Последнее представление

Глава 4. Народный глас

Фауст молчал, не в силах переварить сказанное. Он был готов ко многому: к презрению за чужеземное происхождение, к изгнаниям за ересь, к подозрительному отношению или к освистыванию на выступлении. Но то, что просил голова…

– Если ты не понял, – негромко продолжил мужик, – я не спрашиваю. Уж поверь, я сделаю всё, чтобы твоя остановка в деревне стала невыносимой, если ты не пожелаешь исполнить мою волю.

– Но почему? – тихо спросил мастер. – Я не делал ничего предосудительного. Меня позвали ваши жители.

Богатей покачал головой.

– Ты даже не представляешь, что натворил своим приходом. Ты вскрыл нарыв на жизни нашей деревни. Мужики готовы строгать твой идол из бревен, а женщины – называть детей в твою честь. Агнесса дома?

Парень покачал головой.

– Хорошо. Зайдём внутрь. Похоже, тебе нужно кое-что рассказать.

Караульные открыли проход в сени и пропустили мужчин вперёд. Сами они уважительно остались снаружи, не закрывая, впрочем, дверь.

– Ты ничего не хочешь у меня спросить? – наконец сказал Лотар, сев за покосившийся стол. Фауст покачал головой. – Может быть, о том, почему все деревенские в таком восторге от твоего прихода, или почему они до сих пор не могут отойти от этого двора, надеясь, что ты их заметишь и хотя бы махнёшь им рукой?

Парень наклонил голову, чтобы заглянуть в низкое окошко около двери. На тропинке, и правда, стояли несколько стариков, тихо переругивающихся между собой и то и дело косившихся на дом с каким-то благоговением на лицах.

– Я читал о ваших законах, но незнаком с привычками, – наконец признал он. – Мы отличаемся во многом, хоть так и не скажешь с первого взгляда. Разве так привечать гостя – не традиция в ваших землях?

– Уж и действительно, – усмехнулся подручник. – Это чего у тебя? – он подвинул к себе тарелку с нарезанной ещё с ночи колбасой, чуть потянул носом и наколол один из кусков на нож. Отодвинувшись от стола, он протянул руку к тлеющим углям в печи, дважды провёл куском колбасы над жаром и вернулся на место.

– Этого не хватит, чтобы она согрелась, – тихо сказал Фауст. Лотар посмотрел на него чуть странно и с недоверием. – Что ты хотел рассказать?

Богатей вздохнул и отложил нож.

– Ты пришёл к нам из-за реки. Я понял, откуда именно. Можешь не отнекиваться, дорога здесь только одна. И Осочья – первая деревня, которая тебе встретилась. Если б святейшим было дело до будущего страны, они бы поставили столицей нас, а не Ивкальг. И у нас, а не на севере, были бы крепостные стены и дозорные на башнях. Но мы стали разменной монетой в борьбе с Фратанией. Ты, верно, заметил, что половина домов спалена, а молодых мужиков здесь почти и нет? Всех парней забирают в легион. А кого не забирают силой – те идут сами, чтобы хоть как-то защитить семью и стариков.

Он замолчал и, чтобы избежать неловкой паузы, принялся-таки за этот злосчастный кусок колбасы. Фауст заметил, как у богатея дрожали руки, когда тот поднял нож.

– Фратейские войска часто одерживают верх, – продолжил он, наконец справившись с едой, – Флоосским командирам ведь наплевать на судьбу старой, полузаброшенной деревни, пока враг не дошёл до столичного городка. И почти всё время, когда борьба идёт по эту сторону реки, мы находимся под властью южан. Но, ты знаешь, лекарь, ересь ведь не только у вас считается преступлением.

Голова взял кусок хлеба с той же тарелки и, как и в прошлый раз, дважды провёл им над углями.

– Когда они пришли впервые, народ сопротивлялся новым правилам, – признал Лотар. – Борьба идёт уже так давно… да и кому, как не тебе, это знать, – горько добавил он, уставившись в стол. – Сколько ваш город уже поднял на нашей войне?

Фауст промолчал. Мужик покачал головой.

