Последняя из амазонок

Глава 27 ЦЕНА ПОБЕДЫ

Элевтера подготовила и повела решающий штурм. Первым делом она высмотрела слабые участки, прежде всего те места, где толщина каменной кладки не превышала шести локтей, а склон под стенами был наименее крутым. Туда она посылала халибов и народ башен. Они шли в наступление под прикрытием переносных заграждений — деревянных, обитых железом сухопутных «барж», неуязвимых и для камней, и для огня.

Подобравшись вплотную к стенам, они принимались вести подкопы. И тут начиналось своеобразное состязание. С нашей стороны в качестве специалистов по подземным работам выступали рудокопы Медной реки, добытчики глины из Керамика — Гончарного предместья и каменотёсы Пентеликона. Пока враг отгребал и отваливал породу со своей стороны, мы заваливали пустоты снова. Враг подводил туннели — мы подкапывались под них, устраивая обвалы. Он бурил шурфы — мы сверлили свои. Он устраивал огневые атаки на наши туннели — мы контратаковали дымом; он запускал в наши лазы ос — мы отвечали, выпуская змей и крыс.

День и ночь наши рабочие команды разбирали дома и лавки внутри города, чтобы пополнить запас дроблёного камня для сооружения второй стены. Мы готовились обороняться за новой баррикадой, если враг прорвётся за первую. Между этими стенами мы возводили поперечные ограждения, разделяя пространство на замкнутые оборонительные секции. Повсюду, где только можно, мы устраивали ловушки и препятствия: волчьи ямы, решётки, люки, сети, натяжные тросы и тайные лазы, позволявшие заходить противнику в тыл.

Однако напор врага был слишком силён, а численность — слишком велика, и, хотя амазонские воительницы не снисходили до столь низкого и утомительного занятия, как подземные и земляные работы, рабочей силы у них было в избытке — от «кабар» до толпы мародёров, собравшихся со всей Эллады. Мы оставляли улочку за улочкой, а враг медленно, но неуклонно продвигался вперёд. В конечном счёте он прижал нас к подножию Акрополя, стиснув на клочке земли менее десяти акров.

Разведка доносила, что враг приступил к сооружению насыпи с материка к Эвбее, что создавало угрозу для наших детей и женщин. По утверждению лазутчиков, враги притаскивали на запряжённых быками волокушах тяжёлые валуны, грузили их на плоты и сбрасывали в воду в проливе. Потом пространство между глыбами засыпалось щебнем и галькой, а сверху настилались мостки. Как мы слышали, амазонкам и скифам никогда бы не возвести это сооружение без помощи халибов, мастеров по железу.

Так или иначе, длина насыпи составила уже шестьдесят локтей, и им оставалось ещё триста с небольшим до завершения работ. Мы понимали, что, если врагу удастся довести дамбу до острова, нам не останется ничего другого, как покинуть Акрополь и принять бой вне стен, что было равнозначно смерти.

Осада перевернула сутки с ног на голову. По ночам люди сражались, а днём спали. Кавалеристы улучали минутку сна рядом со своими лошадьми, пехотинцы ухитрялись прикорнуть, подложив под голову оружие.

Шёл изнуряюще жаркий месяц метагитнион[14]. Бойцы валились с ног, задыхаясь под навесами, и искали спасения от зноя возле створов туннелей, откуда тянуло сыростью и прохладой. У меня имелось превосходное местечко: лавка под нависшей скалой на западном фасаде, где после полудня чувствовался ветерок. Там я обычно укрывался от жары со своим братом и нашим кузеном, кулачным бойцом Ксеноклом. Он был не только могуч и стоек, но и сообразителен. Элиас считал, что на войне эти качества ценнее слоновой кости.

На семьдесят первый день осады я, отдыхая там, был пробуждён тревожными возгласами. Амазонки проделали брешь в стене у Каллийской дороги и уже завели туда своих лошадей. Боевые машины Акрополя не могли вести массированный обстрел этой территории — из опасения нанести урон своим.

