Порученец царя. На стороне царя

6. Возвращение царя

Вестовая пушка раз за разом раскатистым уханьем тревожила молочное покрывало утреннего тумана над рекой. Она заставила рыбаков в лодках прервать ловлю рыбы, замереть перевозчика у берега и женщин, которые у мостков полоскали бельё. Десятому и последнему холостому выстрелу, словно удалось-таки пробудить от сна колокола столицы, и они заторопились оправдаться, загудели и затрезвонили в радостном возбуждении, перебивая и дополняя друг друга в желании скорее сообщить о самой важной новости.

Кремлёвский трезвон впорхнул в спаленку, заметался в ней залетевшей птахой. Удача поднялся, выглянул в раскрытое окно и убедился, что час был ранний.

– Царь вернулся! – прокричал конный глашатай, проскакав улицей. За следующим переулком опять выкрикнул: – Царь вернулся!

Столица начинала гудеть растревоженным ульем, изгоняя отовсюду сонливую одурь, торопливо принаряжаться и прихорашиваться, как заждавшаяся мужа молодица.

Уже к полудню толпы жителей и гостей Москвы теснились в Кремле и вокруг крепостных стен, прислушиваясь к торжественному богослужению, которое в Казанском соборе проводил сам патриарх Никон.

– Отныне, – торжественно растягивая слова густым и низким голосом, с важностью соучастника привезённого из военных походов указа, громко объявлял волю государя вступающий в расцвет мужских сил патриарх. – Да будет русское знамя светить возрождением вселенского могущества Православия, завещанного нам Святым Владимиром и патриархами Константинополя, Второго Рима, падшего за грехи под ноги орд нечестивых поганых нехристей. – Он стоял пред мягким сиянием алтаря, как будто перед частью солнца в храме, под расписанными сводами и в отражениях рассеянного золотыми украшениями света привлекая всеобщее внимание, словно главное лицо действия. – Красной полосой, – продолжал он, – да будет освящена в знамени Московская Великая Русь. Белая полоса да отразится в нём Русью Белой. Синяя – да означит Русь Малую с княжьим градом святого крестителя Владимира Киевом. По полотну пусть расправит крылья Золотой Орёл Второго Рима о двух головах. Одна голова пусть зорко и подозрительно смотрит в неправоверную Европу. Вторая – да зависнет над дикой Азией. И будет так во веки веков! Аминь!

– Аминь! – будто единым выдохом прозвучало под сводами прокуренного ладаном собора многоголосое повторение благословения Никона, вырвалось наружу, гулкой волной пробежало по разноликой и безбрежной толпе на Красной площади, дальше за неё, рассеялось где-то за кремлёвскими стенами по человеческим притокам на улицах и переулках.

Высокий и синеглазый молодой стольник царя склонил перед патриархом трёхцветное полотнище, и Никон с горделивой осанкой размеренно окропил и перекрестил его, освящая как новое знамя священной державы. Царь без головного убора сделал шаг и опустился на левое колено, прочувственно коснулся губами, поцеловал это знамя. За ним подходили и оставляли поцелуи бояре, окольничие, воеводы, присланные послами малороссийские полковники Хмельницкого.

Толпа неохотно уступила властному и упорному давлению невидимого клина, расступилась, образуя проход, чтобы из дверей собора двое юных служек выступили к дневному свету с иконой Казанской божьей матери, а следом показался стольник с наклонённым вперёд трёхцветным знаменем. За ним нерасторжимой парой, нога в ногу, вышли царь и Никон. От них не отставали тесть государя, Илья Милославский, и дядька царя Морозов, который вскользь, одним взором подозрительно и недоверчиво оценил настроение толпы, ни на мгновение не забывая о её давней к себе неприязни.

Однако толпу больше занимали собственные не рассудочные ощущения и переживания узнавания и не узнавания своего царя, к приезду которого она готовилась всю последнюю неделю. Она с угадываемым сдержанным беспокойством привыкала к проявлениям возмужания в его поведении, рождённым необычными славными успехами и, меньшими, чем предполагалось, неудачами в личном опыте участия в войне, впечатлениями от увиденного в чужих землях и немосковскими размышлениями. Хотя внешне он оставался таким же улыбчивым и доброжелательным, вполне простым в сравнении с Никоном человеком, толпа, как женщина, выпустившая от своего очага молодого мужчину посмотреть на мир, с ревнивой тревогой чувствовала, что он с удовольствием вдохнул запах свободы и запомнил его до смерти.

Двое стольников догнали царя, поднесли ему под руки золочёные подносы с горками мелких серебряных монет. И он, словно щедрый сеятель зёрен блага для своих подданных, стал пригоршнями разбрасывать их по обе стороны своего хода. Толпа шумно заволновалась, монеты подхватывались на лету или с одежды, редко какие из них успевали проскользнуть вниз и падать под ноги. За родственниками царя из собора выходили его любимцы Матвеев и постельничий Ртищев, затем бояре, за ними окольничие, малороссийские полковники, церковные иерархи. Во всём проявлялась и виделась любовь царя и патриарха к внешней красоте и чинности, к размеренному порядку.

