Последний выстрел камергера

Глава первая РИМИНИ

Пламя вырвалось на свободу и теперь безраздельно хозяйничало на палубе.

Деревянный трап, на котором, прижав к себе плачущих дочерей, неподвижно стояла Элеонора, уже торопливо облизывали огненные язычки, готовые в следующее мгновение перекинуться на подол ее платья.

Медлить было нельзя…

Не отрываясь от погруженного в ужас, застывшего взгляда жены, Федор Тютчев рванулся вперед — к ней и детям:

— Элеонора, прости меня…

Время, кажется, не то чтобы совсем остановилось — нет, оно будто стекало куда-то вниз расплавленной смолой. Стена огня, поднимавшаяся все выше с каждым новым его шагом, опалила ему лицо и руки.

— Элеонора, любовь моя!

Внезапно мир вокруг Тютчева вздрогнул, качнулся — и ускользнул из-под ног…

— Элеонора!

— Синьор… синьор, проснитесь!

Федор Иванович Тютчев с большим трудом открыл глаза — раньше он и предположить бы не мог, что для этого необходимо так постараться.

— Вы кричали… — Человек, склонившийся над Тютчевым, положил ему на лоб холодную ладонь. — Да у вас сильный жар, синьор!

Ощущение от чужого прикосновения показалось Тютчеву приятным.

— Кто вы, синьор?

— Врач. Доктор Замбеккари… Франческо Замбеккари к вашим услугам.

— Очень приятно познакомиться, синьор доктор.

Федор Иванович сделал над собой еще одно усилие и приподнялся на локте:

— Где я?

Глаза его настолько привыкли к окружающей темноте, что теперь он уже без труда различал сводчатые каменные стены, низкие потолки и даже окошко, забранное металлическими решетками. Впрочем, света оно почти не давало — из-за того, очевидно, что снаружи сейчас была ночь.

Повсюду вокруг — на полу, возле стен и даже под лестницей, поднимающейся к единственной двери, — лежали или сидели какие-то люди. Большинство из них составляли крестьяне в коротких штанах и куртках из ткани грубой домашней выделки, однако Тютчев заметил и несколько молодых мужчин, одетых довольно прилично, по городской моде — скорее всего, студентов местного университета.

Было сыро и душно, да к тому же еще отвратительно пахло.

— Вы в тюрьме, синьор. Если можно так выразиться. Хотя вообще-то это подвал под казармой карабинеров.

— Ах да, простите… припоминаю.

— Вы не ранены? — забеспокоился врач, разглядев темные пятна на сюртуке Тютчева.

— Нет, синьор доктор… кажется, нет. Это не моя кровь…

Это действительно была не его кровь.

Когда батарея, установленная солдатами кардинала Спинолы на холме, начала обстреливать город, одна из первых же гранат разорвалась во дворе гостиницы, где он остановился. Несколько постояльцев, сидевших за завтраком, получили осколочные ранения, а деревенской девушке, которая принесла к их столу сыр и свежую зелень, оторвало обе ноги — вот Федор Иванович и запачкался в тот момент, когда пытался оказать ей помощь.

— Простите мое любопытство, синьор, но… вы, насколько я понимаю, не итальянец?

— Нет, доктор.

— Немец?

— Нет, я русский.

Поняв, что более подробного представления — во всяком случае, в данный момент — не последует, Франческо Замбеккари удовлетворился тем, что услышал.

— Ну что же, синьор, и такое бывает…

Федор Иванович облизнул пересохшие губы:

— Простите, доктор, не найдется ли у вас глотка воды?

— Подождите. Я попытаюсь найти. А вы пока лягте, вот так, поудобнее…

— Спасибо, доктор.

Однако, как только Федор Иванович Тютчев прикрыл глаза, перед ним опять замелькали обрывки недавнего сновидения.

Элеонора…

Он не раз вспоминал теперь о годах, проведенных с ней, как об утраченном рае — как все было тогда молодо, и свежо, и прекрасно! А теперь это лишь сон. И она также, она, которая была для Тютчева жизнью, — больше, чем сон: исчезнувшая тень. А ведь когда-то он считал Элеонору настолько необходимой для существования, что жить без нее казалось Федору Ивановичу невозможным, все равно как жить без головы на плечах.

Узнав о романе, который завязался у Тютчева с Эрнестиной фон Дёрнберг, Элеонора пыталась покончить с собой — но даже после этого сумела простить мужа.

А потом приключилось это злосчастное кораблекрушение…

Пять лет назад, когда Федор Иванович уже обосновался на новом месте дипломатической службы, Элеонора с тремя малолетними дочерьми, старшей из которых было тогда девять лет, а младшей два с половиной года, седа на пароход «Николай I», направлявшийся из Кронштадта в Любек. Посреди ночи на пароходе вспыхнул пожар. Погасить пламя не было возможности, поэтому капитан нашел спасительное решение — устремил судно к скалам и посадил его на мель, после чего пассажиры кое-как переправились на берег. «Николай I» сгорел дотла, погибли пять человек; несчастная же Элеонора Тютчева, спасая своих детей, испытала тяжелейшее нервное потрясение, последствия которого в скором времени привели ее к смерти…

— Вода, синьор. Вы меня слышите?

— Да, спасибо. — Тютчев опять приподнялся на локте, с благодарностью принял из рук врача тяжелый глиняный кувшин и сделал несколько жадных глотков. — Спасибо, доктор…

Только сейчас он нашел в себе силы, чтобы внимательнее приглядеться к своему помощнику. Одет Франческо Замбеккари был как и положено человеку его профессии и положения в обществе: рубашка, шелковый галстук, несколько старомодный сюртук, на котором недоставало двух пуговиц, узкие панталоны и туфли с медными пряжками. На вид доктору можно было дать лет шестьдесят или даже, наверное, больше. Федор Иванович Тютчев попытался представить, как сейчас выглядит со стороны он сам: худой, грязный, с растрепанными седыми космами…

— Вы позволите, синьор? — Забрав у Тютчева кувшин с водой, врач протянул руку и, слегка приподняв его голову, ощупал затылок.

— О боже, доктор, как больно!

— Чем это они вас, синьор?

— Прикладом, кажется… пустяки.

Австрийские пехотинцы, помогавшие солдатам кардинала восстанавливать порядок и законность в мятежной провинции, ворвались в гостиницу незадолго перед полуднем, когда бои на улицах Римини уже почти стихли. Кажется, перед этим их все-таки обстреляли из одного из домов по соседству, поэтому победители не церемонились: всех мужчин, подгоняя пинками и руганью, они вытолкали во двор и заставили выстроиться в один ряд.

— Покажите руки! Ну, быстро, быстро… — распорядился капрал по-немецки. После этого он торопливо, но обстоятельно, с обеих сторон, осмотрел и обнюхал ладони каждого из задержанных. — Итальянские свиньи…

Ни следов оружейного пороха, ни его запаха, неизбежного для любого, кто пользовался недавно пистолетом или ружьем, капрал не обнаружил. Тем не менее он указал своим людям на двух несчастных, которые ему чем-то, видимо, не понравились:

— Этого и вот этого… к стенке! — Потом скомандовал остальным задержанным, дожидающимся своей участи: — На колени! Вы слышите? Всем встать на колени!

— Послушайте, я иностранный подданный, — попытался объяснить капралу Тютчев.

— А мне плевать, понятно? На колени!

— Я дворянин, и мои документы…

— Ну так тебе же и хуже. — Австриец сделал знак солдату, оказавшемуся за спиной Федора Ивановича, и тот дисциплинированно занес приклад для удара…

Мужа хозяйки и еще одного паренька лет пятнадцати расстреляли прямо на ее глазах во дворе.

В этом не было ничего необычного: за день в городе оказалось убито еще немало мирных обывателей, далеких от политики. Не говоря уже о тех, кто действительно оказывал войскам вооруженное сопротивление и не успел уйти с остатками отряда братьев Муратори в горы. В плен никого из них не брали, приканчивая раненых прямо на месте да еще добивая штыками для верности.

Грабежи домов носили массовый характер. Случилось в городе и несколько изнасилований, неизбежных даже в том случае, когда мятеж, организованный отбросами общества, вынуждена подавлять цивилизованная европейская армия…

Впрочем, всего этого собственными глазами увидеть Федору Ивановичу не довелось — когда его вместе с другими подозрительными лицами приволокли в подвал казармы карабинеров, наведение порядка на улицах Римини еще только набирало силу…

— Кажется, они отобрали у меня документы и деньги.

— Все? — уточнил на всякий случай доктор.

Федор Иванович еще раз проверил карманы:

— Да, все. До последнего сольдо… и еще золотые часы.

— Обычное дело.

Цепочка и медальон, с которым Тютчев не расставался ни на минуту на протяжении последних лет, по счастью, оказались у него на шее:

— Слава тебе господи…

Очевидно, в суматохе никто из солдат-освободителей не догадался — или просто поленился — пошарить у задержанного под воротом рубахи.

— Не волнуйтесь, все скоро кончится, — заверил Тютчева доктор.

— Вы думаете, нас отпустят?

— Нет, синьор. Но я думаю, что завтра утром нас уже расстреляют…

Ни в словах, ни в тоне мужественного врача не было ничего показного, поэтому Федор Иванович лишь позволил себе уточнить:

— Без судебного разбирательства?

— Да уж, на адвокатов и присяжных заседателей рассчитывать не приходится, здесь вам не Англия, — отчего-то развеселился доктор Замбеккари. — Полагаю, что все ограничится приговором военно-полевого суда, который подпишет какой-нибудь подполковник, командующий теперь гарнизоном.

— Это невозможно.

Вместо ответа врач только покачал головой:

— Простите, синьор, но мне придется покинуть вас… Тут есть еще несколько человек, которые также нуждаются в моей помощи.

— Да-да, конечно… конечно…

Лишившись на какое-то время заботливого собеседника. Федор Иванович вновь оказался наедине со своими мыслями.

Умирать не хотелось…

Умирать решительно не хотелось — тем более так бессмысленно и так глупо.

В гостинице остался портфель с бумагами. Эти бумаги обязательно должны попасть в Петербург…

Только позавчера Федору Ивановичу сообщили, что российский посол Бутенев специально за ними приедет из Ватикана сюда, на побережье. Ему, конечно, сообщат о том, что произошло, однако для самого Тютчева это уже ничего не изменит…

Чертов доктор!

Наверное, правду сказал…

Пьемонт, как известно, до сих пор не оправился после кровавого подавления мятежа братьев Руффини и после террора, который установили австрийцы на оккупированной территории. Не так давно войсками Папы при поддержке все тех же австрийцев был уничтожен отряд некоего Раморино, пытавшегося поднять на вооруженное выступление савойских крестьян — там, по слухам, расстреливали и вешали целыми деревнями. Так что победители вряд ли станут церемониться с повстанцами и здесь, в Романье…

Чтобы не погрузиться в отчаяние по поводу собственной участи, Федор Иванович заставил себя сосредоточиться на документах, оставшихся в гостинице и предназначенных российскому послу. Нельзя, ох как нельзя, чтобы они попали в чужие руки!

Во-первых, там были копии секретных писем архиепископа Туринского, со всей достоверностью раскрывавшие крайне опасную для России и вредоносную для европейской политики деятельность иезуитов и нынешнего Папы Римского.

Во-вторых, что не менее важно, в портфеле Тютчева хранился весьма объемистый доклад обо всех внешнеполитических акциях Сардинского королевства за последние несколько лет.

Доклад основывался на информации исключительно конфиденциальной и полученной из весьма достоверных источников. Как оказалось, сардинский кабинет держал в глубокой тайне некую конвенцию, которую заключил с американским правительством и суть которой сводилась к тому, что американцы предложили полную отмену в обеих странах дифференциальных пошлин на некоторые продукты. Таким образом, избрав путь на Сардинское государство и на Геную, его крупнейший порт, американская торговля получала возможность, не уплачивая транзитных пошлин, выбрасывать в центр Швейцарии и герцогства Пармского все свои товары, а оттуда переправлять контрабандным путем в Германию, во Францию или в Ломбардию.

Из этого следовало, что американцы намеревались в ближайшее время прочно утвердиться на юге Европы. И дело было не только и не столько в коммерческих интересах…

Сделка, подготовленная сардинским правительством и Соединенными Штатами, заслуживала внимания российского двора еще и потому, что одним из ее последствии должно было оказаться все большее и большее проникновение американского флота в Средиземное море. Поэтому, разумеется, подобное нарушение и без того не слишком устойчивого баланса сил, сложившегося в этом регионе, не могло не затронуть военно-политические интересы России.

В качестве подтверждения своей точки зрения Федору Ивановичу удалось раздобыть даже несколько выдержек из частной переписки двух влиятельных американских политиков.

«Создается впечатление, что европейские варвары вновь собираются истреблять друг друга. Русско-турецкая война напоминает схватку между коршуном и змеей: кто бы кого ни уничтожил, одним разрушителем в мире станет меньше… — писал некоторое время назад один из них, президент по имени Томас Джефферсон. — Истребление безумцев в одной части света способствует росту благосостояния в других его частях. Пусть это будет нашей заботой, и давайте доить корову, пока русские держат ее за рога, а турки за хвост…»

Вообще-то столица Сардинского королевства, включавшего в себя остров Сардинию, а также северные итальянские области Пьемонт и Лигурию, не могла тогда идти ни в какое сравнение с Мюнхеном и по полному праву считалась не более чем европейским захолустьем.

Во всяком случае, Федор Иванович Тютчев, в 1837 году получивший долгожданное повышение и перебравшийся в Турин, никак не предполагал, что дипломатическая карьера его оборвется спустя столь непродолжительное время и при столь неожиданных обстоятельствах…

Хотя, собственно, занял он пост поверенного в делах при сардинском дворе лишь благодаря некоему недоразумению, произошедшему с русским посланником, а точнее, с его супругой. Незадолго до прибытия Федора Ивановича из Баварии к новому месту службы эта почтенная дама явилась на прием в королевский дворец в головном уборе, считавшемся особой привилегией королевы, что привело к своего рода дипломатическому скандалу. Посланника отправили в отставку, подыскивать замену Министерство иностранных дел не торопилось исходя из некоторых политических соображений, — а потому решено было ограничиться назначением на временную должность поверенного в делах относительно молодого и почти никому не известного Тютчева.