– Новые хозяева, конечно, стали наводить свой порядок. Храм наш почти разрушили, – его голос был всё тише. – Отстроили потом, как без этого. Но, после нескольких казней на площади, народ научился говорить, что он верует не во Всесветного, а в одушевление Земли и Неба, в божественность тела и души. Вот только, лекарь, штука в том, что, если часто называть человека бараном, то когда-то он обязательно заблеет.

Лотар Креца поднялся с места и подошёл к стене. Покопавшись на полке, он выудил из какой-то коробочки связку сухих листьев и, подойдя к печи, кинул их на угли. Дом наполнил резкий, пряный аромат с привкусом смородины.

– Уже несколько поколений, – продолжил он, – мы воспитываем своих детей в союзе Всесветного и небесного. Если бы за нами не присматривали с обеих сторон, разве мы бы ещё ходили по этой земле? – голова усмехнулся и вновь вернулся к столу. – Конечно, когда к нам приходят власти со столицы, они видят только имперский храм. А когда Фратания снова переходит по вашему мосту, мы не скрываем алтарей богине земной Коитаане. Но дома… дома мы молимся им всем. Раз уж нам выпала участь жить на пересечении их владений, то мы просим помощи у всех троих. И нам помогают, лекарь.

– Так вот зачем ты опаливал свой хлеб, – ошарашенно пробормотал Фауст. Подручник кивнул.

– Подношение духам. И благовония, вон, есть даже у нищей Агнессы. Есть нечего, а свечи жертвенные тут как тут. Понимаешь теперь, что здесь происходит и какие тут порядки? И тем неприятнее, лекарь, для меня то, что ты устроил этой ночью. По всей деревне шепчутся, что в тебе спустилось воплощение Халияна, бога небесного.

Мастер покачал головой.

– Пускай шепчутся. Я уйду днём, не пройду больше в жизни этой дорогой. Они через месяц моего лица не вспомнят. Зачем ты хочешь увести меня на службу?

Лотар сел за стол и взглянул внимательно ему в глаза.

– Слушай, лекарь, – тихо велел он, – слушай внимательно. Я хочу, чтобы ты сделал вид, что уходишь, а сам тайно и незамеченно пришёл в храм. Я хочу, чтобы ты провёл свои фокусы на вечерней службе, спрятавшись за алтарями. И я, – прошептал он, – я хочу стоять в центре зала.

– Ты хочешь, – изумился Фауст, – чтобы деревенские в тебе увидели божественный дух? Чтоб подумали, что это ты управляешь огнём и не горишь в пламени?

– Именно так, лекарь, – Лотар скрестил руки на груди, не отрывая от парня хмурого, решительного взгляда. – Для всех так будет лучше, согласись. Для тебя, что ты не будешь должным этому месту. Для жителей Осочьей, которые не лишатся своего божества…

– …и для тебя, потому что ты получишь неограниченную власть, – ошарашенно выпалил Фауст. Подручник кивнул едва заметно. – Что будет, если… если я соглашусь?

Тот пожал плечами.

– Дай-ка подумать… скажем, двух сотен золотом тебе хватит на дорогу до Ивкальга?

Юноша не поверил своим ушам. Две сотни… отцовская лаборатория на этом сможет работать, верно, не меньше месяца. Наконец-то его пустят продолжать труд семьи. Или их можно будет пустить на любимое дело! Рысь, вон, купить, и вторую лошадку, и шатёр побольше. А по пути можно будет не экономить и развлекаться от души, и на сцене, и в городах…

– А если не согласишься, – продолжил голова, – то, пожалуй, вон тот ценнейший свёрток со вчерашней деньгой ты оставишь Агнессе в благодарность за приют, а сам познакомишься со Вдовцом. Если после знакомства сможешь уйти из Осочьей на своих двоих, то, считай, тебе повезло. Как думаешь, почему его так называют?

Фауст почувствовал, как у него задрожали пальцы. Перед ним не стояло выбора – отказать или помочь. Всё, что ему было сейчас нужно – это уговорить себя, что согласие на подлог не приведёт ни к чему плохому.

– Тебя, кажется, любят здесь, – наконец пробормотал он, – вчера пропустили без споров.

Лотар пожал плечами.

