Портрет в коричневых тонах

- Едва начнётся осень, мы рассадим их отдельно друг от друга. Ты береги растение, и на следующий год мы сделаем из этого сырья особое вино, - сказала она.

- И зачем же нам вмешиваться в процесс? – спросил Северо.

- Если этот виноград зреет позже, то по своему вкусу должен выйти более утончённым и насыщенным. И вино из него, конечно же, получится гораздо лучше.

- Мы и так производим одно из лучших вин страны, тётя.

- Поступив так, ты доставишь мне несказанное удовольствие, племянник, ну сделай же то, о чём я тебя прошу… - умоляла моя бабушка вкрадчивым тоном, к которому, как правило, прибегала и только потом отдавала очередное распоряжение.

У меня не было возможности увидеться с Нивеей вплоть до самого дня своего бракосочетания, когда та прибыла к нам с ещё одним новорождённым на закорках. Женщина всё же решила второпях нашептать мне самое основное, что любая невеста вообще-то была обязана знать до медового месяца, и с чем никто так и не побеспокоился своевременно меня ознакомить. Но и даже девственность не предохранила меня от внезапного испуга, вызванного инстинктивной страстью, название для которой я, пожалуй, не подберу до сих пор. Ведь тогда я думала о Диего денно и нощно, и, надо сказать, мои мысли не всегда были целомудренными. Я, конечно же, желала этого мужчину, хотя и не очень хорошо понимала, почему так происходит. Я хотела находиться в его объятиях, чтобы молодой человек целовал меня, как то делал уже в паре случаев, и непременно увидеть его обнажённым. Я никогда не видела мужчину без одежды и, должна признаться, любопытство придавало мне бодрости. И на этом всё заканчивалось, остальное же представляло собой сплошную тайну. Нивея, наделённая природой бесстыдным благоразумием, была единственным человеком, способным обучить меня необходимому, чего, однако, так и не случилось даже и несколькими годами позже, когда, казалось бы, имелись и время, и возможность для того, чтобы упрочить нашу дружбу. Вот тогда она и поделилась бы со мной сокровенными тайнами своей близости с Северо дель Валье и описала бы мне в подробностях, хотя и умирая со смеху, позы, выученные ещё при просмотре коллекции книг её дяди Хосе Франсиско Вергары. На ту пору моя невинность осталась уже далеко позади, хотя я по-прежнему была крайне невежественна в эротических вопросах, как, впрочем, почти все женщины да и большинство мужчин тоже, судя по твёрдому убеждению Нивеи. «Без книг моего дяди, я бы и не знала, как бы у меня появилось пятнадцать детей», - говорила мне эта женщина. Все её советы, от которых волосы у моих тёть вставали дыбом, для последующей любви пригодились мне как нельзя кстати, хотя в отношениях с моим первым мужчиной эти сведения совершенно не помогли.

В течение трёх долгих месяцев мы жили, занимая четыре комнаты в доме на улице Армии Освободителей, где постоянно задыхались от жары. И всё же я не скучала, потому что моя бабушка практически сразу возобновила свою благотворительную деятельность, несмотря на то, что все члены Дамского клуба проводили лето за городом. В их отсутствие существенно ослабла дисциплина, бабушке же удалось заново взять в свои руки бразды вынужденного сострадания. И мы опять стали посещать больных, вдов и сумасшедших, распределять еду и контролировать займы для бедных женщин. Подобная деятельность, над которой подтрунивали даже в газетах, потому как никто и не думал, что женщины-концессионеры – все находившиеся на последней стадии нужды – когда-нибудь вернут деньги, сказалась на обществе столь хорошо, что само правительство мигом решило её продолжить. Так, женщины теперь не только добросовестно и ежемесячно выплачивали займы, но ещё и поддерживали в этом деле друг друга. Всё складывалось следующим образом: когда какая-то женщина не могла заплатить, это делали вместо неё все остальные. Я полагаю, что Паулине дель Валье пришла в голову мысль, что здесь вполне можно получать проценты и таким способом превратить благотворительность в доходное дело, хотя на этом месте я внезапно и решительно её остановила. «У всего есть свои границы, бабушка, и даже у алчности», - справедливо порицала я её.

Моя пламенная переписка с Диего всецело зависела от почты. Почти сразу же я поняла, что с помощью писем я оказалась способной выразить то, чего бы никогда не осмелилась сказать в лицо – письменная речь в этом отношении обладает куда большей свободой. Я удивлялась сама себе, начав читать любовные стихотворения вместо романов, которые ранее столь мне нравились. И если уже умерший и находящийся по ту сторону света поэт мог описать мои чувства предельно точно, значит, мне только и оставалось скромно согласиться с тем, что моя любовь вовсе не была каким-то исключительным чувством. И мудрить здесь что-либо было делом излишним, ведь все в этом мире влюбляются одинаково. Я представляла своего жениха скачущим галопом на лошади по принадлежащим лишь ему землям с могущественной охраной позади, благородным, крепким и статным, человеком с большой буквы. В его руках я была бы в полной безопасности – более того, он непременно сделал бы меня счастливой, окружил защитой и заботой, подарил бы детей и вечную любовь. Я представляла себе наше совместное будущее слащавым и не отягощенным всякого рода проблемами, по которому так бы мы с ним и плыли, не выпуская друг друга из объятий. Да, а чем бы пахло тело человека, который любит и любим? Должно быть, гумусом, как пахнет в лесах, откуда тот родом, либо же оно источало сладкое благоухание булочных, или, возможно, запах морской воды, наподобие того, что так часто овладевал мной во снах с самого детства. Вскоре потребность понюхать Диего стала столь насущной, точно приступ жажды, отчего в письме я умоляла молодого человека прислать мне нестиранными один из своих шейных платков либо же одну рубашку. Ответами моего жениха на столь пылкие письма была лишь изложенная в спокойном тоне хроника деревенской жизни – тот размеренно сообщал о коровах, посевах пшеницы и винограда, о летнем небе без дождя – и добавлял кое-какую, причём крайне скупую, информацию о своей семье. Разумеется, он так мне и не отправил ни одного своего платка либо рубашки. В заключительных строчках молодой человек не забывал напоминать, как сильно меня любит, и до чего мы бы были счастливы в недавно выстроенном из необожжённого кирпича и с кровельной черепицей доме его отцом специально для нас, ставших будущими собственниками. Ещё один отец построил гораздо ранее для его брата Эдуардо, когда тот обвенчался с Сюзанной, и как сделал бы и его сестре Аделе, стоит лишь ей выйти замуж.

Поколениями семья Домингес всегда жили вместе; любовь ко Христу, крепкий союз между братьями, уважение к родителям и тяжёлая работа – вот это, как говорили, и составляло главные принципы всех родственников Диего.

Сколько бы чего-то ни писала и как бы долго я ни вздыхала, читая стихи, у меня всегда оставалось время и на то, чтобы захаживать в мастерскую дона Хуана Риберо. Я ходила кругами по городу, фотографируя всё, что можно, а по вечерам усаживалась работать в отведённой для проявления снимков комнате, которую я сама и оборудовала в этом доме. Я экспериментировала, пробуя печатать фотографии на платине – эта техника считалась необычной, ведь самые красивые изображения получались только с её помощью. Данный метод довольно прост, хотя и более затратный, и всё же моя бабушка согласилась взять на себя необходимые расходы. Так, бумага разрисовывается мазками раствором на основе платины, и в результате выходят изображения, на которых видна тончайшая градуировка тона. Все они получаются яркими, ясными и глубочайшими и остаются такими даже по прошествии длительного времени. Хотя и минуло уже лет десять, но эти я по-прежнему считаю самыми необычными фотографиями из всей моей коллекции. Ведь смотря на них, передо мной тут же всплывает множество воспоминаний, причём с такой же безупречной чёткостью, какая до сих пор сохранилась и у этих, отпечатанных на платине, снимков. Так, на фотографиях я могу видеть свою бабушку Паулину, Северо, Нивею, друзей и родственников, вдобавок у меня есть возможность рассматривать и несколько автопортретов, какими их делали много ранее, ещё до тех событий, которые вынужденно изменили мою жизнь.

Когда наступил рассвет второго вторника марта, дом уже успели убрать по-праздничному. В нём было современное газовое оборудование, телефон и лифт специально для моей бабушки, а также привезённые из Нью-Йорка бумажные обои и новые, покрывающие мебель, гобелены. Паркет, казалось, только что натёрли воском, бронзу отполировали до блеска, вымыли весь хрусталь, а залы украсили коллекцией картин импрессионистов. Появился и новый штат одетых в униформу слуг под руководством аргентинского мажордома, которого Паулина дель Валье вызвала к себе в гостиницу Крильон, заплатив тому вдвое больше.

- Все будут нас критиковать, бабушка. Ведь мажордома нет ни у кого, здесь это дурной вкус, - предупредила я её.

- Да это не важно. Я не собираюсь вечно спорить с индианками из племени мапуче, что неизменно ходят в шлёпанцах и то и дело бросают волосы в суп, а ещё не подают, а как-то крайне небрежно кидают мне на стол свои блюда, - возразила она. Таким способом женщина решила произвести впечатление на столичное общество в целом и на семью Диего Домингеса в частности.

Так как новая прислуга примкнула к бывшему персоналу, что годами пребывал в этом доме, ни с одним человеком, разумеется, прощаться не собирались. Практически сразу появилось крайне много нанятых людей, праздно прогуливающихся где только можно и спотыкающихся друг о друга. Это дало повод к стольким слухам и низостям, что, в конце концов, Фредерик Вильямс всё-таки вмешался, пытаясь навести порядок, раз уж недавно нанятый аргентинец никак не догадывался, откуда стоит начать разруливать ныне сложившуюся ситуацию. Всё это вызвало настоящее волнение, ведь ещё никто никогда не видел, чтобы хозяин дома унижался до уровня простой прислуги, хотя, стоит отметить, повёл себя превосходно – чему-то да послужил его долгий опыт в данном ремесле. Я не считаю, что Диего Домингес вместе со своей семьёй, наши первые гости, оценили изысканность обслуживания вообще, напротив, те, скорее, чувствовали себя несколько скованными, очутившись среди подобного великолепия. Ведь сами принадлежали древней династии землевладельцев с юга, хотя в отличие от большинства хозяев чилийских поместий, проводящих в них много пару месяцев, в основном же, проживая на свои доходы в Сантьяго или в Европе, они рождались, росли и умирали здесь – в деревне. Эти люди чтили крепкие семейные традиции, были католиками до глубины души и простых нравов, лишённые различных утончённых манер, раз и навсегда установленных моей бабушкой для своего окружения. Вот почему на первый взгляд семья Домингес казалась несколько упаднической и практически ничем не походившей на христиан. Моё внимание привлекло то, что у всех были голубые глаза, за исключением Сюзанны, невестки Диего, этой подавленной на вид смуглой красавицы, напоминавшей собой испанскую живопись. Сев за стол, все разом смутились, увидев перед собой ряд находившихся на нём приборов и шесть бокалов. Никто так и не попробовал утку в апельсинах, а когда с пылу с жару подали десерт, то вся семья даже немного испугалась. Увидев торжественно идущий ряд прислуги в униформе, мать Диего, донья Эльвира, спросила, а зачем, мол, в доме присутствует столько военных. Очутившись перед картинами импрессионистов, гости просто замерли в изумлении, убеждённые в том, что настоящую мазню рисовала именно я, и что моя бабушка, впрочем, движимая лишь чистым маразмом, повесила их на стену. И всё же они по достоинству оценили недолгий концерт, прозвучавший на арфе и фортепиано, который мы им и предложили, сопроводив в музыкальный зал. Беседа пресеклась уже на второй фразе, пока не завели речь о чистокровных быках, что подтолкнуло к разговору о воспроизводстве скота, которое как раз крайне заинтересовало Паулину дель Валье. Она в свою очередь, нисколько не сомневаясь, планировала совместно с ними положить начало сырному делу, учитывая численность находившихся в их собственности коров. Если у меня и были некоторые сомнения относительно собственной будущей жизни в деревне вместе с родственниками своего жениха, настоящий визит развеял их окончательно. Я просто влюбилась в этих крестьян старой закалки, людей добродушных и совершенно нетребовательных. Мне оказались так близки и отец, сангвиник и неумолкаемый хохотун, и столь наивная мать, и старший брат, крайне любезный и мужественный человек. Мне стали симпатичны загадочная невестка и младшая сестра, жизнерадостная и весёлая, точно кенар. А главное, мне польстило, что все они вместе предприняли это, занимающее несколько дней, путешествие только для того, чтобы познакомиться со мной. Хозяева проявили по отношению ко мне своё врождённое гостеприимство, отчего я лишний раз убедилась, что их несколько смутил наш стиль жизни, хотя те вовсе его и не критиковали, потому что казались людьми неспособными допустить какую-либо дурную мысль вообще. Поскольку Диего выбрал именно меня, его семья сразу же сочла меня своей, и этого, впрочем, всем им было вполне достаточно. Простота её нравов позволила мне почувствовать себя раскованной, а ведь при общении с чужими людьми подобное случалось со мной крайне редко. Практически сразу я поймала себя на мысли, что достаточно свободно беседую с каждым из них, рассказывая всем о путешествии по Европе и о своей склонности к фотографии. «Покажите мне ваши снимки, Аврора», - попросила меня донья Эльвира, и когда я выполнила её просьбу, женщина не смогла скрыть своего разочарования. Полагаю, она ожидала увидеть нечто более ободряющее, нежели пикеты устроивших забастовку рабочих, какие-то жилые дома, одетых в лохмотья и играющих в канавах детей, охваченные беспорядками людские массы, бордели, страдающие лица эмигрантов, сидящих на своих тюках в трюме корабля. «Но, доченька, отчего же ты не делаешь красивые фотографии? Зачем тебе непременно так углубляться в эту глушь? В Чили ведь есть и прекрасные пейзажи, причём таковых, надо сказать, немало….», - прошептала эта святая сеньора. Я собралась было объяснить женщине, что на данном этапе меня интересует не красота, а именно эти, закалённые усилием и страданием, лица, но как-то вовремя поняла, что подходящий момент для подобной мысли пока ещё не наступил. Чуть впереди у меня, конечно же, будет время рассказать подробнее о себе будущей свекрови и остальным членам семьи.

