Портрет в коричневых тонах

Революционеры шагали по столице, окружённые возгласами одобрения того же населения, что несколько месяцев назад аплодировало правительственным войскам. Буквально за несколько часов жители Сантьяго высыпали на улицу, повязав на руку красные ленты, – большинство праздновало победу, прочие же прятались, боясь самого худшего по отношению к ним же поведения солдатни и исполненной гордостью черни. Новые власти обратились к людям с призывом сотрудничать в обеспечении порядка и мира, что толпа истолковала по-своему. Она незамедлительно сплотилась в банды с начальником во главе, и таким способом обежала весь город со списками домов, которые следовало ограбить, причём на карте был чётко отмечен точный адрес каждого. Позже говорили, что подобные списки были составлены низко и подло, а толчком к их появлению послужило науськивание народа на реванш дамами из высшего общества. Возможно, всё было именно так, однако ж, мне известно, что Паулина дель Валье вместе с Нивеей отнюдь не способны пасть столь низко, несмотря на всю свою ненависть к сверженному правительству. На деле же случилось ровно наоборот – женщины спрятали у себя дома пару преследуемых семей, пока вне его стен постепенно сходило на нет народное исступление, и возвращалось унылое спокойствие предшествующего революции времени, по которому все так скучали. Ограбление Сантьяго выглядело процессом методическим и, если посмотреть со стороны, даже развлекательным, особенно в глазах так называемой «комиссии». Этот придуманный эвфемизм обозначал сформировавшиеся банды, впереди которых шёл предводитель, звоня в колокольчик и отдавая распоряжения. Среди них были, например, и такие: «здесь можно грабить, но только ничего мне не ломать, ребята», «а вот здесь сохраните мне документы, и только потом поджигайте дом», «а отсюда можете уносить, что только ни пожелаете, и крушить практически всё». «Комиссия» благоговейно выполняла поступавшие сверху распоряжения, а если здесь же оказывались и хозяева, то приветствовали последних, выказывая в их отношении хорошие манеры, а затем старались грабить людей так, будто устраивали радостную гулянку, на которой вели себя точно веселящиеся дети. Бесцеремонно вскрывали письменные столы, доставали важные бумаги и документы частного характера, которые незамедлительно передавали главному. Также не щадили мебель, размахивая топором направо и налево, уносили с собой то, что им нравится, а под конец ещё и обрызгивали стены парафином, чтобы было легче их поджечь. Из определённого помещения, занимаемого в дипломатическом представительстве Аргентины, отстранённый от должности президент Балмаседа слушал гул от царивших на улице беспорядков и, закончив править политический наказ постоянно при этом боясь, что члены его семьи тоже пострадают от ненависти народа, пустил себе пулю в висок. Служанка, принёсшая тем вечером правителю ужин, была последней, кто видел его при жизни. Ведь уже на следующее утро, в восемь часов, прилично одетого президента нашли в его собственной кровати, причём голова покоилась на испачканной кровью подушке. Эта пулевая рана тут же сделала человека настоящим мучеником, и в последующие годы он неизменно считался символом свободы и демократии, личностью, которую уважали даже самые злейшие враги. Как говорила моя бабушка, Чили – страна дурных воспоминаний. За буквально несколько месяцев, что длилась революция, чилийцев умерло в разы больше, нежели за четыре года гражданской войны.

Как только царившие беспорядки достигли своего пика, в доме появился Северо дель Валье. Бородатый и измазанный глиной, он решил отыскать жену, с которой не виделся с января месяца. Мужчина крайне изумился, встретив любимую с ещё двумя детьми, потому что в сумятице революции женщина просто забыла рассказать, что, когда он ушёл, сама уже была беременна. Близнецы хорошели с каждым днём и через пару недель приобрели почти человеческий вид, перестав походить на голубоватые чучела в морщинах, каковыми были при рождении. Нивея подпрыгнула и обвила руками шею мужа, и тогда впервые в жизни мне удалось присутствовать при долгом поцелуе в рот двух влюблённых друг в друга людей. Моя бабушка, временно лишившись рассудка, захотела отвлечь меня от подобной сцены, что, впрочем, ей так и не удалось, поэтому я до сих пор помню ужасное впечатление, которое произвёл на меня известный поцелуй, также отметив собой начало моего пылкого подросткового преобразования. Буквально за несколько месяцев я стала настолько странной, что окружающие больше не узнавали ушедшую в себя девушку, каковой я ныне и являлась. Я чувствовала себя скованной в бунтующем и требовательном теле, которое росло и крепло, страдало и пылало. Мне казалось, будто сейчас вся моя сущность заключалась лишь в растянутом животе, этакой пещере, которую я воображала себе испачканной кровью полостью, где уже начинала бродить какая-то жидкость, и в ней постепенно развивалась абсолютно чужая и ужасная флора. Я не могла забыть очаровательную сцену рожающей на корточках Нивеи при свете свечей, вид её огромного живота, увенчанного выступавшей пуповиной, худые руки этой женщины, крепко вцепившиеся в свисавшие с потолка верёвки. Мне ничего не стоило внезапно заплакать без видимой причины, равно как и страдать, а также мучить окружающих своими притворными истериками неудержимого гнева или же просыпаться на рассвете столь усталой, что у меня не было никаких сил подняться с постели. Сны о детях в чёрных пижамах, становясь более настойчивыми, возвращались всё чаще; и вместе с ними мне грезился нежный мужчина, непременно источающий аромат моря, который окутывал меня своим объятием. Как правило, я просыпалась, вцепившись в подушку и отчаянно желая, чтобы меня хоть кто-нибудь поцеловал так, как целовал свою жену Северо дель Валье. Я просто взрывалась от окружающего меня жара и по-настоящему замерзала изнутри. И совершенно утратила всякое спокойствие, столь необходимое для того, чтобы читать либо заниматься. Вместо чего я бегала по саду, наматывая круги, точно бешеная, тем самым стараясь как-то подавить мучившее меня желание завыть. Я представляла себя погружённой в лагуну, где топтала водяные лилии, одновременно боясь мечущихся там же красных рыбок, являвшихся гордостью моей бабушки. Вскоре я обнаружила самые чувствительные точки тела, которые ласкала тайком, не понимая, отчего подобное считалось грехом, когда меня, напротив, таковые действия скорее успокаивали. Я сходила с ума, как и многие другие девушки, становящиеся, в конце концов, настоящими истеричками, и всё же не осмеливалась заговорить с бабушкой о своём нынешнем состоянии. С Паулиной дель Валье также происходили изменения: в то время как моё тело расцветало, её, напротив, сохло, что сопровождалось загадочными недомоганиями. Их, включая и своего врача, она ни с кем не обсуждала, как всегда оставаясь верной своей теории. Она же заключалась в том, что нужно всего лишь вести себя как подобает и как можно дольше прятать старость, загнав последнюю в угол и не издавая при этом старческих хрипов, вздохов и кряхтений. На неё тяжким грузом давила полнота, женщина страдала расширением вен. К тому же болели кости, не хватало воздуха и приходилось мочиться буквально по капле, иными словами, уже были налицо все те несчастья, о которых я догадывалась по незначительным признакам, но бабушка всё ещё держала подобные неприятности в строжайшей тайне. Сеньорита Матильда Пинеда, как никто другой, помогла мне пережить переходный возраст, но впоследствии полностью исчезла из моей жизни, выгнанная моей же бабушкой. Немного погодя уехала и Нивея вместе с мужем, детьми и няньками, столь же беззаботная и весёлая, как и приехала, оставив после себя огромную пустоту в этом доме. Теперь в нём было очень много свободных комнат и недоставало шума – без неё самой и детей особняк моей бабушки превратился в настоящий мавзолей.

Сантьяго отмечал низложение правительства нескончаемым потоком шествий, празднеств, котильонов и банкетов. Моя бабушка также не оставалась в стороне – она заново открыла дом и попыталась возобновить свою общественную жизнь и известные вечеринки. Однако вокруг стояла столь подавленная атмосфера, что ни сентябрю месяцу, ни даже всей весне, на которую он как раз и выпадал, так и не удалось ничего изменить. Множество мёртвых, бесконечные предательства и кражи лежали тяжким грузом на совести как победителей, так и побеждённых. Мы же стыдились следующего, а именно того, что гражданская война обернулась настоящей кровавой оргией.

Это был поистине странный период моей жизни, моё тело значительно изменилось, душа окончательно расправила свои крылья, и я всерьёз начала задаваться вопросом, кем же, собственно, я была и откуда вела своё происхождение. Встряхнувшим всех моментом стал, пожалуй, приезд Матиаса Родригес де Санта Круз, моего отца, хотя я ещё не знала, что он им был. Я встретила гостя как дядю Матиаса, с которым познакомилась в Европе годами ранее. Уже тогда этот человек показался мне безвольным, но увидев его вновь, я с трудом узнала своего дядю – тот был чуть ли не недокормленным пентюхом в своём инвалидном кресле. Его привезла красивая зрелая женщина пышных форм, похожей на молоко кожей, и одетая в простой наряд из поплина цвета горчицы, а также в видавшую виды шаль, что закрывала плечи. Самой заметной чертой этой дамы был дикий куст спутанных и седых кудрявых волос, к тому же собранных на затылке тонкой лентой. Она вся напоминала собой древнюю скандинавскую королеву в изгнании; ничего не стоило представить женщину на корме судна викингов, плывущего среди глыб векового льда.

Паулина дель Валье получила телеграмму, объявляющую о том, что её старший сын сошёл с корабля в Вальпараисо, и немедленно предприняла меры, чтобы вместе со мной, дядей Фредериком и остальной привычной свитой добраться в порт. Встретить его мы выехали в специальном вагоне, который английский менеджер по железным дорогам любезно предоставил в наше распоряжение. Он весь был обшит полированной древесиной и украшен заклёпками из отшлифованной бронзы, а на местах для пассажиров лежал вельвет цвета бычьей крови. Салон вагона обслуживал персонал, состоящий из двух девушек в униформе, которые относились к нам по высшему разряду, принимая чуть ли не за королевских особ. Мы расположились в гостинице, стоявшей на самом берегу моря, и стали ждать наш корабль, которому полагалось прибыть лишь на следующий день. Мы появились на пристани, выглядев так элегантно, словно присутствовали на свадьбе; и столь непринуждённо я могу заверить в этом любого, потому что в качестве доказательства располагаю фотографией, которую я сама и сделала тогда, на площади, незадолго до того, как пришвартовался корабль. Паулина дель Валье была одета в светлый шёлк с не одним изящно наброшенным газовым шарфом и жемчужными ожерельями. Она носила огромную шляпу с широченными полями, увенчанную пучком перьев, что изящно ниспадали на лоб, и держала над собой зонт от солнца, защищаясь таким способом от излишне яркого света. Её муж, Фредерик Вильямс, выделялся на фоне остальных тем, что был в чёрном костюме, шляпе-цилиндре и с тростью. Я же, напротив, присутствовала здесь вся в белом, с тюлевой лентой в волосах, напоминая собой свёрток ко дню рождения. Вскоре служащие натянули с корабля на землю пешеходный деревянный мост, и капитан лично пригласил нас подняться на борт и сопроводил с особыми почестями до каюты Матиаса Родригес де Санта Круз.

Аманда Лоуэлл оказалась последним человеком, с кем моя бабушка ожидала встретиться лоб в лоб. Удивление от того, что две женщины увидели друг друга именно здесь, со временем перешло в досаду; ведь появление бывшей соперницы впечатлило её куда больше, нежели жалкий вид собственного сына. Разумеется, в те годы я не владела достаточной информацией, чтобы разъяснить себе же странную на первый взгляд реакцию моей бабушки, и поэтому сочла, что та слегка окочурилась от жары. На флегматичном же Фредерике Вильямсе, напротив, при виде Лоуэлл не шевельнулся ни волосок - он поприветствовал даму кратким, но всё же любезным жестом, после чего сосредоточился на том, чтобы удобно усадить мою бабушку в кресло и подать той стакан воды. Матиас же всего лишь наблюдал эту, надо сказать, весьма занимательную сцену.

- Что же делает здесь известного рода дамочка! – пробормотала моя бабушка, когда той, наконец, удалось восстановить дыхание.

- Полагаю, что вам желательно дружески побеседовать в кругу семьи, а я, пожалуй, пойду прогуляюсь, - сказала королева викингов и покинула помещение с непогрешимым достоинством.

- Сеньорита Лоуэлл просто моя подруга, скажем, что она моя единственная подруга, мамочка. Более того, эта женщина сопровождала меня до самого конца, без неё я бы и не смог приехать. Ведь именно твоя так называемая соперница настояла на моём возвращении в Чили, потому как всё же сочла, что для меня лучше умереть в окружении родственников, нежели всеми брошенным в каком-то парижском госпитале, - сказал Матиас на непонятном испанском языке со странным саксонским акцентом. Только тогда Паулина дель Валье посмотрела на него так, будто впервые, и поняла, что от её сына остался лишь покрытый змеиной кожей скелет. Глаза молодого человека остекленели совершенно, оказавшись слишком глубоко вдавленными в глазные орбиты, а щёки стали столь впалыми, что под кожей можно было различить коренные зубы. Поддерживаемый диванными подушками, он склонился в кресле, тщательно укутав шалью свои ноги – в таком виде человек напоминал некоего смущённого и печального старичка, хотя, на самом деле, тому, должно быть, едва ли стукнуло сорок лет.

- Боже мой, Матиас, что с тобой? – придя в ужас, спросила моя бабушка.

- Ничего такого, что нельзя вылечить, мама. Я так понимаю, что нашлись более веские причины, по которым вернуться сюда оказалось столь важным делом.