В новом качестве Федор Иванович проявил себя исключительно деятельным и толковым дипломатом. Довольно скоро он обзавелся необходимыми контактами не только в светских, но и в религиозных кругах, установил доверительные отношения с журналистами различных направлений, приобрел полезные во всех смыслах знакомства в среде офицеров и полицейских чиновников. Достаточно сказать, что за период самостоятельной деятельности им было отправлено в Петербург из Турина более сорока донесений, касавшихся военно-политической и экономической ситуации на Апеннинском полуострове.

К тому времени коллежский советник Федор Иванович Тютчев, уже имевший придворное звание камергера, прослужил в дипломатическом ведомстве более пятнадцати лет, так что, вполне естественно, рассчитывал на повышение. Однако весной 1839 года в Турин назначили посланника, и Федор Иванович был снова переведен на прежнюю свою должность старшего секретаря русской миссии…

В октябре секретарь русской миссии Федор Иванович Тютчев отправил канцлеру просьбу освободить его от должности и разрешить остаться пока для устройства личных дел за границей — и вскоре был официально отозван из Турина «с оставлением до нового назначения в ведомстве Министерства иностранных дел». А спустя еще несколько месяцев, со всею возможной оглаской, его уволили со службы и лишили звания камергера — якобы за длительное «неприбытие из отпуска» и в связи с невозможностью установить местопребывание. Надуманность этого предлога, а также несправедливость увольнения ни у кого из коллег и знакомых Федора Ивановича сомнения не вызывали, и оттого случившееся с Тютчевым было списано общественным мнением на некие давние личные счеты, имевшиеся между ним и всесильным главой дипломатического ведомства. Не то Федор Тютчев по молодости написал какую-то едкую эпиграмму на него самого, не то мстительный муж Амалии Крюднер решил таким образом, через канцлера, посчитаться с возлюбленным своей супруги…

Во всяком случае, история вышла громкая и неприглядная.

Подлинную же причину увольнения, кроме самого Тютчева, знали только несколько человек — включая, разумеется, самого государя и графа Александра Христофоровича Бенкендорфа.

Все началось с того, что Нессельроде, которому поверенный в делах при сардинском дворе Федор Тютчев адресовал свои донесения, не смог или же не захотел понять и оценить его деятельность. Вполне возможно, впрочем, что они просто-напросто не привлекли внимания канцлера — зато этими аналитическими записками, а заодно и их автором весьма заинтересовались в другом ведомстве…

Третье отделение собственной Его Величества канцелярии, которым руководил Александр Христофорович, насчитывало в те времена согласно штатному расписанию всего двадцать шесть человек и, по словам самого Бенкендорфа, постоянно испытывало нужду «в людях честных, способных и образованных».

Тем более что задачи, стоявшие перед русской политической полицией, не ограничивались только борьбой с внутренними врагами и противодействием иностранным секретным службам в пределах самой Российской империи. Необходимо было активно действовать и за рубежом, где обосновались теперь в эмиграции самые непримиримые противники самодержавия — от так называемых революционных демократов до националистов различного толка.

После очередного переворота во Франции, а в особенности после польского восстания, принявшего размах полномасштабной войны с Россией, Николай I сделал борьбу с революционным духом времени основной задачей своей внешней политики. Например, согласно секретному соглашению, заключенному с Австрией, русский император принял на себя обязательство «поддерживать власть везде, где она существует, оберегать ее там, где она слабеет, и защищать ее там, где на нее нападают…».

Вмешательство Николая I во внутренние дела государств и наций довольно скоро привело к тому, что Россия приобрела в глазах мирового общественного мнения вполне заслуженную репутацию «европейского жандарма» — ведь если Священный союз, созданный императором Александром, являлся вполне естественным и закономерным следствием заграничных походов русской армии, освободившей европейский континент от Наполеона, то новые охранительные договоры и конвенции, подписанные Николаем I, были направлены, по существу, не против каких-нибудь внешних врагов, а исключительно против народов.

Последствия нового союза с Австрией и Пруссией оказались для России крайне неблагоприятны и не способствовали укреплению ее авторитета. Достаточно сказать, что на Балканах православная Сербия так фактически и не приобрела отвоеванную русской армией по Адрианопольскому миру независимость, а Лондонская конференция 1841 года окончательно похоронила русскую дипломатию, претендовавшую на преобладание в вопросах восточной политики.

Впрочем, огромное здание русской самодержавной монархии все еще внушало Европе известное почтение…

— Вот уж никогда не мечтал быть шпионом! — Поначалу Тютчев лишь невесело рассмеялся, выслушав предложение Фаддея Венедиктовича Булгарина.

— Неужели? — Согласно заграничному паспорту и подорожной, литератор Булгарин приехал в немецкий Карлсбад на лечебные воды, и встреча их происходила прямо в купальнях, вдали от посторонних глаз и ушей. — Да, вам, кстати, просил кланяться один наш общий знакомый, некто Мальцов.

— Иван Сергеевич?

— Совершенно верно… И еще он просил передать, что у вашего слуги-неаполитанца тоже все, слава богу, благополучно: жив, здоров, занимается делом.

— Что вам известно про неаполитанца? — насторожился Федор Иванович.

— Всё. Как видите… Пардон! — Булгарин громко и обстоятельно прополоскал рот лечебной водой, а затем выплюнул ее в специальную раковину. — И сам господин Кацонис, и друг вашей юности Мальцов по-прежнему работают на военную разведку. Но сейчас, после смены министра, это ведомство переживает не лучшие времена, поэтому сочтено было более разумным не возобновлять то ваше, давнее, сотрудничество, а выстроить некие новые отношения… — Фаддей Венедиктович предоставил собеседнику возможность осмыслить услышанное, после чего поинтересовался: — Скажите, сударь, как вы относитесь к революционным идеям различного рода?

Федор Тютчев ответил, почти не задумываясь:

— Весна — единственная революция на этом свете, которой следует, по-моему, восхищаться.

— Прекрасно сказано!

В приличном обществе о Фаддее Венедиктовиче Булгарине упоминали не иначе как с презрительной гримасой на лице. Не было, наверное, ни одного салонного остряка, мало-мальски владеющего пером, который не отметился бы в отношении этого человека язвительной эпиграммой: в вину Булгарину ставили и польское происхождение, и военную службу под знаменами Наполеона, и многолетнюю журнальную полемику с великим Пушкиным, и даже брак с некой девицей из сомнительной семьи. Особенное неприятие в так называемых прогрессивных кругах вызывали верноподданнические взгляды Булгарина, которые, наперекор модным веяниям, он неизменно отстаивал на страницах печатных изданий. Хотя затрагивать эту тему на публике многочисленные недоброжелатели все же побаивались, памятуя о странном и не имеющем объяснения с точки зрения здравого смысла благоволении к нему со стороны государя и всемогущего Бенкендорфа. В литературе Булгарина относили к успешным посредственностям — не отказывая ему, впрочем, в известном даровании беллетриста и в умении потрафить непритязательным вкусам читающих обывателей.

— Пишете сейчас что-нибудь, Федор Иванович?

— Да все как-то не пишется.

— Напрасно, напрасно….

— Ах, любезный Фаддей Венедиктович… на мой взгляд, писание — страшное зло. Оно как будто второе грехопадение злосчастного разума.

— Отчего же? У вас прекрасные стихи, я помню их по «Современнику».

Собственное творчество не удовлетворяло Федора Ивановича не само по себе — его почти физически, до боли, унижала невозможность выразить на бумаге всю ту полноту чувств и переживаний, которые переполняли его душу… К тому же поэзия его, как убедился Тютчев при последнем своим приезде в Петербург, не нашла никакого отзыва в широкой публике.

— Ну и кому они оказались нужны?

— О вас прекрасно отзывались Вяземский, Жуковский… Недаром же сам Пушкин поместил их у себя в журнале.

— Где они, собственно, и оказались похоронены…

— Но ведь у вас должна была, кажется, книга выйти?

— Да, когда-то я передал через князя Гагарина в «Современник» почти девять десятков своих стихотворений. И если бы не погиб Александр Сергеевич Пушкин…

— История с его дуэлью окутана столькими тайнами даже для тех, которые наблюдали за ней вблизи… — Фаддей Булгарин отставил кружку с лечебной водой и вытер полотенцем руки. — Слишком многое осталось в этом деле темным и таинственным.

— Я почитаю Пушкина великим литератором.

— Так кто же спорит? Ладно, сударь, давайте о деле… В случае, когда необходимость нашего негласного сотрудничества отпадет, либо том в случае, если вами будет выражено определенное желание прекратить указанное выше сотрудничество, вы немедленно подлежите восстановлению в гражданском чине и в звании камергера. Также вы получите возможность самостоятельно выбрать достойную должность по службе в Министерстве иностранных дел. Более того, казна принимает на себя все ваши финансовые обязательства — как существующие на сегодняшний день, так и те обязательства, которые непременно возникнут в связи с выполнением вами порученной миссии. Я получил на этот счет высочайшие заверения.

— Благодарю вас, Фаддей Венедиктович. Это очень любезно.

— Вам нужны какие-либо письменные гарантии?

— Нет, вашего слова вполне достаточно…

— Значит, я могу доложить в Петербург о вашем принципиальном согласии?

— Да, пожалуй, — усмехнулся Тютчев. — Докладывайте.

…Как было задумано, увольнение с дипломатической службы развязало ему руки, и Федор Иванович почти сразу же занялся весьма активной внешнеполитической деятельностью. Первым делом он выехал в Прагу и вошел в круг руководителей чешского Национального возрождения. Строго говоря, убеждения славянофилов не вызывали особого восторга в Третьем отделении, однако генерал-адъютант граф Бенкендорф полагал желательным и даже необходимым поддерживать их деятельность — особенно на территориях сопредельных государств. Да и сам Тютчев с молодых лет видел в славянах, так сказать, естественных союзников России, призванной

При этом Бенкендорф, так же как, впрочем, и Тютчев, исходил в своей идее союза со славянами из сугубо прагматических предпосылок и соображений. Впереди Российскую империю ожидала неизбежная новая схватка с Западом — и повторения наполеоновского похода, в котором под вражескими знаменами собрались практически все европейские народы, следовало избежать любой ценой.

Разумеется, любое публичное признание национальной самостоятельности славян русскими дипломатами, во главе которых стоял Нессельроде, было бы недопустимо. Однако теперь Федор Иванович мог действовать без оглядки на кого-либо.

Используя свое знакомство с популярным чешским поэтом Вацлавом Ганкой, через представителей местной радикальной молодежи он установил контакты с тайными организациями польских националистов, мечтавших о возрождении своей родины в границах земель, отошедших к Российской империи, Австрии и Пруссии. Эти люди, некоторые из которых принуждены были к эмиграции после неудачного восстания в Царстве Польском, целиком находились теперь под влиянием римской католической церкви и внешнеполитического ведомства Франции.

В конце концов Тютчеву удалось получить этому неопровержимые доказательства. Заручившись рекомендациями от самого Адама Мицкевича, а также от некоего излишне доверчивого кардинала, он перебрался сначала в Швейцарию, а затем и в Италию, где приступил к выполнению новой миссии — которую теперь, кажется, могла завершить глупая австрийская пуля…

— Синьор, вы спите?

Прямо по ногам Федора Тютчева с отвратительным писком шмыгнула здоровенная крыса, перепуганная появлением доктора.

Как все-таки жарко и душно…

Наверно, будет гроза.

— Нет, я не сплю.

— Кажется, за нами пришли.

Дверь подвала действительно отворилась, пропуская внутрь слабый свет фонаря и показавшийся Тютчеву оглушительным топот жандармских сапог.

— Это я, синьор… — Студент лет восемнадцати, имя которого выкликнул офицер, был очень красив и очень бледен.

— Джоберти, вы приговариваетесь к расстрелу за участие в тайной антиправительственной организации, в пропаганде и в подстрекательстве к мятежу.

— Да здравствует свободная Италия! — Очевидно, студент уже давно готовился к тому, чтобы выкрикнуть этот лозунг в лицо палачам.

Впрочем, на капитана его преданность революционным идеям, кажется, не произвела ни малейшего впечатления:

— Замбеккари Франческо?

— Это я, синьор офицер… к вашим услугам.

— Вы приговариваетесь к расстрелу за то, что оказывали медицинскую помощь мятежникам и укрывали в своем доме их главаря.

— Он был ранен, синьор офицер.

— Ну, значит, тем хуже для вас обоих. — Капитан сдвинул палец чуть ниже по списку. — Тутчи… Тутчиве… Тьфу, дьявол! Даже не выговорить… Как там правильно?

— Тютчев, российский подданный, — представился Федор Иванович.

Толстяк в офицерском мундире изобразил на лице нечто вроде глубокой задумчивости:

— С одной стороны, вы приговорены к расстрелу. Однако это было бы не совсем справедливо… — Он обернулся к сержанту: — Нет, Пьетро, наверное, мы все-таки повесим его, как иностранного шпиона. Шпионов ведь полагается вешать, не так ли?

— Совершенно верно, синьор капитан, — со знанием дела подтвердил писарь.

— Вы сами-то что предпочитаете? — Офицер опять посмотрел на Тютчева, приглашая его принять участие в обсуждении собственной участи.

— Я не шпион, — ответил Федор Иванович, стараясь не терять достоинства.

— Не знаю, не знаю… — Капитан, будто только сейчас обративший внимание на остальных осужденных, отложил приговор военно-полевого суда и скомандовал начальнику конвоя: — Этих четверых уведите — и как обычно. А с господином шпионом мы тут еще побеседуем… — Потом он отдал распоряжение карабинерам, стоявшим на посту возле двери: — Вы тоже свободны. Ступайте во двор!

Федор Иванович посмотрел вслед товарищам по несчастью, которых конвойные уже принялись подталкивать прикладами к выходу:

— Прощайте, друзья…

— Мужайтесь, синьор, — посоветовал Замбеккари.

— До скорой встречи! — не удержался от очередной остроты один из приговоренных.

— Да здравствует свободная Италия! — зачем-то опять выкрикнул студент, не обращаясь, впрочем, ни к кому персонально.

