Портрет в коричневых тонах

Передо мной будто бы разверзлась некая пропасть, в глубину которой потащило меня внезапное помрачение рассудка, а также искушение прыгнуть и затеряться в неизведанных дебрях страдания и ужаса. Ощущая предательство Диего и страх перед будущим, я словно куда-то плыла, лишённая каких бы то ни было ориентиров, безутешная и без малейшего понятия о том, где именно нахожусь. Бешенство, как следует встряхнувшее меня в самом начале, не властвовало надо мною слишком долго, напротив, то сразу же подорвало во мне чувство смерти и полнейшего страдания. Всю свою жизнь я отдала Диего, доверилась покровительству мужа и слепо верила традиционным словам, произносящимся заключающими брак людьми: мы связаны друг с другом до самой смерти. Сложилась полностью безвыходная ситуация без каких-либо вариантов вообще. Сцена, произошедшая в скотном дворе, открыла мне глаза на то, о чём я интуитивно догадывалась уже очень давно, хотя и отказывалась встать к данной реальности лицом к лицу. Первым порывом было побежать в большой дом, замереть, точно вкопанная, посреди внутреннего двора и завывать, словно умалишённая. Тем самым я разбудила бы семью, жильцов, собак, сделав всех невольными свидетелями супружеской неверности и инцеста. И всё же моя робость оказалась способна на большее, нежели отчаяние; молчаливая и на ощупь я кое-как дотащилась до нашей общей с Диего комнаты и, вся дрожа, села на кровать. Слёзы же, тем временем, сами собой текли по щекам, отчего промокли и грудь, и ночная рубашка. В последующие минуты или даже часы мне предоставилось время подумать о случившемся и полностью согласиться с собственным бессилием. И здесь речь шла не о плотских приключениях; было ясно, что Диего и Сюзанну объединяла проверенная любовь. Она готова преодолеть на своём пути все опасности и существовать и далее, как Бог на душу положит, сколько бы ещё препятствий ни было впереди, напоминая в этом неумолимое нет палящей лавы. Ни Эдуардо, ни я ни о чём никому не рассказывали, мы оба словно выпали из реальной жизни, оказавшись чуть ли не насекомыми в необъятности страстного приключения нас же и охватившего. Я должна была сказать об этом своему шурину, так я поначалу и решила, но, только представив себе, как подобное признание обернулось бы для этого порядочного человека неслабым ударом обухом топора, я поняла, что поступить так мне бы никогда не хватило смелости. В один прекрасный день Эдуардо узнал бы обо всём сам или, если повезёт, не узнал бы никогда. Возможно, человек о чём-то подозревал, впрочем, как и я, однако ж, не желал в этом убеждаться, поддерживая хрупкое спокойствие собственных иллюзий; ведь ситуация наполовину касалась и троих детей, и его любви к Сюзанне, а также нарушала монолитное единство семейного клана.

Диего вернулся как-то ночью, незадолго до рассвета. При свете небольшой масляной лампы он видел меня сидящей на кровати, побагровевшей от плача и неспособной произнести ни слова. Поэтому и подумал, что я проснулась, мучимая очередным ночным кошмаром. Он сел рядом и попытался привлечь меня к своей груди, как всегда то делал в подобных случаях, однако ж теперь я отстранилась от объятий инстинктивным жестом, и, должно быть, на моём лице появилось ужасное выражение злости, потому что и он сразу же отпрянул назад. Так мы и застыли, смотря друг на друга: он, удивлённый, и я, питавшая к человеку лишь отвращение, пока между двумя кроватями не заняла своё место неотвратимая правда, нападающая точно дракон.

- И что мы теперь будем делать? – это был единственный вопрос, который я только и смогла пробормотать.

Он не пытался ничего ни отрицать, ни подтверждать, напротив, лишь молча уничтожал меня стальным взглядом, намереваясь защищать свою любовь каким угодно способом, даже если ради неё и пришлось бы меня убить. Тогда некий каркас, сформированный гордостью, образованием и хорошими манерами, что жили во мне многие месяцы сплошной череды неудач, разлетелся на мелкие кусочки. Наши молчаливые упрёки превратились в лавину нескончаемых взаимных обвинений, которые он выслушивал бесстрастно и в полной тишине, но, тем не менее, внимательный к каждому слову. Я обвиняла этого человека во всём, что только приходило мне в голову, а напоследок ещё и умоляла взвесить услышанное от меня. Далее я сообщила ему, что лично я собираюсь как простить, так и забыть о случившемся, что мы уедем далеко, где никто нас не знает. А там мы, конечно же, сможем начать всё заново. Когда у меня наконец-то иссякли слова и слёзы, уже давно наступил белый день. Диего, как и прежде, сохранял расстояние, что разделяло наши кровати. И всё же он сел рядом со мной, взял за обе руки, после чего спокойно и серьёзно мне объяснил, что любит Сюзанну уже давно. Эта любовь, являясь для него самым важным в жизни, была куда главнее чести, мнений остальных членов семьи и даже спасения собственной души. Он мог бы пообещать, что расстанется с ней, но исключительно ради моего спокойствия – вот что он сказал мне тогда и оговорился, что подобное было бы ложным обещанием. Также добавил, что и сам пытался справиться со сложившейся ситуацией, ещё будучи в Европе, разлучившись с ней тогда чуть ли не на полгода, однако ж, ничто не принесло должного результата. И, в конце концов, этот человек сочетался со мной браком, чтобы посмотреть, а возможно ли таким способом разрушить ужасную и постыдную связь со своей невесткой. Однако ж брак, нисколько не поспособствующий решению отдалиться от неё, всё же облегчил ему много чего другого, потому что как-то сами собой притупились различные подозрения Эдуардо и остальных членов семьи. Тем не менее, мужчина был доволен тем, что наконец-то мне откроется вся правда. Ведь необходимость обманывать меня печалила и его самого, так как, не находя, в чём можно меня упрекнуть, он постоянно заверял, что супруги лучше меня просто нет, и как он очень сожалеет, что сам не в состоянии дать мне ту любовь, которую я, несомненно, заслуживала. Он всегда чувствовал себя подлецом, как только незаметно куда-то ускользал, чтобы побыть с Сюзанной; теперь же, напротив, наступило некое облегчение ввиду отсутствия необходимости ещё больше мне лгать. Ведь только сейчас ситуация окончательно прояснилась.

- А разве Эдуардо здесь ни при чём? – задала я вопрос.

- То, что случилось между ним и Сюзанной, - только их дело. А вот с нашими отношениями нужно, пожалуй, разобраться прямо сейчас.

- Ты уже сам всё это решил, Диего. Мне больше нечего здесь делать, поэтому вскоре я вернусь в свой дом, - сказала я ему.

- Но и этот дом твой, мы с тобой женаты, Аврора. То, что соединил Сам Господь, разрушиться не может.

- Вот именно ты и преступил несколько божественных заповедей, - объявила я ему.

- Мы смогли бы жить как брат с сестрой. Рядом со мной ты ни в чём не будешь нуждаться, я всегда буду уважать тебя, ты почувствуешь себя защищённой, и у тебя появится свобода, которую ты сможешь посвятить своим фотографиям или всему остальному, чем ты только захочешь заняться. Единственное, о чём я тебя прошу, не устраивать скандал по данному поводу.

- Ты больше не можешь просить меня ни о чём, Диего.

- Я прошу этого даже не для себя. Я человек толстокожий и, будучи мужчиной, вполне могу смотреть правде в глаза. Я прошу тебя об этом ради своей матери. Вот она никак не сможет противостоять случившемуся…

Также со мной перестала общаться и донья Эльвира. Отныне я совершенно не понимала, как ещё могла сама одеваться, плескать водой на лицо, причёсываться, пить кофе и выходить из дома, осуществляя повседневные заботы. Я не знала, ни каким образом я продолжала сталкиваться с Сюзанной за обедом, ни что за объяснения предлагала я своим свёкру и свекрови, когда те видели мои опухшие глаза. Этот день стал, пожалуй, самым худшим в моей жизни, я чувствовала себя избитой и ошеломлённой и вот-вот бы сорвалась на плач при первом же вопросе. Ночью меня мучил жар, и болели все кости, однако ж, на следующий день я стала куда спокойнее и даже смогла оседлать коня и пуститься в горы.

Вскоре начался дождь, и далее я уже скакала рысью до тех пор, пока не выдохлась бедная кобыла. Тогда я слезла с неё и пешком стала прокладывать себе путь среди сорняков вперемешку с жидкой грязью, идя под деревьями. Поскальзываясь и падая, я вновь поднималась, крича во всё горло, и одновременно нещадно мокла под проливным дождём. Промокшее пончо оказалось практически неподъёмным, отчего я оставила его в расправленном виде, продолжая дрожать от холода, одновременно вся горя изнутри. Я вернулась лишь на заходе солнца, безголосая и с первыми признаками жара, и, тут же выпив горячую настойку, легла в постель. Обо всём остальном я мало что помню, потому что в последующие недели была очень занята, борясь со смертью, и у меня совершенно не нашлось ни воодушевления, ни времени на всякого рода рассуждения о трагедии собственного брака.

С той ночи, которую я провела разутой и наполовину раздетой в скотном дворе, а также после скачки галопом под проливным дождём у меня началась пневмония, которая, хоть и постепенно, но, в конце концов, прошла. Меня доставили на повозке в принадлежащую немцам больницу, где я оказалась в руках медсестры-тевтонки, девушки со светлыми косами, которая спасла мне жизнь исключительно своей настойчивостью. Эта благородная валькирия оказалась способной поднимать меня, точно ребёнка, своими мощными руками дровосека, а также ей удавалось кормить меня куриным бульоном маленькими ложечками, проявляя терпение настоящей кормилицы.

В начале июля окончательно установилась зима и повсюду была сплошная вода, в виде бурных рек, случающихся наводнений, образовавшихся болот и шедших один за другим дождей. Вот тогда Диего с парой местных жильцов и отправились в больницу, чтобы найти меня, и привезли обратно в Калефý закутанной в одеяла и кожи, точно свёрток. Сверху повозки соорудили навес из вощёного брезента, а внутри поместили кровать и даже зажжённую жаровню, чтобы таким способом смягчить природную влажность. Потея в своём свёртке из накидок, я медленно и мысленно прокладывала маршрут к дому; Диего же, тем временем, поблизости ехал верхом. По дороге колёса застревали несколько раз; у волов не хватало силы тащить повозку дальше. Тогда людям пришлось положить брусья прямо на грязь и начать толкать сзади. Мы с Диего не перекинулись ни единым словом за прошедший в пути длинный день. В Калефý донья Эльвира вышла мне навстречу, плача от радости, слегка нервничая и поторапливая служанок, чтобы те следили за жаровнями и бутылками с горячей водой, а также своевременно подали суп из крови тёлки, который бы вернул мне цвет лица и желание жить. По словам самой женщины, она столько молилась за меня, что Господь, наконец-то, сжалился. Под предлогом, что я ещё слишком ранима и не до конца оправилась, я попросила разрешение спать в большом доме, и она предоставила мне комнату рядом со своей. Вот так, впервые за всю свою жизнь, я ощутила на себе материнскую заботу. Моя бабушка Паулина дель Валье, кто так сильно меня любила и столько для меня сделала, оказалась скупа на проявление нежности и ласки, хотя в глубине души была очень сентиментальной женщиной. Она говорила, что любовь, это так называемая слащавая, состоящая из привязанности и сострадания, смесь, которая особенно проявляется в определённые дни у восторженных матерей, бдящих у колыбели своих малышей. И она, конечно же, простительна, когда выставляется окружающим беззащитными животными, например, новорождёнными котами, однако ж, применимо к человеку разумному подобное выражение чувств является высшей глупостью.

В наших с ней отношениях всегда присутствовал бесстыдный и ироничный тон; взаимных прикосновений практически не было, разве что ещё в детстве, когда мы спали вместе. В общем же, надо сказать, что мы обращались друг с другом с определённой резкостью, что, впрочем, нас обеих вполне устраивало. Я прибегала к шутливой ласковости, когда хотела согнуть ей руку, и мне это всегда удавалось, поскольку нрав моей изумительной бабушки смягчился крайне легко, но произошло подобное скорее чтобы избежать проявления привязанности, нежели ввиду слабости характера. Донья Эльвира же, напротив, представляла собой существо простодушное, для кого сарказм, который обычно сквозил в нашей с бабушкой речи, был крайне оскорбителен. Эта любящая всех и каждого по своей природе женщина часто брала меня за руку, которую подолгу удерживала в своих собственных; она целовала меня, обнимала и с удовольствием расчёсывала мои волосы. Только донья Эльвира и советовала мне тонизирующие средства на основе костного мозга и трески, сама прикладывала припарки из камфары, помогающие от кашля, и добивалась, чтобы я как следует пропотела, испытывая жар, будучи натёртой эвкалиптовым маслом и укутанной в тёплые одеяла. Она заботилась и о том, чтобы я хорошо ела и больше отдыхала, для чего на ночь давала мне капли с опиумом и оставалась молиться рядом до тех пор, пока я не засыпала. Каждое утро женщина интересовалась у меня, были ли в этот раз ночные кошмары, и просила описать их как можно подробнее, «потому что страх преодолевается только тогда, когда ты проговариваешь его причину», - как она сама и утверждала. Эта женщина не отличалась хорошим здоровьем. И всё же я так и не догадалась, откуда и каким образом она собиралась с силами, чтобы ухаживать за мной и сопровождать, пока я притворялась слабее, нежели чувствовала себя на самом деле, исключительно ради того, чтобы продлить столь благостное общение со своей свекровью. «Поправляйся скорее, доченька, нужно только, чтобы муж был рядом с тобой», - обеспокоенная, как правило, говорила мне эта женщина, хотя Диего ей с убеждением повторял, что оставшуюся зиму, скорее всего, я скоротаю в большом отцовском доме.

