Последние дни

XII

Мадам Дютийель гадала на картах. В дверь постучали. Она сказала: «Войдите». Это был он.

— Ну что, не понравилась тебе малютка?

— Не то чтобы не понравилась. Поначалу все складывалось недурно, но потом пошло из рук вон плохо. Всё время казалось, будто ей со мной скучно. Мне бы надо малышку неглупую, с воображением. А твоя белошвейка ничего не могла сделать сама. В общем…

Он вздохнул. И добавил:

— Вот и зима не за горами. Зима будет скверная, совершенно скверная.

— Кто тебе сказал?

— Знакомый официант.

— А он почем знает?

— Он предсказывает будущее.

— Гадает на картах?

— Нет, ему обо всем сообщают звезды. И расчеты большой сложности.

— Я бы познакомилась с твоим официантом.

— Тс-с-с! Это невозможно. Это наш с ним секрет.

— Ладно, ладно. Сыграешь в пикет[51]?

— Не могу, моя радость, нет времени. Важная деловая встреча.

— Можно узнать с кем?

— С одним спекулянтом, который доверит мне некоторую сумму, чтобы я нашел ему квартиру.

— Ты ему что-нибудь найдешь?

— Нет. Это зажравшийся боров. Разбогател, пока другие подставляли шею на фронте. Он одноглазый, на войне не был. Мерзкий нувориш.

— Ты всегда надуваешь только тех, кто тебе не нравится.

— Как правило. Так что нельзя сказать, что я их надуваю.

— Я все спрашиваю себя, почему ты не пытаешься сорвать куш посолиднее?

— У меня скромные запросы.

— Ну и напрасно, — сказала мадам Дютийель. — Но тщеславие еще может тебя подтолкнуть.

— Хо-хо, — откликнулся месье Дютийель. — Как бы то ни было, с белошвейкой вопрос закрыт, да? Теперь я успокоился до следующего года.

Он приложил губы к ее порочному лбу и вышел. Спустился по улице Сен-Рош до улицы Риволи, проехал в метро до станции «Отель де Виль». Обожравшийся боров должен был ждать его в кафе на углу Стекольной улицы. Но едва месье Дютийель свернул на Архивную улицу, как увидел большое гудящее скопление людей. Сперва он связал это с каким-нибудь дорожным происшествием или незначительной потасовкой, но пришлось с досадой констатировать, что кафе, где у него была встреча, находилось в самой сердцевине этого муравейника.

— Что стряслось? — спросил он в никуда.

— Кого-то убили, — ответили ниоткуда.

Обеспокоенный месье Дютийель подошел ближе, прорезая толпу своим белым жилетом. Он слышал вокруг себя нарастающий гул от разговоров:

— Человека убили.

— Женщина.

— Женщина выцарапала ему глаза.

— Облила кислотой.

— Мужчина проломил ему череп.

— Неправда. Он откусил ему ухо.

— Зверское преступление.

Полицейские успокаивали население. Вскоре послышался звон колокола машины «скорой помощи»; она затормозила перед кафе. Новые полицейские силы принялись маневрировать по ногам прохожих. Дверь кафе приоткрылась. Шеи вытянулись. Месье Дютийель протиснулся в первый ряд. Два добровольца пронесли здоровую тушу с обмотанной бинтами стонущей головой. Тушу затолкали в карету «скорой», которая раззвонилась и исчезла. Месье Дютийель узнал своего нувориша.

— Не везет мне нынче, — пробормотал он.

Ему не доставляли удовольствия возбужденные комментарии соседей. Тем временем полиция, закончив опрос, без всякой осторожности принялась разметать толпу, которая стеклась полюбоваться на криминальщину. Хозяин бистро закрывал заведение от ротозеев. Месье Дютийель подошел ближе.

— А, месье Блезоль, — обратился к нему хозяин, — знаете, что случилось?

— Может, расскажете?

— Ладно, заходите, месье Блезоль. Но я за вами закрою. Если впустить сюда эту шоблу, они растащат все мои кии. Ах, какой ужас, какой кошмар.

В кафе оставалось лишь несколько старых клиентов. Месье Блезоль их всех знал. Они встретили его восклицаниями, в которых гордость перемежалась с испугом.

— Ну что, может, расскажете? — попросил месье Блезоль.

