Портрет в коричневых тонах

- Вы же, как пить дать, младше меня на десять лет и худее килограмм на тридцать, и разве вам не страшно оказаться в смешном положении? – спросила дама, трясясь от смеха.

- Мне нет. А вот вы не боитесь, что вас увидят вместе со мной, с человеком определённого, так скажем, социального положения?

- В этой жизни я уже ничего не боюсь, более того, могу устраивать скандалы только так. Как вас по имени, Вильямс?

- Фредерик.

- Фредерик Вильямс… Хорошее имя, самое что ни на есть аристократическое.

- Мне жаль вам это говорить, но оно, пожалуй, единственное, что у меня есть от аристократа, сеньора, - улыбнулся Вильямс.

И таким образом неделю спустя моя бабушка Паулина дель Валье со своим новоявленным мужем, парикмахером, нянькой, двумя служанками и прочим персоналом, а также и со мной поехала на поезде в Нью-Йорк со всеми необходимыми вещами, где мы на английском корабле отправились в круиз по Европе.

А ещё мы забрали с собой Карамело, который находился на таком этапе развития, когда собаки балуются буквально с любой вещью, которую только отыщут – в нашем же случае ею оказалась бабушкина дублёнка на лисьем меху. Дублёнка отличалась цельными пóлами, находившимися и спереди, и сзади, и Карамело, смущённый неожиданной лёгкостью, с которой тому досталась излюбленная добыча, растерзал её зубами. В бешенстве, Паулина дель Валье уже была готова выбросить за борт проклятую собаку и дублёнку, но тут, испугавшись, я закатила притворную истерику, благодаря которой участникам баловства удалось спасти свою шкуру. Моя бабушка занимала трёхкомнатный номер, в какой заселился и Фредерик Вильямс, правда, в другом конце коридора. В течение всего дня она развлекалась, как могла. Дама, в основном, кушала практически без перерыва, переодевалась так часто, как сменялся род деятельности. Временами же ещё и успевала обучать меня арифметике, чтобы в будущем взвалить на меня ответственность за свои книги по бухгалтерии. И вдобавок делилась со мной историей семьи, чтобы я чётко всё понимала о своём происхождении, в то же время, никогда не раскрывая личность моего отца, как будто я стала жить в клане дель Валье, свалившись к ним с небес. Если я спрашивала о своих матери и отце, бабушка отвечала, что те скончались, и подобное уже совершенно не важно, потому что иметь такую бабушку, как она, более чем достаточно. Меж тем Фредерик Вильямс играл в бридж и читал английские газеты, как, впрочем, и остальные дворяне – пассажиры первого класса. Он отпустил себе внушительные бакенбарды и густые усы с франтоватыми концами, которые, в целом, придавали мужчине важный вид, и теперь свободно покуривал трубку вперемешку с кубанскими сигарами. И признался моей бабушке как бы между делом, что всю жизнь был заядлым курильщиком, и что самым трудным в его работе оказалась необходимость воздерживаться на людях от подобного занятия. Теперь же мог, наконец, смаковать свой табак, сколько душе угодно, и выкинуть в мусор надоевшие мятные пастилки, покупаемые когда-то в большом количестве, от которых давно нажил себе прободной желудок. Во времена, когда зажиточные мужчины выставляли напоказ свои животы и двойные подбородки, в меру худая и атлетическая фигура Вильямса была в приличном обществе нечастым явлением, хотя его непогрешимые манеры оказались куда убедительнее таковых моей бабушки. По вечерам, прежде чем вместе спуститься в танцевальный зал, оба всегда заходили в отдельную каюту, чтобы попрощаться с нянькой и со мной. А дальше разворачивалось настоящее зрелище – она причёсанная и накрашенная своим парикмахером, а также одетая по-праздничному и сверкавшая драгоценностями, точно внушительного размера идол, и он, с некоторых пор ставший видным принцем-супругом. Иногда в этом салоне появлялась я и, изумлённая, шпионила за ними: Фредерик Вильямс мог вести Паулину дель Валье по танцплощадке с уверенностью того, кто в своей жизни только и привык, что носить тяжёлые тюки.

Мы прибыли в Чили лишь через год, когда шаткое состояние бабушки вновь стабилизировалось благодаря спекуляции сахара, чем та занималась в годы Тихоокеанской войны. Её теория оказалась верной: в лихолетье люди едят больше сладкого. Наше прибытие совпало с театральным представлением несравнимой Сары Бернард, исполнявшей свою самую знаменитую роль, играя в опере Дама с камелиями. Своей работой известной актрисе так и не удалось взволновать местную публику, как то произошло с остальными представителями цивилизованного мира. А всё потому, что лицемерное чилийское общество отнюдь не симпатизировало туберкулёзной куртизанке. Зрителям показалось вполне нормальным то, что она пожертвовала любовником ради будущих слухов – они просто не видели причины ни для драмы такого масштаба, ни для увядшей камелии. Знаменитую актрису убедили, что та приехала с визитом в страну непрошибаемых дурачков, высказывание, которое полностью разделяла и Паулина дель Валье. Моя бабушка прогуливалась по нескольким городам Европы в компании сопровождающих, так и не исполнив свою мечту съездить в Египет; она справедливо полагала, что там попросту нет верблюда, способного вынести её вес, отчего придётся осматривать пирамиды, ходя пешком под палящим, точно раскалённая лава, солнцем. В 1886 году мне исполнилось шесть лет, но я по-прежнему говорила на смеси китайского, английского и испанского языков. Тем не менее, уже могла производить в уме четыре основных арифметических действия и с невероятной сноровкой умела переводить французские франки в фунты стерлинги, а последние ещё и в немецкие марки или в итальянские лиры. Я перестала постоянно плакать, вспоминая дедушку Тао и бабушку Элизу, и всё же меня регулярно продолжали мучить те же самые необъяснимые ночные кошмары. В моей памяти жила какая-то чёрная пустота, что-то вечно присутствующее у меня в голове и к тому же опасное, что никогда не удаётся выяснить до конца, нечто неизвестное, наводящее на меня страх, особенно ужасающий в темноте либо же среди толпы. Мне было невыносимо видеть себя в окружении людей - я начинала кричать, точно бесноватая, отчего бабушке Паулине приходилось тут же заключать меня в свои медвежьи объятия, чтобы хоть как-то успокоить. Я привыкла сразу же прятаться в её кровати, как только просыпалась в жутком испуге – вот таким способом между нами росла и крепла тесная дружба; она-то, в чём я совершенно уверена, и спасла меня от помешательства, которое иначе непременно бы меня охватило. Побуждаемая необходимостью меня утешать, Паулина дель Валье изменила ко всем свою бесстрастную манеру поведения, за исключением, пожалуй, только Фредерика Вильямса. Со временем дама смягчилась, стала более терпеливой и нежной и даже слегка похудела, потому что, слоняясь, ходила за мной повсюду, и была столь занята, что даже забыла о сладостях. Я искренне верю, что она меня обожала. И говорю это без ложной скромности ввиду того, что с её стороны подобная мысль не раз подтверждалась. Да и, кстати сказать, бабушка всячески помогала мне расти в обстановке наибольшей свободы по тем временам, заодно возбуждая во мне нужную любознательность и как можно шире знакомя с этим миром. Однако ж, не позволяла мне ни проявлять излишний сентиментализм, ни распускать нюни, «оглядываться назад не следует» - вот какова была излюбленная фраза этой женщины. Она часто со мной шутила, порой и оскорбляя, пока я не научилась подавать бабушке руку – подобный жест лучше всего показывал характер наших отношений. Однажды я нашла во внутреннем дворике лежащую на колесе от экипажа расплющенную ящерицу, которая вот уже несколько дней находилась на солнце, отчего казалась окаменевшей и навсегда застывшей в довольно печальном виде, выпустив кишки. Я подобрала её и, не зная, зачем, стала рассматривать, пока не догадалась, каким образом смогла бы идеально применить животное. В это время я как обычно сидела за письменным столом, выполняя своё задание по математике, и как только моя бабушка, слегка рассеянная, вошла в комнату, я тут же принялась симулировать неподдающийся контролю приступ кашля, услышав который, она подошла и похлопала меня по спине. Я согнулась пополам, закрыв лицо руками, и к ужасу бедной женщины извлекла «изнутри» мелкую ящерицу, уже успевшую пригреться на моей юбке. Столь ярко выраженным был испуг моей бабушки при виде этой твари, явно выскочившей из моих лёгких, что женщина села как бы упав, однако ж, спустя некоторое время она смеялась не меньше меня и сохранила на память маленького зверька, засушив того между страницами в книге. Стоит всё же понять, почему такая сильная женщина боялась правдиво рассказывать о моём прошлом. Мне как-то пришло в голову, что, несмотря на её вызывающую позу, с которой та встречала какую-либо договорённость, внушительного вида сеньора всё же никак не могла возвыситься над предрассудками своего социального класса. И чтобы защитить меня от неодобрительных взглядов общества, она тщательно скрывала наличие во мне китайской крови, скромное окружение моей матери и тот факт, что на самом-то деле я была внебрачным ребёнком. И вот, пожалуй, единственное, в чём я могу упрекнуть подлинного гения, которым и являлась моя бабушка.

В Европе я познакомилась с Матиасом Родригес де Санта Круз и дель Валье. Паулина относилась далеко не с уважением к тому, как поступила моя бабушка, сказав мне правду. И вместо того, чтобы представить человека как моего отца, она сказала, что он лишь очередной дядя, из тех многочисленных, которые, как правило, есть у любого чилийского ребёнка. Ведь на данный момент у всех родственников или друзей семьи уже наступил подходящий возраст, чтобы носить известный титул с определённым достоинством, отчего они автоматически становятся тётями или дядями – вот почему впредь я должна всегда обращаться к доброму Вильямсу дядя Фредерик. То, что Матиас был моим отцом, я узнала несколькими годами позже, когда он вернулся умирать, и сам мне об этом сказал. Человек не произвёл на меня запоминающегося впечатления, на вид был худым, бледным и добрым парнем; сидя, казался молодым, а вот при попытке пошевелиться выглядел куда старше. Ходил с тростью и вечно в сопровождении слуги, который, предугадывая желания, открывал двери, одевал тому пальто, зажигал сигареты, подавал стакан воды, хотя и находившийся на столе с его стороны, однако ж, усилие протянуть руку было для мужчины уже чрезмерным. Моя бабушка Паулина объяснила мне, что дядюшка страдал артритом, и пребывал в состоянии крайне болезненном, которое, в конце концов, превратило его в хрупкое, точно стекло, создание, и сказала, что мне, стало быть, придётся подходить к нему крайне тактично. Через несколько лет умерла и бабушка, так и не узнав, что её старший сын мучился не артритом, а сифилисом.

Крайнее изумление всей семьи дель Валье, когда моя бабушка приехала в Сантьяго, было поистине огромным. Отправившись из Буэнос-Айреса, мы пересекали Аргентину по суше, прежде чем добрались до Чили. По пути пришлось испытать на себе настоящий сафари, учитывая шедший из Европы объём багажа и ещё одиннадцать чемоданов со сделанными в Буэнос-Айресе покупками. Мы путешествовали в экипаже вместе с грузом, который тянула вереница вьючных животных, и в сопровождении возглавляемой дядей Фредериком вооружённой охраны. Ведь по обеим сторонам границы разгуливали разбойники, которые, к счастью, на нас не напали, и поэтому мы прибыли в Чили без всяких интересных подробностей, что, как правило, встречаются в рассказах о переходе через Анды. По дороге мы лишились няньки, которая влюбилась в аргентинца и предпочла остаться, а также и служанки, кого подорвал тиф, однако мой дядя Фредерик устроил всё так, что мы могли нанимать помощников по хозяйству на каждом этапе нашего странствования. Паулина решила устроиться в Сантьяго, другими словами, в самой столице, потому что, прожив порядочное время в Соединённых Штатах, пришла к выводу, что небольшой порт Вальпараисо, где выпало судьбою появиться на свет, останется лишь в её детстве. Вдобавок женщина уже привыкла быть подальше от своих домочадцев, и сама мысль постоянно видеть родственников и находиться у них на глазах - эта ужасная привычка любой многострадальной чилийской семьи - пугала её не на шутку. Однако и в Сантьяго женщина не была от них полностью свободна. В самом городе у неё ещё имелось несколько сестёр, состоящих в браке с «приличными людьми», как назывались между собой представители высшего класса, принимая во внимание тот факт, полагаю, что все остальные относились к категории «всякий сброд». Родной племянник Северо дель Валье, который на то время также жил в столице, появился в доме с женой, чтобы сразу же по прибытии нас поприветствовать. О первой встрече со всем семейством я храню более отчётливое воспоминание, нежели об отце, путешествующем по Европе, потому что люди приняли меня у себя с такой потрясающей любовью, что поначалу я даже испугалась. Самой заметной чертой в Северо была следующая: он, несмотря на лёгкую хромоту и трость, казался принцем, сошедшим с картинок в сказках – считанные разы я видела мужчину красивее, Нивея же блистала своим огромным округлым животом. В те времена воспроизводство потомства считалось неприличной темой для разговора, и среди буржуазии было принято запирать беременных жён дома. Она же не пыталась скрыть своего состояния, напротив, равнодушно выставляла напоказ произошедшее с ней изменение. На улице люди старались не смотреть на женщину, словно у той был какой-то изъян или же дама и вовсе ходила обнажённой. Я никогда не видела нечто подобное, и когда спросила, что же всё-таки произошло с этой сеньорой, бабушка Паулина объяснила мне, что бедняжка проглотила дыню. В отличие от своего статного мужа, Нивея походила на мышь, однако было достаточно поговорить с женщиной пару минут, чтобы в полной мере ощутить её очарование и огромную энергию.