- Эта женщина…

- Мне знакома вся история, что произошла между Амандой Лоуэлл и моим отцом, даже несмотря на то, что всё случилось тридцать лет назад и к тому же на другом краю света. И вам всё никак не удаётся забыть своё отчаяние по поводу подобной интрижки? Все мы уже в том возрасте, когда пора избавиться от чувств, на деле представлявших собой сущие пустяки, и остаться лишь с тем, что помогает нам жить. И одно из таких понятий, пожалуй, терпение, мама. Я многим обязан сеньорите Лоуэлл, она моя подруга вот уже более пятнадцати лет…

- Подруга? И что всё это значит?

- То, что слышите: подруга. Она мне не сиделка, она мне не жена и уже не любовница. Эта женщина просто сопровождает меня в путешествиях, в жизни вообще и теперь в частности, как то можете видеть и сами, она же будет рядом со мной и при моей смерти.

- Вот только не говори подобным образом! Ты не умрёшь, сынок, здесь мы тебя как следует вылечим, и вскоре ты будешь разгуливать повсюду сильным и здоровым человеком… - уверенно произнесла Паулина дель Валье, но, тем не менее, голос её прервался, и продолжить свою речь женщина так и не смогла.

Прошло уже три десятилетия с тех пор, как мой дед Фелисиано Родригес де Санта Круз крутил любовь с Амандой Лоуэлл. Моя бабушка видела последнюю лишь пару раз – и притом издали – однако, тут же её узнала. Ведь не зря каждую ночь женщина спала в театрального вида кровати, которую когда-то специально заказала во Флоренции, чтобы соперничать с известной дамой. Вещь каждое мгновение должна была напоминать своей хозяйке ярость, которую неизменно вызывала в моей бабушке скандальная возлюбленная её собственного мужа. И вот, наконец, перед глазами предстала эта опытная и напрочь лишённая тщеславия женщина, которая совершенно не была похожа на необыкновенную молоденькую кобылку, в своё время способную практически останавливать транспорт всего Сан-Франциско, стоило известной особе лишь пройти по улице, определённым образом шевеля задом. Теперь Паулина увидела дамочку не такой, кем она была на самом деле, но воспринимала ту лишь как свою опасную соперницу, которой женщина прежде и являлась. Бешенство, испытываемое к Аманде Лоуэлл, до сих пор пребывало в сонном состоянии, ожидая подходящего момента вырваться наружу, но ещё до разговора со своим сыном женщина искала данное чувство в закоулках души и не могла обнаружить. Напротив, та неожиданно открыла в себе материнский инстинкт, который никогда не был отличительной чертой моей бабушки и который теперь охватил её, пробудив в глубине души абсолютное, льющееся через край сострадание. Внушительная дама испытывала подобное чувство не только к умирающему сыну, но также и к спутнице, которая годами везде его сопровождала, преданно любила, заботилась, разделяя постигшее по болезни горе, а теперь она проехала целый свет только ради того, чтобы привезти человека сюда в его смертный час. Паулина дель Валье так и осталась в кресле, устремив пристальный взор на своего бедного сына, а по её щекам невольно и беспрестанно катились молчаливые слёзы. И совершенно внезапно внушительная сеньора куда-то уменьшилась, стала вдруг гораздо старше и слабее, тогда как я продолжала утешать женщину, тихонько похлопывая её по спине, не очень-то и понимая, что же случилось на самом деле. Фредерик Вильямс, должно быть, весьма неплохо знал мою бабушку, потому что вышел незамедлительно и бесшумно, чтобы, в конце концов, найти Аманду Лоуэлл и привести её обратно в небольшую гостиную.

- Простите меня, сеньорита Лоуэлл, - прошептала моя бабушка со своего кресла.

- Простите меня вы, сеньора, - возразила собеседница, робко приближаясь до тех пор, пока не остановилась прямо перед Паулиной дель Валье.

Они взялись за руки – одна стоя, а другая сидя – обе с увлажнёнными от слёз глазами, и застыли буквально на мгновение, отчего-то показавшееся мне вечным, пока вскоре я не заметила, как сотрясаются плечи моей бабушки, и поняла, что она уже тихонечко смеётся. Сеньорита также улыбалась, в смущении прикрывая рот, а немного погодя, увидев смеющейся свою соперницу, громко и весело расхохоталась, чем очень быстро заразила и мою бабушку. Так, за какие-то мгновения обе уже сгибались от смеха, невольно передавая друг другу состояние разнузданного и, порой, истеричного веселья, попутно забывая за искренними взрывами смеха годы напрасной ревности, злобу, уничтожающую всё доброе в человеке, обман мужа и прочие отвратительные воспоминания.

Немало людей приютил дом на улице Армии Освободителей в смутные годы революции, но, пожалуй, самым непростым и поистине взволновавшим меня моментом стал приезд моего отца, так явно ожидающего часа своей смерти. Сложившаяся в стране политическая ситуация относительно разрешилась и успокоилась лишь по окончании гражданской войны, после которой места в правительстве заняли либералы и заняли на долгие годы. Революционеры всё же добились перемен, из-за которых пролилось немало крови: ведь ранее правительство выдвигало своего кандидата, прибегая к взяткам и запугиванию, а также рассчитывая на поддержку гражданской и военной властей. Тогда как теперь подкупом в равной степени занимались крупные хозяева, священники и партии, и система в целом стала более справедливой, потому что уравнивала собой обе стороны и более не поощряла государственные фонды. И это называлось избирательной свободой. Революционеры пытались насадить в стране режим, наподобие того, что действовал в Великобритании, но который, судя по всему, не должен был длиться слишком долго. «Мы американские англичане», - сказала однажды моя бабушка, на что Нивея тут же возразила, мол, англичане не кто иной, как европейские чилийцы. Как бы то ни было, парламентский эксперимент в принципе не мог иметь место на земле гаучо; министры сменялись столь часто, что уследить за ними оказалось совершенно невозможным. В конце концов в политике развернулась настоящая пляска святого Витта, отчего к ней потеряли интерес все члены нашей семьи за исключением, пожалуй, Нивеи. Молодая женщина, чтобы привлечь внимание к женскому избирательному праву, обычно дежурила у ограды Конгресса вместе с двумя или тремя столь же восторженными, как и она сама, дамами, не обращая никакого внимания на издёвки прохожих, свирепость полиции и залитые румянцем лица собственных мужей.

- Когда женщины смогут голосовать, они сделают это разом и все вместе. У нас появится столько силы, что мы сможем склонить весы власти и даже изменить страну в целом, - говорила она.

- Ты ошибаешься, Нивея, они станут голосовать за тех, за кого им прикажет муж или священник, ведь большинство женщин куда глупее, нежели ты это себе воображаешь. Хотя, с другой стороны, кое-кто из нас правит как бы на заднем плане; ты можешь заметить, как нам удалось свергнуть предыдущее правительство. Да мне и не нужно никакого голосования, я и без него могу делать то, что только мне заблагорассудится, - парировала моя бабушка.

- А всё потому, что у вас есть капитал и образование, тётя. Но сколько таких, как вы? Мы должны бороться за право голоса, вот что идёт у нас первым пунктом.

- Ты свихнулась, Нивея.

- Да нет ещё, тётя, ещё нет…

Моего отца разместили на первом этаже в одной из гостиных, преобразованной в спальню, потому что человек уже не мог подниматься по лестнице. Также ему определили и проверенную служанку, ходившую, точно его собственная тень, и ухаживающую за больным днём и ночью. Семейный доктор предположил диагноз в несколько поэтической форме, «хроническое завихрение крови», - сказал он моей бабушке, потому что предпочёл не сталкивать её с правдой. Я же, напротив, полагала, что для всех остальных было очевидно следующее, а именно: моего отца истощило венерическое заболевание. Шёл последний этап его жизни, когда уже мало чем могли помочь всякого рода припарки, пластыри и сулема, другими словами, наступил тот этап, которого человек предполагал избежать во что бы то ни стало. Тем не менее, сын Паулины дель Валье был вынужден его выстрадать, ведь покончить с собой раньше, как годами то и планировал, так и не хватило смелости. Из-за боли в костях человек едва мог шевелиться, утратил возможность ходить, и у него практически ослабела способность мыслить. Несколько дней беднягу одолевали ночные кошмары, он совсем не просыпался, постоянно шепча непонятные истории. Хотя на подобном фоне были и моменты совершенного просветления, и, когда морфий существенно облегчал одышку, человек мог даже смеяться и что-то вспоминать. Тогда он, как правило, звал меня и просил присесть рядом. Бедняга проводил день в кресле перед окном, бесконечно смотря на сад, неизменно поддерживаемый диванными подушками, а также окружённый книгами, журналами и подносами с лекарственными средствами. Служанка сидела неподалёку и вязала, однако всегда была внимательная к его нуждам. Сама девушка была человеком молчаливым и угрюмым, тем единственным, кого только и терпел рядом с собой страдающий Матиас, потому что она относилась к нему без всякой жалости. Моя бабушка позаботилась о том, чтобы создать своему сыну весёлое и ненадоедающее окружение. Она повесила ситцевые занавески, стены же оформила обоями жёлтых тонов. А ещё следила за тем, чтобы на столах всегда стояли свежие цветы из её сада, и соорудила связку верёвок, к которым прибегала несколько раз в неделю, и с их помощью играла любимые классические мелодии сына. И всё же ничему не удавалось скрыть запах лекарств и определённость того, что в комнате кто-то явно себя гробил. Поначалу я питала отвращение к живому трупу, однако ж, когда я окончательно смогла победить испуг и по настоянию бабушки стала его навещать, вся моя жизнь разом изменилась.

Матиас Родригес де Санта Круз приехал в наш дом как раз тогда, когда я только-только вступила в отрочество, и сразу же дал мне то, в чём я более всего и нуждалась. Как-то раз придя в себя, но в то же время находясь под утешительным воздействием лекарств, этот человек объявил, что именно он мне и отец, однако подобное открытие прозвучало столь обыденно, что нисколько меня не удивило.

- Линн Соммерс, твоя мать, была самой красивой женщиной, кого я видел в своей жизни. И меня радует, что ты не унаследовала её красоту, - сказал он.

- Но почему, дядя?

- Не говори мне дядя, Аврора. Я твой отец. Красота, как правило, всегда оборачивается проклятием, потому что пробуждает в мужчине всё самое худшее. Ведь слишком привлекательная женщина помимо своей воли всегда провоцирует в представителях сильного пола желание определённого рода.

- Вы точно мой отец?

- Точно.

- Да ну! А я своим отцом всегда считала дядю Северо.

- Вот Северо и должен быть на самом деле твоим отцом, ведь он гораздо лучше меня. Твоя мать заслуживала такого мужа, как он. Я же всегда был сумасбродом, и я именно таков, каким ты меня и видишь, стал настоящим пугалом. В любом случае, он может рассказать о твоей матери куда больше, нежели я, - объяснил он мне.

- Моя мать вас любила?

- Да, хотя я не знал, что именно стоит делать с этой любовью, и попросту сбежал. Ты слишком молода, чтобы всё это понять, дочка. И, пожалуй, достаточно знать лишь следующее, а именно: твоя мать была чудесной женщиной и искренне жаль, что она умерла в столь юном возрасте.

Я не могла с этим не согласиться, мне так нравилось подробнее узнавать о своей матери, но, тем не менее, бóльшее любопытство у меня вызывали остальные персонажи первых лет моего детства, что неизменно являлись мне во снах или же в туманных воспоминаниях, неподдающихся какому-либо уточнению. В беседах со своим отцом часто возникал силуэт моего деда Тао Чьена, кого Матиас видел лишь раз. Достаточно было упомянуть его полное имя, и я вам скажу, что дед был симпатичным китайцем высокого роста, и мои воспоминания по капле, точно дождь, сразу же рвались на волю. Озвучив имя этой невидимой, вечно сопровождавшей меня фигуры, дед перестал быть некой выдумкой моей фантазии и превратился в призрака столь же реального, как и любое другое существо из плоти и костей. Я почувствовала огромное облегчение, удостоверившись в том, что человек мягкого характера с морским запахом, каким я себе его и представляла, не просто жил, но и любил меня, и если и внезапно исчез, то уж явно не движимый желанием бросить меня как можно скорее.

- Я понимаю, что Тао Чьен уже умер, - объявил мне отец.

- Как, уже умер?

- Кажется, это был несчастный случай, но я не уверен.

- А что произошло с моей бабушкой Элизой Соммерс?

- Она уехала в Китай. Ведь та верила, что тебе будет лучше остаться с моей семьёй и не ошиблась. Моя мать всегда хотела иметь дочь, отчего и вырастила тебя с куда большей нежностью, нежели в своё время её получили я вместе с моими братьями, - уверенно проговорил этот человек.

- И что означает имя Лай-Минг?

- Я об этом не имею ни малейшего понятия, а что?

