Последний идол (сборник)

Дар приносящий

— Алексей Георгиевич, звонили с проходной — там какой-то Коваленко просится к вам на прием. Говорит, что вы его знаете… Помощник Генерального прокурора Ольгин, моложавый мужчина лет сорока в модных слегка затемненных очках в большой оправе, оторвался от кипы бумаг и недовольно посмотрел на заглянувшую в дверь секретаршу:

— Коваленко? А это еще кто?

Секретарша пожала плечами.

— Не знаю. Сказать, что вы заняты?

— Как видите не гуляю… Но спросите, по какому вопросу, — рассеянно сказал Ольгин и снова уткнулся в бумаги.

Он уже второй день дорабатывал материалы для Генерального, которому предстояло выступать на пленуме ЦК партии с информацией о перестройке в работе органов прокуратуры в условиях все расширяющейся гласности. Генеральный нервничал, пытался вложить в строго регламентируемое по времени сообщение массу информации, а это не очень-то удавалось. Его можно было понять — этот самый процесс расширения и углубления, который, как выражался сам недавно избранный президентом Горбачев, «пошел» и набрал такую силу, что в прессе, на телевидении и митингах, везде, где только можно было, стали открыто костить правоохранительные органы. Серьезно доставалось и прокуратуре. А тем временем уже тянулись через границу караваны с гуманитарной помощью из-за рубежа, к которой в обнищавшей до потери гордости стране не знали, как относиться. Иногда под видом подарков присылали и просроченные лекарства, продукты. Однажды даже обнаружилось, что на адрес сумасшедшего дома в одном из городов России из Германии прислали теплую одежду — зимнюю форму армии уже бывшей ГДР. Именно на адрес сумасшедшего дома. Чтобы душевнобольные люди вырядились как на потеху. Издевательство, конечно, открытое, но ведь сами себя до такого состояния довели.

Секретарша молча кивнула, потом вдруг добавила:

— Он коллекционер…

— Кто?

— Этот Коваленко из Ленинграда.

Ольгин потер лоб, что-то вспомнив.

— Ну так бы сразу и сказали… Пусть пропустят.

Секретарша несколько удивленно посмотрела на него, а потом молча закрыла дверь.

Ольгин отодвинул кипу документов, присланных со всех концов страны, из которых можно было сделать лишь один вывод: власть теряет авторитет, произвол набирает обороты. А ведь еще год назад, когда он только столкнулся с делом этого самого ленинградского коллекционера, подобные мысли его еще не посещали, потому что преступность снижалась и оставались надежды, что все еще выправится, люди поймут, что можно, а чего нельзя, и страна пойдет на подъем.

О судьбе Коваленко ему тогда поведал напросившийся на прием главный редактор юридического журнала «Человек и закон». Он рассказал, что некий потомственный коллекционер, человек порядочный, ни в чем дурном ранее не замешанный, вдруг очутился в центре странных, даже загадочных событий. В результате оказался в тюрьме. Провел там больше года, находясь под следствием. Перенес два инфаркта. Коллекции его экспонировались на многих международных выставках. Кстати, во время одной из них гражданин США Митчел изъявил желание купить одну лишь коллекцию из янтаря за полтора миллиона долларов. Коваленко тогда от этого предложения отказался, сказав, что не считает возможным торговать национальным достоянием…

Прошли два суда. Первый вернул дело на доследование. Второй назначил наказание в виде исправительных работ сроком на 2 года с удержанием 20 процентов заработка в доход государства. Такой приговор — наказание мягче даже минимального по статье о спекуляции в крупных размерах, к тому же не связанное с лишением свободы, то есть ниже низшего предела, — сразу наводило на мысль, что и прокурор, и судьи сами в глубине души не верили в виновность коллекционера…

А потом главред еще и намекнул, что дело это, похоже, связано с мафией, которая имеет своих людей в правоохранительных органах, они вели себя в деле Коваленко весьма сомнительным образом. Да и вообще темные истории, связанные с собирателями ценных коллекций в «колыбели революции», как тогда любили называть Ленинград, происходят регулярно.

Нельзя сказать, что Ольгин не был поражен рассказом журналиста, он и сам мог рассказать ему немало историй из жизни коллекционеров, этих весьма специфических представителей советского общества. Например, о внезапной кончине коллекционера Душевина, о попытке его жены скрыться в больнице от преследований со стороны каких-то темных личностей и ее загадочной смерти там спустя неделю после ухода мужа, о таинственном исчезновении завещаний коллекционера, о взломе квартиры работниками милиции совместно с сотрудниками одного музея и составленных ими описях, в десятки раз занижающих реальное количество предметов миниатюрной живописи, картин, медалей… Коллекция, в общем, была попросту разграблена в присутствии каких-то странных понятых.

А нашумевшая смерть отставного полковника, известного одесского коллекционера — почти столетнего человека? Под видом санитаров «Скорой помощи» к нему в квартиру проникли какие-то мерзавцы, вынесли все картины, а полковника-фронтовика оставили на полу с кляпом во рту… Сердце старика, собиравшего картины всю жизнь, естественно, не выдержало.

В последние годы началась самая настоящая охота на коллекционеров. Многие из пострадавших были просто одержимы своими собраниями. Не имея особого достатка, они порой, собирая их, экономили на всем, даже на еде и одежде. Отчасти это происходило потому, что уже стали видны плоды принятого пару лет назад закона о кооперации. Среди «кооператоров» быстро появились богатые люди, искавшие, куда выгодно вложить свалившиеся на них деньги. Произведения искусства, стремительно дорожавшие, подходили для этого лучше всего. Однако в музеи соваться было еще опасно — всетаки там ценности, принадлежащие государству, а вот коллекционеры, многие из которых хранили свои картины либо в «хрущобах» с их картонными дверями, либо и вовсе в коммуналках, оказались весьма удобным объектом охоты. Их не любили граждане — откуда у нашего человека ценностей на миллионы? Их не жаловали журналисты, для которых образ подпольного миллионера оставался еще желанным объектом разоблачений. Их терпеть не могли милиционеры, судьи и прокуроры, которые тоже подсознательно были уверены, что богатства эти не от трудов праведных…

Так что сама по себе история злоключений коллекционера не могла поразить Ольгина, насторожило его другое — то, что активными участниками дела были правоохранительные органы. Устойчивая преступная группа, работающая по коллекционерам, в рядах служителей закона — это уже серьезно. Именно с этим Ольгин и пришел к Генеральному, который, выслушав его, распорядился провести проверку дела Коваленко.

Спустя какое-то время специально командированная в Ленинград по указанию Генерального прокурора СССР группа прокуроров из Москвы, покопавшись в деле, пришла к выводу, что состоявшиеся по делу все судебные решения являются незаконными. В президиум Ленгорсуда был направлен протест, в котором поставлен вопрос о прекращении данного уголовного дела по реабилитирующим обстоятельствам. Однако Президиум Ленгорсуда сознаваться в ошибке не захотел и протест отклонил. В качестве одного из оснований он, в частности, указал, что отдельные нарушения при расследовании «не влияют на юридическую квалификацию содеянного осужденным».

Узнав об этом, Ольгин снова отправился к Генеральному. Тот приказал внести протест на судебные решения по делу Коваленко прокуратуре РСФСР. И через какое-то время Судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда РСФСР признала Коваленко невиновным.

В общем история тянулась долго, а ситуация в стране и государстве все это время стремительно менялась, на прокуратуру наваливались все новые и новые проблемы, к тому же началась война законов между Союзом и республиками… Словом, Ольгину было не до мытарств Коваленко. Тем более он мог считать, что сделал все, что было в его силах — коллекционера признали невиновным, коллекцию должны были ему вернуть. Мало того, была создана следственная группа во главе со следователем по особо важным делам Владимировым, которая занялась расследованием нарушений законности, допущенных в деле Коваленко и фактами противоправных действий работников органов внутренних дел…

Что и говорить, на «подпольного миллионера» Коваленко был совсем не похож — так называемая «водолазка» серенького цвета, немодный кримпленовый пиджачок. Худой, интеллигентного вида, с седыми пышными волосами, зачесанными назад, заметными уже залысинами, больше всего он походил на рядового сотрудника какого-нибудь НИИ. Но держался он спокойно и с достоинством, о мытарствах в заключении рассказывал без особой охоты и надрыва. Торопливо поведал, как и когда увлекся коллекционированием.

