нему за консультацией. Прибегла же к помощи доктора женщина всего лишь раз, когда серьёзно мучилась, казалось, уже было победившим её кашлем. И при той возможности, без необходимости облекать произошедшее между ними в слова, двое поняли, что отныне и навсегда станут друг для друга смертными врагами. Каждая вызволенная Тао Чьеном китайская куртизанка становилась очередной, вонзённой под ногти А Той, колючкой, пусть девушка и не принадлежала ей лично. Для этой женщины, равно как и для доктора подобная ситуация была вопросом принципа.

Тао Чьен вставал до рассвета и выходил в сад, где выполнял свои военные упражнения, тем самым поддерживая нужную форму тела, ясность и живость ума. Вслед за этим тотчас медитировал в течение получаса, и только по окончании зажигал огонь, чтобы поставить чайник. Нежно будил Элизу поцелуем и чашкой зелёного чая, которая тот, находясь ещё в кровати, медленно прихлёбывала. И этот момент оба считали для себя священным: чашка чая, что выпивали вместе, отмечала собой ночь, когда двое сливались в тесном объятье. То, что происходило между ними за закрытой дверью комнаты, вознаграждало потраченные днём усилия. Любовь этой пары началась когда-то с нежной дружбы, постепенно сотканной тончайшим образом среди различных, вызываемых препятствиями, козней. Поначалу те состояли в насущной необходимости понимать друг друга по-английски и поверхностно скакать сквозь предрассудки, порождавшиеся расами и культурами, а затем затрагивали и разницу в возрасте. Они жили и работали вместе под общей крышей более трёх лет перед тем, как осмелиться перейти невидимую, разделявшую пару, границу. И неизбежно получилось так, что Элиза множество раз ходила кругами в нескончаемом путешествии, гонясь за гипотетическим возлюбленным. Он то и дело ускользал, точно тень, сквозь её пальцы и оставлял по обочинам дороги своё прошлое и свою наивность. А ещё побуждал противостоять и саму девушку навязчивым идеям, когда, ошеломлённая, та стояла перед снесённой с плеч головой и будучи умерщвлённой гвалтом, устроенном по поводу поимки легендарного бандита по имени Хоакин Мурьета. Всё зрелище и произошло ради осознания того, что и впредь находиться рядом с Тао Чьеном было её судьбой. Чжун и, напротив, уже давно об этом знал и ждал её с молчаливой настойчивостью, свойственной любви зрелого человека.

В ту ночь, когда, наконец, Элиза осмелилась пройти восьмиметровый коридор, отделяющий её комнату от комнаты Тао Чьена, их жизни изменились целиком и полностью, словно на корень общего прошлого этой пары обрушился удар топора. Начиная с этой памятной страстной ночи никогда больше не было ни малейшей возможности, ни искушения повернуть назад, взамен чего перед ними стоял лишь вызов, побуждающий создать собственное пространство в мире, где о смешении рас не было бы и речи. Элиза пришла разутая, в ночной сорочке, всматриваясь во мрак. Подойдя, толкнула дверь комнаты Тао Чьена, уверенная в том, что последняя не заперта, потому как в душе догадывалась, что он желал её столь сильно, как и она его, хотя, несмотря на подобную определённую мысль, всё же несколько испугалась, осознав безвозвратное предназначение собственного решения. Молодая девушка сильно сомневалась перед тем, как сделать данный шаг, потому что чжун и являлся и её покровителем, и отцом, и братом, и лучшим другом, даже можно сказать, что и единственной семьёй на всё ещё чужой земле. Она боялась навсегда потерять этого человека, осознав себя его любовницей, хотя сама стояла уже у порога, и мучительное беспокойство прикоснуться к любимому было куда сильнее царящих в голове различных хитросплетений. Так, вошла в комнату и при свете стоявшей на столе свечи увидела его сидящим на кровати со скрещенными ногами, одетым в тунику и белые хлопковые брюки в ожидании своей любимой. И всё же Элизе не удалось спросить, сколько ночей провёл он таким способом, внимательный к шуму её шагов в коридоре, потому что сама была несколько ошеломлена собственной смелостью, в то же время дрожа от застенчивости и, казалось, преждевременной развязки, которая вот-вот должна произойти. Тао Чьен не дал ей время вернуться назад. Напротив, сам вышел девушке навстречу и раскинул руки. Меж тем она вслепую продвигалась вперёд, пока не почувствовала грудь дорогого человека, куда и уткнулась лицом, вдыхая такой знакомый аромат солёной морской воды, исходящий от любимого мужчины. И пришлось даже схватиться двумя руками за его тунику, потому что собственные колени так и сгибались, в то время как с губ неудержимо слетали нелепые объяснения, смешиваясь со словами любви на китайском языке, что, не переставая, шептал он. Элиза чувствовала руки, поднимающие ту от пола и затем нежно укладывающие на кровать, ощущала тёплое дыхание на своей шее и умело поддерживающие ласковые кисти рук. И в этот момент девушкой полностью завладело какое-то неудержимое беспокойство, что вызвало у неё, раскаявшейся и напуганной одновременно, неподдельную дрожь.