- Потому что иногда мне кажется, что я слышу это слово…

Из-за болезни кости Матиаса уже потеряли свою силу и прочность; человек быстро уставал, и было нелегко вытянуть из него нужную информацию. Как правило, он слишком далеко заходил в, казалось, нескончаемые разглагольствования, не имеющие ничего общего с тем, что меня по-настоящему интересовало. И всё же постепенно передо мной всплывали лишние подробности прошлого, словечко тянулось за словечком, и происходило подобное за спиной моей бабушки, которая не уставала благодарить за то, что я навещаю больного человека, потому что у самой никак не хватало духу поступать также. Она лишь входила в комнату сына дважды в день, наскоро целовала в лоб и выходила чуть ли не на подкашивающихся ногах и с полными слёз глазами. Бабушка никогда не спрашивала, о чём мы разговаривали, и, соответственно, я не говорила ей об этом. Также я не осмеливалась упоминать темы наших бесед Северо и Нивее дель Валье, ведь я опасалась, что малейшая бестактность с моей стороны оборвёт раз и навсегда наши с отцом нравоучительные беседы. Должным образом не договорившись, оба знали, что о подобных разговорах не следует распространяться всем остальным - это со временем породило между нами странное сообщничество. Я не могу сказать, что полюбила своего отца, ведь для возникновения такого чувства совершенно не было времени. Хотя за быстро пролетевшие месяцы, что нам удалось пожить вместе, на меня неожиданно приятно свалилось сокровище, открывая совершенно новые подробности моей истории, в которой особенно ценными были сведения о моей матери Линн Соммерс. Он не раз повторял, что во мне течёт подлинная кровь всех дель Валье, и, казалось, для моего отца это было самым главным. Потом я узнала, что по подсказке Фредерика Вильямса, кто оказывал огромное влияние на каждого обитателя этого дома, мне ещё при жизни передали принадлежавшую ему часть семейного наследства. Из неё исключили лишь некоторые банковские счета да важные акции, обманув таким способом надежды священника, посещавшего дом ежедневно в надежде вытянуть из семьи что-нибудь и для церкви. На деле же он был человеком ворчливым, и весь пропах святостью – ведь сам не мылся и не менял рясу годами – прославившийся своей религиозной нетерпимостью и талантом разнюхивать среди своей паствы состоятельных умирающих, убеждая тех вкладывать свои деньги в благотворительные организации. Богатые семьи неизменно встречали его с неподдельным ужасом, ведь тот предвещал собой смерть, однако ж, никто не осмеливался захлопнуть дверь перед его носом. Когда мой отец понял, что находится на пороге смерти, он позвал Северо дель Валье, с которым при жизни практически не общался, чтобы примириться друг с другом относительно меня. Пригласив в дом известного нотариуса, оба подписали документ, по которому Северо отказался от отцовства, а Матиас Родригес де Санта Крус признал меня в качестве дочери. Таким способом этот человек защитил меня от ещё двух сыновей Паулины, его младших братьев, кто после смерти моей бабушки, случившейся девятью годами позже, завладели всем, чем только могли.

Бабушка приставала к Аманде Лоуэлл, выказывая суеверную привязанность, и полагала, что пока та находится рядом, Матиас будет жить. Паулина так ни с кем и не подружилась, кроме меня, да и то лишь временами. Ведь сама считала, что бóльшая часть людей существа безмозглые, и это вряд ли поправимо, но озвучивала подобное мнение лишь тому, кто хотел его слышать, а это был далеко не лучший метод приобретать друзей. И всё же, этой шотландской куртизанке удалось превзойти основные средства защиты моей бабушки. Нельзя было представить себе двух более разных женщин – Лоуэлл не добивалась абсолютно ничего, жила одним днём, держалась в стороне от всех, свободная, не знающая страха женщина. Она не боялась ни нищеты, ни одиночества, ни старческого слабоумия, была довольна происходящим вокруг и ко всему относилась легко. Свою жизнь женщина рассматривала как развлекательное путешествие, которое неизбежно вело её к старости и смерти. Копить добро не было никакой причины ввиду того, что в любом случае всякий рано или поздно окажется в своей могиле и без гроша в кармане, - утверждала дама. Далеко в прошлом осталась та молодая соблазнительница, которая посеяла по всему Сан-Франциско немало любовных приключений, также известная особа перестала считаться и красавицей, в своё время завоевавшей чуть ли не сам Париж. Теперь же она представляла собой перешагнувшую полувековой рубеж своей жизни женщину, начисто лишённую кокетства и нисколько не страдающую от угрызений совести.

Мою бабушку вовсе не утомляли рассказы этой дамы о своём прошлом, речи о знаменитых людях, с которыми та успела познакомиться, равно как и беглый просмотр альбомов с вырезками из различной прессы и фотографиями. На нескольких из них та выглядела ещё молодой, сияющей девушкой с сжимающим боа, что обматывало бóльшую часть тела. «Люди несчастливые умирают от испытываемого в путешествии недовольства; ведь повсеместно присутствующие змеи отнюдь не добрые попутчицы», - рассказывала она нам. Ранее дама придерживалась космополитической культуры и не скрывала собственной привлекательности – кстати сказать, вовсе и не задаваясь такой целью, способных нанести поражение женщинам гораздо моложе и красивее себя. Теперь же Лоуэлл стала неотъемлемой частью и душой устраиваемых моей бабушкой вечеринок, оживляя их своим отвратительнейшим испанским языком вперемешку с языком французским да к тому же с шотландским акцентом. Не находилось темы, на которую дама не могла бы порассуждать, книги, что ещё не прочла, важного европейского города, до сих пор ей незнакомого. Мой отец, который её любил и был многим обязан этой женщине, говорил, что она всего лишь любитель – знала обо всём, но чуть-чуть и ни о чём досконально, однако обладала чрезмерным воображением. Именно оно и помогало скрывать то, в чём явно недоставало знания либо же житейского опыта. Для Аманды Лоуэлл не существовало ни одного города галантнее Парижа, ни общества, способного перещеголять в хвастовстве французское; это, пожалуй, было единственным местом в мире, где процветал социализм с катастрофическим недостатком элегантности, и отсутствовала даже малейшая возможность пустить при случае кому-либо пыль в глаза. Со временем две женщины поняли, что не только смеялись от одних и тех же глупостей, среди которых, впрочем, была и мифологическая кровать, но и легко соглашались друг с другом по практически всем жизненным вопросам. Однажды, когда обе пили чай за мраморным столиком на веранде, оформленной кованым железом со стеклянными вставками, обе искренне сожалели о том, что не познакомились ранее. При незначительной помощи Фелисиано и Матиаса либо же и вовсе без оной они так и так стали бы добрыми подругами, - пришли к выводу эти женщины. Паулина сделала всё возможное, чтобы удержать гостью у себя дома, щедро одаряла ту подарками и даже представила обществу, словно женщина была самой императрицей, однако ж, на деле новая подруга оказалась птичкой, неспособной жить в плену условностей. Дама продержалась пару месяцев, и, в конце концов, призналась моей бабушке с глазу на глаз, что ей так и не хватило духу присутствовать близ сильно страдающего Матиаса. А, если уж говорить совсем откровенно, Сантьяго показался ей городом скорее провинциальным, даже несмотря на наличие роскоши и великолепия высшего общества по сравнению с его представителями, составляющими европейское дворянство. Она скучала – ведь настоящее место этой женщины находилось в Париже, где прошли лучшие годы её бытия. Моя бабушка захотела устроить ей прощальный бал, что непременно войдёт в историю города Сантьяго, и на котором присутствовали бы известные личности городского общества. Ведь никто не осмелился бы отклонить её приглашение, даже несмотря на ходившие слухи о туманном прошлом гостьи. Хотя Аманда Лоуэлл убедила хозяйку дома, что Матиас слишком болен, и что какое-либо празднество в подобных обстоятельствах было бы наихудшим вариантом, и вдобавок оно лишь усугубит таковое их стечение. Паулина предложила гостье свои наряды с лучшими намерениями, даже не представляя, как сильно оскорбила Лоуэлл, внушив себе, будто у обеих был одинаковый размер.

Спустя три недели после отъезда Аманды Лоуэлл заботившаяся о моём отце служащая издала тревожный вопль. Члены семьи сразу же позвали врача, и буквально в два счёта дом наполнился людьми. Рядами шли друзья моей бабушки, люди из правительства, многочисленные знакомые, множество монахов и монахинь. Не позабыл явиться и одетый в лохмотья священник, этот настоящий охотник за деньгами, кто теперь постоянно вертелся вокруг бабушки, питая надежду на то, что боль от потери сына в скором времени приведёт сеньору к лучшей жизни в царствии небесном. Однако Паулина вовсе не намеревалась покидать этот мир, она уже давно смирилась с трагедией, произошедшей со старшим сыном, и полагала, что его кончина принесёт облегчение, потому что быть свидетелем подобного медленно тянущегося страдания на деле оказалось куда хуже реального присутствия на похоронах несчастного. Мне не разрешали видеться с отцом, потому как считалось, что агония совершенно не подходящее зрелище для девочек, а я и так уже пережила немалое беспокойство в связи с убийством своего двоюродного брата и прочих, недавно случившихся неприятностей, так или иначе, меня затронувших. Хотя мне всё же удалось кратко с ним попрощаться лишь благодаря Вильямсу, кто открыл мне дверь в его комнату как раз в тот момент, когда вблизи не было ни души. Он провёл меня за руку до кровати, где покоился Матиас Родригес де Санта Крус, от которого не осталось уже ничего осязаемого, за исключением разве что нескольких полупрозрачных костей утопающих в многочисленных диванных подушках и вышитых простынях. Он всё ещё дышал, хотя душа человека уже где-то бродила, по-видимому, начав своё путешествие по другим измерениям. «Прощай, папа», - лишь это я ему и сказала. Тогда я, пожалуй, впервые назвала его так. Бедняга угасал ещё пару дней, а на рассвете третьего скончался, точно птенчик.

Мне было тринадцать лет, когда Северо дель Валье подарил мне современный фотоаппарат, в котором использовалась бумага вместо древних, вышедших из употребления, фотопластинок и который, должно быть, стал одной из первых, завезённых в Чили, технических новинок. Отец умер совсем недавно, ввиду чего ночные кошмары мучили меня столь сильно, что я вовсе не хотела ложиться спать и по ночам, словно обманчивое привидение, бродила по дому, сопровождаемая буквально по пятам беднягой Карамело, который всегда был глупым и трусливым псом. Со временем моя бабушка Паулина сжалилась, любезно приняв нас в своей огромной золочёной кровати. Сама она занимала чуть ли не всю её половину своим крупным телом, всегда тёплым и надушенным, тогда как я, съёжившись, располагалась в противоположном углу, не переставая дрожать от страха и с Карамело в ногах. «И что я буду делать с вами обоими?» - полусонная, вздыхала моя бабушка. Это, скорее, был вопрос риторический, потому что ни у меня, и тем более у собаки не было будущего, а в воздухе витало лишь общее согласие членов семьи на том, что рано или поздно «я пойду по плохой дорожке».

На ту пору в Чили выпустилась из высшего учебного заведения первая женщина-врач, остальные же поступали в соответствующий университет. Именно это и навело Нивею на мысль, что я смогла бы стать студенткой-медиком, хотя бы лишь затем, чтобы бросить вызов семье и обществу. Однако ж, всем было очевидно, что во мне не наблюдалось ни малейшей склонности к каким-либо умственным занятиям вообще. Вот тогда и появился Северо дель Валье с фотоаппаратом, который и положил мне на подол юбки. Это был замечательный Кодак, претенциозный до мельчайшего шурупа, элегантный, нежный и совершенный, специально сделанный для рук творческих людей. Я пользуюсь им до сих пор; и фотоаппарат ни разу меня не подвёл. Подобной игрушки не было ни у кого из моих сверстниц. Тогда я взяла его крайне почтительно и долго осматривала, не в состоянии понять, как же стоит этим пользоваться. «Посмотрим, сможешь ли ты сфотографировать смутные очертания своих ночных кошмаров», - в шутку сказал мне Северо дель Валье. Он даже не подозревал, что именно таковой и была моя единственная цель последние несколько месяцев и, поставив себе задачу разгадать истинную природу кошмаров, в конечном счёте, я влюбилась в целый свет. Бабушка отвела меня на Пласе де Армас, в мастерскую дона Хуана Риберо, лучшего фотографа во всём Сантьяго, человека по внешнему виду жёсткого, точно чёрствый хлеб, хотя изнутри весьма благородного и даже сентиментального.

- Вот я и привела вам внучку в качестве практикантки, - сказала моя бабушка, кладя чек на письменный стол мастера, в то время как я одной рукой судорожно вцепилась в платье, а другой обнимала свой новенький фотоаппарат.

Дон Хуан Риберо, размер головы которого был вполовину меньше оной моей бабушки, да и сам он по внешнему виду оказался в два раза худее последней, приладив удобнее пенсне на нос, внимательно прочёл написанную в чеке сумму. Затем вернул его, и, переведя взгляд и не скрывая бесконечного презрения, принялся осматривать меня с ног до головы.

- Сумма, в общем-то, не проблема… Вы лучше поскорее определитесь с ценой, - всё ещё колеблясь, сказала моя бабушка.

- Всё дело здесь не в цене, а в таланте, сеньора, - возразил он, указывая Паулине дель Валье на дверь.

Только теперь у меня появилась возможность бросить беглый взгляд на окружающую обстановку. Работы этого человека закрывали стены сверху донизу, повсюду висело множество портретов людей всех возрастов. Риберо был любимчиком представителей высшего класса, известным фотографом общественных изданий. Хотя вот что интересно: смотревшие на меня со стен его мастерской были отнюдь не заносчивые граждане с длинными волосами и не красотки-начинающие. Их место занимали индейцы, шахтёры, рыбаки, прачки, познавшие нищету дети, старики, а ещё много женщин и, в основном, из таких, кого моя бабушка выручала своими займами из Дамского клуба. Окинув взором мастерскую, легко можно было представить себе многогранное и истерзанное непростой жизнью лицо чилийского народа. Эти лица на портретах как следует перевернули всю меня изнутри, тут же захотелось узнать историю буквально каждого персонажа, внезапно я почувствовала удушье в груди, словно меня ударили в неё кулаком, и неудержимое желание расплакаться. Тем не менее, я подавила эмоцию и последовала за бабушкой с высоко поднятой головой. Уже в экипаже она попыталась меня утешить. Я не должна волноваться, - говорила бабушка, - мы ещё добьёмся, чтобы кто-нибудь другой научил меня пользоваться фотоаппаратом. Вообще-то, фотографы для того и нужны, чтобы приносить удовольствие да услаждать взор. Да что только вообразил себе этот голодранец тёмного происхождения, начав было разговаривать таким высокомерным тоном с ней, не кем иным, как самой Паулиной дель Валье. Бабушка всё продолжала разглагольствовать, однако ж, я ничего более не слышала, потому что тогда твёрдо решила для себя, что моим учителем будет только дон Хуан Риберо. На следующий день я вышла из дома задолго до того, как моя бабушка соизволила встать с постели, наказала кучеру, чтобы он отвёз меня к мастерской, после чего устроилась прямо на улице, уже было приготовившись ждать сколько потребуется, пусть даже и вечно. Дон Хуан Риберо пришёл туда около одиннадцати утра, обнаружил меня у двери и приказал немедленно вернуться домой. На ту пору я была девчонкой робкой – да и теперь я всё такая же – и очень гордой, не привыкшей ничего просить, потому что, сколько себя помню, меня лелеяли, точно королеву, и всё же врождённое мужество внутренне подталкивало меня быть очень и очень сильной. Тогда я даже не сдвинулась с места, так и оставшись сидеть возле двери мастерской. Спустя пару часов вышел фотограф, кинул на меня яростный взгляд и зашагал вниз по улице. Вернувшись с обеда, мастер увидел меня сидящую, словно пригвождённая, на том же месте с прижатым к груди фотоаппаратом. «Хорошо, - прошептал учитель, чувствуя себя побеждённым, - но я предупреждаю вас, моя юная, что у меня по отношению к вам не будет никакого особого почтения. Сюда приходят, чтобы только молча подчиняться и быстро всё осваивать, ясно?». Я согласилась кивком головы, потому что мой голос так и не прорезался.