Начальник конвоя лишь пробормотал про себя какое-то невнятное ругательство — и дверь за осужденными наконец-то закрылась.

— Вот какой мы народ — итальянцы, — с искренней гордостью произнес офицер, когда в помещении, кроме него, остались только сержант и Федор Тютчев. — Гордые, смелые люди, один к одному… вы, синьор, кстати, позавтракать не желаете?

Он протянул руку и приподнял край салфетки, под которой на глиняном блюде лежали белый хлеб, большой кусок козьего сыра и крупно нарезанная ветчина. Рядом с блюдом темнели стаканы и запотевший кувшин.

— Есть вино, довольно приличное…

— Благодарю вас, но обычно я не завтракаю так рано, — проглотил слюну Федор Иванович.

— Отлично сказано! — опять расхохотался капитан, приглашая писаря разделить с ним веселье: — Синьор, наверное, рассчитывает пообедать на небесах?

— Вполне возможно. Однако я рассчитываю также и на то, что посол моего государства, дотоле дружественного и союзного вашему правительству, не оставит убийство российского подданного без надлежащих последствий.

— Подойдите сюда. — Толстый капитан, кажется, пропустил его слова мимо ушей и подошел к окну, приглашая Тютчева следовать за собой: — Сюда, ближе! Смотрите…

Напротив окна, вдоль увитой плющом стены казарменного двора, уже стояли в ряд четверо осужденных с черными повязками на глазах. Лицом к ним, на расстоянии нескольких шагов, выстроилось отделение итальянских карабинеров, назначенных для исполнения приговора.

Молоденький офицер, находившийся, как и положено, рядом с шеренгой своих подчиненных, достал из ножен кавалерийскую саблю и поднял ее над головой. Слов команды Федор Иванович не расслышал, однако карабинеры вдруг разом вскинули ружья и прицелились.

Потом клинок сабли, сверкнувший на утреннем солнце, обрушился вниз — и мгновением позже оконное стекло казармы затрепетало от грохота залпа.

Его рассыпчатое эхо еще какое-то время металось по двору, среди седых клубов порохового дыма.

…Чуда не произошло: никто из приговоренных не уцелел. Дольше всех умирал отчего-то студент с революционными убеждениями — офицеру, распоряжавшемуся расстрельной командой, пришлось даже подойти поближе, чтобы лично прикончить его из пистолета, избавив от предсмертных мучений.

— Послушайте, синьор русский подданный… какого дьявола вас сюда принесло?

Федор Иванович не сразу понял, о чем его спрашивает толстый капитан. С большим трудом он заставил себя оторваться от окна, за которым тела расстрелянных уже грузили на подъехавшую телегу.

— Я приехал сюда для поправки здоровья, синьор капитан. Мне сказали, что здесь оборудованы морские купальни и теперь город Римини может считаться на побережье Италии едва ли не лучшим курортом…

Очевидно, толстяк никогда еще не слышал модного немецкого словечка, которым состоятельные европейцы с некоторых пор называли места, приспособленные людьми или природой для отдыха и лечебных процедур. Однако это ничуть не помешало ему догадаться, что Федор Иванович вовсе не расположен к откровенности.

— Ну да, конечно, конечно… — Капитан обернулся к своему помощнику: — Нет, Пьетро, судя по всему, придется все-таки повесить этого упрямца… Послушайте, русский синьор, не надо принимать меня за идиота! — Капитан выдвинул какой-то ящик, достал из него портфель и положил его на стол: — Узнаете? Его принесли из номера гостиницы, где вы проживали.

Отпираться было бы неразумно, и Тютчев кивнул:

— Да, это мои деловые бумаги. Видите ли, синьор капитан, находясь за границей, я имею привычку вести путевые заметки…

— Весьма правдоподобно, — отметил капитан карабинеров. — Тем более что проверить ваши слова я не имею возможности — к сожалению, по-русски в наших краях никто не понимает. Зато я достаточно грамотен, чтобы прочитать на родном языке вот это… и это… и это, синьор! Что скажете?

Говорить было нечего — офицер извлекал из портфеля один за другим листы с копиями секретной дипломатической переписки между сардинским двором, канцелярией Ватикана и американцами, снятые по поручению Тютчева одним из его доверенных лиц.

— Ну и что же вы замолчали, синьор русский подданный?

— Я не знаю, что это за бумаги и как они сюда попали.

— Очень глупый ответ, — укоризненно покачал головой капитан. — Впрочем, важно другое! Кто-то что-то всегда продает, кто-то что-то всегда покупает — все дело в цене… не так ли, синьор? Чтобы добыть такого рода документы вам, наверное, пришлось изрядно потратиться?

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду, что у вас, как у всякого приличного шпиона, должны быть деньги.

— Увы, синьор! — развел руками Федор Иванович, все еще не понимая, куда клонит его собеседник. — Меня вчера на улице до нитки обобрали австрийские солдаты. А в номере…

— Да, там тоже оказалось не слишком много, — с видимым огорчением подтвердил из своего угла сержант-писарь по имени Пьетро.

— Значит, если деньги находятся не при вас, то наверняка они должны быть у какого-нибудь вашего шпионского начальства, — уверенно заявил капитан. — Послушайте, синьор, вот Пьетро, он мой близкий родственник и очень надежный человек. Он подтвердит… Мы только что, сегодня утром, без особого шума отпустили домой одного несчастного юношу, местного жителя, которого военный трибунал приговорил к расстрелу. Юноша этот вследствие молодости лет и отсутствия жизненного опыта связался с разным революционным сбродом — ну, не мне вам рассказывать, как это бывает… Благодаря счастливому стечению обстоятельств у него оказались весьма разумные и состоятельные родители, которые за ночь собрали определенную сумму, — и вот их сын уже дома, в кругу семьи.

Офицер замолчал, и они вместе с писарем принялись выжидающе рассматривать Тютчева.

— Чего вы, господа, от меня-то хотите? — не выдержал Федор Иванович.

— Может, он плохо понимает по-итальянски? — спросил капитан у своего помощника.

— Да вроде бы нет, хорошо понимает, — засомневался сержант.

— Тогда я попробую объяснить по-другому… — Капитан расстегнул еще одну пуговицу на мундире и почесал живот. — Вот представьте себе, у меня жена и трое маленьких дочерей. Пьетро тоже недавно женился, а жалованье выплачивают нерегулярно, да и что это за жалованье — мадонна миа! Разве на такое жалованье проживешь?

— Так вы желаете получить за меня выкуп? — наконец-то сообразил Федор Иванович. — Или, как это говорится… взятку?

— Ну, я бы не стал использовать такое грубое слово, — потупился офицер. — Скажем так: нам хотелось бы просто получить определенную компенсацию за те хлопоты и опасности, которым мы непременно подвергнем себя, не исполнив решение военно-полевого суда…

Глава вторая МЮНХЕН

Почти напротив дома номер семь по Людвигштрассе, где теперь проживало большое семейство Федора Ивановича Тютчева, находилась Королевская библиотека. Из окна квартиры, расположенной на третьем этаже, можно было сколько угодно разглядывать каменные фигуры античных писателей и ученых, которые, по прихоти архитектора, расположились вдоль широкого библиотечного фасада.

Одна из скульптур, безусловно, изображала великого слепца Гомера, а по поводу остальных Эрнестина все время хотела спросить у мужа, но как-то забывала — по правде говоря, у нее хватало других, более важных, домашних забот.

Тотчас по приезде в Мюнхен они взяли к себе детей Тютчева от первого брака. А потом забеременела и сама Эрнестина, так что молодая семья уже меньше чем через год начала испытывать некоторое стеснение даже в новой, просторной и довольно дорогой квартире.

Правда, прошлой осенью сразу две дочери Федора Ивановича, Дарья и Кити, поступили в баварский королевский пансион для благородных девиц Макс-Йозеф-Штифт, однако и теперь Эрнестина ни на день не оставляла их свой заботой, пытаясь по мере возможности заменить осиротевшим детям мать…

Эрнестина достала тяжелую мельницу с медной ручкой, засыпала в нее до краев ароматные обжаренные зерна и как можно плотнее прикрыла крышку — подавать мужу и его гостям турецкий кофе, собственноручно перемолотый и сваренный хозяйкой, считалось у них в доме чем-то вроде семейной традиции.

Федор Иванович Тютчев и Эрнестина фон Дёрнберг, урожденная Пфеффель, обвенчались в Берне, в церкви при русском посольстве, 7 июля 1839 года. Жениху исполнилось тогда тридцать пять лет, невесте — двадцать девять… Для обоих это был второй брак, и пришли они к нему очень непросто, вопреки множеству внешних и внутренних обстоятельств.

Эрнестина была на семь лет моложе мужа и воспитание получила в парижском пансионе. Мать Эрнестины происходила из эльзасского рода графов Теттенборнов. Отец ее, также эльзасский барон, служил баварскому королю, занимая дипломатические посты в Лондоне и во Франции, а среди его предков и родственников имелись довольно известные литераторы и публицисты.

Мать умерла очень рано, и отец женился на гувернантке своих детей, которая оказалась весьма дурной мачехой — оттого-то, наверное, совсем юная Эрнестина при первой же возможности вышла замуж за человека порядочного, но уже очень немолодого. Настолько немолодого, что на третий год после свадьбы барон Дёрнберг умер, предоставив очаровательную вдову собственной судьбе…

Любовь, поначалу казавшаяся Тютчеву не более чем романтическим увлечением, пришла к нему еще при жизни Элеоноры, и Федор Иванович сделал все возможное, чтобы не позволить очередной своей интрижке, о которой уже стали сплетничать при баварском дворе, перерасти в нечто более серьезное. В мае 1834 года они расстались.

Однако разлука и время на этот раз оказались никуда не годными врачевателями.

Довольно скоро Тютчев под каким-то пустячным предлогом покидает место своей дипломатической службы и отправляется из Мюнхена в городок Эглофсейм, где влюбленные проводят вместе несколько счастливых дней.

Спустя еще год возобновившиеся отношения Федора Ивановича с Эрнестиной перестали быть тайной даже для его жены — так что скандал этот едва не завершился самоубийством бедной Элеоноры. Между супругами состоялось драматическое объяснение, и в конце концов Элеонора простила Тютчева в обмен на обещание порвать предосудительную связь. Федор Тютчев даже написал об этом своему тогдашнему другу Ивану Гагарину: «Эта зима, проведенная в постоянных тревогах, причины коих известны лишь мне одному, завершилась непредвиденным событием, которое могло иметь ужасные последствия и перевернуть все мое существование».

И все же… все же через какое-то время Тютчев опять уезжает из Мюнхена, чтобы встретиться с возлюбленной — страсть к ней оказалась сильнее чувства долга, доводов рассудка, упреков жены и приятельских наставлений сотрудников русской миссии. Как оказалось, Эрнестина не просто любила Тютчева — чтобы понять и оценить его как поэта она специально изучила русский язык, и, по воспоминаниям современников, в их отношениях обнаруживалась та совершенная полнота физической, умственной и духовной близости, которой явно недоставало Федору Ивановичу в первом брачном союзе.

Элеонора скончалась поздним летом.

А уже в декабре в Генуе состоялась тайная помолвка Федора Ивановича, о которой не знали даже его ближайшие родственники. В марте 1839 года поверенный в делах русской миссии Тютчев подал официальное заявление о своем намерении вступить в новый брак.

Весенний месяц май жених и невеста, вместе с ее братом Карлом, провели во Флоренции, а в конце февраля 1840 года родилась первая дочь Федора Ивановича Тютчева и Эрнестины — девочку назвали Мария…

К неожиданному завершению дипломатической карьеры мужа Эрнестина отнеслась довольно сдержанно: если Федор решил что-то, значит, так и надо. Может, это даже и к лучшему: больше останется времени для поэтического творчества.

В конце концов, денег в семье не убавилось. Некоторые суммы, вполне сопоставимые с жалованьем секретаря при посольстве, регулярно поступали откуда-то из Петербурга — а кроме того, теперь мужу иногда неплохо платили за составление каких-то экономических обзоров и за статьи на политические темы для немецких, французских и даже английских журналов. К тому же Эрнестина, никогда не имевшая привычки к роскоши, домашнее хозяйство вела по-немецки рачительно и экономно.

Правда, супругам приходилось то и дело расставаться на непродолжительное время — некие новые обязательства требовали от Федора Ивановича довольно частых разъездов по Европе. Зато как упоительно было после очередного возвращения мужа из какой-нибудь дальней поездки слушать рассказы о тех местах, где ему довелось побывать! О том, как он любовался поистине идиллической местностью из полуразрушенного окна старинного Баденского замка… о том, как живописна долина полноводного Рейна в закатных лучах… о красотах Женевского озера или о том, как над остроконечными крышами готического Базеля медленно опадает листва…

…Эрнестина высыпала перемолотые зерна в кофейник, добавила воды и поставила на огонь.

Сегодняшний гость ей не нравился: маленький вертлявый человечек с заискивающим и в то же время настороженным взглядом карточного шулера. Господин Фалльмерайер…

Очень жаль, что мужу приходится поддерживать знакомство с такими людьми.

— Я могу быть вам чем-то полезной, мадам?

Эрнестина улыбнулась гувернантке, заглянувшей на кухню:

— Нет, милая, ступайте к себе. Кофе я подам сама.

Девушку, служившую в семействе Тютчевых гувернанткой, звали Екатерина Жерде, ей недавно исполнилось двадцать четыре года, по происхождению она была француженкой. В отличие от некоторых своих соотечественниц Екатерина оказалась добропорядочной и добросовестной, дорожила своей репутацией и прекрасно ладила с маленькими детьми.

— Благодарю вас, мадам…

Подойдя к двери кабинета, Эрнестина невольно услышала часть разговора, который вели между собой мужчины:

— И как же вам все-таки на этот раз удалось благополучно покинуть Италию?

Эрнестина поморщилась: как обычно, господин Фалльмерайер говорил по-немецки с неистребимым баварским акцентом.

— Сержант карабинеров по имени Пьетро уже через пару дней передал мою записку посланнику в Риме. По счастью, с господином Бутеневым мы были знакомы еще по тем временам, когда он возглавлял дипломатическую миссию при дворе турецкого султана, поэтому добрейший Аполлинарий Петрович лично, без лишних вопросов, выплатил необходимую сумму.

