Посланник Аллаха

Глава 5. Отклонение от намеченного пути

Целая череда громких побед, результатом которых явилось завоевание множества городов, наконец заставила Баты-хана подумать о короткой передышке. Люди, лошади, быки, верблюды, рабы — то, что составляло его дикий, сметающий все на своем пути табор, требовало отдыха, починки, залечивания ран. Длинный, казалось, бесконечный путь на запад пресытил повидавших виды советников, военачальников и простых воинов, составлявших его войско, как впечатлениями, так и достаточным количеством добытого золота. Требовалось остановиться хотя бы для того, чтобы отрыгнуть излишек.

Стояло начало августа — та прекрасная для этих мест пора, когда уже вызрели хлеба и жара уже не докучала своей беспощадностью. Прогретая за день земля делала ночи теплыми и росистыми. За эти несколько месяцев похода Баты-хан прошел через ряд государств и теперь собирался устроить развалины из городов Польши. Туда и двигался. Он намерен был до снега пополнить свои повозки золотом и белокурыми польками. И сделал бы это, если бы не та неожиданная заминка по вине его племянника Швейбана...

Сначала в стан светлейшего прибыл гонец, доложил, что доблестный племянник, действовавший независимо от Баты-хана, наткнулся на «крепкий орешек» и просит помощи.

— Наместник Швейбан просит помощи, — так и сказал гонец.

Известие удивило хана, который как раз играл в шахматы со своим советником Кара-Каризом...

Здесь следует сделать отступление, сказав, что Кара-Кариз был слепым. Бедняга потерял зрение еще в первом походе Баты-хана. С тех пор он не покидал общества главного воителя Орды. Вместе со слепотой к нему пришло и отчаянное упрямство. Кара-Кариз был одержим идеей завоевать весь славянский мир. Он, как и многие другие из окружения светлейшего, был уверен, что это вполне по силам Баты-хану. Но кроме уверенности, слепым еще правила месть. Несчастный мечтал о том времени, когда все славяне станут рабами. При этом не поколебался бы, если бы ему позволили ослепить половину из них. В характере Кара-Кариза было место не только одержимости. Ко всему это был еще и хитрец. Природный ум помог ему выбиться из простых воинов в советники. Слепота же только усовершенствовала его ум. Кара-Кариз был быстр на слух, медлен на слова и особенно медлен на совет, связанный с принятием окончательного решения. Но именно эти свойства и сделали его идеальным советником. Слепой мог безошибочно предсказать последствия любой выдвигаемой идеи. Хану оставалось только принять решение...

Итак, игра в шахматы была прервана. Баты-хан воззрился прищуренными глазами на разодетого гонца как на чудо. При этом его широкий нос сделался багровым, а густая черная борода зашевелилась...

— Что я слышу? Иль слух изменяет мне? — негромко, с явным беспокойством спросил светлейший.

Обращение племянника искренне удивило его. Швейбан никогда не просил о помощи. И хотя его войско значительно уступало в численности ханскому, тем не менее до этого случая молодой наместник справлялся с трудностями сам. Гонцы, как правило, докладывали только о победах Швейбана. Баты-хан брал крупные города. Так он покорил Крым, все Предкавказье, разгромил Киевскую Русь. Племянник же, шествуя рядом, брал маленькие города и крепости. Когда-нибудь он должен был стать преемником воителя. Баты-хан понимал это и как мог опекал Швейбана.

— Наместник остановился под Новогородком, — пояснил гонец. — Там крепость на высоком месте. О ней он хотел бы поговорить с вами лично. Он только спрашивает: когда ему можно явиться к вам?

— Далеко ли отсюда до Новогородка? — поинтересовался Баты-хан у прибывшего. — Что-то я не слышал о таком поселении...

— Один день и одна ночь, повелитель, — ответил гонец. — Этот город — узел северных дорог. С него открываются направления на северную Польшу и на Полоцкое княжество.

— Один день и одна ночь, — задумавшись о чем-то, повторил хан. Потом оглянулся на советника и спросил: — Что скажешь, слепой?

Кара-Кариз, как обычно, не стал торопиться с ответом. Он не любил много говорить, взвешивал каждое свое слово, будто при этом ему приходилось делиться золотом.

— Необычная просьба, — наконец отозвался он просто потому, что надо было что-то ответить.

— Не припомню, — подтвердил Баты-хан, — когда Швейбан обращался за помощью. Знать, случилось что-то...

— Один день и одна ночь — небольшой путь, — неожиданно подсказал Кара-Кариз.

— Верно, — согласился опытный воин.