Сантьяго был поистине красивым городом. Расположенный в плодородной долине и окружённый горами – тёмно-лиловыми летом и покрытыми снегом зимой – город был спокойным, торжественным и благоухающим как цветущими садами, так и конским навозом. В целом, у города был офранцуженный вид с вековыми деревьями, площадями, мавританскими фонтанами, воротами и различными проходами, который, несомненно, украшали и элегантно одетые женщины. Разумеется, присутствовали и изысканные магазины, где продавали утончённые товары, привезённые из Европы и стран Востока, а также аллеи и бульвары, предоставлявшие возможность богачам демонстрировать окружающим собственные экипажи и необыкновенных лошадей. По улицам, среди бродячих собак, гнездившихся на крышах голубей и воробьёв, ходили торговцы с корзинами, рекламируя свой скромный товар. Колокола на церквях час за часом возвещали ход времени за исключением разве что сиесты, когда люди отдыхали, и улицы оставались абсолютно пустыми. Сам по себе это был величественный город, очень отличающийся от Сан-Франциско; обладая всеми прелестями близкого расположения к границе, он по-прежнему не терял свой космополитический и красочный вид. Паулина дель Валье купила особняк на улице Армии Освободителей, улице, где жило больше всего аристократов, располагавшейся рядом с Аллеей Наслаждения, которую каждую весну пересекал наполеоновский экипаж. Как правило, он шёл за украшенными плюмажем лошадьми и в сопровождении почётного караула, движущегося в военном параде, приуроченном к патриотическим праздникам, устраиваемым в Парке Марты. Дом не мог сравниться с великолепным особняком в Сан-Франциско, хотя в Сантьяго на фоне остальных смотрелся поистине вызывающей роскошью. Однако жилище представляло собой отнюдь не образец процветания, а недостаток благоразумия, что оставило бы с открытым ртом скорее не небольшое столичное чилийское общество, а мужа с родословной, которого, как поговаривали, «купила» Паулина дель Валье. А ещё породило бы и слухи, распространяемые насчёт огромной золочёной кровати с морскими мифологическими фигурами, бывшей свидетельницей всевозможных грехов, совершаемых этой парочкой стариков. Вильямсу присваивали благородные звания и приписывали дурные намерения. И что за причина возникла у британского лорда, столь утончённого и красивого человека, сочетаться браком с женщиной, известной в округе своим скверным характером и бывшей на порядок старше его? Разве что он мог быть каким-то разорившимся графом, охотником за состоянием, намеревавшимся лишить женщину всех её денег, чтобы затем просто бросить бедняжку. По сути дела, людям хотелось именно такого развития событий, чтобы немного принизить мою высокомерную бабушку, хотя никто и не собирался оскорблять отказом её супруга; вдобавок оба были верны чилийской традиции гостеприимства, особенно по отношению к иностранцам. К тому же Фредерик Вильямс завоевал уважение арабов и христиан своим превосходным поведением и прозаической манерой сталкивать между собой практическую жизнь и монархические понятия. По его мнению, все болезни общества непременно происходят из-за отсутствия дисциплины и недостатка уважения к вышестоящим. Девиз того человека, у которого столько лет он работал прислугой, был следующий: «каждый пусть будет на своём месте, и пусть для каждого останётся его место». Став мужем моей бабушки, бывший мажордом свыкся с ролью олигарха так же естественно, как и раньше выполнял обязанности слуги. Прежде он никогда не пытался смешаться с высшими слоями общества; теперь же, напротив, не связывался с теми, кто из низших, – разделение на классы казалось тому необходимым явлением, помогающим избежать хаоса и пошлости. В этой семье страстных дикарей, какими и были дель Валье, Вильямс вызывал крайнее изумление и восхищение своей чрезмерной вежливостью и бесстрастным спокойствием, явившимися результатом его длившейся целые годы работы мажордомом. Он говорил всего четыре слова по-кастильски, а в неестественном молчании иные усматривали мудрость, гордость и таинственность этого человека. Единственным членом уважаемой семьи, кто мог разоблачить так называемого британского дворянина, был Северо дель Валье, чего, кстати, он никогда не делал, потому как дорожил старым слугой и восхищался родной тётей, любившей подтрунивать надо всеми, ходя при этом гоголем вместе со своим статным мужем. Моя бабушка Паулина вступила в общественную компанию по благотворительности лишь с тем, чтобы подавить зависть и злословие, причиной которых был её собственный капитал. Женщина умела делать подобные вещи, так как сама провела первые годы жизни в стране, где помогать нищим считалось обязательным занятием хорошо обеспеченных дам. Чем больше всего жертвовалось нищим, обегая больницы, приюты, детские дома и небольшие монастыри, тем больше росло уважение общества к состоятельным людям, и, стало быть, они трубили о своих подаяниях на весь свет. Игнорирование этого долга лишь навлекало на себя свирепые взгляды окружающих и порицание священников, что даже Паулина дель Валье не могла не избежать ни чувства вины, ни страха погубить свою душу. Постепенно и я обучалась всему необходимому в благотворительном деле. Хотя, признаюсь, что я всегда чувствовала себя неловко, когда мы приезжали в убогий квартал в своём роскошном, гружённом съестными припасами, экипаже вместе с двумя лакеями и начинали распределять подарки между какими-то существами в лохмотьях. Правда, они, выказывая большую покорность, нас и благодарили, однако ж, в их зрачках по-прежнему хитро сверкала ненависть.

Моя бабушка была вынуждена дать мне домашнее образование, потому что я практически сразу убегала из каждого религиозного учреждения, куда она меня зачисляла. Семья дель Валье убеждала её снова и снова в том, что интернат, пожалуй, единственный способ воспитать из меня нормального ребёнка. Все в один голос утверждали, что мне необходима компания сверстников, которая поможет преодолеть патологическую робость, а также и твёрдая рука монахинь, чтобы обуздать мой характер. «Эту девчушку ты слишком распустила, Паулина, тем самым превратив в настоящее чудовище», - говорили в заведении, и тогда моя бабушка окончательно поверила в то, что уже давно было очевидно. Я спала в кровати вместе с Карамело, кушала и читала, что только ни пожелала, проводила день, развлекаясь играми воображения. В общем, росла без особой дисциплины, потому что никто из моего окружения вовсе не собирался как-то на меня влиять; другими словами, я только и делала, что наслаждалась своим достаточно счастливым детством. Я не могла терпеть все эти интернаты с их усатыми монахинями и сборищем учеников, которые мне сразу же напоминали мучительный ночной кошмар с детьми в чёрных пижамах. Также я просто не выносила строгость существующих в подобных заведениях правил, однообразного распорядка дня и вечного холода этих колониальных обителей. Я даже не знаю, сколько раз повторялся один и тот же заведённый порядок: Паулина дель Валье всегда одевала меня с иголочки, чётко произносила наставления угрожающим тоном, везде водила меня чуть ли не по воздуху и оставляла с баулами в руках у какой-то здоровой и крепкой послушницы. Сама же, гонимая угрызениями совести, удирала оттуда столь быстро, насколько, конечно, позволял её собственный вес. Это были колледжи для богатых девочек, где, в основном, преобладали послушание и бесчестность. Их конечная цель состояла в том, чтобы преподать нам какие-то знания и навыки, дабы впредь мы не были полными невеждами. Ведь видимость культуры или, точнее, её налёт считался ценностью в брачном агентстве, но всё же той слишком недоставало, чтобы позволить нам задавать все интересующие вопросы. Речь в подобном заведении шла лишь о том, чтобы подчинить личную волю общим интересам и воспитать из нас порядочных католичек, самоотверженных матерей и послушных супруг. Свою деятельность монахиням следовало начинать с подавления наших тел, прежде всего, видя в них источник тщеславия и прочих грехов. Так, нам воспрещалось смеяться, бегать и играть на свежем воздухе. Мылись мы раз в месяц и непременно завёрнутыми в ночные сорочки, чтобы не открывать срамные места Божьему оку, от которого никуда не скроешься. Здесь исходили из того, что грамотность даётся человеку от рождения и, стало быть, никоим образом не снижали своей требовательности. Чем нас только не пугали – Богом, чёртом, всеми взрослыми, линейкой, которой били по пальцам, галькой, где приходилось стоять на коленях и исповедоваться в собственных мыслях и желаниях – в общем, лишь страх нас повсюду и окружал. Мы никогда не слышали похвалы из боязни пробудить в нас желание чем-либо хвастаться; в изобилии же, напротив, были всяческие наказания, призванные усмирять наш характер. В этих толстых стенах, как могли, выживали мои одноклассницы в школьной форме, с так туго заплетёнными косами, что иногда даже просвечивала кожа головы, и с местами обмороженными руками ввиду царившего там вечного холода. В противовес собственным семьям девочек, где на каникулах тех баловали, точно принцесс, в подобном заведении легко можно было сойти с ума по полной программе. Я просто не могла этого вынести. Однажды я добилась соучастия работавшего там садовника, перепрыгнула с его помощью ограду и сбежала. Уж не знаю, каким образом я добралась в одиночку до улицы Армии Освободителей, где меня встретил Карамело, впав при этом в присущий ему экстаз. А вот Паулину дель Валье чуть не хватил инфаркт, едва та увидела меня появившуюся в перепачканной глиной одежде и с опухшими глазами. Я провела дома несколько месяцев, пока под давлением окружающего общества моя бабушка не решилась повторить эксперимент. Во второй раз я спряталась уже среди кустарников внутреннего двора на всю ночь, лелея мысль погибнуть от холода и голода. Я на секунду представила себе лица монахинь и членов своей семьи, когда те обнаружили бы мой труп, и горько заплакала о своей судьбе – бедная девочка, страдает, точно мученица, в столь раннем возрасте. На следующий день колледж поставил в известность о моём исчезновении саму Паулину дель Валье, которая, как смерч, явилась в заведение и стала требовать объяснений. В то время как её и Фредерика Вильямса нарядная послушница провожала в кабинет матери-настоятельницы, я, наконец-то, улизнула из зарослей кустарника, где пряталась всё это время, и тайно пробралась к экипажу, что ждал нас во внутреннем дворе. Вскоре я залезла в него так, чтобы кучер ничего не заметил, и быстро спряталась под сиденьем. Все вместе – Фредерик Вильямс, кучер и мать-настоятельница были вынуждены помочь моей бабушке подняться в экипаж, сев в который, та продолжала визжать, что, мол, если девочка не объявится в ближайшее время, то каждый увидит собственными глазами, какова на самом деле Паулина дель Валье! Когда, будучи ещё в пути, я вылезла из своего убежища, она, словно забыв о том, как плакала над безутешным горем, взяла меня за волосы на затылке и задала трёпку на оставшиеся до дома пару куадр. Подобное длилось до тех пор, пока дяде Фредерику не удалось успокоить эту женщину. Однако дисциплина отнюдь не была сильной стороной доброй сеньоры, поскольку, узнав, что я ничего не ела с предыдущего дня и вдобавок провела ночь под открытым небом, она тут же осыпала меня поцелуями и повела угостить мороженым. В третьем заведении, куда бабушка хотела опять меня записать, нам отказали без околичностей, потому что, беседуя с руководительницей, я уверила женщину, что, мол, сейчас она видит перед собой настоящего чёрта с зелёными лапами. И тут моя бабушка сдалась окончательно. Северо дель Валье убедил её, что на самом деле нет никакой причины изводить меня подобным образом ввиду того, что в любом случае имелась возможность освоить все необходимые знания прямо дома вместе с частными педагогами. Моё детство прошло далеко не с одними и теми же боннами по английскому, французскому и немецкому языкам, которых, одну за другой, косила заражённая чилийская вода и приступы ярости Паулины дель Валье. Несчастные женщины возвращались к себе на родину, как правило, страдающие поносом и мучимые дурными воспоминаниями. Моё образование хромало в полной мере до тех пор, пока в моей жизни не появилась исключительная учительница-чилийка, сеньорита Матильда Пинеда, научившая меня практически всем важным вещам, которые я знаю, за исключением, пожалуй, здравого смысла, отсутствовавшего, впрочем, и у неё самой. Эта женщина была натурой страстной и большим мечтателем, писала философские стихотворения, которые никогда не могла опубликовать, а ещё её мучила неутолимая жажда к познанию чего-то нового и врождённая нетерпимость к чужим слабостям, что, как правило, присущи слишком умным представителям человечества. Учительница всячески боролась с ленью в любом проявлении; в присутствии этого человека фраза «я не могу» была просто запрещена. Моя бабушка наняла сеньориту лишь потому, что та объявляла себя агностиком, социалистом и сторонницей женского избирательного права, другими словами, это и было тремя колоссальными причинами, по которым молодую женщину не брали ни в одно воспитательное учреждение. «Посмотрим, устраните ли вы то огромное лицемерие, что присуще этой консервативной и патриархальной семье», - намекнула ей Паулина дель Валье на первой же встрече, поддерживаемая Фредериком Вильямсом и Северо дель Валье, единственными людьми, разглядевшими истинный талант сеньориты Пинеда. Все остальные по-прежнему уверяли, что женщина лишь подпитывала чудовище, которое уже успело во мне зародиться. Тётушки немедленно записали её в «бунтовщики» и предупредили мою бабушку о том, что преподавательница, оказывается, из низшего класса «влюблённых в людей», как таковых окрестили все остальные. Тогда как Вильямс, самый ярый сторонник учения о классах, которого я знаю, питал к даме симпатию. Шесть дней в неделю, ни разу не пропустив, в особняк моей бабушки к семи часам утра приходила учительница, которую я уже ждала, одетая «с иголочки» во всё накрахмаленное с чистыми ногтями и только что заплетёнными косами. Мы завтракали в небольшой будничной столовой, заодно обсуждая важные новости из газет, после чего проводили пару часов за обязательными занятиями, а в оставшееся время ходили в музей и в библиотеку Золотой век, где покупали книги и пили чай с самим библиотекарем, доном Педро Теем. Иногда мы успевали посещать художников, выйти и понаблюдать за природой либо поставить кое-какие химические опыты. А ещё читали истории, писали стихи и делали постановки классических театральных произведений с помощью вырезанных из бристольного картона фигурок. И именно она подсказала моей бабушке мысль организовать дамский клуб, который бы направлял благотворительную деятельность в нужное русло, вместо того чтобы дарить бедным поношенную одежду или же образующиеся на кухнях остатки еды. Иными словами, сеньорита предлагала создать фонд, руководить им, точно банком, и предоставлять займы женщинам, чтобы те начали какой-то небольшой, но свой бизнес: организовали бы птичью ферму или швейную мастерскую, приобрели бадьи для стирки чужой одежды либо четырёхместный экипаж для осуществления перевозок. Или, наконец, занялись бы тем необходимым, что со временем помогло бы выйти из абсолютной нищеты, в которой сейчас и жили эти бедняжки вместе с детьми. Мужчинам же здесь не место, - говорила сеньорита Пинеда, - ведь те тратили бы все займы на вино и, в любом случае, они находятся под защитой различных общественных программ помощи в отличие от женщин и детей, которыми до сих пор всерьёз никто не занимался. «Люди не хотят подарков, они желают достойно зарабатывать на жизнь», - объяснила ситуацию моя учительница, которую сразу же поняла Паулина дель Валье и взялась за данный проект с не меньшим энтузиазмом, чем прежде хваталась за самые алчные планы, помогающие нажить капитал. «Одной рукой зажимаю всё, что могу, а другой даю и таким способом убиваю одним выстрелом двух зайцев: развлекаюсь, как мне нравится, и обеспечиваю себе место в раю», - заливалась хохотом моя своеобразная бабушка. В своей инициативе женщина пошла ещё дальше и не только образовала Дамский клуб, которым руководила с присущей ей энергичностью – да так, что остальные сеньоры не могли перед ней не трепетать -, но также финансировала школы и консультации докторов по вызову. Вдобавок организовала переработку остатков, которые не удавалось продать за прилавком на рынке и в булочных. Обладая по-прежнему приличным состоянием, женщина распределяла денежные средства по сиротским домам и приютам. Когда в гости приходила Нивея, вечно беременная и с несколькими маленькими детьми на руках, сеньорита Матильда Пинеда освобождала помещение. И пока за малышей отвечала домашняя прислуга, мы все вместе пили чай, а они ещё и успевали между собой строить планы о будущем обществе, более справедливом и благородном. Несмотря на то, что Нивее не хватало ни времени, ни материальных средств, она была самой молодой и деятельной среди прочих сеньор – членов клуба моей бабушки. Иногда мы навещали бывшего педагога, сестру Марию Эскапуларио, ныне заведовавшую приютом для стареньких монахинь, потому что её уже отстранили от выполнения обязанностей наставницы, к которым женщина лежала всей душой. Организация решила, что её передовые идеи не достойны учеников и что будет гораздо меньше ущерба, если та переключит своё внимание на заботу об увечных старушках, нежели станет продолжать сеять непослушание в детских умах. Сестра Мария Эскапуларио размещалась в небольшой келье в обветшалом здании, окружённом пленительным садом, где и принимала нас неизменно благодарная за очередную возможность побеседовать с умными людьми, тем самым получив неслыханное в этом приюте удовольствие. Мы, покупая в старомодной библиотеке Золотой век, приносили ей книги, которые она сама и заказывала. А ещё угощали наставницу лепёшками или тортом, что предназначались к чаю, заранее приготовленному лично ей, что сама же и доставала из грубой обёрточной бумаги на парафине и аккуратно разливала по чашкам с отбитыми краями. Зимой мы все размещались в келье – монахиня сидела на единственном имеющимся здесь стуле, Нивея и сеньорита Матильда Пинеда занимали убогую постель, а я устраивалась на полу. Хотя, если погода позволяла, мы предпочитали гулять по чудесному саду среди вековых деревьев, увитых жасмином, розами, камелиями и другим необъятным разнообразием цветов, растущих в до того восхитительном беспорядке, что смесь запахов меня, как правило, просто ошеломляла. Я не упускала ни слова из тех поучительных бесед, и хотя тогда, разумеется, сама понимала крайне мало – однако в своей жизни я больше никогда не слышала столь страстных речей. Женщины шептались между собой по секрету, умирали от смеха и разговаривали о чём угодно, за исключением религии, поступая так из уважения к образу мыслей сеньориты Матильды Пинеды, утверждавшей, что Бог всего лишь очередное изобретение мужчин, помогавшее им контролировать действия других мужчин и в особенности женщин. Сестра Мария Эскапуларио и Нивея считались католичками, хотя ни одна из двух никогда не была так уж страстно увлечена верой в отличие от большинства людей, на ту пору составлявших моё ближайшее окружение. В Соединённых Штатах о религии никто и не упоминал, тогда как в Чили, напротив, её живо обсуждали, собираясь за столом. Моя бабушка и дядя Фредерик время от времени водили меня к мессе, чтобы остальные люди нас там видели, потому что даже Паулина дель Валье с её-то отвагой и деньгами не могла позволить себе роскошь не присутствовать на службе. Семья и общество этого бы просто не вытерпели.