— Да? И сколько же теперь на полицейском рынке стоит голова российского подданного?

Ответа мужа Эрнестина не расслышала. Постучавшись, она внесла в кабинет поднос с кофейником, двумя фарфоровыми чашками и миниатюрным кувшином для сливок, которые Федор Иванович привез ей из прошлогодней поездки в Саксонию:

— Прошу вас, господа!

— Спасибо, сердце мое…

— Vielen Dank, фрау Тютчефф…

Когда хозяйка закрыла за собой дверь кабинета, Федор Иванович протянул руку к пузатой бутылке, стоящей на столике:

— Еще ликера, господин Фалльмерайер?

— Не откажусь… значит, вы полагаете, что австрийская оккупация не продержится долго?

— Вне всякого сомнения, — кивнул Федор Тютчев. — Венский конгресс упростил карту Италии только в двух пунктах, да и то в ущерб двум независимым государствам — Венецианской республике и Республике Генуэзской. И поначалу недовольство ретроградной политикой итальянских государей, предавших национальные интересы, обнаруживалось только в той форме, в которой обычно обнаруживается противодействие правительству в самодержавных монархиях со стороны средних сословий — то есть в организации тайных обществ масонского толка.

— Карбонарии?

— Да, это были самые известные из заговорщиков… — Федор Иванович наполнил ликерные рюмки и поставил бутылку обратно. — Как вам, должно быть, известно, первые выступления карбонариев, малочисленных и плохо вооруженных, подавлялись властями достаточно быстро и беспощадно. Однако теперь, когда идея национальной независимости овладела в Италии самыми широкими народными массами, ее осуществление становится лишь вопросом времени.

— Но ведь австрийские гарнизоны контролируют почти весь север и юг полуострова?

— Вопрос времени, — убежденно повторил Тютчев.

— Не знаю, не знаю… — продолжал сомневаться господин Фалльмерайер. — Чем же это закончится для итальянцев? Я читал где-то, что произвести у них революцию так же легко, как трудно организовать в ней новый строй.

— Ну, подобное можно отнести к любому государству! Хотя вы, разумеется, правы: в новой Италии даже после изгнания иностранных войск и окончательного объединения страны не следует ожидать установления скорого мира и общественного спокойствия. Это уже и сейчас вполне заметно… — Федор Иванович сделал глоток из чашки. — Изумительный кофе! Эрнестина готовит его великолепно.

— Да, действительно, — согласился Фалльмерайер.

— Во время последней своей поездки я имел удовольствие познакомиться со многими представителями так называемого патриотического движения — все они честные, умные, храбрые люди, которые, однако, никак не могут поладить между собой. К примеру, приверженцы партии «Молодая Италия», созданной неким Мадзини, полагают себя единственными революционерами и не желают мириться ни с чем, кроме установления демократической республики. Другие, так называемые неогвельфы, все надежды возлагают на Ватикан и Папу, который непременно будет ими призван для объединения страны. А ведь есть еще и сторонники конституционной монархии, и либералы разных оттенков… — Федор Иванович поднял рюмку ликера: — Ваше здоровье, господин Фалльмерайер!

— Ваше здоровье, господин Тютчев!

— Да что там говорить — взгляните на пример Испании или Португалии. Уж на что популярен был среди испанцев после свержения монархии прогрессист Эспартеро, так ведь и ему не удалось избежать гражданской войны, разорения городов и репрессий в отношении мирных жителей. В результате сами же его соратники заставили Эспартеро бежать из страны, а потом и вообще призвали обратно к себе королеву — не так ли?

— Совершенно верно.

— А португалец Кабраль? Совсем еще недавно, кажется, он получил известность в качестве министра революционного правительства — а теперь, перестреляв и перевешав других претендентов на власть, превратил свое правление в настоящую диктатуру.

— Очевидно, в этом есть определенная закономерность.

— Без сомнения! Посмотрите только на постоянные попытки французов установить у себя республиканский строй — все они неизменно заканчивались установлением новой монархии.

— Зато теперь во Франции, кажется, все спокойно…

— Это лишь видимое спокойствие, господин Фалльмерайер. Да, император Луи Филипп на какое-то время привел своих противников в состояние бессилия. Но даже для этого ему потребовалось без малого десять лет! Так что поверьте, друг мой, благополучную Францию в самом ближайшем будущем ожидают великие потрясения.

— Не спорю, — кивнул Фалльмерайер. — Как сказал мне недавно господин Маркс, старушка Европа беременна революцией…

— Когда вы с ним встречались? — заинтересовался Федор Иванович.

— Недели две назад, в Кёльне.

— Как обстоят его дела?

— О, далеко не самым лучшим образом… «Рейнскую газету», которую он редактировал, весной прикрыли за постоянные нападки на прусское правительство, так что господин Маркс намерен теперь перебраться в Швейцарию.

— Очень жаль. Этот молодой человек весьма неплохо информирован о ситуации в европейском революционном движении самого разного толка и, насколько я знаю, имеет определенное влияние среди своих единомышленников. — Тютчев посмотрел в окно, затем вновь перевел взгляд на собеседника. — Как вы полагаете, примет он от меня при подходящем случае и, разумеется, на определенных условиях некоторую материальную помощь?

— Думаю, примет… — улыбнулся Фалльмерайер. — Отчего же не принять? Господин Маркс как-то сказал при мне буквально следующее: в политике, дескать, можно объединяться ради известной цели даже с самим чертом — нужно только быть уверенным, что ты проведешь черта, а не черт тебя.

— Ну что же, поживем — увидим… Постарайтесь, пожалуйста, не терять этого господина из виду.

— Я постараюсь.

Отношения, которые связывали Федора Ивановича с Якобом Фалльмерайером, установились еще в 1931 году, когда отставной генерал Остерман-Толстой решил предпринять путешествие по Ближнему Востоку. Фалльмерайер был тогда не только одним из известнейших публицистов и историков Германии, но также специалистом-востоковедом, поэтому Тютчев и рекомендовал его своему близкому родственнику и покровителю в качестве личного секретаря. Затем профессор Фалльмерайер совершил еще несколько путешествий на Восток и опубликовал ряд научных исследований, которые принесли ему в немецких политических кругах репутацию радикального патриота.

Федор Иванович Тютчев, познакомившийся с Фалльмерайером довольно близко, в скором времени понял, что перед ним в высшей степени тщеславный, очень падкий и на лесть, и на всякого рода выгоды человек. Знал Тютчев и о том, что Фалльмерайер любыми средствами желает оказаться в кругу людей влиятельных и богатых. При этом он был не очень разборчив: так, он сумел получить и стипендию от баварского кронпринца, и орден от турецкого султана, а некоторые из его путешествий оплачивались даже австрийцами…

Обосновавшись на родине, в Мюнхене, господин Фалльмерайер открыл в себе незаурядный талант публициста. Издававшаяся в Аугсбурге «Всеобщая газета», считавшаяся весьма прогрессивной и национально ориентированной, постоянно публиковала его статьи, а самые видные политики и идеологи объединения Германии считали за честь поддерживать с ним доверительные отношения.

При этом, естественно, никто из них и не подозревал, что патриотический пыл Фалльмерайера подогревался не только и не столько его собственными убеждениями, сколько довольно значительной денежной стипендией, которую регулярно выплачивал баварцу Федор Иванович Тютчев…

— Ладно, перейдем к делу. — Хозяин взял со стола один из недавних выпусков «Всеобщей газеты» и многозначительно повертел его в руках: — Что это означает, господин Фалльмерайер?

— Вы имеете в виду «Политику Востока»?

— Совершенно верно.

В статье, о которой шла речь, Фалльмерайер перечислял три мировые столицы, играющие судьбоносную роль в истории человечества, — Иерусалим, Рим и Константинополь. Сосредоточившись на последнем, он утверждал, что наследие Византии живо, несмотря на турецкое завоевание, и что живо оно не только в самом Константинополе, порабощенном Османской империей, но и в России. При этом само византийское наследие он расценивал весьма отрицательно, рассуждая о «бездушии и пустоте православной веры», об отрицании любых частных интересов людей, интересов, которые подавляет исключительная забота о целом, о создании материальной мощи и достижении посредством ее владычества над миром. Автор сокрушался о том, что, несмотря на все усилия Запада, Россия никак не желает сворачивать с избранного пути, и призывал европейцев готовиться к смертельной битве с наследниками Византии в том случае, если германский дух не сможет проникнуть на Восток и преобразовать его надлежащим образом. В статье говорилось среди прочего, что, если придется выбирать между русским кнутом и французской пропагандой, Германия предпочтет последнюю…

— Видите ли, уважаемый господин Тютчев, в определенных кругах от меня ожидают публикаций именно такой направленности. И согласитесь, что…

— Мне кажется, господин Фалльмерайер, что на этот раз вы перестарались, — перебил собеседника Тютчев.

— Однако же вы сами говорили, что я один из всех современных общественных деятелей Западной Европы понимаю, что такое Москва, что — Византия…

— Никогда не следует терять чувство меры. Даже в интересах дела… — Федор Иванович нахмурил брови. — Господин Фалльмерайер, идеи подобного рода, свободно распространяемые посредством популярных печатных изданий, могут привести германский народ на край исторической пропасти.

Конечно, репутация Якоба Фалльмерайера как непримиримого врага России в значительной степени облегчала ему выполнение тех деликатных поручений, которые этот баварец получал от Тютчева и которые достаточно щедро оплачивались русской политической полицией.

К тому же европейская дипломатия, официально декларировавшая мирное и в целом доброжелательное отношение к России, слишком часто добивалась от Петербурга незначительных и мелких, казалось бы, уступок — которые, однако, неуклонно вели к ослаблению политических позиций Российской империи. Тем более что и граф Нессельроде, глава Министерства иностранных дел, всячески поддерживал в глазах государя иллюзию европейского доброжелательства. Поэтому статьи Фалльмерайера, отражавшие подлинные антирусские настроения правящих кругов Западной Европы, следовало расценивать как предвестие той грозной опасности, которая уже давно вызывала у Тютчева глубочайшую тревогу.

Федор Иванович понимал, что его собственные предостережения по этому поводу не будут приняты всерьез, и активно воспользовался тем, что в России, по старой традиции, всегда больше прислушиваются к точке зрения иностранцев, чем к мнению, высказанному соотечественниками. Возможно даже, что к идее публичного распространения взглядов Фалльмерайера его подтолкнули слова Ивана Киреевского, давнего приятеля по московским литературным кружкам, написавшего несколько лет назад по поводу самостоятельной природы русской церкви: «Желать теперь остается нам только одного: чтобы какой-нибудь француз понял оригинальность нашей церкви и написал об этом статью в журнале; чтобы немец изучил нашу церковь поглубже и стал бы доказывать на лекциях, что в ней совсем неожиданно открывается именно то, что теперь требует просвещение Европы. Тогда, без сомнения, мы поверили бы французу и немцу и сами узнали бы то, что имеем…»

Комбинация, затеянная Тютчевым, была призвана выполнить и другую, не менее важную, стратегическую задачу. Посредством целенаправленных публикаций в ведущих немецких газетах следовало внушить читающей европейской публике убеждение в бесполезности и бессмысленности вооруженного противостояния между Западом и Россией.

Увы, Федор Иванович прекрасно понимал неизбежность нового двенадцатого года. Вопрос был только в том, когда именно государства Европы накопят достаточно сил, чтобы начать полномасштабные военные действия, и какие именно страны войдут в антирусскую коалицию…

— Я обязательно учту ваши рекомендации, — откашлялся господин Фалльмерайер.

— Настоятельные рекомендации, — подчеркнул Федор Тютчев.

— Да, кстати… мне удалось получить интересующие вас бумаги.

— По поводу заговорщиков? — оживился хозяин.

— Они называют себя политическими эмигрантами. — Баварец, несколько задетый полученным внушением, не отказал себе в удовольствии употребить формулировку, не слишком приятную для Федора Ивановича. — Однако это потребовало определенных расходов.

— Понятно, господин Фалльмерайер. По-моему, между нами никогда не возникало недоразумений финансового характера?

— Нет, что вы, господин Тютчев! Как можно… Вот, извольте поглядеть.

Документы, которые гость передал Федору Ивановичу вместе с дешевой кожаной папкой, представляли собой копии прусских, а также австрийских полицейских досье на подданных Российской империи, постоянно проживающих за границей.

Под первым номером значился некто Михаил Бакунин, дворянин, двадцати девяти лет от роду, приехавший в Германию для пополнения философского образования. Впрочем, судя по всему, особого пристрастия к учебе он не проявил, значительно больше времени уделяя посещению различных собраний и участию в тайных организациях самого радикального толка. За ним следовал старый знакомец Тютчева — князь Иван Сергеевич Гагарин, совсем недавно перешедший в католичество и состоявший, по сведениям полиции, в тайной переписке со своими немецкими единомышленниками… Всего упомянуто было шестнадцать персон — впрочем, Федор Иванович обнаружил среди них и Тимофея Грановского, вот уже четыре года как возвратившегося в Россию, и даже покойного публициста Станкевича.

— Ладно, за это я заплачу — хотя, если по совести, товар не отличается свежестью. Надеюсь, в следующий раз вы принесете что-нибудь более ценное?

— Буду стараться, — опустил глаза господин Фалльмерайер.

— Что-нибудь удалось узнать про подготовку покушения?

— Нет, я пока не нашел никаких доказательств того, что оно действительно подготавливается.

— Ищите, — распорядился Тютчев.

Некоторое время назад из Петербурга поступила секретная информация о том, что некие европейские революционеры — не то поляки, не то итальянцы, подстрекаемые французами, — готовят злодейское убийство государя императора во время его предстоящей поездки в Англию. Федору Ивановичу, как и всем, кто за границей сотрудничал с ведомством Бенкендорфа, предписывалось немедленно принять все возможные меры для проверки достоверности этих сведений.

— Ищите, господин Фалльмерайер. — Хозяин поднялся со стула, показывая, что на сегодня беседа окончена. — Всего доброго, передавайте поклон супруге!