Моя бабушка, способная договариваться о чём угодно с кем бы то ни было, в конце концов, смирилась с моим увлечением фотографией. Хотя и при том условии, чтобы я тратила столько же времени и на остальные школьные предметы, включая латинский язык и теологию, изучаемые, в основном, молодыми людьми, потому что, по её твёрдому убеждению, мне недоставало не умственных способностей, а, скорее, дисциплины.

- Почему вы не отправляете меня в общеобразовательную школу? – выспрашивала я её, воодушевлённая слухами о светском образовании для девочек, которое у моих тётушек всегда вызывало изумление.

- Такие созданы для людей другого класса, я же тебе этого никогда не позволю, - уточнила моя бабушка.

Таким образом, по дому вновь начали расхаживать многочисленные преподаватели. Некоторые из них были священниками, намеренными меня обучать лишь взамен на внушительные подношения моей бабушки религиозным организациям. Надо сказать, что мне всё же повезло; в общем, наставники обращались со мной снисходительно, так как не ожидали, что мой разум, наподобие мужского, охватит практически всё. Дон Хуан Риберо, напротив, требовал от меня гораздо большего, потому что, по его мнению, женщине нужно стараться куда усерднее мужчины, и только тогда общество начнёт её уважать, признав умственные либо же художественные способности представительницы слабого пола. Он обучил меня всему тому, что я знаю о фотографии, начиная с выбора правильных линз и заканчивая трудоёмким процессом проявления. Скажу более, другого учителя у меня никогда и не было. Когда, по прошествии двух лет, я перестала посещать мастерскую, мы уже были хорошими друзьями. Теперь учителю семьдесят четыре года, он закончил свою активную деятельность лишь несколько лет назад, потому что ослеп, однако до сих пор направляет в нужное русло мои всё ещё неуверенные шаги, тем самым, мне очень помогая. Серьёзность и ещё раз серьёзность – вот его девиз. Этот человек настолько увлечён жизнью, что даже слепота не мешает ему и дальше созерцать наш прекрасный мир. Со временем учитель развил в себе некоторую манеру проницательности. Так, как и у остальных слепых есть те, кто им читает, у моего наставника есть люди, за всем наблюдающие и рассказывающие о происходящем вокруг. Его ученики, друзья и дети навещают мастера ежедневно, чередуясь между собой и вслух описывая то, что радовало их самих: пейзаж, различные сцены и лица, световые явления. Они должны научиться наблюдать окружающую действительность крайне внимательно, чтобы затем смочь выдержать порой утомляющий допрос дона Хуана Риберо. Так и менялись их жизни, и теперь знающие учителя люди уже не могли ходить по миру с привычной легкомысленностью, потому что отныне были обязаны на всё смотреть глазами учителя и никак иначе. Я тоже часто его навещала. Наставник неизменно встречал меня в вечном полумраке своего жилища на улице Монашенок, сидя в любимом кресле перед окном с котом на коленях, от природы существом мудрым и радушным. Я держу дорогого мне человека в курсе насчёт технических новинок в сфере фотографии, крайне подробно описываю каждое изображение в книгах, которые заказываю в Нью-Йорке и Париже, и советуюсь по всем своим сомнениям. Поэтому он ежедневно находится в курсе всего того, что происходит в любимой профессии, а также по-прежнему увлечён различными тенденциями и теориями, знает по именам известных мастеров Европы и Соединённых Штатов. Наставник всегда излишне эмоционально выступал против неестественных поз, постановочных сцен в мастерской, не воспринимал обманчивые впечатления, возникающие при взгляде на сделанные снимки с нескольких, наложенных друг на друга, негативов, бывших столь модными буквально несколько лет назад. Я же верила в фотографию, как в личное свидетельство: ведь она представлялась мне способом видеть мир и, должно быть, способом наиболее честным. Ведь технология там использовалась в качестве средства для того, чтобы не исказить, а, наоборот, отразить реальность. Будучи на определённой стадии, заключающейся для меня в фотографировании девушек, позирующих в огромных стеклянных сосудах, он спрашивал меня, для чего всё это нужно, и вопрос звучал с таким пренебрежением, что я тут же останавливалась. Однако когда я описывала учителю портрет, сделанный мной с некой семьи нищих артистов цирка, обнажённых и ранимых людей, тот сразу же проявлял интерес к делу. Мне несколько раз удалось сфотографировать эту семью, позирующую на фоне жалкой колымаги, служащей ей одновременно и транспортом, и жилищем, прежде чем из этого средства передвижения к нам полностью голенькой вышла ещё одна девчушка четырёх-пяти лет. Тогда мне и пришло в голову предложить людям, чтобы те сняли одежду. Они выполнили просимое без всякого недоверия и продолжали позировать с прежней усиленной сосредоточенностью, как то и делали, когда были одеты. Эта, пожалуй, одна из моих лучших фотографий, одна из тех немногочисленных, которые в своё время получили награды. Вскоре стало очевидно, что меня более привлекали люди, нежели предметы с пейзажами. При изготовлении портрета всегда устанавливается связь с тем, кто тебе позирует, и какой бы та ни была краткой, в любом случае это определённого рода знакомство. Фотопластинка запечатлевает не только изображение, но и чувства, что пробегают между обоими в конкретный момент. Дону Хуану Риберо нравятся мои портреты, намного отличающиеся от его собственных. «Вы чувствуете привязанность к тем, кто вам позирует, Аврора, но всё же пытайтесь не властвовать над людьми, а, скорее, понять их; таким способом удастся запечатлеть на снимке и душу человека», - говорил учитель. Именно он и побудил меня оставить надёжные стены мастерской и выйти, наконец, на улицу, где уже с фотоаппаратом перемещаться с места на место, смотреть на мир широко открытыми глазами, тем самым перебарывая собственную робость, попутно избавляясь от страха и становясь ближе к людям. Со временем я поняла, что, в целом, окружающие относились ко мне хорошо и старались позировать как следует, несмотря на то, что я, возможно, была для них всего лишь какой-то соплячкой. Неизменно находившийся при мне фотоаппарат внушал уважение и даже доверие любому, кто обращал на него внимание, поэтому люди открывали мне свою душу и погружались в это дело целиком. Я была ограничена своим юным возрастом. Хотя даже много лет спустя, я бы не смогла путешествовать по стране, проникать в шахты, вклиниваться в различные забастовки, попадать в больницы, захаживать в хижины бедняков, посещать жалкие школы и пансионы за четыре песо. У меня бы не получилось и бывать на вечно покрытых пылью площадях, где неизменно чахли пенсионеры, временами наведываться в палатки и рыбацкие деревни. «Свет – это язык фотографии и душа мира. Не существует света без тени, как и нет счастья без боли», - говорил мне дон Хуан Риберо ещё семнадцать лет назад на уроке, который он и преподал мне в самый первый день в своей мастерской на Пласа де Армас. И до сих пор я не забыла слова наставника. Однако мне всё же не следует забегать вперёд. Я поставила себе задачу рассказать эту историю последовательно, словечко за словечко, как, собственно, и положено.

Я, воодушевлённая, всё носилась со своими фотографиями где только можно, одновременно смущаясь по поводу происходящих изменений в моём теле, которое постепенно приобретало необычные размеры. А меж тем моя бабушка Паулина решила не терять времени попусту, бесцельно занимаясь самосозерцанием, а скорее погрузиться в планирование всё новых выгодных дел, рассчитывая лишь на свой финикийский мозг. Именно это ей и помогло прийти в себя от потери сына Матиаса и придало тщеславия годам, дожив до которых многие люди уже стоят одной ногой в могиле. Дама словно молодела: вновь по-особому засиял взгляд, да и походка стала ловчее, а вскоре она окончательно сняла с себя траур и отправила собственного мужа в Европу выполнить крайне секретное задание. Верный Фредерик Вильямс отсутствовал месяцев семь и вернулся домой с багажом подарков для бабушки и, конечно же, для меня, разумеется, не забыв побаловать и себя отличнейшим табаком, бывшим единственным пороком, который мы за ним знали. Спрятанное в вещах, нелегально прибыло множество сухих трубочек примерно сантиметров пятнадцать длиной совершенно непригодного вида, однако ж, на поверку оказавшиеся виноградными лозами, служащими сырьём для вин Бордо. Именно ими моя бабушка и стремилась засадить чилийскую землю, чтобы впоследствии начать производить приличное вино. «Посоперничаем-ка мы с французскими винами», - объяснила она свою затею мужу ещё до путешествия. Фредерик Вильямс совершенно зря парировал ей тем, что французы имеют над нами вековое превосходство, что у них райские условия, тогда как Чили, напротив, страна атмосферных бедствий и политических катастроф, и вдобавок, на замысел такого масштаба потребуются годы серьёзного труда.

- Ни вы, ни я уже не в том возрасте, чтобы дождаться и увидеть результаты задуманного эксперимента, - тяжко вздыхая, напомнил он.

- С подобными рассуждениями мы так ни к чему и не придём, Фредерик. Вы знаете, сколько поколений ремесленников потребовалось бы для того, чтобы выстроить хоть один собор?

- Паулина, нас не интересуют соборы. В любой из последующих дней мы просто-напросто умрём.

- Но ведь нынешнее время не было бы веком науки и технологии, если каждый изобретатель думал бы о собственной смертности, вам не кажется? Мне хочется образовать целую династию, и чтобы фамилия дель Валье ещё долго упоминалась в этом мире, хотя бы и на дне стаканов пьяниц, которые бы и дальше покупали моё вино, - возразила бабушка.

Таким образом, смирившись, англичанин отправился во Францию, чтобы разузнать о виноградниках, а Паулина дель Валье, тем временем, осталась в Чили и принялась укреплять структуру предприятия. Первые чилийские виноградные лозы были завезены миссионерами ещё в колониальные времена, чтобы уже в самой стране производить вино, оказавшееся и вправду настолько хорошим, что данную продукцию запретила сама Испания, желая избежать её соперничества с винами, которые делают на родине-матери испокон веков. Как только страна приобрела независимость, винная промышленность начала расширяться. Паулина была далеко не единственной, кого посещала мысль производить качественные вина. Однако в то время как остальные люди покупали земли всё больше в окрестностях Сантьяго ввиду той выгоды, чтобы не пришлось добираться до них более одного дня, она, скорее, искала для себя отдалённые участки. И искала не только потому, что последние были значительно дешевле, а ещё и потому, что по своим характеристикам и расположению считались самыми подходящими. Не говоря никому о том, что на данный момент творилось в голове, женщина заставила себя проанализировать свойства почвы, капризы имеющейся здесь воды и постоянство ветров, начиная с полей, изначально принадлежащих семье дель Валье. Она заплатила поистине ничтожную сумму за обширные и заброшенные земельные участки, которыми никто не дорожил, потому что, за исключением дождя, иным способом эти земли было не полить. Самый вкусный виноград, из которого получаются вина лучших свойств и аромата, самый сладкий и душистый произрастает отнюдь не в благоприятных условиях, а скорее наоборот, на каменистых земельных участках. Это растение, проявляя истинное материнское упорство, побеждает все препятствия, чтобы только достичь своими корнями самых глубин и извлечь пользу буквально из каждой капли воды, - объясняла мне бабушка, - только так виноград и насыщается нужным вкусом.

- Настоящие вина, Аврора, они как люди – чем труднее обстоятельства, тем лучшие получаются результаты. Так жаль, что эту правду я открыла для себя столь поздно, ведь узнай я её гораздо раньше, я бы проявляла куда бóльшую суровость по отношению к собственным детям и к тебе.

- Со мной вы так и обращались, бабушка.

- Да с тобой я была ещё очень нежна. А вообще-то я должна была отправить тебя к монахиням.

- Это для того, чтобы я научилась только вышивать и молиться? Вот сеньорита Матильда…

- Я запрещаю тебе упоминать имя этой женщины в моём доме!

- Хорошо, бабушка, по крайней мере, сейчас я учусь искусству фотографии. И впоследствии именно этим я смогу зарабатывать себе на жизнь.

- И как только тебе в голову приходит подобная глупость! – воскликнула Паулина дель Валье. – Моей внучке, я повторяю, моей внучке никогда не придётся зарабатывать на жизнь. Чему тебя там учит Риберо – это всего лишь развлечение, но никак не будущая жизнь члена семьи дель Валье. Твоя судьба - не стать простым фотографом на площади, а выйти замуж за представителя твоего же социального класса и населить это мир здоровыми детьми.

- Вы сами сделали куда больше, нежели только что сказали, бабушка.