- Ты ведь католичка, бабушка? – спрашивала я её каждый раз, когда мы были вынуждены откладывать прогулку либо чтение книги ради того, чтобы идти к мессе.

Она мне не отвечала.

- Но ведь сеньорита Пинеда не ходит к мессе.

- А ты только посмотри, какие неприятности происходят с бедняжкой. С таким умом, посещай сеньорита мессу, она могла бы быть директором школы…

Вопреки всякой логике Фредерик Вильямс очень хорошо вписался в огромную семью дель Валье и не хуже того приспособился к жизни в Чили. Должно быть, человек обладал очень здоровой пищеварительной системой, потому что был единственным, кто не страдал заворотом кишок от питьевой воды и мог съесть несколько кулебяк, не сорвав себе желудок. Ни один чилиец, которого мы знали, если, конечно, не считать Северо дель Валье и дона Хосе Франсиско Вергара, не говорил по-английски, вторым языком образованных людей был французский, несмотря на проживающее в порту Вальпараисо многочисленное британское население, поэтому Вильямсу ничего не оставалось, как выучить кастильский язык. Соответствующие уроки и давала ему сеньорита Пинеда, и буквально за несколько месяцев, хотя и с усилием, тот стал понимать на слух ломанный, но всё же достаточно ясный испанский язык. Мужчина уже мог читать ежедневные газеты и вести общественную жизнь в Объединённом клубе, где, как правило, играл в бридж в обществе Патрика Эгана, североамериканского дипломата от соответствующего представительства. Моя бабушка добилась, чтобы он стал членом клуба, всего лишь намекнув об аристократическом происхождении человека в английском королевском дворе. Причём так, что никто и не удосужился – веришь ли ты, что в Чили не бывает подобных вещей? – удостовериться в нём ввиду того, что благородные титулы были упразднены ещё со времён независимости, но, с другой стороны, хватило и взгляда на человека, чтобы ему поверить. Так уж пошло, что члены Объединённого клуба были выходцами из «известных семей» и считались «порядочными людьми» - женщины не могли даже пересечь порога – и поэтому невозможно было не заметить личность Фредерика Вильямса. В то время любой важный господин предпочитал биться на дуэли лишь бы избежать стыда быть осмеянным бывшим мажордомом из Калифорнии. Ведь теперь он стал самым утончённым, элегантным и образованным среди прочих членов заведения, лучшим игроком в бридж и, без сомнения, одним из богатейших людей. Вильямс тратил свой день на обсуждение бизнеса моей бабушки Паулины, чтобы смочь той что-то посоветовать, и на попытки разобраться в политике, являвшейся обязательной темой общественных бесед. Он решительно объявлял себя консерватором, как и практически все члены нашей семьи, и скорбел о том факте, что в Чили до сих пор не установилась такая же, как в Великобритании, монархия, потому что демократия всегда казалась ему обыденной и мало продуктивной. На непременных воскресных обедах, регулярно устраиваемых в доме моей бабушки, этот человек чаще разговаривал с Нивеей и Северо – единственными свободомыслящими людьми из всего клана. Хотя его идеи, как правило, и отклонялись, этих троих всё же уважали, которые, как я считаю, тайком подтрунивали над остальными членами недалёкого семейства дель Валье. В редких случаях, когда среди нас находился и дон Хосе Франсиско Вергара, можно было беседовать и по-английски; Фредерик Вильямс же тогда предпочитал держаться на почтительном расстоянии. Дядя Нивеи был единственным, кому удавалось запугать сеньора своим умственным превосходством, и даже, возможно, и единственным, кто немедленно уяснил себе его положение бывшего слуги. Полагаю, многие тогда спрашивали, кем же была я и почему Паулина меня удочерила, однако эту тему никогда не затрагивали в моём присутствии. На семейных воскресных обедах собиралось, порой, до двух десятков двоюродных братьев и сестёр разных возрастов, и никто меня ни разу не расспрашивал о моих родителях. Чтобы принять меня в свою компанию, всем было достаточно знать, что я носила ту же, что и они, фамилию.

Приспособиться к жизни в Чили моей бабушке оказалось ещё труднее, нежели её мужу, хотя, обладая такой фамилией и приличным состоянием, перед той открывались все двери. Женщина задыхалась буквально из-за пустяков и лицемерия окружающего общества и невыносимо скучала по свободе былых времён. Ведь не тщетно же прожила в Калифорнии более тридцати лет, однако как только особняк открыл свои двери, сеньора тут же заняла в общественной жизни Сантьяго главенствующую позицию. И стала вести себя как подобает, вкладывая в поступки львиную долю здравого смысла, с видом знатока того, как в Чили ненавидят богатых и ненавидят особенно сильно, если те ещё и заносчивые. В её услужении теперь не было никаких лакеев, без кого не могла обойтись в Сан-Франциско, напротив сеньору окружали лишь тактичные слуги в белых передниках поверх чёрных костюмов; не устраивалось более никаких вечеров с фараонским размахом, а организовывались скорее скромные праздники в дружеской атмосфере, чтобы даму никто не смог обвинить в вычурности или же назвать вновь разбогатевшей, иными словами, самым худшим из возможных эпитетов. Разумеется, в распоряжении женщины находились роскошные экипажи с завидными лошадьми, а также личная ложа в Муниципальном театре с примыкавшим к ней небольшим залом и буфетом, где приглашённых угощали мороженым и шампанским. Несмотря на возраст и тучность, Паулина дель Валье следила за модой, потому что недавно приехала из Европы и полагала, что стала разбираться в стилях и текущих событиях современной жизни. В этом суровом и заключённом в жёсткие рамки обществе женщина являлась светочем иностранного влияния, единственной сеньорой своего окружения, говорившей по-английски, выписывавшей журналы и книги из Нью-Йорка и Парижа. Она одна заказывала ткани, обувь и шляпы из самого Лондона и впридачу курила на людях те же египетские сигареты, что и её сын Матиас. Покупала произведения искусства и ставила на стол не виданные прежде блюда. Ведь даже самые чванливые семьи всё ещё питались как и неотёсанные капитаны эпохи Завоеваний: супом, мясом с овощами, жареным мясом, бобами и слишком сытными десертами колониальных времён. Впервые в жизни моя бабушка решила подать к столу фуа-гра и широкое разнообразие привезённых из Франции сыров – всё это могли вкушать лишь уже побывавшие в Европе. Понюхав Камамбер и Пор-Салю, одна из приглашённых почувствовала позыв к рвоте и была вынуждена мигом выйти в ванную.

Дом моей бабушки также являлся и местом сбора художников и молодых писателей обоих полов. Творческие люди приходили сюда с целью ознакомиться с произведениями друг друга, написанными по известным канонам классицизма. Если заинтересованное лицо не было седым и не принадлежало к известной фамилии, такому нужно было обладать немалым талантом, чтобы среди других считаться своим; в этой сфере Паулина нисколько не отличалась от остальных членов чилийского высшего общества. В Сантьяго дружеские собрания интеллигенции, как правило, проходили в кафе и клубах, и присутствовали на них исключительно мужчины, потому что за основу бралось то положение, что женщинам лучше возиться с супами, нежели писать стихи. Инициатива моей бабушки присоединить к своему салону женщин творческих профессий обернулась для всех несколько вольным новшеством.

