Порученец царя. На стороне царя

15. Особое поручение

Москва загудела, мятежно загомонила. Казалось, сам воздух был готов взорваться от напряжения.

А началось всё с послеполуденного появления из Казанского собора просто одетого дородного монаха, голову которого по самый нос укрывал чёрный клобук. По одеянию монаха нельзя было понять его положения в церкви, и на него не обращали никакого внимания. Он решительно пересёк Красную площадь к длинному ряду торговцев книгами, лубками и иконами. И там вдруг накинулся на мордатого лотошника, который торговал иконами на удобном для продаж месте, с краю ряда. Опрокинув его лавку, дюжий монах вырвал у торговца холщовый, заляпанный краской мешок и вытряхнул на землю картинки с изображением обнажённой, смотрящейся в зеркало и пышной телом Венерой. Страшный своим безмолвием он наступил сапогами на эти картинки, все, без сомнения, нарисованные рукой иконописца, отбросил мешок и накинулся с посохом на молодого торговца. Тот успел накрыть руками затылок и отшатнуться, и медный набалдашник задел ему только лоб, рассёк кожу до светлой брови. Однако торговец ничем не выразил желания сопротивляться или возмущения. Напуганный до полусмерти неожиданным странным нападением он поскользнулся и упал, на четвереньках отполз прочь, не обращая внимания на кровь, которая из рассечённой брови засочилась ему на веки и в глаз. А монах, как разъярённый медведь шатун, вошёл в раж и, рыча несвязными проклятиями, принялся крушить другие лотки: с книгами, с лубками, с продаваемыми в обход церкви иконами. Его и без того сильное тело в неистовстве легко расшвыривало и разгоняло тех, кто пытался унять его, вразумить или ругнуть.

– Никон! Никон! – вскричал кто-то в толпе, признав под облачением монаха грозного патриарха.

Толпа растерялась. Сначала онемела и оцепенела, затем заволновалась в неопределённости, что же ей делать. А Никону почудилось, рядом появился Господь с сияющим нимбом, коснулся его руки с посохом. Никон приостановился, расширенными зрачками в маленьких глазках уставился на его явление.

– Что же ты остановился? – с ласковой укоризной обратился к нему Спаситель. – Да изгони же из храма моего всех, кто позорит храм и противится тебе! Я здесь, чтобы укрепить тебя в правом гневе.

Настроение толпы стало быстро меняться. Ободрённая непреклонно гордой величественностью застывшего патриарха, она зашевелилась, гулом одобрения нестройно отозвалась его страстному взору в неё саму. И забурлившей волной кинулась на торговый ряд. Она смела лотки и торговцев, тех вольнодумцев, которые хотели спасти книги. Перед взором Никона Господь растворился в этой толпе, участвуя в погромах, кровавых избиениях, среди истошных криков ужаса и боли или ответной злобы.

Стрельцы кремлёвского Стремянного полка стали подбегать, сбегаться отовсюду, выкриками предупреждения делая попытки унять беспорядки. Но только раззадорили толпу. Она набросилась и на стрельцов, заставила их отступить.

Холостой выстрел пушки оглушил Никона, вывел из оцепенения. Ухнула другая пушка, третья. Из двух раскрывающихся ворот в башнях Кремля вырвались конные отряды стрельцов, врезались в толпу, принялись хлестать её плетями направо и налево, не разбирая ни правых, ни виноватых, в едином устремлении подавить эту искру беспорядков, способную перекинуться на город и охватить его пожаром неуправляемого мятежа.

Сумерки напугано отступили на покой, передав ночи тревогу, которая угадывалась повсюду в Кремле. Вельможи исчезли с его двора, будто крысами попрятались в тёмных дворцах и палатах. Одни только стрельцы тройками и пятёрками встречались на каждом шагу. Кремль огромным, загнанным к краю реки чудищем, съёжился и ощетинился самым разным оружием в ожидании осады, как будто показывая желающим осадить его свои опасные колючки и смертоносные клыки.