– Я не самый добрый голова, честно скажу тебе. Если пойдёшь севернее столицы, то встретишь знатных тюфяков. Вот их люди любят, – он хохотнул, – пока не настаёт время решать их беды. Походи по улицам утром, поспрашивай, что народ думает, если хочешь. Знаешь, что тебе скажут? Что я редкий гад, и семья у меня дрянная, и смерти мне желают даже дети малые. А потом спроси, довольны ли жизнью в Осочьей. Может, что в беспорядке содержится, или проблемы людские властей не волнуют, или ещё что… не знаю, цены высокие там, или судьи продажные… и вот на это – на это тебе ответят, что всё у нас отлично. А меня в подвале надобно запереть, да, чтоб не мешал добрым людям. Я всё понимаю.

– Лучшая власть – та, которую не замечают, – прошептал Фауст пересохшими губами. – Если о тебе думают плохо, как о человеке, а не о властителе, то, верно, и правда… – он продолжал бормотать самому себе уговоры, а у самого была только одна мысль. Две сотни золотом! За такое плёвое дело!

– Если ты боишься наказаний твоих богов, – чуть мягче добавил Креца, заметив его борьбу с совестью, – то помни, что ты не будешь участвовать в службе. От тебя требуется только представление. Это можно сравнить с… не знаю, уборкой храмового двора. Тебя там так-то вообще никто видеть не должен. А если боишься доносов… так помни, что мы по мнению святейших тоже окажемся преступниками, коли они обо всём узнают. То, что произойдёт в Осочьей, не выйдет за пределы её ограды.

Фауст виновато улыбнулся.

– Солнце всё видит, мастер. У нас нет богов, которые могут наказать за провинности – это дело дозорных. Но я должен понимать, что делаю благое дело, а не просто соблазнился наградой. Так что я, и правда, поговорю с деревенскими. И, если они меня убедят, что твоя власть – благо, я останусь в деревне до ночи, – пока он говорил, смелость, кажется, снова вернулась. Теперь он ясно видел, что стоит делать. Даже дрожь из голоса пропала. – А если они недовольны – я уйду отсюда такими путями, что ты меня в жизни не сыщешь. И первой, кого я спрошу, станет Агнешка, которая уже давно стоит около твоих караульных и не может зайти в дом.

Бабулька и правда переминалась с ноги на ногу около самого потрёпанно выглядящего верзилы, то и дело заглядывала в дом и тихонько охала. В руках у неё была подозрительного вида пыльная бутыль и огромная копчёная свиная нога. Да уж, отправил её за свежей едой…

– Думай, лекарь, – велел голова. – Ты, вроде, честный человек. Я хочу, чтоб ты и во мне не сомневался. Так что вот тебе задаток, – он отстегнул с пояса кошель и положил его на стол, – и ещё кое-что, – из другой сумки на поясе был выужен порядком помятый клочок бумаги. Лотар снял печатку с пальца, повозил ей в уже почти остывших углях, и шлёпнул в углу листа.

– Вы не делаете чернил? – удивлённо спросил Фауст, разглядывая бумажку. На ней было выцарапано имя подручника, а под ним теперь красовался сажевый оттиск его кольца.

– Делаем, конечно, – снова хохотнул голова, – да только вашими стараниями скоро на коже писать будет дешевле, чем на бумаге. Если это не документ государственной важности, то лучше уж не пачкать попусту. Сажу хоть стереть можно. А этот листок, – он стал неожиданно серьёзен, – ты сохрани. Если тебя здесь кто обидит, покажи его любому караульному. Накажут преступника, как за оскорбление княжеской семьи, уж поверь.

– С-спасибо, – пробормотал Фауст, аккуратно складывая потрёпанный листок. Как только Лотар встал с места и направился к выходу, юноша вдруг понял, как сильно ему хочется спать. Последние слова он слушал одним только усилием воли. Ему уже даже стол казался отличной подушкой, уютной и мягкой. И, когда он был уже готов улечься прямо на деревянную поверхность, как во время особо скучных уроков, у него резко забилось сердце от воспоминаний о начале беседы.

– Стой, мастер, – тихо попросил Фауст. – Ответь-ка кое на что.

– Чего ещё? – хмуро спросил Лотар. Юноша поднял на него взгляд.

– Ты ведь сам не веришь так, как деревенские, да? Ты же сразу ко мне обратился по делу, и сказал про лешего, и кого там ещё… ты же на самом деле думаешь, что всего этого… нет?