Как говорится, это было ему на роду написано — родился в семье коллекционеров, где собирательством занимался еще при царе дед, горный инженер, некогда управлявший серебряными рудниками под Тифлисом. Коллекции деда в течение всей своей жизни пополнял по возможности и отец, инженер-гидротехник. Мать коллекционированием не увлекалась, даже поругивала отца, когда тот тратил на собирательство слишком много денег, но в годы войны, когда муж был на фронте, она в блокадном Ленинграде распродала все, что только можно, а вот коллекции сохранила в неприкосновенности…

Но гораздо больше занимали Коваленко обстоятельства его ареста. К ним он возвращался постоянно.

— Насколько я вас понял, Олег Александрович, вы считаете, что вас сознательно заманили в ловушку? — решил уточнить Ольгин.

— Да, теперь это мое твердое убеждение. Знаете, сколько раз я в заключении проигрывал в уме все, что случилось в тот злополучный день? Беспрерывно! И днем, и ночью.

— Хорошо, давайте проследим события шаг за шагом. Итак…

— Ну, смотрите, — сразу оживился Коваленко. — Я собираю китайские нефритовые фигурки XVII–XVIII веков. Два года назад в марте зашел в комиссионный магазин «Фарфор-хрусталь», где меня хорошо знают, потому что бываю там часто, и познакомился с коллекционером из Клайпеды по фамилии Томулис. Естественно, заговорили, кто что ищет. Оказалось, Томулис хочет поменять свои скульптуры из нефрита на юбилейные рубли царской чеканки или на эмаль. Статуэтки из нефрита, фотографии которых он мне показал, были редкостные по красоте!.. Я буквально загорелся. И предложил Томулису поехать ко мне домой, чтобы он выбрал себе в обмен что-то из моей коллекции китайских перегородчатых эмалей. Поехали ко мне, он внимательно посмотрел мою коллекцию, но меняться не стал. Потому что ему нужны были не китайские, а русские эмали, причем старинные и в хорошем состоянии. Но я русские эмали не собирал. Тогда я сказал Томулису, что найду нужную ему ростовскую финифть…

— А финифть и эмаль это…

— Финифть — старинное название эмали. От греческого слова финифтис, что означает блестящий, — торопливо пояснил Коваленко.

— А где вы ее собирались приобретать?

— Ну, общаясь много лет среди коллекционеров, я знал, что внушительная коллекция финифти есть у Ядринцева, и что он не прочь кое-что из нее продать. Договорился с ним, поехал и купил 10 икон на эмали за 1140 рублей. А недели две спустя — еще 12 икон за 1400 рублей… Потом позвонил Томулису, привез ему эмали, а он вдруг заявил, что обстоятельства изменились, меняться ему совершенно не с руки, но он готов уступить дюжину фигурок из нефрита за 3 тысячи рублей… То есть нужны живые деньги. Я опять бросился к Ядринцеву и предложил вернуть ему его эмали за ту же цену, даже дешевле, но он наотрез отказался.

— Вас это не насторожило?

— Ах, Алексей Георгиевич, вы не знаете, что такое азарт коллекционера! Когда ты уже видишь эту вещь на своей полке! Когда она снится тебе по ночам! Конечно, я знал, что Ядринцев человек со специфической репутацией…

— В смысле?

— Ну, в свое время он был осужден, — замялся Коваленко. — Но это было давно… Я тогда об этом и не вспомнил — не до того было.

— Итак, вы истратили весьма приличные для простого человека деньги и оказались с ненужной вам финифтью на руках… Я правильно понял?

— Да, совершенно верно. Но мне нужно было срочно найти еще деньги, чтобы выкупить нефрит!.. Томулис согласился подождать несколько дней. Я бросился на поиски, обзванивал знакомых, потом мне стали звонить люди, которые узнали, что я продаю финифть. Так я вышел на Петровского, который сначала сказал, что ему нужна крупная партия, что тех эмалей которые у меня есть, ему недостаточно. А потом вдруг позвонил сам и, не торгуясь и даже не взглянув на эмали, согласился купить мою финифть за 2500 рублей…

— И это вас тоже не насторожило?

— Я же говорю — я весь пылал. Азарт! Я боялся, что Томулис найдет другого покупателя и нефрит уплывет от меня. В общем, Петровский приехал вечером, и я продал ему финифть. А на следующий день меня вызвали в УБХСС и прямо там задержали, предъявив обвинение в спекуляции в особо крупных размерах… И той же ночью в моей квартире провели обыск и изъяли всю коллекцию…

— А на чем были основаны обвинения?

— На заявлениях каких-то анонимных граждан, что я занимаюсь спекуляцией. А потом Петровский опознал во мне человека, который продал ему финифть в количестве 22 штук за 2510 рублей, а вслед за ним Ядринцев удостоверил, что недавно продал мне те же 22 иконы на эмали за 1140 рублей, хотя я купил у него за эти деньги только 10 икон…

— Таким образом, круг замкнулся, — подвел итог Ольгин. — Спекуляция налицо.

— Да, по показателям этих «свидетелей» я заработал только на данной операции больше тысячи рублей… К тому же следователь объявил, что никакого Томулиса не было вообще.

— Вот как.

— Да. Оказывается, я его придумал. А из этого следует, что я изначально приобретал финифть не для обмена, а для спекуляции… Но он-то, этот самый Томулис, был!.. Приезжал ко мне домой, его соседи видели. Я у него и паспорт смотрел.

— Похоже на провокацию, — согласился Ольгин. — Видимо, он приезжал к вам, чтобы оценить коллекцию. Вы кого-нибудь подозреваете?

— Конкретно — нет. Но… Я ведь работал старшим экспертом Ленинградской лаборатории судебной экспертизы, специализировался в геммологии — то есть изучал драгоценные камни. От моих заключений зависело, признают ту или иную вещь подделкой или оригиналом. А разница в цене между ними, сами понимаете, на порядки… Так что я мешал людям, которые занимались подделками ценных вещей. А это серьезные люди. За ними самые настоящие организации с большими возможностями.

— Не преувеличиваете?

— Несколько лет назад ко мне в комиссионном магазине подошел человек. Сказал, что знает, кто я такой, и спросил, не хочу ли я зарабатывать хорошие деньги. Я поинтересовался, а что надо делать — давать ложные экспертные заключения? Оказалось — нет. Все гораздо невиннее, так сказать. Мне будут показывать готовые вещи, а я должен буду определять, где болевые точки вещей — те самые, по которым эксперты могут определить подделку… Эти болевые точки потом убираются, а вещь выдается за оригинал. Я отказался. Он сказал: вы еще пожалеете.

Коваленко помолчал, словно снова переживая испытанные тогда чувства.

— Потом было еще одно подобное предложение. Причем мне сказали, что мое участие в деле ничем не грозит, я буду под защитой серьезных людей, адвокатов, более того — меня будут охранять. Представляете? Предлагали десять тысяч в месяц каждое первое число, а моя зарплата тогда была двести сорок рублей… Хорошая разница, правда? А когда я отказался, опять последовали угрозы — смотри, еще пожалеешь.

Ольгин смотрел на человека, по которому безжалостно проехались судьба и правоохранительная машина, между шестеренками которой лучше не оказываться. За время работы в прокуратуре он видел множество людей с переломанными судьбами, искалеченными жизнями, многим по-человечески сочувствовал, но точно знал, что слишком часто очень трудно отделить беду от вины, что спешить с выводами просто нельзя, потому как закон и справедливость зачастую разные вещи. Ведь закон для всех один, а понятия о справедливости у каждого свои…

— Олег Александрович, — успокаивающе сказал он, — сейчас вашим делом занимается опытный следователь по особо важным делам. С ним работает целая группа. Они во всем разберутся. И в частности установят роль сотрудников ОБХСС в этом деле. То ли они добросовестно заблуждались, то ли просто хотели состряпать дело для улучшения отчетности, то ли имели другой злой умысел…

— Да, надеюсь, — как-то рассеянно кивнул Коваленко.

Ольгин видел, что он хочет сказать что-то еще, но то ли не решается, то ли не знает, как начать.

— Вам уже сказали, когда вернут коллекцию?

— Да, обещали, но все тянут. Впрочем, я понимаю, почему…

— И почему же?

— Боюсь, что от коллекции остались рожки да ножки. К тому же во время изъятия пропала моя картотека, где была полная опись коллекции.