— До свидания, господин Тютчев…

Когда гость покинул квартиру, часы на камине отбили четверть девятого…

Федор Иванович перед сном, как всегда, помолился.

До исполнения супружеского долга дело не дошло — как-то не обнаружилось ни желания, ни настроения, поэтому он ограничился поцелуем и задул свечу, стоявшую возле кровати.

Заснуть сразу, однако, не удалось.

Россия, думал Тютчев, ворочаясь с боку на бок, прежде всего христианская держава. Русский народ — христианин не только в силу православного верования, но и благодаря чему-то более задушевному, историческому… Он христианин в силу той способности к самоотвержению и самопожертвованию, которая составляет основу его нравственной природы.

А вот революция, как ее представляют себе современные европейцы, — прежде всего враг христианства! Антихристианский дух есть душа любой революционной идеи, ее сущностное, отличительное свойство… Необходимо надеяться, что у России, верующей страны, достанет этой веры в решительную минуту. Она не устрашится величия своих судеб, не отступит перед своим призванием. И когда еще призвание России было более ясным и очевидным? Можно сказать, что Господь начертал его огненными стрелами на помраченных от бурь небесах. Запад уходит со сцены, все рушится и гибнет во всеобщем мировом пожаре — Европа Карла Великого и Европа трактатов 1815 года, римское папство и все западные королевства, католицизм и протестантизм, уже давно утраченная вера в доведенный до бессмыслия разум, невозможный отныне порядок и невозможная отныне свобода… А над всеми этими развалинами, ею же нагроможденными, — цивилизация, убивающая себя собственными руками! И когда перед надвигающимся крушением Европы мы видим еще более громадную Империю, всплывающую на Востоке подобно Святому Ковчегу, — кто дерзнет сомневаться в ее призвании? И нам ли, ее детям, проявлять неверие и малодушие на переломе эпохи? Очевидно ведь, что именно мы, русские люди, так сказать, самой природой вещей предназначены быть настоящим совестным судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великими трибуналами человеческого духа и человеческого общества…

Не к ночи вспомнился несчастный князь Гагарин — изменник, враг, досье которого как раз сегодня держал в руках Федор Иванович.

А ведь когда-то они были близки, и князь в полной мере проявил свою дружбу к Тютчеву. Приехав в конце 1835 года в Петербург, Иван Сергеевич не без изумления увидел, что ни Жуковский, ни Вяземский, ни Пушкин не знают поэзии Тютчева, которую сам Гагарин ставил исключительно высоко.

Князь начал действовать и в конце концов буквально вынудил Федора Ивановича переслать ему свои новые стихотворения. Кроме того, он забрал в журнале «Галатея», издание которого незадолго перед этим было прекращено, несколько рукописей, которые не удалось опубликовать.

К сожалению, выпустить в свет отдельный поэтический сборник тогда не получилось — Гагарина отправили в очередную заграничную командировку, из которой он возвратился лишь через два года. Однако более двух десятков стихотворений Федора Тютчева все-таки появилось в пушкинском журнале «Современник».

Трудно сказать, когда именно и отчего князь Гагарин пришел к отрицанию России во имя Европы. Известно было достоверно лишь то, что во время пребывания в России он весьма тесно сблизился с Чаадаевым, автором нашумевших «Философических писем», который, очевидно, и отравил молодого перспективного дипломата трупным ядом своих нигилистических воззрений.

В свою очередь князь довел их до крайности и вскоре, неожиданно для окружающих, перешел в католичество и сделался иезуитским пропагандистом. Известно, что Чаадаев склонен был идеализировать католицизм. Какая глупая недальновидность! Ведь еще покойный Пушкин написал по этому поводу: «Вы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство, был не чист, что Византия была достойна презрения и презираема и т. п. …У греков мы взяли Евангелие и предания, но не дух ребяческой мелочности и словопрений. Нравы Византии никогда не были нравами Киева. Наше духовенство до Феофана было достойно уважения, оно никогда не пятнало себя низостями папизма… Согласен, что нынешнее наше духовенство отстало. Хотите знать причину? Оно носит бороду, вот и все. Оно не принадлежит к хорошему обществу…»

Ах, князь, князь… друг бывший, ставший политическим противником — ну что же вы наделали!

Федор Иванович в очередной раз повернулся с боку на бок, понимая уже, что заснуть не удастся, — стихотворные образы приходили к нему порой в самое неподходящее время, так что требовалось немедленно записать их, иначе…

Нет, все-таки Эрнестина была очаровательна — даже сейчас, в простом ночном чепце, под кружевами которого прятались ее черные локоны. Стараясь не разбудить жену, Федор Иванович откинул свой край одеяла, сел и поискал босыми ногами домашние туфли, которые в их семье на немецкий лад называли пантофелями.

Нащупав тяжелый подсвечник, он встал с кровати и, не зажигая огня, покинул спальню…

Чтобы попасть в кабинет, требовалось пройти по достаточно длинному, темному коридору, и Тютчев уже почти достиг своей цели, когда был вынужден остановиться в недоумении: из-за неплотно прикрытой двери кабинета в коридор пробивался колеблющийся, неяркий, однако вполне различимый свет.

Что это? Кто может быть там в такой поздний час? Непонятно…

Федор Ивановну замер, прислушиваясь — нет, не почудилось.

Из кабинета явственно доносились какие-то посторонние звуки.

Тютчев переложил увесистый подсвечник в левую руку и на всякий случай перекрестился. Хотя, конечно, здание на Людвигштрассе было построено не так уж давно, поэтому время для того, чтобы в нем завелись привидения, еще не наступило. Да и весь опыт последних лет жизни приучил Федора Ивановича, что опасаться существ из нематериального мира, как правило, следует значительно меньше, чем представителей рода человеческого.

За дверью по-прежнему слышалась не слишком внятная возня…

Федор Иванович никогда не считал себя трусом. К тому же будить понапрасну прислугу и поднимать переполох по какому-то непонятному поводу было не совсем прилично, поэтому он перехватил подсвечник поудобнее — и с решительным видом толкнул дверь кабинета:

— Кто здесь?

Наверное, со стороны он выглядел сейчас более смешным, чем грозным, — в колпаке с кисточкой, в длинной, до пят белоснежной ночной рубахе и с канделябром, занесенным над головой на манер кавалерийской сабли.

— Что происходит, мадемуазель? Что вы тут делаете?

В углу кабинета, перед секретером, стояла спиной к двери Екатерина Жерде — гувернантка, вот уже несколько лет проживавшая в семействе Тютчевых.

Поза ее и довольно растрепанный вид, несомненно, указывали на то, что девушка уже достаточно долго и безуспешно пытается отпереть один из потайных ящиков секретера, в котором Федор Иванович хранил документы, не предназначенные для посторонних глаз.

— Что вы тут делаете, Екатерина?

Мадемуазель Жерде обернулась:

— О мсье… как же вы меня напугали!

Что-то тяжелое выпало из руки гувернантки и с металлическим звоном упало на пол. Федор Иванович непроизвольно сделал шаг вперед, наклонился и поднял связку ключей, обычно хранившуюся в гардеробной.

— Ах вот как..

— Не подходите, мсье!

Екатерина сделала шаг назад — теперь Федора Ивановича и полуодетую гувернантку разделял письменный стол со светильником, стоявшим на самом его краю.

— Отчего же, мадемуазель?

— Я закричу…

— Закричите? — озадаченно поднял брови Федор Иванович.

Зато его неожиданная собеседница, кажется, уже вполне справилась с замешательством:

— Только представьте себе, что подумает ваша жена, застав нас вдвоем в таком виде.

Выглядели они оба и в самом деле несколько двусмысленно: хозяин дома в ночном колпаке и в рубахе — и молоденькая гувернантка его детей с растрепанными волосами, в пеньюаре, накинутом поверх чего-то кружевного…

Тютчев задумался на мгновение, потом укоризненно покачал головой:

— Как вам не стыдно…

— Простите, мсье.

В самообладании мадемуазель Жерде было, без сомнения, не отказать. Стоя в углу кабинета, на расстоянии вытянутой руки, она рассматривала Федора Ивановича с той холодной настороженностью, с которой кошки, которым больше некуда отступать, смотрят на дворовых собак, захлебывающихся перед ними собственным лаем.

Тютчев потряс ключами, поднятыми с пола:

— Деньги лежат в левом верхнем ящике, вы же знаете.

— Мне не нужны ваши деньги, — возмутилась Екатерина Жерде. — Я честная девушка!

— Тогда что же вы ищете? Документы? Бумаги?

Девушка чуть заметно пожала плечами и отвернулась к окну, демонстрируя полное нежелание отвечать на последний вопрос.

— Так вы шпионка, мадемуазель? На кого вы работаете?

— Но, мсье Тютчев…

— На кого вы работаете, мадемуазель Жерде? — повысил голос Федор Иванович.

— Не кричите, пожалуйста, мсье… — Гувернантка не выглядела ни испуганной, ни виноватой. — Вспомните лучше о том, что подумает ваша жена, посреди ночи застав нас здесь в такой пикантной ситуации.

— Я вызову полицию.

— А я скажу, что вы постоянно домогаетесь меня и вот как раз нынешней ночью обманом заманили к себе в кабинет, чтобы соблазнить несчастную девушку.

Тютчеву показалось, что мадемуазель Жерде сейчас весьма натурально расплачется, и на всякий случай он придал своему лицу равнодушное выражение:

— Полицейские вам не поверят.

— Возможно, — не стала спорить с ним француженка. — Зато ваша очаровательная супруга, мадам Эрнестина…

— Я как-нибудь сумею с ней объясниться.

— Возможно, — опять согласилась мадмуазель Жерде. — Но для чего вам все это нужно? Семейный скандал, неприличная полицейская хроника в европейских газетах…

После непродолжительного размышления Федор Иванович вынужден был признать за гувернанткой определенную правоту:

— Ладно, допустим, что я действительно предпочел бы обойтись без огласки. Спокойно, спокойно, мадемуазель…

Тютчев осторожно, чтобы не вынудить каким-то образом ночную собеседницу на необдуманные поступки, сделал шаг в направлении секретера — и еще раз, более внимательно, осмотрел ящик, с которым она возилась перед его появлением.

— Видимо, вам так и не удалось ничем поживиться?

— Увы, я не успела… там у вас что-то с замками.

— Нет, просто это замок старинной немецкой работы, и он имеет некоторые особенности. Как оказалось, нелишняя предосторожность. — Федор Иванович поставил на стол тяжелый подсвечник, который до этого момента не выпускал из рук. — Скажите, зачем вам понадобились мои бумаги?

— Меня заставили, — потупилась гувернантка.

— Кто вас заставил, мадемуазель?

— Я не знаю. Эти ужасные люди, они пригрозили, что…

— А если честно? — не поверил Федор Иванович.

— Поверьте, мсье Тютчев, против вас лично и против вашей семьи я ничего не имею. У вас очаровательные дети, и я никогда не позволила бы себе причинить им какое-то зло… — Екатерина Жерде поправила пеньюар — оказывается, в кабинете было довольно прохладно. — Однако то, чем вы занимаетесь последние годы в Европе, не может не вызывать беспокойства.

Девушка явно повторяла чьи-то чужие слова, поэтому Тютчев опять поинтересовался:

— Для кого же вы все-таки шпионите, мадемуазель?

— Прошу прощения, мсье, но я не могу ответить на этот вопрос.

Часы в кабинете пробили половину второго.

— Скажите хотя бы, что именно вас интересовало?

— Досье на русских эмигрантов, которые сегодня вам доставил господин Фалльмерайер, — неожиданно быстро и просто ответила Екатерина Жерде.

— Вот как? Любопытно… А если я предложу вам сделку, мадемуазель? Вы рассказываете мне все с самого начала: кто и сколько вам заплатил, кому вы должны передавать документы и прочее. А я, в свою очередь, предоставлю вам возможность снять копии с некоторых бумаг, которыми интересуются ваши… руководители. И в дальнейшем вы по-прежнему будете предоставлять им определенную информацию — но только уже под моим контролем… Что скажете?

Девушке не понадобилось много времени для того, чтобы взвесить все доводы за и против:

— Простите, господин Тютчев, но, наверное, я откажусь.

— Ну что же, это ваше право, — вздохнул Федор Иванович.

В конце концов, нечасто удается вот так, сразу, перевербовать чужого агента.

— Уходите, мадемуазель. Я не буду поднимать скандала.

— Благодарю вас, мсье! Спокойной ночи.

Екатерина Жерде проскользнула через кабинет к открытой двери, однако Федор Иванович окликнул девушку, прежде чем силуэт ее растаял в темноте коридора:

— Надеюсь, нет необходимости объяснять, что с завтрашнего дня вы уволены?

— Как вам будет угодно, господин Тютчев…

Оставшись в одиночестве, Федор Иванович приблизился к столу, на котором все еще догорал светильник, забытый гувернанткой.

Интересно, кто же все-таки ее нанял?

Вообще, это мог быть кто угодно.

К примеру, прусская полиция в последнее время ведет себя в остальных германских землях как у себя дома, в каком-нибудь Потсдаме. Или австрийцы, которые тоже не слишком считаются с чужими границами. А французские секретные службы? Французы, как, впрочем, и англичане, готовятся к новой войне, они давно уже провозгласили почти всю Европу сферой собственных интересов, поэтому не жалеют денег на шпионаж…

Позавчера Федор Иванович впервые после возвращения из Италии обнаружил за собой слежку. Два письма от родителей пришли со следами профессионально исполненной перлюстрации, теперь вот эта история с мадемуазель Жерде…

Наверное, действительно пора уезжать в Россию.

Федор Иванович еще раз внимательно осмотрел кабинет, задул светильник и, тихонько позвякивая связкой ключей, отправился обратно в спальню…

Глава третья РЕВЕЛЬ

Известно, что охота на кабана по остроте ощущений не уступает охоте на медведя.

