Последние дни

III

Винсен Тюкден сошел с гаврского поезда скромником, индивидуалистом-анархистом и атеистом. Очков он не носил, хотя был близорук, зато отращивал волосы как свидетельство своих взглядов. Источником всего этого были прочитанные книги, много книг, огромное количество книг.

Мышцы у него были хилые, и он с трудом удерживал оттягивавший руку тяжеленный чемодан, пока, спотыкаясь, шел к маленькому отелю на Кабульской улице возле вокзала Сен-Лазар. Комнату там подыскали ему родители; они хорошо знали хозяйку, мадам Забор, и были уверены, что она не позволит их сыну даже на шаг отступить от правил поведения, которое они считали добропорядочным. Мадам Забор встретила Винсена Тюкдена, выказав условные знаки глубочайшего расположения, и выделила ему в своем заведении самую дрянную комнатенку — темную, возле туалетов. У Тюкдена мелькнула мысль, что отец договаривался совсем не о ней, но возражать он не решился и позволил себя надуть.

Он не стал рассиживаться в своей душномансардной клетушке и устремился в метро, чтобы по линии север-юг добраться до Латинского квартала. По ошибке вышел на станции «Ренн», полагая, что сделает пересадку до «Сен-Мишель», и, тем не менее, поразился, до чего легко ориентируется. Записался на филологический факультет, выбрав новую программу. Провел в университете весь день, с презрением поглядывая на окружавшую его безголовую молодежь, жадную до дипломов и бестолково крикливую. Все это очень напоминало начало учебного года в лицее Гавра.

К четырем Тюкден получил зачетную книжку и студенческий билет, украшенный его фотографией. (Он неплохо вышел на этом фото; похож на человека, читавшего Штирнера и Бергсона[15]). Часы на здании Сорбонны сообщали, что было пять минут пятого; непонятно, чем заниматься до ужина. Он прогулялся вверх по бульвару Сен-Мишель до улицы Гей-Люссака, а потом по нему же спустился к Сене. Затем вновь тем же путем поднялся до улицы Гей-Люссака и тем же путем спустился к Сене. Измерив шагами правый тротуар, он перешел на левый. На город улеглась ночь. Винсен Тюкден по-прежнему убивал время, чеканно впечатывая подошвами ботинок в землю мучительно пустые минуты, которые он не умел заполнить даже кофе со сливками. Когда пробило семь, он зашел в ресторанчик «Шартье» на улице Расина — его отец посоветовал, — поднялся на второй этаж, занял столик слева от входа и под бокал красного вина затолкал в себя филе сельди в масле, сосиску с картофелем и ягодный десерт. Потом, на площади Сен-Мишель, он воспользовался маршрутом A-I[16] и без труда вернулся в отель «У барабанщика» — так называлась эта дыра.

Когда дверь за ним закрылась, он обнаружил, что в комнате, кроме него, никого нет. Попытался побороть одиночество, раскладывая предметы туалета, одежду, книги. Попробовал воодушевиться от мысли, что живет на Кабульской улице, а Кабул — столица Афганистана; но куда там. То и дело подавал голос сливной бачок. Он придвинул небольшой столик под лампу, взял непользованную тетрадь, сел перед чистой страницей и стал карябать по ней пером. Винсен Тюкден знал, что этот день был великим днем и что открывается новый этап его жизни. Так что для дневника требовалась новая тетрадь. На первой странице он написал только: «Дневник, начат 12 ноября 1920 г.», а на второй вывел несколько с претензией выбранных эпиграфов:

О, есть в твоем характере что-то таинственное и сумрачное, что заставляет меня содрогаться; Бог знает, к чему приведет тебя чтение столь многих книг!

(Стендаль)

Διχα δ’αλλων μονοφρων ειμι

(Эсхил)[17][18]

Октав считал, что склонен к философии и глубокомыслию.

(Стендаль)

Затем ему захотелось описать свой первый день, но ничего не вышло. Живучая тоска жирнючим клопом впилась ему в самое темечко. Когда-то он представлял, он предполагал, он был уверен, что в первый же день в Париже, а точнее, в первую ночь он… ну да, переспит с женщиной. Но этого не случилось. И не случится — разве что служанка поднимется сюда и с притворным видом спросит, не нужна ли ему пепельница, и это будет означать, что она в порыве страсти готова пасть в его объятья.

Но что-то она не шла.

Он услышал, как рядом кто-то дернул за цепочку. Да уж, хуже комнаты в отеле нет, а он, трус, не посмел возмутиться. Впрочем, он пробудет здесь только полтора месяца; арии сливного бачка полтора месяца можно потерпеть. Облечь день в прозу не удавалось. Тогда он попробовал облечь его в стихи. Вот что получилось:

НОЯБРЬ 1920

ВЫХОД НА ПРАВУЮ СТОРОНУ

Это было коротко и плохо.