В этот момент позвонил телефон приемной Генерального. Секретарь сообщила Ольгину, что через полчаса его ждут с вариантом доклада.

— Ну, вот, Олег Александрович, извините, но меня ждут дела.

— Ну что вы, это вам спасибо за все, что вы для меня сделали. Если бы не вы…

— А с коллекцией, уверен, следствие разберется.

— Вот только…

— Что «только»? — уже поторапливая, спросил Ольгин.

Коваленко выдохнул и решительно произнес:

— Алексей Георгиевич, я хотел бы, когда мне вернут коллекцию, подарить часть ее вам. Я имею в виду всю коллекцию янтаря…

Ольгин недоуменно посмотрел на него:

— Не понял…

— Я хочу, когда мне вернут коллекцию, подарить ее вам, — повторил Коваленко. — Я еще в тюрьме решил: если меня в конце концов оправдают, то все ценное, что останется, я немедленно передам государству. Не хочу, чтобы мои дети подвергались опасности, пережили то, что пережил я.

— Ну, тогда подарите государству! Я-то тут при чем? Есть музеи, обратитесь туда.

— В музеи я уже обращался. Два раза предлагал безвозмездно передать коллекцию, но с гарантией, что она будет выставлена. Отказали. Потом я решил продать другому музею за небольшие деньги. Мне сказали, что будут принимать янтарь без описи, указав только общий вес и количество штук… Их эксперты оценили мои янтарные скульптуры в среднем по 3 рубля за штуку, всего набежало — 670 рублей… Это те самые работы, за которые американцы десять лет назад предлагали полтора миллиона долларов! Вы же понимаете, зачем это делается. Если скульптуры вдруг исчезнут кто-то с готовностью внесет 670 рублей в погашение ущерба, якобы по небрежности нанесенного государству! Вот и все. А если будут исчезать штуками, то возместят по три рубля за штуку.

Коваленко скривил губы.

— Мы с отцом собирали эти вещи сорок лет. Начали еще тогда, когда янтарь стоил гроши, его перерабатывали в янтарную кислоту, а в основном он шел на изготовление янтарного лака. Кстати, им покрывали железнодорожные вагоны. Художники, работавшие тогда с янтарем, бедствовали, получали гроши, были рады, что хоть кто-то покупает их работы, пусть и за гроши… Это сейчас их работы есть в Лувре!

— Олег Александрович, я понимаю, как заключение действует на людей, но все-таки не стоит подозревать теперь всех и каждого. Так вам будет тяжело жить.

— Я понимаю, вам кажется, что я озлобился. Нет, дело в другом. Понимаете, я провел под стражей больше года… Я, конечно, следил за тем, что происходит на воле. В камере постоянно спорили о том, куда мы идем. Но вернулся я в другой мир. Я это почувствовал сразу. Это будет мир, где все решают деньги. И я сразу понял, что в этом мире мне со своей коллекцией делать нечего. Либо продавать, либо «уходить в подполье», распустив слух, что у тебя теперь ничего нет… Либо заводить охрану из бандитов или милиционеров, платить им. Ни один выход меня не устраивает. Поэтому я и предлагаю коллекцию вам.

— Но это невозможно. Я думаю, вы сами это понимаете.

— И что же мне делать. Просто раздать все бандитам и настоящим спекулянтам?

— Давайте поступим так. Мы подумаем, как передать вашу коллекцию государству таким образом, дабы ее сохранность была гарантирована, — решительно отсекая все возражения, сказал Ольгин и протянул Коваленко руку.

Коваленко, вздохнул:

— Извините, если что не так.

Когда Коваленко ушел, Ольгин снова погрузился в материалы к докладу. Вспомнив вдруг через пару минут о диком предложении, усмехнулся, живо представив себе, как отреагировало бы прокурорское сообщество на известие, что помощник Генерального получил от проходившего по уголовному делу коллекционера в подарок его коллекцию стоимостью в полтора миллиона долларов. Даже для наступивших новых времен с их потрясением основ и воцарением новых правил жизни это было чересчур.

Пациент

Он вышел из проходной прокуратуры, поднял воротник своего старенького, продуваемого насквозь уже студеным октябрьским ветром пальто и побрел вверх по Пушкинской к кинотеатру «Россия».

Дойдя до кинотеатра, свернул налево. Весь тротуар у стендов с газетой «Московские новости» был заполнен ожесточенно о чем-то спорящими людьми. Было ясно, что многие стоят тут давно, часами, слушают, кричат, что-то доказывают, объясняют и не имеют сил уйти, хотя ничего нового и действительно важного не услышат.

Подобные же бесконечные и безнадежные споры он часами слушал, когда сидел в переполненных камерах следственного изолятора. Там, в «Крестах» тоже все клубилось, цеплялось одно к другому, мгновенно забывалось, чтобы вспениваться вновь с прежним ожесточением и результатом.

Коллекционирование способствовало увлечению историей. И все происходящее в стране теперь прямо напоминало ему то, что творилось в России накануне февральского переворота, закончившегося отречением царя. Тогда тоже все непрерывно и бесконечно говорили и говорили, митинги буйствовали на каждом углу, и у людей не было сил не слушать. Потому что всеми овладевал описанный французскими историками революционный невроз. Впрочем, его еще Достоевский описал в знаменитом сне Раскольникова…

«Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров… все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем одном заключается истина… Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали…»

Он шел среди что-то доказывающих друг другу людей и все вспоминал и вспоминал великого пророка. «…Люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, но тотчас же начинали что-то совершенно другое, чем сейчас же сами предлагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались…».

Пробившись сквозь толпу по длинному и узкому подземному переходу, Коваленко добрался до памятника Пушкину, заметил освободившуюся скамейку, сел спиной к возбужденной толпе. Подумал, что у Достоевского весь этот мор кончается куда как печально. Начался голод, все и все погибало. И спастись во всем мире должны были только несколько человек… Чистые и нравственные, они должны были начать новый род людской и новую жизнь. Вот только никто и нигде этих людей не видел, никто не слышал их слова и голоса…

Философские прозрения гения перевел на современный практический язык авторитетный сокамерник Юрий Арнольдович Блом. Это был аккуратный мужчина лет уже за пятьдесят, о котором говорили, что за ним большие люди стоят как на воле, так и в тюрьме. Так что в камере Блома никто не трогал, он считался чуть ли не на особом положении. Проходил он, как и Олег Александрович, по делу о спекуляции. Только занимался более прозаическими вещами — уже много лет скупал и перепродавал меха. Среди его клиенток было немало жен высокопоставленных чиновников, поэтому он мог судить о том, что творится наверху.

— Скоро уже все переиграют, дорогой мой, — негромко, но совершенно уверенно говорил Блом, сразу выделивший Олега Александровича из остальных обитателей камеры. — Нам надо только перетерпеть и дожить до новых времен, когда наши с вами грехи, именуемые сейчас спекуляцией, объявят почтенным занятием и этим будет заниматься полстраны.

— Вы что считаете, что они откажутся от социализма?

— А куда они денутся? Все идет к возврату к частной собственности, кооперативы только начало. Когда они начнут зарабатывать большие деньги, за ними побегут остальные. Зарабатывать захотят все. Государственные предприятия обрастут кооперативами, через которые будут сбывать все, что попадет под руку. А там частные предприятия, заводы, магазины…

— Неужели вы думаете…

— Да нечего думать, — усмехался Блом, — готовиться надо. Потому что впереди веселые времена. Вы себе представляете, что такое делить эту махину — государство российское? Тут такое начнется!.. Увидите, это будет новая гражданская война. Может быть, обойдется без фронтов и боевых действий, но воевать будут все. Все против всех.

— А кто не захочет воевать? Есть же такие люди…

— Есть. И их громадное большинство. Вот как раз их первыми обдерут как липку. Без всякой жалости. А они даже сопротивляться не будут, потому как не приучены и более законопослушны. Будут терпеть, просить о помощи, но кто на них обратит внимание, когда пойдет такая свалка! Погодите, еще чуть — и вы не узнаете эту страну. Потому что все будут решать деньги. Когда социализм отомрет, окажется, что у нас ничего нет — ни традиций, ни религии, ни нравов… Ничего! И останутся только деньги. И верить будут только в них. Причем как верить!