- Я вышла замуж за Фелисиано, у меня было трое детей и одна внучка. А всё остальное, что мне ещё удалось осуществить, я рассматриваю всего лишь как дополнение к основному.

- Как раз на это, честно говоря, и не похоже.

Будучи во Франции, Фредерик Вильямс нанял специалиста, который приехал немного погодя, чтобы высказаться насчёт технической стороны дела. Это был человечишка ипохондрического телосложения, кто объехал земли моей бабушки на велосипеде, предварительно закрыв платком рот и нос, потому что полагал, что запах коровьего навоза вперемешку с чилийской пылью вызывает рак лёгких. Однако ни у кого не возникло и тени сомнения насчёт его глубоких познаний о виноградарстве. Местные крестьяне с ленцой наблюдали за этим господином, одетым как городской житель и проскальзывающим на своём велосипеде среди больших утёсов, и делающим время от времени остановки, чтобы подробнее разузнать о земле, напоминая собой идущую по следу собаку. Так как никто не понимал ни одного слова из его длиннющих диатриб на языке Мольера, моя бабушка лично, в шлёпанцах и с неизменным зонтиком от солнца, была вынуждена неделями находиться при рассекающим пространства на велосипеде французе и выполнять обязанности переводчика. Первым моментом, привлёкшим внимание Паулины, был тот факт, что, оказывается, все растения далеко не одинаковы; среди них, по меньшей мере, выделялось три различных, и всё же перемешанных между собой вида. Француз ей объяснил, что какие-то сорта всегда зреют раньше остальных, так что если климат и уничтожит самые нежные растения, то на количество плодов это не повлияет, потому что его восполнят другие сорта. Также специалист утверждал, что на задуманное дело уйдут годы. Ведь вопрос здесь не только в урожае лучшего винограда, но также и в производстве утончённого вина с его последующей выгодной продажей за границу, где то должно будет конкурировать с винами из Франции, Италии и Испании. Паулина овладела всеми знаниями, что могла почерпнуть у эксперта, и, когда почувствовала себя уверенной и хорошо разбирающейся в деле, то отправила человека обратно в его страну. На ту пору женщина была порядком измотана и, наконец-то, поняла, что для осуществления задуманного ею дела требовался кто-то моложе и более лёгкий на подъём, нежели она сама, кто-то наподобие Северо дель Валье, её любимого племянника, кому можно было доверять целиком и полностью. «Если ты продолжишь плодить детей по всему свету, тебе понадобятся деньги, чтобы их содержать. Трудясь адвокатом, ты таковые никогда не заработаешь, если не станешь грабить вдвое больше остальных; на вине же ты однозначно разбогатеешь», - соблазняла она племянника. Как раз в этом году у Северо и Нивеи дель Валье родился настоящий ангел, как малышку уже успели окрестить окружающие, красавица-девочка, прямо-таки фея в миниатюре, которую назвали Розой. Нивея высказала мнение о том, что все предыдущие дети были лишь некой тренировкой, чтобы, в конце концов, в этой семье появилось столь идеальное создание. Возможно, теперь Господь дал ей ребёнка в качестве награды, ведь на детей они никогда не скупились. Северо вся затея с французскими винами казалась абсурдной, однако молодой человек уже научился уважать коммерческое чутьё своей тёти и счёл, что попробовать предложенное всё-таки стоит – тогда он ещё не знал, что буквально за считанные месяцы эти виноградные лозы постепенно изменят всю его жизнь. Едва моя бабушка удостоверилась, что Северо дель Валье настолько же проникся производством вина, как и она сама, то сразу же решила сделать его собственным партнёром, освободить от обязанностей по деревне и отправиться в Европу вместе с Вильямсом и со мной. На ту пору мне уже стукнуло шестнадцать лет, иными словами, наступило самое время приобрести, наконец, внешний лоск, а заодно и приданое невесты, как не раз говаривала она.

- Я не собираюсь выходить замуж, бабушка.

- Это пока, но тебе всё же придётся так поступить и лучше бы до двадцати лет, иначе попросту останешься в девках, - заключила она решительным тоном.

Однако истинную причину путешествия бабушка никому не сказала. Она была больна и верила, что в Англии ей смогли бы сделать соответствующую операцию. В этой стране хирургия ушла далеко вперёд, с тех пор как появилась анестезия и асептика. В последние месяцы у сеньоры совсем не было аппетита, и впервые в жизни та стала невыносимо мучиться от тошноты и страдать несварением желудка, стоило лишь плотно поесть. Женщина уже полностью прекратила употреблять мясо, скорее предпочитала нежную пищу, сладкие каши, супы и пирожные, от которых даже не думала отказываться, хотя лакомство и падало в её брюхо, точно камни. Как-то раз она слышала разговор о знаменитой клинике, основанной неким доктором Эбанисером Хоббсом, умершим более десяти лет назад, где работали лучшие врачи Европы. Едва закончилась зима, и маршрут через горную цепь Анд снова стал более-менее удобным для езды, как мы тут же все вместе решили предпринять путешествие в Буэнос-Айрес, где уже запланировали сесть на океанский лайнер прямо до Лондона. Как и всегда, с нами поехали целая свита прислуги, тонны багажа, несколько человек вооружённой охраны, обязанной защищать всю компанию от бандитов, облюбовавших эти пустынные места, однако в этот раз нас не могла сопровождать моя собака Карамело, потому что лапы её сильно ослабли.

Дорога, прошедшая в горах в экипаже и, под конец, на муле сквозь обрывы, открывающиеся по ходу движения по обеим сторонам, точно намеревающиеся сожрать нас глубинные пасти, оказалась поистине незабываемой. Простирающаяся впереди тропа напоминала узкую бесконечную змею, скользящую среди этих гор несколько угнетающего вида и по праву считающихся спинным хребтом Америки. Здесь, прямо на камнях, росло несколько кустов, изнемогающих от жестокости климата и питающихся лишь слабыми струйками воды. Кругом не было сухого места, повсюду находились водопады, ручьи, таявший снег; даже звуки, и те создавала вода вперемешку со стуком звериных копыт о твёрдую кору Анд. Задержав в пути, нас окутала глубинная тишина, будто бы накрыв тяжёлым одеялом; мы оказались там единственными, кто столь назойливо стремился нарушить идеальное одиночество этих высот. Моя бабушка, борясь с головокружением и прочими недомоганиями, внезапно обрушившимися на неё, едва мы все вместе начали подниматься вверх, также продвигалась вперёд, поддерживаемая собственной железной волей и усердием Фредерика Вильямса, кто делал всё возможное, чтобы ей помочь. Она была одета в тяжёлое дорожное пальто, кожаные перчатки и шляпу путешественника с плотной вуалью. Ведь до сих про ни единый луч солнца, каким бы робким он ни был, не попадал на её кожу, и лишь благодаря этому факту женщина думала сойти в могилу, по крайней мере, без морщин. Я шла рядом совершенно потерянная. Мы предпринимали подобное путешествие и раньше, когда ездили в Чили, хотя тогда я была слишком молода, чтобы оценить по достоинству окружающую нас величественную природу.

Шаг за шагом продвигались наши изумлённые животные между пропастей, отличающихся резкими отвесами, с одной стороны, и высокими стенами из чистых горных пород, причудливо причёсанных ветром и отполированных временем, с другой. Воздух был настолько прозрачным, что напоминал собою тонкую занавеску, а небо казалось бездонным морем бирюзового цвета, которое временами пересекал кондор, паря по нему, расправив свои великолепные крылья, - полновластный господин простирающихся впереди владений. Чуть только зашло солнце, как пейзаж полностью преобразовался; голубое затишье здешней обрывистой и торжественной природы исчезло, освобождая место необъятности геометрических теней, что двигались неподалёку от нас, то и дело приближаясь и окутывая собою. Один неверный шаг и вьючные животные накрыли бы нас сверху, в любом случае оказавшихся в самой глубокой из этих пропастей, но, к счастью, наш провожатый верно подсчитал расстояние, и к вечеру мы оказались в грязной дощатой хижине, считавшейся убежищем путешественников. Мы освободили вьючных животных от груза и устроились сами на упряжах из овечьей шкуры и одеялах, освещённые пропитанными смолой пугалами, хотя света почти и не требовалось, ведь в объёмном куполе неба господствовала раскалённая луна, выглядывающая, точно сидерический факел, из-за огромных камней. Мы принесли дрова, которыми чуть позже разожгли костёр, чтобы всем нам согреться и вскипятить воды для мате. Вскоре этот горький и зелёный напиток на травах пошёл по рукам, и все стали его попивать из одной и той же трубочки. Так к моей бабушке вернулись хорошее состояние духа и цвет лица, вследствие чего она тут же приказала принести свои корзинки и, словно торговка зеленью на рынке, расположилась, где и была, и начала активно распределять съестные припасы, чтобы таким способом обмануть голод. Вмиг появились бутылки с водкой и шампанским, ароматные деревенские сыры, нежные холодные закуски из свинины, приготовленные ещё дома, хлеба и лепёшки, завёрнутые в льняные салфетки. Хотя, несмотря на такое богатое разнообразие, я отметила, что сама хозяйка ела крайне мало, а к алкоголю даже и не притрагивалась. Тем временем мужчины, ловко управляющиеся с ножами, забили пару коз, которых мы чудом привезли на вьючных животных, сняли с тех шкуру и стали жарить, растянув, будто распяв, меж двух палок. Я не знала, как прошла следующая ночь, ведь всю её я проспала как убитая и не просыпалась вплоть до рассвета, когда начались хлопоты, вызванные необходимостью добыть огонь, чтобы сварить кофе и употребить оставшееся мясо козы. Перед уходом на месте привала мы оставили дрова, мешок бобов и несколько бутылок ликёра для тех, кто в будущем решит путешествовать в этих краях.

ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ. 1896-1910

Клиника Хоббса, основанная знаменитым хирургом Эбанисером Хоббсом в собственной резиденции, представляла собой прочный на вид и вместе с тем элегантный домище в самом центре квартала Кенсингтона. Теперь от него остались лишь стены, заложенные окна да посеянные когда-то васильки, от чего со временем само здание превратилось в настоящее страшилище. Присутствие такового на изящно оформленной улице настолько беспокоило соседей, что продолжателям дела Хоббса не составило труда купить ещё и смежные дома и таким способом расширить клинику. И всё же они решили сохранить фасады времён короля Эдуарда, поэтому снаружи здания ничем не отличались от рядов домов здешнего квартала – все они были похожи один на другой. Изнутри помещение напоминало настоящий лабиринт из многочисленных комнат, лестниц, коридоров, внутренних дырок-оконец, из которых было невозможно ничего разглядеть. В отличие от старых городских больниц, здесь не было типичного операционного зала с открывающимся видом на арену для корриды – некий, расположенный в центре, круг, покрытый опилками либо песком и окружённый местами для зрителей. Вместо этого в клинике находились небольшие по размеру хирургические залы, стены, потолок и пол которых были оформлены облицовочной плиткой и металлическими листами. Раз в день они непременно чистились щёткой с применением щёлочи и обрабатывались мылом. Ведь покойный доктор Хоббс был одним из первых, кто согласился с теорией распространения инфекций туберкулёза, иными словами, всем известных палочек Коха, и приобщился к асептике, открытой английским хирургом Листером, которые бóльшая часть медиков из-за собственного высокомерия либо же простого нежелания всё ещё отвергала. Оказалось не слишком-то удобным враз поменять свои старые привычки, гигиена была отвратительной, сложным представлялось и изменить действенную быстроту, считавшуюся уникальной особенностью хорошего хирурга, потому что с помощью неё врач скрывал как свой риск возникновения шока, так и потерю крови у пациента. В отличие от многих своих современников, полагавших, что инфекции появлялись в теле больного внезапно и сами по себе, Эбанисер Хоббс тут же понял, что их источники живут вне его – на руках, на полу, на инструментах и вообще населяют окружающую среду. Поэтому доктор орошал брызгами фенола буквально всё – начиная с ран и заканчивая воздухом, что витал в операционном зале. Стольким количеством фенола надышался на своём веку несчастный человек, что, в конце концов, заработал себе покрытую язвами и ранами кожу и умер раньше времени из-за хронического заболевания почек, которое дало повод клеветникам доктора тут же уцепиться за его собственные, пусть и устаревшие, мысли. Тем не менее, последователи Хоббса подвергли анализу воздух и обнаружили, что источники заразы не витали где ни попадя наподобие хищных, готовых к лукавому нападению, птиц, а, в основном, сосредотачивались на грязных поверхностях. Заражение происходило ввиду прямого контакта, так что самым важным считалась необходимость основательно чистить набор инструментов и применять стерильные повязки, а врачи-хирурги были обязаны не только тщательно мыться, но и по возможности пользоваться резиновыми перчатками. Речь шла не о тех грубо сделанных перчатках, в которых работают преподаватели анатомии, когда вскрывают трупы, или же трудятся специалисты, в силу своей профессии имеющие дело с химическими веществами. Скорее здесь подразумевалось изделие нежное и мягкое, практически напоминающее собой человеческую кожу и изготовленное в Соединённых Штатах. У этих перчаток, надо сказать, происхождение весьма романтичное: некий, влюблённый в медсестру, врач захотел защитить девушку от экзем, вызываемых дезинфицирующими средствами, и приказал сделать первые резиновые перчатки, которые впоследствии хирурги признали пригодными для проведения операций. Вот всё это с особым вниманием и вычитала Паулина дель Валье в нескольких научных журналах. Соответствующую литературу одолжил даме её родственник, дон Хосе Франсиско Вергара, у которого на ту пору болело сердце, вследствие чего он и уединился в своём дворце Винья дель Мар, однако, остался всё таким же усидчивым и любознательным человеком. Моя бабушка не только тщательно выбрала врача, который должен был её прооперировать, и, живя ещё в Чили, не теряла с ним связи аж за несколько месяцев до столь важного события. Вдобавок она своевременно заказала в Балтиморе несколько пар знаменитых резиновых перчаток, которые и привезла с собой тщательно упакованными в баул с нижним бельём.