- Вот зачем ты только показывала им эти фотографии? Семья Домингес – люди старомодные, и тебе не следовало пугать их своими современными идеями, Аврора, - стала упрекать меня Паулина дель Валье, когда гости уже ушли.

- В любом случае их уже испугала роскошь этого дома и картины импрессионистов, вы так не считаете, бабушка? К тому же, Диего и вся его семья должны знать, к какому классу женщин принадлежу я, - возразила я.

- Да никакая ты не женщина, ты всего лишь ещё девочка. Вот когда ты немного изменишься и обзаведёшься своими детьми, тогда тебе придётся и приноровиться к окружению мужа.

- Я никогда не изменюсь, и совершенно не хочу отказываться от своего увлечения фотографией. Ведь оно далеко не то же самое, что рисование акварелью, чем в своё удовольствие занимается сестра Диего, и вышивание, за которым проводит свободное время его невестка, фотография – это основная часть моей жизни.

- Ладно-ладно, вот сперва выйди замуж, - заключила моя бабушка.

Мы не стали ждать сентября, как то было запланировано, а вынуждено сочетались браком уже в середине апреля, потому что донья Эльвира Домингес страдала, хоть и не сильно, от сердечного приступа. Неделю спустя, когда та пришла в себя настолько, что смогла самостоятельно сделать несколько шагов, она твёрдо выказала своё желание увидеть меня супругой сына, прежде чем сама отойдёт в мир иной. Оставшиеся члены семьи незамедлительно согласились - ведь если сеньора и сыграет в ящик в ближайшее время, то, разумеется, стоило отложить брак, по крайней мере, на год, чтобы соблюсти положенный траур. Моя бабушка смирилась с тем, что больше не надо торопить события и всё же лучше забыть о роскошной церемонии, которую сама и запланировала, да и я, наконец-то, вздохнула с облегчением. Ведь мысль, согласно которой половина населения Сантьяго увидела бы меня входящей в собор под руку с Фредериком Вильямсом либо же с Северо дель Валье непременно под копной из белого органди, к чему изначально так стремилась бабушка, честно говоря, не покидала меня ни на секунду.

Что же я могу сказать о своём первом любовном свидании с Диего Домингесом? Да практически ничего, потому что человеческая память запечатлевает события в чёрно-белом варианте, теряя со временем различные оттенки серого. Возможно, наша с ним встреча и не была столь несчастной, как я её себе помню, хотя теперь малейшие нюансы, конечно же, забыты, а от события у меня осталось лишь общее ощущение полного краха и необъяснимых приступов ярости. После частной свадебной церемонии в доме на улице Армии Освободителей, мы поехали в гостиницу, чтобы провести там оставшуюся ночь, а потом отправились на пару недель в Буэнос-Айрес, где решили устроить себе медовый месяц. Наш выбор пал на этот замечательный город ввиду того, что пошатнувшееся здоровье доньи Элвиры не позволяло уезжать от дома слишком далеко. Когда я попрощалась с бабушкой, то сразу же почувствовала, как какая-то часть моей жизни закончилась раз и навсегда. Обняв её, я сама лишний раз убедилась, как сильно любила дорогого мне человека, и до чего та теперь уменьшилась в размерах. Одежда на женщине скорее висела, а не сидела, я же была выше её всего лишь на полголовы. Так, во мне зародилась мысль, что женщине осталось жить не слишком долго. Она уже стала небольшого роста, превратясь в ранимое создание и представляя собой настоящую старушенцию с дрожащим голосом и ослабевшими, чересчур мягкими, коленями. Мало что осталось от прежней замечательной матроны, которая более семидесяти лет жила по принципу – своя рука владыка – и манипулировала судьбами всех своих домочадцев как только ей заблагорассудится. На фоне этой сеньоры Фредерик Вильямс казался вечным сыном, ведь годы на нём практически не отражались, словно обыденная суматоха смертных обходила мужчину стороной. Вплоть до предыдущего дня добрый дядя Фредерик умолял меня, делая то за бабушкиной спиной, что, мол, если я всё ещё не уверена, то и не стоит выходить замуж. И каждый раз ему в ответ я лишь возражала, что я ни в чём другом и никогда не чувствовала себя столь уверенной. В любви Диего ко мне ни у кого не было никаких сомнений. По мере того, как приближался сам момент свадьбы, росла и моя нетерпеливость. Я смотрела на себя в зеркало, полностью обнажившись либо же едва прикрывшись тончайшими кружевными ночными рубашками, что купила мне бабушка ещё во Франции и, сильно переживая, то и дело спрашивала себя, а что если я вдруг показалась бы ему весьма и весьма симпатичной. Родинку на шее или же тёмные соски я считала своими ужасными недостатками. А желал ли молодой человек меня так, как хотела его я? Именно это я и выяснила в первую, проведённую в гостинице, ночь. Тогда мы оба очень устали, помню, что плотно поели: он выпил куда больше положенного, да и во мне со временем оказались три бокала шампанского. Войдя в гостиницу, мы с ним изобразили некоторое безразличие, и лишь след от риса, что ненарочно появился на полу, явно сказал всем окружающим о том, что перед ними молодожёны. Мне было так стыдно остаться с Диего наедине и постоянно думать, будто за дверями есть тот, кто непременно себе воображает, как мы занимаемся любовью. Вот почему, мучимая тошнотой, я заперлась в ванне, где и сидела до тех пор, пока по прошествии немалого времени в дверь тактично не постучал мой новоявленный супруг, чтобы выяснить, жива ли я ещё. Тот взял меня за руку и отвёл в комнату, где помог снять замысловатую шляпу, а также вынул шпильки из моего пучка и освободил меня от короткого замшевого жакета. Затем молодой человек расстегнул множество жемчужных пуговок на моей блузке, избавил меня от тяжёлой юбки и находившихся под ней множества коротких, пока, наконец, я не осталась одетой лишь в изящную батистовую рубашку, которую носила под корсетом. По мере того, как он сбрасывал с меня одежду, я чувствовала, будто куда-то утекаю, точно вода, будто я постепенно исчезаю и уменьшаюсь в размерах аж до самого скелета, чуть ли не превращаясь в воздух. Диего целовал меня в губы, хотя и несколько иначе, нежели я не раз ещё за месяцы до самих поцелуев себе те представляла. Мужчина делал это с силой и крайне быстро; и чем далее, тем его поцелуи становились всё более властными, а руки же в то время постоянно теребили ночную сорочку. Невесомую вещицу я крепко пыталась удержать на себе, потому что мысль предстать перед ним обнажённой в ближайшем будущем наводила на меня неподдельный ужас. Поспешные ласки и явное преобладание его тела над моим никак не давали мне расслабиться, напротив, я постоянно держалась начеку и от чрезмерного напряжения дрожала так, будто испытывала жуткий холод. Он то и дело спрашивал, что же со мной происходит и, чувствуя, что причиняет мне неудобство, приказывал пытаться расслабиться. Когда же молодой человек увидел, что данный метод лишь ухудшает дело, он, сменив тон, добавил, что мне нечего бояться, и что впредь обещает быть более внимательным. Вскоре Диего потушил свет и неведомым образом устроил всё так, что без всяких проблем проводил меня до кровати, где крайне быстро уже случилось всё остальное. Я, в свою очередь, совершенно ничего не сделала, чтобы хоть как-то ему помочь. Более того, всё время я лежала, замерев, точно загипнотизированная курица, напрасно пытаясь лихорадочно вспомнить советы Нивеи. В какой-то момент в меня проник его меч - тогда мне просто чудом удалось сдержать крик, и я тут же почувствовала во рту вкус крови. Разочарование – вот, пожалуй, как можно назвать самое яркое воспоминание, которое осталось у меня от этой ночи. И это ли страсть, на которую поэты тратят невообразимое количество чернил? Диего, стараясь меня утешить, говорил, что в первый раз всё всегда происходит именно так, и что со временем мы непременно приноровимся друг к другу, а наши отношения значительно улучшатся. Затем я почувствовала лишь целомудренный поцелуй в лоб и его обычное проникновение в меня в полной тишине. После него молодой человек заснул, точно ребёнок, а я же, напротив, не сомкнула глаза, лёжа в темноте с куском ткани между ног и жгучей болью, одинаково пронизывающей как живот, так и душу. На ту пору я была слишком невежественна, чтобы угадать причину собственного поражения, и даже сейчас мне ни о чём не говорило слово оргазм. Однако ж, я и ранее исследовала своё тело и прекрасно знала, где именно спрятано то сейсмическое удовольствие, способное выбить жизнь из привычной колеи. Диего, разумеется, почувствовал всё это, находясь во мне, ведь иначе просто и быть не могло, а вот я, пожалуй, ощутила от произошедшего одно лишь смятение. Сама для себя я вмиг стала жертвой огромной биологической несправедливости: для мужчины секс – плёвое дело, тот может добиться его даже насильно -, тогда как для нас, женщин, близость с мужчиной зачастую лишена какого-либо наслаждения и, как правило, приводит к серьёзным последствиям. Стоит ли здесь добавлять к божественному проклятию, обрёкшему каждую женщину на роды в боли, то проклятие, которым опутана любовь, не знающая удовольствия?

Когда на следующее утро Диего, наконец-то, проснулся, я уже была полностью одета и твёрдо решила вернуться к себе домой, где тут же зарыться в надёжные объятия бабушки. И лишь свежему воздуху да долгой пешей прогулке по центральным улицам города, практически пустым в этот воскресный час, удалось меня тогда успокоить. У меня до сих пор зудело влагалище, в котором я всё ещё ощущала присутствие Диего, однако ж, пусть и постепенно, весь гнев куда-то улетучился, и я была намерена встретить грядущее уже не как невоспитанная соплячка, а, скорее, как настоящая зрелая женщина. Я осознала, что все девятнадцать лет моей жизни меня лишь нежили да баловали. И вот данный период кончился раз и навсегда, что чётко обозначила предыдущая ночь, после которой я стала полноправной замужней женщиной и отныне была обязана действовать и думать, как подобает человеку зрелому, - вот к какому выводу пришла я тогда, глотая прорывающиеся слёзы. Ответственность за своё счастье лежала исключительно на мне. Мой супруг не принёс бы мне вечного счастья в виде подарка, обёрнутого в шёлковую упаковку, наоборот, мне и только мне пришлось бы ковать его изо дня в день, прилагая ум и немалое усилие. К счастью, я любила этого человека и верила, впрочем, как он сам меня и убеждал, что со временем всё между нами наладится к лучшему. Бедный Диего, думала на это я, он, должно быть, разочарован не меньше меня. Я вернулась в гостиницу лишь для того, чтобы окончательно собрать чемоданы и отправиться в свадебное путешествие.

Земельное владение Калефý, расположенное в самом красивом районе Чили, представляло собой дикий рай, оформленный вечно прохладным тропическим лесом, вулканами и озёрами. Оно принадлежало семье Домингес ещё с колониальных времён, когда произошла известная делёжка земель среди выдающихся дворян эпохи Конкисты. Семья увеличивала своё богатство за счёт покупки у индейцев всё большего количества земельных участков, платя за них лишь несколькими бутылками водки, и поступала так до сих пор, пока не приобрела одну из самых процветающих и находящуюся здесь же латифундий. Собственность никогда не делили; чтя традиции, она извечно и целиком наследовалась старшим сыном, кто был обязан обеспечить работой либо как-то иначе помогать своим братьям, беречь и своевременно отдать приданое сёстрам, а также всячески заботиться о жильцах поместья. Мой свёкор, дон Себастьян Домингес, один из тех, кто всегда выполнял то, что от них ожидали, старился, пребывая в умиротворённом состоянии духа и неизменно благодарный за всё то хорошее, что дала ему сама жизнь, в особенности же, ценя ласки своей супруги, доньи Элвиры. В молодости этот человек был настоящим бабником и склочником, о чём, подсмеиваясь над собой, он говорил лично. Доказательством же этому были несколько, ныне живущих в его земельном владении, крестьян с голубыми глазами. Правда, со временем нежная и одновременно твёрдая рука доньи Элвиры обуздала его, да так, что сам он ничего и не заметил. Мужчина взял на себя роль патриарха, не утратив при этом присущего ему добродушия, которым и пользовались жильцы, приходя со своими проблемами и вопросами чаще к хозяину, нежели к кому-либо другому. Ведь его двое сыновей, Эдуардо и Диего, были куда строже, а донья Эльвира вне стен этого дома и вовсе не раскрывала рта. Терпение, которое дон Себастьян проявлял по отношению к жильцам и с коими общался, точно с немного отстающими в развитии детьми, со временем сменилось строгостью, стоило лишь тому столкнуться лицом к лицу с собственными сыновьями, уже давно ставшими настоящими мужчинами. «Мы, как никто другой, люди исключительные, и, стало быть, на нас лежит больше ответственности. Для нашей семьи нет ни каких-либо извинений, ни предлогов; наш долг состоит лишь в том, чтобы выполнять все дела с Божией помощью и помогать нашему народу, ведь в конечном итоге за это с нас спросят на небесах», - говорил он. Мужчина, должно быть, подходил к пятидесятилетнему возрасту, хотя и выглядел куда младше, потому что вёл крайне здоровый образ жизни. Так, днём, как правило, он объезжал свои земли верхом на лошади, по утрам неизменно вставал первым, а ложился всегда последним. Окружающие видели его и за молотьбой, и за выездкой лошадей, и в загонах для скота, где он лично помогал клеймить и кастрировать животных. Хозяин поместья начинал свой день с чашки тёмно-коричневого кофе с шестью кубиками сахара и приличной дозы бренди. Только так и хватало ему сил для физической работы в деревне, продолжающейся аж до двух часов пополудни, когда этот человек шёл на обед, состоящий из четырёх блюд и трёх десертов, поданных вместе с неограниченным количеством вина, что съедалось и выпивалось в окружении членов своей семьи.