— Ладно, слушайте. Вы ведь знаете месье Тормуаня, одноглазого? Так вот, он сидел тут с нами и пил. Честно говоря, он уже слегка набрался — кажется, дошел до третьей порции перно. В общем, мы рассказывали анекдоты, поигрывали в манилью, как вдруг заходит такой странный фрукт и хочет купить почтовую марку. Странный, потому что у него волосы были по пояс, хуже, чем у всяких художников-малевателей. И тут месье Тормуань, который на предмет шуток сегодня явно был в ударе, говорит: «Надо же, Авессалом[52]!» Естественно, это рассмешило и нас, и даже тех, кто катехизиса не нюхал и со священной историей не знаком. Парень сделал вид, что не слышит. Он ждал сдачу. Тогда месье Тормуань повторяет громче: «Ну, точно говорю: Авессалом!» Мы опять рассмеялись, а моя жена, она еле сдерживалась, чтобы не расхохотаться в лицо этому экземпляру. «Парикмахеры на таких молодцах не разбогатеют», — не унимался месье Тормуань. Мы снова в хохот. Парень получает свою марку, лижет ее и наклеивает на конверт. Тогда месье Тормуань добавляет: «Волосы-то красивые, но всю пыль, небось, собирают». Мы хохочем, а моя жена чуть не описалась, настолько это было смешно. Ну, а этот экземпляр открывает дверь и уходит; он был красный как рак, делал вид, что улыбается, но внутри, должно быть, кипел — сами посудите. «До свидания, Авессалом, — крикнул ему месье Тормуань, — если у тебя мамочка совсем бедная, я куплю ей стригальную машинку». Понятное дело, все давай хохотать. Парень вышел и закрыл за собой дверь, тихо-спокойно, а мы снова принялись играть, как вдруг — не прошло и пяти минут — длинноволосый возвращается; он закрывает дверь, подходит к стойке и просит кружку пива. Тут месье Тормуань как ни в чем не бывало, просто так, уткнувшись носом в карты, говорит: «Надо же, Авессалом вернулся». Только представьте, как мы все снова покатились. Аж бутылки зазвенели. Зато парень не смеялся. Вид у него был суровее некуда. «О, — сказал ему месье Тормуань, — мы хотим поссориться? Ходим с такими прелестными локонами — и недовольны?» В этот момент никто не подозревал, что сейчас произойдет, мы только покатывались со смеху, и было отчего; так вот, месье Блезоль, знаете, что произошло? Этот экземпляр подходит к месье Тормуаню и вдруг — раз! — всаживает ему в глаз ножичек. Ей-ей, не вру. Я даже видел, как этот ножичек заблестел. Ох, как орал месье Тормуань. Моя жена хлопнулась в обморок, а парень слинял так быстро, что и след простыл. Испарился, словно его и не было. А месье Тормуань продолжал реветь и заливал свой пиковый туз тем, что текло у него из глаза. Ножичком пырнул, художник-малеватель. Раз — и в глаз, как говорится. Бедный месье Тормуань, он теперь слепой.

— Ужасно, — сказал месье Блезоль.

— Да уж, есть отчего ужаснуться.

— Надеюсь, мерзавца, который это сделал, гильотинируют, — подала голос супруга хозяина кофейни.

— Его надо поджарить на медленном огне, — сказал кто-то.

— Преступников мало наказывают, — добавил еще кто-то.

— Бедный месье Тормуань, — вновь подхватил хозяин, — он теперь слепой.

— Первый глаз он потерял на войне? — спросил кто-то любопытный.

— Как бы не так, — ответил кто-то недобрый. — Во время войны он разбогател, пока другие надрывались. Потому и окривел, вот так-то!

— Его могли призвать хотя бы на нестроевую, — сказал кто-то неизвестный.

— Несправедливость была, есть и будет, — проговорил какой-то субъект.

— Это не мешает преступникам всегда оставаться безнаказанными, — добавила какая-то личность. — Закон на их стороне. Взять хотя бы Ландрю…

Месье Блезоль оставил их рассуждать и вышел, бормоча «это ужасно». На улице месье Дютийель проворчал: «Две тысячи — мимо носа». В «Суффле» месье Браббан спросил у официанта:

— Скажите, Альфред, сегодня был благоприятный день?

— Смотря для чего, месье.

— Вы правы. И вообще, если обо всем этом думать… Вам никогда не случается ошибаться, Альфред?

— Да как-то так, месье…

— Что ж, Альфред, — сказал Браббан, удовлетворенный таким ответом, — дайте мне перно и «Интранзижан[53]».