Паулина дель Валье отправила Фредерика Вильямса во Францию, чтобы тот всё выяснил насчёт древесины, идущей на постройку тоннелей для брожения вина, и детально изучил сырное дело. Ведь, по правде говоря, не было ни малейшей причины, по которой чилийские коровы оказались бы не способны давать молоко для изготовления сыров, столь же вкусных, какие получаются из молока французских, хотя те и другие одинаково глупы. Во время переправы по горному хребту Анд и позже, на океанском лайнере, будучи рядом, я могла наблюдать за своей бабушкой. Так, со временем я поняла, как что-то существенное начало в ней угасать, и это было отнюдь не волей, разумом или же алчностью, а скорее постепенно ослабевала присущая этой величественной даме жестокость. Женщина стала спокойнее, нежнее и столь рассеянной, что, как правило, разгуливала по палубе судна, полностью спрятав свои формы в муслиновое платье и нацепив жемчуг, однако ж, неизменно забывала надевать искусственные зубы. Было очевидно, что дама плохо спала; об этом говорили её тёмно-лиловые уши и вечно дремлющее состояние. Она очень похудела, и когда снимала свой корсет, то её тело сильно обвисало. Бабушка желала видеть меня постоянно рядом с собой, чтобы, по её словам, «ты не кокетничала с матросами». Подобная шутка, конечно, жестокая, ввиду того, что, учитывая возраст, мою робость было практически не скрыть; ведь даже при невинном мужском взгляде в свою сторону, я тут же краснела, точно варёный рак. Истинная причина заключалась в том, что Паулина дель Валье чувствовала себя слабой и нуждалась в моём присутствии, чтобы хоть так можно было отвлечься от смерти. О собственных недомоганиях она не упоминала, скорее напротив, больше говорила о том, что проведёт несколько дней в Лондоне, а затем проедет во Францию, где решит вопрос насчёт тоннелей и сыров. Я же с самого начала догадывалась о несколько других планах бабушки, как, впрочем, то и стало ясно, едва мы прибыли в Англию. Она прибегла к своей дипломатии, чтобы убедить Фредерика Вильямса погулять в одиночестве, пока мы будем ходить за покупками, а затем уж, чуть позже, вновь к нему присоединимся. Я не знаю, подозревал ли Вильямс о том, что его жена была больна, или, если и догадывался о правде, вполне понимал стыдливость любимой и предпочёл оставить её в покое. Дело в том, что мы разместились в гостинице Савой и, раз удостоверившись, что нам всего хватает, муж моей бабушки, хотя и без особого энтузиазма, сел на судно, идущее через Канал. Дама не желала, чтобы кто-то видел её постепенное угасание, и тем более вела себя крайне скромно перед Вильямсом. Вот что составляло часть женского кокетства, появившегося в характере женщины, стоило лишь выйти замуж, и которого вовсе не было, когда в этом доме он работал мажордомом. На ту пору хозяйка не имела ничего против того, чтобы показать служащему собственный характер, причём с худшей стороны, и щеголять перед ним в любом виде, однако со временем женщина пыталась произвести впечатление на человека, думая свести с ума мужчину своим лучшим плюмажем. Те их осенние взаимоотношения были даме крайне важны, и вовсе не хотелось, чтобы пошатнувшееся здоровье ударило как следует по твёрдому каркасу её ничтожности как человека. Отчего моя бабушка всеми способами и пыталась отдалиться от мужа, и я бы тоже отстранилась, веди она себя со мной так непреклонно. На самом деле, мне стоило чуть ли не войны добиться от бабушки разрешения сопровождать её в походах по врачам, хотя, в конце концов, та смирилась, видя моё упрямство и осознав собственную слабость. Дама сильно страдала и практически не могла глотать, но всё же не казалась чем-то испуганной; ведь, как правило, любила пошутить по поводу неудобств и трудностей в преисподней и сокрушаться о небесной скуке. Клиника Хоббса внушала доверие уже с самого порога, располагая к себе людей своим залом, по краям которого стояли стеллажи с книгами и висели написанные маслом портреты хирургов, совершенствующих любимое ремесло в этих стенах. Нас приняла безукоризненного вида акушерка и любезно проводила в офис доктора, представлявшего собой приветливый зал с камином, где горел огонь и потрескивали большие поленья, и стояла элегантная английская мебель, обтянутая кожей коричневого цвета. Внешний вид доктора Херальда Стаффолка был столь же впечатляющим, как и его слава. Это был настоящий тевтонец, высокого роста и не бледный, с немаленьким шрамом на щеке, который вовсе не портил, а, скорее, напротив, придавал человеку незабываемый вид. На секретере врача лежали письма моей бабушки, которыми они взаимно обменивались, доклады просящих советы и их дающих чилийских специалистов и свёрток с резиновыми перчатками, что бабушка отправила ему этим же самым утром, несколько ранее обратившись к услугам курьера. Правда, позже мы узнали, что это оказалось ненужной предусмотрительностью, ведь в клинике Хоббса ими пользовались уже три года. Стаффолк поприветствовал нас, словно мы прибыли сюда с визитом вежливости, сразу же предложив турецкий кофе с ароматом семян кардамона. Он отвёл мою бабушку в смежную комнату и, осмотрев её, вернулся в офис, где незамедлительно принялся листать внушительную книгу, а она же тем временем одевалась. Вскоре сюда подошла сама пациентка, и хирург подтвердил предварительный диагноз, поставленный ещё чилийскими врачами: моя бабушка страдала от опухоли в желудочно-кишечном тракте. Доктор добавил, что данная операция пройдёт не без риска ввиду возраста пациентки и ещё и потому, что она до сих пор считается экспериментальной. И всё же в таких случаях ему удавалось добиться идеального оснащения; сюда съезжались врачи со всего мира, чтобы только поучиться у него. Известный специалист изъяснялся настолько свысока, что тут же пришло на ум суждение моего учителя дона Хуана Риберо, считавшего самодовольство преимуществом невежд; тогда как мудрец всегда скромен, потому что отдаёт себе отчёт, до чего мало он знает. Моя бабушка потребовала, чтобы заранее и как можно подробнее объяснили всё то, что с ней здесь собираются делать. Это, впрочем, несколько удивило доктора, привыкшего за годы работы к тому, что больные вручают себя несомненной власти его рук, со своей стороны выказывая при этом пассивность, как правило, характерную курам-несушкам. Тем не менее, мужчина тотчас воспользовался подвернувшимся случаем, чтобы продемонстрировать собственную эрудицию, прочитав чуть ли не научный доклад, более переживая о том, чтобы впечатлить нас своим виртуозным обращением с ланцетом, нежели о дальнейшем благополучии несчастной пациентки. Врач наскоро набросал рисунок внутренних органов и кишок, на вид показавшихся весьма странным механизмом, и конкретно пояснил, где располагалась опухоль, а также изложил, каким способом станет её удалять и какой именно шов наложит по окончании операции. Всю эту информацию Паулина дель Валье восприняла бесстрастно, тогда как я, напротив, вышла из себя и была вынуждена покинуть кабинет. Я села в зале, оформленном портретами известных людей, и начала молиться сквозь зубы. На самом деле, тогда я больше боялась за себя, нежели за неё; ведь мысль остаться в этом мире в полном одиночестве пугала меня не на шутку.

Так я и пребывала в подобном состоянии, долго и сосредоточенно обдумывая собственное возможное сиротство, когда мимо прошёл некий мужчина и, должно быть, увидел меня очень бледной, потому как сам невольно остановился рядом. «Что-то случилось, девушка?» - спросил он на кастильском языке с чилийским акцентом. Я лишь сказала «нет» кивком головы, слегка удивлённая и не осмеливаясь заглянуть ему прямо в глаза. И всё же любопытство подтолкнуло посмотреть на него украдкой, отчего я могла себе заметить, что передо мной оказался молодой человек с выбритым лицом, высоко поставленными скулами, твёрдой челюстью и косыми глазами. Сам же, в целом, он напоминал портрет Чингисхана, сошедшего со страниц моей книги по истории, хотя и менее жестокий. Волосы, глаза, кожа – всё было медового цвета, однако ж, в голосе не почувствовалось и тени нежности, когда тот стал мне объяснять, что сам он чилиец, как и мы, и скоро будет помогать доктору Стаффолку в операции.

- Сеньора дель Валье находится в хороших руках, - произнёс доктор без малейшей скромности.

- Что случится, если её не прооперируют? – чуть ли не заикаясь, спросила я, что, как правило, происходило со мной, когда я очень сильно нервничала.

- Опухоль будет увеличиваться в размерах. Хотя вы не волнуйтесь, девушка, хирургия сейчас продвинулась вперёд и намного, а ваша бабушка, придя сюда, поступила очень хорошо, - заключил врач.

Я хотела выяснить, что же делал чилиец в этих краях, и почему у него вид настоящего татарина – было проще простого представить его с копьём в руке и носящего кожаную одежду – но, смутившись, я так и не осмелилась заговорить. Лондон, клиника, врачи и случившаяся с моей бабушкой драма оказались более серьёзными событиями, нежели те, с которыми я могла справиться в одиночку. Всё же мне стоило понять стыдливость Паулины дель Валье в отношении здоровья и её причины отправить Фредерика Вильямса за Канал именно тогда, когда мы больше всего в нём нуждались. Чингисхан лишь снисходительно пожал мне руку и ушёл.

Вопреки всем моим худшим прогнозам, благодаря хирургии моя бабушка осталась жива, и спустя неделю, за которую у неё то держалась, то нет высокая температура, состояние пациентки нормализовалось, и та смогла начать кушать твёрдую пищу. Я практически никуда не отлучалась от больной, разве что раз в день ходила в гостиницу, чтобы помыться и переодеться, потому что из-за запаха лекарств, применяемых здесь средств, в основном, обезболивающих и дезинфицирующих, в воздухе появлялась некая клейкая смесь, что так и приставала к коже. Я спала урывками и, главным образом, сидя на стуле рядом с больной. Несмотря на категоричный запрет моей бабушки, я всё же отправила телеграмму Фредерику Вильямсу в самый день операции, отчего он и прибыл в Лондон, правда, тридцатью часами позже. Я видела, как он потерял свою, уже вошедшую в поговорку, сдержанность, оказавшись перед кроватью, на которой лежала несколько отуплённая лекарствами его жена, стоня при каждом вдохе, с четырьмя волосинками на голове и без зубов, очень похожая на высохшую старушку. Он опустился на колени рядом с любимой и коснулся своим лбом безжизненной руки Паулины дель Валье, не переставая шептать её имя, а когда встал, его лицо было мокрым от плача. Моя бабушка, утверждавшая, что молодость это не период жизни, а лишь состояние души, и у любого человека здоровье именно то, которое он или она заслуживает, в наших глазах выглядела полностью разбитой на своей больничной кровати. Эта женщина, чьё желание жить можно было сравнить лишь с её обжорством, отвернулась лицом к стене, безразличная к своему окружению и основательно ушедшая в себя. Её огромную силу воли, её энергию, любопытство, чувство риска и вплоть до присущей этой сеньоре алчности – всё заслонили собой телесные страдания.

Находясь в больнице все эти дни, у меня было немало случаев видеться с Чингисханом, отслеживающим состояние пациентки, которое оказалось, как и ожидалось, более обнадёживающим, нежели о нём думали знаменитый доктор Стаффолк или пунктуальные акушерки данного заведения. На все опасения и переживания моей бабушки специалист давал не туманные ответы утешения, а излагал доступным языком разумные объяснения, и сам был тем единственным, кто старался именно облегчить её расстройство. Тогда как остальных больше интересовало состояние ранения и высокая температура, и на жалобы пациентки они не обращали никакого внимания, да и разве сама женщина стремилась к тому, чтобы у неё ничего не болело? В данной ситуации скорее было необходимо промолчать и благодарить за то, что ей спасли жизнь. Молодой же доктор-чилиец, напротив, не жалел морфия, потому как полагал, что длительное страдание, в конце концов, пробуждает в больном сопротивление его тела и духа, задерживая и делая более трудным выздоровление человека, как объяснил то Вильямсу доктор.

Мы знали, что лечащего врача бабушки звали Иван Радович, и происходил молодой человек из семьи медиков - в конце пятидесятых его отец эмигрировал с Балканского полуострова, женился на приехавшей с севера некой чилийке, работавшей учительницей. В их семье было трое детей, двое из которых, увлёкшись медициной, пошли по его стопам. Сам врач рассказывал, что отец умер от тифа во время Тихоокеанской войны, где целых три года выполнял обязанности хирурга, и мать была вынуждена обеспечивать семью в одиночку. Я могла как лично наблюдать за персоналом клиники, вполне удовлетворяющим мой изысканный вкус, так и слышать рассуждения, вообще-то не предназначенные для подобных моим ушей. Ведь никто, не считая, конечно, доктора Радовича, и никогда даже не делал вид, что как-либо замечал здесь моё присутствие. Мне недавно исполнилось шестнадцать лет, и я всё ещё ходила с перевязанными лентой волосами и в одежде, которую выбирала моя бабушка, отправившая меня приобрести несколько нелепые наряды девочки, чтобы на как можно больший промежуток времени удержать меня в детстве. Впервые я оделась во что-то подходящее своему возрасту только тогда, когда Фредерик Вильямс отвёл меня в Вайтелейс без её разрешения, предоставив в моё распоряжение этот огромный магазин. Когда мы вернулись в гостиницу, и я появилась перед бабушкой с собранными в пучок в волосами и одетая как настоящая сеньорита, та меня не узнала. И всё же, надо сказать, это случилось через несколько недель.