– …верую, – наконец ответил голова, – верую, и поболее многих. И во Всесветного, и в божественность души человеческой, и в перерождение после смерти верую. Вот только я не сижу в деревне на месте, и потому знаю, на что способны ваши… мастера по части укрощения огня, – он приподнял рубаху. На правом боку у него был старый бесформенный неровный шрам. – Я не сразу вспомнил. Девять лет ведь уже прошло. Но этот запах ни с чем не спутаю. Не знаю, конечно, как вам это удаётся. Никто не знает. Может, во всей вашей братии и правда сидят тёмные духи, а эти тряпки с цацками нужны, чтоб втереться в доверие и украсть наши души… да ну, – он махнул рукой, – не отвечай ничего. Если уж суждено… меня есть, кому защищать. А защитят ли твои боги тебя, лекарь? – с этими словами он тяжело вздохнул и вышел наружу, подозвав рукой своих караульных. Агнешка низко-низко ему поклонилась, снова закряхтев от боли, и, как только последний громила скрылся за калиткой, плюнула ему вслед.

– Не обидел он тебя, милок? – забеспокоилась бабка, просеменив, чуть хромая, ко входу. – Вот сдалось же паскуде под утро ходить, людей пугать… я тебе постелила в комнате, с вечера ещё, беги отдыхать, намаялся же небось с нами. И вещи забери, – наказала она, – чтоб не беспокоиться по ним. Ай, еда-то, еда! – она водрузила свиную ногу с бутылью на стол. – Рульку-то небось и с собой смогёшь унести, весь покос свежая будет, будто только с печи. А это тебе на обед, – она хихикнула, – с мужиками отметить, ежели пожелаешь. Больно ты всем понравился, милок, – чуть грустнее добавила бабка. – Больно зашёл. Не уходи пока, а?

– Не могу, бабуль, – тихо ответил Фауст. Сейчас в её весёлом бормотании он слышал куда больше смысла, чем раньше. – А что это? – он покрутил в руках бутылку. Жидкость внутри была странного красноватого цвета, а от сухой пробки несло резким обжигающе-кислым запахом.

– Водка виноградовая, – Агнешка зарделась, – это Мар отдал в благодарность. Ему ж всё равно сейчас не надобно. Ты не боись, небось не траванёшься. А всё ж, знаешь, не торопись, к обеду зайдут к тебе трое мужиков ещё. Не хотели они рядом с болезными стоять, вот и отложили. А потом, – она вздохнула грустно-грустно, – уж если надобно, то и ладно… это голова тебя гонит небось?

Парень покачал головой.

– Скажи, Агнешка, хорошо тебе в Осочьей живётся? – наконец выдавил он. – Не беспокоит ничего?

Бабка задумалась.

– Не знаю, милок, – наконец сообщила она, – у меня много бед, да они за мной по пятам ходить будут. Сил нет, чтоб огород посадить. Помощи людям, окромя привета и крова, дать не могу… оттого и живу бедно, – Агнешка вздохнула. – На рынке часто дают в долг. А, как хрыч с соседнего двора ко мне залезть вздумал, чтоб в доме чем поживиться, ему разом розг всыпали. А мне тележку его отдали, чтоб не обижалась. Веселья здесь никакого, милок, вот и пристаю ко всякому встречному. Мужа-то давно нет. И сыновья по ту сторону моста сгнили. Ты уж не серчай, милок, – совсем тихо добавила она. – Очень уж похож на них. Тоже чернявый. Иди спать, а? Отдохни как следует.

Значит, и её семью беда тоже не обошла стороной. Фаусту было больно это слышать, но он не понимал, как может ей помочь. Всей деревне – мог, а вот именно ей… и всё ж бабка старалась, как могла. Ей бы приёмного кого взять, чтоб и радовал, и огородом занялся. Да разве здесь принято такое?

– Я пойду спать, бабуль, – он наконец улыбнулся, чуть виновато, как и всегда, – а ты пока поужинай, что ли. Всю ночь ведь тебя беспокоил, поесть не дал, – он сгрёб в руки мешок со вчерашним заработком и инвентарём, и прошёл в комнату. Обернувшись у выхода, он увидел, как Агнесса отщипнула от рульки кусок мяса и сунула его на мгновение в печку привычным движением.