Эти недели восстановления от пневмонии, проведённые под крышей их дома, прошли для меня весьма необычно. Свекровь одаряла меня такими заботой и лаской, которые я вовек не получила бы от Диего. Её нежная и безусловная любовь действовала точно бальзам; так, постепенно, я излечивалась от желания умереть, одновременно избавляясь от питаемой к мужу злости. Я вполне понимала чувства Диего и Сюзанны и неумолимое бедствие от последствия случившегося; его страсть, должно быть, являлась некой чудовищной земной силой, если не сказать землетрясением, что неизбежно куда-то их волочила. Я вообразила себе, как оба сопротивлялись возникшей взаимной притягательности, прежде чем окончательно покориться её чарам. А также представляла себе, сколько же табу пришлось преступить этой паре, чтобы остаться вместе, и до чего ужасно ежедневное мучение, заключающееся в притворстве насчёт демонстрируемых окружающим братских отношений, тогда как сами изнутри чуть ли не сгорали от взаимного желания. Я перестала спрашивать себя о том, как вообще было возможно, что эти двое оказались неспособными противостоять низменной по своей сути похоти. Более того, уже не задавалась вопросом, как его эгоизм помешал обоим увидеть крах, который в полной мере могло бы почувствовать ближайшее окружение, потому что даже я догадывалась, до чего бесстыдным образом вели себя определённые люди. Я же любила Диего отчаянно и могла понять, что именно чувствовала к нему Сюзанна; а вот сама, интересно, поступила бы я схожим образом в подобных обстоятельствах? Предполагаю, что нет, ведь утверждать обратное было совершенно невозможно. Хотя моё ощущение полнейшей неудачи никуда и не пропало, я могла спокойно отказаться от ненависти, взять некоторую паузу и на время очутиться в шкуре остальных главных действующих лиц подобной незадачи. В сложившейся ситуации лично я больше сочувствую Эдуардо, нежели жалею себя; у этого, влюблённого в собственную жену, человека уже есть трое детей, для него узнать о произошедшей драме, состоящей в кровосмесительной неверности, было бы ещё хуже, нежели для меня. Я должна была хранить молчание и ради деверя, хотя, надо сказать, тайна уже не давила мне на спину, точно мельничный камень, потому что вызванный поведением Диего и омытый заботливыми руками доньи Эльвиры ужас несколько притупился. К моей благодарности этой женщине примкнули уважение и любовь, что я и питала к ней с самого начала. Практически сразу я привязалась к человеку, точно комнатная собачка: я нуждалась в её присутствии, голосе, ощущениях её нежных поцелуев в лоб. И чувствовала себя обязанной защитить человека от катаклизма, что уже зарождался в лоне её семьи. Я намеревалась остаться в Калефý, скрывая собственное унижение, вызванное статусом отвергнутой супруги, потому что, стоило мне уйти из дома, как она бы выяснила правду и, не выдержав той, скончалась бы от боли и стыда. Вся жизнь этой женщины никогда не выходила за рамки её же семьи, нужд каждого из живущих в стенах её дома. Этим, на самом-то деле, и ограничивалось жизненное пространство хозяйки дома. Мой договор с Диего был таков, что я выполняю свои обязанности, пока донья Эльвира жива, а вот после я совершенно свободна и могу идти, куда захочу, и он более не имеет со мной ничего общего. Я была бы вынуждена смириться с социальным положением – надо сказать, постыдным для многих – и быть «разведённой женщиной», отчего не смогла бы вновь выйти замуж, но, по крайней мере, мне больше бы не пришлось жить бок о бок с человеком, который нисколько меня не любил.

В середине месяца, когда у меня не находилось предлогов оставаться и дальше в доме моих свёкра и свекрови, да и пришла пора вернуться к Диего и жить вместе с ним, я получила телеграмму от Ивана Радовича. Всего лишь парой строк доктор мне сообщал, что вынужден вернуться в Сантьяго, потому что кончина моей бабушки была уже не за горами. Хотя я и ждала подобной новости несколько месяцев, однако ж, получив телеграмму, моё удивление вперемешку с огорчением были столь же сильными, как и удар кувалдой; я была полностью ошеломлена и растеряна. Ведь я считала, что бабушка бессмертна. И просто не могла себе представить её маленьким, лысым и слабым существом, каковым она на самом деле и являлась. Напротив, я всегда смотрела на бабушку, как на амазонку с двумя шиньонами, этакую сладкоежку и лукавую даму, кого она и вправду представляла собой годами ранее. Донья Эльвира заключила меня в объятия и сказала, чтобы я не чувствовала себя одинокой - ведь теперь у меня уже другая семья, я полноправный житель Калефý, а она, в свою очередь, станет заботиться и защищать меня, как то ранее делала Паулина дель Валье. Женщина помогла упаковать два моих чемодана, вновь надела мне на шею подвеску, изображающую Святое Сердце Иисуса, и принялась давать мне множество советов; для неё самой Сантьяго был чуть ли не гротом распущенности, а путешествие туда представлялось опаснейшим похождением. Незаметно подошла пора вновь отправиться на лесопилку после вызванного зимой полного застоя, что оказалось сильным и правдоподобным предлогом для Диего не сопровождать в этот раз меня до Сантьяго, несмотря на настойчивые просьбы его матери непременно поступить ровно наоборот. И только Эдуардо вызвался довезти меня до самого корабля. В дверях нашего большого дома в Калефý, прощаясь друг с другом за руку, собрались все: Диего, мои свёкор со свекровью, Адела, Сюзанна, дети и даже некоторые из жильцов. Тогда я и сама не знала, что более их уже не увижу.

Перед отъездом я осмотрела свою лабораторию, куда не заходила с той самой зловещей ночи в скотном дворе, и обнаружила, что кто-то намеренно выкрал фотографии, изображающие вместе Диего с Сюзанной. Но поскольку тому был не важен процесс проявления, негативы остались нетронутыми. Да и мне самой совершенно не пригодились эти жалкие доказательства, отчего я их просто уничтожила. Я сложила в чемоданы лишь негативы, на которых запечатлены индейцы, люди, живущие в Калефý, и остальные члены нашей семьи, потому что не знала, как долго меня здесь не будет и не желала, чтобы снимки пришли в негодность.

Вместе с Эдуардо мы совершили путешествие верхом, прикрепив наши вещи к вьючному животному, время от времени останавливаясь в пути по каким-то лачугам, чтобы чем-то перекусить и немного отдохнуть. У моего деверя, этого богатыря медвежьего вида, был такой же мягкий нрав, как и у его матери, и такая же, почти что детская, бесхитростность. Лишь в дороге мы и располагали временем, чтобы побеседовать наедине, тогда как ранее мы вдвоём никогда друг с другом не разговаривали. Он мне признался, что с детства писал стихи: «И как же их не писать, когда живёшь среди такой красоты?», - добавлял он, указывая на близлежащие лес и воду, что нас окружали. Также молодой человек рассказывал, что сам напрочь лишён амбиций и, более того, любопытства к чему-либо другому, как это можно заметить у Диего; Калефý его старшему брату вполне хватало. Когда тот в молодости путешествовал по Европе, он неизменно чувствовал себя потерянным и глубоко несчастным; юноша просто не мог жить вдали от столь любимой им земли. Господь был к нему крайне благосклонен, говорил сам мужчина, оттого и попустил своему рабу жить среди настоящего земного рая. Мы распрощались в порту, крепко обнявшись, «пусть Господь всегда тебя защищает», - сказала я ему на ухо. Молодой человек пребывал в некотором смущении от столь торжественного прощания.

Фредерик Вильямс ждал меня на станции и, встретив, отвёз в экипаже в дом на улице Армии Освободителей. Муж бабушки немало удивился, увидев меня столь измождённой, и моё объяснение, что я была очень больна, так его и не удовлетворило. Продолжая разглядывать меня украдкой, тот, в конце концов, настойчиво спросил о Диего, была ли я счастлива, как поживает семья моих свёкра и свекрови и поинтересовался, приноровилась ли я к сельской жизни.

Будучи самым роскошным из прочего элитного жилья в этом квартале, особняк моей бабушки со временем стал таким же дряхлым, как и его хозяйка. На своих петлях висело лишь несколько ставень, а стены казались окончательно выцветшими. Окружавший его сад выглядел столь заброшенным, что даже весне никак не удавалось пробудить тот к жизни, отчего всё когда-то живое, по-прежнему окутанное печальной зимой, пребывало нетронутым. Изнутри всеобщее опустение было ещё худшим: некогда великолепные гостиные стояли практически пустыми, из них исчезли мебель, ковры и картины, также не осталось ни одной из знаменитых работ художников-импрессионистов, послуживших поводом к немалому скандалу годы назад. Дядя Фредерик объяснил подобное тем, что моя бабушка, готовясь к собственной смерти, поспешила практически всё у неё имеющееся пожертвовать церкви. «Однако ж, полагаю, что ваши деньги остались нетронутыми, Аврора, потому что она до сих пор складывает каждый сентаво и держит под кроватью бухгалтерские книги», - добавил муж бабушки, шаловливо мне подмигнув. Она, кто посещала храм лишь для видимости, кто всю жизнь питала отвращение к этому вечному скоплению священников-попрошаек и чересчур любезных монахинь, непременно вьющихся близ оставшихся членов семьи, своевременно составила завещание, согласно которому католической церкви причиталось внушительное количество как вещей, так и денег. Никогда не терявшая деловой хватки, своей смертью женщина намеревалась купить то, что при жизни ей практически не пригодилось. Вильямс знал мою бабушку лучше кого бы то ни было и полагал, что любил её практически так же, как и я. Вопреки всем предсказаниям завистников, этот человек не украл всё состояние своей жены, чтобы затем в старости её бросить. Тот, напротив, только и делал, что годами защищал интересы семьи, был моей бабушке достойным мужем и намеревался находиться рядом до последнего издыхания своей любимой. Вдобавок он был готов сделать и того больше, лишь бы все последующие годы доказывать окружающим своё благородство.

У Паулины уже практически отсутствовала ясность ума, а успокаивающие боль лекарства держали её в таком состоянии, когда у человека более нет ни каких-либо воспоминаний, ни желаний. За эти месяцы значительно ухудшилось состояние кожи, потому что больная не могла глотать, и её приходилось кормить лишь молоком да и то при помощи резиновой трубки, что вводили ей через нос. На голове у женщины едва насчитывалось несколько прядей волос, а её некогда большие и тёмные глаза сузились настолько, что превратились в две точечки среди обилия морщин. Я наклонилась поцеловать бабушку, но та меня не узнала, отчего отвернулась в сторону, продолжая своей рукой вслепую искать в воздухе руку мужа. Когда, наконец, та её обрела, на лице бабушки в полной мере отразилось выражение умиротворённости.

- Не страдай так, Аврора, мы дали ей внушительную дозу морфия, - пояснил мне состояние бабушки дядя Фредерик.

- Вы предупредили её сыновей?

- Да, я отправил им телеграмму два месяца назад, однако ж, те не ответили, и я не думаю, что приедут вовремя, ведь Паулине осталось не так уж и много, - сказал он, глубоко потрясённый состоянием своей любимой.

Так и случилось, Паулина дель Валье тихо скончалась на следующий день. Рядом с моей бабушкой находились её муж, доктор Радович, Северо, Нивея и я; родные же дети прибыли гораздо позже и со своими адвокатами стали драться за наследство, которое у них, впрочем, никто и не оспаривал. Врач отсоединил от моей бабушки трубку с питанием, а Вильямс одел ей перчатки на уже ледяные руки. Губы умирающей вмиг посинели, и вся она была очень бледна. Теперь каждый вдох-выдох был ещё более неуловимым и даже лишённым характерной одышки, а вскоре дыхание прервалось окончательно. Радович измерил больной пульс, затем подождал минуту, а, возможно, и две, и лишь потом объявил, что она ушла из этого мира. В комнате стояло нежное спокойствие и вместе с ним здесь свершалось нечто загадочное, скорее всего, дух моей бабушки отделился и витал кругами, точно запутавшаяся птица, над её телом, таким способом как бы прощаясь со всеми нами. С её уходом я почувствовала огромное опустошение, впрочем, это не новое чувство было мне уже знакомо. Тем не менее, я не могла ни дать ему название, ни объяснить, что всё-таки со мной происходит, даже и по прошествии пары лет. Именно тогда тайна моего прошлого полностью прояснилась, дав мне понять, что случившаяся много лет ранее смерть моего деда Тао Чьена окутала меня схожей печалью. Долгие годы эта рана сидела где-то глубоко, а теперь она вновь вскрылась, причиняя мне всю ту же обжигающую боль.

Ощущение сиротства, основательно поселившееся во мне по смерти бабушки, очень походило на то, в которое я углубилась, будучи пятилетней девочкой, когда из моей жизни, словно испарившись, ушёл Тао Чьен. Полагаю, что старые душевные травмы моего детства – эти незабываемые потери дорогих сердцу людей – годами прятавшиеся в глубочайших пластах моей памяти, именно сейчас подняли свою угрожающую голову медузы, чтобы целиком и полностью меня уничтожить. Так, моя мать умерла, едва родив, отец и вовсе не обращал внимания на то, что я вообще-то живу, моя бабушка по материнской линии довольно скоро и без всяких объяснений передала меня Паулине дель Валье под её ответственность. Но, в особенности же, меня сильно подкосила столь внезапная кончина моего самого любимого человека на свете, дедушки Тао Чьена.