— Не может быть! Наши люди воспитаны совсем иначе, уже несколько поколений, — упрямился Олег Александрович. Верить в речи Блома ему не хотелось, но он чувствовал в них жуткую правду. — И потом исторически…

— Да бросьте вы, — отмахивался Блом. — Вот именно исторически! Вспомните, как Россия отмахнулась от царя, веры, отечества, и поперлась с восторгом за химерой какого-то там коммунизма и интернационала! А знаете почему? Потому что там мерещилась воля от всего — от государства, от долга, от необходимости служить! А тут соблазн еще страшнее — схвати свои деньги и делай, что хочешь. Схвати любой ценой! Ведь тут обращение к самым диким, самым низменным и самым примитивным чувствам. Они живут в каждом. Только государство, идеология не давали им вырваться наружу. А теперь придется выпустить все, весь пар, даже самый зловонный и ядовитый… Вам о себе надо думать, дорогой мой. Потому как в этих новых временах тяжко вам придется, если, конечно, вам удастся свои бесценные фигурки сохранить. Придут к вам…

— Кто?

— Ну, во-первых, те, кто вас сюда упек. Видимо, люди серьезные, с большими возможностями. Так просто они вас не оставят. Сейчас еще какой-то закон работает, а скоро такое начнется… Там закон будет один: видишь деньги — забери их любой ценой. А вы драться за свое добро не очень приспособлены, потому, как я вижу, человек вы глубоко советский, несмотря на свои миллионы.

Блом покровительственно улыбался, глаза его под кустистыми седыми бровями остро поблескивали.

Ночью уже, когда камера угомонилась, Олегу Александровичу пришла в голову мысль, что Блом затеял с ним разговор по душам не просто так. Человек он был тертый, много повидавший и никак не бескорыстный. А может, Блому поручено кем-то довести его, Олега Александровича, до понимания, что с коллекцией все равно придется расстаться? Сначала в изоляторе ему просто угрожали: будешь жаловаться на пропажи во время обыска, «пришьют» в тот же день, когда окажешься «на зоне». Его шесть раз переводили из камеры в камеру, и всякий раз в числе сокамерников оказывались люди, убеждавшие его, что надо признать свою вину и получить по минимуму, а иначе — хана… Да что там убеждавшие, несколько раз его довольно жестоко избили, приговаривая: «Сам знаешь за что, сука!» А теперь вот добрый дяденька Блом оказался рядом, и таскания из камеры в камеру прекратились, и угрозы тоже.

Олег Александрович незаметно для себя превращался в опытного заключенного, уже усвоившего тюремный закон: не верь — ибо все лгут, у всех свой отдельный интерес, не проси — все равно не дадут, а если дадут, то заломят такую цену, что потом костей не соберешь. Вот только насчет «не бойся» ничего не выходило. Олегу Александровичу было страшно, да что страшно — жутко. Особенно, после показательных избиений. Ему часто казалось, что он уже не выйдет из камеры никогда. Когда с тошнотворным страхом удавалось справиться и рассуждать более или менее трезво, он приходил к выводу, что об изъятии коллекции, которую провели с нарушением всех правил, пока лучше всего молчать, перестать упоминать их в жалобах и ходатайствах. Прежде всего, надо выбраться на волю, а там уже видно будет, как действовать, чтобы спасать изъятое. О том, как изымали коллекцию, что сохранилось, а что пропало, он и задуматься боялся — сразу ломило сердце.

Ничего не получалось придумать, и когда он начинал размышлять о том, кто же его мог так подставить. Все началось с этого вдруг сгинувшего Томулиса. Но ведь он встретился с ним совершенно случайно! В магазин он заглянул просто по пути, не мог же тот его ждать там специально? Что касается милиции и следователя, то в них он чувствовал скорее откровенную неприязнь к богатому человеку, каковым они его, судя по всему, считали… В общем, какие-то смутные подозрения были, но и только — на него вдруг словно надвинулась какая-то бесформенная темная масса, которая давила его, как каток, укладывающий асфальт. А как бороться с катком, с его громыхающими, медленно ворочающимися колесами? Можно только увернуться, выскочить, убраться с его пути и бежать как можно дальше.

Так он и пропадал, иногда ясно чувствуя, что сердце не выдержит, из тюрьмы ему уже не выбраться. Наверное, так и загнулся, сгинул бы там, все-таки два инфаркта не шутка, говорят, больше трех не бывает, если бы не Тамара…

Имя это ей удивительно шло. Иногда он даже называл ее про себя царица Тамара. Несмотря на молодость (младше него на девятнадцать лет), она была, пользуясь старинным выражением, степенна и всегда невозмутима. Все у нее было несколько крупновато — ладони, ноги, нос, тяжелые темные волосы, падающие на лоб. Крупновато, но не чрезмерно. И выражение лица — такое несколько отрешенное, будто то, что у нее внутри, гораздо интереснее и важнее того, что творится вокруг.

Впервые он увидел ее на той самой выставке, после которой американец предложил ему за коллекцию полтора миллиона долларов. Она была в черном, сидела в углу на низком диванчике, погруженная в свои мысли, не вступая ни с кем в разговоры, ради которых по большому счету все такие мероприятия и проводятся. Олег Александрович прошел несколько раз, подумав что-то вроде: любопытная женщина, но, похоже, что-то у нее случилось… Надо сказать, женщины его никогда особенно не интересовали. Не то, чтобы он их побаивался или стеснялся, просто не было сил заводить какие-то серьезные отношения. Так, были какие-то встречи, служебный романчик, ничем не закончившийся. Всегда останавливала чеховская едкая фраза: как представишь себе, что вот это лицо будет мелькать перед тобой с утра до вечера… И потом мысль, что надо привести в свою небольшую квартирку, где царила коллекция, постороннего человека, сразу действовала охлаждающе.

А тогда… Через пару дней после всех волнений с выставкой — привези, отвези, да так, чтобы ничего не повредить, да еще постоянные терзания, не случится ли чего ночью, когда в помещении никого нет, — у него подскочило давление, и он отправился в поликлинику. Дежурным терапевтом оказалась эта запомнившаяся женщина в черном, звали ее Тамара Сергеевна Левашова. И когда она слушала сердце, оно вдруг заколотилось не столько от недуга, сколько от непонятного волнения…

Все это время Олег Александрович сидел и думал, как сказать ей, что он видел ее на выставке, что она показалась ему грустной и печальной… Но она его опередила. И как бы ненароком заметила, что была на выставке, что никогда не думала, что инклюзы такое любопытное зрелище. Олег Александрович неожиданно для себя вдруг стал пылко — именно пылко — рассказывать, что инклюзы, образцы янтаря, внутри которых лепестки цветов, веточки деревьев, насекомые и пауки, некогда попавшие в жидкую клейкую смолу и навеки оставшиеся в ней, имеют большую ценность для науки. По ним можно воссоздать облик того таинственного леса, который рос миллионы лет назад, во времена динозавров!.. Инклюзы насекомых всегда стоили очень дорого. Известно, что еще в начале нашей эры финикийские купцы платили за такой экспонат 120 мечей и 60 кинжалов, а это была самая большая ценность в те времена… Сегодня такой янтарь стоит десятки тысяч долларов.

Тамара Сергеевна слушала с улыбкой, быстро заполняя медицинскую карту. Путь из поликлиники домой прошел в терзаниях. Олега Александровича мучили мысли, что он нес чепуху, бахвалился и вообще выглядел идиотом. Из чего можно было сделать вывод, что женщина если не поразила, то задела. Следующего визита в поликлинику он ждал с нетерпением и страхом одновременно. Она встретила его как доброго знакомого, была приветлива, мила. А он уже думал о новой встрече. И когда она сказала, что пора и выписываться, хотя ходить к кардиологу теперь придется регулярно, он вдруг выпалил:

— Можно я к вам лучше буду ходить?

Она чуть заметно улыбнулась:

— Ну, ко мне вам все равно заходить придется. Но к кардиологу запишитесь обязательно.

Олег Александрович встал, потоптался у стола и вдруг бухнул, замирая:

— А давайте увидимся… вечером! Я вам свою коллекцию покажу, там есть удивительные вещи… Я живу тут рядом, буквально через дорогу.

Она внимательно посмотрела на него. Даже чуть прищурившись:

— Хорошо. Я заканчиваю в семь.

В дверь заглянула какая-то сварливая старуха. Злобно проскрипела:

— Доктор, уже мое время.