Нас было крайне мало в этом огромном домище; более всего мои свёкор со свекровью страдали от того, что у них родилось только трое сыновей. Так было угодно воле Господа, - говорили они в один голос. К ужину семья собиралась вместе, члены которой весь день рассеянно бродили кто где, занятые самой разнообразной работой, но, несмотря на свой труд, никто и никогда не пропускал вечернего приёма пищи. Эдуардо и Сюзанна жили со своими детьми в другом доме, построенном для них в двухстах метрах от главного, отцова дома. У себя молодые лишь завтракали, остальные же приёмы пищи, как правило, происходили за столом у свёкра и свекрови. Принимая во внимание то, что браку предстояло длиться немало лет, предназначенный для Диего и меня, дом был ещё не готов, отчего временно мы занимали лишь крыло дома моих свёкра и свекрови. Дон Себастьян всегда сидел на почётном месте в своём высоком, резном и расписном, кресле. Напротив, на другом конце стола, располагалась донья Эльвира, а по обеим его сторонам рассаживались сыновья со своими жёнами, две тётушки-вдовы, несколько двоюродных братьев или же близких родственников. Среди них была и какая-то бабуля столь преклонного возраста, что её приходилось кормить при помощи бутылочки с соской, а также прочий люд, которого всегда набиралось с избытком. При этом за столом ещё оставалось порядочное количество мест для гостей, как правило, заявлявшихся без предупреждения и, порой, задерживающихся в доме не на одну неделю. Посетители здесь всегда были желанными, ведь гости представляли собой главное развлечение в непреходящем деревенском уединении. Скажем более, на юге проживали несколько чилийских семей, вклинивавшихся на территорию как индейцев, так и немецких поселенцев, без которых данное место так бы и оставалось практически диким. Не один день требовался для того, чтобы объехать верхом личные владения семьи Домингес, простиравшиеся вплоть до границы с Аргентиной. По вечерам люди молились, и их календарь на весь год был расписан по датам религиозных праздников, которые непреклонно и с должными почтением и радостью всеми соблюдались. Мои свёкор со свекровью отдавали себе отчёт в том, что я выросла практически без католического образования, хотя проблем по этому поводу у нас не возникало. Да я и сама крайне уважительно относилась к вероисповеданию членов семьи, а они, в свою очередь, никоим образом мне его не навязывали. Донья Эльвира объяснила мне, что вера – это чудеснейший дар: «Бог сам называет твоё имя, сам выбирает тебя», - говорила она. Именно это и освобождало меня от чувства вины, читаемое в их глазах, - получалось так, что Господь ещё не произнёс моего имени, хотя если я и стала жить в такой христианской семье, то только потому, что вскоре подобное должно было случиться. Моё воодушевление, с которым я содействовала различной благотворительности, чем, как правило, занималась бóльшая часть местных жильцов, уравновешивало мой недостаточно религиозный пыл. Я полагала, что речь шла о живущем во мне сострадательном духе, являющимся определённым знаком моего доброго нрава. Тогда я даже не догадывалась, что всё совершающееся представляет собой своеобразную подготовку к дальнейшему вступлению в Дамский клуб моей бабушки, а также обыденный интерес, заключающийся в знакомстве с простыми деревенскими рабочими и последующем их фотографировании.

Помимо дона Себастьяна, Эдуардо и Диего, которые воспитывались в стенах закрытого учебного заведения и осуществили своё обязательное путешествие по Европе, никто в этих краях даже не задумывался об истинных размерах окружающего мира. В этой семье не приветствовались какие-либо романы, и я осмелюсь предположить, что дону Себастьяну просто не хватало духу подвергать цензуре чуть ли не каждый и не допускать того, чтобы кто-то прочёл хотя бы одно произведение из утверждённого церковью чёрного списка. Скорее, тот выбрал бы более решительные действия и избавился бы разом от всех этих книг. Газеты доходили сюда с такой задержкой, что приносили людям не новости, а информацию, успевшую стать историей. Донья Эльвира читала свои молитвы, а Адела, младшая сестра Диего, имела в своём распоряжении несколько томиков стихов, некоторые биографии исторических персонажей и заметки путешествующих – книги, которые она перечитывала снова и снова. Позже я поняла, что совершенно случайно наткнулась на непонятные романы, под обложками которых была лишь разрешённая её отцом литература. Когда из Сантьяго привезли мои баулы и сундуки, донья Эльвира попросила меня своим привычным ласковым голосом, чтобы я тщательно спрятала их от остальных членов семьи. Как правило, каждую неделю бабушка либо же Нивея посылали мне что-нибудь почитать, и все эти книги я хранила строго в своей комнате. Мои свёкор со свекровью вообще ничего не говорили, а лишь, полагаю, обнадёживали себя тем, что подобная дурная привычка сразу пройдёт, как только у меня появятся собственные дети. Ведь тогда уже не останется столько досужего времени, сколько до сих пор имеется в распоряжении моей невестки Сюзанны, пусть и матери троих прелестных, хотя и крайне невоспитанных, малышей. Никто, однако, не воспринимал в штыки моё увлечение фотографией; те, возможно, догадались сами, что было бы чрезвычайно трудно сбить меня с толку в этом деле. Хотя семья никогда не выказывала любопытства, пытаясь увидеть мою работу. И всё же мне определили комнату в глубине дома, где я, никому не мешая, могла оборудовать собственную лабораторию.

Я выросла в городе, в полностью устраиваемой меня космополитической среде бабушкиного дома, и, насколько я помню, всегда вела себя куда свободнее любой чилийки тех лет и даже нынешнего времени. Надо сказать, что, хотя мы и подходим к концу первого десятилетия двадцатого века, положение же вещей для девушек этих мест практически никак не осовременилось. Смена стиля, происходящая по мере того, как я обживалась в лоне семьи Домингес, показалась мне несколько грубой и простецкой, несмотря на то, что они сделали всё возможное, дабы помочь мне почувствовать себя в этом доме ещё удобнее. Со мной люди держались мило и вежливо, отчего полюбить их представлялось делом лёгким. Ласка всех членов семьи, несомненно, брала вверх над сдержанным и часто нелюдимым характером Диего, кто при посторонних обращался со мной, как с сестрой, и практически со мной не разговаривал, стоило нам остаться наедине друг с другом. Первые несколько недель моих попыток как-то приспособиться к сложившейся обстановке прошли крайне интересно. Дон Себастьян подарил мне красивую чёрную кобылицу с белой звездой во лбу, а Диего, представив мне приказчика, поручил объехать поместье и познакомиться с рабочими и соседями, жившими друг от друга на таком расстоянии, что на каждое их посещение уходило три-четыре дня. После этого меня, наконец-то, оставили в покое и представили свободу. Мой супруг вместе со своими отцом и братом ходили работать в поле и на охоту, из-за чего, порой, отсутствовали дома по несколько дней. Я с трудом выносила домашнюю тоску, заключавшуюся в нескончаемом баловании детей Сюзанны, в приготовлении сладостей и различных запасов, уборке и проветривании помещений, шитье и вязании. И тогда я поняла, что по завершении моей работы в школе или в фармакопее земельного владения можно спокойно надеть брюки Диего и отправиться скакать галопом. Свекровь меня предупреждала, чтобы я не скакала верхом, как мужчина, потому что в дальнейшем так можно нажить себе «женские проблемы». Этот её эвфемизм я никогда не могла разъяснить себе полностью, однако ж, вряд ли кто бы осмелился ехать верхом по местности, в основном, состоящей из гор и больших утёсов, на какое-то время при этом не прекратив соображать.

Я то и дело замирала не дыша от окружавшего меня пейзажа, что не переставал удивлять буквально на каждом повороте дороги, поражая собой моё воображение. Я продвигалась верхом в гору и спускалась по долине вплоть до густых лесов, настоящего рая из лиственниц, лавровых и коричных деревьев, маниока, мирта и тысячелетних араукарий, одним словом, всей той изысканной древесины, которую семья Домингес применяла на своих лесопилках. Меня пьянило благоухание влажного тропического леса, этот чувственный аромат красноватой земли, сока растений и корней, спокойствие густых зарослей, охраняемых молчаливыми зелёными великанами. Нельзя не отметить и загадочного шелеста леса, вбирающего в себя песню невидимых вод, танец заблудившегося в ветвях воздуха, неясный шум всё тех же корней и насекомых, нежные трели лесных голубей и крики хищных птиц, этих беспокойных каракар. Все тропинки вели к лесопилке, а дальше я должна была самостоятельно прокладывать дорогу среди густых зарослей, полностью доверившись инстинкту моей кобылицы, чьи лапы утопали в здешнем болоте цвета нефти, густом и ароматном, напоминающим собой живительные соки растений. Свет попадал сюда сквозь огромный свод деревьев в виде чётко очерченных лучей, но также по пути можно было встретить и обледеневшие зоны, где, затаившись, и незаметные людскому взору находились пумы и шпионили за мной своими горящими глазами. Прикрепив к седлу, я везла с собой ружьё. Однако ж при непредвиденных обстоятельствах у меня так и не хватило времени его вынуть, да и в любом случае я бы попросту не смогла выстрелить.

Я фотографировала древние леса, окружённые чёрным песком озёра, бурные реки, полные поющих свою песню камней. Мой фотоаппарат не упускал и горячие вулканы, упирающиеся в горизонт, точно поддерживающие пепельные башни сонные драконы. Ещё я делала снимки жильцов земельного владения, которые им и дарила, а те, смущаясь, принимали изображения, не имея ни малейшего понятия, что же стоит делать с картинками, что совершенно их не привлекали. Меня очаровывали лица этих людей с печатью ненастья и вечной нищеты, хотя им самим и не нравилось выглядеть так, какими они и были на самом деле, во всём своём тряпье и большим горем за плечами. Напротив, те желали собственноручно раскрашенных портретов, на которых позировали бы в единственном имеющемся костюме, как правило, свадебном, тщательно вымытыми и причёсанными рядом со своими не замызганными детьми.

По воскресениям здесь прерывалась вся работа, и начинались богослужения – когда мы имели счастье видеть священника – или «проповеди», которые являющиеся членами семьи женщины проводили сами, посещая жильцов в их же домах, чтобы иметь возможность наставлять людей в католической вере. Проповедники добивались своего как с помощью подарков, так и используя стойкие туземные верования, оказавшиеся тесно связанными с христианскими святыми. Я не участвовала в религиозных проповедях, и всё же извлекала из них пользу, таким способом знакомясь с местными крестьянами. Многие здесь были чистокровными индейцами, в речи которых до сих пор проскальзывали словечки из их родных языков, и кто не забывал собственных традиций. Мне попадались и метисы, хотя, как правило, все они были скромными и робкими в повседневной жизни, однако ж, стоило людям выпить, как те вмиг становились задиристыми и шумными. Алкоголь являлся горьким бальзамом, который был способен на несколько часов облегчить житейские трудности повседневности, пока сам разъедал внутренности выпивающих, точно дрянная крыса. Попойки и драки с применением холодного оружия, как правило, штрафовались наравне с прочими промахами, в число которых попадала рубка деревьев без соответствующего разрешения или же бесконтрольный выпуск домашних животных на пол-куадры дальше территории, издавна определённой за каждой семьёй. Грабёж либо же дерзость по отношению к вышестоящим наказывались избиением. Надо сказать, дону Себастьяну претили телесные наказания, также он отменил и «право первой ночи», той старой, уходящей своими корнями в колониальные времена традиции, которая позволяла хозяевам бесчестить дочерей местных крестьян, до того как последние вступят в брак с себе подобными. В молодости он и сам чтил данную традицию, но с тех пор как в земельное владение приехала донья Эльвира, все вольности этого человека сразу же закончились. Отныне не разрешались и посещения расположенных в соседних деревнях домов терпимости, и вдобавок женщина настояла, чтобы и собственные сыновья вступили в брак пока ещё молоды, ведь таким способом можно избежать различных искушений. Эдуардо и Сюзанна поступили так шесть лет назад, когда обоим было по двадцать, а вот Диего, на тот момент семнадцатилетнему юноше, определили девушку, уже успевшую породниться со всей семьёй. К несчастью, та умерла, захлебнувшись водой в озере, прежде чем была уточнена дата помолвки.

Эдуардо, старший брат, был куда жизнерадостнее Диего. Он обладал талантом рассказывать анекдоты и петь, знал практически все ходящие в округе легенды и истории. Эдуардо нравилось вести беседы, и молодой человек умел слушать. Тот был очень влюблён в Сюзанну; стоило лишь увидеть девушку, как сразу сияли глаза, и он никогда не терял терпение, понимая своенравные состояния души возлюбленной. Моя невестка страдала головными болями, которые, как правило, сопровождались ужасным настроением. Девушка запиралась на ключ в своей комнате, ничего не ела и приказывала не беспокоить её ни по какому поводу. Но как только боль отступала она выходила на люди без следа недомогания, улыбающаяся и ласковая, и казалась всем окружающим совершенно другим человеком. Я поняла, что девушка всегда спала одна, и что ни муж, ни дети никогда не входили в её комнату без приглашения, ведь дверь была вечно заперта. Семья уже привыкла к мигреням и депрессиям бедняжки, а вот её желание личного пространства до сих пор казалось всем чуть ли не оскорблением. В равной степени людей удивляло и то, что я никому не разрешала без своего позволения входить в небольшую тёмную комнату, где обычно проявляла свои фотографии. Более того, я им уже не раз рассказывала об ущербе, который мог произойти с моими негативами даже от одного луча света. В Калефý не было запирающихся на ключ дверей, за исключением винных погребов и кабинетных сейфов.

Здесь, разумеется, совершались мелкие кражи, не влёкшие, однако, за собой больших последствий, потому что в целом дон Себастьян закрывал на это глаза. «Наши люди крайне невежественны, такие крадут не ввиду порока либо же нужды, а скорее, поддавшись дурной привычке», - говорил мужчина, хотя, сказать по правде, у жильцов было куда больше нужд, нежели таковые допускал сам хозяин дома. Крестьяне считались свободными, но на деле жили на этой земле целыми поколениями, и людям даже не приходило в голову, что всё могло бы быть иначе, ведь им так и так было некуда уходить. Немногие тогда доживали до старости. Большинство ребятишек умирало ещё в детстве от кишечных инфекций, укусов крыс и пневмонии. Женщины прощались с жизнью в родах либо же от истощения, а мужчин губили несчастные случаи, заражённые раны и отравления алкоголем.