Нельзя не согласиться и с тем, что настоящего охотника кабан прельщает своей безудержной дерзостью и необычайной подвижностью. Несмотря на свой вес, он способен мгновенно пронизывать любые заросли густого камыша или колючий, непроходимый кустарник, а в минуты опасности его не способны остановить ни крутые обрывы, ни бурные реки…

Рассказывают, что застигнутый врасплох, окруженный стаей злобных собак, он сражается до последнего — и горе тогда неосторожной в своей ярости собаке, попытавшейся вцепиться в щетину рассвирепевшего секача. Коротким, пружинистым броском тела и неуловимым движением головы кабан способен нанести такой удар клыками, от которого редкая собака остается живой. Случалось, что перед неминуемой гибелью матерый секач успевал покалечить значительную часть своры, а лошади загонщиков выходили из схватки с глубокими рваными ранами на ногах и на животе.

Да и самому охотнику вполне может не поздоровиться. Учуяв запах человека, загнанный кабан не обращает более внимания на собак, а немедленно бросается в атаку на того, кого, вполне заслуженно, считает виновником всех своих бед. И бывали, бывали на охоте такие случаи, когда кабану удавалось добраться до цели и сбить растерявшегося охотника с ног, подцепив его на клыки…

Место Федора Ивановича Тютчева оказалось довольно близко к центру линии, образованной стрелками. Соседей своих, расположившихся справа и слева, он видеть не мог, однако же обзор перед собой имел великолепный — сосновый лес образовал в этом месте небольшую полянку, так что позиция для выстрела была превосходной.

Вечерело…

Федор Иванович прислонился плечом к стволу дерева и примерил к плечу охотничье ружье. Поведя стволом из стороны в сторону, он в очередной раз убедился, что изделие тюрингского мастера Клетта, привезенное им из Германии, действительно стоило тех больших денег, которые были за него уплачены. В меру тяжелое, оно удобно ложилось на руку и ласкало щеку отполированным деревом приклада.

Над головой испуганно застрекотали сороки, а в следующее мгновение по лесу разнесся первый сигнал трубы.

Облава началась. Где-то вдали закричали и зашумели загонщики, поднимая секача на линию стрелков, и волнующее чувство охотничьего азарта целиком захватило Тютчева.

Теперь все его внимание сосредоточилось на приближающихся криках загонщиков. Кажется, они переместились немного правее.

Да, точно. Откуда-то с края линии донеслось рассыпчатое эхо выстрела, потом еще одного…

Неожиданно Федор Иванович услышал прямо перед собой глухое тревожное урчание — кабан!

И наверняка не маленький, а матерый, успевший уже перезимовать и обзавестись потомством.

Самого секача видно все еще не было, но остановился он, судя по злобному хрюканью и пыхтению, совсем недалеко, стараясь понять, в чем же, собственно, дело.

Тютчев вскинул ружье — и через мгновение зверь, с треском ломая сучья, вырвался из-за деревьев на открытую полянку, шагах в пятидесяти от стрелка.

Федор Иванович знал понаслышке, что кабану следует метить в голову, грудь или шею, поэтому выстрелил с упреждением, стараясь попасть в уязвимое место.

Кажется, готово дело…

Темно-бурая туша опрокинулась, будто с маху наткнувшись на какую-то невидимую загородку.

Однако — нет!

Почти сразу же матерый секач опять вскочил на ноги, заревел коротко и исчез между соснами.

Неужели уйдет?

Слева выстрелил барон Крюднер, и Тютчев опустил ружье — наверное, его следовало перезарядить, потому что в окладе могли оказаться еще кабаны…

— Федор Иванович! Слышите нас? Где вы? — Из-за деревьев, чуть правее того места, откуда несколько минут назад выскочил кабан, появились первые загонщики. — Сигнал отбоя… пора сниматься.

Охваченный охотничьим азартом, до этой поры ему не свойственным, Федор Иванович почти выбежал из своего укрытия:

— Кажется, я попал в него?

— Даже не извольте сомневаться.

Следы испуганного зверя глубокой бороздой пересекли поляну, выворотив из нее наружу камни и куски земли величиною с детскую головку. Ага, вот здесь он споткнулся, упал…

— Отменный выстрел, Федор Иванович, — одобрительно и с большим знанием дела кивнул барон, подошедший со своего номера. Носком сапога он слегка шевельнул окровавленный клок щетины. — Поздравляю! С почином, как говорится.

— Но ведь я его только подранил?

— Да уж и это, поверьте мне, большое дело.

— А вы, барон, его убили?

— Добил, — посчитал необходимым уточнить фон Крюднер. — Пойдемте, пойдемте…

В сопровождении загонщиков они двинулись по следам, хорошо заметным между деревьями.

— Кабан оказался матерый, и после того, как пуля ваша его зацепила и сильно контузила, сумел еще пробежать шагов двадцать — как раз ровно столько, чтобы попасть под мой выстрел, — пояснил барон начинающему охотнику. — Впрочем, и без меня он бы никуда не делся, так что, Федор Иванович, сегодняшний трофей по праву вам принадлежит.

— Трофей?

— Голова с клыками… ну, видели же, наверное, и не раз, подобные украшения?

— Ну конечно же, видел, но, право… — Нога Тютчева соскользнула по мокрому камню, и он вынужден был опереться о ствол ближайшего дерева, чтобы не потерять равновесия.

— Да не тушуйтесь вы, Федор Иванович! Кабаны, тяжело раненные, отбегают обычно недалеко и затем залегают в какой-нибудь заросли. А когда к ним приближаются охотники, не подпуская их особенно близко, делают новую недалекую перебежку — и снова затаиваются. Осторожнее здесь ступайте… Поэтому спешить с преследованием сильно раненного кабана не рекомендуется, пусть зверь отлежится, обессилеет от потери крови… — Барон Крюднер чувствовал себя в лесу уверенно, любил и понимал охоту, оттого Тютчеву было интересно его слушать. — Помнится, тому уже года два или три назад загнали мы раненого секача в камыши — на эдакий крохотный островок возле края болотца. С собаками была тогда охота… Так вот, собаки его окружили — а подскочить боятся, лишь облаивают безумолчно, однако на почтительном расстоянии. Сидит он себе, злобно фыркает, громко сопит, клыками из стороны в сторону водит — и тут, представьте себе, я из лесу выхожу. А кабан, подлец, будто только этого и ждал: подскочил с места да как понесется прямиком на меня, пути не разбирая! Понимает, что ли, от кого все его беды? Не знаю даже, вполне возможно… В общем, даже прицелиться толком времени не оставалось — слава богу, попал с десяти шагов куда надо, а то ведь во второй раз он бы выстрелить мне не позволил.

…Подходить к упавшему кабану следует в высшей степени осторожно. В этом случае, так же как и при охоте на лося или на медведя, необходимо обратить внимание на уши зверя: если они прижаты, он жив и в любой момент может из последних сил броситься на охотника.

…Впрочем, на этот раз опасения оказались напрасными — метким выстрелом барона Крюднера секач был убит наповал, так что к тому времени, когда над лесом окончательно сгустилась темнота, загонщики и егеря уже разделали кабанью тушу, подвесив ее над костром.

Участники охоты расположились неподалеку на парусиновых складных стульях вокруг накрытого по-походному столика.

Из всех собравшихся Федор Иванович Тютчев до нынешнего утра был знаком только с хозяином поместья графом Бенкендорфом и, конечно же, с Крюднером, которого близко знал еще по совместной дипломатической службе при баварском дворе. Да и его самого перед выходом в лес граф отрекомендовал другим своим гостям весьма лаконично:

— Тютчев Федор Иванович… Прошу любить и жаловать.

Однако теперь, после успешного завершения такого общего и по-настоящему мужского дела, каким является охота на кабана, он по праву чувствовал себя в компании стрелков вполне своим человеком.

Первый тост хозяин поместья провозгласил в честь государя императора. Затем, конечно же, выпили и за удачную охоту, закусив домашнюю настойку тетеревами, подбитыми еще поутру и теперь поданными со свежей брусникой.

Довольно скоро, как это водится между вооруженными мужчинами, вокруг стола образовалась атмосфера походного бивуака и разговор перешел на военные темы.

Мнения разделились. Кто-то предположил, что современное состояние политических сил, а также установившаяся после Венского конгресса система международных союзов и договоров делают возникновение серьезного вооруженного конфликта на Европейском континенте почти невероятным. Другие же были уверены, что большая война между европейскими державами неизбежна и вопрос только в том, когда именно, с кем и против кого на этот раз придется выступать России.

— Полагаю, господа, что все опять начнется с Турции.

— Не знаю, не знаю, но… вряд ли Оттоманская Порта в ближайшее время сможет представлять реальную опасность, — возразил коренастый крепыш с кавалерийскими усами, фамилию которого Тютчев, к сожалению, не запомнил. — Вспомните, господа, сколько лет султан не мог справиться с египетским пашой. В результате мятежники отобрали у него почти весь флот, наголову разгромили султанскую армию и подошли под самые стены Константинополя — так что, если бы не вмешательство западных держав, от Турции вообще мало бы что осталось.

— Вот именно, вот и прекрасно бы вышло… — подал голос кто-то из гостей. Кажется, он служил по казначейскому ведомству. — Однако французы с англичанами опять некстати сунули свой нос в восточные дела — и Порта устояла!

— А мы в результате потеряли почти все, чего добилась Россия своими победами.

— Господа… — вмешался Александр Христофорович Бенкендорф. — Конечно, следует признать, что всего два года назад Европа, находившаяся на протяжении какого-то времени между войной и миром, избегла общего столкновения, которое, несомненно, расстроило бы весь порядок вещей. Однако равновесие, восстановленное с таким трудом, по правде сказать, не очень прочно. Пруссия, к примеру, поняла, какую выгоду она может извлечь из национального чувства, так сильно пробудившегося в Германии под влиянием недавних вооружений Франции, и начала уже подготовлять объединение немецких государств в ущерб своим соседям. Насколько мне известно, Париж намерен тесно сблизиться с венским кабинетом, что, в свою очередь, вызывает у англичан вполне обоснованные опасения…

Александр Христофорович неожиданно повернулся к Тютчеву, самому молодому из охотников, место которого за столом оказалось неподалеку от того, которое отведено было хозяину:

— А вы что думаете по поводу войны с турками, любезный Федор Иванович?

Тютчев задумался. Затем, как можно тщательнее подбирая слова, ответил:

— Ваше сиятельство, на мой взгляд, судьбы мира решаются теперь не на полях сражений, а в тиши тайных дипломатических кабинетов.

Кажется, это было именно то, что хотел услышать Бенкендорф.

— Без чинов, попрошу без чинов… Ваше здоровье, господа! — Он с удовольствием опрокинул в рот содержимое серебряной стопки и продолжил говорить только после того, как все гости выпили: — Насколько мне известно, новый турецкий султан Абдул-Меджид — молодой человек, одушевленный честными стремлениями, но невежественный, слабый и беспрестанно подпадающий под самые противоположные влияния. Вначале он охотно подчинился влиянию некоего Решид-паши, долгое время прожившего во Франции и вернувшегося домой горячим приверженцем тамошних порядков. Этот-то министр и продиктовал султану нечто вроде конституции европейского образца… Однако мусульманские фанатики объявили подобный прогресс кощунством, и не так давно султану пришлось удалить от себя этого самого Решид-пашу, а также отменить государственные преобразования. А вот военная реформа в Турции, к сожалению, продолжается — с этого года у них введена даже воинская повинность и организовано несколько офицерских школ, в которых обучение проводится иностранцами согласно прусскому образцу…

— Ну, с такими учителями турки много не навоюют!

— Не скажите, сударь. Вот, помнится, в четырнадцатом году в заграничном походе… — ударился было в воспоминания кто-то из присутствующих, однако продолжить ему не дали.

— По нашим сведениям, французы начали поставки современных пушек в турецкую армию, — негромко сообщил мужчина средних лет, сидевший по правую руку от Тютчева.

— Ну и что же с того? Ну, допустим, французы торгуют оружием — но они же пресловутые коммерсанты… — отозвался фон Крюднер, имевший, как было известно Федору Ивановичу, собственное мнение по европейскому вопросу. — Уж поверьте мне, у Парижа сейчас совсем иные заботы.

— Какие же, сударь?

— Франция плотно и очень надолго завязла в Алжире. Туземные армии эмира Абд-эль-Кадера, несмотря на поражения, которые в этом году нанес им французский экспедиционный корпус, все еще достаточно многочисленны, прекрасно организованы, обучены и вооружены. Они сопротивляются уже более десяти лет и, скорее всего, сумеют продержаться еще столько же. А тем временем война с эмиром уже обошлась французам в такую сумму, что ее продолжение неминуемо истощит государственный бюджет — достаточно сказать, что численность войск в Алжире сейчас уже составляет более девяноста тысяч штыков и сабель. Кроме того, мы позаботились о том, чтобы европейские газеты сделали достоянием общественного мнения те многочисленные зверства, которые творят французские солдаты…

— Кажется, я читал про взятие французами какого-то мятежного города… — кивнул Александр Христофорович, ведомство которого всегда уделяло особенное внимание работе с авторами печатных изданий. — Массовые грабежи и убийства, насилия над несчастными женщинами… А правда ли, что у некоторых из этих несчастных после надругательства солдаты отрубали кисти рук, чтобы не возиться долго, снимая золотые кольца и браслеты?

— Совершенно верно, ваше сиятельство. Нам ничего не приходится выдумывать, — продолжил фон Крюднер, польщенный всеобщим вниманием. — Минувшим летом некий полковник Пелисье, обшаривая перевалы в поисках мятежников, задушил дымом пятьсот мирных кабилов в одном из горных гротов. Впрочем, он был не одинок в этом деле. Французы, подойдя к ущелью или к гроту, где укрывалось от них население окрестных деревень, закладывали вход дровами, сухими сучьями и прочим — после чего поджигали. Много тысяч арабов с женщинами и детьми погибли этой страшной смертью… Кстати, господа, говорят, этот бравый полковник не только не был наказан правительством, но даже получил за свои дела в Африке генеральский чин.

— Ужасно, ужасно… и они еще осмеливаются называть себя цивилизованной нацией!

— Ну, господа, как раз в подобном поведении французской армии нет ничего удивительного — мы ведь прекрасно помним, что творили наполеоновские мародеры в двенадцатом году здесь, у нас. Так что за примерами далеко обращаться не надо, один пожар и разграбление Москвы чего стоят… — заметил сосед Тютчева. — А вот некоторые выводы из алжирской кампании нашему Военному министерству надлежало бы сделать уже сейчас.

