Посланник Аллаха

Глава 19. Назад

Прежде чем вернуться, светлейший решил наведать черный камень.

Когда он пришел на то место, то вынужден был опуститься на траву — боль в ногах сковала все его тело. Впервые повелитель подумал о возможности скорой своей смерти.

— Хочу умереть! — выразил он вслух неожиданное желание.

Сознание того, что смерть избавит его от великого душевного страдания, даже доставило ему некоторое облегчение. Дальнейшее собственное существование уже не виделось светлейшему важным и необходимым. Для чего теперь нужны были ему царства? Для чего нужны были рабы, золото? Повелитель находил бессмысленной жизнь, в которой он имел могущество, но не имел, по его мнению, главного — сердечного отклика на свое искреннее чувство.

Уверенность в том, что смерть дарует забвение, заставила хана достать из-за пояса кинжал...

Та издавна представляемая им неприступная крепость, которую он страшился встретить и которая должна была убить его уверенность завоевателя и наконец повергнуть его, предстала перед ним в неожиданном образе — образе прекрасной девы...

— Что с того, что я поставил на колени полмира, коль и не сумел завоевать одно-единственное сердце!..

Ему хотелось примириться с тем, что случилось. Хотелось выплакать свое горе. Но слезы не шли. А успокоить его было некому, вокруг не было ни одной живой души — только черный камень...

— Хочу умереть, — страстно повторил хан и приставил кинжал к груди. — Боги, если вы есть, даруйте мне силу! — попросил он. — Хочу остановиться! Довольно! Много пролил чужой крови! Не могу теперь жить спокойно! А потому — хватит! Познал уж все: и вершину радости, и бездну разочарования!..

Решив, что сейчас уйдет навсегда, хан окинул мысленным взглядом свою жизнь. Он вспомнил женщин, которых знал. Сколько их было! Сколько удовольствия и радости испытал он через них! Но какая пропасть лежала между прошлыми его радостями и той, последней, которую он узнал, когда был с божественной Эвелиной! На этот раз он полюбил в зрелом возрасте, когда чувство приходит в последний раз. Это было чувство окрепшего, уверенного в себе человека. И потому страсть, которую оно вселило, была такой полной.

Он полоснул себя по шее — и кровь побежала за ворот его красно-золотого платья, отозвалась неожиданным теплом на плече и груди. Он собирался было сделать еще один порез, более глубокий, в том месте на горле, где билась вздутая жилка, но в это самое мгновение услышал рядом отчаянно громкое: «О повелитель, остановись!..» Он еще только подумал, откуда крик и кто кричит, как был уже обезоружен: громадный, как облако, Багадур выбил из его руки кинжал и обхватил хана... Душевная апатия успела сковать светлейшего. Повелитель грозно посмотрел на телохранителя, хотел было приказать удалиться ему — но лишился чувств...

Весь этот день и всю последовавшую за ним ночь светлейший спал, отдав себя заботам лекарей. А утром, почувствовав себя гораздо лучше, распорядился, чтобы собрали совет.

На этот раз шатер светлейшего едва вместил приглашенных. Хан пожелал присутствия всех военачальников... На повестку был выставлен только один вопрос: куда двигаться дальше? Дело в том, что в то утро пришло неожиданное известие из Орды: умер старый император. Следовало поспешить на курултай, чтобы принять власть.

Баты-хан давно мечтал об императорском троне. Для себя он уже решил. Но следовало выслушать мнение верноподданных. Это были те преданные ему люди, с которыми он долгие годы делил горечь неудач и радость побед. У них могли быть иные желания. И хан обязан был учесть волю этих людей, ибо в противном случае мог лишиться главного — основы своего могущества... Князь Александр, как было доподлинно известно, спешно собирал новое войско. Этот непримиримый воин мог затаиться в верховьях Итили и отрезать хану путь домой. Может быть, разумнее было бы пойти в Орду знакомой южной дорогой? А может быть, следовало продолжить поход на запад? Ведь впереди ждала жирная овца Польша, дорога туда должна была по меньшей мере удвоить обозы с золотом... Все это надлежало решить.