Ближайшая больница принадлежала немцам, где работал доктором широко известный на всю округу баварец. Однако выезжал тот к своим больным лишь по серьёзным непредвиденным обстоятельствам; незначительные недомогания, как правило, лечили, прибегая к природным, хранящимся в тайне, средствам, молитве и приготовленным туземными знахарками смесям, которые знали силу местных растений лучше кого бы то ни было.

Под конец мая наступила зима и, немилосердная, развернулась повсюду дождевым занавесом, обильно омывающим пейзаж, точно терпеливая прачка, и простёрлась над природой своей рано наступающей темнотой, вынуждавшими нас собираться всем вместе уже в четыре часа пополудни, тем самым превращая вечера в нескончаемую однообразную вечность.

Теперь я не могла, как прежде, отправляться в свои долгие кавалькады или беспрестанно фотографировать населяющих земельное владение людей. Мы все находились словно в некой изоляции, дороги превратились в настоящую трясину, отчего нас никто не навещал. Я развлекалась, занимаясь в тёмной комнате проявлением своих снимков, используя различные техники, и делала семейные фотографии. Тогда я обнаружила, что всё существующее было связано между собой, представляя часть какого-то сложного рисунка. Кажущееся с первого взгляда запутанными случайностями при скрупулезном наблюдении в объектив фотоаппарата во всём этом постепенно просматривается идеальная симметрия.

Ведь ничто в нашем мире не случайно, и в нём нет места простой обыденности. Как в хаотической растительности лесов существуют строгая причинная связь и определённый эффект, на каждом дереве обитает множество птиц, на каждую птичку приходятся тысячи насекомых, а в каждом насекомом заложено бесчисленное количество органических частиц. Вот точно также и крестьяне, окружив себя трудом или семьёй, защищаясь от зимы в собственных домах, являются обязательными составляющими всеобщей огромной фрески. Сама суть зачастую бывает невидна; её улавливает скорее не глаз, а сердце, и лишь фотоаппарату иногда удаётся запечатлеть не суть, а только какие-то её признаки. Именно этого и пытался добиться в своём искусстве учитель Риберо, что старался передать и мне: превзойти простую документальность и достичь сердцевины, то есть самой души человеческой реальности. Подобные едва заметные связи, появляющиеся исключительно на специальной, предназначенной для фотографий, бумаге глубоко трогали мою душу и воодушевляли на дальнейшие опыты в этой сфере.

Замкнутое пространство, в котором я вынужденно оказалась ввиду наступившей зимы, лишь ещё больше увеличивало моё любопытство. Как всё окружающее, со временем становившееся более удушающим и стеснённым, устраивалось зимовать среди этих толстых стен из необожжённого кирпича, так и мой ум постепенно приобретал нужную хватку и бóльшую живость. Пристально и неотступно я начала изучать внутреннее пространство дома, его суть и пытаться разгадать тайны его жителей. Я по-новому смотрела на знакомую окружающую среду, будто видела ту впервые, но подобные действия, разумеется, так ни к чему и не привели. Я перестала руководствоваться лишь интуицией, а также не принимала во внимание возникшие ранее мысли. «Мы видим лишь то, что хотим видеть», - любил повторять дон Хуан Риберо и добавлял, что моя работа как раз и призвана показывать то, чего раньше никто не видел. Поначалу члены семьи Домингес позировали с несколько натянутыми улыбками. Однако ж вскоре все привыкли к моему еле заметному присутствию, и, в конце концов, сами перестали обращать внимание на фотоаппарат; я же, тем временем, могла ловить людей в объектив в их, так сказать, самом естественном виде, иными словами, такими, какими они и были. И цветы, и листья уже давно смыло дождём, дом со своими массивной мебелью и просторными пустыми пространствами заперли снаружи, и, находясь в нём, мы ощущали себя в некоем странном домашнем плену. Нам только и оставалось, что бродить по освещённым исключительно свечами комнатам, лавируя между жутко холодными потоками воздуха. Здесь повсюду скрипела древесина, напоминая вдовьи стенания, и даже слышались тайные шажочки мышей, вечно пребывающих в торопливой суете. В доме пахло болотом, мокрой кровельной черепицей и основательно испорченной одеждой. Слуги зажигали жаровни и камины, служанки приносили нам бутылки с горячей водой, одеяла и пиалы с дымящимся шоколадом. И всё же обмануть долгую зиму так и не представлялось возможным. Это случилось как раз тогда, когда я целиком погрузилась в одиночество.

Диего был всего лишь призраком. Я до сих пор стараюсь вспомнить некий совместно прожитый момент, но этот человек неизменно представляется мне каким-то мимом на подмостках, стоящим безмолвно и отделённым от меня широким рвом. У меня на уме – как, впрочем, и в моей коллекции фотографий той зимы – сохранилось множество его снимков. На них он запечатлён как за работой в поле, так и в стенах дома, вечно занятым с другими людьми и никогда не находившим времени побыть рядом со мной, отдалённым и чужим человеком. Сблизиться с ним никак не представлялось возможным; между нами обоими словно образовалась молчаливая пропасть, и все мои попытки обменяться мыслями либо же выяснить, какие чувства питает ко мне молодой человек, неизменно разбивались о такую настойчивую линию поведения любимого, будто здесь его просто не было. Мужчина утверждал, что между нами уже всё сказано, что, если мы и поженились, то исключительно по любви, и вообще он не понимал, отчего теперь возникала необходимость заново копаться и в без того очевидном. Поначалу меня, конечно же, оскорбляло его упорное молчание, хотя позже я поняла, что подобным образом молодой человек вёл себя со всеми, за исключением, пожалуй, племянников. Весёлым и ласковым он мог быть лишь с детьми, возможно, как и я, он желал иметь ребятишек, и всё же мы каждый месяц по-прежнему обманывались в собственных ожиданиях. Мы не говорили и о потомстве, ведь оно являлось лишь очередной из многих тем, так или иначе связанных с человеческим телом либо с любовью, чего ввиду стыдливости мы никогда не затрагивали в наших беседах. Лишь в нескольких случаях я пыталась сказать, как бы мне хотелось его нежностей и ласк, однако на это мужчина сразу же словно бы внутренне напрягался. По мнению молодого человека, приличной женщине не следовало возбуждать в себе плотские желания и тем более открыто о них говорить. В очень скором времени его недомолвки, мой стыд и наша общая гордость возвели между нами настоящую китайскую стену. Всё что угодно могло дать повод к разговору о происходившем за закрытой дверью. Однако ж имея такую свекровь, почти что небесное создание наподобие ангела, Сюзанну, с которой настоящей дружбы у меня никогда не было, Аделу, кому едва исполнилось шестнадцать лет, и находившуюся слишком далеко отсюда Нивею, я не осмелилась бы выразить таковые желания на бумаге. Мы с Диего продолжали заниматься любовью – надо же как-то назвать наше взаимное времяпрепровождение – в основном, по вечерам, но всегда словно бы в первый раз. Как ни странно, совместная жизнь нас нисколько не сблизила, хотя это напрягало только меня, а вот ему же, напротив, было очень комфортно, что, впрочем, полностью соответствовало действительности. Мы ничего не обсуждали и обращались друг с другом натянуто вежливо, хотя я бы предпочла нашей хитрой игре в молчанку уже не раз объявленную войну. Муж всячески избегал возможностей побыть со мной наедине; вечерами тот засиживался за партиями в карты до тех пор, пока я, побеждённая усталостью, не отправлялась спать; по утрам же выскакивал из кровати, как только пропоёт петух и вёл себя так вплоть до воскресений, когда остальные члены семьи вставали позже, и даже тогда он отыскивал предлоги, чтобы как можно раньше выйти из дома. Я же, напротив, жила, невольно подчиняясь состояниям его души. Так, я часто забегала вперёд, чтобы только угодить ему буквально по каждой мелочи, сама делала всё возможное, дабы привлечь к себе человека и обеспечить ему практически жизнь-сказку; в груди начинало бешено скакать сердце, стоило мне лишь услышать шаги любимого или звук его голоса. Я не уставала подробно его разглядывать, мужчина казался мне столь же красивым, как и герои сказок; лёжа в кровати, я щупала его широкую и сильную спину, стараясь не разбудить человека, гладила его волосы, обрамляющие голову густой и волнистой шевелюрой, его мышцы ног и шеи. Мне нравился запах мужского пота, смешанный с запахами земли и лошади, когда тот возвращался с поля, а также аромат английского мыла, что исходил от любимого после душа. Я зарывала лицо в одежду, чтобы только вдохнуть благоухание этого мужчины, раз уж никак не осмеливалась проделать подобное, приближаясь к телу. Теперь, по прошествии немалого времени и с обретённой за последние годы свободой, я понимаю, до чего же тогда я унижалась из-за любви. Я оставила в стороне всё – как собственную личность, так и свою работу, чтобы только и мечтать о рае домашнего очага, который, кстати сказать, всегда был мне не по душе.

Пока на дворе стояла затянувшаяся и праздная зима, семья была вынуждена как следует напрягать своё воображение, таким способом борясь с непреходящей в здешних местах скукой. Все эти люди обладали хорошим музыкальным слухом, сами играли далеко не на одном инструменте, и поэтому по вечерам, как правило, устраивали концерты-экспромты. Сюзанна по обыкновению услаждала наш взор, появившись завёрнутой в тунику из местами порванного вельвета, с турецким тюрбаном на голове и с подведёнными углём глазами, ставшими вмиг более чёрными, чем всегда. Выйдя, девушка начинала красиво петь своим хриплым голосом цыганки. Донья Эльвира и Адела организовали уроки шитья для женщин, а также старались поддерживать деятельность небольшой школы. Но лишь детям жильцов, что располагались в непосредственной от неё близости, удавалось противостоять погодным условиям и приходить на занятия. На них все ежедневно молились Богородице, делая это по-зимнему, что привлекало больше взрослых и детей, потому как по окончании служб здесь всех угощали горячим шоколадом и тортом. Сюзанне пришла в голову мысль поставить театральную пьесу и таким способом отметить приближающийся конец века. Согласившись, мы целые недели без устали писали либретто и разучивали собственные роли, одновременно готовя декорации в одной из житниц, а также занимались пошивом маскарадных костюмов и бесконечно репетировали произведение. Его темой, разумеется, мы решили взять предсказуемую аллегорию, демонстрирующую пороки и невезения прошлого, подорванные раскалённым лезвием науки, технологией и прогрессом двадцатого века. Помимо театральных постановок мы устраивали конкурсы по пристрелке словами из имеющихся в словаре, всякого рода чемпионаты, начиная с шахмат и оканчивая производством марионеток и постройками из фарфоровых палочек целых деревень, но, несмотря на данные занятия, у нас вечно оставалась куча времени. Я предложила Нивее стать моей помощницей в своей фотографической мастерской, а также мы с ней тайком обменивалась книгами – я одалживала те, что мне присылали из Сантьяго, а она снабжала меня таинственными романами, которые я и пожирала один за другим с неимоверной страстью. Со временем я стала прекрасно разбираться в детективах и практически всегда угадывала личность убийцы, ещё не дойдя и до восьмидесятой страницы. Репертуар был весьма ограничен и, как бы мы ни старались продлить чтение, книги заканчивались на удивление быстро. Тогда мы с Аделой начинали играть, обмениваясь историями, либо выдумывали друг для друга сложнейшие преступления и сами же их решали. «О чём вы обе там всё шепчетесь?», - часто спрашивала нас моя свекровь. «Да ни о чём, мама, мы сейчас как раз планируем злодейское убийство», - возражала Адела с невинной улыбкой кролика. И донья Эльвира смеялась, не в силах даже предположить, до чего определённым был только что данный её дочерью ответ.

Эдуардо, будучи первенцем, должен был наследовать всю собственность по смерти отца, но тот предпочёл объединиться с братом, чтобы в дальнейшем совместно ею распоряжаться. Я питала симпатию к своему деверю, это был нежный и игривый человек, который вечно со мной шутил или же приносил небольшие подарки – полупрозрачные агаты из русла реки, скромное ожерелье из запасов мапуче, полевые цветы, популярный журнал мод, что сам выписывал у местных жителей. Таким способом он лишь пытался как-то сгладить безразличие своего брата по отношению ко мне, ставшее очевидным каждому члену нашей семьи. Как правило, тот брал меня за руку и, проявляя беспокойство, спрашивал, хорошо ли я себя чувствовала, может, что-то нужно. А, бывало, что временами и интересовался, скучала ли я по бабушке, и не надоело ли мне в Калефý. Сюзанна, напротив, вечно охваченная пассивностью одалиски, если не сказать ленью, бóльшую часть времени не обращала на меня никакого внимания и вела себя дерзко, каждый раз стараясь как можно быстрее от меня убежать, даже, порой, не дав договорить. Пышная, с золотистого цвета кожей лица и большими тёмными глазами, девушка была настоящей красавицей, но что-то мне слабо верится, что она в полной мере осознавала собственную красоту. Ведь та, за исключением, пожалуй, семьи, прежде ни перед кем не наряжалась, а, стало быть, не придавала особого значения своим нарядам, и, порой, непричёсанной, проводила день, завернувшись лишь в надеваемый после сна халат и в тапочках на овчинном меху, вечно дремлющая и печальная. Иной раз бывало и наоборот, эта девушка появлялась на людях, вся сияя, точно арабская принцесса, с длинными тёмными волосами, уложенными в пучок, перехваченный гребешками из черепашьего панциря, и надев золотое ожерелье, подчёркивающее идеальные очертания её шеи.

Когда молодая особа пребывала в хорошем настроении, та с удовольствием начинала мне позировать, и даже за столом однажды намекнула, что хотела бы сняться обнажённой. Подобное заявление стало настоящей провокацией, упавшей точно бомба на столь консервативную семью – с доньей Элвирой чуть не случился очередной приступ, а Диего, будучи сам на взводе, поднялся на ноги так резко, что своими движениями опрокинул стул. Если бы тогда Эдуардо не обернул всё произошедшее в шутку, в семье разыгралась бы настоящая драма. Адела - наименее привлекательная из детей семьи Домингес - со своим кроличьим лицом и голубыми, практически невидными из-за веснушек, глазами, без сомнения, считалась самой симпатичной. Её весёлость оказалась такой же непреходящей, как и утренний свет. Все мы могли на неё рассчитывать, чтобы как-то поднять собственный дух, даже когда о конце зимы было рано и мечтать, потому что ветер ещё завывал среди кровельных черепиц, и нам уже порядком надоело бесконечно играть в карты при свете свечи. Её отец, дон Себастьян, обожал свою дочурку, не мог ни в чём отказать и, как правило, просил ту полушутя-полусерьёзно остаться на всю жизнь старой девой, чтобы было кому заботиться о нём самом в преклонном возрасте.