Олег Александрович, боясь, что она может передумать, попрощался до вечера и выскочил на улицу. Шел, ничего не видя перед собой, и вдруг с ужасом вспомнил, что они так и не договорились, где встретиться. Потом сообразил, что можно подойти к концу смены. И тут же удивился сам себе — перепугался, что не увидит ее, всерьез.

Вечером, в начале восьмого, он встретил Левашову на ступенях перед входом в поликлинику и протянул цветы. Сказал — боялся, что не встретит ее, ведь о конкретном месте свидания они не договорились. Тамара улыбнулась: «А у меня ваш адрес есть — взяла в регистратуре. Так что не потерялись бы».

Дома показывал ей фигурки из нефрита. Рассказывал про этот удивительный камень. Нефрит — горная порода, его очень сложно расколоть на куски, он тверже стали и не поддается истиранию. Свое название получил от греческого слова «нефрос» — почка. Китайцы называют его «камнем жизни» и вечности. Считается, что нефритовые талисманы отражают жизненные неудачи и несчастья. А вот древние ацтеки использовали нефритовые ножи для человеческих жертвоприношений…

Кто же знал тогда, что с нефритом будут связаны все обрушившиеся потом на него несчастья!

А тогда понравилось, как Тамара его слушала — без неискренних восторгов и глупых вопросов. Потом пили шампанское, лакомились тортом «Птичье молоко», она рассказывала про работу в поликлинике, оказалось она еще комсомолка, хотя уже через полгода перестанет быть по возрасту, он удивился про себя — такая молодая? А ведь все повадки взрослой женщины.

Позже опять перешли на коллекцию нефрита. Он чуть не стал рассказывать, что китайское выражение «нефритовый дракон» служит как обозначением мужского полового члена, так и мужчиныпартнера священной Тигрицы. В даосизме это тот, кому она доверяет, на чью защиту, поддержку и выдержку полагается. Нефритовый дракон вступает в сексуальную связь с Тигрицей. Дракон и Тигрица вовлечены в вечную битву друг с другом. Гармония же достигается только тогда, когда оба индивидуума проникаются друг другом и помогают друг другу достичь просветления. И вообще в древности китайцы полагали, что нефрит — это семя дракона, павшее на землю… Но Олег Александрович вовремя остановился — еще подумает, что он пытается совратить ее своими восточными легендами.

Уже ближе к одиннадцати она сказала, что ей пора — ехать далеко, практически за город, там она снимает комнату… Он радостно сообразил — значит, семьи нет. И опять вдруг, ни на что не надеясь, сказал: «А может, останетесь?» И, признаться, глуповато добавил: «Отсюда на работу близко». У нее заискрились глаза: «А я завтра выходная». Он сокрушенно вздохнул, а она сказала: «Ну, если оставаться, то можно еще чая…»

Ночь — а Олег Александрович очень волновался, его донжуанский список и без того весьма скромный, очень давно уже не пополнялся — неожиданно прошла спокойно, будто это между ними происходило уже не в первый раз, Тамара вела себя согласно заповеди врача «Не навреди», и утром Олег Александрович был совершенно счастлив. Он предложил Тамаре перебраться к нему, но она все с той же врачебной мудростью, сказала, что спешить не надо: «Давай присмотримся друг к другу…». У нее уже был малоудачный опыт супружеской жизни, так что поживем — увидим. Она не спешила со свадьбой, не торопилась даже тогда, когда выяснилось, что она беременна. Беременность протекала сложно, ей приходилось ложиться в больницу на сохранение, Олега Александровича арестовали как раз в один из таких моментов. Мысли о том, как там Тамара и ребенок, постоянно терзали его в камере.

Ей тоже досталось — вышла из больницы, а квартира опечатана. Где жить?…На пятом месяце беременности? Приходила к следователю и слышала только один вопрос — кто вы такая? Мало ли что вы беременны? Мало ли от кого? Выход был один — добиваться разрешения на брак с заключенным. Она добилась. Когда Олег Александрович увидел заявление гражданки Левашовой о желании вступить в брак с заключенным Коваленко, удостоверенное органом ЗАГСа, он расплакался. Так и заполнял ту часть заявления, которая относится к нему, вытирая слезы. Потом была процедура бракосочетания в «Крестах», которую он не мог бы себе раньше представить даже в горячечном бреду. Тамара была удивительно спокойна, не обращала ни малейшего внимания на все глупости и нелепости, которые были неизбежны при церемонии в таком месте, а он просто не мог поверить, что это происходит с ним и что это вообще не сон. Она в какой-то момент рассказала, что все ее отговаривали. На работе сказали, что не надо мнить из себя декабристку — там была любовь, а тут моральное разложение. Были и такие, кто считал, что она это делает из-за денег, потому что в газетах появились статьи, рассказывающие о миллионах Коваленко…

Спустя неделю ее исключили из комсомола, хотя она и так должна была выбыть оттуда через месяц по возрасту. В общем, начальство устроило такой показательный процесс, чтобы отчитаться перед райкомом партии. Тамара на собрание не пошла, чтобы не дай бог, не разродиться прямо там. Потом подруги ей рассказывали, что все сидели и молчали. Секретарь парткома сказал, что, выходя замуж за преступника, Левашова тем самым демонстрирует, что разделяет его взгляды и, по сути, становится сообщницей. Кто-то возразил и заявил, что до суда человека объявлять преступником нельзя, на что ему отрезали: наши органы не ошибаются, это раз, а два — откуда у обычного советского человека, живущего на зарплату, коллекция стоимостью в миллионы, как это пишут газеты? Или, по-вашему, газеты тоже лгут?.. Собственно на этом обсуждение и закончилось, потому что возразить было нечего.

Но все это Олег Александрович узнал уже потом, когда вышел на свободу. Тогда и пришла ему в голову мысль, что в жизни нам часто не понять, к чему ведут те или иные повороты судьбы, их смысл становится ясен лишь потом, годы спустя. И если бы не обрушившиеся на него несчастья, приведшие его в тюремную камеру, может быть, они с Тамарой так и не поняли бы окончательно и бесповоротно, что не могут друг без друга…

Волки и лисы

На людей, мало его знавших, следователь по особо важным делам Виталий Алексеевич Владимиров производил впечатление несколько сонного, погруженного в себя тяжелодума. Но впечатление это было обманчиво. Несмотря на внешнюю округлость форм — невысок, круглоголов, полноват, нетороплив и скуп в движениях, — Владимиров мыслил остро и быстро, мог соединять в единое полотно разрозненные факты, а главное — был вполне бесстрашен в выводах, какими бы опасными они ни выглядели.

Занявшись с подачи самого Генерального делом коллекционера Коваленко, он для себя сразу сделал вывод, что тут вероятна — политика. Уголовщина само собой, но история коллекции Коваленко должна была продемонстрировать согласно указаниям, идущим с самого верха, что в стране действительно происходят перемены и богатый человек теперь не является классово чуждым элементом, пребывающим под постоянным подозрением, а наоборот — полезный гражданин, которого государство будет защищать и оберегать от посягательств уголовного мира. Вот так — просто и понятно.

В Ленинграде, куда прибыли небольшой следственной группой, быстро нашли первую серьезную зацепку. Просматривая дело Коваленко, Владимиров сразу заметил, что анонимное заявление, в котором коллекционер обвинялся во всех смертных грехах — от спекуляции до торговли валютой и незаконном хранении оружия, после которого приступили к разработке Коваленко, отпечатано на машинке с серьезными дефектами, причем дефектами весьма характерными, запоминающимися. Дефекты эти Владимиров сразу вспомнил — он их видел, просматривая документы, представленные работниками того самого отдела ОБХСС, который и возбуждал дело против Коваленко. То есть получалось — анонимка была просто-напросто изготовлена там — в отделе…

Кстати, Указ Президиума Верховного Совета от 2 февраля 1988 года гласил: «Письменное обращение гражданина должно быть им подписано с указанием фамилии, имени, отчества и содержать помимо изложения существа предложения, заявления либо жалобы также данные о месте его жительства, работы или учебы. Обращение, не содержащее этих сведений, признается анонимным и рассмотрению не подлежит».

Сам Владимиров, как и другие его коллеги, с одной стороны был доволен этим Указом — наконец-то прекратится стукачество и очернение порядочных людей; с другой — считал, что это решение, мягко говоря, не совсем продуманно.