Уже прошло девять лет со дня ухода в иной мир Паулины дель Валье, остались позади это и другие несчастья, отчего теперь, относительно успокоившись, я могу вспомнить свою величественную бабушку. Та отнюдь не исчезла в огромной темноте окончательной и бесповоротной смерти, как мне казалось на первых порах. Мне думается, какая-то её часть всё же осталась в здешних краях, по-прежнему витая вокруг меня вместе с Тао Чьеном, в виде двух диаметрально противоположных духов, неизменно сопровождающих меня и помогающих во всём. Первый подсказывает, как справляться с житейскими трудностями, а второй способствует принятию правильных решений на любовном фронте. Однако ж, когда моя бабушка уже не дышала на убогой постели, в которой та провела последние часы своей жизни, я и не подозревала, что она вскоре придёт в себя, отчего меня саму охватила лишь ещё бóльшая печаль. Если бы я была способна выставить напоказ собственные чувства, тогда, возможно, страдала бы меньше. Хотя, на самом-то деле, они так и остались во мне неким комком нервов, вечно будоражащим изнутри, точно огромная глыба льда, и мог пройти далеко не один год, прежде чем этот лёд начал бы таять.

Я не плакала, когда моя бабушка ушла в мир иной. Стоявшая в комнате тишина казалась нарушением раз и навсегда заведённого порядка, потому что женщина, жившая как Паулина дель Валье, должна была скончаться в сопровождении оркестра, что обычно играет в опере. Теперь же получилось всё наоборот: прощание с ней прошло в полной тишине и было, пожалуй, единственным тактичным поступком этой женщины, что она совершила за всю свою жизнь. Мужчины покинули комнату, а я с Нивеей крайне аккуратно одели её, собирая в последний путь согласно правилам кармелитского устава, висевшим в её шкафу уже как год. И, тем не менее, мы не устояли перед искушением прежде всего одеть умершую в её же лучшее французское шёлковое нижнее бельё цвета мальвы. Подняв тело бабушки, я поняла, до чего она стала невесомой; теперь это был всего лишь болезненный скелет с местами отслаивавшейся кожей. Молча я поблагодарила её за всё, что та при жизни успела для меня сделать, и сказала ласковые слова. Их я никогда так бы и не осмелилась произнести, если бабушка могла бы меня слышать. Я поцеловала её красивые руки, черепашьи веки, благородный лоб и попросила прощения за те притворные истерики, что катала в детстве, за то, что пришла проститься с ней столь поздно. Каялась я и за высушенную ящерицу, которую как бы выплюнула при ложном приступе кашля, а также и за многие другие оскорбительные шутки, что бабушка была вынуждена терпеть. Нивея же тем временем усмотрела серьёзный предлог в нынешнем состоянии Паулины дель Валье, который и позволил ей молча оплакивать своих умерших детей. После того, как мы одели мою бабушку, сбрызнув ту одеколоном с ароматом гардении, мы отдёрнули занавески и открыли окна, чтобы впустить в дом весну, как то ей бы непременно понравилось. На этот раз не было никакого плаксивого состояния, ни чёрных одеяний, ни намеренного закрытия зеркал – Паулина дель Валье всегда жила, точно бесстыдная императрица, и заслуживала напоследок быть вдоволь обласканной солнечным светом. Так всё понял и Вильямс, кто лично отправился на рынок и вернулся с полным свежих цветов экипажем, чтобы украсить дом.

Когда пришли многочисленные родственники и друзья – естественно, в трауре и с платками в руках – то все сразу стали возмущаться; ведь люди ещё никогда не видели бдение возле покойника, свершающееся в лучах солнца, без слёз и в окружении свадебных цветов. Они поспешили уйти, невнятно бормоча различные намёки и домыслы. И даже годы спустя всё ещё находились тыкавшие в меня пальцем и твёрдо убеждённые в том, что мне, оказывается, радостно от смерти Паулины дель Валье, и якобы я только и стремилась, что запустить свою лапу в оставленное умершей наследство. Тем не менее, я не унаследовала ровным счётом ничего – всем этим спешно занялись её дети вместе с адвокатами. Мне же не было никакой нужды что-либо предпринимать, ввиду того что отец оставил мне достаточно средств на достойную жизнь в будущем, а всего остального, что мне так или иначе могло потребоваться, я была в состоянии добиться, устроившись на работу. Несмотря на бесконечные советы и лекции своей бабушки, мне так и не удалось развить нужный нюх на хорошие сделки; я никогда не стану богатой, и меня это радует. Фредерик Вильямс также не вступал ни в какие склоки с адвокатами, потому что деньги интересовали человека куда меньше того, что дурные языки станут шептать все последующие годы. Вдобавок, за их совместную жизнь жена много чего дала своему любимому, а он, как человек предусмотрительный, всегда избегал различного рода опасности. Дети Паулины дель Валье никак не могли доказать, что брак их матери с бывшим мажордомом нелегален, отчего, окончательно смирившись, были вынуждены оставить дядю Фредерика в покое. Также они не могли посягнуть и на виноградники, потому что те были записаны на имя Северо дель Валье, ввиду чего, последовав примеру, показанному священниками, отступились от намеченного прежде и адвокаты. Но стоит ещё посмотреть на то, а не нарушится ли целостность добра, которое известным людям удалось бы прибрать к рукам, запугав больную бытующими в аду огромными металлическими котлами. Однако ж, до сих пор никто так и не выиграл суд у католической церкви, на стороне которой пребывает сам Господь Бог, как об этом всем было известно. В любом случае денег у семьи было вдоволь, отчего дети, родственники и даже адвокаты могли жить на них в своё удовольствие и сегодня.

Единственной радостью этих мрачных и давящих на всех и каждого недель стало очередное вклинивание в нашу жизнь сеньориты Матильды Пинеда. Та прочла в ежедневной газете о кончине Паулины дель Валье и, набравшись храбрости, снова появилась в доме, из которого её выгнали ещё во времена революции. Она пришла к нам с небольшим букетом в качестве подарка и в сопровождении библиотекаря Педро Тея. Сеньорита так повзрослела за эти годы, что поначалу я её даже не признала, тогда как он, напротив, остался тем же самым лысым человеком с толстыми сатанинскими бровями и горящими зрачками.

После похода на кладбище, пропетых служб, истёкших девяти дней, что ушли на молитвы, распределение подаяний и различного рода благотворительность, некогда указанных моей покойной бабушкой, наконец-таки сошёл на нет взрыв негодования по поводу пышных похорон. И только теперь мы вместе с Фредериком Вильямсом оказались одни в печальном и опустевшем доме. Мы зашли в застеклённую веранду, сели рядом и стали тактично сожалеть об отсутствии моей бабушки, потому что были не в состоянии как следует оплакать и вспомнить как большие её заслуги, так и не очень.

- Чем вы думаете заняться теперь, дядя Фредерик? – захотела я у него узнать.

- Это зависит от вас, Аврора.

- От меня?

- Я не мог не заметить некоторых странных перемен, произошедших с вами, милая вы моя, - сказал этот человек со столь свойственной ему тонкой манерой задавать вопросы.

- Я и так очень больна, а уход из жизни моей бабушки лишь ещё больше меня опечалил, дядя Фредерик. Вот, пожалуй, и всё, и в этом нет ничего странного, я вас уверяю.

- Сожалею, что вы меня недооцениваете, Аврора. Я, должно быть, слишком глупый, либо же любил вашу бабушку столь мало, что толком так и не смог понять состояние её души. Скажите же мне, что с ней случилось, а потом посмотрим, может, я и смогу вам помочь.

- Помочь мне уже никто не сможет, дядя.

- Испытайте же меня, а вдруг, - попросил он.

И тогда я поняла, что, оказывается, в мире нет больше никого, кому бы я смогла довериться, и что Фредерик Вильямс явно продемонстрировал, что способен сойти за отличного советчика, и на всю нашу семью был, пожалуй, единственным, обладающим здравым смыслом, человеком. Вот почему было бы очень хорошо поделиться с ним своей трагедией. И вправду, тот выслушал меня до конца крайне внимательно, ни разу не прервав мои излияния.

- Впереди ещё долгая жизнь, Аврора. Это теперь вы видите всё в чёрных красках, однако ж, стоит помнить, что время лечит и стирает многое. Данный этап напоминает собой поход по тоннелю на ощупь – вам кажется, что выхода нет, и всё же я вам обещаю, что он есть. Не останавливайтесь же на своём пути, деточка.

- А что же случится со мной, дядя Фредерик?

- Вы ещё полюбите, а в дальнейшем, возможно, появятся и дети, либо же вы станете лучшим фотографом этой страны, - сказал он мне.

- Но я чувствую себя столь запутавшейся и такой одинокой!

- Вы не одни в этом мире, Аврора, я теперь всегда с вами и будьте уверены, что никуда не денусь, пока вы во мне нуждаетесь.

Он ещё долго уговаривал меня, что не стоит возвращаться туда, где сейчас мой муж, что ещё возможно найти дюжину предлогов, чтобы чуть ли не годами медлить с возвращением. Вдобавок он был уверен в том, что Диего не настаивал бы на моём приезде обратно в Калефý, так как в своё время он меня убедил держаться от этого места как можно дальше. А что касается кроткой доньи Эльвиры, то, пожалуй, не останется ничего другого, кроме как утешать бедную женщину, прибегнув к частой с ней переписке. И здесь скорее речь шла о том, чтобы выиграть время: у моей свекрови шалило сердце, отчего она в любом случае не прожила бы слишком уж долго, что, кстати, и подтверждало не одно заявление различных докторов. Дядя Фредерик меня заверил, что отнюдь не спешит покидать Чили, ведь теперь его единственный близкий человек – это я, которую он любил, точно дочь или внучку.

- Так в Англии у вас никого нет? – спросила я его.

- Никого.

- Вы знаете, что о вашем происхождении ходят известного рода слухи. Так, говорят, что вы разорившийся дворянин, да и моя бабушка никогда этого не утаивала.

- А вот это уж совсем далеко от правды, Аврора! – засмеявшись, воскликнул он.

- А разве у вас нет спрятанного неведомо где семейного герба? – поинтересовавшись, засмеялась и я.

- Смотрите, деточка, - возразил он.

Мужчина разделся – он снял пиджак с рубашкой, задрал футболку и показал мне спину. Та была вся пересечена ужасающими шрамами.

- Бичевание. Не меньше сотни ударов хлыстом за кражу табака в австралийской исправительной колонии. Я отбывал наказание пять лет, прежде чем сбежать оттуда на плоту. В открытом море меня подобрало китайское пиратское судно, где меня заставляли вкалывать, точно раба. Но едва мы тогда добрались до суши, как я сбежал опять. И вот таким способом, можно сказать, одним махом, я, в конце концов, добрался-таки до Калифорнии. Единственное, что я перенял от английского дворянства, это акцент, который я, кстати, и выучил у настоящего лорда, волею случая ставшего моим первым хозяином в Калифорнии. Именно он и привил мне необходимые навыки, требующиеся профессиональному мажордому. Паулина дель Валье наняла меня в 1870 году, и с тех пор я всегда находился при ней.

- А знала ли бабушка всю эту историю, дядя? – спросила я, когда моё удивление несколько спáло, и мне удалось хоть что-то сформулировать.

- Разумеется, знала. На самом деле Паулину очень даже развлекало то, что люди несколько смущались, видя, как она связалась с мнимым аристократом.

- А за что вас приговорили?

- За кражу лошади – это случилось, когда мне исполнилось пятнадцать лет. Вообще-то меня должны были повесить, но тут как нельзя кстати несказанно повезло, отчего мне смягчили наказание, и так, в конце концов, я оказался в Австралии. Вы не переживайте, Аврора, после данного случая в своей жизни я не украл ни единого сентаво, ведь плети окончательно излечили меня от этого порока, однако ж, надо сказать, что так и не отучили получать настоящее удовольствие от табака, - засмеялся он.

Вот таким способом мы и остались друг с другом. Дети Паулины дель Валье со временем продали особняк на улице Армии Освободителей, который в наши дни стал школой для девочек, откуда впоследствии вынесли даже то немногое, что ещё хранил в себе дом. Мне удалось спасти мифологическую кровать ещё до того как её похитили бы прибывшие практически сразу наследники. Я спрятала предмет мебели в разобранном виде на складе государственной больницы, в которой всё ещё работал доктор Иван Радович, где кровать и оставалась до тех пор, пока сами адвокаты не устали рыскать по углам в поисках прочих вещей из имущества, некогда принадлежавшего моей бабушке.

Мы с Фредериком Вильямсом приобрели для себя сельскую виллу в окрестностях города, представляющих собой гористую местность. Попутно мы насчитали двенадцать гектаров земли, окружённой дрожащими от ветра тополями, с насаженными здесь же благоухающими жасминами и омытой скромной речушкой, где всё росло само по себе. Вот именно на этой территории Вильямс и разводил собак вместе с породистыми лошадьми. Вдобавок он играл в крокет и занимался другой, но столь же однообразной деятельностью, как правило, свойственной англичанам; у меня же на этой земле располагалось собственное жильё, которым я, в основном, пользовалась в зимний период. Дом представлял собой старую развалину, но вместе с этим в нём было определённое очарование, а также имелось значительное пространство для моей фотографической мастерской и знаменитой флорентийской кровати, которая, выделяясь на окружавшем её фоне раскрашенными морскими созданиями, возвышалась прямо посередине моей комнаты. В ней я и сплю, неизменно оберегаемая бдительным духом моей бабушки Паулины, кто, как правило, своевременно здесь появившись, взмахом метлы отпугивает населяющих мои ночные кошмары детей в чёрных пижамах. Сантьяго уверенно рос в сторону Центрального вокзала, тем самым по-прежнему оставляя нас в окружении покоя, гармонично создаваемого холмами и пасторальным лесом преимущественно из тополей.