В особняке на улице Армии Освободителей моя жизнь значительно изменилась. Впервые со дня смерти дедушки Тао Чьена у меня возникло ощущение стабильности, появилось понимание того, что отныне меня окружает что-то неподвижное и неизменяемое, некий вид силы, прочно укоренившейся в твёрдой земле. Я решила взять штурмом всё здание и как можно быстрее, поэтому не оставляла ни закоулка, предварительно не исследовав, ни угла, пока тот не станет мне родным, включая и крышу, где, как правило, часами наблюдала за голубями. Не обделила вниманием я и подсобные помещения, хотя совать туда нос мне категорически запрещали. Эта огромная собственность ограничивалась двумя улицами и имела два входа: главный - с улицы Армии Освободителей и так называемый для обслуживающего персонала, располагавшейся сзади. В самом доме насчитывалась дюжина залов, несколько комнат, садов, террас, потайных мест, чердаков и лестниц. Также имелись гостиные в красном, голубом и золочёном тонах, используемые лишь по особым случаям, и замечательная застеклённая веранда, где среди подставок для цветочных горшков из китайской керамики, папоротников и клеток с канарейками проходила жизнь этой семьи. Столовую украшали фреска, плавно переходившая из гостиной и занимавшая четыре стены, и несколько неуместно стоявших сервантов с коллекцией фарфора и серебряной посуды. В ней висела люстра с хрустальными слёзками, и находилось большое окно, выделенное мавританским мозаичным фонтаном, откуда, не переставая, лилась вода.

Однажды моя бабушка объявила, что отправляет меня в школу, и с тех пор уроки сеньориты Пинеда стали обыденностью, отчего я чувствовала себя поистине счастливой. На каждый мой вопрос эта замечательная учительница вместо прямого ответа лишь указывала мне к нему путь. Со временем та научила меня упорядочивать свои мысли, анализировать, читать и слушать, искать другие варианты, а также справляться со старыми проблемами, прибегая к новым решениям, и логически рассуждать. Но с особым тщанием она учила меня ничему не верить слепо, сомневаться и спрашивать даже о том, что на первый взгляд казалось неоспоримой правдой, как например, превосходство мужчины над женщиной и одной расы либо социального класса над другими. Надо сказать, такого рода мысли несколько необычны для патриархальной страны, в которой никогда не упоминали индейцев, и было достаточно спуститься всего лишь на одну ступеньку в иерархии социальных классов, чтобы окончательно затеряться в памяти народа. Впервые в своей жизни я встретила в её лице интеллектуальную даму. Сама Нивея, со всем умом и образованием не могла сравниться с моей учительницей, которая даже от неё заметно отличалась своей интуицией и огромным благородством души и к тому же опережала своё время как минимум на полвека. Та никогда не слыла интеллигентом, что не бросалось в глаза и в её выступлениях на знаменитых собраниях моей бабушки, где блистала пламенными речами, посвящёнными женскому избирательному праву и богословским сомнениям.

Судя по внешности, сеньорита Пинеда не могла быть чилийкой до мозга костей, а скорее являлась смесью испанки и индейца. Лишь в результате подобных браков получаются женщины низкорослые, с широкими бёдрами, тёмными глазами и волосами, с высокими скулами и тяжёлой поступью, словно от земли им уже никак не оторваться. Разум уважаемой учительницы был несколько необычен для условий и того времени, в которых ей выпало жить. Она происходила из крепкой и здоровой, проживающей на юге, семьи – отец работал служащим на железной дороге, и лишь она одна среди остальных родных братьев и сестёр смогла окончить учёбу. Женщина считала себя последовательницей и подругой дона Педро Тея, хозяина библиотеки Золотой век. Этот вечно угрюмый каталонец, хотя и с мягким сердцем, следил за тем, что она читает, и время от времени одалживал или даже дарил книги, потому как зачастую ей было попросту их не купить. Стоило им начать обмениваться мнениями, какими бы тривиальными они ни были, Тей всегда противоречил. Я слышала, как он, например, уверял, что южноамериканцы все сплошь бестолковые и вдобавок их так и тянет к мотовству, развлечениям и лени. Однако, как правило, было достаточно одного согласия сеньориты Пинеда, чтобы он вмиг изменился, словно по мановению волшебной палочки, и, по крайней мере, стал бы куда лучше своих соотечественников, которые ходят вечно сердитыми и из-за любого пустяка дерутся на дуэли. Несмотря на то, что в некоторых вещах они не могли прийти к согласию, всё же эти двое очень хорошо ладили между собой.

Дон Педро Тей, скорее всего, был где-то на двадцать лет старше моей учительницы, но когда между ними завязывался разговор, эта разница в возрасте вмиг исчезала: его омолаживал энтузиазм, а она взрослела, ощущая значимость и зрелость своего собеседника.

За десять лет у Северо и Нивеи дель Валье появилось шестеро детей, и те продолжали пополнять их количество вплоть до пятнадцати человек. Я знаю Нивею уже двадцать с лишним лет и всегда видела свою подругу с ребёнком на руках; её плодовитость была бы настоящим проклятием, не люби она детей столь сильно. «Что бы я только ни отдала, если бы вы взялись за воспитание моих детей!» - вздыхала Нивея, когда встретилась с сеньоритой Матильдой Пинеда. «Их и так много, сеньора Нивея, а с Авророй у меня полностью заняты руки», - возразила моя учительница.

Северо стал широко известным адвокатом, одним из самых значимых представителей общества и видным членом либеральной партии. Молодой человек не разделял многие моменты политики президента, хотя, кстати, такой же либеральной, и так как был не способен воздержаться от критических замечаний, от него никогда не требовали участия в делах правительства. Эти мнения немногим позже привели его к созданию группы инакомыслящих, перешедшей в оппозицию, как только разразилась Гражданская война – то же самое сделали и Матильда Пинеда со своим другом из библиотеки Золотой век.

Среди дюжины племянников и племянниц, которые вечно его окружали, дядя Северо выделял лишь меня, называя своей «крестницей» и не забывая упомянуть, что фамилию дель Валье дал мне именно он. Хотя каждый раз спрашивая, был ли он лично знаком с моим настоящим отцом, я неизменно получала ответы-отговорки: «предположим, что твой отец – я», - говорил этот человек. Данная тема моей бабушке уже порядком надоела, а если я приставала с подобными вопросами к Нивее, та отправляла меня поговорить с Северо. Это был настоящий замкнутый круг.

- Бабушка, я не могу жить в окружении стольких тайн, - сказала я однажды Паулине дель Валье.

- А почему нет? Именно из тех людей, у которых было чёртово детство, и получаются самые творческие личности, - возразила женщина.

- Или те, в конце концов, становятся сумасшедшими… - подсказала я себе же.

- Это не подходящий момент, - снова сухо возразила моя бабушка. - Среди дель Валье полоумных ещё нет, Аврора, они просто чудаковатые, как и каждая уважающая себя семья, - заверила она меня.

Сеньорита Матильда Пинеда поклялась, что не знала о моём происхождении и добавила, что не стоило об этом и волноваться. Ведь важно не то, откуда мы приходим в жизнь, гораздо главнее, куда идёт человек, хотя когда наставница открыла мне теорию генетики Менделя, я должна была допустить, что существуют разумные основания, ввиду которых стоит всё же выяснить, кем являлись наши предки. А что если мой отец был умалишённым и ходил, где хотел, перерезая горло девушкам, попадавшимся ему на пути?

Моё развитие началось одновременно с наступлением периода полового созревания. Однажды я проснулась в ночной сорочке, испачканной похожим на шоколад веществом, и сразу же, пристыженная, спряталась в ванной, чтобы вымыться. Там я обнаружила, что грязь это не какашка, как я подумала сначала, а кровь, размазанная между ног. Охваченная ужасом, я побежала обратно и решила поделиться всем этим со своей бабушкой, однако, пожалуй, впервые не нашла её в величественной имперской кровати, что оказалось несколько странным для человека, неизменно встававшего в полдень. Тогда я пустилась вниз по лестнице, подгоняемая бегущим вслед и громко лающим Карамело, и, не медля, точно испуганная лошадь, налетела прямо на обоих: Северо и Паулину дель Валье. Он был одет, будто собирался на улицу, а она всё ещё куталась в тёмно-лиловый атласный халат, придававший этой сеньоре вид епископа на Святой неделе.

- Я сейчас умру! – закричала я, кинувшись на неё сверху.

- Сейчас не подходящий момент, - сухо возразила моя бабушка.

Вот уже несколько лет люди жаловались на правительство, и многие месяцы было слышно, как говорили, что президент Балмаседа пытался стать диктатором, таким способом перечеркнув более пятидесяти шести лет уважения к конституции. Эта конституция, подправленная аристократией, мыслящей властвовать вечно, предоставляла широчайшие полномочия исполнительной власти. Когда же власть попадает в лапы кого-то с противоречивыми предложениями, верхи, как правило, восстают.

Балмаседа, выдающийся человек с передовыми идеями, на самом деле, ничего плохого не совершил. Он дал куда больший толчок образованию, нежели предыдущий правитель, охранял чилийскую селитру от иностранных компаний, организовывал госпитали и множество общественных работ, особенно проводимых на железной дороге, хотя начинаний было куда больше тех, которые удалось довести до конца. Чили обладала военной и морской мощью, была страной процветающей и с самой прочной валютой во всей Латинской Америке. Однако аристократия так и не простила своему правителю того, что он поднял на другой уровень средний класс, с помощью которого и пытался править страной. Одновременно с этим и духовенство не могло вытерпеть отделение церкви от государства, гражданского брака, заменившего религиозный, и закон, разрешавший хоронить на кладбищах умерших любого вероисповедания. Тогда как раньше действительно была неразбериха с размещением тел тех, кто при жизни не были католиками, равно как и не причисляли себя к атеистам и самоубийцам, зачастую оканчивавшими свой земной путь в оврагах либо в море. Вот из-за подобных мер и покидало президента большинство женщин. Хотя последние и не обладали политической властью, это не мешало им главенствовать в собственных семьях и оказывать на домочадцев огромное влияние. Средний класс, поддерживаемый самим Балмаседа, тоже решил спасаться бегством, на что правитель ответил как всегда высокомерно – ведь тот привык повелевать и быть законопослушным, как и любой землевладелец тех времён. Его семья владела обширными территориями - целой провинцией с несколькими вокзалами, железной дорогой, деревнями и сотнями крестьян. У людей его клана была слава не добродушных хозяев, а грубых тиранов, спящих с оружием под подушкой и желающих к себе слепого уважения арендаторов. Возможно, поэтому человек и стремился управлять страной, как собственным земельным владением. На вид он был мужчиной высокого роста, статным, отважным, с ясной головой и благородной осанкой, сыном невероятных любовных приключений, которого воспитали буквально верхом на лошади с хлыстом в одной руке и с пистолетом в другой. Этот человек, когда-то окончивший семинарию, был натурой страстной и тщеславной, но не носил рясу, на которую вечно не хватало денег. Люди звали его Колтун волосатый, зная о стремлении мужчины менять причёску, приводить в порядок усы и бакенбарды. Они вечно обсуждали выписанный из Лондона слишком элегантный гардероб молодого человека. Также высмеивали высокопарное красноречие и личное признание в ревнивой любви к Чили, говорили, что президент настолько был заодно с родиной, что, не держа в уме этого человека, невозможно было себе её представить: «моя или ничья!» - вот фраза, которую приписывали ему люди. Годы правления окончательно изолировали мужчину от общества, и под конец тот стал проявлять странствующее, с маниакальными проявлениями, поведение, граничащее с депрессией. Хотя до сих пор даже среди худших своих противников человек пользовался славой доброго, с безукоризненной честностью, политика, как и почти все президенты Чили, кто в отличие от предводителей других стран Латинской Америки, покидали свои посты значительно обедневшими, нежели когда-то их занимали. Мужчина чётко предвидел будущее и мечтал создать великую нацию, однако тому выпало жить в последние годы уходящей эпохи и наблюдать ослабление партии, чересчур долго стоящей у власти. Теперь же страна и мир сильно изменились, ввиду чего от либерального режима не осталось и следа. Президенты соседних стран выдвинули преемника, на выборах же тем временем мошенничали гражданские и военные власти. Партия правительства неизменно побеждала ещё и благодаря силе, не без основания слывущей жестокой, если не сказать, зверской. Так, голосовали даже умершие с отсутствующими в пользу официального кандидата, покупались голоса избирателей, а сомневающихся запугивали дубинками. Президент сталкивался с непреклонной оппозицией, состоящей из консерваторов, нескольких групп инакомыслящих либералов, практически всего духовенства и большей части прессы. Пожалуй, впервые за всю историю страны объединились политики резко противоположных взглядов, и сплотил их всего лишь единственный повод: низвергнуть правительство. На Пласа де Армас ежедневно собирались представляющие оппозицию участники демонстрации, которых то и дело своими толчками обращала в бегство конная полиция. В последней служебной поездке президента по близлежащим областям солдаты были вынуждены защищать его ударами саблей от возбуждённой толпы, не перестававшей освистывать и кидаться в него овощами. Подобные проявления недовольства народа оставляли правителя невозмутимым, будто бы тот не отдавал себе отчёта, что люди неизбежно погружаются в сплошной хаос. Согласно сведениям, которыми располагали Северо дель Валье и сеньорита Матильда Пинеда, восемьдесят процентов населения ненавидят правительство, и поэтому достойной реакцией президента было отречение. Ведь существующее напряжённое положение становилось настолько невыносимым, что в любой момент оно взорвалось бы точно вулкан. Всё так и произошло одним январским утром 1891 года, когда восстал морской флот, а Конгресс отстранил президента от должности.

- Вот-вот разразится ужасная репрессия, тётя, - услышала я однажды, как говорил Северо дель Валье. – Я поеду на север и буду там сражаться. А вас умоляю защитить Нивею и детей, потому что сам сделать это уже не смогу и, кто знает, сколько времени…

- Но ведь ты уже потерял ногу на войне, Северо, если потеряешь и вторую, станешь похожим на карлика.

- У меня нет выбора, и потом в Сантьяго меня всё равно убьют.

- Не будь столь мелодраматичным, мы ведь не в опере!