Пришла зима, а вместе с ней в земельном владении и уменьшилось количество жильцов на двух детей и одного старика, разом умерших от пневмонии. Также скончалась и бабушка, жившая в доме и, согласно подсчётам, уже более века, потому как приняла первое причастие ещё тогда, когда Чили, в 1810 году, объявила о своей независимости от Испании. Все похороны сопровождались скромными церемониями здесь же, на кладбище в Калефý, с течением времени ставшим настоящей топью ввиду характерных этим краям проливных дождей. Лить не переставало аж до самого начала сентября, когда повсюду вступила в свои владения настоящая весна, и мы, наконец-то, беспрепятственно смогли выйти во внутренний двор и выставить на солнце покрытые плесенью одежду и матрацы. Донья Эльвира, кутаясь в шали, все эти месяцы провела то на кровати, то на кресле, с каждым днём всё больше слабея. Раз в месяц эта женщина крайне тактично спрашивала меня, мол, нет ли каких новостей, и так как их не было, принималась ещё пуще молиться, чтобы Диего и я успели подарить ей внуков.

Несмотря на нескончаемые зимние ночи, наша интимная жизнь с мужем нисколько не улучшалась. Мы встречались лишь в темноте и неизменно молча, почти что врагами, и я вечно пребывала всё с тем же чувством краха и безудержной тревоги, которые тянулись с самого первого раза. Мне казалось, что мы обнимались лишь тогда, когда я брала инициативу в свои руки, однако здесь я могла и ошибаться, ведь, возможно, так было и не всегда. С приходом весны я возобновила свои одинокие экскурсии по лесам и вулканам, скача галопом по этим необъятным пространствам, постепенно успокаивая любовный голод и утомление, а изрядно побитый в ходе верховой езды зад, в конце концов, возобладал над уже в меру обузданными желаниями. Я возвращалась домой к вечеру, неся на себе влажность леса и лошадиный пот; и тут же заставляла себя приготовить горячую ванну, где затем отмокала часами в воде, источающей аромат листьев апельсина. «Осторожнее, доченька, кавалькады и ванны достаточно вредны для живота, ведь их сочетание вызывает бесплодие», - предупреждала моя вечно страдающая свекровь.

Донья Эльвира была женщина простая, сама доброта и услужливость, с полупрозрачной душой, отражённой в невозмутимых озёрах её же голубых глаз, именно такой матерью, какую я всегда хотела иметь. Мы часто проводили время вместе – она вязала для своих внуков и рассказывала мне снова и снова все те же самые небольшие истории о своей жизни и о Калефý. Я же, благодарно слушая, с тоской осознавала, что в нашем земном мире эта женщина уже долго не протянет. На ту пору я подозревала, что даже ребёнок не сократит дистанцию между нами с Диего, да мне ничего и не было нужно, разве только преподнести малыша донье Элвире, сделав женщине самый прекрасный на свете подарок. Стоило лишь представить свою жизнь в земельном владении без неё, как я тут же чувствовала безутешную тоску.

Век подходил к своему концу, и чилийцы, суетясь, стремились присоединиться к промышленному прогрессу Европы и Северной Америки. Семья же Домингес, напротив, впрочем, как и многие другие консервативные семьи, испуганно смотрели на вынужденный отход от заведённых, казалось, раз и навсегда обычаев, равно как и на современную тенденцию подражать всему иностранному. «Это всё чёртовы проделки и больше ничего», - говорил дон Себастьян, читая в очередной раз о продвинутых технологиях в порядком устаревших газетах. Его сын Эдуардо был единственным человеком, хоть в какой-то степени интересовавшимся будущим, Диего жил вечно погружённым в свои мысли, Сюзанна же постоянно пребывала в удручённом состоянии, а Адела, та, можно сказать, ещё даже не вылупилась из яйца.

В какой бы глуши мы бы ни жили, эхо всеобщего прогресса долетело и до нас, вот почему и мы совершенно не могли не обращать внимания на происходящие в обществе изменения. В Сантьяго началось настоящее помешательство на спорте, играх и времяпрепровождении на свежем воздухе, более свойственное эксцентричным англичанам, нежели привыкшим к комфорту баринам, этим потомкам из дворян, проживающих в Кастилии и Леоне на северо-западе Испании. Хлынувший поток искусства и культуры, берущих своё начало во Франции, принёс людям глоток свежего воздуха, а тяжёлый и давящий скрип немецкого машиностроения прервал затянувшуюся колониальную сиесту Чили. В стране вырос класс средних карьеристов, людей с образованием, стремившихся жить не хуже богатых. Социальный кризис, пошатнувший основы страны своими забастовками, бесчинствами, безработицей и нагоняями от конной полиции, разгуливающей с вынутыми из ножен саблями, был всего лишь далёким слухом, никак не отражающимся на нашей жизни в Калефý. Хотя мы по-прежнему жили в этом земельном владении, точно далёкие предки, спавшие в тех же самых кроватях разве что сто лет назад, двадцатый век совершенно неожиданно обрушился и на нас.

Состояние здоровья моей бабушки Паулины значительно ухудшилось, о чём мне регулярно рассказывали в письмах Фредерик Вильямс и Нивея дель Валье. Женщина постепенно и со смирением поддавалась многим недомоганиям, что несут с собой последние дни жизни, и ту уже не покидало явное предчувствие собственной смерти. Все они поняли, насколько состарилась эта сеньора, когда Северо дель Валье принёс ей первые бутылки вина, сделанного из созревавших гораздо позже виноградных лоз, которые, как мы все знали, назывались Карменере. Это было настоящее красное вино, нежное и пьянящее, с нотками танина, ни в чём не уступавшее самым лучшим винам Франции, которое окрестили, назвав Виноградник Паулины. Наконец-то в собственности семьи появился тот единственный продукт, который принёс её членам славу и деньги. Моя бабушка отведала его крайне тактично. «Жаль, что я уже не смогу как следует им насладиться, наше вино будут пить совершенно другие люди», - сказала она всего лишь однажды и впредь более об этом не упоминала. Отныне дама не делилась с окружающими своими приступами веселья и смелыми комментариями, которые по обыкновению сопровождали её успехи в предпринимательской деятельности; какое-то время пожив беззаботной и разгульной жизнью, она вновь стала женщиной непритязательной.

О самом очевидном признаке её немощности говорило ежедневное присутствие знакомого священника, ходящего в своей засаленной рясе и, как правило, окружавшего людей агонизирующих, чтобы вырвать у бедняжек их же капитал. Я не знаю, по собственной ли инициативе либо по подсказке этого старого предвестника несчастий, но моя бабушка всё-таки отправила в самую глубь подвала свою знаменитую мифологическую кровать, на которой прошла чуть ли не половина её жизни. На место же излюбленного предмета мебели та поставила солдатскую убогую постель с матрацом из конской гривы. Это показалось мне крайне тревожным симптомом, и, чуть только подсохла слякоть дорог, я объявила своему мужу, что, мол, мне нужно съездить в Сантьяго и повидаться с бабушкой. Я всё ждала каких-то возражений, хотя на деле получилось ровно наоборот: менее чем за сутки Диего организовал мне переезд на повозке до самого порта, где я беспрепятственно села на идущий до Вальпараисо корабль, а уже оттуда до Сантьяго спокойно продолжила бы свой путь на поезде. Адела горела желанием сопровождать меня в этом путешествии и столь сильно, что даже была готова сидеть в ногах своего отца. Она шутя покусывала его уши, дёргала за бакенбарды и так умоляла папочку, что, в конце концов, дон Себастьян не мог отказать своей любимице в этом новом капризе, несмотря на то, что донья Эльвира, Эдуардо и Диего не были согласны. Им не пришлось разъяснять причины, потому как я сама догадалась, что люди не считали подходящим то окружение, которое само собой образовалось в доме моей бабушки. И были уверены в том, что я ещё не достигла нужной степени зрелости и не смогу как полагается заботиться об их девочке. Мы же уехали в Сантьяго в сопровождении лишь пары немцев, с которыми успели познакомиться, волею случая путешествуя на одном пароходе. Мы привезли с собой шерстяную монашескую накидку из церкви Святого Сердца Иисуса, которой покрыли грудь, чтобы та защитила нас от всего плохого, аминь, деньги, зашитые в небольшой кошелёк под корсетом, и чёткие указания ни в коем случае не общаться с незнакомцами. В общем, мы набрали с собой куда больше вещей, нежели их необходимого количества для совершения кругосветного путешествия.

Мы с Аделой провели пару месяцев в Сантьяго, которые прошли бы просто великолепно, если бы не болела моя бабушка. Она приняла нас с притворным энтузиазмом, так и киша планами насчёт прогулок, походов в театр и даже путешествия на поезде в Винья дель Мар, чтобы там, на побережье, подышать свежим морским воздухом. Тем не менее, в последний момент женщина всё же решила отправить нас туда с Фредериком Вильямсом, а сама, отказавшись от затеи, не сдвинулась с места. На моей памяти так уже было, когда мы предпринимали путешествие в экипаже, чтобы навестить на виноградниках Северо и Нивею дель Валье, которые на ту пору впервые производили предназначенные на экспорт бутылки вина. Моя бабушка посчитала, что Виноградник Паулины звучало уж слишком по-креольски. Вот почему она хотела изменить имя на что-то звучавшее скорее по-французски, а уже затем продавать его в Соединённых Штатах, где, по мнению этой дамы, в винах практически никто не разбирался, однако ж, Северо никоим образом не хотел попасть в подобную ловушку. Я встретила Нивею, отметив, что женщина в целом погрузнела и стала носить причёску-пучок с уже кое-где пробивавшимися седыми волосами. Но всё равно она, как и прежде, оставалась человеком проворным, дерзким и сообразительным в неизменном окружении младшеньких любимых деток. «Полагаю, что, наконец-то, меня изменила сама жизнь, теперь мы с мужем можем заниматься любовью, совершенно не опасаясь, что у нас будут ещё дети», - прошептала она мне на ухо. И тогда даже себе не представляла, что несколькими годами позже на свет появится Клара, девушка проницательная, просветлённая и ясновидящая, самая, пожалуй, странная из всех девочек-малышек, рождённых в этом многочисленном и сумасбродном клане дель Валье. Маленькой Розе, чья красота вызывала немало комментариев, было всего лишь пять лет. Я очень сожалею, что фотография не может в полной мере отобразить её колорит; в целом же, девчушка кажется каким-то морским созданием с тусклыми глазами и зелёными волосами, напоминая собой старинную бронзу. Даже тогда она была просто ангелоподобным существом, немного отстающим в развитии для своего возраста, которое ходило повсюду как бы плывя. «Откуда же она к нам пришла? Должно быть, эта девочка – дочь Самого Святого Духа», - шутила её мать. Красавица-малышка стала для Нивеи настоящим утешением в горе от потери двоих её же младенцев, умерших от дифтерии, и от продолжительной болезни, которой всё же не выдержали лёгкие третьего ребёнка этой женщины. Я пыталась беседовать о детях с Нивеей – говорят, что нет ужаснее страдания, вызванного потерей ребёнка – однако ж, она сразу меняла тему. Самым бóльшим, что тогда она решила мне сказать, было следующее: оказывается, уже на протяжении веков женщины страдали от родовых болей, а также тяжело переживали погребение собственных детей, и она сама никакое не исключение. «Было бы чересчур высокомерно с моей стороны предполагать, что меня в какой-то степени благословил Сам Господь, послав много детей, которые в итоге значительно меня переживут», - сказала она.

Паулина дель Валье не была даже тенью того, кем когда-то являлась; женщина потеряла интерес даже к еде и делам всей её жизни. Та едва могла ходить, потому как всё чаще подводили колени, но, несмотря на это, теперь дама выглядела столь изящной, какой мы её не видели никогда прежде. На её ночном столике стояли многочисленные флакончики с лекарствами, а рядом, неотлучно, сменяя друг друга, находились три монахини, которые ухаживали за больной. Моя бабушка догадывалась, что впредь у нас больше не будет возможностей собираться всем вместе, поэтому впервые за годы нашей дружбы она стала отвечать на мои вопросы. Мы перелистывали альбомы с фотографиями, которые бабушка объясняла мне одну за другой, а также рассказывала о происхождении заказанной во Флоренции кровати и о своём соперничестве с Амандой Лоуэлл, которое, учитывая прожитые годы, выглядело скорее комично. Она говорила и о моём отце, и о немалой роли Северо дель Валье, что он сыграл в моём детстве, однако ж, решительно избегала всего, что касалось моих бабушки и дедушки по материнской линии и Чайна-тауна. Тогда мне лишь сказали, что моя мать была очень красивой американкой-моделью, и этим ограничились. Иногда, по вечерам, мы сидели в застеклённой веранде и беседовали с Северо и Нивеей дель Валье. Он, как правило, говорил о прожитых в Сан-Франциско годах и более ранних переживаниях военного времени, а она напоминала мне подробности случившегося во время революции, когда мне исполнилось всего лишь одиннадцать лет. Хотя моя бабушка никогда и не жаловалась на своё состояние здоровья, дядя Фредерик счёл нужным меня предупредить, что бедная женщина страдает острыми болями в животе, и той стоит немалых усилий одеваться самостоятельно по утрам. Верная личному убеждению, заключавшемуся в том, что человеку именно столько лет, на сколько выглядит сам, она до сих пор подкрашивала свои редкие волосики, что ещё виднелись на голове, однако уже не расхаживала гоголем, увешанная драгоценностями, точно императрица, как то делала всю свою жизнь. «Ей осталось очень и очень мало», - шептал мне своим загадочным тоном супруг бабушки. Дом выглядел столь же неухоженным, как и его хозяйка, на месте недостающих картин виднелись выцветшие следы бумажных обоев, стало заметно меньше мебели и ковров, а украшавшие веранду тропические растения превратились в сплошной спутанный и увядший клубок. Птицы же в такой обстановке и вовсе молчали в своих клетках. Предугаданное дядей Фредериком ещё в письмах насчёт солдатской койки, на которой спала моя бабушка, оказалось верным.