Благодаря дяде Лаки, кто обдал меня своим счастливым дыханием как только я родилась, а также великодушному покровительству своих бабушки и отца, я по праву могу сказать, что моя жизнь удалась. Я располагаю денежными средствами и свободой делать всё, что только ни пожелаю. Так, я могу полностью отдаться изучению географии Чили с её характерными отвесами и обрывами, и делать то, разумеется, с фотоаппаратом на шее, как, впрочем, я подобным и занималась последние восемь или девять лет. Люди коварно говорили, мол, в данной ситуации ничего другого и не стоило ожидать; некоторые же родственники и знакомые вовсе меня чурались, а если и случайно встречали на улице, тогда притворялись, что не знали меня. Просто они не могли терпеть рядом с собой женщину, которая вот так взяла да и оставила своего мужа. Подобного рода пренебрежения не покидают меня и во сне; я вовсе не обязана быть приятной и любезной со всеми и каждым, напротив, предпочитаю оставаться таковой лишь с теми, кто мне действительно важен, а их, надо сказать, не так уж и много.

Печальный результат моих отношений с Диего, казалось бы, должен навсегда внушить мне страх к опрометчивой и ревностной любви, однако ж, на деле так не случилось.

Конечно же, несколько месяцев я прожила будто с подрезанными крыльями, изо дня в день слоняясь с ощущением абсолютного поражения, неизбежно стоя перед необходимостью играть лишь одной картой и в результате потерять всё. Вдобавок ясно и то, что я приговорена быть женщиной замужней, одновременно живя без мужа – вот почему не так-то просто заново «перекроить» всю мою жизнь, как говорят мои тётушки, но данное странное моё положение даёт мне же великую свободу вести себя как только заблагорассудится. Расставшись с Диего, спустя год я снова влюбилась, а подобное говорит о том, что у меня дубовая шкура, благодаря которой я быстро восстанавливаюсь от душевных травм.

Моя вторая любовь отнюдь не была нежной дружбой, со временем перешедшей в настоящий роман, напротив, это, скорее, был просто порыв страсти, который по чистой случайности неожиданно охватил нас обоих. Надо сказать, что всё складывалось хорошо, ну, по крайней мере, до настоящего момента, а там, кто ж знает, как и что оно случится в будущем. Стоял зимний день, один из многих с характерным продолжительным и в то же время освежающим дождём, с рассыпающимися по небу молниями и таким знакомым беспокойством на душе. Дети Паулины дель Валье вместе с юристами-буквоедами в который раз надолго закрылись у себя, разбираясь с нескончаемыми документами, причём было их с тремя копиями на каждый и с одиннадцатью печатями, которые я подписывала даже не читая. Фредерик Вильямс и я покинули дом на улице Армии Освободителей и до сих находились в гостинице ввиду того, что всё ещё не закончились ремонтные работы в загородном доме, где мы живём и поныне. Дядя Фредерик случайно встретился на улице с доктором Иваном Радовичем, с кем мы не виделись уже порядочное время, и они оба пообещали пойти со мной, чтобы посмотреть на очередное исполнение испанской сарсуэлы, а соответствующая труппа в это время как раз и гастролировала по Южной Америке. Но так случилось, что в указанный день дядя Фредерик слёг в постель с простудой, и я в полном одиночестве прождала непонятно чего в зале гостиницы, причём руки мои были ледяными, а ноги постоянно болели, потому что обувь мне слишком жала. Снаружи, по стеклу окон лился нескончаемый водопад, а ветер, точно перья, тряс уличные деревья – этот вечер явно не располагал к прогулкам, и на какое-то время я даже позавидовала простуде дяди Фредерика, которая теперь позволила ему оставаться в кровати с хорошей книжкой и чашкой горячего шоколада. Однако ж, приход Ивана Радовича заставил-таки меня напрочь забыть о погоде. Доктор пришёл в насквозь промокшем пальто и как только мне улыбнулся, я сразу поняла, что, оказывается, человек-то на самом деле был гораздо привлекательнее, нежели я его себе помнила. Мы взглянули друг другу в глаза и, думаю, что тогда мы увиделись с ним впервые. По крайней мере, я за ним наблюдала, и то, что я увидела, меня весьма впечатлило. Затем последовало долгое молчание, в иных обстоятельствах показавшееся бы практически невыносимым, хотя тогда оно скорее явилось некой разновидностью диалога. Он помог мне надеть плащ, и мы медленно отправились к двери, ни на миг не выпуская друг друга из виду. Ни одному из нас не хотелось попасть под грозу, которая то там, то здесь разрывала небо, но и расставаться прямо сейчас не было никакого желания. Как нельзя кстати появился портье с огромным зонтом и любезно предложил сопроводить нас до экипажа, что уже ждал у двери. Только тогда мы вышли молча и всё ещё сомневаясь. Я не испытывала никакого ярко выраженного прилива сентиментальности, также не было никакого сверхобычного предчувствия по поводу того, что мы с ним родственные души. Я даже мысленно себе не рисовала того начала любви, о котором, как правило, пишут в романах – надо сказать, ничего такого между нами не было. Просто заметив собственное сильное сердцебиение как бы толчками, я поняла, что мне резко стало не хватать воздуха, что меня внезапно охватил жар и по всему телу от щекотки побежали мурашки. Я вся сгорала от огромного желания просто прикоснуться к этому мужчине. Боюсь, что со своей стороны я не наполнила нашу встречу ничем духовным, скорее, привнесла в неё лишь одно сладострастие, хотя тогда я была совершенно неопытна в данном вопросе, а мой словарный запас оказался слишком скудным, чтобы дать подобного рода волнению известное мне подходящее определение. Хотя нужное слово – это ещё ничего; самое же здесь интересное состояло в том, что на деле подобное внутреннее расстройство было способно на куда большее, нежели моя собственная робость и многое скрывающий экипаж, выбраться из которого оказалось не так уж и легко. Я просто зажала своими руками его лицо и, не думая дважды, поцеловала мужчину в губы с проникновением так, как много лет назад я видела целующимися столь же решительно и жадно Нивею и Северо дель Валье. Это ровным счётом ничего не означало и вышло как-то само собой. Здесь я не могу вдаваться в детали насчёт того, что именно произошло дальше, потому что не представляет никакого труда домыслить себе всё остальное, а вот если Иван прочтёт в этой книге подобное во всех подробностях, между нами непременно произойдёт огромная ссора. Правда, стоит сказать, что наши стычки столь же запоминающиеся, как и наши последующие страстные примирения – всё это никак нельзя назвать спокойной и приторно-сладкой любовью. Хотя, защищая это высокое чувство, можно сказать, что по своей сути оно крепкое и продолжительное, и даже кажется, что различные препоны такую любовь никак не спугнут, а, скорее наоборот, лишь её укрепят. В браке, порою, необходим здравый смысл, которого как раз нам обоим и не хватает. Тот факт, что мы не женаты, существенно возвышает нашу любовь друг к другу, ведь каждый из нас может посвятить время самому себе, и вдобавок мы оба располагаем собственным пространством. Когда же мы чувствуем себя на грани нервного срыва, нам всегда удобен вариант расстаться на несколько дней, после которых, почувствовав невыносимую тоску по взаимным страстным поцелуям, объединиться вновь. С Иваном Радовичем я научилась в любой ситуации не лезть за словом в карман, а, если надо, то и постоять за себя. Если ему и покажется странным предательство, – которого, надо сказать, никоим образом не хочет сам Бог -, но как то уже случилось у меня с Диего, я не стану изнурять себя плачем, который полностью охватил меня в прошлый раз. Теперь я поступлю ровно наоборот – задавлю все слёзы в себе, не испытывая ни малейших душевных мук.

Нет, пожалуй, я не стану говорить о близости, которой я делюсь со своим возлюбленным. Однако даже в этом вопросе есть эпизод, замалчивать о котором я просто не могу, потому что его никак нельзя предавать забвению, не допущение которого и есть основная причина, побуждающая меня писать все эти страницы. Мои ночные кошмары представляют собой целое путешествие вслепую к загадочным тенистым пещерам, в которых спят мои самые старые воспоминания, будучи запертыми в глубочайших слоях сознания. Фотография и ведение записей являются всего лишь некой попыткой уцепиться за конкретные моменты, прежде чем те рассеются навсегда, они же помогают и сосредоточиться на воспоминаниях. Вот два процесса, которые и придают смысл моей жизни. Мы с Иваном вместе уже несколько месяцев, и привыкли к нашим тактичным обыденным встречам лишь благодаря доброму дяде Фредерику, кто неизменно бережёт нашу взаимную любовь с самого момента её возникновения. Иван должен был прочесть очередную лекцию по медицине в некоем городе на севере страны, куда я его и сопроводила под предлогом сфотографировать там месторождения селитры, где у простого народа, как известно, были крайне нестабильные условия работы. Английские предприниматели отказывались вести диалог с рабочими, отчего и царила между ними атмосфера нарастающего насилия, которая просто не могла не достигнуть своего пика, что, впрочем, и случилось несколько лет спустя. Когда подобное всё же произошло, а оно имело место в 1907-м году, я оказалась там совершенно случайно. Вот почему мои фотографии представляют собой единственное неопровержимое свидетельство реально бывшего в Икике массового убийства, ведь благодаря правительственной цензуре из истории страны ловко исчезли две тысячи мёртвых, которых я собственными глазами видела на площади. Однако это уже другая история, которой нет места на страницах данной книги.

Впервые попав в город вместе с Иваном, я даже не подозревала о трагедии, свидетелем которой я невольно стану позже; ведь в этом городе мы оба решили провести наш непродолжительный медовый месяц. В гостинице мы зарегистрировались по отдельным номерам, и в первую же ночь, после того, как каждый завершил свой трудовой день, он пришёл в мою комнату, где я уже ждала своего мужчину с великолепной бутылкой вина под названием Виноградник Паулины. До этих пор наши взаимоотношения были всего лишь неким плотским приключением, исследованием обоюдных чувств, что лично я считала самым главным. Ведь благодаря им мне наконец-то удалось преодолеть унижение, испытываемое ввиду отказа Диего, и понять, что всё же я не стала женщиной-неудачницей, чего так боялась и поначалу думала сама на себя. С каждой встречей с Иваном Радовичем я всё больше ему доверяла, по ходу преодолевая собственные робость и стыдливость. Однако ж, я так и не понимала, что наша славная тесная дружба в какой-то момент открыла дорогу большой взаимной любви. В этот вечер мы не прекращали объятия, став совершенно безвольными от дневных многочисленных тягот и от выпитого хорошего вина, напоминая собой мудрую пожилую пару, занимающуюся любовью уже раз в девятисотый, отчего напрочь утратившую способность как удивляться, так и разочаровываться. И что же для меня было в нём такого особенного? Да полагаю, что и ничего, за исключением, пожалуй, не раз повторённого с Иваном взаимного счастливого опыта, уже, надо думать, достигшего критического количества раз, необходимых для того, чтобы окончательно разрушить всю некогда выстроенную мною же оборону. Случалось и так, что при очередном оргазме, будучи в крепких объятиях своего возлюбленного, я чувствовала подступавшие к горлу всхлипывания, что как следует встряхивали меня целиком и полностью. Они повторялись ещё и ещё даже спустя какое-то время и вплоть до тех пор, пока меня неизвестно куда не увлекал неудержимый след к тому моменту успевших накопиться слёз. Я плакала и плакала, увлечённая чувствами, одновременно покинутая и уверенная находясь в объятиях мужчины так, как я и сама уже не помнила; хотя подобное, несомненно, имело место в моей жизни и ранее. Где-то внутри меня сломалась некая перемычка, отчего застарелая боль, точно растаявший снег, вновь вышла из берегов. Иван как не задавал мне никаких вопросов, так и не пытался утешить. Напротив, он только крепко прижал меня к своей груди и просто дал мне возможность выплакать все свои слёзы, а когда, чуть успокоившись, я сама захотела с ним объясниться, то молодой человек совершенно неожиданно закрыл мне рот долгим поцелуем. Впрочем, в это время у меня пока не имелось какого-либо объяснения случившемуся, нужно было ещё таковое выдумать. И всё же теперь я знаю – ведь подобное имело место ранее и не один раз - , что почувствовав себя совершенно вне опасности, укрытой и защищённой со всех сторон, я снова вернулась в собственные воспоминания о первых пяти годах своей жизни. Другими словами, я очутилась в том времени, которое моя бабушка Паулина и все остальные люди скрывали от меня под загадочным покрывалом. Первым делом, уловив разумом очередную вспышку просветления сознания, я увидела образ своего деда Тао Чьена, шепчущего моё имя на китайском языке – Лай-Минг, Лай-Минг, слышала я, как он без конца повторял. Хоть это и был всего лишь кратчайший миг, однако ж, ясный и светлый, точно луна. Затем я, так и не заснув, вновь пришла в сознание из-за очередного и уже далеко не нового ночного кошмара, которые, сколько себя помню, никогда не оставляли меня в покое. Только теперь я поняла, что, оказывается, существует прямая связь между моим обожаемым дедом и этими демонами в чёрных пижамах. Рука, отпустившая меня во сне, это, несомненно, рука Тао Чьена. А тот, кто медленно наклоняется, это и есть сам Тао Чьен.