Бдительные стрелецкие дозоры часто преграждали путь сухощавому, с тонкими чертами лица духовнику царя Алексея и шедшему за ним Удаче, каждый раз безмолвно, языком готового к немедленному применению оружия требуя пропускного слова. Провожатый Удачи тихо произносил его, как проворачивал ключ в очередном замке, и стрельцы подозрительно осматривали их и неохотно расступались, разрешая идти дальше. Наконец царский духовник вывел Удачу к белокаменному Архангельскому собору. Изнутри собора изливалось сияние жёлтого света от множества зажжённых свечей, а вход к ним преградили рослые мужи в доспехах, они стояли, не шелохнувшись, расставив ноги и скрестив остро заточенные бердыши. Другие стрельцы телохранители удерживали наизготовку мушкеты и тлеющие красными огоньками чадящие жгуты. Перед ними верным сторожевым псом царя застыл их чернобровый сотник. Пошептав на ухо сотнику, духовник показал Удаче на вход.

– Царь ждёт тебя у надгробий, – сказал он вполголоса.

По распоряжению сотника, подчинённые ему стрельцы раздвинули бердыши, разомкнули проход, и Удача медленно зашёл внутрь собора. Царь был один, и величавое убранство вокруг будто давило на его плечи веками памяти о судьбе государства. Сутулясь, он застыл среди ряда гранитных надгробий великих князей Московских, своих предшественников на кремлёвском троне. Удача невольно проникся уважением к самому его настроению, приблизился кошачьи бесшумным шагом, не желая оторвать царя Алексея от сосредоточенных раздумий, в какие он погрузился против изножья одного надгробия. Оно только гранитной плитой накрывала останки первого русского самодержца, само прозвище которого – Грозный, мрачной тенью продолжало тревожить память народа и власти. Удача встал в трёх шагах от царя и ждал. Ждал и проникался сознанием невероятной огромности этого государства, которое даже всевластному царю возможно объять лишь разумом, без надежды увидеть за всю жизнь и десятой части страны, волей или неволей признающей его своим хозяином. Даже на Каменный Пояс, за которым раскинулись две трети земель этой страны, не ступала ещё нога ни одного из правителей Московского царства. В чём же причина власти царя над ней? И так ли крепка его связь с нею, если даже здесь, в своей столице он вынужден скрываться в крепости под защитой её стен и самых преданных стрельцов от возмущения своего народа? И может ли он удерживать личную власть без опоры на слой тех, кто распространяет его волю на местах? Очевидно, что нет, не может. Вспомнилось Удаче, с чем он прибыл на службу царю, предложил ему свою воинскую честь и саблю. Он-то и являлся представителем этого слоя. Но ведь ему, чтобы воплощать волю Правителя, надо верить, что власть Правителя разумна, что она сама служит высшей цели, а не самой себе, и тем оправдывает то насилие, которое совершает он, Удача, ради её поддержания и укрепления. Насколько же разумна воля царя, если она вызывает волнения среди царского окружения и подданных?

– Не смотри так, – вполголоса прервал его размышления царь Алексей, стоя, как стоял, у надгробия Грозного. Он как будто угадал его мысли. – И не суди о царской власти, не вкусив её сладости, но и горечи. Много ли ты знаешь, как мучительна ответственность за своих поданных, как унизительно бессилие Правителя, в котором народ видит отца и заступника? Держава огромна, а русские, православные всюду приемлют бесчестие, гибель. В Сибири дикие племена при первой возможности нападают на наши поселения, то же творят за Байкалом хищники манчжурцы. Турки, крымцы терзают южные наши земли. Злобными псами римские недоверки набросились на русских людей в Малой Руси. Уже умолчу о хищных степных ордах, столетия, как саранча, налетающих отовсюду, готовых жечь и грабить всё без разбора. – Он ещё понизил голос до грани шёпота, словно доверял тайные, запретные помыслы. – Что мне делать? Как укрепить силу государства и обезопасить подданных? А? Один путь. Города, крепости всюду нужны, прибыльные казне промыслы, заводы ружейные, пушечные. А кто их сделает? А? Предприимчивые и склонные к ремеслу, только они. Да купцы им в помощниках. А Никон оторвать от них хочет, требует укреплять власть одним только намерением. Хочет заставить Правителя и отца народа предпочесть одну только веру знаниям и умениям. Не только он. – Царь указал на могилу Грозного. – Ещё царь Иван мучился этим. Начал преобразования, так не дали, озлобили народ своекорыстием... – Он перешёл на шёпот и будто советовался с духом над надгробным камнем. – Думаешь, моей душе чужд протопоп Аввакум. Он за совесть и веру больше стоит, чем Никон ... – Но резко оборвал себя же и возразил, как если бы сказал в нетерпимом споре какому-то невидимому собеседнику. – Но еретик!!