Паулина дель Валье, должно быть, обладала мощью здорового вола, ведь женщине пришлось пережить следующие события. Так, ей вскрыли желудок, извлекли оттуда опухоль размером с грейпфрут, после чего пациентку зашили, точно башмак, и менее чем за пару месяцев, она вновь стала такой, какой и была прежде. После ужасной передряги, которую волею судьбы выпало пережить, у моей бабушки остался лишь пояс морского разбойника, повязанный на середину живота, да страшная тяга к жизни и, разумеется, к еде. Мы уехали во Францию, едва она смогла ходить без трости. Женщина решительно отвергла рекомендованную доктором Стаффолком диету, потому что, как сама не уставала то говорить, мол, приехала в Париж из такого отхожего места в мире вовсе не для того, чтобы и здесь кушать исключительно кашку для новорождённых. Под предлогом изучения сырного дела и французской кулинарии, она жадно поглощала столько различных деликатесов, сколько эта страна была способна предложить своей гостье.

Едва устроившись в небольшой гостинице, что заранее снял Вильямс на Бульваре Асуман, мы разыскали и наладили связь с неотразимой Амандой Лоуэлл, ещё не вышедшей из образа королевы викингов, живущей в глуши. В Париже она чувствовала себя в своей тарелке, жила на подпорченном молью, хотя и уютном, чердаке, смотря в оконца-дырки которого можно было любоваться голубками, что обитали на крышах домов всего квартала, и безгрешным, простирающимся над городом, небом. Мы удостоверились, что рассказы дамы о богемной жизни и дружба той со знаменитыми артистами были сущей правдой; лишь благодаря ей мы посещали мастерские Сезанна, Сислея, Дега, Моне и некоторых других. Лоуэлл должна была научить нас оценивать по достоинству эти картины, потому что мы ещё достаточно не насмотрелись на работы импрессионистов и не обладали, так сказать, намётанным глазом, хотя практически сразу мы все окончательно этим прельстились. Моя бабушка приобрела добрую коллекцию работ, радующих глаз и веселящих душу каждого, кто приходил к нам в гости в Чили. Никто не в силах был оценить центробежную силу небес Ван Гога или же усталых танцовщиц кабаре Лотрека и считали, что в Париже можно выяснить всё необходимое у глупенькой Паулины дель Валье, лишь прибегнув к хитрости. Когда Аманда Лоуэлл заметила, что я не расстаюсь с фотоаппаратом и часами сижу, закрывшись в тёмном уголке, который быстро соорудила в комнате нашей небольшой гостиницы, то предложила познакомить меня с самыми знаменитыми фотографами Парижа. Как и мой учитель Хуан Риберо, женщина считала, что искусство фотографии никогда не сравнится с искусством живописи – слишком уж они разные. Так, художник отражает реальность, а фотоаппарат плазму. На снимках всё – вымысел, тогда как живопись скорее результат реального положения вещей в отличие от простой впечатлительности фотографа. Риберо не позволял мне прибегать к чувственным уловкам либо же к эксгибиционистским хитростям; по его мнению, не должно быть никаких специальных подготовок предметов или моделей, чтобы те казались готовыми картинами. Ему претила искусственная композиция, однако наставник не мешал мне ловко обращаться с негативами и их печатанием и, по большому счёту, не признавал световых эффектов или расплывчатых фокусов. Наоборот, в своей работе мастер стремился к честному и простому изображению, хотя вместе с тем и чёткому даже в самых незначительных мелочах. «Если ты стремишься лишь произвести впечатление какой-то картиной, тогда рисуй, Аврора. Если же желаешь постичь истину, научись пользоваться фотоаппаратом», - повторял мне наставник.

Аманда Лоуэлл никогда не обращалась со мной, как с девочкой, с самого начала та воспринимала меня всерьёз. Ведь и её пленяла фотография, которую до сих пор никто не считал видом искусства; надо сказать, для многих это было всего лишь очередной штуковиной из разряда взбалмошного старья, столь характерного нынешнему фривольному времени. «Я и так слишком потрёпана жизнью, чтобы ещё изучать искусство фотографии, а у тебя, Аврора, свежий взгляд и всё впереди, ты можешь объективно смотреть на мир и остальных заставить видеть его по-твоему. Понимаешь, действительно хорошая фотография всегда рассказывает историю, заставляет ясно взглянуть на место, событие, состояние души, и, в целом, намного богаче, нежели кипы страниц печатных изданий», - говорила мне эта женщина. Для бабушки же, напротив, моя страсть к фотографии была всего лишь очередным подростковым капризом, и она гораздо более интересовалась тем, чтобы подготовить меня к браку, начав хотя бы с подбора приданого. Она устроила меня в школу для сеньорит. Там я посещала ежедневные занятия и обучалась изящно подниматься и спускаться по лестнице, красиво складывать салфетки для званого обеда. Нам рассказывали и как сообразить подходящее ближайшему событию меню, организовывать салонные игры и оформлять цветочные букеты. Именно эти навыки моя бабушка считала вполне достаточными для того, чтобы в браке всегда быть на коне. Ей нравилось делать покупки, отчего целые вечера мы проводили в бутиках, выбирая женские наряды, хотя это вечернее время я бы потратила куда лучше, если бы бегала по Парижу с фотоаппаратом в руке.

Я даже не знаю, каким образом мне удалось прожить этот год. Когда стало всем очевидно, что Паулина дель Валье оправилась от своих болячек, а Фредерик Вильямс начал хорошо разбираться в древесине, подходящей для постройки тоннелей, где бы хранилось вино, а также в производстве сыров, от самых смрадных и до слишком дырчатых, мы познакомились с Диего Домингесом. Он случайно оказался рядом на очередном танцевальном вечере, что устроило дипломатическое представительство Чили, приурочив тот к 18му сентября, дню независимости страны. Перед этим я провела нескончаемые часы в руках парикмахера, соорудившего на моей голове башню из локонов и косичек, украшенных жемчужинами, что было настоящим подвигом, если принять во внимание, что мои волосы очень похожи на лошадиную гриву. Мой наряд представлял собой воздушное творение наподобие пирожного меренга, усыпанного бусинками, которые за ночь, конечно же, оторвались и разлетелись по полу зала дипломатического представительства, точно блестящая галька. «Видел бы тебя сейчас твой отец!» - воскликнула моя бабушка, когда я закончила приводить себя в порядок. Сама она нарядилась с ног до головы в свой любимый цвет, цвет мальвы, повесив на шею торчащий в разные стороны розовый жемчуг, а голову украсила накладными пучками, лишь отдалённо напоминавшими тон красного дерева. Невозможно было не заметить её безупречные фарфоровые зубы и вельветовую накидку, отороченную агатом сверху донизу. Женщина появилась на танцевальном вечере под руку с Фредериком Вильямсом; меня же вёл какой-то матрос с корабля, принадлежавшего чилийской эскадре. Молодой человек отдавал визит вежливости Франции, хотя в его внешности не было ничего примечательного. Так, мне не удалось запомнить даже черты лица и имя юноши, который по собственной инициативе взял на себя задачу проинформировать меня о применении секстанта в целях мореплавания. И воистину наступило столь желанное облегчение лишь тогда, когда Диего Домингес встал столбом перед моей бабушкой, представился той своей полной фамилией, вежливо спросив, можно ли со мной потанцевать.

Молодого человека, конечно же, звали совсем не так; в истории, что я пишу, я намеренно изменила его имя, потому что до сих пор не стоит распространяться обо всём том, что касается семьи юноши и его самого. Будет достаточно знать, что таковой вообще существовал, что его история правдива и когда-то действительно имела место, и что я его простила. В глазах Паулины дель Валье блеснул энтузиазм, стоило той лишь увидеть Диего Домингеса, потому что в кои-то веки у нас на горизонте появился вполне приемлемый претендент, сын известных людей, разумеется, богатый и с безупречными манерами поведения, к тому же настоящий красавчик. Бабушка одобрила наше общение, и лишь после этого он протянул мне руку, и мы целиком и полностью погрузились в танцевальную среду. После первого вальса сеньор Домингес взял мою записную книжку для танцев и заполнил её своим микроскопическим почерком, удалив одним росчерком пера как знатока в секстантах, так и всех остальных кандидатов. После этого случая я уже внимательнее посмотрела на молодого человека и, надо сказать, при выпавшей мне возможности разглядела его очень хорошо. Так, юноша отличался силой и пышущим здоровьем, был наделён природой приятными чертами лица, голубыми глазами и мужественной поступью. Но, несмотря на это, в своём фраке молодой человек казался весьма неуклюжим, хотя и уверенно двигался, и хорошо танцевал. Ладно, танцевал он, в любом случае, гораздо лучше меня, пляшущей точно гусь, несмотря на годы упорных занятий в школе для сеньорит. Вдобавок, подступившее смущение ещё больше увеличивало мою неловкость в движениях. В этот вечер я почувствовала, что как никогда страстно влюблена, и мной полностью завладело ошеломление первой любви. Диего Домингес, крепко держа за руку, вёл меня по танцевальной площадке, не переставая смотреть в глаза с интересом и практически не раскрывая рта, потому что все его намерения вступить в диалог неизменно разбивались о мои односложные ответы. Присущая мне робость была настоящим мучением, я просто не могла выдерживать его взгляд и совершенно не знала, на чём сосредоточить свой. Стоило лишь почувствовать жар дыхания молодого человека, обдававший мои щёки, как у меня тут же подкашивались ноги; мне приходилось отчаянно бороться с искушением немедленно выбежать оттуда и спрятаться под каким-нибудь столом.

Вне всяких сомнений я лишь исполняла свою грустную роль, а этот несчастный молодой человек втёрся в моё пространство ввиду собственного бахвальства во что бы то ни стало внести своё имя в мою записную книжку для танцев. В какой-то момент я даже сказала юноше, что тот вовсе не обязан со мной танцевать, если не желает. На что он просто разразился смехом, причём единожды за весь вечер, и спросил, сколько мне лет. Я ещё никогда не была в объятиях мужчины, как никогда и не ощущала давление мужской ладони на изгибе своей талии. Мои руки покоились одна на плече молодого человека, а другая в его одетой в перчатку руке - обе лишённые лёгкости лесной голубки, которой всё пыталась добиться моя преподавательница по танцам, потому что он решительно прижимал меня к себе. Когда выпадали краткие передышки, молодой человек предлагал мне бокалы шампанского, что я и выпивала, потому как не осмеливалась от них отказаться. Надо ли говорить, что в результате, я куда чаще наступала ему на ноги во время танцев. Когда уже под конец праздника заговорил министр Чили, чтобы произнести тост за свою далёкую родину и за прекрасную Францию, Диего Домингес занял место позади меня. И занял его столь близко, сколько то ему позволяла опушка моего платья для танца меренге, и прошептал куда-то в шею, что я «просто прелесть», или что-то ещё в таком духе.

В последующие дни Паулина дель Валье обратилась к своим друзьям-дипломатам, чтобы разузнать у них, и при этом ни капли не стесняясь, всё, что можно о семье и предках Диего Домингеса. Она хотела осуществить задуманное ещё до того как разрешить молодому человеку сопровождать меня на конной прогулке по Елисейским полям под присмотром её самой и дяди Фредерика, неподалёку расположившихся в экипаже. После четырёх мы все лакомились мороженым, устроившись под зонтиками от солнца, бросали хлебные крошки уткам и заодно договорились прямо на этой же неделе сходить в оперу. Так, от прогулки к прогулке и поедая мороженое, мы дожили до октября. Диего путешествовал по Европе, посланный отцом в обязательное странствование, в которое хотя бы раз в жизни пускались практически все молодые чилийцы высшего класса, чтобы слегка встряхнуться. Объехав несколько городов, посетив избранные музеи и соборы лишь бы выполнить долг и сполна насытившись ночной жизнью с пикантными выходками гуляющих, которые, скорее всего, излечили бы его навсегда от подобного порока и впоследствии предоставили бы почву, чтобы при случае нашлось бы чем похвастаться перед корешами, молодой человек был вполне готов вернуться в Чили, где, наконец, решил взяться за ум, начать работать, жениться и обзавестись собственной семьёй. Если сравнивать с Северо дель Валье, в кого я была влюблена в детстве, Диего Домингес на его фоне выглядел настоящим дурачком; а если молодого человека поставить рядом с сеньоритой Матильдой Пинеда, тот и вовсе оказывался малокультурным. Я же была далеко не в таком положении, чтобы проводить подобные сравнения: меня не покидала твёрдая уверенность в том, что непременно встречу идеального человека, и едва ли могла поверить в вот-вот произойдящее чудо, и мужчина вдруг обратит на меня своё внимание. Фредерик Вильямс высказал мнение, что, мол, совсем неблагоразумно хвататься за первого встречного, тем более, я ещё очень молода, и вдобавок не наблюдается никакого недостатка в поклонниках, из которых можно спокойно выбрать подходящего. Бабушка же, напротив, утверждала, что этот молодой человек есть лучший вариант, который только и может предложить брачное агентство, даже несмотря на неудобство, заключающееся в том, что он земледелец и живёт в деревне, расположенной от столицы очень и очень далеко.

- На корабле и железной дороге можно путешествовать практически везде, - сказала она.

- Бабушка, не забегайте вперёд так уж далеко, сеньор Домингес вовсе не из тех, кого вы уже успели себе вообразить, - объявила я ей, покраснев до ушей.

- Всё же будет куда лучше с этим не тянуть, нежели я буду вынуждена сделать так, чтобы он очутился между двух огней.

- Нет! – воскликнула я, испугавшись не на шутку.

- Я никому не позволю каким бы то ни было образом обижать свою внучку. Мы не можем терять времени. Если у молодого человека нет серьёзных намерений, он должен сейчас же освободить эту деревню от своего присутствия.

- Но бабушка… что за спешка? Мы с ним едва познакомились…

- Ты знаешь, сколько мне лет, Аврора? Так вот, уже семьдесят шесть. Немногие до стольки доживают. До своей смерти, я просто обязана удачно выдать тебя замуж.