Отметина, неумолимо простирающаяся сразу во все стороны по брусчатке улицы, есть не что иное, как кровь Тао Чьена. Прошло чуть больше двух лет, как я официально живу вместе с Фредериком Вильямсом, однако ж с каждым разом я всё сильнее проникаюсь и дорожу своими взаимоотношениями с Иваном Радовичем, без которого уже не представлялось возможным постичь свою судьбу. Именно в этот период моей жизни снова и совершенно неожиданно появилась моя бабушка по материнской линии, Элиза Соммерс. Она вернулась такой же, какой и была, окутанная прежним сладким, с нотками ванили, ароматом – различного рода нужда или же забвение, казалось, обошли её стороной. Я узнала бабушку с первого взгляда, хотя уже прошло семнадцать лет с тех пор, как женщина была вынуждена оставить меня в доме Паулины дель Валье. За эти годы я не видела её даже на фотографии, а имя её в моём присутствии произносили крайне редко. Образ бабушки пребывал до того нечётким и вдобавок опутанным различными обстоятельствами моих смутных воспоминаний, отчего практически не изменился. Когда же она реально возникла на пороге двери нашего дома с чемоданом в руке, то мне на миг показалось, что мы распрощались только вчера, а всё случившееся за эти годы представлялось мне какой-то иллюзией. Единственное новшество заключалось в том, что бабушка как бы уменьшилась в росте, нежели я когда-то себе помнила, хотя подобный эффект произошёл скорее потому, что и я за годы разлуки с ней успела значительно подрасти. Ведь в последний раз, когда мы жили вместе, я ещё была пятилетней соплячкой и смотрела на бабушку снизу вверх. Между тем она оставалась столь же смелой, как настоящий адмирал, с теми же молодым лицом и строгой причёской, хотя волосы чуть заметнее были раскиданы прядями по голове. Женщина по-прежнему носила то же самое жемчужное ожерелье, которое лично я видела на ней всегда, и которое, а я теперь точно это знаю, не снимала, даже когда ложилась спать. На самом деле ей обо всём не переставал рассказывать Северо дель Валье, кто в это время поддерживал связь с моей бабушкой, но продолжал молчать, потому что рассказывать о себе та ему не разрешала. Элиза Соммерс клятвенно обещала Паулине дель Валье, что никогда впредь не предпримет попыток каким-либо образом связаться с внучкой, что, впрочем, и выполняла неукоснительно, пока смерть женщины не освободила её от собственного же обещания.

Когда Северо написал моей бабушке, чтобы рассказать о случившемся, та немедля упаковала вещи, заперла свой дом, как не раз поступала подобным образом и ранее, и села на корабль до Чили. Оставшись вдовой в 1885 году, ещё будучи в Сан-Франциско, она решила отправиться в продолжительное странствование до Китая, везя в Гонконг для захоронения забальзамированное тело своего мужа. Тао Чьен бóльшую часть жизни провёл в Калифорнии и был одним из немногочисленных, кто добился-таки американского гражданства. И всё же он постоянно заявлял о своём желании, заключавшемся в том, чтобы его кости были погребены именно на китайской земле, ведь только так душа точно не затеряется в необъятности вселенной и непременно найдёт дверь на небо. И даже такой предусмотрительности оказалось недостаточно, поскольку я уверена, что призрак моего уникального деда до сих пор присутствует в нашем мире где только захочет, ведь, пожалуй, и не найдётся иного объяснения такому моему чувству, будто дедушка находится где-то рядом, а точнее по-прежнему окружает меня собою. И это далеко не одно воображение, бабушка Элиза подтверждала мне его присутствие и другими доказательствами, например, знакомым запахом моря, временами окутывавшим меня саму, а также голосом, шепчущим единственное волшебное слово – моё имя на китайском языке.

- Привет, Лай-Минг, - вот такое приветствие я и услышала от своей необыкновенной бабушки, как только мы с ней увиделись.

- О поа! – только и воскликнула я в ответ.

Я не произносила этого слова – а на кантонском наречии китайского языка оно и означает бабушка по материнской линии – с тех давних времён, когда ещё жила вместе с ней на верхнем этаже специализирующейся на иглоукалывании клиники в китайском квартале Сан-Франциско. Надо же, я так его и не забыла. Она положила руку мне на плечо и тщательно меня осмотрела сверху донизу, после чего ещё раз подтвердила увиденное кивком головы и наконец-то меня обняла.

- Меня радует, что ты не стала столь же красивой, как твоя мать, - сказала она.

- То же самое говорил и мой отец.

- Ты высокого роста и этим пошла в дедушку Тао. А Северо мне говорит, что ты такая же сообразительная, как и он.

В нашей семье, как правило, при малейшей неловкой ситуации всегда подаётся чай, а так как я чувствую себя скованной и не нахожу себе места практически постоянно, то не мешало кому-нибудь и мне приготовить далеко не одну чашку. Великая польза этого напитка состоит в способности оказывать на меня благотворное действие, а, значит, я сама вполне могу справиться с собственными нервами. Я умирала от желания обхватить за талию свою бабушку и станцевать с ней вальс, а затем несколько торопливо и сбивчиво рассказать ей о своей жизни и, наконец, высказать вслух упрёки, что я годами невнятно бормотала где-то внутри себя, хотя на деле ничего подобного так и не произошло. Элиза Соммерс не тот тип человека, кто допускает непринуждённость и какого-либо рода вольности по отношению к себе самой; поначалу её достоинство оказалось даже несколько пугающим, и должна была пройти далеко не одна неделя, прежде чем мы смогли разговаривать друг с другом без всякого напряжения. К счастью, подоспевший чай, а также присутствие Северо дель Валье и Фредерика Вильямса, кто в этот же момент вернулся с очередной из своих прогулок по поместью одетым, как настоящий исследователь Африки, смягчили сложившуюся давящую обстановку. Как только дядя Фредерик снял свой тропический шлем и тёмные очки и увидел Элизу Соммерс, как в его линии поведения проявились заметные перемены: мужчина выпятил грудь, голос же сразу стал на тон выше, да и сам он нахохлился, точно птица. Удивление этого человека вмиг удвоилось, когда тот увидел баулы и чемоданы с явными признаками длительных путешествий и чуть позже выяснил, что настоящая сеньора небольшого роста не иначе как одна из немногочисленных иностранцев, держащих путь до Тибета.

Я точно и не знаю, единственным ли мотивом моей бабушки приехать в Чили было повторное знакомство со мною, однако ж, подозреваю, что её больше интересовало продолжить путешествие к южному полюсу, куда не ступала ещё ни одна женщина. Хотя, какова бы ни была причина, приезд моей бабушки стал для меня самым важным событием на данный момент. Ведь без неё моя жизнь по-прежнему была бы пересыпана многочисленными тёмными пятнами; без неё я даже не смогла бы толком записать свои воспоминания. И именно она, моя бабушка по материнской линии, своевременно мне и преподнесла недостающие детали, что и помогли мне справиться с головоломкой, на которую так походила вся моя жизнь. Она рассказала о моей матери, об обстоятельствах моего рождения и, главное, выложила чёткое объяснение моим ночным кошмарам. Та же бабушка сопровождала меня позже и в Сан-Франциско, чтобы вновь повидаться с дядей Лаки, теперь преуспевающим китайским торговцем, человеком упитанным и кривоногим, однако ж, в целом, надо отметить, весьма очаровательным. Там нужно было и отыскать необходимые документы, с помощью которых мы смогли бы увязать между собой все нерешённые вопросы такой сложной и запутанной моей истории. Отношения Элизы Соммерс с Северо дель Валье столь же глубоки, как и тайны, которыми они делились друг с другом в течение многих лет; ведь этого человека лично она всегда считала моим настоящим отцом, потому что он так любил её дочь, что даже женился на ней. Единственная заслуга в данном вопросе Матиаса Родригес де Санта Крус состояла в том, что он предоставил свои гены, да и то совершенно случайным образом.

- Не слишком уж и важен твой предок, Лай-Минг, с подобной задачей может справиться любой. Ведь именно Северо дал тебе свою фамилию и взял на себя ответственность за тебя, - уверила она меня.

- Тогда получается, что Паулина дель Валье была мне и матерью, и отцом, поскольку я носила её фамилию, и эта женщина полностью за меня отвечала. А все прочие люди, которых я встречала в детстве, появлялись в моей жизни и исчезали из неё, точно кометы, оставляя после себя лишь еле заметный след звёздной пыли, - парировала я бабушке.

- Но до неё, твоими отцом и матерью были мы с Тао, которые тебя, собственно, и вырастили, Лай-Минг, - объявила она мне и, надо заметить, что справедливо. Ведь эти бабушка и дедушка по материнской линии оказывали на меня столь сильное влияние, что все тридцать лет я носила в себе воспоминание о них, живущее во мне, точно нежное присутствие обоих. И я даже уверена, что следую за ними неотступно и буду так поступать всю свою оставшуюся жизнь.

Элиза Соммерс живёт совершенно в другом измерении, когда утверждает, что находится рядом с Тао Чьеном, чья смерть, пусть и является серьёзной помехой, разлучающей физические тела обоих, однако ж, не представляет собой того, что препятствует женщине продолжать любить своего супруга, как и всегда. Моя бабушка Элиза – одна из тех, кто нацелен лишь на величественную любовь, и, более того, я полагаю, что уже никому другому не найдётся места в её вдовьем сердце. Похоронив своего супруга в Китае рядом с могилой Лин, его первой жены, а также выполнив буддистские похоронные обряды, как этого он желал при жизни, женщина, наконец, ощутила себя свободной. Она могла бы вернуться в Сан-Франциско и жить со своим сыном Лаки и его молодой супругой, которую тот выписал из Шанхая по каталогу. Но незамедлительно всплывшая в голове мысль стать со временем боязливой и благоговеющей свекровью расценивалась как то же, что и в мгновение ока превратиться в настоящую старуху. Глядя в будущее, она не чувствовала себя ни одинокой, ни оторопевшей от страха перед ним ввиду того, что покровительственный дух Тао Чьена никогда её не покидал. По правде говоря, теперь они были даже ближе, нежели раньше, ведь эта пара больше не разлучалась друг с другом ни на одно мгновение. Женщина привыкла беседовать со своим мужем тихим голосом, чтобы не выглядеть обезумевшей в глазах окружающих. По ночам же она неизменно спала на левой половине кровати, чтобы уступить своему любимому значительное пространство справа, как и было у них заведено.

Приключенческий дух, подтолкнувший её в шестнадцать лет сбежать из Чили и добраться до Калифорнии, спрятавшись в трюме парусного судна, проснулся в этой женщине снова, как только та стала вдовой. Ей привиделся и момент поклонения волхвам в свои восемнадцать лет, что произошло в самый разгар золотой лихорадки, когда ржание лошади и первый луч света занимавшегося дня разбудили её посреди необъятности дикого и пустынного пейзажа. Только на рассвете женщина окончательно поняла подлинное восхваление свободы. Она провела эту ночь в полном одиночестве, под деревьями, окружённая множеством опасностей: здесь были и беспощадные бандиты, и дикие индейцы, а также ядовитые змеи, медведи и прочие хищные звери. Но, пожалуй, впервые в жизни женщина уже никого и ничего не боялась. Она выросла в тисках, с постоянно зажатыми телом, душой и воображением, сильно напуганная даже своими собственными мыслями. И лишь это приключение принесло ей долгожданную и вожделенную свободу. Женщине пришлось развить некую силу, которая, возможно, жила в ней изначально, но ранее она просто не обращала на это внимание ввиду отсутствия необходимости прибегать к своим скрытым ресурсам. Так, она оставила собственную семью, будучи ещё девочкой, отправившись по следам нелюдимого возлюбленного, села беременная на судно, причём «зайцем», на котором потеряла ребёнка и чуть не лишилась жизни. На нём девушка добралась до Калифорнии, переоделась во всё мужское и стала объезжать территорию из конца в конец практически без каких-либо оружия и средств, за исключением разве что отчаянного порыва любви. Она оказалась способна выжить в одиночку на этой земле, населяемой одними грубыми мужчинами, если не сказать настоящими самцами, в обществе которых преобладали ярость и насилие. Со временем девушка выработала определённую смелость и почувствовала на себе все прелести независимости. Та огромная эйфория, которую волей-неволей подарило первое в её жизни приключение, пожалуй, не забудется никогда. И даже, возможно, из-за любви; ведь женщина тридцать лет прожила в качестве неизменно тактичной супруги Тао Чьена, матери и кондитера. Всё это время она справлялась со своими обязанностями и никогда не высовывалась за пределы домашнего очага в Чайна-тауне, но заложенные в глубине души тяга к путешествиям и склонность к кочевому образу жизни, до сих пор пребывавшие там нетронутыми, были готовы выйти наружу в подходящий момент.

С исчезновением из нашего мира Тао Чьена, единственного смысла её жизни, настало время двигаться дальше, пусть даже и как Бог на душу положит. «По своей натуре я всегда была склонна к постоянным путешествиям, я только и хочу, что брести туда, куда глядят мои глаза», - вот что она сообщала в письме своему сыну Лаки. И, однако ж, женщина решила, что первым делом должна выполнить обещание, данное своему отцу, капитану Джону Соммерсу, состоящее в том, чтобы не оставлять тётю Розу наедине с её старостью. Поэтому из Гонконга она отправилась в Англию, намеренная находиться при даме её последние годы. Хотя это, конечно, самый минимум, который она могла сделать женщине, всю жизнь бывшей для неё, точно мать. Розе Соммерс было уже за семьдесят, отчего начало пошаливать её здоровье в целом, однако та всё ещё продолжала писать свои любовные романы, мало чем отличающиеся друг от друга. Со временем она стала самой знаменитой англоязычной писательницей-романтиком. Находились и любопытные, которые приезжали сюда издалека, чтобы лишь смутно различить её небольшую фигуру, выгуливающую в парке собаку, и говорили, мол, сама королева Виктория в свои годы вдовства утешалась тем, что читала её слащавые истории о вечно побеждающей любви.