Он тяжело замолчал. Удача не смел прервать борьбы разных сил в душе царя. А тот вдруг продолжил с горечью:

– Бабка нагадала по звёздам. Последний мой сын, ещё не рождённый, тираном станет православному люду. Отдаст Русь Антихристу на века на поругание. – Он истово перекрестился при упоминании проклятого имени. – Как радоваться сыновей рождению теперь? Может, врёт она, старая карга? Может, кто из врагов надоумил? Тех, кто против знаний и умений.– И вздохнул, выдохнул с мукой. – Душе моей тяжко, муторно. А куда денешься от своего креста? – Затем неожиданно деловито сообщил, ради чего позвал. – Стенька Разин шумит на Низу. Знаешь такого?

– Встречал. – Ответ Удачи был уклончивым, так как он не ведал, к чему такой поворот разговора. –Среди донских казаков.

– Врёшь! Пьянствовали вместе, – с отвращением к этому пороку, преувеличивая склонность к нему у стоящего рядом такого же, как он, молодого человека, бросил царь Алексей. – И не отрицай. Когда он в монастырь Соловецкий паломником ходил, полтора года назад, видели тебя с ним за этим безобразием. Поезжай же на Волгу, найди его и уйми. Не вовремя он затеял свои буйства. Меня к тиранству толкать будут, и ему худо придётся. Понял?

Удача молчанием подтвердил, мол, понял.

– Иди! – сказал царь тише. – Молиться буду. И не медли. Поезжай прямо сейчас.

Как будто надорвав остатки духовных сил этим распоряжением своему особому порученцу, он опустился против могилы Грозного на колени, сложил ладони.

– Господи, – зашептал он чуть слышно. – Да минует меня чаша сия.

Стыдясь порыва сострадания к нему, Удача быстро пошёл вон из собора. И вышел между бердышами так скоро, что столкнулся в темноте с закутанным в чёрный плащ стройным мужчиной, видимая часть овала лица которого показалась бледной даже в отсветах соборных свечей. Таинственный незнакомец живо отшатнулся в сторону, и край плаща на мгновение вскинулся, приоткрыл низ чёрного бархатного кафтана с серебряными шнурками. Незнакомец скрылся в темноте, и Удача призадумался, мысленно прикинул, мог ли быть подслушан его разговор с царём? Он слегка вздрогнул от появления за спиной царского духовника.

– Будь осторожен, – почти одними губами предупредил тот, намекая о смертельной опасности, связанной с любым полученным от царя поручением.

Он отвёл Удачу к палатам, где были казённые помещения приказа Стремянного полка. Матвеев и Ртищев о чём-то негромко спорили в комнате полкового головы, и с их появлением разом прервали обсуждение беспокоящего обоих вопроса. Матвеев будто ждал их, сразу достал из тяжелой шкатулки свёрнутую, опечатанную государевой печатью бумагу и за ней другую, сложенную вчетверо. Отведя Удачу в угол близ двери, передал обе из рук в руки и кратко разъяснил и дополнил то, что было сказано царём Алексеем.

– Это твой дорожный пропуск и опечатанное письмо лично для астраханского воеводы, – предупредил он вполголоса. – Слушай внимательно, чтобы на всякий случай знал в подробностях, какое твоё задание. В письме распоряжение царя воеводе Прозоровскому, убедить Разина отстать от разбоя в обмен на почести службы государю. Воевода должен напомнить ему, какую славу заслужил Ермак, когда поклонился службой Ивану Грозному. Предложить сначала стать вторым воеводой в Астрахани, а нет, так в другом городе на Волге, какой люб покажется. Лично Разину скажешь, что он пока не переступил непоправимой черты, но пусть очень побережётся за каждый следующий шаг. – Матвеев прикинул, всё ли высказал, что считал важным. Затем добавил, с угрозой сведя густые брови к переносице. – И передашь воеводе на словах. Головой ответит за неверность исполнения написанного в письме.