***

Проснулся Фауст разбитым, всё тело болело от непривычной перины. В доме витал аппетитный аромат свежего пирога и тушёного мяса. Он сперва ужаснулся от того, сколько Агнешке пришлось потратить на этот обед, а потом внезапно понял, что она, верно, и ногу-то получила даром, и муку с цыплёнком ей отдали за так для заграничного гостя. Лотар, похоже, не солгал. Идолов, значит, строгать…

– Ой, неужто проснулся уже? – хозяйка заглянула в комнату. В руках у неё была тарелка с тем самым пирогом, запах которого и разбудил парня. – Дуй на кухню, к тебе уж пришли. А кровать мне отдай, я лягу и небось до ночки-то самой и просплю. Так, коврижка есть, суп есть, мясо твоё вот оно, компот с вечера готов, – рассеянно пробормотала она, – всё на месте. Голодным небось не уйдёшь отсюда-то.

На столе и правда не было свободного места от тарелок, хлеба и чашек с компотом. В центре торжественно возлежала та самая свиная рулька, которая была уже порядком пощипанная по краям. У входа беспокойно стояли трое мужчин: они теребили в руках какие-то коробчонки, нервничали и попеременно глядели в сторону входа в комнату. Едва Фауст ступил на пол кухни, они низко ему поклонились и пинком выставили самого первого поближе к столу.

Пока парень обедал, мужики к нему не садились, отговорившись сытостью и недавним перекусом. У них вопросы были действительно серьёзней. Первый оказался тем самым Фестером, у которого заболели молодые бычки. В разговоре удалось выяснить, что молодняк водят пить на другой пруд. Он был поближе к деревушке, но в нём недавно затонули несколько удалых молодцев, которые пьяными отправились спасаться от летней жары. Получив совет таскать воду для больного скота с реки, Фестер, едва не прослезившись, поклонился Фаусту в ноги, протянул ему корзину с кренделями, которую держал в руке, и осторожно коснулся его плеча, не скрывая своего восторга. Его тотчас отодвинул следующий по очереди. Этот был почти дедком. Сперва он вручил свою коробчонку, в которой что-то звенело и шуршало при тряске, а потом поделился своей бедой с грядками. «Почему, интересно», – думал Фауст, припоминая все способы борьбы с жуками, о которых он слышал от Корнелии, – «почему он пошёл с этой бедой к человеку, которого здесь назвали лекарем? Неужели думает, что врачеватели знают лекарство от муравьёв?». А последний мужик просто сел рядом с равнодушно-тоскливым видом и сообщил, что у него уже много лет болит сердце и ничего не может обрадовать. Тут уж юноша сделать ничего не мог. Извинившись, он сообщил, что в его родных землях нашли лекарства от этой хвори, но с собой у него нет; впрочем, если он пройдёт здесь снова, то обязательно заглянет и принесёт. А до тех пор велел найти человека, который будет присматривать и не давать делать таких же глупых поступков, как те молодцы в пруду. От денег грустного мужика Фауст поначалу отнекивался, но, увидев, что тот сейчас окончательно раскиснет, всё же взял протянутые монеты.

Мнение о деревне он спросил у них всех. Мужик с бычками заявил, что его всё устраивает, но можно было бы и подвод к рынку наконец замостить, а то телега в грязи застревает каждую осень. Дедок развёл руками и сообщил, что его дом несколько лет назад спалили фратейцы, а нынче ему построили новый, хоть и поменьше, и претензий он категорически не имеет. Грустный мужик только усмехнулся от вопроса; но, впрочем, признал, что в других городах он тоже бывал, и ему было одинаково паршиво независимо от того, какой перед ним был указатель.

– Спасибо вам, – Фауст встал со своего табурета. Мужики почтительно отошли на шажок. – Вы помогли мне сделать очень важный выбор, – признал он. – А теперь ступайте с миром, и пусть у вас всё будет хорошо.

Мужчины поклонились ему едва не так же низко, как с утра кланялась голове Агнешка, и спешно вышли из дома. Фауст сел на место. На сердце у него кошки скребли. После этих разговоров он наконец понял, что именно так не понравилось Лотару. Его ведь и вправду посчитали кем-то всемогущим, кто может прийти и просто взмахом руки решить все проблемы. И тем более стало понятно, почему тот захотел себе эту власть над деревенскими. Это не было устрашением, или угрозами, или каким-то иным принуждением. Люди действительно увидели в Фаусте свою надежду.