Ни одна правоохранительная служба мира не может себе позволить не реагировать, пусть даже и на анонимный сигнал о террористической угрозе или убийстве! Вот и наши многие работники правоохранительных органов все равно анонимную информацию фильтровали — серьезные сообщения брали на заметку, официально ими не оперировали, но негласно все же проверяли. Правда, на анонимке о злодействах Коваленко предусмотрительно была поставлена нужная дата — до выхода Указа, хотя в ней речь ни об убийствах, ни о терактах не шла…

Чем больше следственная группа копала, тем очевиднее становилось — тут даже не грубая, а наглая, вызывающе хамская работа. Люди были абсолютно уверены в своей безнаказанности. Например, изымать коллекцию прибыли на частных автомобилях, неизвестно кому принадлежавших. Коллекции как положено не описали. Все сгрузили в картонные ящики. Сохранность ее не обеспечили, картотека пропала. В общем, сразу было ясно, что возврат коллекции владельцу заранее исключался. Следователя и оперов ничуть не озаботило, что люди, на чьих показаниях строилось обвинение, хорошо известны с вполне определенной стороны — Ядринцев в прошлом был судим за скупку краденого, а Петровский был известен как наводчик и вымогатель, обиравший в основном стариков, у которых оставались какие-то старинные вещи. Следователь, приняв к своему производству уголовное дело, проводить расследование особо не торопился. Через некоторое время он продлил срок следствия и содержания обвиняемого под стражей, тем самым показывая, что он намерен держать Коваленко как можно больше, соответствующим образом его обрабатывая…

Картина окончательно сложилась, когда в материалах по другим делам обнаружился… тот самый Томулис, существование которого опера из ОБХСС со смехом отрицали, говоря, что Коваленко его сам придумал. Несуществующий Томулис из Клайпеды в самых разных делах проходил то понятым, то свидетелем, то даже пострадавшим… В общем, на все руки мастер, всегда выручит. На самом деле это был не человек, а… паспорт. Сей документ в отделе пускали в ход при всякой надобности, изготовлен он был специально для таких ситуаций и хранился у одного из сотрудников.

Однако опера, работавшие с Коваленко, оказались мужики тертые, стояли на своем. Подумаешь, на машинке из отдела заявление напечатано! Обратился в отдел сознательный гражданин, поговорили, сказали, что просто сигнала мало, нужно заявление, ну, он сел и тут же его и напечатал… А что до Томулиса, то какая разница — кто с его паспортом раскрутил Коваленко? Главное, что вывели на чистую воду!

Задержанный старший оперуполномоченный Шипулин, непосредственно разрабатывавший Коваленко и игравший в операции первую скрипку, даже прочел Владимирову во время допроса небольшую лекцию:

— Товарищ следователь, надо же специфику нашей работы, понимать. Если, например, уголовный розыск работает от факта совершения преступления, то мы занимаемся выявлением состава преступления. Сначала устанавливается подозреваемый, а уже потом наша задача — выяснить, что конкретно он совершил, и доказать это преступление. Вы вот знаете, какая у этого Коваленко зарплата? Знаете. Можно на нее коллекцию, только одну коллекцию янтаря на полтора миллиона долларов собрать? Нельзя.

— Ее еще его дед собирать начал, потом отец собирал.

— И бабушка наследство оставила, — хохотнул Шипулин. Мужик он был нагловатый и неглупый. — Меня, начинающего опера, на этот счет как-то просветили старшие товарищи. «Знаешь, — говорят, — чем отличается уголовный розыск от ОБХСС? Уголовный розыск — это волки, а мы — лисицы». Не сразу я их понял. Наша главная задача — переиграть своего клиента, перехитрить. Тут, знаете, азарт профессиональный — кто кого? Ну, иногда захлестывает, бывает… Так без охотничьего азарта этих хищников не возьмешь.

— Значит, вы уверены, что Коваленко — хищник? — поинтересовался Владимиров.

— Конечно, а кто же он? Такие деньги нагреб! Да если бы мы его не взяли, он бы точно все за границу сплавил. У нас и такая информация была.

— Ну да, от товарища Томулиса, — усмехнулся Владимиров.

— Дался вам этот Томулис! От людей. Наши люди подпольных миллионеров не любят. Чужие они здесь.

— А вы квартиру его видели? Это же нищета! Он в одном пальто двадцать лет ходит, в диетических столовых питается.

— Жадный потому что, за свое богатство на все пойдет. Эти люди остановиться не могут. Мы и не таких выявляли! У него денег на детей, внуков и правнуков наворовано, а он все равно ворует, остановиться не может. Не наши это люди!

«Ну, да, а вот ты зато наш», — вздохнув, подумал Владимиров. Но нагловатый Шипулин знал, что говорил. Ведь так же думал и судья Кравцов, выносивший первый приговор Коваленко. Внешне судья удивительно походил на коллекционера, их можно было принять за родных братьев. И в разговоре с Владимировым он не стал скрывать, что внутреннее неприятие богатого человека сыграло тогда свою роль в его решениях.

— Дело-то было простое — человек что-то купил, а потом продал дороже. Купил, имея именно этот умысел — получить навар. То есть спекуляция. Коваленко говорил, что купил для обмена. Но факты свидетельствовали о другом. И продавцу Ядринцеву, и покупателю Петровскому врать было незачем. Их никто ни в чем не уличал, ни в чем не обвинял… Если верить Ядринцеву, то Коваленко совершил преступление и должен был быть осужден на срок от 3 до 10 лет с конфискацией имущества. А если поверить Коваленко, то все выходило наоборот. То есть преступления не было. Кому верить? А в следственном заключении, между прочим, было прямо сказано, что для приобретения ценностей, которые изъяты, нужны денежные средства, которых у Коваленко не было и не могло быть.

— То есть вас ничего не смущало? Но следователь даже не пытался выяснить, сколько ценности стоили тогда, когда приобретались. А ведь цены с тех пор выросли многократно!

— Если бы ничего не смущало, я не отправил бы дело на доследование. А я отправил. Но, честно говоря, скорее, на всякий случай. А что вы хотите? Я — человек, воспитанный нашим обществом. Моя зарплата весьма скромная, примерно такая же, как у Коваленко. Но ни я, ни один другой судья не может похвастаться миллионной коллекцией. Значит, подсознательно судья, занимающийся этим делом, уверен, что на труды праведные палат каменных не построишь. То есть конкретно с коллекцией Коваленко что-то не так…

Ночным поездом Владимиров в тот же день уехал в Москву, где его ждали несколько неоконченных дел, которые пришлось отложить из-за поручения Генерального. В Москве он рассчитывал пробыть дня три, все это время сотрудники его следственной группы должны были работать с задержанным Шипулиным, постараться выяснить, кто вывел его на Коваленко, чей заказ он выполнял.

Просидев целый день с бумагами, вечером Владимиров включил дома телевизор и наткнулся на модную ленинградскую телепрограмму, в которой демонический красавчик-ведущий, стремительно создавший себе репутацию честного и бесстрашного борца с несправедливостью и преступностью, рассказывал о том, что сегодня ОБХСС вернуло изъятые во время ареста ценности на миллионы рублей некоему скромному служащему Коваленко, которого суд почему-то счел возможным отпустить на свободу…

На экране выкладывали из ящиков музейного вида вещи, называли сумасшедшие суммы, которые за них можно получить, мелькал сам Коваленко, который просил не снимать происходящее, безнадежно пытался закрыть от камеры коллекцию своим телом, а ведущий многозначительно повторял, что этому господину возвращаются ценности на пять миллионов рублей…

«Откуда он взял пять миллионов, — подумал Владимиров. — Выходит, что за два года пребывания в кладовых ГУВД стоимость имущества, изъятого у Коваленко, почти удвоилась?»

Впечатление от короткого сюжета было вполне определенное — вместо того, чтобы сажать явного спекулянта, его выпускают да еще возвращают вещи, место которым в музее… Ведущий играл голосом, делал многозначительные паузы, у сотрудников ОБХСС на экране были скорбные лица, а у зрителей, наверное, сжимались кулаки и вскипала благородная ярость. Затем последовали другие сюжеты, все про воровство, начальственную дурость, подкупы и взятки. В общем, это был контекст, в который Коваленко вписывался только как жулик и хищник.

Владимиров выключил телевизор. Вряд ли старший оперуполномоченный Шипулин, находясь в тюрьме, мог организовать столь эффективную акцию по дискредитации коллекционера Коваленко и решений суда в его пользу…

Утром, придя в прокуратуру, Владимиров первым делом отправился к Ольгину. Они хорошо знали друг, были на «ты», потому как учились вместе в институте.