Матвеев сам проводил его к выходу из палат.

– Тебя сопроводят за город, – объяснил он, указав на стрелецкого десятника в тёмном кожаном плаще.

Другой, обшитый кожей дорожный плащ и дорожную шляпу десятник принёс в руках, и сразу отдал Удаче.

Частый топот копыт нескольких лошадей прервался, как если бы их согласованно остановили наездники, и вновь подозрительная тишь воцарилась на ночной улице восточного предместья Москвы, вблизи начала Владимирской большой дороги. Крупный пёс за плотным забором внимал этой тишине с недоверием и зарычал, когда рядом промелькнул мимолётным привидением бледнолицый мужчина; потом заворчал и затих. Бледнолицый приблизился к низкому бревенчатому дому, оправил плащ. Там, где он приостановился, раздался его слабый условный стук в оконные ставни, затем нетерпеливо повторился. Ждал он ни дольше минуты. Оконце в калитке приоткрылось, и бледнолицый переместился к нему, протянул стоящему за ним облику человека туго набитый кошель, затем перстень, который успел тускло сверкнуть затянутой рваным облаком луне золотом и изумрудом.

– Тот, о ком мы договорились, вскоре проедет на Владимирскую дорогу, – прошептал он, склоняясь к оконцу, в котором поглотилось и то и другое. – Будет один.

Вопросов не последовало. Оконце закрылось, и бледнолицый поправил на плечах длинный плащ, настороженной улицей заторопился обратно. В переулке его поджидали трое всадников, одетых в серые одеяния. На них тоже были плащи, под которыми топорщилось, выпирало оружие, а один из них придерживал за поводья его вороного аргамака. Он легко поднялся в скрипучее новое седло, и топот опять потревожил ночной покой, но уже переулком, удаляясь от ведущей к большой дороге улицы.

Два всадника, встречи с которыми бледнолицый и его сообщники хотели избежать, в это самое время только выехали из Боровицких ворот Кремля. Они свернули к прибрежной дорожке и поспешили к Зарядью. В Зарядье Удача осадил жеребца у двора Ордин-Нащокина. Когда провожатый остановился и развернул коня, недовольно подъехал, он уже взобрался с седла на высокий забор и тихо предупредил:

– Проститься надо.

Десятник с беспокойством глянул назад.

– Могут опередить, – сказал он с укором, не уточняя, кто и почему.

Однако нигде не было видно ни души, и Удача не пожелал считаться с его доводом, перевалился за забор и спрыгнул к угрожающе заворчавшим собакам. Они подбежали к нему, а признав, важно завиляли хвостами. Выходящие во двор окна дома тёмно отражали бледный лунный свет, безжизненные и равнодушные к внешнему миру. Он посмотрел в окно спальни Дарьи, постоял, прикидывая, а стоит ли тревожить девушку прощаниями, когда он не мог сказать, когда возвратится. Наконец он решил, что это слишком жестоко. Медленно перелез обратно, а, очутившись в седле, обратился к провожатому:

– Наверное, я сейчас совершил ошибку. Большую ошибку. Но обязательства перед женщиной тяжелей испытаний в войне.

Десятника его маловразумительные рассуждения ничуть не тронули, он не скрывал нетерпения и поскакал вперёд, заставив его пришпорить жеребца, погнаться вдогонку. Вскоре растревоженные воспоминания о Дарье, которые когтями скреблись в душе, стали ослабевать. А когда на востоке посерело и за окраинами пригорода стал виден Измайловский монастырь с внушительными очертаниями большого собора, они потускнели от мыслей об опасностях предстоящего долгого путешествия. Здесь Удача должен был расстаться со своим провожатым. Забрав у него обе дорожные сумки, он устроил их на своём седле, после чего стрелецкий десятник без лишних слов развернул лошадь и стегнул её круп. Удача подождал, пока он удалился и исчез за садами, затем тщательно проверил пистолеты. Убедившись, что оба заряжены, вслушался в звуки окрестностей. Ничего подозрительного он не услышал. Сунув пистолеты в чехлы на передней луке, он сдавил ногами бока коня, побуждая его шагом отправиться к Владимирской дороге.