Он закрыл глаза. Действовать нужно было немедля.

– Агнесса! – крикнул он. Бабка, кряхтя, поднялась с кровати. – Сложи мне всю еду, что возможно. Суп оставь, съешь сама и гостей позови. Я пойду собираться, – он глубоко вздохнул.

– Ишь какой, – проворчала бабулька, складывая в холщовый мешок крендели и куски пирога. – Агнесса, значит… переболтал ты со старшим, а?

Он покачал головой.

– Извини, бабуль, не подумал. Всё было вкусно, – добавил он, – всё было хорошо. Спасибо тебе, – он чуть приобнял старуху за плечи и прошёл в комнату с кроватью. Свёрток его лежал нетронутый. Подумав, он вынул из него щедрую горсть вчерашних монет, в которой блеснуло и несколько серебряных, и сунул их под подушку. Пусть ей хоть немного будет полегче.

– Ты заходи ещё к нам, а? – попросила Агнешка, заискивающе глядя ему в глаза. В руках она держала мешок, из которого торчал кусок рульки, и ту самую злосчастную бутылку. – Не обидим ничем, ты ж знаешь.

– Я попробую, – улыбнулся Фауст. – Спасибо тебе за всё, Агнешка, – он крепко обнял свою добродетельницу, вздохнул и забрал у неё ношу. Бутылку он сунул в тот же свёрток, где лежали инструменты для концертов. Бабка на прощанье только вздохнула тихонько и смотрела вслед, не отрываясь. Из окон то и дело высовывались люди, с тоской смотревшие ему вслед и машущие рукой.

Путь к храму, похоже, был самой приличной дорогой в деревне. Дом Лотара тоже был по пути: это было единственное пристойно выглядящее здание белого известняка. На первом этаже, похоже, была управа, а жила семья наверху. Фауст уже прошёл рыночную улочку (подъезд к ней, и правда, стоило бы замостить) и стойла со скотиной, когда увидел наконец храмовые стены. Старое здание, похоже, было когда-то построено из гладкого, дорогого белого мрамора, но от былой красоты остались только обломки стен и уже замшелые осколки камня в зелёной траве. Сейчас из блестящих отполированных мраморных останков росли крепко сбитые деревянные стены, старые, но чистые и целые. Храм возвышался надо всеми деревенскими постройками, у него была острая крыша и узкие, высокие окна. Около замощённой дорожки ко входу запоздало цвели кусты белого шиповника.

Переждать день до заката Фауст решил в одном из сарайчиков рядом. Он заглянул во все: в одном лежали свечи и мешки, полные сухих ароматных листьев; в другом – обгорелые и промокшие уже книги; а третий оказался местом хранения лопат и вёдер. Именно здесь он и разобрал небольшой уголок, чтобы скрыться от посторонних глаз. Как только последняя тяпка была отодвинута, юноша присел на земляной пол, опёрся на хлипкую стеночку сарая и с наслаждением вцепился зубами в кусок пирога, который оказался ещё тёплым. Внутри была гречка и печень, тушёные с неизвестными ему горьковатыми пряностями. Парень хоть и поел перед выходом от Агнешки, но горячей еде всё равно был очень рад. После он принялся перебирать содержимое своего порядком распухшего свёртка. В кошеле от подручника было почти пять десятков золотых имперских монет и несколько медяков. Коробочка, которую ему отдал старик с муравьями, была до верху полна крупными бусинами, а снизу лежали серебряная цепочка и булавка. Похоже на разобранную то ли брошь, то ли подвеску. Интересно, он это в секрете у своей жены утащил, или она ему сама отдала? От свиной рульки за время утреннего сна остались хорошо если две трети. Это было и обидно немного, и всё же радостно: нога была очень большая, и тащить её всю было бы куда тяжелее. А вот сумка с инструментами, наоборот, похудела. Придётся на обратный путь выклянчить свечи у Гнея: всё равно поедут все вместе.

