Последний сеанс Мэрилин. Записки личного психоаналитика

Санта-Моника, Франклин-стрит весна 1960 года

В просторном, красивом доме Гринсона в Санта-Монике, построенном в мексиканском стиле, собирались на блестящих приемах знаменитости и психоаналитики. Чтобы принадлежать к элите Лос-Анджелеса, просто необходимо было удостоиться приглашения. Гости слушали камерную музыку, закусывая пирожными на пластиковых тарелках. Гринсон любил деньги, но как игрок, только для того, чтобы тратить их, показывая, что они дороги ему лишь как средство достижения власти и признания. Один из его пациентов, художник Тони Берлант, в то время сидевший без гроша, рассказывает, что Гринсон не брал с него платы. Гринсон даже рассказал ему, что его следующий пациент, богатый бизнесмен, платил по сто долларов в час и он систематически укорачивал его сеанс, удлиняя сеанс художника. Берлант вспоминает о какой-то раздвоенности своего бывшего аналитика: за самоуверенным, привлекательным и ярким рассказчиком, царившим на светских приемах в Санта-Монике, проглядывал великодушный и открытый человек.

У Роми все было просто и впечатляло высоким классом. Прежде всего, на его вечерах привлекала беседа. Это был единственный психоаналитический салон, где можно было развлечься. Публика всегда блистала разнообразием. Можно было встретить Анну Фрейд, антрополога Маргарет Мед, сексологов Мастерса и Джонсона, а также массу голливудских завсегдатаев. Продюсер Генри Вайнштейн, приехавший с восточного побережья, стал завсегдатаем с тех пор, как актриса Селеста Холм представила его Гринсону. «Он меня прямо-таки очаровал», — вспоминает Вайнштейн много времени спустя, несмотря на резкий разрыв между ними во время съемок последнего фильма Мэрилин, который Вайнштейн продюсировал, «Неприкаянные». Для гостей Гринсона, проживающих в Лос-Анджелесе, его дом в Санта-Монике был подобен оазису интеллекта и искусства посреди денежной пустыни.

Мэрилин, которую регулярно приглашали на музыкальные вечеринки, проводившиеся в роскошной гасиенде, встречала там людей из мира кино. Сценаристы Лилиан Хеллман и Лео Ростен, несколько пациентов Роми или бывших пациентов: продюсер Дор Шари или Селеста Холм. Работники кушетки приходили во множестве; Ханна, вдова Отто Фенихеля, Льюис Филдинг, Мильтон Уэкслер. Мать хозяина, Кэтрин Гриншпун, царила среди этого избранного общества. Все с удивлением замечали в стороне от слушателей Мэрилин, которая, примостившись в кресле голубого бархата, грациозно помахивала рукой в такт музыке. «Чтобы быть ближе к музыке, — говорила она Хильди, — надо держаться подальше от музыкантов». Ее привлекала музыка в чистом виде, не зависящая ни от чего.

Мэрилин и впрямь стала членом семьи Гринсона. Иногда она слушала, как играет сестра-близнец психоаналитика, Джульетта. Младшая сестра, Элизабет, которая вышла замуж за Мильтона — Микки — Рудина, адвоката актрисы и Фрэнка Синатры, также была классической пианисткой, но не брезговала и джаз-бандами. Воскресными вечерами она аккомпанировала своему брату, который запинаясь играл на скрипке в концертах камерной музыки. Роми, влюбленный в искусство, которое не отвечало ему взаимностью, никогда не упражнялся в игре, что не мешало ему с великим самодовольством и множеством фальшивых нот пускаться в исполнение сольных партий «Брандебургского концерта».

В эти вечера Роми замечал в глазах пациентки грусть обиженной девочки, бездонную печаль, которую ребенок чувствует иногда при музицирующих взрослых, ощущая себя более отчужденным от них, чем когда слышит, как они беседуют между собой или занимаются любовью. Каждый в ансамбле с таким самозабвением пытается передать другим свою пустоту, свой страх, что музыканты уже не видят друг друга, но прикасаются звуками так, как никогда не прикасались словами или руками.

Впервые войдя в просторную гостиную, Мэрилин была поражена роялем, большим концертным «Бехштейном». Она вспомнила о белом рояле своей матери, «Baby Grand» марки «Франклин». В то короткое время, когда они жили вместе в Лос-Анджелесе в доме на Эрбол-стрит, рядом с Монт-Вашингтон, Глэдис Бейкер купила этот рояль, который, по семейной легенде, когда-то принадлежал актеру Фредерику Марчу. Затем у Иды Боллендер, одной из приемных матерей Мэрилин, некая Мэрион Миллер в течение года давала ей уроки. Ее мать оплатила их заранее. Мэрилин научилась играть короткие классические этюды и всегда тайно гордилась своим умением играть «К Элоизе». Вскоре хаотичная жизнь Мэрилин, скитавшейся из дома в дом, помешала ей продолжать занятия. «Baby Grand». Она всегда смеялась над этим названием. Совсем как она сама — вроде бы большая — и такая маленькая. Когда ее мать попала в больницу, рояль продали. Мэрилин все равно так и не научилась извлекать из него настоящую музыку и сокрушалась о том, что в репертуаре у нее была только простенькая, забавная полька, которую она играла в четыре руки с Томом Юэллом в фильме Билли Уайлдера «Зуд седьмого года» («Семь лет желания»). Она выкупила инструмент и впоследствии во всех своих разъездах из Нью-Йорка в Лос-Анджелес не расставалась со старым белым роялем. Она возвращалась к нему, как к другу после разлуки. Когда люди становились глухи, а жизнь невыносима, она ласкала его клавиши кончиками пальцев.

Возможно, в Гринсоне Мэрилин больше всего любила жалкого, нелепого музыканта. Говорил он или играл на своем инструменте — его голос был таким завораживающим. Она чувствовала, что музыка больше трогает его сердце, чем слова и идеи. Психоаналитик находил в ней отдых от потребности понимать и быть понятым. Однажды вечером, сыграв при Мэрилин трио Моцарта, он взял ее за плечо и отвел к большому окну, выходящему на море. «Бывают моменты, когда такое небо, такая музыка вызывает желание умереть и наполняет отчаянным удовольствием, которое остается после любого свершения». Она задумалась, откуда он взял эту фразу, которая очаровала ее, хоть и осталась не вполне понятной.