Сидя в кресле, повелитель слушал наместников, всматривался в их лица и размышлял... Все вернулось на круги своя. Хан опять находился в центре знакомых забот. Упрямица Эвелина теперь вспоминалась ему лишь как красивая бабочка, перелетавшая с цветка на цветок... Слушая воинов, светлейший не угадывал у них энтузиазма в том, чтобы продолжать поход. На пороге стояла осень с ее распутицей, которая для конного войска хана могла стать врагом похуже Северского князя. «Кажется, Польше на этот раз повезет», — подумал светлейший, угадав, что в нынешней ситуации для него и его людей лучшим будет решение повернуть обратно в Орду.

Тут же, на совете, договорились и по поводу все еще не взятой крепости. На ночь наметили ее штурм...

Все говорило за возвращение. И тем не менее на душе светлейшего не было настоящего покоя. Странно, но Баты-хану не хотелось покидать эти места. Испытав искреннее чувство, он угадывал, что эта земля стала ему ближе, роднее. Все же здесь оставалась его любимая...

В тот день он опять отправился к черному камню и долго стоял на коленях перед ним, выспрашивал совета: «Как быть? Куда двигаться?..» Камень молчал — но какой-то голос в самом Баты-хане пророчил светлейшему.

«Ты уйдешь, — говорил голос, — ибо вынужден это сделать! Но душа твоя вечно будет стремиться в эти места! И даже настойчивее, чем теперь она стремится на родину! И ты вернешься сюда, чтобы навсегда успокоиться! Тебе осталось одно — покорно ждать!..»

Это странное пророчество подарило Баты-хану надежду. Конечно, он не верил в то, что вернется, думал, что это говорит голос самоуспокоения.

А вечером того же дня светлейший объезжал стан... Багадур следовал за ним как тень. В глазах воинов хан читал один и тот же вопрос: «Когда? Когда созреет твое решение, повелитель?» Потом он поднялся на горку к могиле несчастного Швейбана и долго стоял там с поникшей головой, как бы извинялся перед племянником... Неожиданно пошел дождь. Но солнце продолжало светить. Громадная радуга воссияла на востоке! Она казалась близкой: один из ее хвостов, переливаясь, купался прямо в долине, где располагался стан, а другой уходил на восток, туда, где была родина.

— Домой! — наконец решил хан. — Домой!

Это было уже окончательное решение. И хан намерен был завтра же утром оповестить о нем.

Ночью со стороны Новогородка засияли огни. Светлейший не поехал на штурм, передав заботы об этой кампании Кайдану. Первый же гонец утром принес известие, что крепость взята. Осажденные сдали ее без особого сопротивления. Светлейший тут же приказал сжечь ее...

На следующий день его громадное войско двинулось на восток, поползло, подобно насытившейся гигантской гидре. Светлейший вез груды золота и целый караван дорогих мехов. На подводах сидели тысячи пленных — в основном женщин и детей. А замыкали движущийся караван погонщики, гнавшие стада лошадей, овец и быков... И тем не менее Баты-хан не испытывал удовлетворения. Последний поход виделся ему неудачным.

— Эвелина, несравненная моя, звезда моя, — сидя в носилках, иногда шептал он так тихо, что его слышали разве что безмолвные слуги-китайцы. — Всю жизнь искал своего бога. И вот нашел. Ты — моя жизнь и мой бог!

Он мог проехать день и при этом не сказать ни слова. Но всякое мгновение помнил о возлюбленной, вызывал в памяти ее милый образ.

Воины смотрели в его сторону и порой видели, как он чему-то улыбался...

Прибыв в Орду, Баты-хан вскоре стал императором. Но даже это не принесло ему настоящего удовлетворения. Каждое утро, проснувшись и выйдя из своего величественного дворца в сад, он по целому часу вглядывался в сторону запада. Где-то там, за горизонтом, в двух тысячах верст от его государства, радовалась или печалилась, предавалась любовной утехе или плакала его единственная, его чистая, его желанная, — та, которую он с некоторых пор признавал за свое счастье и божество.