Она всегда занимала самую большую комнату в доме, а её знаменитая мифологическая кровать неизменно возвышалась в самом центре, точно папский трон, откуда хозяйка управляла своей империей.

Женщина проводила утра, закутавшись в простыни и окружённая фигурами водяных, которые вырезал и раскрасил некий флорентийский мастер уже сорок лет назад, изучая бухгалтерские книги, надиктовывая письма и бесконечно размышляя о делах. Под этими простынями враз куда-то исчезала полнота, и таким способом женщине удавалось создать относительно себя самой некую иллюзию хрупкости и красоты. Бесчисленное множество её фотографий было снято именно в этом ложе из чистого золота. Неожиданно мне в голову пришла мысль запечатлеть её теперь в скромной веленевой ночной сорочке и в старушечьей шали, лежащей на убогой постели кающейся грешницы, хотя, узнав о моём намерении, бабушка отказалась наотрез. Я заметила, что из комнаты исчезла красивая французская мебель, обитая шёлковой стёганой тканью, огромный письменный стол, изготовленный из розового дерева с вкраплениями привезённого из Индии перламутра, а также ковры и картины. Из всех украшений осталось лишь большое изображение распятого Христа. «Практически всю мебель и драгоценности она пожертвовала церкви», - объяснил мне Фредерик Вильямс, после чего мы вместе решили заменить монахинь медсёстрами и посмотреть, как она, пусть даже и силой, станет препятствовать участившимся визитам загадочного священника. Ведь помимо занятий привычными вещами, тот немало способствовал наведению на людей страха и ужаса.

Иван Радович, единственный врач, кому доверяла Паулина дель Валье, полностью одобрял подобные меры. Было хорошо вновь увидеть старого друга – ведь истинной дружбе нипочём ни время, ни расстояние, ни безмолвие, как любил говорить этот человек – и, посмеиваясь, я должна признаться, что в моей памяти он неизменно появлялся с чертами лица Чингисхана. «А дело-то всё в славянских скулах», - охотно объяснял мне доктор. Во внешности этого человека до сих пор присутствовал едва уловимый намёк на татарского вождя, хотя со временем общение с лежащими в больнице для бедных пациентами, где этот доктор и работал, несколько смягчило его нрав. Вдобавок, в Чили мужчина смотрелся не столь экзотично, как то было бы в Англии; здесь он мог бы сойти за арауканского военачальника, разве что сам выглядел немного чище и выше ростом. Это был молчаливый человек, который с жадным вниманием слушал даже беспрерывное пустословие Аделы, кто сразу же в него влюбилась, и, привыкшая к поведению родного отца по отношению к ней самой, прибегла к тому же методу, чтобы обольстить Ивана Радовича. К несчастью молодой девушки, доктор воспринимал её как невинную и изящную маленькую деточку, и в любом случае она в его глазах была маленькой деточкой и только. Обескураживающее бескультурье Аделы вкупе с беззастенчивостью, с которыми она утверждала самые чудовищные глупости, нисколько его не беспокоили; я же считаю, что таким способом молодой человек лишь развлекался, хотя простодушный восторг кокетки подчас вводил его в краску. Доктор вызывал к себе доверие, отчего мне было легко говорить с ним на те темы, которых я крайне редко касалась, беседуя с другими людьми, боясь им наскучить. К таковым, например, относилось моё увлечение фотографией. А его она интересовала, потому как сам занимался медициной вот уже несколько лет в Европе и в Соединённых Штатах. Молодой доктор попросил меня научить его пользоваться фотоаппаратом, чтобы иметь возможность вести запись своих операций, а также наблюдаемых у пациентов видимых симптомов, чтобы в дальнейшем разбавлять иллюстрациями свои конференции и занятия.

Вот под этим предлогом мы и отправились навестить дона Хуана Риберо, однако ж, нашли его мастерскую закрытой и с вывеской «продаётся». Соседний парикмахер нам пояснил, что учитель перестал работать, потому как у человека развилась катаракта на обоих глазах, но, тем не менее, дал нам адрес, по которому мы и пошли с ним повидаться. Мастер жил в одном из зданий на улице Монашенок, которое, надо сказать, знавало и лучшие времена. Теперь же оно представляло собой устаревшую, с изредка встречающимися в ней призраками постройку. Некая служащая провела нас через несколько сообщающихся между собой комнат, покрытых коврами от пола до потолка, на которых висели многочисленные фотографии Риберо. Так мы дошли до гостиной, обставленной старинной, из красного дерева, мебелью и обитыми плюшем шатающимися креслами. Нигде не было зажжённых ламп, отчего нам потребовалось несколько секунд, чтобы глаза привыкли к скудному освещению, и только затем мы еле различили сидевшего с котом на коленях у окна учителя, в которое всё ещё проникали последние отблески уходящего вечера. Пожилой человек встал и уверенно подошёл ближе, чтобы поприветствовать нас; ничто в походке мастера не выдавало его слепоты.

- Сеньорита дель Валье! Простите, теперь вы сеньора Домингес, так ведь? – воскликнул он, протягивая ко мне обе руки.

- Аврора, учитель, всё та же Аврора, - возразила я, обнимая его. Практически сразу я представила наставнику доктора Радовича и рассказала о желании последнего научиться хорошо фотографировать, что в медицинских целях доктору было крайне необходимо.

- Я уже не могу ничему научить, друг мой. Небо наказало меня по самому больному месту, оно лишило меня зрения. Только представьте себе слепого фотографа, какая ирония!

- Вы ничего не видите, учитель? – несколько обеспокоенная, спросила я.

- Глазами я уже ничего не вижу, однако ж, всё ещё смотрю на этот мир. Скажите же мне, Аврора, изменились ли вы? И как выглядите теперь? Самый ясный образ, что сохранился о вас у меня, это девчушка тринадцати лет, стоявшая строго перед дверью моей мастерской, и упрямая, точно мул.

- Я и сейчас всё та же, дон Хуан, робкая, глуповатая и упорная.

- Нет, нет же, скажите мне, например, как вы причёсаны и какого цвета ваш наряд.

- Сеньора одета в белое, практически невесомое, платье с кружевной отделкой. Правда, я не знаю, из какой оно ткани, потому что совершенно в них не разбираюсь, а её талию подчёркивает жёлтый пояс в цвет банта на шляпе. Я вас уверяю, она выглядит настоящей красавицей, - сказал Радович.

- Вы уж так меня не стыдите, доктор, я вас умоляю, - прервала я его.

- Вот у сеньоры и зарделись щёчки… - добавил молодой человек, и оба одновременно рассмеялись.

Учитель позвонил в колокольчик, и практически сразу к нам вошла служанка, принеся по чашке кофе. Мы все вместе очень занимательно провели время, разговаривая о новой технике и фотоаппаратах, что вовсю используются в других странах, и о том, до чего ушла вперёд научная фотография, - казалось, дон Хуан Риберо по-прежнему был в курсе всех текущих событий.

- Аврора обладает как силой и сосредоточенностью, так и терпением - эти качества как раз и требуются каждому художнику. Вдобавок, я полагаю, что то же самое нужно и хорошему врачу, вы со мной согласны, правда же? Попросите её показать вам свою работу, доктор, она – девушка скромная, и никогда этого не сделает, если вы сами не будете настаивать, - намекнул учитель Ивану Радовичу, когда мы уже прощались.

И через несколько дней случай всё это осуществить подвернулся сам по себе. Моя бабушка проснулась на рассвете с ужаснейшими болями в животе, снять которые не удалось даже привычными успокоительными средствами. Нам только и оставалось, что позвать Радовича, кто незамедлительно и прибыл. Осмотрев пациентку, он прописал ей сильную по своему действию смесь на основе опиума. Мы оставили больную отдыхать в кровати, а сами вышли из комнаты, и уже за дверью врач мне объяснил, что в этом случае речь идёт об очередной опухоли. Все понимали, что больная уже слишком стара и вряд ли выдержит повторную операцию и, скорее всего, не перенесёт анестезию; в данном случае оставалось лишь стараться контролировать боль и всячески помогать бедной женщине, чтобы та спокойно умерла. Я лишь хотела знать, сколько времени осталось жить моей бабушке, однако ж, определить подобное оказалось нелегко, потому что, несмотря на возраст, она всё ещё была женщиной сильной, а опухоль росла крайне медленно. «Готовьтесь, Аврора, ведь летальный исход может наступить буквально через несколько месяцев», - сказал тогда врач. Услышав такое, я просто не могла не заплакать. Сколько себя помню, Паулина дель Валье была единственной моей опорой в этом мире, уйди она, как я сразу же окажусь в какой-то неопределённости, и тот факт, что Диего считался моим мужем, не только не облегчал моё ощущение полного краха, а, скорее, напротив, лишь увеличивал его. Радович передал мне её носовой платок и на какое-то время онемел сам, не глядя на меня и смущённый моим же плачем. Я заставила его пообещать предупредить меня своевременно, чтобы я смогла приехать сюда из деревни и побыть вместе с бабушкой в её последние минуты жизни.

Опиум оказал на больную своё действие, отчего она быстро успокоилась; когда бабушка уже спала, я проводила Ивана Радовича к выходу. В дверях он спросил, можно ли ему остаться ещё на немного, потому как у него в запасе есть целый свободный час, а на улице теперь невыносимо жарко. Адела проспала всю сиесту, а Фредерик Вильямс отправился поплавать в клуб, отчего огромный дом на улице Армии Освободителей казался застывшим кораблём. Я предложила доктору стакан оршада, после чего мы расположились на веранде, украшенной папоротниками и клетками с птицами.

- Посвистите, доктор Радович, - намекнула я ему.

- Что значит посвистите? И зачем это?

- Согласно индейскому поверью свистом можно призвать ветер. А нам крайне необходимо дуновение свежего ветерка, чтобы хоть немного облегчить жару.

- Я-то свистну, а вот вы, тем временем, принесите-ка мне свои фотографии, а? Мне бы очень хотелось на них взглянуть.

Я сходила за несколькими коробками, села рядом с доктором и попыталась объяснить ему свою работу. Первым делом я показала несколько фотографий, отснятых в Европе ещё тогда, когда меня более интересовала эстетическая сторона процесса, нежели содержание самих снимков. А затем мы перешли к платиновым оттискам, запечатлевшим на века виды Сантьяго, а также индейцев и жильцов поместья. Снимки семьи Домингес мы просматривали под самый конец. Он вглядывался в фотографии столь же внимательно, как и осматривал мою бабушку, время от времени спрашивая то одно, то другое. Особенно доктор задержал свой взгляд на фотографиях семьи Диего.

- А кто вот эта красивая женщина? – захотел узнать молодой человек.

- Сюзанна, супруга Эдуардо, моего деверя.

- А это, полагаю, и есть сам Эдуардо, правда? – сказал он, указывая на Диего.

- Нет, это как раз Диего. С чего вы предположили, что он муж Сюзанны?

- Я не знаю, мне всего лишь так показалось…

Этим же вечером я разложила фотографии на полу и часами на них смотрела. Тогда я пошла спать непозволительно поздно и к тому же немало огорчившись.

Я была вынуждена распрощаться с моей бабушкой, потому что пришло время возвращаться в Калефý. Когда наступил обласканный солнцем декабрь, столь характерный для Сантьяго, Паулина дель Валье почувствовала себя намного лучше – очень уж долго длилась эта зима, которая и навеяла на неё одиночество – и пообещала навестить меня вместе с Фредериком Вильямсом после Нового года, а не проводить всё лето на пляже, как поступали те, кто мог сбежать из Сантьяго в период самого солнцепёка. Женщина настолько хорошо себя чувствовала, что даже поехала вместе с нами на поезде до Вальпараисо, где мы с Аделой сели на корабль, отправлявшийся на юг.

Мы вернулись в деревню до Рождества, потому что никак не могли отсутствовать на самом важном в году празднике для семьи Домингес. Далеко не за один месяц до торжества донья Эльвира начала распределять подарки для крестьян, сделанные собственными руками дома или же купленные в городе: одежда и игрушки для детей, ткани на платье и шерсть для женщин, различные инструменты для мужчин. В это время, как правило, делили между собой животных, мешки с мукой, картофель, головки сахара, иначе называемые чёрный сахар, бобы и кукурузу, сушёные фрукты и высушенное мясо. Людям раздавали парагвайский чай на травах, соль и уложенные в формочки сладости из айвы, приготовленные в огромных медных тазах на разожжённом под открытым небом костре. Жильцы земельного владения прибыли сюда с четырёх сторон света, а кое-кто из них вместе со своими жёнами и детьми добирался на этот праздник не один день. Забивали крупный рогатый скот и коз, варили картофель и свежие кукурузные початки, готовили по особому рецепту фасоль в горшочках. Мне поручили украшать цветами и сосновыми ветками длинные, расставленные во внутреннем дворе, прилавки и подготовить кувшины с разбавленным подслащённой водой вином, что никак не опьяняло взрослых, и которое дети пили, смешав то с обжаренной мукой. Пришёл и священник, кто решил остаться здесь на два-три дня, совершая обряд крещения над новорождёнными, исповедуя грешников. Он венчал уже живущих вместе людей и порицал прелюбодеев. В полночь на 5 декабря мы все присутствовали на рождественской службе, проходившей на свежем воздухе перед наскоро сооружённым алтарём, потому что все желающие просто не вмещались в единственную небольшую часовню, находившуюся на территории поместья. На рассвете, после сытного завтрака, состоящего из кофе с молоком, свежеиспечённого хлеба, сливок, мармелада и созревающих летом фруктов, все двинулись в радостном шествии, посвящённом Божественному младенцу, в котором каждый смог облобызать Его фаянсовые ноги.