Ольгин сразу спросил:

— Телевизор вчера смотрел?

— А как же…

— И какие впечатления?

Владимиров пожал плечами:

— Работают люди.

— Кого ты имеешь в виду?

— Того, кто все это организовал. Там и в газетах целая компания против Коваленко прошла… Подпольный миллионер под личиной скромного советского служащего! Только так.

Ольгин сложил руки за головой, задумчиво поглядел в потолок.

— А ты у него был дома? У этого Коваленко?

— Был. Специально зашел посмотреть, как он живет.

— Ну и?

— Обычная однокомнатная хрущоба с сидячей ванной, совмещенной с туалетом. Ремонта там не было много лет. Ужинали они при мне — ели картошку с подсолнечным маслом и черные грузди домашней засолки. Кстати, он сказал, что единственное, что его не волновало в следственном изоляторе, это еда. Котловое питание на 34 копейки в сутки его вполне устраивало, потому как привык к самой простой еде. Курит он «Приму» без фильтра, дешевле не придумаешь…

— А жена его «декабристка»?

— По-моему, больше всего она хотела бы от этой коллекции избавиться. Ей ведь тоже досталось, пока он сидел… К тому же им до сих пор звонят по телефону с угрозами. Думаю, после вчерашней передачи звонков прибавится…

— Ну, положим, все так… И что ты обо всем этом думаешь?

— Пока все складывается так. Старший оперуполномоченный Шипулин узнает, что скромный советский служащий является обладателем миллионной коллекции. Прямо в отделе он пишет на машинке поддельную анонимку и начинает разрабатывать Коваленко. Другие опера могут и не знать, работают по привычной схеме — есть подозреваемый, нужно доказать, что есть преступление. Но на Коваленко ничего нет, тогда Шипулин решает, что надо преступление создать. Один из его агентов, вооружившись поддельным паспортом на имя Томулиса, заманивает Коваленко — предлагает китайский нефрит в обмен на эмаль. Коваленко бросается ее искать. За ним следят. Он выходит на Ядринцева, покупает у него эмаль. Но лже-Томулис отказывается от обмена, говорит, что ему нужны деньги. Коваленко хочет вернуть эмаль Ядринцеву, но того уже предупредили, что возвращать деньги не надо. Потом на Коваленко выводят Петровского, который покупает у него эмаль… Остается допросить Петровского и Ядринцева. Причем Ядринцев должен в два раза занизить цену, по которой он эмаль продал… Ну, а дальше начинается самое интересное…

— Изъятие?

— Да какое! Ночью приезжают на частных машинах, коллекцию сваливают в картонные ящики из-под чешского пива.

— А санкция прокурора на обыск?

— А им не нужно — у них, сам понимаешь, неотложный случай, когда имеют право на выемку при условии последующего сообщения прокурору.

— Но все равно потом нужно сообщить об этом прокурору, и сообщение с резолюцией прокурора должно быть приобщено к делу.

— Должно, но сообщение есть, а резолюции нет… И как-то никто не обратил на это внимание. Причем обыск производится фактически без понятых — вместо них дружинники, которых регулярно задействовали и при других обысках… А знаешь, как описано в протоколах то, что изымалось из квартиры Коваленко?

Владимиров саркастически усмехнулся.

— «14 коробок с изделиями… Коробки синего цвета размером 36×24 см, 1 коробка красного цвета размером 33×17 см, 1 черная коробка 33×17 см… Ну и так далее. Коробки стоимостью два рубля описаны подробно, а что за камни в этих коробках и сколько их — об этом ничего!.. Отдельно почему-то указаны шариковая ручка и вилка…

— Ну, чтобы была видимость дотошной работы.

— При этом, когда Шипулин, например, изымал финифть, которую купил, а потом продал Коваленко, он честь по чести заполнил протокол, указал точные размеры и сюжет каждой иконы на эмали…

— Ну, понятно, это нужно для того, чтобы посадить Коваленко.

— Естественно. А ящики с богатствами Коваленко оказываются в их полном распоряжении. Пока тот в тюрьме, выбирай, что хочешь, притом не торопясь, и продавай… Тот же янтарь, инклюзы можно подменить какой-нибудь дешевкой… Большой кристалл изумруда и бирманский рубин цвета «голубиной крови» доставшийся Коваленко еще от деда, какими-нибудь стекляшками.

— Лихо.

— Слишком даже.

— В смысле?

— Слишком лихо для того же Шипулина. Он мужик, конечно, верченый, ловкий, но, похоже, кто-то ему это дело заказал, кто-то всю эту операцию придумал и исполнителей отыскал… Ну что, Шипулин будет сам камнями и инклюзами торговать? Где? И потом тут выход за границу нужен — там настоящие деньги дадут. К тому же все эти статьи в газетах, телепередача вчерашняя… Нет, тут другой масштаб нужен. Тут, брат, размах, тут выходы в иные сферы…

— И что же ты будешь делать?

— А что тут делать — раскручивать веревочку дальше, ну и… Шипулина колоть. Пусть скажет, кто ему заказал Коваленко.

Помолчали, оба понимали, что задача это не простая. Тишину прервал звонок телефона. Ольгин взял трубку.

— Да, у меня… А что случилось?.. Понятно…

Он положил трубку, аккуратно, одним пальцем потер лоб. Владимиров, понявший, что искали его, вздохнул:

— Что еще?

— Звонили из Ленинграда. Ночью в камере повесился Шипулин…

Владимиров прикусил нижнюю губу.

— Повесился или повесили?

— А вот поедешь и разберешься, — развел руками Ольгин.

— Да что там разбираться! Такие, как он, сами не вешаются.

— Все равно разобраться надо.

Созерцание зеленого дракона

Но разбираться со смертью подследственного Шипулина самому Владимирову не пришлось. В тот же день он был включен в группу следователей, выезжавших в одну из горячих точек на юге страны, где шла самая настоящая гражданская война. А ленинградское дело передали другому следователю.

На юге группа застряла надолго, хотя разобраться в кровавой мясорубке было невозможно. А тем более, восстановить там законный порядок. Однажды вечером неимоверно уставший Владимиров включил в гостинице телевизор, чтобы посмотреть новости из Москвы, и вдруг увидел на экране Коваленко. Он рассказывал о своей коллекции янтаря, о том, какими трудами она собиралась. А потом на экране возникли другие узнаваемые лица — жена президента СССР, знаменитый академик, заместитель Генерального прокурора, Ольгин… Диктор торжественным голосом поведал, что ленинградский коллекционер, которому прокуратура помогла вернуть и сохранить уникальные ценности из янтаря, передает их в дар Советскому фонду культуры. Владимиров смотрел на знакомые инклюзы, а за окном вдруг полоснули автоматные очереди…

Вернувшись в Москву, Владимиров с головой ушел в новые дела, одно заковыристее и необычнее другого, и о деле Коваленко он уже не вспоминал редко. Государство, в котором он жил, тряслось и трещало по швам, а потом рухнуло на глазах изумленного мира — такая страна обрушилась не в результате войны или глобальной катастрофы, а просто сама собой, не разобравшись в самой себе.

Новая жизнь не была Владимирову по нраву. Он никак не мог в нее вписаться и понять, что происходит. И надолго ли все это… Однако надо было жить, кормить семью и, поколебавшись какоето время, вскоре после бойни в центре Москвы, когда танки расстреливали парламент, а люди смотрели на это убийство просто как зрители, он из прокуратуры ушел. Перешел на другую сторону баррикад — стал адвокатом. В новой стране шли смертные бои за собственность и денежные потоки, так что работы хватало. Старые связи помогали, и постепенно он оброс солидной клиентурой.

Как-то один из солидных клиентов попросил помочь с деликатным делом — разделом наследства между ним и родной сестрой — уж очень его не любившей. Клиент был родом из Ленинграда, но уже несколько лет жил в Москве. В городе же на Неве, теперь называвшемся Санкт-Петербург, жил его отец, оставивший после себя обширное наследство. Впрочем, относительно денег и акций покойник оставил четкое завещание, а вот относительно коллекции антиквариата и драгоценных камней почему-то распорядиться не успел.