Приезд Элизы, кого она любила точно дочь, стал для Розы Соммерс огромным утешением, так как среди прочего уже подводил и пульс, и с каждым разом женщине стоило всё больше усилий сжимать перьевую ручку. Вот с тех пор тётя и стала диктовать ей свои романы, а некоторое время спустя, когда даму подводила трезвость мышления, и та впадала в забытьё, Элиза притворялась, что пишет под диктовку. Тогда как на самом деле уже давно придумывала их лично, да так, что ни редактор, ни читатели об этом никогда не стали бы даже подозревать, ведь она строго следовала определённому стилю. После смерти Розы Соммерс Элиза осталась в том же домике посреди предпочитаемого богемой квартала – надо сказать, жилья весьма ценного, потому что сама территория считалась престижной – и унаследовала накопленные приёмной матерью деньги вместе с её книжонками о любви. Первое, что она предприняла практически сразу, так это отправилась навестить своего сына Лаки в Сан-Франциско, где познакомилась со своими внуками, показавшимися женщине в меру уродливыми и совершенно не интересными. Позже она поехала по самым экзотическим местам, таким способом, наконец, выполнив своё предназначение быть вечно странствующей женщиной. Она сама была одной из таковых, кто постоянно настаивал на том, что нужно перебираться в места, откуда другие люди, как правило, предпочитают бежать. Ничто её так не удовлетворяло, как наличие среди вещей марок и переводных картинок с изображениями самых отдалённых стран, какие только существуют на нашей планете. Ничто так не переполняло женщину гордостью, как возможность почувствовать жажду странствования или же быть укушенной какой-то неизведанной тварью. Годами она всё куда-то ездила со своими баулами настоящего исследователя, но, тем не менее, неизменно возвращалась в Лондон, в свой небольшой домик, где её всегда ждало письмо Северо дель Валье с подробно изложенными новостями моей жизни. Когда она узнала, что Паулина дель Валье уже покинула наш мир, то решила вернуться в Чили, в страну, где сама же и появилась на свет, но о которой не думала вот уже более полувека, чтобы там вновь повидаться со своей внучкой.

Возможно, во время долгого морского путешествия на пароходе моя бабушка Элиза вспоминала свои первые шестнадцать лет, что прожила в Чили, этой благородной и вытянутой, точно полоска, стране. Размышляла она и о своём детстве, прошедшем под присмотром добродушной индианки и красавицы мисс Розы. Было время и подумать о своей кроткой и стабильной жизни вплоть до появления первого возлюбленного, кто, сам того не желая, оставил её беременной, после чего бросил женщину, манимый золотом Калифорнии и уже никогда не подавший каких-либо признаков жизни. Так как моя бабушка Элиза верила в карму, она неизбежно должна была прийти к выводу, что как раз такой долгий период и был необходим для последующей встречи с Тао Чьеном, кого неизменно будет любить в каждом из своих перевоплощений. «Это практически и не христианская мысль», - отметил Фредерик Вильямс, когда я попыталась донести до него, почему Элизе Соммерс никто не нужен.

Бабушка Элиза привезла мне в качестве подарка полуразвалившийся баул, который мне и вручила, хитро подмигнув своими тёмными зрачками. Внутри находились пожелтевшие рукописи, принадлежащие, судя по подписи, некой Анонимной Даме. Это были порнографические романы, сочинённые лично Розой Соммерс в годы её молодости, что составляли очередную, тщательно охраняемую семьёй тайну. Я прочла их внимательно, правда, из чисто поучительных целей с тем, чтобы было чем развлечь Ивана Радовича. Вот такого рода развлекательная литература – и как вообще приходили в голову старой деве, да ещё и в викторианскую эпоху, подобные смелые вольности? – и различные откровения Нивеи дель Валье помогли мне побороть собственную робость, которая поначалу в наших с Иваном взаимоотношениях была почти что непреодолимым препятствием. Разумеется, что в тот грозовой день, когда мы договорились пойти на сарсуэлу и не пошли, я, сидя в экипаже, подалась вперёд и поцеловала его, прежде чем тому удалось противостоять моим действиям. Да и теперь я не намного осмелела, в результате чего мы лишь потеряли драгоценное время, столкнув друг в друге огромную неуверенность в себе с моей стороны и его нерешительность, потому что молодой человек никоим образом не хотел, по собственным словам, «погубить мою репутацию». Не слишком-то легко оказалось убедить его в том, что моя репутация уже достаточно пострадала и ранее, когда он в моей жизни ещё даже и не появился на горизонте. Ведь лично я никогда не планировала ни возвращаться туда, где сейчас находится мой муж, ни отказываться от своей работы либо же обретённой собственной независимости, на что столь косо смотрит живущее в этих краях общество. После унижающей человеческое достоинство моей совместной жизни с Диего, мне казалось невозможным вдохновиться каким-либо желанием и даже самой любовью. К тому же к моему безразличию к сексуальности присоединилось и чувство неполноценности, ведь я выросла такой ужасной, неадекватной и практически лишённой женственности. Я очень стыдилась собственного тела и страсти, которую успел разбудить во мне Иван. Роза Соммерс, эта дальняя родственница, приходящаяся мне лишь тётушкой-прабабушкой, с кем я практически не была знакома, сделала мне подарок, предоставив, пусть и через свои книги, эту шаловливую свободу, которая, как показала практика, столь нужна для занятий любовью. Иван, как правило, всё воспринимал слишком серьёзно; наделённый славянским темпераментом, он делал трагедию практически из всего. Порой, молодой человек уходил с головой в отчаяние от того, что мы не сможем жить вместе вплоть до смерти моего мужа, после которой, разумеется, и сами будем уже очень старыми. Вот когда подобные большие чёрные тучи омрачали мою душу, я немедля прибегала к рукописям некой Анонимной Дамы, где всегда находила для себя необычные средства, какими можно доставить удовольствие мужчине или, по крайней мере, заставить того рассмеяться. Задавшись целью раскрепостить человека и тем самым подготовить к последующей близости нас обоих, я постепенно теряла стыдливость, одновременно приобретая до сих пор мне не знакомую уверенность в себе. Я вовсе не чувствовала себя какой-то там соблазнительницей; не таким уж и сильным, надо сказать, был эффект от всех этих рукописей. Хотя, по крайней мере, я уже не боялась брать инициативу в свои руки, чтобы суметь пробудить в Иване нужный пыл, кто иначе мог бы навсегда привыкнуть к раз заведённому порядку. Это было бы расточительностью, если бы мы занялись любовью, точно опытные супруги, не будучи даже женатыми. Преимущество оставаться любовниками состоит в том, что нам обоим приходится крайне бережно хранить наши же отношения, потому что окружающие будто бы только и сговариваются о том, как бы нас разлучить. Решение не расставаться ни на миг всегда должно быть словно только что принятым обоими - лично нас именно это и поддерживает в тонусе, не лишая определённой быстроты и подвижности.

Вот такую историю мне и рассказала бабушка Элиза Соммерс.

Тао Чьен так себе и не простил смерть родной дочери Линн. И совершенно напрасно и его жена, и сын Лаки постоянно твердили, что до сих пор нет такой человеческой силы, способной помешать свершению самой судьбы. Чжун и и так сделал в данной ситуации всё возможное, и даже известной на сегодняшний день медицине не под силу предостеречь либо же задержать одно из многих и столь роковых кровотечений, во время родов отправивших на тот свет далеко не одну женщину. Тао Чьену подобное напоминало хождение по кругу, одновременно представляя собой возможность очутиться вновь там, где не был вот уже более тридцати лет, а именно в Гонконге как раз в то время, когда его первая супруга Лин родила девочку. Бедная женщина, как и многие другие, начала истекать кровью и, отчаявшись спасти любимую, он предложил небесам всё что угодно в обмен на жизнь его дорогой Лин. Ребёнок тогда умер в первые же несколько минут, отчего молодой человек сразу же подумал, мол, вот какова цена за спасение жены. На тот момент он никогда себе даже не мог и представить, что много лет спустя, уже на другом краю света, ему придётся заплатить ещё и потерей собственной дочери Линн.

- Не говорите так, отец, пожалуйста, - противостоял ему Лаки. – Ведь здесь речь идёт не о смене одной жизни другою; это всего лишь туземные суеверия людей определённого склада ума и культуры. Смерть моей сестры никак не увязывается с кончиной вашей первой супруги и, менее того, с вами. Подобные несчастья случаются в нашей жизни сплошь и рядом.

- И чему же тогда послужили годы обучения и всей моей прожитой на данной момент жизни, если я не смог-таки её спасти? – сетовал Тао Чьен.

- Но ведь в родах умирает множество женщин; вы же для Линн сделали всё, что смогли…

Элиза Соммерс не меньше своего супруга была подавлена болью от предначертанной судьбой потери их единственной дочери. Правда, помимо этого на женщину ещё давила немалым грузом ответственность за оставшуюся теперь сиротой маленькую девочку и, естественно, забота о ней. Пока Элиза, борясь с утомлением, чуть ли не засыпала стоя, Тао Чьен, не смыкая глаз, провёл ночь, занимаясь медитацией. Он бродил кругом по дому, точно сомнамбула, тайком плача и всхлипывая. Оба уже и не помнили, когда занимались любовью последний раз, а являясь теперь дýхами этой семьи, навряд ли смогли бы спать вместе и в ближайшем будущем. Раздумывая неделю, Элиза, наконец-то, остановилась на единственном решении, что пришло ей в голову: она сочла нужным и правильным передать внучку на попечение Тао Чьена. И заявила тому, что, мол, сама уже не способна вырастить малышку, что она и так потратила двадцать с лишком лет своей жизни, заботясь о Лаки и Линн, их собственных детях, точно рабыня. Теперь же у неё просто не нашлось бы сил, чтобы заново пережить все эти этапы с маленькой Лай-Минг. Тао Чьен почувствовал свою ответственность за оставшуюся без матери новорождённую, кого должен был кормить каждые полчаса разбавленным водой молоком через пипетку, потому что малышке едва удавалось глотать, и кого приходилось качать на руках буквально без передышки, потому что девочка, мучимая коликами, плакала днём и ночью. Судя по внешнему виду, симпатичной новорождённая отнюдь не была, скорее, та представляла собой морщинистое мельчайшее создание с желтушного цвета кожей. Черты лица ребёнка оказались несколько приплюснутыми ввиду сложных родов, к тому же малышка появилась на свет без единого волоса на голове. Но как только прошли сутки, в которые Тао Чьен заботился о ней беспрерывно, тот смог смотреть на дитя без всякого испуга. Спустя двадцать четыре дня, что пришлось носить её в висящей на плече сумке, кормить с помощью пипетки и спать вместе с девочкой, та стала казаться ему даже несколько миловидной. И, точно мать, растя её первые два года, он сам влюбился в собственную внучку, всё больше убеждаясь, что со временем она станет даже красивее Линн, хотя предполагать такое не было ни малейшего основания. К этому времени малышка уже не походила на моллюска, кем была, только-только родившись, но и по внешнему виду совсем не напоминала свою мать. Повседневная жизнь Тао Чьена, ранее ограничившаяся лишь медицинскими консультациями да считанными часами близких отношений с женой, изменилась целиком и полностью. Всё его время вертелось теперь вокруг Лай-Минг, этой требовательной девочки, которая жила не иначе как прилипнув исключительно к нему. Ей нужно было рассказывать сказки, а также укладывать спать песнями, заставлять кушать, водить на прогулки, покупать самую красивую одежду в американских магазинах и расположенных на территории Чайна-тауна. Со временем пришла пора представить девочку и людям на улице. На деле же оказалось так, что прежде общество никогда не видело столь умного ребёнка, воспитываемого одним лишь дедом, ослеплённым бесконечной любовью к родному существу.

Он пребывал в полной уверенности, что его внучка – настоящий гений и, стремясь это доказать, в равной степени говорил с ней и на китайском, и на английском языках. К ним, бывало, мужчина присоединял и тарабарщину на испанском языке, обычно употребляемую бабушкой, порождая тем самым немалое смущение в ребёнке. Лай-Минг реагировала на различного рода направленные на неё действия Тао Чьена как любое двухлетнее существо. И, тем не менее, даже мельчайшие детские достижения казались ему неопровержимым доказательством присутствия в маленьком человечке высшего разума. Он сократил время работы в консультации до нескольких часов во второй половине дня; вот почему ничто не мешало проводить практически весь день вместе с внучкой, обучая ту всё новым различным уловкам, точно дрессированную макаку. Крайне неохотно Тао Чьен позволял Элизе водить малышку в свой чайный салон по вечерам, когда сам был вынужден отправляться на работу, потому что уже успел вбить себе в голову мысль, что, мол, вполне мог бы практически с детства начать постепенно знакомить девочку с медициной.

- В моей семье целых шесть поколений чжун и, Лай-Минг, безусловно, будет представлять собою седьмое, поскольку у тебя к этому делу нет ни малейших способностей.

- А я-то думал, что докторами могут стать одни лишь мужчины, - попытался было внести ясность Лаки.

- Так оно и было прежде. Вот Лай-Минг, пожалуй, и будет первой в истории медицины женщиной чжун и, - возразил Тао Чьен.

И всё-таки Элиза Соммерс не позволила, чтобы в столь раннем возрасте её внучке забивали голову всякими медицинскими теориями; для этого ещё будет время впереди. На данный же момент стоит больше думать о том, как бы вывозить малышку за пределы Чайна-тауна хотя бы на несколько часов в день с тем, чтобы ребёнок потихоньку приспосабливался к американскому образу жизни. Это один из немногих вопросов, в котором дедушка с бабушкой были единогласны: Лай-Минг должна органично вписаться в мир белых людей, в котором у той, несомненно, появится больше возможностей, нежели она будет иметь, если останется среди китайцев и в будущем. Подобная мысль подтверждалась и тем, что в малышке было чересчур уж мало азиатских черт лица; по внешнему виду девочка получилась скорее испанкой, чем лишь ещё больше сблизилась с семьёй своего отца. Возможность того, что однажды сюда вернётся Северо дель Валье с намерением разыскать свою предполагаемую дочь и увезти её в Чили, было невыносимо даже и допускать, вот почему об этом никто и не упоминал. Напротив, все сошлись на том, что молодой чилиец станет уважать прежнюю договорённость, и в данной ситуации это только лишний раз докажет его собственное благородство. Никто не касался предназначенных девочке денег; более того, приумножая, их откладывали на счёт, таким способом копя на её будущее образование. Каждые три или четыре месяца Элиза посылала краткую записку Северо дель Валье, рассказывая тому о «его подопечной», как сама она называла девочку, чтобы чётко прояснить тот факт, что он до сих пор не признал своего права на отцовство. Ответа не было целый год: именно столько мужчина пребывал в трауре и был занят на войне, и лишь затем всё улеглось, а, значит, и появилась возможность отвечать на письма хотя бы время от времени. Паулину дель Валье они больше не видели, ведь женщина так и не вернулась в чайный салон и, соответственно, не претворила в жизнь свою угрозу силой отнять внучку у родственников по материнской линии, а последним ещё и как следует испортить жизнь.