Но Северо дель Валье был обо всём осведомлён гораздо лучше своей тёти, так как ему довелось увидеть собственными глазами самое начало ужаса. На подобную ситуацию президент отреагировал тем, что распустил Конгресс, назначил диктатора и упомянул некоего Хоакина Годоя, чтобы тот организовал репрессию. Садист по натуре, он считал, что «богатые должны её оплатить, чтобы стать ещё богаче, бедные так и будут бедными, а вот священники – их всех нужно попросту расстрелять!» Армия до сих пор хранила верность правительству, и то, что началось как политический раздор в итоге перешло в ужасную гражданскую войну, которая свела друг с другом два рода хорошо подготовленных войск. Годой, заручившись решительной поддержкой командиров армии, перешёл к тому, что стал сажать в тюрьму оппозиционных членов Конгресса, способных в противном случае активно добиваться своего. Уже давно закончилось стабильное обеспечение граждан, взамен чего начался повсеместный снос домов и систематические мучения; президент же, тем временем, заперся в своём дворце, чувствуя отвращение к подобным методам, однако ж, убеждённый, что других, способных сломить его политических врагов, просто нет. «Мне вовсе не хотелось бы знать о подобных мерах», - слышали, как не один раз говорил правитель. На той улице, на которой стояла библиотека Золотой век, он больше не мог ни спокойно спать по ночам, ни свободно ходить днём – и всё из-за воплей бичующихся. Конечно же, ни о чём таком никогда не упоминалось в присутствии детей, хотя я в любом случае узнавала обо всём. Ведь буквально каждая щёлка этого дома была мне знакома, и я развлекалась тем, что подслушивала разговоры взрослых; в виду того, что вот уже несколько месяцев в моей жизни не было ничего более интересного.

В то время как снаружи вовсю бурлила война, мы жили в глуби, точно в роскошной закрытой обители. Моя бабушка Паулина приютила Нивею с целой толпой ребятишек, кормилиц и нянек, после чего надёжно заперла дом, уверенная, что никто бы не осмелился напасть на даму её социального положения, которая к тому же была замужем за британским гражданином. На всякий случай Фредерик Вильямс поднял на крыше английский флаг и держал наготове смазанное маслом оружие.

Северо дель Валье очень вовремя отправился воевать на север, потому что прямо на следующий день его дом сравняли с землёй, и найди они молодого человека, дело бы кончилось тюрьмой политической полиции, где одинаково издевались и над бедными и над богатыми. Нивею, как и Северо дель Валье, считали сторонницей либерального режима, однако вскоре она стала горячей противницей, как только президент захотел выдвинуть своего преемника, прибегнув к ловушкам, и попытался развалить Конгресс. Во время длившейся месяцы революции у женщины, вынашивающей ещё пару близнецов, а также успевавшей растить остальных шестерых детей, нашлось время и воодушевление, чтобы активно выступать от оппозиции, причём весьма необычным способом, который чуть было не стоил жизни ей самой. Она всё делала за спиной бабушки Паулины, отдававшей недвусмысленные распоряжения о том, чтобы мы жили тише воды, ниже травы, не привлекая к себе внимание властей, и чтобы обо всём знал только один Вильямс. Сеньорита Матильда Пинеда заняла ровно противоположную позицию по отношению к Фредерику Вильямсу: первая была столь же рьяной социалисткой, каким монархистом считал себя второй, однако ненависть к правительству объединяла обоих. В одной из четырёх комнат заднего двора, куда никогда не входила моя бабушка, эти двое устроили небольшую типографию не без помощи, конечно же, Педро Тея. Там они печатали отражающие революционное настроение пасквили и памфлеты, которые позже сеньорита Матильда Пинеда, уносила, спрятав под своей накидкой, чтобы в дальнейшем распространять их по окрестным домам. Они заставили меня поклясться, что я не скажу никому ни слова о происходящем в этой комнате, а я, в свою очередь, так и поступила, потому что сама тайна казалась мне очаровательной игрой, хотя я и не догадывалась об опасности, постепенно подкрадывающейся к нашей семье. К концу Гражданской войны я поняла, что данная опасность весьма реальна, ведь, несмотря на позицию Паулины дель Валье, никому не было под силу увернуться от длинной руки политической полиции. Дом моей бабушки не был, конечно же, такой святыней, как мы предполагали; тот факт, что сама она была вдовой с состоянием, связями и принадлежала известной фамилии, всё равно не спас бы её от грядущего разорения, а, возможно, и от тюрьмы. Беспорядки текущих месяцев были нам только на руку, а когда выяснилось, что большинство населения отвернулось от правительства, то контролировать народ оказалось совершенно невозможно. Даже в недрах полиции находились сторонники революции, помогавшие бежать тем, кого, напротив, на самом-то деле стоило задерживать. В каждом доме, в дверь которого стучалась сеньорита Пинеда, желая вручить памфлеты, её встречали с распростёртыми объятиями.

Своевременно заняли одинаковую позицию Северо и его родственники, потому что разворачивающийся в стране конфликт объединил консерваторов с частью либералов. Оставшиеся члены семьи дель Валье спрятались в своём земельном владении, как можно дальше от Сантьяго; молодые же ребята, тем временем, отправились сражаться на север, где и присоединились к добровольцам, которых поддерживали подзадоренные моряки. Преданная правительству армия планировала обратить в бегство кучку возбуждённых насущными вопросами людей в гражданском, однако та даже не представляла себе, какое сопротивление могла бы встретить с их стороны. Эскадра вместе с революционерами решила обосноваться на севере, чтобы захватить залежи селитры, считавшиеся главным источником доходов страны. Там же разместились и полки регулярной армии. В первом серьёзном противостоянии одержали победу правительственные войска, которые и по окончании сражения продолжали убивать раненых и пленных, как то часто делали во время Тихоокеанской войны десятью годами ранее. Жестокость подобного убийства настолько взбудоражила революционеров, что, когда люди вновь встретились лицом к лицу, то в скором времени уже праздновали свою разгромную победу. Тогда наступила именно их очередь истреблять побеждённых. В середине марта члены конгресса, как успели окрестить подстрекавших, распространили своё влияние на пять северных провинций и организовали совещание правительства, тогда как на юге президент Балмаседа с каждым часом терял своих сторонников. Оставшиеся из размещавшихся на севере преданных войск были вынуждены отступить к югу, чтобы примкнуть к главным силам армии; пятнадцать тысяч человек пешком преодолели горную цепь, вторглись в Боливию, прошли по территории Аргентины, а затем ещё раз пересекли горы и таким способом прибыли в Сантьяго. Они появились в столице крайне утомлёнными, бородатые и в лохмотьях – ведь людям пришлось прошагать множество километров по суровой природе долин и возвышенностей, вытерпеть адскую жару и вечные холода. По дороге приходилось забирать с собой лам, а также их вид – викуний, что паслись на плоскогорье, заодно прихватывая тыквы и живших в пампах броненосцев. С воздуха войска сопровождали и птицы, обитающие на самых высоких горных вершинах. Солдат встречали как настоящих героев. Ведь в истории подвига подобного рода не было аж с отдалённых времён жестоких испанских завоевателей, и, тем не менее, не все принимали участие в пополнении военных рядов, потому что оппозиция разрасталась, словно лавина, сдержать которую было совершенно невозможно. Наш дом никак не изменился, по-прежнему стоял с закрытыми ставнями, за которыми неуклонно выполнялись распоряжения моей бабушки, заключавшиеся в том, чтобы никто даже и не думал высовываться на улицу. Однако моё любопытство всё же взяло вверх, почему я и отправилась на крышу, чтобы посмотреть на шествие.

Аресты, грабежи, пытки и реквизиции – вот каково было настоящее орудие оппозиционеров; уже не было по-настоящему сплочённых семей, и в душах людей царил один лишь страх. Войска то и дело совершали облавы, вербуя таким способом молодёжь, неожиданно заглядывали на похороны, свадьбы, в деревни и фабрики, где с особым тщанием выискивали мужчин призывного возраста, а затем уводили их силой. Сельское хозяйство и промышленность остановили своё производство ввиду недостатка рабочих рук. Всесилие военных становилось невыносимым, и только тогда президент понял, что пора бы ему и парировать. Когда же, наконец, захотел поступить подобным образом, оказалось уже поздно – в сложившейся ситуации солдаты-таки успели возгордиться, и правитель побоялся, что его попросту отстранят, давая дорогу военной диктатуре, являвшейся на самом деле гораздо ужаснее, нежели репрессии, наложенные на население политической полицией Годоя.

«Ничто так не опасно, как безнаказанная власть», - предупредила нас Нивея. Я спросила сеньориту Матильду Пинеда о том, какова разница между властью, которой обладает правительство, и той, что находится в руках у революционеров, и ответ был следующим – и те, и другие борются за законное право. Но когда я задала тот же вопрос своей бабушке, она мне сообщила, что никакой – все они подлецы, вот что она мне ответила.

Настоящий ужас постучал в нашу дверь, когда нагрянули сыщики и задержали дона Педро Тея, а затем ещё и сопроводили человека в наводящие на любого ужас тюрьмы Годоя. Подозревали, и не без основания, что мужчина был ответственен за политические пасквили против правительства, распространявшиеся буквально везде. Некой июньской ночью, точнее одной из этих обычных ночей, когда, как правило, зарядит нудный дождь либо сыпет предательская метель, мы, как обычно, ужинали в столовой, предназначенной для ежедневного использования. Вдруг резко открылась дверь и без всякого предупреждения ворвалась сеньорита Матильда Пинеда, которая пришла к нам ошеломлённая, мертвенно-бледная и в промокшем плаще.

- Что случилось? – спросила моя бабушка, обеспокоенная невоспитанностью учительницы.

Сеньорита Пинеда сходу выпалила, что, мол, работавшим на Годоя негодяям удалось ворваться в библиотеку Золотой век, побивая на своём пути попадавших под руку, а затем они ещё куда-то отвезли и дона Педро Тея в закрытом экипаже. Моя бабушка так и замерла с вилкой в воздухе, невольно ожидая чего-то большего, нежели сухого подтверждения скандального появления женщины, едва знавшей сеньора Тея, и никак не могла понять, почему новость была столь срочной. Ведь женщина даже не осознавала, что библиотекарь чуть ли не ежедневно бывал в доме, причём неизменно входил с чёрного хода, чтобы печатать революционные памфлеты на типографии, заблаговременно спрятанной под её собственной крышей. Нивея, Вильямс и сеньорита Пинеда, напротив, вполне могли догадаться о последствиях, заключавшихся в том, что несчастного Тея просто вынудят во всём сознаться, и точно знали, что человек рано или поздно так и поступит, ведь методы Годоя ещё никого не вводили в заблуждение. Я видела, как все трое обменялись взглядами отчаяния, и, несмотря на то, что я не понимала саму суть происходящего, его причину я, тем не менее, себе чётко вообразила.

- Неужели подобное случилось лишь из-за прибора, что у нас находится в заброшенной комнате? – спросила я.

- Какого такого аппарата? – воскликнула моя бабушка.

- Нет, нет, никакого аппарата, - незамедлительно возразила я, сразу же вспомнив о тайном договоре, однако Паулина дель Валье не позволила мне продолжить, тут же схватила за ухо и как следует встряхнула с неприсущим ей ожесточением.

- Какого аппарата, я тебя спрашиваю, чёртова ты соплячка! – кричала она на меня.

- Оставьте в покое девочку, Паулина. К этому она не имеет совершенно никакого отношения. На самом деле, речь идёт о некой типографии… - сказал Фредерик Вильямс.

- Типографии? Здесь, в моём собственном доме? – рычала моя бабушка.

- Боюсь, что да, тётя, - прошептала Нивея.

- Проклятие! Что же нам теперь делать! – и эта матриархальная сеньора плюхнулась на стул, зажав голову руками и шепча, что, мол, собственная семья её же и предала и что мы, глупцы, каких поискать, ещё заплатим за подобную неосторожность. Ведь когда-то она встретила Нивею с распростёртыми объятиями и приютила её, а теперь только посмотрите, как женщина отплатила за проявленное гостеприимство. И если Фредерик об этом бы не узнал, все могли бы прочувствовать последствия сложившейся ситуации на собственной шкуре; тогда не оказались бы мы ни в Англии, ни в Калифорнии. А там, собственно, мы и должны были быть, когда стало понятно, как обстоит дело в Чили. И ещё бабушка добавила, что больше никогда в своей жизни не хотела видеть сеньориту Пинеда и запретила той когда-либо впредь переступать порог её дома или даже пытаться заговаривать с её внучкой.

Фредерик Вильямс получил в своё распоряжение экипаж и объявил, что отправляется «решать проблему». Однако это вовсе не успокоило мою бабушку, но лишь ещё больше испугало. Сеньорита Матильда Пинеда попрощалась со мной, вышла, и более свою учительницу я не видела даже многие годы спустя. Вильямс отправился прямиком в североамериканское дипломатическое представительство и там попросил разрешение поговорить с мистером Патриком Эгоном, своим другом и товарищем по бриджу, кто в данный момент возглавлял официальный банкет, на котором присутствовали и другие члены дипломатического корпуса. Эгон обожал правительство. Хотя, с другой стороны, этот человек одновременно был очень уж демократичным, как и практически все янки, а, значит, презирал методы Годоя. Он выслушал наедине всё, что сказал Фредерик Вильямс, и немедленно отправился поговорить с министром внутренних дел, кто принял человека этим же вечером, хотя и объяснил, что, мол, не в его власти ходатайствовать за заключённого. И всё же, ему удалось добиться встречи с президентом, которая имела место уже на следующие сутки в час ночи. Это, пожалуй, была самая длинная ночь, которую пережили все обитатели дома моей бабушки. Никто тогда не ложился спать. Я же провела памятную ночь, скорчившись в обнимку с Карамело в кресле холла, пока тут же суетилась вся прислуга, занимаясь чемоданами и баулами. Одновременно сновали туда-сюда няни и кормилицы со спящими на руках малышами Нивеи, а также поварихи с объёмными корзинами продовольствия. В экипажи поместили буквально всё, включая даже пару клеток с любимыми птицами моей бабушки. Вильямс вместе с садовником, этим надёжным человеком, разобрали типографию, а её части спрятали в глубине внутреннего двора; все компрометирующие бумаги тогда же были и сожжены. К рассвету у входа уже стояли две повозки для членов семьи, четверо, во всеоружии, слуг и лошадь, готовая вывезти нас из Сантьяго. Оставшаяся прислуга решила на время укрыться в ближайшей церкви, откуда ещё несколько экипажей забрали бы их чуть позже. Фредерик Вильямс не хотел нас сопровождать.