Было бы безрассудно вести трехсоттысячное войско на помощь другому войску, чтобы взять какой-то неизвестный городок. Но Баты-хан вдруг подумал о другом: эта заминка Швейбана давала возможность соединить войска и осуществить наконец долгожданную передышку. Светлейший надеялся найти обширную долину с рекой или ручьем, с сочными лугами, разместить людей, скот и хотя бы недолгое время посвятить лечению ран и восстановлению сил. Вдобавок он был человек принципиальный, последовательный, привыкший доводить всякое начатое дело до конца, и потому теперь, стоило ему услышать о просьбе племянника, его стала тревожить мысль, что где-то на пути остается непокоренная крепость.

— Передай наместнику, что я сам приду к нему, — неожиданно сообщил гонцу Баты-хан. — Пусть ждет. Я буду под Новогородком со своим войском через три дня.

Кара-Кариз пошевелил плечами, как бы давая понять, что осуждает это неожиданное решение, — отклоняться от намеченного направления было не в правилах его господина, — но возражать не стал. Он тоже, как и все, устал от бесконечного, каждодневного, изнуряющего передвижения, от суеты и погони. Мозг его был утомлен и нуждался в отдыхе. Сама пора года говорила о необходимости затаиться, дать передышку уму и телу. Следуя скорее позывам тела, чем подсказкам ума и интуиции, слепой промолчал там, где должен был решительно воспротестовать...

В тот же вечер огромное, как безбрежное море, войско Баты-хана двинулось на север, в сторону Новогородка, и уже через два дня, к утру, доползло до величавой долины, окаймленной со всех сторон возвышениями. Небольшой конный отрад, заранее высланный вперед и нашедший это чудесное место, проводил войско до самой цели.

Долина удовлетворяла всем требованиям настоящего стана: посреди нее протекала быстрая чистая речка, а с возвышений, прятавших ее от неприятельских глаз, просматривались дали на многие версты. Новогородок находился всего в трех верстах от этого места. Так что если Швейбану действительно понадобилась бы помощь, он мог бы ее быстро получить. Кони вскоре были согнаны в табуны, а оружие — пики, палицы, луки и колчаны со стрелами — выставлено на видных местах. Воины занялись чисткой и починкой одежды, мытьем и приготовлением пищи...

Довольный выбранным местом и погодой, преисполненный радостного предчувствия от мысли, что на эти несколько дней его наконец-то отпустят заботы, Баты-хан вошел в только что установленный для него шатер и, как был (в своем излюбленном синем, с золотой вышивкой, длинном, до земли, платье), с удовольствием прилег на широкую, сопровождавшую его от самой Орды пуховую перину. Ноги его ныли, требуя покоя, а горячее сердце томилось желаниями, о которых светлейший уже начал забывать. Он был доволен, что люди его успокоены и что смерть, все время похода сопровождавшая его войско, на какой-то период ушла в иное место и домогательств от нее не предвидится. Седобородый китаец, раб Баты-хана, начал мерно помахивать перовым опахалом, создавая своими усилиями иллюзию прохладного ветерка...

Светлейший заснул. Но уже через час он опять был на ногах. Усталость, вызванная двухдневным переходом, как будто отступила. Повелитель почувствовал себя гораздо лучше. Боль в ногах притупилась. Он собирался было покинуть шатер, чтобы осмотреть местность, но тут вошел Багадур, слуга и главный телохранитель Баты-хана, дюжий плечистый воин, доложил, что прибыл Швейбан.

Едва Багадур успел сообщить об этом, как в шатер без всякого предупреждения, бесцеремонно, как и подобает любимцу, вошел наместник Швейбан.

Может быть, единственным, что отвращало Баты-хана от племянника, была зависть, ибо в годы юности светлейший не был таким красавцем, каким являлся Швейбан в свои двадцать. Наместник был красив не драгоценной серьгой в ухе, не нагрудником и подлокотниками, литыми из чистого серебра, не сапогами из толстой бычьей кожи с чудесными серебряными шпорами в виде пятиконечной звезды, он был красив своей юностью. На нем все так и блестело. Но, кажется, нарядись он в самую захудалую одежку, в какой-нибудь заношенный стариковский халат — и тогда ему все равно быть первым среди многих. Блестели его спадающие до плеч черные волосы, блестели узкие, живые, как ртуть, глаза, наконец блестело смуглое круглое лицо, украшенное родинкой на щеке. Курносый нос его, с вечно расширенными, как у жеребца, ноздрями, и добродушная улыбка на тонких устах источали больше, чем просто веселость, — они источали само желание жить! В море крови, стенаний и бед Швейбан не утратил чувства восторженности. Привыкший с детства видеть вокруг бойню и смерть, он ощущал себя в походах как на гулянке, как на пиру, оставаясь, правда, при этом всегда трезвым и собранным. Такая жизнь была его стихией, и он не собирался менять ее на другую...