Дон Себастьян во всеуслышание объявил семью, более остальных выделяющуюся своим поведением и манерами, которой и вручил фигуру Божественного младенца. И отныне целый год, от Рождества до Рождества, хрустальная урна с небольшой статуей будет занимать почётное место в хижине этих крестьян, призывая на всех них божественное благословение. Пока она находилась в семье, ничего плохого с хозяевами не могло случиться. Дон Себастьян устраивал всё так, чтобы у каждой семьи в поместье была возможность какое-то время сохранить статую под своей крышей. В этом году мы ещё и решились на аллегорическую театральную постановку, посвящённую наступлению двадцатого века. В ней были задействованы все члены семьи, за исключением доньи Элвиры, уже слишком слабой женщины, и Диего, кто предпочёл взять на себя ответственность за техническую сторону дела, а точнее, за освещение и цветные занавески. Дон Себастьян, будучи в очень хорошем настроении, согласился исполнить печальную роль Старого года, вечно что-то бормочущего себе под нос, а один из детей Сюзанны – всё ещё в пелёнках – олицетворял собой наступающий Новый год.

Каким-то образом услышав о бесплатной еде, здесь же появились и несколько малокультурных индейцев. Эти люди были совсем нищими – ведь на данный момент уже потеряли свои земли, а прогрессивные планы правительства обходили их стороной – однако ж, будучи гордыми, те прибыли не с пустыми руками. Они принесли несколько яблок, пряча их под накидками, которые нам и предлагали все насквозь потные и в сальных пятнах, а ещё мёртвого кролика, источавшего зловонный запах мертвечины, да несколько тыкв, приготовленных умело и с любовью. Кроме этого гости вручили и ликёр с добавлением в него небольшого количества фруктов фиолетового цвета, которые приходилось жевать и выплёвывать в ковш, смешанными со слюной, а затем в подобном виде оставлять всё это бродить на какое-то время. Пожилой вождь индейского племени, касик, шёл впереди вместе со своими тремя жёнами и собаками. Вдобавок его сопровождали ещё и два десятка членов племени, мужчины которого не выпускали из рук копий и, несмотря на длящиеся уже четыре века беззакония и беспорядки, сохранили свой устрашающий вид. Местные женщины были далеко не робкими и старались вести себя столь же независимо и могущественно, как и мужчины. Здесь между людьми наблюдалось равенство полов, чему с особой радостью аплодировала Нивея дель Валье. Они церемонно приветствовали нас на своём языке, называя «братом» как дона Себастьяна, так и его детей, которым говорили «добро пожаловать» и приглашали принять участие в пиршестве. Однако за людьми из племени приходилось пристально следить, потому что при малейшем проявлении невнимательности те сразу принимались за воровство. Мой свёкор утверждал, что местные жители обделены чувством собственности, ведь те привыкли жить общиной и делиться. Диего же, слыша подобное, ссылался на то, что индейцы, столь проворные до чужого добра, никому не позволяют прикасаться к собственному богатству. Опасаясь, что люди напьются, отчего опять станут неистовыми, дон Себастьян предложил касику бочку с водкой в качестве стимула, что заставил бы всех скорее уйти, потому что люди в любом случае не смогли бы открыть её на территории хозяина. Тогда индейцы сели в сторонке обширным кругом и стали есть, пить, курить из одной и той же трубки, а также вести длинные беседы, которые, впрочем, никто не слушал. Тем не менее, приглашённые предпочитали не смешиваться с жильцами из Калефý, хотя находившиеся здесь дети резвились все вместе. Этот праздник как предоставил мне возможность сфотографировать индейцев, подключив к делу свой утончённый вкус, так и подружиться с некоторыми женщинами. Общаясь с ними, я предполагала, что рано или поздно мне будет позволено навещать их в стоящем на противоположном берегу озера лагере, где все и устроились, чтобы провести это лето. Когда приходили в негодность пастбища либо же просто надоедал пейзаж, люди вырывали из земли поддерживающие навесы палки, сворачивали ткани палаток и с таким багажом отправлялись на поиски новых пристанищ. Если бы я проводила время вместе с ними, возможно, все бы и привыкли к моему присутствию и к фотоаппарату. У меня возникло желание запечатлеть на снимках местных жителей, занятых своими повседневными делами. Подобная мысль не могла не навести страх и ужас на моих свёкра и свекровь, потому что здесь так и витали разного рода волнующие кровь истории об обычаях и традициях этих племён, в которых от терпеливого труда миссионеров осталась, к сожалению, лишь видимость.

Нынешним летом бабушка Паулина не приехала меня повидать, как обещала мне то ранее. Путешествие на поезде или же на корабле она бы ещё и вынесла, но вот необходимость провести пару дней в запряжённой волами повозке, что довезла бы от порта до Калефý, пугала её не на шутку. Только еженедельные письма бабушки, пожалуй, и являлись моей основной связью с внешним миром; по мере того, как шли недели, я всё больше ностальгировала по прежним временам. Теперь я пребывала в несколько ином расположении духа, стала сторониться людей и ходила более молчаливой и замкнутой, чем обычно, таская за собой свои же неудачи, точно тяжёлый шлейф платья невесты. Со временем именно одиночество сблизило меня со свекровью, этой нежной и благоразумной женщиной, всецело зависящей от своего мужа, лишённой собственных мыслей и не способной ничему противостоять, даже если для этого и требовались минимальные жизненные усилия. И всё же подобные недостатки поглощались необъятной добротой, полностью скрывавшей собою её весьма скудные познания о чём бы то ни было. Стоило свекрови появиться рядом, как мои беззвучные притворные истерики сами собой распадались на мельчайшие частицы; донья Эльвира обладала чудесной добродетелью притягивать меня к себе и одним своим присутствием чудесным образом успокаивать моё душевное волнение, что, порой, чуть ли меня не душило.

В эти летние месяцы мы всецело были заняты сбором урожая, новорождёнными животными и заготовкой различных запасов; солнце садилось лишь в девять часов вечера, отчего дни, казалось, становились вечными. На ту пору дом, что мой свёкор строил для нас с Диего, был уже готов, выглядел прочным, свежим и красивым. С четырёх сторон он был окружён крытыми коридорами и пах свежей глиной вперемешку с только что срубленной древесиной и базиликом, который жильцы своевременно высадили вдоль стен, чтобы отвести неудачи и всякого рода колдовство. Мои свёкор со свекровью предоставили в наше распоряжение кое-какую мебель, принадлежащую далеко не одному поколению этой семьи, а всё остальное Диего купил сам, съездив в ближайший посёлок и даже не поинтересовавшись моим мнением по данному вопросу. Так, вместо широкой кровати, на которой мы оба спали до этих пор, он приобрёл две односпальные, украшенные бронзой, и зачем-то между ними поставил ещё и ночной столик. После обеда члены семьи, как правило, уединялись в своих комнатах аж до пяти часов вечера, соблюдая обязательный тихий час, потому как считали, что жара тормозила переваривание пищи. Диего неизменно растягивался в гамаке, висящем под естественно образуемым виноградником навесом, чтобы чуть-чуть покурить, а потом шёл на речку поплавать. Он предпочитал ходить туда один, а когда изредка я хотела составить мужу компанию, его это напрягало, так что на своём обществе я, в основном, и не настаивала. Ввиду того, что мы не проводили время сиесты, занимаясь любовью в нашей комнате, большей частью оно уходило у меня на чтение либо же работу в небольшой фотографической лаборатории, потому что, сколько я ни старалась, мне всё же никак не удавалось заснуть после полудня. Диего уже ничего меня не просил и ни о чём спрашивал и едва ли выказывал интерес, да и тот скорее из вежливости к моему роду деятельности или испытываемым мною чувствам. Этот человек никогда не терял терпения, видя мои переменчивые состояния души и выслушивая мои ночные кошмары, ставшие куда серьёзнее и случающиеся теперь гораздо чаще. Со временем ему пришлось смириться и с моим продолжительным угрюмым молчанием. Бывали дни, когда мы не перекидывались друг с другом ни словом, хотя, казалось, он этого даже не замечал. Я же замыкалась в безмолвие, точно в доспехи, внутренне считая часы, чтобы посмотреть, как долго мы всё-таки сможем выдержать невольно создавшуюся ситуацию, но под конец, я всегда отступалась, потому что возникшее между нами молчание давило куда сильнее на меня, нежели на него. Ранее, когда мы ещё разделяли нашу общую постель, я, притворяясь спящей, льнула к его спине, а он проникал в мои недра и заплетал свои ноги за мои. Вот так и сглаживалась порою пропасть, что уже неотступно возникала между нами.

В наших, теперь случающихся столь редко, объятиях я искала не удовольствие, ведь тогда я и понятия не имела, что оно вообще было возможно, а лишь утешения и какого-никакого общества, да и то скорее для себя. В какие-то моменты я и вовсе жила иллюзией, будто его нужно завоевать именно мне, но затем, как правило, наступал рассвет, и всё возвращалось на свои обычные места. Когда мы переехали в новый дом, между нами исчезла даже мнимая близость, потому что расстояние между двумя кроватями оказалось гораздо шире и стало более отталкивающим, нежели бурные воды местных рек. И всё же, время от времени, когда я просыпалась, крича от того, что меня преследуют дети в чёрных пижамах, до сих пор живущие в моих снах, он вставал, подходил и крепко меня обнимал до тех пор, пока я окончательно не успокаивалась. Пожалуй, это и были наши единственные случайные встречи. Ночные кошмары столь сильно его тревожили, что тот даже полагал, будто со временем они могут привести к слабоумию. Вот почему любимый своевременно раздобыл флакончик с опиумом и иногда растворял несколько его капель в апельсиновом ликёре, чтобы помочь мне заснуть в окружении счастливых сновидений. За исключением общих с остальными членами семьи дел, мы с Диего проводили наедине крайне мало времени. Он часто отправлялся в поход до Патагонии, пересекая по пути горную цепь, или же просто шёл в деревню покупать нам различную еду. Порой этот человек где-то пропадал по два-три дня без всяких объяснений, и тогда, вечно воображая себе какой-нибудь несчастный случай, меня охватывала сильная тревога. Видя такое состояние, меня обычно успокаивал Эдуардо тем аргументом, что его брат всегда таковым и был – отшельником, выросшим среди величия первозданной природы и с малых лет привыкшим к огромным пространствам. Ещё он пояснял, что у Диего душа бродяги и, если бы тот не родился в тесных и сжимающих каждого узах нашей семьи, то, возможно, стал бы моряком. Мы женаты вот уже как год, а я по-прежнему чувствую себя ущербной. Ведь я не только не способна подарить ему сына, не удалось мне и заинтересовать собой дорогого сердцу человека, а уж про влюблённость друг в друга тут лучше вообще умолчать: моей женственности явно недоставало чего-то существенного. Я полагала, что мужчина выбрал меня лишь потому, что пришла пора жениться, да и давление со стороны родителей обязывало молодого человека искать невесту. Я же была первой, а, возможно, и единственной, кто на ту пору появился у него на горизонте.

Диего меня не любил. Это я знала с самого начала, однако ж, поддерживаемая храбростью первой любви и прожив на свете только девятнадцать лет, подобное отнюдь не казалось мне каким-то непреодолимым препятствием. Я верила, что могу соблазнить мужчину, проявив настойчивость и пустив в ход присущую мне добродетель и женское кокетство, как о том написано в романтических историях. Терзаемая тревогой в попытках выяснить, чего же именно не хватает мне самой, я тратила кучу времени на то, чтобы наконец-таки сделать достойный автопортрет. Какие-то из них изображали меня перед большим зеркалом, что я переместила в собственную мастерскую, на других снимках я запечатлена стоящей прямо перед фотоаппаратом. Я сделала невообразимое множество фотографий: на одних снялась в одежде, а на других полностью обнажённой, я внимательно смотрела на себя со всех углов и сторон, и единственное, что я отчётливо там видела, было практически неосознанное чувство грусти.

Со своего инвалидного кресла донья Эльвира наблюдала за жизнью собственной семьи, не упуская ни малейшей детали. Со временем женщина всё поняла как про продолжительные отсутствия Диего, так и причину моего отчаяния – она просто обдумала то и другое вместе и пришла к кое-каким выводам. Её тактичность и характерная чилийкам привычка не говорить окружающим о своих чувствах мешали женщине прямо подойти к уже существующей проблеме. Хотя за то многое время, проведённое как вместе, так и по отдельности, между нами возникло чуть ли не родственное чувство, и мы стали друг для друга практически матерью и дочерью. Так, крайне тактично и постепенно, женщина рассказала мне о трудностях в отношениях со своим мужем на первых порах.

Она вышла замуж молодой, и даже спустя пять лет в семье не было детей – за это время женщине пришлось несколько раз пережить потерю ребёнка, причём каждая оставила свой непоправимый след как в теле, так и в душе. В то время Себастьян был ещё не совсем зрелым человеком, отчего и не мог полностью взять на себя ответственность за супружескую жизнь. Тогда этот запальчивый мужчина был настоящим гулякой и распутником, хотя данное слово она, конечно же, не использовала, и я даже готова поверить, что такового она и не знала.

Донья Эльвира чувствовала себя словно в изоляции, будучи очень далеко от своей семьи, одинокая и напуганная, убеждённая в том, что её брак был ужасной ошибкой, исправить которую под силу лишь смерти. «Но Господь всё же услышал мои мольбы, у нас появился Эдуардо, и с ночи до утра Себастьян был совершенно другим человеком – пожалуй, не сыскать на свете лучшего отца и мужа. Мы вместе уже более тридцати лет и каждый день я не устаю благодарить небеса за то счастье, что накрыло нас обоих. Нужно молиться, доченька, это очень помогает», - советовала мне женщина. Я, конечно, молилась, однако ж, надо полагать, без должного старания и постоянства, потому что каких-то перемен так и не случилось.

Различные подозрения витали в воздухе уже много месяцев, но я настойчиво отбрасывала их, испытывая отвращение к себе самой. Да я и не могла их принять, чётко не осознав нечто порочное в собственном же характере. Скорее напротив, я всё повторяла себе, что подобных предположений вовсе не существует, разве только это были происки самого дьявола, уже успевшие пустить корни и прорасти в моём мозгу, точно смертельные опухоли. С такими мыслями приходилось безжалостно бороться, однако ж злостная тревога оказалась способна на куда большее, нежели все мои добрые намерения.