Он побродил по нескольким квадратным метрам комнаты, разделся, почистил зубы, праведником лег в постель и уснул, испытывая душевную пустоту и томление в чреслах, но прежде вспомнил, что семейные традиции требуют навестить бабушку, жившую на улице Конвента.

На следующее утро он отправился проведать Жана Ублена, одноклассника, снимавшего меблированную комнату на улице Галланд. Застал: тот читает книгу о покойничках, вещающих во мраке.

— Ты никак спиритом заделался?

— Да нет. Почитываю от случая к случаю. Здорово интересно. Нашел на книжном развале.

— Знаем такое. Спиритизм — это чушь.

— Потом обсудим.

— Ладно. Увидишь, что это несерьезно.

— Ладно, обсудим потом. Когда ты приехал?

— Вчера в час. Буду жить в отеле на Кабульской улице, пока родители не переедут в Париж.

— Отель-то ничего?

— Да. Совсем не для студентов. Для туристов, для тех, кто здесь проездом. В Квартале[19] я бы жить не хотел.

— Где ешь?

— Вчера в «Шартье». Сегодня посмотрим. Где-нибудь еще.

— А я ем здесь. Гляди.

За ширмой стояла маленькая газовая плитка и большая кастрюля. Ублен показывает ее содержимое.

— Я варю рис на неделю. И не знаю забот. Иногда покупаю рыбу. Ем почти задаром, как японцы.

— Значит, ты веришь в реинкарнацию?

— Не вижу связи. Хотя в реинкарнацию я, естественно, верю. Я вегетарианец по убеждению.

— Но рыбу ешь?

— Как японцы.

— Про спиритизм я все знаю. Ты поймешь, что это несерьезно.

— А ты, значит, за серьезное?

— Я за жизнь. А эти людишки жизнь ненавидят. Ненавидят обыденную жизнь.

— «Ах, как обыденна жизнь», писал поэт, которого ты цитировал мне в прошлом году.

— Паршивый поэт. Да здравствует метро, долой реинкарнацию!

— Тебе бы все шутить.

— Я люблю жизнь.

— Что успел сделать в Париже?

— А что, по-твоему, я мог успеть?

— Я тебя спрашиваю.

— А ты чем занимаешься?

— Хожу в Святую Женевьеву.

— Ты ходишь в церковь?

— Ты что, это библиотека. Увидишь, там можно найти что угодно. Еще есть библиотека в Сорбонне. Кстати, ты выбрал старую программу или новую?

— Новую.

— А я старую, она проще.

— А я новую. Она сложнее.

— Неужели ты думаешь, что экзамены — это важно?

— Нет, конечно. Плевал я на экзамены.

— Кстати, ты по-прежнему бергсонец?

— Это влияние я испытывал. В настоящее время я дадаист.

— Кто?

— Я за движение Дада.

— Ты это всерьез?

— Разумеется. Еще как всерьез.

— До чего же ты любишь парадоксы!

— Я люблю жизнь.

— Что ты знаешь о жизни?

— Ничего. Еще один парадокс.

— Мне тебя не понять. Впрочем, нет, твоя позиция проста. А меня преследует… сказать, что меня преследует? Мысль о смерти. Точнее, о жизни после смерти. Ты не пробовал вращать стол?

— Ты уже до этого дошел?

— Если бы можно было экспериментально доказать, что есть загробная жизнь, это произвело бы грандиозную революцию в умах. Если бы существовала уверенность, что после смерти мы будем жить… причем жить с начала…

— Ты что? Веришь, что в ножках столов живут призраки?

— Не знаю. Но вопрос такой себе задаю.

— Я его тоже себе задавал. Ответ отрицательный.

— Как мы в себе уверены.

— Чушь собачья — все, что рассказывают эти люди. И потом, они ненавидят жизнь. Ницше читал?

— Да. Не люблю его. Он сошел с ума.

— Лучше сумасшедшая жизнь, чем чинная смерть.

— Брось, твои парадоксы меня не впечатляют.

— Пообедаешь со мной?

— Нет, старик, не могу. Вот, приходится выкручиваться таким образом. Рис, рыба.

— Я думал, все дело в реинкарнации.

— И в том, и в другом.

— И не пойдешь никуда?

— Нет, старик. Останусь почитать.

— Ну и ладно. Скажи, где библиотека Святой Женевьевы?

— Слева от Пантеона, если идти к нему по улице Суффло.

— Туда всем можно?

— Да. Увидишь, там что угодно можно найти. Ты также имеешь право ходить в библиотеку Сорбонны.

— Спасибо тебе.

— Встретимся во вторник на лекции Брюнсвика[20]?

— Давай. Во вторник на лекции Брюнсвика.

— Пока, старик.

— Пока, старик.