- Вы – бессмертны, бабушка.

- Нет же, дочка, это только так кажется, - возразила она.

Уж и не знаю, умышленно ли бабушка обманула Диего Домингеса, либо же, напротив, тот уловил намёк и самостоятельно принял решение. Теперь, когда я могу оценить этот эпизод с определённой стороны и, будучи в спокойном настроении, я чётко понимаю, что молодой человек никогда в меня влюблён и не был. Тот просто чувствовал себя питающим какую-то надежду ввиду моей безусловной любви и вынужден был бесконечно сомневаться насчёт преимуществ подобного союза. Возможно, он меня и желал, потому что мы оба – люди молодые и принадлежали исключительно самим себе. А, быть может, юноша искренне верил, что со временем полюбит меня, и в итоге даже и женится ввиду то ли лени, то ли выгоды, но, скорее всего, что из-за того и другого сразу. Диего считался хорошей партией, впрочем, как и я, на ту пору имевшая в своём распоряжении оставленный моей матерью доход и полагавшая, что когда-нибудь унаследую состояние бабушки. Каковы бы ни были его причины поступить именно так, главное, чтобы молодой человек попросил моей руки и надел на палец кольцо с бриллиантами.

Опасные признаки сложившейся ситуации были очевидны любому зрячему человеку, но только не моей бабушке, ослеплённой опасением оставить меня в одиночестве, и не мне, сошедшей с ума от любви. Здравый смысл сохранял лишь дядя Фредерик, с самого начала утверждавший, что Диего Домингес совершенно не мой мужчина. Так как ему не нравился ни один претендент, кто осмеливался ко мне приближаться последние пару лет, нам только и оставалось, что не обращать внимания на этого человека и справедливо полагать, что причина подобной реакции кроется исключительно в отцовской ревности. «Сдаётся мне, что молодой человек несколько флегматичен», - объяснял он не единожды, на что моя бабушка неизменно парировала, говоря следующее: мол, никакое это не равнодушие, а всего лишь должное уважение, какое и следует иметь идеальному чилийскому дворянину.

Паулина дель Валье, совершая покупки, вошла в настоящий раж. В спешке и суете свёртки нераспаковаными попадали прямо в баулы и только потом, когда, уже находясь в Сантьяго, мы стали вынимать вещи, там оказалось по два экземпляра каждой, и причём половина приобретённого гардероба мне совершенно не подходила. Когда я узнала, что Диего Домингес должен был вернуться в Чили, то мы с ним договорились прибыть обратно на том же самом пароходе. Такой вариант предоставил нам ещё несколько недель, за которые, как мы то утверждали в один голос, мы перезнакомились друг с другом ещё лучше. У Фредерика Вильямса до неузнаваемости вытянулось лицо, и тот попытался было отговорить нас от подобных планов, но в мире не было ещё такой силы, способной противостоять сеньоре, особенно когда ей втемяшится что-либо в голову, которую и так не покидала навязчивая идея выдать замуж собственную внучку.

Я мало что помню о путешествии, большей частью его время прошло в туманных прогулках по палубе, за играми в мяч и картами, а также коктейлями и танцами. И всё подобное вместе, чередуясь, так и длилось вплоть до самого Буэнос-Айреса, где мы и расстались, потому что молодому человеку нужно было непременно купить несколько чистокровных быков и отвезти их на юг по шедшему вдоль Анд маршруту до своего земельного владения. У нас было крайне мало возможностей остаться наедине либо же побеседовать без свидетелей. И, тем не менее, я запомнила самое главное о его на данный момент двадцати трёх прожитых годах и о его семье, но вот насчёт предпочтений, убеждений и амбиций молодого человека практически ничего не удалось выяснить. Бабушка рассказала ему, что мой отец, Матиас Родригес де Санта Круз уже скончался, моя мать же была американкой, которую мы толком и не знали, ведь женщина умерла сразу же после моего рождения, что никак не противоречило правде. Диего никоим образом не выказывал любопытства, стремясь узнать как можно больше; также его не интересовало моё увлечение фотографией, и когда я объявила молодому человеку, что не намерена бросать любимое занятие, он сказал, что в этом нет ни малейшего неудобства. Более того, молодой человек тут же рассказал, что его сестра пишет акварельными красками, а невестка вышивает крестиком. За время продолжительного морского путешествия по водным просторам всем нам так и не удалось по-настоящему перезнакомиться, вместо чего мы оказались вконец сбитыми с толку да и вдобавок основательно запутались в прочной паутине, которой, хотя и с лучшими намерениями, окружила нас моя бабушка.

На океанском лайнере и преимущественно среди пассажиров первого класса мало что можно было сфотографировать, за исключением, пожалуй, дамских нарядов и цветочного убранства столовой. Поэтому я частенько спускалась на нижние палубы, чтобы сделать портреты остальных, в особенности же путешественников самого дешёвого класса, вынужденных тесниться в чреве нашего корабля. Там плыли рабочие и иммигранты, направляющиеся в Америку и желающие попытать счастье в этой стране. Здесь же можно было встретить русских, немцев, итальянцев, евреев и людей, едущих практически без денег, однако ж, с полными надежд сердцами. Мне показалось, что несмотря на неудобства и недостаток средств, все они проводили время куда лучше тех, кто плыл первым классом в обстановке несколько надменной, торжественной и скучной. Среди иммигрантов я заметила ненавязчивые товарищеские отношения – мужчины, как правило, играли в карты и домино, женщины же привычно объединялись группами, делясь между собой житейскими вещами. Их дети из подручных средств сооружали удочки и играли тайком. По вечерам пассажиры выбирались из своих кают, чтобы развлечься, играя на гитаре, аккордеоне, флейте и скрипках и устраивая на этом фоне весёлые празднества с песнями, плясками и пивом. Никто не обращал внимания на моё присутствие, люди не задавали никаких вопросов, и буквально за несколько дней, проведённых в их компании, я стала своей, что и дало возможность фотографировать пассажиров, как только мне заблагорассудится. На корабле я не могла разворачивать свои негативы, однако разбирала материал с особым тщанием, чтобы позже, в Сантьяго, было легче довести дело до конца. Как-то раз отправившись в очередную прогулку по нижней палубе, я, совершенно того не заметив, налетела в упор на человека, которого ожидала там обнаружить самым последним.

- Чингисхан! – воскликнула я, как только увидела мужчину.

- Полагаю, вы меня с кем-то спутали, сеньорита…

- Простите вы меня, доктор Радович, - умоляла я его, чувствуя себя полной идиоткой.

- А мы знакомы? – удивившись, спросил он.

- Вы меня не помните? Я внучка Паулины дель Валье.

- Аврора? Да ну, а я бы вас никогда и не узнал. Как же вы изменились!

Разумеется, изменилась. Полтора года назад он знал меня одетой во всё девчачье, теперь же взору открылась вполне сложившаяся женщина, с висящим на шее фотоаппаратом и надетым на палец обещанным кольцом. С этого путешествия и началась дружба, которая со временем сильно изменит мою жизнь. Доктор Иван Радович, пассажир второго класса, не мог подниматься без приглашения на палубу первого, тогда как у меня была возможность спускаться и его навещать, что я нередко и делала. Молодой человек рассказывал мне о своей работе с той же страстью, с которой я говорила ему о фотографии. Несмотря на то, что он видел, как я активно использую фотоаппарат, я не могла ничего ему показать из сделанного ранее, так как всё оно находилось в глубине баулов. Правда, я обещала это сделать, но лишь по прибытии в Сантьяго. Однако так не произошло, потому что спустя некоторое время мне просто стало стыдно приглашать его по столь незначительному поводу. Это показалось мне проявлением тщеславия, да мне и самой не хотелось отнимать время у человека, занятого спасением человеческих жизней. Узнав о присутствии доктора на борту, моя бабушка тотчас пригласила молодого человека на веранду нашего номера выпить чаю. «Здесь, с вами, я чувствую себя в безопасности даже в открытом море, доктор. Если вдруг в моём животе даст о себе знать очередной грейпфрут, вы тут же придёте и удалите его из меня при помощи кухонного ножа», - шутила бабушка. За время путешествия приглашения выпить чаю повторялись неоднократно, плавно оканчивающиеся игрой в карты. Иван Радович нам рассказывал, что уже завершил свою практику в клинике Хоббса и возвращается в Чили, чтобы работать в больнице.

- А почему бы вам не открыть частную клинику, доктор? – намекнула моя бабушка, которая была предана ему всей душой.

- Да просто нужных денег и связей, что требуются на это дело, у меня никогда не будет, сеньора дель Валье.

- Я лично намерена его финансировать, если вам угодно.

- Никоим образом я не могу допустить, чтобы…

- Я бы всё равно так поступила и вовсе не ради вас, а потому что подобное заведение ещё и хорошее вложение средств, доктор Радович, - прервала его моя бабушка. – В нашем мире болеют все и каждый, отчего медицина становится неплохим бизнесом.

- Полагаю, что медицина всё-таки не бизнес, а всего лишь способ поправить здоровье, сеньора. Как врач, я только должен исполнять свои обязанности и надеюсь, что когда-нибудь быть здоровым станет вполне доступно каждому чилийцу.

- Вы – социалист? – спросила моя бабушка, невольно состроив гримасу отвращения, потому что после «предательства» сеньориты Матильды Пинеда она утратила всякую надежду на этот самый социализм.

- Я врач, сеньора дель Валье. Лечить людей, вот, пожалуй, и всё, что мне интересно.

Мы вернулись в Чили под конец декабря 1898 года и оказались в стране, полностью охваченной моральным кризисом. Никто, начиная с богатых землевладельцев и вплоть до школьных учителей или же добывающих селитру рабочих, не был доволен своей участью либо же политикой правительства. Чилийцы казались людьми, смирившимися как с отрицательными сторонами своего характера - пьянством, праздностью и воровством, так и с общественным злом, заключающимся в обременительной бюрократии, безработице, неэффективности правосудия и нищете. Это противостояло наглому хвастовству богачей и вызывало в людях всё возрастающую, хотя и скрытую ярость, распространяющуюся с севера на юг. Мы запомнили Сантьяго невыносимо грязным, с большим количеством жалких людей, заражённых тараканами жилых домов и мёртвых детей, ещё даже не начавших ходить. Вместе с тем пресса уверяла, будто бы показатель смертности в столице был таким же, как и в Калькутте. Наш дом на улице Армии Освободителей находился под ответственностью пары дальних тётушек-бедолаг, составлявших многочисленную родню, которая, как правило, есть у любой чилийской семьи, и кое-какой прислуги. Уже более двух лет тётушки заправляли хозяйством в здешних владениях, отчего те приняли нас без особого энтузиазма, сопровождаемые Карамело, ставшим столь старым, что пёс больше меня не узнавал. На месте сада теперь была лишь покрытая сорной травой территория, мавританские фонтаны стояли сухими, в гостиных пахло могилой, кухни же напоминали собой свинарник, а под кроватями лежали мышиные экскременты. И всё же ничто из этого не сбило с толку Паулину дель Валье, которая приехала сюда с намерением отпраздновать свадьбу века, и не думала допускать, чтобы какие-то факторы – то ли возраст, то ли стоявшая в Сантьяго жара, то ли мой нелюдимый характер – помешали предстоящему событию. В её распоряжении были все летние месяцы, когда многие отправлялись на побережье либо в деревню, и за которые она планировала обновить дом. Ведь осенью начиналась интенсивная общественная жизнь, и нужно было приготовиться к моему замужеству в сентябре, самом начале весны, «этом месяце праздников родной страны и невест», что должно было случиться ровно через год после моей первой встречи с Диего. Фредерик Вильямс своевременно нанял отряд каменщиков, столяров, садовников и прислуги, которые все вместе взялись за задание несколько подновить пришедшее в упадок хозяйство, придав дому в Чили привычный вид, однако ж, без особой спешки. Незаметно подошло и лето, пыльное и знойное, с характерным запахом персиков и криками продавцов-разносчиков, оповещавших людей об усладах сезона. Все, кто могли себе это позволить, отдыхали либо в деревне, либо на пляже, отчего город казался вымершим.

Вскоре нашим гостем стал Северо дель Валье, привёзший овощи целыми мешками, полные фруктов корзинки, а заодно и хорошие новости насчёт виноградников. Он прибыл к нам загоревшим, располневшим и красивым, как никогда. И посмотрел на меня, открыв рот, не переставая удивляться и мысленно представлять себе ту же самую девчушку, с которой он простился пару лет назад. Молодой человек заставил меня покрутиться волчком, и таким образом разглядел меня со всех углов и сторон, высказав, наконец, своё благородное мнение, заключавшееся в том, что я вылитая моя мать. Бабушка, услышав такое, с трудом восприняла подобный комментарий. Ведь в её присутствии никогда не упоминали о моём прошлом, для этой сеньоры моя жизнь началась с пяти лет, возраста, когда я пересекла порог её особняка в Сан-Франциско, а всего произошедшего ранее как бы и не было. Нивея оставалась в своём земельном владении, потому что вот-вот настала бы её пора снова рожать, а в таком состоянии женщине слишком уж тяжело совершать путешествие до Сантьяго. Урожай виноградников выдался в этом году крайне хорошим, планировалось даже собрать плоды для белого вина в марте, а для красного в апреле, попутно рассказывал Северо дель Валье. И тут же добавлял, что несколько лоз, из которых вышло бы красное вино, получились совершенно другими, нежели те, что росли вперемежку с остальными. Эти несколько, напротив, на поверку оказались более нежными, гораздо быстрее портились и созревали значительно позже. Несмотря на их отличные плоды, молодой человек думал вырвать те с корнем, чтобы таким способом решить проблему. Паулина дель Валье тут же навострила уши, и я даже увидела в её зрачках прежний алчущий огонёк, который, как правило, возвещал о сулящей прибыль идее.