Вот так и прошли в мире и взаимопонимании эти пять лет в доме семьи Чьен, пока неминуемо не произошли определённые события и обстоятельства, принёсшие в семью большое горе. Всё началось с посещения каких-то двух женщин. Те сразу же заявили о себе, что они пресвитерианки, и попросили разрешения поговорить наедине с Тао Чьеном. Чжун и принял их у себя в консультации, поскольку подумал, что женщины пришли сюда по поводу собственного здоровья, а иного объяснения столь внезапному появлению в его доме двух белых женщин просто и не было. Они казались сёстрами, молодо выглядели, были высокими, с бледно-розовыми лицами и ясными, точно вода в бухте, глазами. Более того, от одинаковой жизненной позиции обеих веяло такого рода уверенностью, которая, как правило, сопровождается живым религиозным рвением. Появившись здесь под своими, данными при крещении, именами Дональдина и Марта, женщины пустились в объяснения, что, мол, пресвитерианская миссия в Чайна-тауне до настоящего момента претворялась в жизнь с бóльшими осторожностью и тактом, чтобы своими действиями никоим образом не оскорбить сообщество буддистов. Теперь же они рассчитывали на новых членов своей организации, намеренных внедрить хотя бы минимальные нормы христианского приличия на данной территории. Это место, как сами и говорили, «было отнюдь не китайской, а самой настоящей американской землёй, на которой никоим образом нельзя было допускать какого-либо рода нарушения существующих испокон веков закона и морали». Здесь же велись разговоры и о китайских куртизанках, правда, всё больше и чуть ли не шёпотом обсуждалась торговля девочками-рабынями исключительно в сексуальных целях. Миссионерки знали, что американские власти получали с подобных дел неплохие взятки, отчего сами предпочитали закрывать на это глаза. Некий человек указал им на то, что Тао Чьен, пожалуй, стал бы единственным, обладающим нужным присутствием духа мужчиной, чтобы рассказать им правду, а заодно и помочь всё ещё находящимся там бедняжкам.

Чжун и ждал этого момента не одно десятилетие. В своём неторопливом труде по вызволению несчастных девушек-подростков этот человек рассчитывал лишь на тайную помощь кое-кого из знакомых квакеров, кто бы взялся спасти малолетних проституток Калифорнии и в дальнейшем помочь им начать новую жизнь вдали от одноруких и их пособников. Ему удалось выкупить бедняжек лишь благодаря тому, что тогда сам лично смог финансировать подпольные организации и принять у себя дома тех, кто оказался слишком болен и не был в состоянии работать в борделях. Доктор всеми силами пытался исцелить их тела и утешить души, хотя удавалось то не всегда; ведь многие, якобы уже спасённые, умирали своей смертью в мгновение ока. В доме имелись две комнаты, которые, как правило, занимали китайские куртизанки, практически всегда находившиеся в положении. Тао Чьен нутром чувствовал, что по мере того, как в Калифорнии росло китайское население, положение девушек-рабынь всё ухудшалось и ухудшалось, а он сам в одиночку мало что способен был сделать для того, чтобы свести на нет существующую проблему. Эти две женщины-миссионерки были посланы сюда самим небом – во-первых, нечего было рассчитывать на покровительство всемогущей пресвитерианской церкви. Во-вторых же, стоит отметить, что у них у самих были некоторые полномочия; так, женщины могли бы расшевелить прессу, общественное мнение и даже американские власти, чтобы покончить с этой бесчеловечной торговлей. Таким образом, он рассказал им во всех подробностях, как покупали или похищали бедных созданий в Китае, у него на родине, и как в китайской культуре недооценивались девушки вообще. И, более того, часто в этой стране можно было наткнуться на задушенных в колодцах новорождённых либо же задавленных прямо посреди улиц, будучи искусанными крысами или собаками. Таковых не любили даже в семьях, вот отчего не составляло труда забирать бедняжек себе буквально за гроши и перевозить в Америку, где успешно на них же и разживаться, получая за это чуть ли не тысячи долларов.

Девчонок переправляли, точно животных, в ящиках, кое-как погруженных в трюма судов, и лишь пережившие в пути обезвоживание и холеру прибывали в Соединённые Штаты с ложными брачными договорами. В глазах чиновников, занимающихся мигрантами, все они были либо невестами, либо малолетними; их жалкое состояние физического здоровья и непреходящее выражение ужаса на лице, по-видимому, ни у кого не вызывали подозрений. Сами девчушки никому не были особо важны. Всё, произошедшее с ними, «лежало на совести небожителей», а, значит, не входило в обязанности белых людей. Тао Чьен объяснил Дональдине и Марте, что продолжительность жизни китайских куртизанок, раз окунувшихся в это ремесло, составляла три или четыре года. Они обслуживали до тридцати мужчин в день, очень и очень многие умирали от венерических заболеваний, абортов, пневмонии, голода да и просто дурного людского обращения. Так, китайская проститутка двадцати лет считалась здесь редкостью. Их жизни никто и никогда себе не отмечал, но поскольку девушки въезжали в страну по законным документам, должен был вестись учёт хотя бы их смертям на тот маловероятный случай, что кто-либо когда-нибудь станет о них спрашивать. Многие девушки попросту сходили с ума. Они считались легкодоступными и дёшево стоили, отчего бедняжек могли заменять одну на другую буквально в мгновение ока. До их здоровья, не говоря уж и о попытках продлить девушкам жизнь, никому не было дела.

Тао Чьен сообщил миссионеркам приблизительное количество находящихся в Чайна-тауне девочек-рабынь, когда всё более-менее улеглось, начиная с самых отдалённых мест, где располагались бордели, в наибеднейших из которых с девчушками обращались, как с животными в клетках, и заканчивая наиболее роскошными под начальством знаменитой А-Той, с недавних пор ставшей в стране главной поставщицей свежей молодой плоти. Она покупала одиннадцатилетних созданий в Китае и, путешествуя оттуда до Америки, передавала их морякам, поэтому по прибытии те уже умели говорить «платите вперёд», а также отличать настоящее золото от простой бронзы, и таким способом практически никогда сами не оставались ни в дураках, ни в убытке. Попавшие к А-Той девочки выбирались среди самых красивых и, соответственно, занимали лучшее положение, нежели многие другие. А вот их добивали, точно скот, а потом заставляли обслуживать самых несчастных мужчин, да ещё выполняя все требования последних, включая наиболее жестокие и унижающие человеческое достоинство. Вот отчего многие становились совершенно дикими существами и начинали вести себя, точно кровожадные животные, кого приходилось привязывать цепью к кровати и постоянно затуманивать голову различными наркотическими веществами. Тао Чьен дал женщинам-миссионеркам имена трёх-четырёх китайских торговцев, людей состоятельных и престижных, среди которых находился и его собственный сын Лаки. Вот кто оказались способными помочь женщинам в их задаче, вот кто были единственными, полностью согласными с тем, что нужно в корне уничтожить подобный вид торговли.

Дональдина и Марта дрожащими руками и с глазами на мокром месте записывали всё, что говорил Тао Чьен, после чего поблагодарили человека и, уже прощаясь, спросили, можно ли на него рассчитывать, когда настанет момент действовать.

- Я сделаю лишь то, что смогу, - ответил чжун и.

- Мы тоже, сеньор Чьен. Цель пресвитерианок не отдыхать ни минуты вплоть до полного завершения подобного растления и спасения этих бедных девочек, пусть бы нам и пришлось открывать, прибегнув к топору, двери растлевающих несчастные души притонов, - уверили они его.

Узнав о том, что сделал его отец, Лаки Чьен так и застыл на месте, удручённый дурными предчувствиями. Молодой человек был знаком с окружающей обстановкой Чайна-тауна гораздо лучше самого Тао и понял, что вот уже и свершилась непоправимая неосторожность. Благодаря собственным проворству и умению расположить к себе, Лаки рассчитывал на друзей, охватывающих собою все уровни китайского общества. Он сам годами занимался прибыльными делами и вдобавок имел скромный, хотя и постоянный, заработок, проводя время за столами и играя в фан-тан. Несмотря на свою молодость, этот человек стал любимой и всеми уважаемой личностью, к нему изменили отношение даже однорукие, которые впредь не причиняли Лаки никакого беспокойства. Годами он помогал родному отцу вызволять китайских куртизанок, стараясь не впутываться в крупные неразберихи, тем самым соблюдая свой с отцом негласный уговор. Молодой человек чётко понимал, что нужно быть предельно осмотрительным, чтобы выжить в Чайна-тауне. В этом городе ключевое правило заключалось в следующем, а именно: никоим образом не соединяться с белыми – этими боязливыми и ненавистными ничтожествами – и разрешать все вопросы, в особенности же затрагивающие различные преступления, исключительно со своими соотечественниками. Рано или поздно он бы всё равно узнал, что отец о многом информировал женщин-миссионерок, а те, в свою очередь, полученные сведения докладывали американским властям. Уж более проверенного средства навлечь беду нельзя было и придумать, и не хватило бы даже всей его удачи, чтобы хоть как-то защититься. Так он и сказал об этом Тао Чьену, и так оно и случилось в октябре месяце 1885 года, когда мне исполнилось пять лет.

Судьба моего деда решилась в памятный вторник, в который сопровождаемые тремя богатырского телосложения ирландскими полицейскими и старым журналистом Джекобом Фримонтом, до сих пор работающим в сфере преступлений, две молодые женщины-миссионерки средь бела дня прибыли в Чайна-таун. Вся уличная деятельность вмиг замерла, и толпа отправилась вслед за шествием столь презираемых ими ничтожеств, надо сказать, редким явлением для всего квартала. Те, в свою очередь, двигались решительным шагом в некий жалкий дом, из узкой, закрытой решёткой, двери которого высовывались разрисованные рисовой пудрой и кармином лица двух китайских куртизанок, предлагающих себя клиентам нежным мяуканьем и выставленными напоказ грудями маленьких сучек. Увидев приближающихся к ним белых людей, девчушки сразу же исчезли внутри, испуганно и бешено крича, а на их месте появилась гневливая старуха и стала отвечать полиции целой вереницей ругательств на своём собственном языке. По указанию Дональдины в руках одного из ирландцев вмиг появился топор, и люди тотчас стали долбать дверь снизу, что всё вместе вызвало у толпы крайнее изумление. Белые люди ворвались внутрь сквозь узкую дверь. Изнутри сразу же послышались жалобные крики, суматошная беготня и раздаваемые приказы на английском языке. Не прошло и пятнадцати минут, как здесь же опять появились подстрекатели-нападающие, поторапливая полдюжины запуганных девочек, старуха, которую тащил, пиная ногами, один из полицейских, и трое мужчин с поникшей головой, двигающихся чуть ли не под дулом пистолета. На улице разыгрался беспорядок, среди которого нашлось несколько любопытных, кто, угрожая окружающим, всеми способами стремились продвинуться вперёд, однако ж, сами вмиг впали в ступор, как только услышали несколько выстрелов в воздух. Эти ничтожества, арестовав, запихнули девочек и остальных в закрытый полицейский экипаж, который лошади, практически сразу перейдя на рысь, вмиг унесли прочь.

Вплоть до вечера люди Чайна-тауна продолжали обсуждать случившееся за день. Ведь до этого случая полиция никогда не вмешивалась в жизнь квартала лишь бы никоим образом не затрагивать белых напрямую. Среди американских властей наблюдалась особая терпимость к «обычаям жёлтолицых», как они сами охарактеризовывали определённого плана людей. Никто не утруждал себя попытками выяснить что-либо о курильщиках опиума, об игорных домах, а уж менее того и о девочках-рабынях, считающихся лишь очередной из форм царящего среди небожителей преувеличенного растления наравне с употреблением в пищу по-особому приготовленных собак под соевым соусом.

Единственным человеком, выказывающим не удивление, а, скорее, снисхождение был Тао Чьен. Знаменитый чжун и вот-вот стал бы жертвой пары драчунов, работающих на одного из одноруких в ресторане, где он сам вместе с внучкой всегда обедал. Но как раз в этот момент мужчина решил выступить с речью и причём достаточно громко, так, чтобы быть непременно услышанным даже среди устроенного в помещении шума. Он высказал своё удовлетворение от того, что городские власти, наконец-то, вмешались в дело, касаемое китайских куртизанок. Хотя большинство кушающих за другими столами и считало, что в практически состоящем из мужчин населении девочки-рабыни – непременная статья городских расходов, они и сами выступили вперёд с тем, чтобы поддержать и защитить Тао Чьена, бывшим самой уважаемой личностью в обществе. И если бы не своевременное вмешательство хозяина ресторана, дело бы дошло до настоящей потасовки. Возмущённый, Тао Чьен удалился оттуда, уводя за руку внучку, а в другой неся завёрнутый в кусок бумаги обед.