В ночном поезде клиент, выпив чуть ли не бутылку коньяку, сказал Владимирову, что, скорее всего, у старика не хватило духа делить коллекцию. Он собирал ее всю жизнь, в советские времена отказывал себе во всем, семья из-за этого если не голодала, то многих радостей жизни лишилась. Когда клиент окончательно охмелел, он, едва ворочая языком, полушепотом поведал, что сохранить коллекцию отцу удалось, как он догадывается, благодаря хорошим и тщательно законспирированным завязкам с правоохранителями. Ведь они тоже люди.

Владимиров слушал эти пьяные излияния и думал, что сколько он ни встречал в своей следственной практике коллекционеров, все они любили рассказать, на какие жертвы шли ради своего увлечения. Тут, разумеется, вспомнилось дело Коваленко, и он подумал, что любопытно было бы узнать, как у того теперь все сложилось.

В Ленинграде Владимиров, так и не привыкший сразу выговаривать Санкт-Петербург, во время встречи в загородном доме ненавидящих друг друга родственников пробежал глазами список ценностей, которые предстояло делить, и с изумлением увидел знакомые названия. Кристалл бирманского рубина цвета «голубиной крови» весом 35 каратов… Кристалл изумруда высшего качества весом 202 карата… Кристалл темного сапфира весом 90 каратов… Древнекитайский нефрит «Созерцание Зеленого дракона»…

Это были вещи, знакомые Владимирову как раз по делу Коваленко! Часть из них, как жаловался тогда Коваленко, просто пропала вместе с подробной картотекой… Как же она попала к покойному?

Брат и сестра уже готовы были вцепиться друг другу в глотки, и Владимирову с коллегой-адвокатом, представлявшим интересы противной стороны, пришлось их чуть ли не растаскивать. Чтобы как-то успокоить разошедшихся господ, Владимиров рассудительно поведал им следующее. Разделить коллекцию напополам очень сложно. Во-первых, нужно еще раз оценить ее с помощью профессионального эксперта, чтобы отделить подлинные вещи от подделок, которые вполне могут среди них оказаться. Во-вторых, если господа наследники не смогут договориться сами, придется обращаться в суд, а это может привести к нежелательным последствиям…

— Не надо пугать, господин адвокат! — зло процедила сестра. — Какие последствия вы имеете в виду?

— Очень простые. Все коллекции, все ценности имеют свою историю. Причем часто не самую простую и законную. Поверьте, я знаю, о чем говорю, потому как имел дело с коллекционерами… Так что в суде могут всплыть различные обстоятельства, в результате которых права покойного, а значит, и ваши права на эти вещи могут быть поставлены под сомнение. Что может обернуться соответствующими исками. И потом…

— Чем еще вы решили меня напугать?

— Такая информация сразу станет достоянием, так сказать, общественности, и вашей репутации будет нанесен серьезный урон…

— Так что делать будем? — хмуро спросил окончательно протрезвевший клиент Владимирова, видимо, вспомнивший, что покойный составлял коллекцию не только на средства, сэкономленные на еде.

— Искать действительно профессионального эксперта.

— Я знаю такого, — вступил в игру коллега. — Профессиональный геммолог, лучше у нас не найти.

На том и остановились.

А на следующий день утром Владимиров, заночевавший вместе с клиентом в особняке, подошел к окну на втором этаже и увидел, как из подъехавшей машины выходит с кейсом в руке не кто иной, как Олег Александрович Коваленко… Судя по всему именно он оказался тем самым уникальным экспертом-геммологом. «Интересно, как он себя поведет, когда увидит вещи из своей собственной коллекции, — подумал Владимиров. — Не натворил бы бед…»

Он спустился вниз. Клиент его, собиравшийся по делам в город, сказал, что эксперту отвели специальное помещение, ему понадобится несколько часов, так что вернуться к разговору придется только вечером. Предложил поехать с ним. Владимиров отказался. Ему надо было переговорить с Коваленко с глазу на глаз.

Владимиров уселся на диван в просторной гостиной так, чтобы видеть дверь, за которой работал Коваленко. Он был уверен, что ждать придется не слишком долго, ведь Коваленко, как он помнил, курильщик, так что скоро выйдет.

Когда Коваленко вышел, разминая в руках сигарету, Владимиров встал и окликнул его. Коваленко узнал его сразу.

— Как вы поживаете? — быстро спросил Владимиров, внимательно присматриваясь к нему. — Давайте пройдемся, поговорим… Я, кстати, уже не следователь, а адвокат. Разбираюсь с наследством моего клиента.

— А кто ваш клиент — дочь или сын?

— Сын.

— Понятно.

— Олег Александрович, давайте сразу объяснимся. Вчера я смотрел список коллекции и обнаружил там вещи, которые проходили тогда по вашему делу… Вещи из вашей коллекции.

— Ну и память у вас, — улыбнулся Коваленко.

— Что вы собираетесь предпринять?

— В смысле?

— Ну, некоторые вещи пропали после обыска у вас…

— Ах, вот вы о чем… Нет, ничего предпринимать я не буду. Во-первых, мне сейчас никак не доказать, что предметы принадлежат мне. Ведь, когда их во время обыска у меня изымали, никто их в протокол, как вы наверное помните, не вписывал. И во-вторых, и это наверное самое главное… Видите ли, дело в том, что я теперь свою коллекцию ненавижу. Будь она проклята!

— Господи, а что случилось?

Коваленко прикрыл глаза.

— Вы тогда уехали, мне сказали, что дело передали другому следователю…

— И что? Он повел себя как-то не так?

— Да никак он себя не повел! Вел какое-то вялое следствие, после того как повесился Шипулин, производство по делу вообще приостановил… А потом был путч, потом ОБХСС расформировали, потому как не стало социалистической собственности. Но все это неважно.

— Так что случилось.

— Понимаете, меня не оставляли в покое. Коллекцию, вернее, то, что от нее осталось, мне вернули, но какие-то люди постоянно предлагали продать ее. Причем судя по тому, что они требовали, я понял, что моя картотека оказалась у очень профессиональных субъектов — они точно знали, чего хотели. Прав был старик Блом! Новые времена оказались куда страшнее.

— А кто — Блом?

— И вы продали коллекцию, — подвел итог Владимиров.

— Но сначала я ее возненавидел. Я смотрел на эти камни, эмали, сосуды и не понимал, зачем они мне? Какая теперь от них радость? Разве стоят они человеческих слез и горя?.. Я стал просто всего этого бояться. Думал, что сойду с ума. У меня мелькала безумная мысль — сломать все к черту, выкинуть, утопить, избавиться любой ценой!.. Но мне нужно было спасать Тамару. И я пошел к Ядринцеву…

— Это тот самый, что подвел вас под арест?

— Тот самый… Зато он знал самых крутых в этом бизнесе — тех, кто может дать нормальные деньги. Мне нужно было, чтобы хватило на новую квартиру и на лечение Тамары.

— Заплатили?

— Да. Я отдал все до последней фигурки, до самого завалящего камня, не оставил ничего. Купили квартиру, возил Тамару к лучшим специалистам, на курорты… А потом мне предложили работу в «Доме камней», есть тут у нас такая фирма. Теперь я эксперт-геммолог солидной компании, получаю вполне приличные деньги.

— А Тамара?

Коваленко обреченно вздохнул:

— Это теперь самое дорогое, что у меня есть. Сейчас ей уже лучше, но детей она больше иметь не может. И вообще ее теперь надо оберегать от любых стрессов и потрясений. Так что у меня сейчас другие ценности. Вы можете ни о чем не беспокоиться, мне и в голову не придет предъявлять какие-то права на эти вещи. Ведь при слове «коллекция» ее трясет… Ну, мне пора работать.

Владимиров задумчиво смотрел ему вслед и думал, что странно Господь распоряжается судьбами человеческими. Коллекция стала причиной самых тяжких испытаний, выпавших на долю Коваленко. Но ведь именно благодаря ей он встретил свою единственную и самую нужную ему женщину, которая вернула его к жизни, стала его путеводной звездой. Правда, потом эта коллекция ударила и по ней…

И еще одна мысль пришла ему чуть позже в голову. А не покойный ли, наследство которого сейчас дерут в клочья наследники, являлся той самой главной таинственной фигурой, которая раскручивала дело Коваленко?.. Факты в его голове складывались в стройную версию, легко и естественно срастаясь друг с другом. И ему многое теперь становилось понятно. Если бы еще покопаться в прошлом, прояснить кое-какие моменты, то…

«Да, господин адвокат, — усмехнулся он про себя, — следователем ты был, следователем и остался».