Фауст и не заметил, как его снова начала одолевать дремота. Когда он очнулся, в неудобной позе, опершись ноющей спиной на холодную деревянную стену, из щелей в досках уже бил красно-золотой свет закатного солнца. Собрав свои сокровища обратно в мешки, он приоткрыл дверь, чтобы понять, не ждут ли его уже на улице. Лотар шёл далеко вдали по дороге, внимательно вглядываясь в храмовый двор. Похоже, он поставил караульных на выходе из деревни и знал, что мастер всё же не пытался никуда уйти. В этот раз он был один, без своих верзил-спутников. Фауст прикрыл дверь и встал в сарайчике, потянув спину. С каждым шагом снаружи, которые теперь были отчётливо слышно, ему становилось всё более неуютно. Я не участвую в службе, мысленно твердил он. Меня никто не увидит. Это как уборка двора. Я не буду делать ничего из того, что свяжет меня со здешними богами.

– Я знаю, что ты здесь, лекарь, – раздался голос снаружи. – То, что тебя рядом не видели деревенские, не значит, что ты прошёл полностью незамеченным. Давай, выходи. Нам нужно готовиться.

Солнце стояло уже над самым горизонтом. Служба, похоже, должна была пройти уже в сумерках. Креца стоял перед сарайчиком, скрестив руки на груди. В этот раз он был одет в молочно-белые одежды, а через плечо висела кожаная сумка, тихо позвякивающая при каждом его движении.

– Почему ты уверен, что это хорошая идея? – наконец задал Фауст вопрос, мучивший его весь день. – Что тебя не погонят с обряда, когда соберутся верующие?

– У нас нет других монахов, которые имеют право проводить службы, – покачал головой Лотар. – Южные хозяева уж постарались. Детей перестали отдавать в храм из страха за их жизни. Так что нет, лекарь, люди привыкли меня там видеть… хоть и не рады этому. Что тебе нужно для подготовки? Вчера в ночь ты гнал всех со двора, я слышал.

– Смотря чего ты хочешь.

Голова усмехнулся.

-Ну до чего ж умный человек, а. Хочу тот огонь, который не обжигает. И искры, которые шли от земли, по кругу алтаря. Выйдет такое? – с этими словами он открыл двери храма. Внутри была единая свободная комната с лавками вдоль стен. Центр зала был свободен, а ближе к дальней стороне стоял резной саркофаг белого мрамора. Окна были завешены тяжёлыми парчовыми шторами. На мраморе стояли десятки старых, оплавившихся свечей, и лежали уже знакомые сухие листья и цветы. Воздух внутри был густой, ароматно-пряный и полный пыли.

– Спрячешься за алтарём, – сообщил Лотар, – сюда никто не имеет права заходить, так что тебя не увидят.

Мастер бросил мешок с едой за саркофаг и принялся вытаскивать склянки из свёртка. Бутылку он, чтобы не мешалась под ногами, поставил на алтарь, а древесные свечи сгрузил вниз. Вкопать-то их не получится из-за деревянного пола, так что придётся найти, чем их прикрыть, чтоб не бросались в глаза. А смешать сассолит с купоросным маслом для того самого холодного пламени надо будет уже в процессе, чтобы ветер не разнёс по залу драгоценный эфир. Когда фитиль последней свечи был спрятан за пустыми подсвечниками и мраморными осколками, Фауст окликнул подручника.

– У меня всё готово, мастер, – доложил он. – Теперь твой черёд. Я заберу одну из свечей, если позволишь, чтобы было удобней. Здесь их всё равно много, – юноша махнул рукой. Креца кивнул.

– В этой сумке – твои оставшиеся деньги. Получишь сразу, как только народ разойдётся со службы. Если нужно, то до тракта доберёшься с караульными для своего спокойствия. А теперь пошёл быстро за алтарь, – велел он. – И сиди тихо. Помни – никто не должен тебя здесь видеть. Я дам знак, когда тебе вступать в игру.

Усевшись на пол за саркофагом, Фауст, немного помявшись, всё же достал новый кусок пирога. Он не знал, сколько придётся ждать, и очень боялся снова уснуть. Чтобы развлечься, он достал свою тетрадь, в которой не писал с самого выезда с города, но мелкие чёрные буквы сливались у него перед глазами. Голова лучиной зажёг свечи, стоящие на алтаре, и спустил одну вниз. Золотисто-кровавые лучи закатного солнца наконец сменились белёсыми бликами луны, и в дверях храма раздались первые шаги деревенских мужиков.