— Что вы имеете в виду?

— Как известно, эмир Абд-эль-Кадер добился своих успехов, обзаведясь регулярным войском и крепостями, то есть позаимствовав у противника преимущества европейской военной организации. Со своей стороны и командующий французским экспедиционным корпусом Бюжо решил теперь перенять у арабов преимущества их подвижности и быстроты. По сообщениям наших агентов, теперь в его армии нет ни громоздких приспособлений, ни тяжелой артиллерии — одни подвижные колонны с легкими гаубицами, перевозимыми на спинах мулов. То же и с военной экипировкой: огромные кивера, которые туземцы сравнивали с ведрами, он заменил легкими кепи с назатыльником, стоячие воротники — шерстяным галстуком, уничтожил излишнюю кожаную амуницию и очень облегчил ранец. Кроме того, господа, замена старого кремневого ружья пистонным доставила французам значительное преимущество перед туземцами в смысле вооружения. Нельзя недооценивать и появление такой новинки, как нарезные карабины…

— У нас тоже имеются опытные образцы нарезного оружия, — отозвался кто-то из гостей.

— Да, но французы уже который год применяют их в деле.

— Значит, и нам следует поторопиться, — сделал вывод Александр Христофорович. — Я непременно переговорю об этом и с государем, и с его превосходительством военным министром.

— Господа… — опять привлек к себе внимание барон Крюднер. — На мой взгляд, в настоящее время сфера внешнеполитических интересов Франции все более перемещается за пределы старого континента. Французы прекрасно понимают, что любая попытка насильственного изменения существующих границ неминуемо вызовет противодействие со стороны коалиции европейских государств, поэтому они вновь начали осваивать свои заморские территории — Сенегал, Гвинею, Новую Каледонию, острова Океании…

— Где это?

— О, это все очень и очень далеко от нас.

— А вам не кажется, барон, что именно колонии и могут послужить поводом к новой войне?

— Вряд ли, ваше сиятельство… — улыбнулся фон Крюднер. — Западным державам потребуется еще не один десяток лет, чтобы освоить то, что они уже имеют.

— Однако между французами и англичанами уже случались конфликты из-за Маврикия. А на острове Таити дошло даже до вооруженных столкновений… если я не ошибаюсь, — вновь подал реплику крепыш с кавалерийскими усами.

— Вы не ошибаетесь, — признал барон. — Но это все не более чем мелкие недоразумения.

Переменившийся внезапно ветерок донес до сидящих за столом охотников запах дыма и мяса, обжариваемого над костром.

— А вот у меня, господа, сложилось мнение несколько иное…

— Вы ведь недавно прибыли из Англии? — уточнил для присутствующих Бенкендорф.

— Да, ваше сиятельство, всего две недели назад. Знаете, как там теперь говорят? Дескать, в течение дня над Британской империей ни на минуту не заходит солнце… — Рассказчик поправил усы, предоставив окружающим возможность оценить образность произнесенной по-английски фразы, и затем продолжил: — И это не просто метафора, господа. Действительно, британской короне принадлежат Австралия, Новая Зеландия, Гвинейские фактории, Вест-Индия, Бермудские острова, Гвиана — не говоря уже о Канаде и об Индостане. В прошлом году, после войны из-за торговли опиумом, китайское правительство принуждено было заключить с Англией так называемый Нанкинский договор, которым оно открыло для английской торговли свои порты и уступило британцам островок Гонконг при входе в Кантонскую бухту. Англичане довольно успешно действуют и на юге Африки — буквально этой весной им удалось окончательно сломить сопротивление воинственных кафров и голландцев, которые там называются бурами, присоединив провинцию Наталь к Капской колонии. Колониальные аппетиты британской короны весьма велики, и при удовлетворении их Англия неминуемо, в самом ближайшем времени, столкнется с другими державами.

— Под другими державами вы подразумеваете Францию? Или Испанию? Или, быть может, даже Голландию? — недоверчиво приподнял бровь фон Крюднер.

— В первую очередь я говорю о России.

— Не думаю, что все это хоть в какой-то мере затрагивает наши интересы.

— И напрасно, барон. Неужели Министерство иностранных дел так и не сделало надлежащих выводов из недавних событий в Центральной Азии?

— Отчего же? Ваша докладная записка была внимательно изучена канцлером.

Очевидно, диалог этот являлся продолжением какого-то давнего спора, не слишком понятного остальным гостям, поэтому Александр Христофорович попросил рассказчика сделать необходимые пояснения.

— Всего несколько лет назад крайними пунктами британского владычества на северо-западе от границ Индии считались Аджмир и Симла, вклинившиеся в вассальные или союзные Англии территории. После смерти Фет-Али-шаха по взаимному соглашению между Англией и Россией на персидский престол был посажен Мухаммед, который поначалу находился больше под русским влиянием, чем под английским. Однако в последнее время Лондон все более деятельно вмешивается в иранские дела — особенно после того, как наш дипломатический агент Симонич и генерал Боровский умудрились втянуть шаха в военную авантюру, связанную с попыткой вторжения в Афганистан и захвата Гератской крепости. Тогда только вмешательство англичан спасло шаха от полного поражения, зато сами они в конце концов не только укрепили свои позиции и в Персии, и в Афганистане, но также впервые поставили свои гарнизоны на границах с Ираном. А это, согласитесь, уже вовсе не так далеко и от наших южных границ…

При дворе про баронессу Амалию Крюднер рассказывали многое.

Сплетничали даже, что какое-то время она состояла в любовной связи не то с Александром Христофоровичем Бенкендорфом, не то с самим государем императором — хотя, впрочем, никаких доказательств этому, кроме явного расположения к ней со стороны персон, названных выше, не могли привести даже самые искушенные столичные сплетницы.

Как бы то ни было, именно очаровательная госпожа фон Крюднер сумела добиться для Тютчева приглашения сюда, в родовое имение графа Бенкендорфа под Ревелем — честь, которой всесильный начальник политической полиции удостаивал далеко не каждого из своих петербургских знакомых.

— Доброе утро, Амалия!

— Здравствуйте, мой милый Теодор…

Баронесса Амалия Крюднер по-прежнему, как много лет назад, была красива и свежа — однако теперь во всем ее облике, в поведении, в жестах достаточно явственно проступало очарование зрелой женщины, познавшей себе цену.

Оказавшись наедине, лицом к лицу с предметом своего давнего, почти юношеского обожания, Федор Иванович вновь осознал, что над тем чувством, которое он испытал когда-то в Мюнхене, впервые повстречав Амалию, не властны были ни расстояние, ни время…

Он по-прежнему любил Амалию, отдавшую некогда руку и сердце другому мужчине. Хотя теперь это была скорее спокойная и мучительно-сладкая нежность, мало чем напоминавшая ту безграничную, бурную страсть, которая некогда опалила сердце Федора Тютчева.

— Что вы так смотрите, Теодор? Я сильно постарела?

— Амалия, вы, как и прежде, очень хороши собой… — поклонился Федор Иванович. — И я был счастлив в очередной раз удостовериться, что наша дружба изменилась не больше, чем ваша внешность.

— Вы имеете в виду приглашение графа? Пустое, милый друг… Александр Христофорович сам выразил настоятельное желание видеть вас у себя в имении.

— Ах, что за напасть! — всплеснул руками Тютчев. — И в какой надо было мне оказаться нужде, чтобы так омрачить наши дружеские отношения просьбами о протекции! Ну все равно как если бы кто-нибудь, желая прикрыть свою наготу, не нашел для этого иного способа, как выкроить панталоны из холста, расписанного Рафаэлем…

— О, да вы, я смотрю, как и прежде — поэт, дорогой Теодор, — рассмеялась довольно рискованному сравнению баронесса.

— В вашем обществе нельзя не быть поэтом, милая Амалия, — опять поклонился Федор Иванович. — Впрочем, вы же знаете мою привязанность и можете легко себе представить, какую радость доставляет мне любое свидание с вами. После России вы — моя самая давняя любовь…

— Ах, мой милый Теодор, оставьте… Мне ли не знать после стольких лет замужества, как недорого стоят слова дипломата?

— Бывшего дипломата, — уточнил Федор Иванович. — Увы…

— А вот об этом вам и следует переговорить с Александром Христофоровичем.

Из всех известных Тютчеву людей Амалия, бесспорно, была едва ли не единственной, по отношению к которой он желал бы считаться обязанным. Однако обстоятельства сложились таким образом, что не оставили Федору Ивановичу иного выхода.

Тютчев прибыл в Санкт-Петербург на исходе лета, и почти сразу же стало ясно, что на содействие канцлера Нессельроде в восстановлении на дипломатической службе Федору Ивановичу рассчитывать не приходится. Застать Фаддея Венедиктовича Булгарина также не удалось: заслуженный шпион и популярный литератор еще весной убыл в имение, писать очередной нравоучительный роман, так что его возвращение в столицу ожидалось не раньше ноября.

Однако вскоре Амалия Крюднер организовала ему неофициальную встречу с графом Бенкендорфом, а затем и устроила так, что всесильный начальник Третьего отделения пригласил Тютчева отправиться вместе с ним и супругами Крюднер погостить и поохотиться в свое поместье. При этом Александр Христофорович был так настойчив, что отклонить его предложение было бы просто невежливо.

— Дорогой Теодор, граф ожидает вас в курительной.

— Спасибо, Амалия… До скорой встречи.

— Удачи, милый Теодор!

Всесильный Александр Христофорович выглядел даже несколько моложе своих шестидесяти лет. И это было тем более удивительно, что всю первую часть своей жизни он провел в непрестанных боях и походах, с оружием в руках оберегая отечество от врагов явных. А затем, вот уже долгие годы, бессменно руководил охотой за врагами тайными — что также вовсе не способствует хорошему здоровью.

Генерал-адъютант граф Бенкендорф, шеф жандармов, командующий Главной императорской квартирой и начальник Третьего отделения собственной Его Величества канцелярии, был одним из самых влиятельных, самых высокопоставленных людей в Российской империи, пользовавшимся по самому свойству своей должности неограниченной властью — едва ли не такой же неограниченной, как власть государя. До сих пор Тютчеву приходилось иметь дело лишь с одним из придворных властителей — с канцлером Нессельроде, имевшим почти такое же влияние на царя в вопросах внешней политики, какое имел Бенкендорф в вопросах политики внутренней, однако у канцлера он не встретил даже тени поддержки или хотя бы понимания.

Другое дело — Бенкендорф…

Конечно, шеф тайной полиции неизменно стоял на страже государственных устоев и с подозрением относился к любым вольнодумным началам в общественной мысли и деятельности. Однако при этом он хорошо понимал, что именно в той среде, где рождаются подобные начала, сосредоточены наиболее культурные и честные люди, которых он постоянно пытался привлечь на свою сторону.

Как и множество боевых офицеров, Бенкендорф в первые годы после Отечественной войны отдал дань привезенным из-за границы идеям и принадлежал даже к тайному обществу — ложе «Соединенных друзей», в которой числились также Пестель, Грибоедов, Чаадаев, Волконский, Муравьев-Апостол. Однако уже в 1821 году, побывав во Франции, стремительно возрождающейся из развалин, и внимательно изучив опыт организации французской жандармерии, он пришел к выводу о необходимости организации подобного института в Российской империи. Предполагалось, что при организации политического сыска на честных началах, при избрании в качестве тайных соглядатаев лиц порядочных и смышленых это окажется безусловно полезным и царю, и отечеству.

Проект Бенкендорфа, доработанный и несколько видоизмененный вследствие печальных событий, произошедших на Сенатской площади, был почти сразу же по восшествии на престол утвержден Николай ем I, и уже летом 1826 года первые семнадцать сотрудников Третьего отделения под руководством Александра Христофоровича приступили к работе… Спустя несколько лет штат политической полиции был увеличен всего лишь до двадцати шести человек — и надо сказать, что Бенкендорф при отборе своих подчиненных никогда не гонялся за количеством в ущерб качеству. Напротив, он постоянно стремился привлечь в свое учреждение, как он сам говорил, людей честных и способных, невзирая даже на все их прошлые или нынешние вольнодумства.

Вот почему Бенкендорф так внимательно отнесся к Тютчеву, возвратившемуся из-за границы. И пригласил он его на охоту в поместье под Ревелем, разумеется, не столько благодаря рекомендациям Амалии Крюднер, сколько по личной инициативе…

— Проходите, присаживайтесь… — Несмотря на ранний час, Александр Христофорович был, по обыкновению, тщательно выбрит, причесан и благоухал ароматами кёльнской воды, или же, как говорили на современный французский манер о-де-калоном. — Как вам спалось на новом месте?

— Великолепно, ваше сиятельство.

Рукопожатие у графа оказалось крепкое, что не преминул отметить про себя Федор Иванович.

— Все-таки повезло нам вчера с погодой, не правда ли?

— Повезло, ваше сиятельство, — согласился Тютчев. За окном моросил мелкий, серый осенний дождь, при котором находиться под крышей было, безусловно, приятнее, чем насквозь промокнуть в лесу.

— Я же просил вас, любезный Федор Иванович, — укоризненно покачал головой Бенкендорф, — обходиться у меня дома без чинов и титулования…

— Прошу прощения, Александр Христофорович.

— Вот так-то лучше. Как вам понравилась вчерашняя охота?

— Прекрасно! Это занятие доставило мне массу новых впечатлений, и я сожалею теперь лишь о том, что не уделял ему внимания прежде.

— И тем не менее вы сделали отличный выстрел.

— Новичкам везет, — улыбнулся Федор Иванович.

— Не скромничайте, не стоит… От простого везения на охоте, как и в любом ином деле, обычно мало проку, если его не дополняют терпение, выдержка и твердая рука.

— Мне лестна ваша похвала, Александр Христофорович. И еще более приятно то внимание, с которым вы подошли к моим мыслям относительно того проекта, что я осмелился предложить на высочайшее рассмотрение.

— Однако для дипломата вы довольно нетерпеливы, — заметил Бенкендорф.

— Прошу прощения, ваше сиятельство.