— Дядя! — блеснув серьгой, с чувством воскликнул молодой наместник и, шагнув к светлейшему, крепко обнял его.

— Рад видеть тебя, мой мальчик, — искренне ответил хан, восхищаясь красотой племянника. — Только русская женщина и могла подарить миру такого красавца!

— Прости, прости! — пропустив мимо ушей похвалу, вдруг начал извиняться вошедший. — Я нарушил все твои планы!

— Всегда рад помочь, сынок. Я тоже был молод — знаю, как молодому необходима поддержка.

— Я рассчитывал, что ты пришлешь часть людей. А ты пришел сам. Теперь мне неловко...

— Перестань. Мною руководила не слепая любовь к родственнику, а сознание того, что тебе встретилось действительно что-то необыкновенное. Прежде ты не просил о помощи.

Они наконец уселись в мягкие широкие кресла. Заботливые рабы подняли над ними опахала.

— Эти земли, в которые мы вошли на пути в Польшу, — начал молодой наместник, — оказывается, объединились в новое государство. Местные называют его Литвой, и Новогородок — столица этого государства!

Молодой наместник надеялся удивить светлейшего. Кажется, эта новость и являлась главной причиной того, что он обратился за помощью.

— Я доподлинно узнал, — продолжал Швейбан, — что местный князь уже подчинил себе несколько соседних княжеств. Это уже не Киевская Русь, повелитель. Мы на территории другого государства.

Но светлейший не торопился удивляться. Он начал с расспросов:

— Почему князья объединились вокруг маленького города? Разве не нашлось другого, более крупного центра?

— Город действительно невелик, — ответил Швейбан. — Я бы взял его сам. Но крепость... Великий Киев не сравнится с ней — настоящее гнездо беркута. О неприступности этой крепости позаботились сами небеса... В недавнем прошлом Новогородок — окраинный город Руси. Но твои походы, повелитель, вызвали такое коловращение народов и государств, что нынче тут Русью и не пахнет.

— Надо поскорее разорить это гнездо, — сделал свой вывод Баты-хан.

Все-таки светлейший не придал особого значения сообщению племянника. Десятки государств и княжеств объединялись и распадались во время его походов и после, меняли столицы — все это никак не влияло на ту идею, которую он вынашивал и осуществлял. Баты-хан жаждал покорить половину мира. А потому ему было все равно, превратит ли он в руины столицу или просто возьмет очередную крепость. Иной городок с хорошей защитой держался куда дольше, чем знаменитая на весь мир столица. Светлейший знал, был убежден, что появление новых государств в эпоху разрушений не подкреплено настоящей силой, духом народа, что это появление обычно связано лишь с корыстным желанием отдельных более-менее энергичных и хватких князей и что народу по-настоящему все равно, в каком образовании государств жить, лишь бы был мир. В сообщении племянника его обеспокоило лишь известие о крепости, которая могла стать помехой на его пути. Всю жизнь проведя в походах, Баты-хан все-таки страшился того, что когда-нибудь встретит действительно неодолимую крепость. Мнительный, он чувствовал, что такая неудача повергнет его славу. Привыкнув побеждать, теперь, в зрелые годы, когда ему пора было подумать об окончании своих походов и об отдыхе, светлейший боялся любого, даже незначительного поражения...

— Хочу убедиться, действительно ли твоя хваленая крепость так неприступна, — добавил он...

Угадав его намерение отправиться к объекту осады сейчас же, Швейбан встал и подал дяде руку. Не сговариваясь, оба двинулись к выходу...

На площадке перед шатром к хану подвели невысокую лошадь, черной масти, с косматой длинной гривой. В седло светлейший вскочил сам. Смуглые, все с раскосыми глазами воины сейчас же окружили его, подняли девятихвостые флаги.

Швейбан, оседлав низкорослую белую лошадь, приблизился к хану, уставился на него взглядом, полным преданности и ожидания.

— Ну, — обратился к нему светлейший, — веди к своей непобедимой крепости!

Отряд численностью в сто всадников двинулся галопом по дороге, издали напоминающей брошенную в траву ленту. Впереди скакали воины с флагами, за ними — хан и его племянник, рядом — Багадур и Кайдан, еще один наместник хана. Замыкала отряд рать диких воинов, облаченных в кожаные безрукавые доспехи, каждый с колчаном, полным стрел, и луком за плечами. Длинные хвосты их лошадей стелились по земле, словно заметали следы.