- Я ответственен за случившееся, а потому останусь защищать дом, - сказал он.

- Ваша жизнь куда ценнее этого дома и всего остального, что у меня есть, пожалуйста, поедемте с нами, - умоляла его Паулина дель Валье.

- Тронуть меня они не посмеют, я британский гражданин.

- Ну не будьте таким наивным, Фредерик, поверьте мне, в нынешние времена не спасётся практически никто.

Однако ж, способа убедить этого человека так и не нашлось. Он сильно поцеловал меня пару раз в щёки, долго держал руки бабушки в своих, а затем распрощался и с Нивеей, которая дышала точно лишённый воды морской угорь - уж и не знаю, было ли то из-за страха либо от видной невооружённым глазом беременности.

Мы выехали, когда робкое солнце едва освещало снежные вершины горной цепи, и к нашему счастью прекратился дождь, а небо начинало проясняться. Тем не менее, по-прежнему дул настолько холодный ветер, что без труда проникал во все щели экипажа. Моя бабушка несла меня в своём подоле, баюкая как полагается, завёрнутую в её плащ из лисьей шкуры, тот самый, пóлы которого некогда рьяно пожирались Карамело, переживавшего порыв сладострастия. Она шла со сжатым от гнева и испуга ртом, но при этом не забывала и о корзинках с полдником. И чуть только, продвигаясь в южном направлении, мы выехали из Сантьяго, бабушка их сразу же и открыла. Таким способом было положено начало пиршеству, состоящему из жареных цыплят, сваренных вкрутую яиц, пирожных из слоёного теста, сыров, хлеба из смешанной муки, вина и оршада, что всё вместе нужно было растянуть на оставшееся путешествие. Тёти и дяди семьи дель Валье, укрывшиеся в близлежащей деревне в самом начале январского восстания, приняли нас у себя с искренней радостью, ведь своим приходом мы прервали неминуемую, длящуюся уже около полугода, скуку и привезли новости. Хотя, честно говоря, эти новости и были не из приятных, однако вообще ничего не знать было бы и того хуже. Я в очередной раз встретилась с многочисленными двоюродными братьями, которые, отдыхая на заслуженных детских каникулах, тем самым создавали взрослым немало проблем. Мы досыта наедались молоком, взятым только что из-под коровы, свежайшим сыром и различными запасами, которые хранились аж с лета. Ещё старались часто ездить верхом, любили шлёпать по слякоти под дождём, играли в хлеву и в мансардах, ставили театральные представления и несмотря на то, что никто из нас не обладал даже малейшими музыкальными способностями, мы, тем не менее, решили сгруппироваться в доморощенный хор. В дом можно было попасть, предварительно пройдя извилистую дорогу, обрамлённую высокими тополями, растущими в дикой долине, куда практически не доходил плуг, а пастбища казались заброшенными. Там, время от времени, мы видели целые ряды сухих, изъеденных молью, палок, которые, по мнению моей бабушки, всё же представляли собой виноградники. Если нам по дороге попадался какой-нибудь крестьянин, последний непременно снимал соломенную шляпу и, неизменно смотря в землю, приветствовал хозяев - «ваша милость», говорил он нам. Моя бабушка приехала в деревню уставшей и в плохом настроении, но, тем не менее, буквально за несколько дней расставила раскрытые зонты и вместе с Карамело, точно колдунья, обежала окрестности, попутно выказывая немалое любопытство. Я видела её внимательно рассматривающую кручёные ветки виноградных лоз и собирающую пробы земли, которые складывала на хранение в какие-то загадочные мешочки. Дом, напоминающий по своей форме букву U, был весь из необожжённого кирпича с кровельной черепицей, массивный и прочный на вид, без малейшей элегантности, однако ж, стены его смотрелись неплохо, много чего пережив на своём веку. Летом здесь царил настоящий рай, что создавали деревья с их изобилием плодов, благоуханием цветов, несмолкаемыми трелями суетливых птиц и гулом проворных пчёл. Зимой же, напротив, жилище, неизменно окружённое изморосью и хмурым небом, скорее напоминало некую старую ворчливую даму. День начинался очень рано и оканчивался лишь с заходом солнца, иными словами, тем временем, когда мы все вместе собирались то в одной, то в другой огромных комнатах дома, крайне мало освещённых свечами и керосиновыми лампами. В помещении было холодно, но мы всё равно сидели за покрытыми толстыми тряпками круглыми столами, под которые, позаботившись заранее, прислуга положила нагревавшиеся жаровни – вот таким способом мы и держали ноги в тепле. А изнутри предпочитали греться красным, прокипячённым с сахаром, вином с добавлением кожуры апельсина и корицы – ведь это, пожалуй, единственная возможность его проглотить. Тёти и дяди семейства дель Валье производили у себя же это тяжёлое для восприятия вино на потребу остальных членов семьи, хотя моя бабушка по-прежнему утверждала, что таким напитком не стоило промачивать себе глотку, скорее, он был нужен для того, чтобы добиться более густого оттенка. Все в этом земельном владении уважительно относились к выращиванию виноградных лоз, из которых затем производили собственное вино - одни бутылки получались лучше, другие хуже – хотя вот в этой конкретной вино было особенно тяжёлым. В деревянных корытах пауки ткали нежные кружевные скатерти, а вокруг них свободно бегали мыши, потому что живущим в доме котам было не под силу забираться столь высоко. Стены, побелённые известью либо же разрисованные где голубым, а где тёмно-синим цветом, блестели лишь краской, не неся на себе никакой декоративной нагрузки, и вместе с тем в помещении повсюду стояли статуи святых и имелись изображения распятого Христа. У самого входа стоял манекен с деревянными головой, руками и ногами, глазами из голубого стекла и человеческими волосами, олицетворяя собой Деву Марию. Её постоянно украшали свежими цветами и подсвечиваемым старьём, проходя мимо которой каждый из нас всегда совершал крестное знамение – так, никто не входил и не выходил, не поприветствовав при этом Мадонну и не попрощавшись соответственно. Раз в неделю ей меняли облачение, имелся даже целый шкаф, полный различных нарядов эпохи Возрождения, а на шествия ей надевали горностаевую накидку, весьма поблёкшую за столько-то лет. Мы кушали четыре раза в день и всегда подолгу, отчего никак не удавалось понять, когда же начинался следующий приём пищи. Так, моя бабушка вставала из-за стола лишь затем, чтобы поспать, либо когда отправлялась в молельню. К семи утра все собирались, чтобы присутствовать на обедне и причащении под чутким руководством падре Теодоро Фьеско, жившим вместе с моими дядями и тётями, уже весьма старым, чтобы обладать такой добродетелью, как терпение. На его взгляд, не было никакого непростительного греха, за исключением разве предательства Иуды. Даже ужасный Годой, по мнению священника, смог бы найти утешение, обратись тот к самому Господу Богу. «Как бы не так, падре, смотрите же, если существует прощение для людей подобных Годою, я предпочитаю пойти в ад вместе с Иудой и всеми моими детьми», - парировала ему Нивея. После захода солнца члены семьи звали детей, служащих и жильцов земельного владения, чтобы в скором времени устроить совместную молитву. Каждый брал зажжённую свечу, и все шли прямиком в сельскую молельню, что была построена в южной крайней части дома. Нивея пристрастилась к ежедневным обрядам, которые откладывали отпечаток на всё – на календарь, на времена года, на жизни людей; я же с удовольствием убирала цветами алтарь и чистила золотые дарохранительницы. Особое значение службе придавали священные слова, заключавшиеся в следующем стихотворении:

(моё)

«Боже, любить Тебя меня не побуждай

И не ввергай меня Ты в ад, вконец избитым,

Где бросишь навсегда за причинённые обиды

И равно не сули мне чаемый мной рай

Лишь Ты, Господь, один меня и побуждай

Распятым зреть Тебя,

К израненному телу шанс припасть мне дай

И смерть Твою, и поруганье осознать любя».

«И напоследок сподоби меня возлюбить Себя

И хотя прейдёт небо, я бы любил Тебя

И пусть исчезнет сам ад, возбоялся бы Тебя»

«И во имя любви к Тебе не вынуждай меня к жертве

И потому как все мои надежды мертвы

С прежней силой я готов и впредь любить Тебя». (серьёзный перевод)

Я глух, о Боже, к мыслям о любви

Небесной, мне обещанной когда-то;

Я глух и к мыслям о мученьях ада,

Боясь принизить благости твои.

Я слышу лишь Тебя, но не в раю,

А на кресте, язвимого толпою,

И муки, выносимые тобою,

Страданья, смерть высокую твою.

Тебя любить – великая отрада:

И без небес любви я не отрину,

Без ада – страха я не позабуду.

В любви моей мне не нужна награда,

С надеждой или без – мне все едино,

Как я любил, так и любить я буду.

Полагаю, что помимо прочего вся служба и стихотворение в особенности смягчили суровое сердце моей бабушки. Все заметили, что начиная с данного, произошедшего в деревне, события она стала чуть ближе к религии и начала ходить в церковь уже по собственному желанию, а не только потому, чтобы её просто там видели другие люди. Также перестала злословить на духовенство по привычке, как нередко поступала ранее, и когда мы возвратились в Сантьяго, то приказала выстроить красивую молельню с цветными витражами в своём доме на улице Армии Освободителей, где уже молилась так, как считала нужным. Католическая вера с её канонами женщину чем-то не устраивала, поэтому всё приходилось приспосабливать под себя. После вечерней молитвы, мы возвращались со своими свечами в просторную гостиную, где пили кофе с молоком. Женщины тем временем здесь же вязали или вышивали, а мы, являясь всего лишь запуганными детьми, слушали сказки о привидениях, что рассказывали дяди и тёти. Ничто нас так не пугало, как имбунче – злой дух или некое зловредное существо из туземной мифологии. Говорили, что индейцы выкрадывали новорождённых, чтобы затем превратить их в настоящих имбунче. Так, бедняжкам зашивали веки и анальное отверстие, растили их непременно в пещерах, кормили кровью, ломали ноги, выкручивали головы назад и запускали свою руку под кожу на спине, и с помощью подобных манипуляций овладевали максимальной удачей сверхъестественных сил. Из страха окончить свои дни, став пищей имбунче, дети не высовывали носа за пределы дома после захода солнца, а кое-кто, в том числе и я, спали, укрывшись с головой одеялами, мучимые наводящими ужас ночными кошмарами. «До чего же ты суеверная, Аврора! Никаких имбунче не существует. Ты и вправду веришь, что ребёнок сможет пережить столь жуткие пытки?» - подобным образом бабушка пыталась со мной рассуждать, однако ж, аргумента, способного избавить меня от вызываемого нервным перенапряжением стучания зубами, так и не находилось.