Возможно, от произошедшего в борделе эпизода и не было бы особых последствий, если двумя днями позже не повторилось бы нечто похожее разве только на другой улице. Те же самые миссионерки-пресвитерианки, уже известные нам журналист Джекоб Фримонт и трое ирландских полицейских, ныне приведших с собой для большей защиты ещё четырёх офицеров с двумя крупными и храбрыми собаками, то и дело рвущимися со своих цепей. Вся операция длилась лишь восемь минут, за которые Дональдина и Марта успели увести с собой семнадцать девочек, двух пособниц, парочку драчунов, а также нескольких клиентов, которые, хватаясь за брюки, спешно уносили оттуда ноги. Слух о том, будто бы намечается осуществление пресвитерианской миссии и повсеместное установление правления ненавистных людишек, разнёсся по Чайна-тауну, точно порох, достигнув и грязных комнатушек, где отчаянно пытались выжить несчастные девушки-рабыни. Впервые в их жалких жизнях появился слабый проблеск надежды. Ни к чему так и не привели угрозы избить их палками при проявлении малейшего сопротивления со стороны девушек либо же рассказываемые им устрашающие истории о том, будто их заберёт белая нечисть и станет высасывать у бедняжек кровь. Ведь с этого момента девочки всеми силами искали способ поставить в известность о происходящем миссионерок и, в особенности, о том, что касается недель, когда участились налёты полиции, которые подробно освещались в публикуемых в газетах статьях. На этот раз издевательское перо Джекоба Фримонта окончательно завязало с положительными известиями, решив как следует встряхнуть сознание горожан выразительной и, несомненно, трогающей сердца речью об ужасной судьбе малолетних девочек-рабынь, которую те испытывают на себе в полной мере в самом сердце Чайна-тауна.

Спустя непродолжительное время уже старый журналист в любом случае неизбежно бы умер, так и не удосужившись оценить воздействие на общество, что не могли не оказать его собственные статьи. А вот Дональдина и Марта, напротив, собственными глазами рано или поздно увидят результат его рвения. Только по прошествии восемнадцати лет, путешествуя по Сан-Франциско, познакомилась с ними и я; на лицах женщин всё ещё сохранилась приятного оттенка розоватая кожа, а во взгляде чувствовался тот же мессианский пыл. Они до сих пор ежедневно обегали Чайна-таун, находясь вечно начеку, однако ж, окружающие более не называли их проклятыми ничтожествами, и уже никто, проходя мимо, не плевал в женщин. Теперь, обращаясь к ним, скорее говорили, вот кремень, любвеобильная мать и, приветствуя, даже им кланялись. Так, женщинам удалось вызволить немало юных созданий и пресечь нахальную торговлю девочками, хотя и не получилось раз и навсегда покончить с прочими формами проституции. Да, надо сказать, мой дедушка Тао Чьен был бы вполне этим доволен.

Во вторую среду ноября, как впрочем, и каждый день, Тао Чьен отправился за своей внучкой Лай-Минг в чайный салон своей супруги, располагавшейся на Площади собрания. По вечерам девочка оставалась с бабушкой Элизой до тех пор, пока чжун и не заканчивал свою работу в консультации и не отпускал последнего пациента, после чего неизменно шёл её забирать. До дома нужно было пройти всего лишь семь куадр, однако Тао Чьен взял себе за правило обходить две главные улицы Чайна-тауна именно в это время, когда как раз в магазинах зажигались бумажные фонарики, а люди заканчивали работать и отправлялись прикупить продукты к ужину. Он шёл за руку со своей внучкой прямо через рынок, где на прилавках лежали горами привезённые с противоположного берега моря экзотические фрукты и отливающие блеском и висящие каждая на своём крючке утки. Там же имелись и разные виды грибов, насекомых, даров моря и такое разнообразие животных и растений, которое, пожалуй, больше нигде нельзя было увидеть собственными глазами. Поскольку никто не располагал временем готовить пищу у себя дома, Тао Чьену приходилось тщательно выбирать блюда к ежедневному ужину, впрочем, всегда практически одни и те же, потому что Лай-Минг в отношении еды была девочкой очень разборчивой. Дедушка пытался всячески её искушать, давая пробовать по кусочку нежнейшие блюда кантонской кухни, которые продавались в уличных ларьках, однако, в конченом счёте, они всегда шли друг другу на уступки и, в основном, сходились на немногих вариантах лапши быстрого приготовления и свиных рёбрах.

В этот день Тао Чьен впервые надел новый костюм, сшитый лучшим китайским портным в городе, который производил одежду лишь для самых элегантных мужчин. Он одевался на американский манер вот уже много лет, хотя только получив гражданство, Тао Чьен всячески старался придать своему виду изящество и изысканность в знак уважения к своей второй родине. Этот человек смотрелся потрясающе в своём идеально тёмном костюме, подходящей к нему рубашкой и с галстуком пластрон, а также в пальто английского сукна, шляпе-цилиндре и перчатках из шевро цвета слоновой кости. Вид маленькой Лай-Минг полностью отличался от наряда на западный манер её деда. На девочке были тёплые брюки и шёлковый стёганый пиджак в отливающих блеском жёлто-голубых тонах. Вся одежда выглядела настолько объёмной, что, в целом, Лай-Минг двигалась, точно медведь. Заплетённые в тугую косу волосы украшала чёрная вышитая шапочка, какие были тогда в моде во всём Гонконге. Оба привлекали внимание окружающей разношёрстной толпы, в своём большинстве состоящей из мужчин, одетых в обычные брюки и чёрные туники и столь похожих друг на друга, что всё китайское население, казалось, облачено в одинаковую форму. Люди то и дело останавливались, чтобы поприветствовать чжун и, ведь если они и не были его пациентами, по крайней мере, знали специалиста в лицо и по имени. Торговцы на рынке, чтобы хоть как-то удостоиться расположения известного человека, неизменно ласково обращались и с его внучкой, предлагая той небольшие подарки: то светящегося жука в небольшой деревянной клетке, то бумажный веер, а то и какие-нибудь сладости.

С наступлением сумерек в Чайна-тауне приходила пора и весёлой атмосфере с несмолкаемым шумом от переходящих в крик разговоров, различных торгов и зазываний продавцов. Здесь сильно пахло фритангой, различными приправами, рыбой и мусором, потому как всяческие отбросы зачастую скапливались прямо посреди улицы. Дед с внучкой гуляли по павильонам, в которых обычно делали свои покупки, беседовали с группой мужчин, играющих в маджонг сидя на тротуаре. Также захаживали и в каморку к травнику, чтобы забрать кое-какие лекарства, которые чжун и выписывал из Шанхая. Они ненадолго задерживались и вблизи игорного дома, чтобы, пусть и стоя в дверях, хотя бы посмотреть на столы, предназначенные для игры в фан-тан. Ведь было достаточно одного взгляда, как Тао Чьен сразу же ощущал в себе тягу сделать ставку, однако теперь избегал этого, словно чумы. Ещё они любили выпивать по чашечке зелёного чая в магазине дяди Лаки, где заодно смогли полюбоваться последней партией предметов античного искусства и резной мебели, которую только что привезли. После чего оба не медля развернулись кругом и заново, спокойным шагом, отправились в обратный путь до своего дома.

Вскоре на бегу к ним подлетел какой-то молодой человек, разжигаемый особым волнением, и стал умолять чжун и, чтобы он прямо сейчас бежал на помощь, потому что неподалёку произошёл несчастный случай – какого-то человека лягнула в грудь лошадь, отчего бедняга сильно харкает кровью. Тао Чьен, не выпуская руку внучки, поспешно последовал за ним по боковой улочке, а затем ещё по одной и по следующей. Они пробирались по узким переходам среди непонятного рельефа местности этого квартала до тех пор, пока оба не очутились совершенно одни в каком-то переулке-тупике, едва освещённом бумажными фонарями, выглядывающими из некоторых окон и сияющими точно диковинные светлячки. Юноша внезапно куда-то исчез. Тао Чьену удалось понять, что он попал в ловушку, из которой попытался отступить, однако делать то было уже поздно. Из тьмы незамедлительно вышли несколько вооружённых палками мужчин и его окружили.

В молодости чжун и изучал боевые искусства, поэтому за поясом под пиджаком всегда носил с собой нож, однако ж, теперь он не мог защищаться, продолжая держать девочку за руку. Оставалось лишь несколько мгновений, чтобы спросить у нападавших, что же им всё-таки нужно и что вообще произошло. Он услышал имя А-Той, пока люди в чёрных пижамах с закрытыми чёрными платками лицами всё танцевали вокруг него, а чуть позже он сам получил первый удар в спину. Лай-Минг ощутила, словно кто-то тянет её назад, и попыталась крепче ухватиться за деда, но любимая рука почему-то разжалась. Она видела, как дубинки летали над телом деда, побивая его, заметила хлынувший из головы человека поток крови, и как тот упал лицом в землю. На глазах девочки эти люди продолжали его избивать, пока дедушка не стал каким-то залитым кровью тюком, брошенным на вымощенную брусчаткой улицу.

«Когда Тао доставили на наскоро сооружённых носилках, и я увидела, что именно с ним сделали, нечто цельное внутри меня разбилось на множество осколков, будто на что-то твёрдое упал гранёный стакан – вот оно раз и навсегда и лишило меня способности любить. Я сохла изнутри. И уже больше никогда я не стану прежней. К тебе, Лай-Минг, я чувствую огромную нежность, как и к Лаки с его детьми, я испытываю её и к мисс Розе, однако ж, я могу питать любовь лишь к Тао Чьену. Без этого человека ничто в мире мне особо не важно, с каждым прожитым днём длиннейшее ожидание того, когда я воссоединюсь с ним вновь, становится на один день меньше», - признавалась мне бабушка Элиза Соммерс. И добавляла, как ей меня жаль, потому что уже в пятилетнем возрасте мне довелось воочию видеть страдания человека, кого я любила больше всего на свете, однако ж, находясь в здравом уме, полагала, что и подобное душевное потрясение изгладило бы время. Женщина верила, что моей жизни рядом с Паулиной дель Валье вдали от Чайна-тауна будет вполне достаточно для того, чтобы я всё-таки окончательно забыла Тао Чьена. И тогда даже не представляла себе, что определённая сцена в известном переулке навсегда запечатлится во всех моих последующих ночных кошмарах, также как и не думала, что запах, голос и еле заметное касание рук моего деда будут ещё долго преследовать меня при каждом пробуждении.

Тао Чьен оживал лишь в объятиях своей жены, а спустя восемнадцать часов восстановилось и сознание, и буквально через несколько дней тот смог заговорить. Элиза Соммерс вызвала на дом двух врачей-американцев, которые в некоторых случаях и сами прибегали к познаниям чжун и. Они с печалью на лице осмотрели больного: у того уже полностью отказал позвоночник, и маловероятно, что несчастный выживет вообще, а если и да, то с наполовину парализованным телом. И даже наука здесь бессильна, - говорили специалисты. Они ограничивались лишь промыванием ран да незначительным вправлением костей. Правда ещё зашили пациенту голову и перестали давать внушительные дозы наркотических веществ. Меж тем всеми забытая внучка незаметно съёжилась в углу рядом с кроватью своего деда и продолжала звать того одними губами. Девочка никак не понимала, отчего дедушка ей не отвечал, почему ей не позволяли подходить ближе, и почему больше нельзя было засыпать, как и всегда, укачиваемой его такими любимыми руками.

Элиза Соммерс аккуратно давала лекарства больному, проявляя то же терпение, с каким пыталась заставить того с помощью воронки проглотить хоть немного супа. Она не допускала, чтобы любимого охватило отчаяние; спокойная и без слез, женщина дежурила рядом со своим мужем целыми днями, пока он не смог заговорить одними лишь опухшими губами и сквозь разбитые зубы. Чжун и знал, не оставляя места каким-либо сомнениям, что в подобных условиях он не мог и даже не желал жить дальше, о чём так и объявил своей жене, попросив ту больше не давать ему ни еды, ни питья. Глубокая любовь и абсолютная близость, которые эта пара разделяла друг с другом более тридцати лет, позволили им предвидеть мысли своего спутника жизни; так, в многословии у них обоих уже не было никакой необходимости. Если Элизу подчас и терзало искушение умолять мужа продолжать жить, даже будучи выйдя из строя и лёжа в кровати, та спешила проглотить слова такого рода. Ведь женщина слишком уж сильно любила своего благоверного, чтобы просить о подобной жертве. Со своей стороны, Тао Чьен не должен был ничего объяснять, ведь он и так знал, что жена выполнит всё самое необходимое, чтобы помочь мужу умереть достойно, как и сделал бы он сам для любимой, если бы всё сложилось иначе. Женщина думала, что было бы излишне и настаивать на перевозке его тела в Китай, потому что самой уже не казалось то действительно важным, и вдобавок покойный муж не желал взваливать подобный груз на плечи Элизы, которая, несмотря ни на что, решила поступить именно так. Ни одному из них не хватило духу обсудить между собой и без того казавшееся очевидным. Элиза открыто сказала любимому, что оставить теперь его умирать от голода и жажды было выше её сил, потому что подобное состояние могло длиться ещё много дней, а, возможно, и недель, а она бы не допустила, чтобы муж столь долго страдал бы от агонии. Тао Чьен указал своей любимой, как следует всё сделать. Человек попросил её сходить в консультацию, заглянуть в определённый кабинет, отыскать и принести оттуда голубой флакончик. Жена активно помогала ему в клинике первые годы их отношений и поступала так до сих пор, когда чжун и подводил помощник. Она умела читать знаки, написанные на различных сосудах на китайском языке, а также научилась ставить уколы.

Лаки вошёл в комнату, чтобы получить благословление отца, и тут же удалился, сотрясаемый всхлипываниями. «Ни Лай-Минг, ни ты не должны волноваться, Элиза, потому что я ни в коем случае вас не покину; напротив, всегда буду рядом, чтобы защищать обеих, поэтому и впредь ни с одной из вас ничего плохого не случится», - прошептал Тао Чьен. Она взяла на руки и подняла внучку, приблизив ту к деду, чтобы они смогли проститься друг с другом. Девочка, увидев это опухшее лицо, отстранилась, поначалу испугавшись, однако всё же запомнила зрачки, смотревшие на неё с известной и всегдашней преданной любовью, и только после этого заново узнала деда. Она вцепилась в плечи столь дорогого сердцу человека и, в то время как целовала и в отчаянии звала, замочила его горячими слезами, и плакала, пока её не отдалили буквально в мгновение, а затем вывели наружу, где та и угомонилась лишь на груди своего дяди Лаки. Элиза Соммерс вернулась в комнату, где была так счастлива со своим мужем, и нежно закрыла за собой дверь.