Дарья Нащокина следила за царским ходом поблизости от Спасских ворот. Привстав на носки сапожек, она вытягивалась, как и многие вокруг, чтобы собственными глазами увидеть первых людей государства. Вконец огорчённая тем, что среди них нет отца, девушка опустилась на каблуки, дёрнула рукав серого кафтана своего мужественного спутника. Удача без слов подчинился её нежеланию смотреть торжественный ход до Архангельского собора, и стал раздвигать стоящих на пути, впереди неё пробираясь к угловой башне. Они выбрались к Воскресенскому мосту, где было не так тесно, и отошли к улицам. Чем дальше от Кремля, тем меньше было толкотни и шума, тем лучше виделись рассыпанные на его стенах многочисленные стрельцы в праздничных одеяниях и с праздничным дорогим оружием, выдаваемым при подобных торжествах из Оружейной палаты. Большинство из стрельцов были с царём в военных походах и тоже заметно изменились, стали и внешне похожи на матёрых, нанюхавшихся крови сторожевых псов.

Сопровождая Дарью, Удача не заметил, что ещё у моста на него исподлобья уставился одетый простолюдином узколицый горбоносый горожанин, которого он двумя сутками раньше обозвал Незадачливым Стрелком и который скрыл под натянутой до лба потрёпанной серой шапкой лысую голову, стал для беглого взгляда неузнаваем. Стрелок увязался за ним и той самой девушкой, в похищении которой ему довелось участвовать, потом с сожалением приостановился, с мстительным прищуром век проводил их взором, увидел, какой улицей они уходят, и шмыгнул в охвостье толпы. У церкви он торопливо протиснулся к Барону, невольно привлёк к себе недовольное внимание тех, кого дерзко расталкивал. При его открытом и таком возбуждённом приближении, на лицо дьяка разбойного приказа, как тень облака на безмятежное озеро, наползло выражение сумрачной досады. Однако услышав, что стрелок с жаром пошептал ему на ухо, Барон стал холодно деловит.

– Точно он? – вполголоса прервал он сообщение доносчика, поняв главное – тот случайно увидел в толпе и признал одного из виновников освобождения пленниц и потери вознаграждения за почти сделанное тёмное дело. И сухо распорядился: – Выследи!

Разбойник охотно ринулся обратно. Вьюном проскользнул за людские спину и пробежал по улице, кинулся в переулок, другой, третий, но Удачи и девушки нигде не оказалось. В злом огорчении он сорвал шапку и хлестнул ею себя по щеке.

– Упустил! – прошипел он сам себе, точно готовый укусить собственный хвост гад.

Вдруг увидал, что на него подозрительно глядят идущие улицей, парой наблюдающие за порядком стрельцы, быстро напялил шапку и нырнул в проулок, совсем в ином направлении, чем ушли те, кого он выискивал.

Они же улочкой вышли к широкой прибрежной тропе у Москва-реки, там приостановились возле старого, начинающего сбрасывать листву вяза. Взор радовали множество разных судов, которые застыли на якорях напротив кремлёвской стены, разукрашенных красочным разноцветьем корабельных стягов и праздничным одеянием бывших на них людей.

– За царём отец должен был идти, – с досадой сказала Дарья в сторону реки.

Её спутник был удивлён, что такая причина способна испортить ей настроение в столь праздничный день. Но он расслабился умом и не хотел воспринимать замечание девушки всерьёз.

– Вернётся с посольством... – начал было Удача, пожимая плечами.

– Да, да, я знаю, – перебила она нетерпеливо. – Вернётся и... – Голос её задрожал: – Но когда же он вернётся?

Она прикусила губу, тонкие брови сдвинулись к переносице и, казалось, она едва сдерживала наворачивающиеся слёзы. Такая мелочная причина для слёз развеселила Удачу.

– А вы тщеславны, Дарья Афанасьевна, – высказался он насмешливо, но без намерения обидеть. – Вам и муж нужен из родовитых князей.

– Почему бы и нет? – огрызнулась она. – Я и не скрываю этого. – Она смерила его с ног до головы пренебрежительным взглядом. – Уж вовсе не такой, как вы. – Губы её скривились в деланной насмешке. – Кто ты такой?... Слуга!

– Слуга, – легко согласился он. – Но не раб. Как большинство из мало на что способных князей. И подобно вашему отцу, служу не за похлёбку с царского стола.

– Ты хуже, чем раб, – вспыхнула она. – Ты бродяга! У тебя даже нет дома! Мы тебя приютили, как юродивого, как нищую старуху!

Смысл услышанного постепенно доходил до Удачи, и кровь ему хлынула к лицу, смела приподнятое расположение духа и смешала чувства.

– В таком случае, – сжав пальцы, будто давя зародыши приступа бешенства, процедил он сквозь зубы, – дальше вам придётся возвращаться одной.

Он отвернулся, зашагал прочь вдоль берега.

– Сейчас же вернись! – выкрикнула девушка за его спиной и топнула ногой.

Поддев носком сапога подвернувшийся камень, он, словно в ответ ей, отшвырнул его в реку. Камень плюхнулся в воду, породил круги ряби, которые разбегались, пока водная поверхность не разгладила их, словно их и не было.

Эту и следующие ночи он не ночевал в доме Ордин-Нащокина, не появлялся в нём и днями.