Главным же моментом оставались семейные фотографии, которые я показывала Ивану Радовичу. Всё, не считающееся очевидным с первого взгляда – исходя из привычки видеть лишь то, что мы хотим видеть, как, бывало, говаривал мой учитель Хуан Риберо, - проявлялось на снимках в чёрно-белых тонах. Там же появлялся и недвусмысленный язык тела, жестов и взглядов. И начиная с этих первых заметных признаков подозрительности, я всё чаще и чаще прибегала к фотоаппарату. Под предлогом сделать альбом для доньи Элвиры я старалась запечатлеть чуть ли не каждое мгновение на моментальном фотоснимке. А уж затем, окружённая полным одиночеством, я лично проявляла их в своей мастерской и изучала с порочным вниманием. Так, постепенно, у меня появилась жалкая коллекция мельчайших доказательств, причём некоторые настолько тонки, что лишь я, отравленная отчаянием, могла их различить. С фотоаппаратом перед лицом, точно спрятавшись за маску, делавшую меня невидимой, я могла сфокусироваться на пейзаже и в то же время сохранять леденящее расстояние. К концу апреля, когда спáла жара и облака сгустились над горными вершинами местных вулканов, сама природа начала засыпать, готовясь встретить осень. Признаки, отчётливо проявившиеся на фотографиях, показались мне вполне достаточными, отчего я и позволила себе переключиться на ненавистную миссию, начав следить за Диего, и ввести себя как ревнивая женщина. Когда я наконец-то пришла в себя от когтей, что так и сжимали моё горло, и смогла как-то обозначить своё поведение, руководствуясь имеющимся словарём, я почувствовала, что неизбежно погружаюсь в некое болото, вылезти из которого не так уж и легко. Ревность. Кто её не испытывал, не может знать, до чего бывает больно даже просто представить себе разнообразные безумства, что совершают люди, ею движимые. За свои прожитые тридцать лет я страдала от этого чувства лишь тогда, и, надо сказать, ожог ревности оказался настолько сильным, что душевные раны не изгладились до сих пор. Надеюсь, что они не заживут уже никогда, став вечным напоминанием того, чего всеми способами стоит избегать в будущем. Диего не был моим мужчиной – никто и никогда не может принадлежать кому-либо другому – и даже тот факт, что я его супруга, не давал мне право на человека и его чувства. Ведь любовь – это добровольное соглашение, что начинается с пробежавшей между двоими искры и вполне может закончиться таким же способом. Ей угрожают множество опасностей, и если пара способна сберечь великое чувство, оно растёт, точно дерево, даёт тень и приносит плоды, но подобное происходит лишь в том случае, когда оба в нём заинтересованы. Диего же никогда так не поступал – вот отчего наши отношения были обречены с самого начала. Сейчас я, конечно же, всё понимаю, хотя тогда я была просто ослеплена, причём сначала чистым гневом, а уж затем и отчаянием.

Шпионя за ним с часами в руках, я отдавала себе отчёт в том, что отсутствия моего мужа совершенно не подтверждаются его же объяснениями, какие бы тот ни старался мне предложить. Когда, ничего не скрывая, он уходил на охоту с Эдуардо, то по обыкновению возвращался гораздо раньше или же намного позже своего брата. Стоило остальным членам семьи, как правило, мужчинам уйти на лесопилку или же в загон метить скот, он буквально сразу появлялся во внутреннем дворе, а позже, если я, сев за стол, затрагивала эту тему, оказывалось так, что моего любимого не было с ними весь день. Когда он шёл за покупками в деревню, как правило, возвращался оттуда ни с чем, потому что предположительно попросту не находил того, чего искал, хотя первоначально и отправлялся за, например, такими тривиальными вещами, как топор или ножовка. Те многие часы, что, собравшись вместе, семья проводила за определённого рода беседами, он во что бы то ни стало старался избегать. Вместо них только он один и организовывал бесконечные партии в карты либо же просил Сюзанну всем спеть. Если девушку валил с ног очередной приступ мигрени, тогда он в одиночку поспешно отправлялся на прогулку верхом с ружьём на плече. У меня не получалось следовать за ним без того, чтобы как не быть замеченной, так и не вызывать подозрений у членов семьи. Однако ж, в такие моменты я вся была настороже и следила за любимым, даже когда тот находился рядом. Так, я заметила, что порой он вставал среди ночи и шёл вовсе не на кухню что-то перекусить, как я думала поначалу. Прошло время, и я поняла, что, поднявшись, он быстро одевался, выходил во внутренний двор и куда-то исчезал на час-другой, после чего молча и крайне осторожно возвращался в постель.

Следовать за любимым человеком в темноте, куда бы тот ни пошёл, оказалось куда легче, нежели среди бела дна, когда на нас смотрела целая дюжина глаз. Главное заключалось в том, чтобы я никоим образом не уснула, вот почему приходилось избегать бокалов вина за ужином и капель с добавлением опиума на ночь. Однажды ночью, в середине мая, я заметила, как он удирал из постели, и в слабом свете небольшой масляной лампы, которую мы поддерживали вечно зажжённой перед Святым Крестом, я видела, как любимый надел брюки и сапоги, захватил с собой рубашку с пиджаком и куда-то отправился. Тогда я помедлила буквально несколько мгновений, а затем сама быстро встала с постели и пошла вслед за ним с чуть ли не выпрыгивающим из груди сердцем. У меня не получалось чётко разглядеть его в окутанном мраком доме, но вот когда он вышел во внутренний двор, то силуэт человека явно обрисовался в свете луны, время от времени появляющейся целиком на тёмном небосводе. Небо же было частично затянуто, и, порой, облака закрывали собой и луну, обволакивая нас сплошной темнотой. Я слышала, как лаяли собаки, и думала, что подойди они ближе, это сразу же выдало бы моё присутствие, но подобного на тот раз не произошло. Тогда я поняла, что Диего заблаговременно их привязал. Мой муж обошёл кругом весь дом и быстро направился к одному из скотных дворов, где находились лошади членов семьи, предназначенные для верховой езды, на которых никогда не работали в поле. Подойдя, он снял большой деревянный засов на двери в конюшню, куда затем и вошёл. Я же осталась ждать, защищённая покровом темноты, что давала крона вяза, росшего в нескольких метрах от конюшни, разутая и прикрытая лишь тончайшей ночной рубашкой. Тогда я так и не осмелилась сделать ещё один шаг, убеждённая в том, что Диего вновь появится верхом на лошади, и поэтому я уже не смогу за ним следовать. Волей-неволей прошло какое-то время, показавшееся мне нескончаемым, так как ровным счётом за данный его период ничего не случилось. И всё же я вскоре различила свет, шедший из щели, образуемой открытой дверью в конюшню, возможно, от свечи либо небольшой лампы. Я скрежетала зубами и судорожно дрожала и от холода, и от страха. Я вот-вот бы признала себя побеждённой и вернулась бы в постель, если бы не увидела ещё одну фигуру, приблизившуюся всего лишь на одну куадру с восточной стороны. Было очевидно, что та появилась отнюдь не из главного дома, хотя также вошла в скотный двор и прикрыла за собой дверь. Я помедлила примерно с четверть часа, прежде чем принять какое-то решение, и лишь затем напряглась и сделала несколько шагов, вся онемев и едва ли не потеряв способность шевелиться. Подавленная, я кое-как приблизилась к скотному двору, не зная и не представляя себе, как отреагировал бы Диего, обнаружив, что я за ним шпионю, однако ж, сама была уже не в силах отступить от намеченного. Я аккуратно толкнула дверь в конюшню, что, не сопротивляясь, и поддалась, потому что большой деревянный засов находился снаружи, тем самым лишив человека возможности запереться изнутри, и смогла, точно вор, беспрепятственно проскользнуть в образовавшийся небольшой проём. Внутри царила непроглядная темнота, хотя в глубине еле заметно мерцал слабенький свет, и вот на него я и пошла на цыпочках, даже не дыша, что, надо сказать, было абсолютно ненужной предосторожностью ввиду того, что солома в любом случае приглушала мои шаги. Некоторые животные проснулись, и я отчётливо слышала шевеление и фырканье в их стойлах.

Я видела животных, освещённых лишь неярким светом фонаря, подвешенного за балку и покачиваемого свежим лёгким ветерком. Здесь же находилось несколько одеял, лежащих на снопе соломы в виде гнезда, на которых девушка и выпрямилась во весь рост, накинув на себя не застёгивая лишь тяжёлое пальто, под которым в тот момент ничего не было. Так она и лежала - с распростёртыми руками и ногами, склонённой к плечу головой, чёрными, покрывавшими лицо, волосами и блестящей, точно светлая древесина, кожей в нежном оранжевом, исходящем от фонаря, свете. Диего, едва прикрыв тело рубашкой, стоял перед ней на коленях и, подлизываясь, молил ту о близости.

В позе Сюзанны не было ничего, кроме отрешённости, тогда как в жестах Диего выражалась чрезмерная страсть, и вот, увидев данное сочетание, я сразу же поняла, до чего чужой я была в ныне сложившейся ситуации. На самом деле меня даже не существовало, как, впрочем, и не было ни Эдуардо, ни троих детей, да и вообще никого, за исключением их двоих, неизбежно и пылко любивших друг друга людей. Меня же подобным образом мой муж никогда не ласкал. Было легко догадаться, что и ранее таковое случалось между ними и далеко не единожды, что любили они друг друга уже очень давно. И, наконец, я поняла, что брак со мной обеспечивает Диего некую ширму, которая успешно прячет его любовные дела с Сюзанной. Вот так, в одночасье, все части этой мучительной головоломки и заняли свои места. Мгновенно нашлось объяснение и его безразличию по отношению ко мне, и его отсутствиям, приходившимся на то же время, когда у Сюзанны случались мигрени, а также напряжённым отношениям с братом Эдуардо и лукавству, которое он позволял себе с остальными членами семьи. Стало понятно и как молодой человек устраивал всё так, чтобы всегда быть рядом с ней, касаясь буквально, так, чтобы её нога заплеталась за его, рука лежала в локте либо же покоилась на плече. Порой, из чистой случайности, она оказывалась в выемке его спины или шеи – всё это и было характерными чертами, которые мне удалось запечатлеть на фотографиях.

Я хорошо помнила, до чего Диего любил детей, и часто размышляла сама с собой, что, возможно, все они были не его племянники, а родные дети, по крайней мере, те трое с голубыми глазами, являющимися отличительной чертой членов семьи Домингес. Я по-прежнему стояла, не шевелясь, и даже немного подмёрзла, пока они сладострастно занимались любовью, упиваясь каждым касанием друг друга, каждым стоном, делая то не торопясь, словно вся оставшаяся жизнь была у них ещё впереди. Эти двое напоминали собой не парочку возлюбленных, явившихся на очередную поспешную тайную встречу, а скорее недавно ставших молодожёнами людей, переживавших ныне вторую неделю медового месяца, когда страсть ещё ничем не нарушена, но доверие уже возникло, а вместе с ним и произошло взаимное познание плоти. И всё же я никогда не пробовала вступать в близкие отношения с мужем подобным способом, как просто бы и не смогла выдумать их даже в своих самых смелых фантазиях. Язык Диего гулял по внутренней поверхности бёдер Сюзанны, от больших пальцев плавно двигаясь к верхним частям тела, задерживаясь между ног и спускаясь снова. Руки же, тем временем, медленно ползали по талии и, словно тесто, месили её округлые и пышные груди, попутно играя с торчащими и блестящими, точно спелые виноградинки, сосками. Тело Сюзанны, нежное и податливое, всё содрогалось и колыхалось, напоминая собой оказавшуюся на суше рыбу, а голова крутилась из стороны в сторону, не зная, куда деться от нахлынувшего удовольствия. Волосы практически не раскрывали лица, губы не смыкались в нескончаемом жалобном стоне, а руки то и дело искали Диего, пытаясь направить его по красивым очертаниям этого тела, пока язык любимого человека не заставил её чуть ли не взорваться от удовольствия. Сюзанна выгнула спину назад, вся поддавшись только что пойманному наслаждению, пересёкшему её, точно молния, и испустила хриплый крик, который он тут же и подавил, слившись ртом со страстными губами женщины. Затем Диего, не выпуская, стал удерживать её на своих руках, укачивая и лаская любимую, точно кота. При этом он не переставал шептать на ухо вереницу тайных слов с такими тактом и нежностью, на которые, хотя я бы так никогда не подумала, однако ж, оказалось, тот был способен ещё как. В какой-то момент она села на солому, сняла пальто и стала целовать мужчину, начав со лба, затем перейдя к вискам и векам и остановившись на долгом поцелуе в рот. Своим языком она исследовала лицо Диего от уха до уха, спускаясь, порой, и на кадык, одновременно царапая шею и зубами поклёвывая возмужалые соски; пальцы же, тем временем, беспорядочно бродили по волоскам на его груди. Затем мужчина полностью прекратил ласки, взамен чего быстро уткнулся ртом в одеяло, и тогда она, точно лошадь, вспрыгнула сверху на его спину. Дама начала нежно покусывать затылок и шею любимого, покрывая плечи мужчины быстрыми и шаловливыми поцелуями, и таким способом опускаясь до ягодиц, исследуя, вдыхая, пробуя его на вкус, попутно оставляя на теле мужчины свою слюну. Диего повторил всё ещё раз, а затем её рот охватил торчащий и трепыхающийся член мужчины в нескончаемом взаимном удовлетворении отдавать и получать самую потаённую близость, длящуюся до тех пор, пока он не смог больше противостоять ласкам. В этот момент он просто набросился на женщину, проникая в плоть, и оба начали кувыркаться, словно враги, в совершеннейшей путанице рук, ног, поцелуев, одышки, вздохов и взаимных объяснений в любви, которых ранее лично мне никогда не доводилось слышать от Диего. После чего оба сразу задремали в жарком объятии, укутанные одеялами и пальто Сюзанны, точно парочка невинных детей. В полной тишине я подалась назад и уже было подумывала о возвращении в дом, как вдруг ледяной холод ночи неумолимо завладел моей душой.