— Впрочем, это даже и хорошо. Я ведь также не большой любитель терять время попусту. — Александр Христофорович встал с кресла и сделал несколько шагов по комнате. — Сидите, сидите… Я уже довел ваши соображения до сведения государя. Они были приняты довольно благосклонно, и есть повод надеяться, что проекту вашему будет дан ход. Вы действительно полагаете, что Священный союз объединяет с Россией только правительства германских государств, а не их народы?

— Александр Христофорович, в европейской печати, задающей тон общественному мнению, господствует пламенное, слепое, неистовое, враждебное настроение по отношению к России…

— А вы, сударь, значит, готовы выступить в роли посредника между русским правительством и немецкой прессой?

— Если мне будет оказана такая честь. — Тютчев посчитал для себя невозможным далее сидеть в присутствии графа Бенкендорфа и также поднялся со своего места. — Министерство иностранных дел по-прежнему преподносит государю формальные дипломатические заявления как выражение истинного отношения Запада к нашей стране. Однако мы с вами не раз уже могли убедиться, что за успокоительной дипломатической ширмой между европейцами нагнетается неистовая враждебность ко всему исходящему из России.

— В чем именно вы видите свою задачу?

— Необходимо перенести борьбу на то поле, которое до сих пор практически безраздельно принадлежит нашим врагам и недоброжелателям — то есть перенести ее на страницы западной печати. Мной подготовлен список из нескольких влиятельных французских, английских, немецких, а также австрийских газет и журналов, где следует публиковать политические статьи, которые бы в явной или в скрытой степени разъясняли миролюбивую политику России, материалы об ее культуре, об истории — во взаимоотношении с историей общеевропейской. Разумеется, я готов взять на себя смелость и самостоятельно подготовить к публикации ряд подобных материалов — либо под своим именем, либо через известных вам подставных лиц…

— Вы имеете в виду Фалльмерайера?

— Да, но, конечно же, не только его. По моему мнению, как раз в среде писателей и журналистов легче всего найти людей, готовых продаться за деньги или за минутную славу.

— Ну, вот в этом я с вами, пожалуй что, соглашусь… — кивнул Бенкендорф. Отойдя от окна, он вернулся к столу и продолжил: — Федор Иванович, следует признать, что ваша докладная записка появилась на свет как нельзя вовремя. Полагаю, вы уже прочитали пасквиль некоего де Кюстина под названием «Россия в 1839 году»?

— Да, разумеется, Александр Христофорович.

— К сожалению, господин де Кюстин только сформулировал те представления, которые давно имеет о нас весь свет и даже мы сами. Совсем недавно в беседе со мной государь высказал мнение, что подобная публикация нанесла России ущерба не меньше, чем высадка на кронштадтские форты какого-нибудь вражеского десанта. — Бенкендорф посмотрел в глаза Тютчеву. — Говорят, в Петербурге вы бываете в доме Елагиных-Киреевских?

— Это мои старинные и добрые знакомые.

— И каково ваше мнение о господине Чаадаеве? Он ведь, кажется, тоже там часто бывает?

— Безусловно талантливый и образованный человек… Кстати, мне он вовсе не показался сумасшедшим, — пожал плечами Федор Иванович.

— Допустим… — с большим сомнением покачал головой Бенкендорф. — А некто господин Герцен?

— Александр Иванович, если не ошибаюсь? — не без труда припомнил Тютчев. — Нет, он тоже не произвел на меня особого впечатления.

— Отчего же?

— Оттого, наверное, что я слишком долго прожил за границей и предостаточно насмотрелся там на кухонных демократов подобного рода.

— Оно, конечно, так, сударь мой… — вздохнул Александр Христофорович. — Да вот беда: у нас тут Россия, а не Европа. И то, что на культурной немецкой почве дает всходы вполне невинные и даже приятные взгляду, на наших отечественных черноземах может прорасти весьма ядовитыми, опасными сорняками. — Начальник русской политической полиции открыл массивную кожаную папку с золотым тиснением и достал из нее лист бумаги. — Вот послушайте-ка: «Нельзя не дивиться, как чувства народной преданности к лицу монарха не изгладились от того скверного управления, какое, сознаюсь, к моему стыду, так долго тяготеет над этим краем...» Как полагаете, кем сие сказано?

— Маркиз де Кюстин? Кажется, несколько напоминает по стилю.

— Нет, господин Тютчев, не угадали! Сам государь император Николай Павлович написал это мне собственноручно по возвращении из инспекционной поездки по южным губерниям. Ведь он честнейший человек, подлинный рыцарь, источник власти… Казалось бы, от него исходят все мероприятия, а между тем, куда ни посмотришь — везде неустройство, беспорядок, казнокрадство, взятки! Государь изъездил всю Россию, и везде одно и то же, а на окраинах еще хуже, чем в центре… Да и то сказать: откуда же возьмутся в достаточном количестве такие чиновники, которые были бы прилежны, точны, трудолюбивы, охотно погружались бы в мелочи службы — и при этом проявляли бы подлинную бережливость при израсходовании государственных средств?

Никто лучше, чем Александр Христофорович Бенкендорф, шеф тайной политической полиции, не представлял себе всю сложность и неустойчивость нынешнего внутреннего положения государства.

Все попытки отгородиться от вредоносного западного влияния оказались по сути своей безуспешными и не вызывали в российском обществе ничего, кроме раздражения и недовольства. Государь ограничил приглашение иностранных воспитателей и воспитательниц в дворянские дома, молодежи только в виде особого исключения позволялось теперь учиться в западных университетах. Разрешения на заграничные поездки предоставлялись дворянам на пять лет, а остальным русским подданным на три года — и все равно ни эти меры, ни даже суровая цензура, царившая и на границе, и внутри империи, не могли остановить распространения так называемой свободной мысли…

Дошло даже до запрета преподавать философию в университетах. Преподавание этого опасного предмета было доверено духовенству и стало тем самым как бы отраслью богословия.

Притом и самые ревностные противники самодержавия не могли отрицать весьма явных материальных и социальных улучшений, произошедших в стране за последнее десятилетие. В царствование Николая Павловича была проведена первая русская железная дорога, возобновились работы по канализации Волги и Дона, улучшилась навигация по Днепру. Были разработаны и опубликованы Полное собрание законов империи, Свод действующих законов, готовилось к печати Уложение о наказаниях уголовных и исправительных. В целях разгрузки гражданских судов государь повелел создать коммерческие суды, заметно облегчившие деятельность русских предпринимателей.

Более того, именно при Николае Павловиче возникло нечто вроде российского третьего сословия — так называемые «почетные граждане», пользовавшиеся теми же правами, что и купцы первой гильдии. В первую очередь к числу их могли относиться художники, получившие аттестат академии, а также лица, имевшие свидетельство о среднем образовании или университетский диплом.

Что же касается вопроса об освобождении крестьян, то государь, безусловно, придерживался существующего порядка вещей, приказывая преследовать распространителей слухов об освобождении и предписывая возвращать господам непокорных крепостных. Однако указом 1842 года были все же прописаны определенные условия, на которых могли заключаться между помещиками и крестьянами договоры об освобождении — количество таких договоров с каждым днем все возрастало. Другими указами было признано за крестьянами и общинами право приобретения недвижимого имущества — что, несомненно, являлось залогом реформы если и не в ближайшем будущем, то хотя бы в исторической перспективе.

Нельзя отрицать также, что царствование Николая Павловича, несмотря на суровость цензуры, оказалось одним из самых плодотворных периодов русской культуры. Существовало сразу несколько журналов самых разных направлений — «Северная пчела», «Наблюдатель», «Отечественные записки», «Современник», «Телескоп», «Москвитянин», — и количество их читателей все время возрастало. На поэтический небосклон взошли такие звезды, как Пушкин, Лермонтов и Кольцов, появились гоголевский «Ревизор», первые комедии Островского и даже неподражаемое «Горе от ума». Стараниями Булгарина, Достоевского, Соллогуба, Гончарова, Тургенева и многих других расцветал отечественный роман, образовавший впоследствии золотой фонд русской литературы, а в лице Глинки Россия наконец-то обрела своего первого великого композитора…

— «Русская история до Петра Великого — сплошная панихида, а после Петра Великого — одно уголовное дело…» Ведь это ваши слова, господин Тютчев, не так ли?

— Мои слова, — похолодел Федор Иванович.

Однако, вопреки его ожиданию, могущественный собеседник лишь покровительственно улыбнулся:

— Метко сказано… и, к моему глубочайшему сожалению, весьма точно. Федор Иванович, голубчик, скажите: вы непременно желали бы вернуться именно на дипломатическую службу?

— Я ни о чем другом как-то и не думал… — озадачился Тютчев.

— А вы подумайте, подумайте. Возможно, что вашим способностям найдется иное применение. Для порядочного и мыслящего человека сейчас здесь, дома, дел непочатый край. Впрочем, об этом мы побеседуем несколько позже… — Александр Христофорович Бенкендорф подошел к географической карте империи, занимавшей большое пространство стены между окнами. — Вот, смотрите… России всегда принадлежали равнины, простирающиеся на севере и на юге Кавказа. Мы овладели также и Владикавказским проходом, который перерезывает горы там, где они всего уже. На восток и на запад от этого прохода обитают разнообразные горцы, которые никогда и никому не были подчинены… Самыми многочисленными из этих народностей считаются черкесы, лезгины и чеченцы. Живут они в аулах, то есть в укрепленных селениях, вполне независимо друг от друга и часто враждуют между собой. Когда после военных поражений, нанесенных нашими войсками, персидский шах, глава шиитов, и турецкий султан, глава суннитов, окончательно отступились от кавказских народностей, все эти черкесы и лезгины, не приученные к мирной жизни, легко поддались увещаниям местных религиозных фанатиков — мюридов, которые проповедуют соединение мусульманских племен различного толка для священной войны с неверными. И вот теперь их предводитель Шамиль уже второй десяток лет отбивается в горах от наших войск, нарушая спокойствие южной границы… Пока что нам никак не удается схватить его. Мы сумели достигнуть только того, что отрезали от гор подвоз оружия и боевых запасов, обложив тесной блокадой черноморское побережье. При этом почти случайно выяснилось, что все необходимое для ведения войны Шамилю поставляли английские пароходы… — Александр Христофорович чуть передвинулся в сторону и поднял руку, привлекая внимание Тютчева к другой части географической карты: — А вот здесь начинается единственная дорога, соединяющая Россию и Индию. Как только мы решились предпринять определенные военные и политические усилия к тому, чтобы упрочить русское влияние в Центральной Азии, намерение это возбудило беспокойство Ост-Индской компании и британского правительства, которые стали пытаться завязать секретные сношения с Хивой и с Бухарой. По сообщениям наших агентов, именно англичане подстрекают эмира бухарского и хивинского хана к враждебности по отношению к России… Вы, кажется, что-то хотите сказать?

— Ваше сиятельство, — осмелился напомнить Тютчев, — все это весьма интересно, однако я ведь не специалист по Востоку. Как вы заметили, я значительно больше внимания уделяю европейским делам, что же касается…

— Послушайте, Федор Иванович, — достаточно бесцеремонно прервал собеседника Бенкендорф, — да ведь никто и не собирается посылать вас куда-нибудь в Туркменистан или в непроходимые горы, заселенные дикими афганскими племенами. Для этого найдутся совсем другие люди… Неужели вам не понятно? Ведь корни всего, что происходит да и будет происходить на Востоке, лежат именно в отношениях между державами европейскими.

— Совершенно согласен с этим, ваше сиятельство.

— Государственные интересы Российской империи, равно как и стремительно возрастающие британские притязания на контроль над Центральной Азией, уже вошли между собой в такое серьезное противоречие, что несколько раз едва не доходило до прямых вооруженных столкновений. Нашему правительству пришлось даже отозвать своего представителя из Афганистана и объявить, что Россия считает на будущее время лучшей политикой соглашение, основанное на взаимном прекращении любых захватов. В первую очередь нам с англичанами необходимо уладить вопрос об иранском престолонаследии, определить сферы влияния в Туркестане и окончательно закрепить границы между Персией, Турцией и Афганистаном… — Бенкендорф отошел от географической карты. — Так вот, для заключения этого соглашения государь император собирается лично, и в самом ближайшем времени, нанести визит британской королеве.

— Вот как? — не скрыл удивления Федор Тютчев.

Насколько было ему известно, нынешний самодержец, в отличие от своего предшественника, вовсе не был сторонником заграничных поездок и по возможности предпочитал не оставлять Россию без просмотра. Недаром же Николай Павлович называл себя первым среди русских помещиков — как и всякий рачительный хозяин, окруженный по большей части ленивыми крепостными и вороватыми слугами, он почти не покидал свое огромное, требующее непрестанной заботы имение.

— О предполагаемой поездке государя в Лондон пока публично не сообщалось. Однако нам вряд ли удастся достаточно долго хранить ее подготовку в секрете от западных дипломатов и журналистов… — Александр Христофорович вернулся к столу. — Необходимо надлежащим образом подготовить общественное мнение Европы — в особенности через французскую и немецкую прессу, которая непременно попытается подать акт доброй воли нашего государя как признак военной и политической слабости. Необходимо всеми — подчеркиваю: всеми! — доступными мерами воспрепятствовать подобному лживому и предвзятому освещению событий. — Бенкендорф понизил голос и еще раз, внимательно, посмотрел прямо в глаза Федору Ивановичу: — Кроме этого, у меня есть основания полагать, что нахождением русского императора за границей пожелают воспользоваться и так называемые революционеры самого разного толка и национальной принадлежности, провозгласившие нашего государя «кровавым жандармом Европы». Как вам должно быть известно, для этих людей не существует ничего святого — и они не остановятся даже перед таким злодеянием, как цареубийство.

— Господь этого не допустит…

— Мы этого не допустим, — поправил Тютчева шеф тайной политической полиции. — В любом случае, я готов выполнить все свои обязательства перед вами. Вы будете награждены, восстановлены на службе в Министерстве иностранных дел, вам вернут прежний чин и звание камергера…

— Благодарю, ваше сиятельство.

— Однако пока я попросил бы вас на какое-то время снова отправиться в Мюнхен.

— Я согласен, ваше сиятельство.

Федор Иванович Тютчев задумался на мгновение, встал из-за стола и пожал руку, протянутую графом Бенкендорфом.

А что еще ему оставалось?