Дорога тянулась по гребням возвышений. Двигаясь по ней, можно было видеть дали на многие версты. Всадники еще только выбрались из долины, а уже услышали впереди, в отдалении, мерный, словно надтреснутый, а потому тревожащий душу бой церковного колокола — где-то недалеко, за холмами, находился осажденный город...

Всего через четверть часа, когда всадники поднялись на очередное возвышение, им наконец открылся небольшой город. Баты-хан даже поморщился от досады — увидел то, чего опасался. Злосчастный город располагался на целой сети высоких, крутых холмов. Вокруг простирались заболоченные луга.

Отряд остановился как раз в том месте, откуда хорошо видна была крепость...

Крепость размещалась на краю города, на отдельном холме. Пять ее каменных башен были связаны толстыми бревенчатыми стенами, имевшими бойницы... Утомленные лошади фыркали и переступали с ноги на ногу. Но всадники не реагировали на это, со вниманием разглядывали открывшийся перед ними, словно мираж, город. Все молчали, ждали слова хана.

— Надежное гнездилище, — наконец признался светлейший. — Придется помозговать над тем, как его разорить...

Он уже понял, почему племянник обратился за помощью... Перед ним была крепость, взять которую можно было только путем длительной осады. Ни ожесточенный штурм, ни использование метательных машин помочь тут не могли. В одном месте из-под холма бил ключ. Вода заполняла широкий ров вокруг крепости. Там, где крепостной холм был ближе к городу, стояла высокая щитовая башня, в которой находился откидной мост...

Всадники двинулись в объезд.

Лагерь Швейбана занимал все ближайшее пространство вокруг города: воины наместника оцепили его, как охотники волчью нору... Близился вечер. Жители затаились. Город виделся оставленным, молчал. Подобная тишина была знакома Баты-хану. За время походов он так и не привык к ней. Поэтому и волновался всякий раз. Сколько городов видел он вот так, со стороны, запертыми и будто бы брошенными! Эта тишина была вызвана страхом. Но светлейший угадывал в ней ненависть осажденных и их проклятия. Поэтому не любил ее. Обычно, покорив очередную крепость, он приказывал казнить оказывавших сопротивление. Жаловал только тех, кто еще до сражения сдавался в плен. Появляясь вот так, как волк перед овчарней, под стенами какого-нибудь города, Баты-хан всякий раз давал себе зарок, что это последний его поход. Кладбищенская тишина мучила совесть хана, в такие минуты он думал о расплате, которая его ожидала, о болезнях и о смерти...

В одном месте два городских вала межевались глубоким рвом. По этому рву стекали нечистоты из верхнего города. Городская стена в том месте проходила по низине. Обратив на это внимание, светлейший остановил лошадь и, указав плетью на ров, сказал, обращаясь к племяннику:

— Вот место, где ты войдешь в город, — он подумал и добавил: — Я дам тебе китайцев. Они начнут орудовать со своими машинами на противоположной стороне, будут создавать видимость подготовки к штурму. А позже, когда станет ясно, что нам поверили, ты отсюда начнешь настоящую атаку. Этот город мы возьмем за два часа.

— А крепость? Дядя, ты же видел! Мне не удастся взять ее сходу!

Баты-хан помедлил. Он опять воззрился на притихший город... Опять, как всегда, ему казалось, что город и крепость можно захватить без особых усилий, без жертв. Эта обманчивая мысль, настоящая мания, уже действовала на светлейшего как яд. Кто-кто, а уж он-то знал, сколько крови прольется, сколько возникнет суеты и будет боли, когда он отдаст приказ начать штурм. Затрещат деревянные пики, а с ними и кости тех, кто бросится выполнять его волю или станет противостоять ей. В его жизни не было ни одной бескровной победы. Всегда масса покалеченных, горы трупов, и над всем этим — громогласный, режущий как ножом по сердцу людской вой... Обдумав что-то, светлейший наконец задержал взгляд на церкви.

Церковь стояла в самом центре города, на одном из холмов. Даже теперь, в сумерках, она выделялась среди жавшихся к ней, словно цыплята к курице, бесчисленных деревянных построек своей исключительной белизной стен и отблесками на множестве луковиц-куполов.

— Отсюда, с низины, наверняка есть дорога к церкви. Вон туда, на гору. Сломав городскую стену, ты первым делом помчишься к церкви. И сожжешь ее!..

Молодой наместник устремил на светлейшего недоуменный взгляд. Он не понимал, какое отношение имела церковь к взятию крепости. Он собирался было спросить об этом, но Баты-хан опередил племянника, развеяв его сомнения:

— Как только сожжешь церковь, люди в крепости сами откроют ворота...