Вынашивая ребёнка, Нивея практически не переживала о впечатлении, которое производили на слушателей рассказываемые истории, занимая себя лишь тем, что высчитывала близость предстоящих родов, судя по частоте использования ночного горшка. Когда женщина поднялась тринадцать раз подряд за две идущие друг за другом ночи, то за завтраком объявила, что вот и пришла пора искать доктора, и действительно в этот же самый день начались характерные сокращения мышц. Необходимых средств поблизости так и не нашлось, разве что кто-то подсказал позвать акушерку из ближайшей деревни, кем на деле оказалась лекарка-травница с яркой внешностью, индианка непонятного возраста из племени мапуче, и почему-то вся бурого цвета – её кожа, косы и даже одежда были природных, естественных оттенков. Она приехала на коне, с сумкой, в которой находились различные растения, масла и лекарственные сиропы. Женщину целиком закрывала накидка, скреплённая на груди огромной серебряной заколкой, украшенной древними колониальными монетами. Тётушки не на шутку испугались, потому что лекарка-травница видимо сама недавно вышла из самых глубин Араукании, хотя Нивея приняла её, не выказывая ни малейшего недоверия. Подобное затруднительное положение женщину не пугало, ведь уже раз шесть той доводилось проводить схожие опыты. Индианка неважно говорила по-кастильски, хотя, казалось, что прекрасно знала своё ремесло, и как только сняла накидку, мы смогли увидеть чистоплотную лекарку. По традиции небеременные не входили в комнату роженицы, так что молодые женщины ушли вместе с детьми в противоположную крайнюю часть дома, а мужчины собрались в бильярдной поиграть, выпить и покурить. Нивея в сопровождении индианки ушла в главную комнату, куда также направились и некоторые, являвшиеся членами семьи, старшие женщины, чтобы, сменяя друг друга, молиться и помогать. Кто-то взялся приготовить кур тёмного цвета, чтобы затем сварить из них питательный бульон, способный поддержать силы матери до и после родов. Ещё решили вскипятить огуречную траву, сделав из неё настой, питьё которого неизменно отзывалось предсмертным хрипом или сердечной одышкой. Любопытство взяло вверх над угрозой бабушки устроить взбучку, если та застанет меня крутящейся возле Нивеи, поэтому я незаметно пробралась в задние комнаты и стала шпионить. Я видела служанок, ходящих с белыми тряпками и лоханями с горячей водой, пахнущей маслом ромашки и нужной для того, чтобы массажировать живот. Также они принесли одеяла и уголь для жаровен, ведь женщины ничего так не боялись, как ощущения жуткого холода в животе или, другими словами, малейшего охлаждения во время родов. Слышался продолжительный гул бесед и смеха; мне отнюдь не казалось, что по другую сторону двери царила атмосфера беспокойства и страдания – всё было наоборот: женщины вели себя так, словно веселились на каком-то празднике. Если учесть, что из своего потайного места я ничего не видела, а призрачное дыхание тёмных коридоров беспрестанно взъерошивало мне волосы на затылке, то практически сразу мне здесь стало скучно, и я отправилась играть с двоюродными братьями и сёстрами. Однако, под вечер, когда вся семья собралась в молельне, я вновь приблизилась к комнате роженицы. На ту пору голоса смолкли, а вместо них чётко слышались натужные стенания Нивеи, шёпот молитв и шум дождя, стучащего по кровельной черепице дома. Застыв на месте, я так и сидела в повороте коридора, вся дрожа от страха – ведь я была уверена, что сейчас вполне могли прийти индейцы и украсть малыша Нивеи…а вдруг явившаяся сюда лекарка-травница и была одной из тех ведьм, кого напускали имбунче на новорождённых? Как же Нивея не подумала об этой ужасающей возможности? Я вот-вот была готова побежать обратно в молельню, где находились люди, и горел свет. Но случилось так, что именно в этот момент вышла одна из женщин найти необходимые в данной ситуации вещи, оставив за собой чуть приоткрытую дверь, благодаря чему я, хотя и смутно, могла разглядеть происходившее в комнате. Меня никто не видел, потому что в коридоре царила тьма, тогда как внутри, напротив, преобладало освещение, создаваемое двумя лампами, горевшими на животном жире, и повсюду расставленными свечами. Три зажжённые жаровни по углам обеспечивали в этом помещении более тёплый воздух, нежели в остальных частях дома. Также тепло исходило и от чугунка, в котором кипятили листья эвкалипта, что насыщали воздух свежим ароматом леса. Нивея, одетая в короткую сорочку, жакет и толстые шерстяные гольфы, сидела на корточках на одеяле, вцепившись обеими руками в две мощные верёвки, свисавшие с потолочных балок, а сзади ту поддерживала лекарка-травница, которая, не переставая, тихонько шептала слова на другом языке. Объёмистый, и вдобавок отмеченный синими венами, живот матери в мерцающем свете свечей казался неким чудовищем, будто сам он являлся чужеродной частью тела роженицы, и его даже вряд ли можно было считать чем-то человеческим. Нивея тужилась - с головы до ног вся в поту, с приставшими ко лбу волосами. При этом она надула губы и закрыла глаза, под которыми виднелись тёмно-лиловые круги. Одна из моих тётушек молилась на коленях рядом со столиком, где располагалась небольшая статуя святого Рамона Нонато, заступника всех рожениц, единственного святого, появившегося на свет не совсем нормальным путём – ребёнка вытащили, разрезав сильно вздувшееся пузо его матери. Ещё одна женщина находилась рядом с индианкой, держа под рукой умывальный таз с горячей водой и стопку чистых тряпок. Наступила короткая пауза, во время которой Нивее удалось жадно глотнуть воздуха, а лекарка-травница встала впереди и своими тяжёлыми руками принялась массировать живот так, будто удобнее устраивала дитя внутри роженицы. Вскоре фонтан кровавой жидкости пропитал всё одеяло. Лекарка-травница отделила его с помощью тряпки, вмиг ставшей мокрой насквозь, и вслед за этим подобная участь постигла ещё несколько тряпок. «Будь благословлён, будь благословлён, будь благословлён», - слышала я, как говорила индианка на испанском языке. Нивея вцепилась в верёвки и стала тужиться с такой силой, что на шее аж проступили сухожилия, а вены на висках так бы и лопнули. Из губ женщины вырвалось глухое мычание, вслед за чем между ног показалось нечто, что сразу бережно взяла лекарка-травница и удерживала буквально мгновение, за которое Нивея успела перевести дыхание и начать тужиться заново до тех пор, пока не вышел весь ребёнок. Я подумала, что упаду в обморок от ужаса и омерзения, и, спотыкаясь, попятилась по длинному и злополучному коридору.

Час спустя, служанки второпях подбирали грязные тряпки, и остальные, пригодившиеся при родах, вещи, чтобы впоследствии всё сжечь – люди верили, будто таким способом можно было избежать кровотечений. В то же время лекарка-травница сама убрала плаценту и пуповину, чтобы спрятать их под фиговым деревом, как было принято у людей, проживающих в здешних краях. Остальные члены семьи собрались в гостиной вокруг падре Теодоро Фьеско, чтобы возблагодарить Господа за появление на свет этой пары близнецов, двух настоящих мужчин, которые с уважением и честью будут носить фамилию дель Валье, о чём в своей речи сказал священник. Две тёти держали на руках новорождённых, как следует завёрнутых в шерстяные пелерины и в вязаных шапочках на головках, пока каждый член семьи не подошёл по очереди, чтобы поцеловать малышей в лобик, приговаривая «Да хранит его Господь» и таким способом желая избежать невольного сглаза. Я не могла поприветствовать своих двоюродных братьев, как то делали все остальные, потому что я видела в них исключительно противных червей, да и воспоминание о синеватом животе Нивеи, выталкивающей наружу плод, казавшийся испачканной кровью массой, похоже, будет мучить меня вечно.

На второй неделе августа нас решил разыскать Фредерик Вильямс, как всегда сама элегантность и полное спокойствие, словно риск попасться в лапы политической полиции был лишь глупым помрачением народа. Моя бабушка встретила мужа, точно невеста – её глаза блестели, а на щеках играл румянец от переполнявших душу эмоций. Она протянула своему дорогому руки, которые тот и поцеловал с чувством несколько бóльшим, нежели уважение. И тогда я впервые поняла, что странная пара соединилась узами, слишком напоминавшими любовь. На ту пору, бабушке было около шестидесяти пяти лет – возраст, в котором все остальные женщины выглядели старухами, подорванными наложенными самой жизнью трауром и различными неудачами, Паулина дель Валье, напротив, до сих пор казалась непобедимой. Она продолжала укладывать волосы, кокетничала так, как уже не позволяла себе ни одна дама её круга, и увеличивала объём причёски за счёт накладок из волос. Одевалась со своей всегдашней суетностью, несмотря на появившуюся полноту, и красилась столь умело, что все считали естественным румянец на щеках и черноту ресниц. Рядом с ней Фредерик Вильямс смотрелся значительно моложе, и, казалось, что женщины находили его слишком уж привлекательным, и, желая лишний раз это подчеркнуть, вечно помахивали веерами и как бы невзначай роняли при нём свои платочки. Лично я никогда не видела, чтобы дядя отвечал взаимностью на подобные любезности, скорее наоборот, мне казалось, что смотрел он исключительно на свою супругу. Я спрашивала себя не раз о том, а были ли отношения Фредерика Вильямса и Паулины дель Валье всего лишь выгодной сделкой для обоих, являлись ли они столь платоническими, как считали окружающие, или же между ними уже давно возникла определённого рода симпатия. Полюбили ли друг друга эти двое? Никто и никогда так и не смог узнать ответ, потому что он предпочитал не касаться данной темы, а моя бабушка, кто, в конце концов, сподобилась рассказать мне вещи более чем частные, унесла его в мир иной.

Мы узнали от дяди Фредерика, что только после личного вмешательства президента был освобождён дон Педро Тей, и освобожден прежде, чем Годою удалось бы выудить у человека признание. Таким способом мы все смогли вернуться в Сантьяго, в наш дом, потому что на самом деле имя нашей семьи никогда не попадало в списки полиции. Девятью годами позже, когда умерла моя бабушка Паулина, и я вновь увиделась с сеньоритой Матильдой Пинеда и доном Педро Теем, я уже знала подробности случившегося, от которых добренький Фредерик вообще-то хотел избавить всех нас. После того, как снесли библиотеку, избили служащих и сложили стопками множество книг, чтобы предать их огню, увезли в злополучные казармы и каталонского библиотекаря, где к нему применили широко распространённую в ту пору манеру обращения с заключёнными. По окончании наказания Тей, не сказав ни единого слова, потерял рассудок. Увидев подобное, работники казармы опрокинули на него ведро воды вперемешку с экскрементами, затем привязали к стулу, и в таком состоянии он провёл оставшуюся ночь. На следующий день, когда библиотекаря вновь привели к его прежним мучителям, туда же прибыл и североамериканский министр Патрик Эгон в компании адъютанта самого президента и потребовал освобождения заключённого. Человека отпустили только после того как предупредили о следующем: мол, если он о случившемся обмолвится лишь словом, тогда непременно столкнётся с ребятами из взвода, отвечающего за расстрел. Мужчину, истекающего кровью и перепачканного дерьмом, отвели в экипаж министра. Там его уже ждали Фредерик Вильямс вместе с врачом, которые проводили библиотекаря в дипломатическое представительство Соединённых Штатов, где представили в качестве человека, кто получил приют в этой стране. Спустя месяц пало правительство, и дон Педро Тей покинул дипломатическое представительство, чтобы разместить у себя членов семьи отстранённого от должности президента, тоже нашедшего убежище под соответствующим флагом. Библиотекарь провёл несколько месяцев в муторном состоянии, пока не поджили раны от плетей и кости плеч не восстановили своей подвижности. Ведь лишь оправившись, он смог заново начать своё книжное дело. Жестокости властей, что стойко терпел библиотекарь, так его и не испугали, почему в голове даже и не мелькнула мысль вернуться в Каталонию, вместо чего, каким бы ни было стоящее ныне у власти правительство, этот человек по-прежнему находился в оппозиции. Когда я благодарила его много лет спустя за ту ужасную пытку, которую довелось вытерпеть бедняге, чтобы защитить свою семью, он мне ответил, что поступил подобным образом не из-за нас, а из-за сеньориты Матильды Пинеда.

Моя бабушка Паулина хотела пережить в деревне бушующую в стране революцию, но Фредерик Вильямс убедил её в том, что настоящий конфликт мог длиться целые годы, и нам вовсе не обязательно лишаться уже занимаемого положения в Сантьяго. По правде говоря, земельное владение с живущими на нём скромными крестьянами, существующими нескончаемыми сиестами и скотными дворами, полными испражнений и мух, представлялось ему судьбой куда худшей, нежели хорошо известные тюрьмы.

- В Соединённых Штатах война длилась четыре года, на столько же она может затянуться и здесь, - сказал он.

- Целых четыре года? Да за это время не останется ни одного живого чилийца. По словам моего племянника Северо, за несколько месяцев уже насчитывалось десять тысяч погибших в бою и более тысячи предательски убитых, - возразила моя бабушка.

Нивея хотела вернуться с нами в Сантьяго, несмотря на то, что всё ещё не отошла от сильного, вызванного рождением близнецов, утомления, на чём настаивала столь упорно, что моя бабушка под конец всё-таки уступила. В первые дни Нивее ничего не говорили о случившемся с типографией, но, увидев двух очаровательных близнецов, её окончательно за это простили. В скором времени мы все встретились по пути в столицу, везя с собой те же самые тюки, с которыми переезжали несколько недель назад, и к чему теперь прибавились ещё двое новорождённых, а вот птиц, наоборот, не стало – те, подавившись с испуга, умерли по дороге. Мы везли с собой многочисленные корзинки со съестными припасами и кувшин с пойлом, представляющим собой некую тошнотворную смесь из выдержанного вина вперемешку со свежей кровью телёнка, которое было прописано Нивее, чтобы не допустить анемии.

Нивея провела целые месяцы, ничего не зная о своём муже, и, как в моменты слабости нам же и призналась, начала кукситься. Она никогда не сомневалась в том, что Северо дель Валье вернётся с войны целым и невредимым прямо к ней под бочок. Женщина обладала особой разновидностью проницательности, что позволяла ясно зреть свою собственную судьбу. Ей всегда было известно и то, что рано или поздно станет супругой этому человеку, даже когда последний и объявил, что в Сан-Франциско женился на другой. Также не сомневалась и в том, что они вместе умрут в результате несчастного случая. Подобное я слышала не раз, а саму фразу со временем стали считать семейной шуткой.

Женщина боялась оставаться в деревне, потому что там её мужу было чрезвычайно трудно с ней общаться, поскольку в самый разгар революции, что ныне имела место в стране, почта, как правило, терялась, а в сельскую местность практически и не доходила.

Уже в самом начале своих взаимоотношений с Северо, когда Нивее стала очевидна её собственная плодовитость, та поняла, что если способна осуществлять повседневный уход за собой, пытаясь по-прежнему уединяться в стенах дома при каждой беременности и родах, оставшаяся жизнь так и пройдёт в заточении. Поэтому женщина решила больше не окутывать тайной будущее материнство и поскольку с выпиравшим брюхом ходила не иначе как гоголем, в целом, к великому ужасу «приличного» общества, напоминая потерявшую всякий стыд крестьянку, то и рожала без лишних кривляний. Затем она провела в одиночестве всего лишь три дня – вместо сорокадневного срока, как того требовал врач -, по истечении которых выходила куда угодно, и даже митинги суфражисток, к коим сама и принадлежала, неизменно посещала в сопровождении собственных малышей и нянек. Последние представляли собой девочек-подростков, чья жизнь никогда не выходила за пределы деревни и уготовила им лишь долю служанок вплоть до смерти, если только бедняжки случайно не забеременеют либо же выйдут замуж, что, собственно, было маловероятно. Эти самоотверженные девушки росли, чахли и умирали в стенах дома, спали в грязных, с жирными пятнами, комнатах без окон и питались остатками с главного стола. Они обожали детей, которых волею судьбы выпало растить, особенно мальчиков. Тогда как дочери, выйдя замуж, покидали дом, в какой-то степени считаясь частью приданого, и отправлялись прислуживать уже новому поколению. Во времена, когда всё, касаемое материнства, держалось в тайне, я в свои одиннадцать лет, благодаря нашей, совместной с Нивеей, жизни, обучилась тому, на что любая другая девочка моего круга даже не обращала внимания. В деревне, когда, как правило, животные начинали спариваться или рожать, девочек силой держали дома, закрывая даже ставни, ведь по-прежнему исходили из основ, заключающихся в том, что подобные естественные отправления травмировали наши чувствительные души и сеяли в наши головы одни порочные мысли. И были правы, потому что роскошное зрелище, которое демонстрировал храбрый дикий конь, взбираясь на очередную кобылу, что я увидела совершенно случайно в земельном владении своих двоюродных братьев и сестёр, до сих пор воспламеняло мою кровь. В наше время, когда на дворе уже давно стоит 1910 год, и когда двадцатилетняя разница в возрасте между мной и Нивеей практически исчезла, и теперь она, скорее, моя подруга, нежели тётя, я узнала, что ежегодные роды никогда не являлись для молодой женщины серьёзным препятствием. Беременная или же нет, она всё равно с откровенным бесстыдством шалила вместе с мужем. Как-то раз, ведя очередную доверительную беседу, я спросила, почему же родилось столько детей – а было их пятнадцать, правда, выжили лишь одиннадцать. Она мне ответила, что иначе было и нельзя, ведь ни одно из мудрых средств так и не дало результата, равно как и оказались бесполезными различные советы французских повивальных бабок. От огромного истощения женщину спасла неистовая физическая сила, которой наделила её природа, и жизнерадостная позиция - ведь только благодаря данным качествам и удалось не запутаться в затруднительном положении, сложившемся на личном фронте. Растила детей, прибегая к тому же принципу, по какому всегда занималась домашними делами: раздавая поручения направо и налево. Едва родив, женщина туго перевязывала грудь и передавала малышку кормилице; в доме жило практически столько же нянек, сколько было детей. Лёгкость, с которой рожала Нивея, её собственное отменное здоровье и благополучное разрешение от бремени спасло близкие отношения с Северо; любому было нетрудно догадаться о страстных ласках, что объединяли их обоих. Она мне рассказывала, что благодаря запрещённым книгам, которые некогда тщательно прочла в библиотеке своего дяди, научилась поистине фантастическим любовным позам, включая и самые спокойные, подходящие любящим друг друга людям, но ограниченным в движениях, как, собственно, и было в их случае. Его сдерживала ампутированная нога, а её – беременное брюхо. Уж и не знаю, каковым являлось любимое кривляние этой пары. Тем не менее, воображаю себе, что моменты самого высшего наслаждения случались как раз тогда, когда оба играли в потёмках, не производя ни малейшего шума, словно в комнате присутствовала монахиня, едва не засыпавшая от шоколада с валерьянкой и мучимая желанием согрешить.

Новости о революции проходили строгую цензуру правительства, однако ж, людям всё было известно ещё до того, как происходило на самом деле. Мы узнали о конспирации только потому, что о ней объявил один из моих старших двоюродных братьев, который практически незаметно появился в доме в сопровождении некоего жильца земельного владения, слуги и личной охраны. После ужина он вместе с Фредериком Вильямсом и моей бабушкой надолго заперлись в кабинете; я же притворилась, что читаю в углу, одновременно не упуская ни слова из их разговора. Мой двоюродный брат представлял собой светловолосого статного здоровяка – правда, с кудрявыми волосами и глазами женщины -, импульсивного и привлекательного молодого человека, который вырос в деревне и обладал необходимым навыком, чтобы объезжать лошадей. Это, пожалуй, единственное, что я о нём помню. Мужчина объяснил, что некоторые молодые люди, и он сам в их числе, всячески стремились подорвать несколько мостов, чтобы обстрелять правительство.

- И кому же пришла в голову столь блестящая идея? У них есть главарь? – саркастически спросила моя бабушка.

- Главаря всё ещё нет; мы выберем его, лишь когда объединимся.

- И сколько их придёт, сынок?

- Нас почти сотня, а вот сколько придёт, я точно не знаю. Далеко не все догадываются, для чего мы их зовём, об этом мы сообщим позже – из соображений безопасности, понимаете, тётя?

- Понимаю. Они ведь все такие же молодые люди, как и ты? – захотела узнать моя бабушка, всё больше беспокоясь.

- Среди нас есть ремесленники, рабочие, сельские жители и кое-кто из моих друзей.

- И какое у них оружие? – спросил Фредерик Вильямс.

- Сабли, ножи и думаю, что найдётся несколько карабинов. Мы, разумеется, должны раздобыть ещё и порох.

- Лично мне это кажется безрассудством в высшей степени! – не выдержала моя бабушка.

Они всячески пытались отговорить молодого человека, хотя подобные речи он слушал не иначе, как притворившись терпеливым. Однако было очевидно, что решение уже принято, а момент изменить своё мнение пока не наступил. Когда он ушёл, то унёс с собой в кожаной сумке огнестрельное оружие из коллекции Фредерика Вильямса.

Двумя днями позже мы узнали, что произошло в результате заговора, имевшего место в земельном владении, находившемся в нескольких километрах от Сантьяго. Ещё не наступил вечер, как повстанцы прибыли в домик пастухов, где, нисколько не сомневаясь, считали, что находятся в безопасности. В их небогатом жилище, за обсуждением, молодые люди провели не один час ввиду того, что располагали сравнительно небольшим количеством оружия и планом по переходу к повсеместному наступлению. Как раз его-то собравшиеся решили отложить и провести в домике ночь в весёлой дружеской обстановке, а на следующий день просто исчезнуть. Тогда люди даже не подозревали, что их выдали. В четыре утра на местечко всеми своими силами обрушились девяносто всадников и сорок пехотинцев из правительственных войск. Они совершили столь быстрый и точный манёвр, что попавшие в окружение так и не смогли защититься, почему и отступили, убеждённые, будто находились вне опасности, ввиду того, что до сих пор не совершили никакого преступления, разве что решили объединиться, не получив на то соответствующего разрешения. Подполковник, отвечая за целый отряд, окончательно свихнулся во вспыхнувшей тут же перебранке и, ослеплённый гневом, выволок вперёд первого попавшегося пленного, которого, применив пули и штык, разорвал на куски. Затем он отобрал ещё восьмерых и расстрелял тех в спину. Вот таким образом и продолжались зверские побои да убийства, и прежде чем забрезжил день разбросанными то тут, то там лежали шестнадцать тел. Полковник открыл винные погреба земельного владения, после чего указал пьяному войску, чересчур осмелевшему ввиду безнаказанности, на крестьянских жён. Обезумев, солдаты подожгли дом и столь дико поиздевались над управляющим, что были вынуждены расстрелять его в сидячем положении. Меж тем из Сантьяго продолжали поступать распоряжения, однако военные действия не столько сдерживали дух солдатни, сколько лишь ещё больше разжигали пыл насилия. На следующий день, после длящейся не один час адской обстановки, наконец, поступили распоряжения, написанные собственноручно, буква к букве, самим генералом. «Чтоб все сию минуту пришли в состояние готовности». Так войско и поступило. Затем трупы отвезли на пяти вагонетках и сбросили в общую яму, однако народ поднял такой невообразимый вопль, что, в конце концов, их вернули семьям.

Когда стало смеркаться, принесли тело моего двоюродного брата, которое потребовала моя бабушка, прибегнув к своему общественному положению и личным связям. Его доставили завёрнутым в испачканную кровью накидку и тайно расположили в комнате, где и устроили покойного как можно лучше и лишь затем показали матери и сёстрам. Сидя на лестнице и шпионя, я видела, как в доме появился кавалер в чёрном сюртуке и чемоданчиком со всем необходимым, чтобы избавиться от трупа. Служанки же, тем временем, обсуждали, что, мол, уже давно ходили слухи о некотором мастере по бальзамированию, кто способен устранить следы расстрела с помощью грима, корректирования и специальной, применяемой к матрацам, кривой иглы. Фредерик Вильямс вместе с бабушкой преобразовал роскошную гостиную в настоящую молельню, в которой обустроили даже алтарь с большими восковыми свечами в высоких канделябрах.

Когда на рассвете стали прибывать экипажи с членами семьи и друзьями, весь дом убрали цветами. Мой двоюродный брат, опрятный, прилично одетый и без намёка на страдания покоился в великолепном гробу из красного дерева с серебряными болтами. Женщины, находившиеся в глубоком трауре, плача и молясь, занимали двойной ряд стульев, тогда как мужчины намечали себе план мести, сидя в золочёной гостиной. Слуги то и дело подавали всем закуски, словно взрослые присутствовали на очередном пикнике, а мы, дети, также одетые в чёрное, по большей части играли, давясь смехом от того, что понарошку расстреливали друг друга. Мой двоюродный брат и кое-кто из его товарищей бодрствовали у себя дома целых три дня, пока церковные колокола безостановочно звонили по умершим мальчикам. Власти так и не осмелились в это вмешаться. Несмотря на строжайшую цензуру, царившую в те годы в стране, не осталось ни одного человека, кто бы ни знал о случившемся. Эта новость разлетелась повсюду, точно мелкий порох, а ужас произошедшего одинаково потряс как сторонников правительства, так и революционеров. Президент не хотел слышать никаких подробностей и отказался от какой-либо ответственности, как, впрочем, он реагировал и на свинство, характеризовавшее поведение большей части военных и ужасного Годоя.

- Их убили, расстреляв в упор, на совесть, точно скотину. А иного нельзя было и ждать, такой уж мы кровожадный и лютый народ, - напомнила Нивея, скорее находясь в бешенстве, нежели предаваясь печали. Далее она попыталась объяснить, что на нашем веку уже случилось войн пять, что при беглом взгляде чилийцы - люди безобидные и рисующиеся перед другими вечно униженными. Это чувствовалось в частности и в речи, в которой они использовали слишком уж вежливые, а порой и уменьшительные слова (не будете ли вы так любезны, передайте мне стаканчик водички, пожалуйста). Хотя при первой же возможности народ не гнушается стать настоящими людоедами. Лучше было бы знать, откуда пошли наши корни, чтобы чётко понять себе наши же зверские наклонности, - говорила она, - ведь предки были куда более жестокими и гораздо выносливее испанских завоевателей. Они, пожалуй, единственные, кто осмелился прибыть пешком прямо в Чили, в доспехах, раскалённых докрасна под солнцем пустыни, преодолевая по пути худшие природные препятствия. Со временем те смешались с арауканцами, столь же храбрыми, как и они сами, единственным народом всего континента, который ещё никогда не порабощали. Индейцы ели пленных и их главарей, так называемых токи-военачальников, использовали церемониальные маски, сделанные из высушенной кожи своих притеснителей, причём отдавали предпочтение носившим бороду и усы, потому как сами были безбородые и безусые. Подобным образом они мстили белым, которые, если успевали, то в свою очередь сжигали их живыми, сажали на пики, отрубали руки и вырывали беднягам глаза. «Хватит уже! Я запрещаю тебе рассказывать такие зверства в присутствии моей внучки», - прервала её бабушка.

Побоище молодых заговорщиков был точно взрыв, послуживший толчком к окончательным сражениям гражданской войны. В последующие дни революционеры высадили армию в девять тысяч человек, поддерживаемую морской артиллерией. Все вместе, они продвигались к порту Вальпараисо на полном ходу и, словно огромное полчище гунн, в видимом невооружённым глазом беспорядке. Как ни странно, в сложившемся хаосе присутствовал яснейший план, потому что в считанные часы войско раздавило своих врагов. Правительственный резерв тогда потерял троих из каждого десятка мужчин, а армия революционеров заняла Вальпараисо и уже оттуда спешно готовилась продвигаться к Сантьяго и подчинить себе оставшееся население страны. Меж тем президент руководил войной из своего кабинета при помощи телеграфа и телефона. Несмотря на это, приходившие к нему сведения оказывались ложными, а собственные распоряжения правителя терялись в туманности лучеобразных волн, ведь большинство телефонисток принадлежало революционным бандам. Президент услышал новость о поражении как раз во время ужина. Будучи невозмутимым, он закончил есть, после чего приказал членам своей семьи укрыться в североамериканском дипломатическом представительстве. Правитель надел шарф, пальто и шляпу и в сопровождении друга отправился пешком в аргентинское дипломатическое представительство, которое стояло всего лишь в нескольких куадрах от президентского дворца. Там нашёл приют один из находящихся в оппозиции к правительству членов конгресса, с которым он вот-вот пересёкся бы в дверях, причём первый входил вконец сбитым с толку, а второй в то же время выходил, чувствуя себя победителем. Иными словами, преследователь стал преследуемым.