Мы поспешили туда, где кипел бой: мой брат — к пехотинцам, а мы с Ксеноклом — к всадникам. Раньше, не имея опыта, я думал, что во время осады защитники крепостей сражаются только на стенах или за стенами. Но на самом деле всё происходило совершенно иначе. Стоило врагу прорвать линию обороны хотя бы в одном месте, и, чтобы вернуть потерянное, приходилось схватываться с ним врукопашную. Пехота, а порой и кавалерия, пользуясь ходами, специально подготовленными для вылазок, пробиралась на уже занятую врагом территорию и наносила ему удары — с тыла и с флангов. На первых этапах осады враг частенько выманивал нас, завлекая в засады, но пролитая кровь добавляла нам ума.

Мы усвоили, что нельзя устремляться на неприятеля как попало, неорганизованной толпой: делать это можно лишь после того, как под началом единого командира соберётся боеспособный отряд. Только тогда можно решаться на вылазку, собрав всё мужество, имеющееся в твоём распоряжении. Ибо — если кто не знает — вылазка требует особой отваги. Хотя вид прорвавшегося за укрепления, а потому торжествующего врага и вселяет страх, следует помнить: как раз в такие моменты он особенно уязвим. Стиснутый в узком пространстве пролома, устремляющийся только вперёд противник неизбежно открывает свой тыл и фланги. Контратакуя, следует заходить с тыла и справа, ибо спины многих бойцов не прикрыты латами, а щит у каждого надет на левую руку.

Этот день ничем не отличался от других. Когда массы врагов — скифов, тавров и амазонок — хлынули в пролом севернее ворот Каллироэ, афинская кавалерия и пехота двинулась наружу, чтобы схватиться с ними врукопашную. Итония, некогда оживлённый торговый и жилой квартал, превратилась в поле боя. Четыреста наших всадников, смелых и прекрасно вооружённых, галопом вылетели на расчищенное пространство, сшиблись с амазонками и, как чаще всего случалось при конных стычках, были разбиты наголову. Воительницы действовали как единое целое благодаря тому, что их командиры отдавали приказы не криком — в грохоте боя слов всё равно не разобрать, — а жутким, нечеловеческим свистом. От одного этого звука нас пробирало холодом. И за каждой такой руладой следовал какой-нибудь опасный манёвр или сокрушительная атака.

Проигрывали мы не только в конном маневрировании, но и, в первую очередь, в индивидуальном боевом мастерстве. Лучшие из воительниц сеяли в наших рядах настоящий ужас, ибо среди нас не было ни единого бойца, способного стать достойным противником для Элевтеры или Скайлеи. Кони неприятеля были сильнее наших и лучше обучены, а железное оружие амазонок легко пробивало бронзу наших доспехов.

Одно дело — поносить противников как дикарей, впадающих в бою в умоисступление, и совсем другое — испытывать это умоисступление на себе. Тем более что на самом деле амазонки являлись не «сумасшедшими дикарками», а профессиональными воительницами, прекрасно умевшими возбуждать в себе безумную ярость, когда это требовалось, и гасить её, если случалась передышка.

Кроме того, их сплочённость была такова, что ни одна воительница, сколь далеко ни зашла бы она в упоении битвой, даже в разгар самой жестокой сечи не оставалась без поддержки своих подруг. Помогая друг другу, они наносили удары один за другим, как бьёт, вбивая клин, молот. Устоять перед пресловутым «амазонским серпом», атакой развёрнутым полумесяцем, невозможно, и многие наши всадники, соскочив с коней, пустились наутёк пешими. Остальных перестреляли или вышибли из седел; в искусстве конного боя мы значительно уступали степнякам.

Зная это, я предпочитал сражаться пешим, держа коня в поводу. Причиной тому, признаюсь, было желание иметь под рукой какое-то средство отступления, когда придётся уносить ноги. Кроме того, вернуться назад, потеряв коня, было бы просто стыдно.

Наш отряд окопался на склоне под Палладием, сформировав, как нам казалось, устойчивый фронт. Строй из пехоты и спешенной кавалерии был обращён лицом на запад, к алтарю Герсефории, точнее, к тому, что осталось гт него после того, как наши разобрали часть святилища на камни для баллист, а враги завершили разрушение ради забавы.

Неожиданно перед нами появилась сама Элевтера, сопровождаемая отрядом в два десятка конных телохранительниц. На левом предплечье каждой амазонки висел щит в форме лунного серпа, в руке зажат лук с оперённой стрелой. На наших глазах они развернулись для атаки и взяли поводья своих коней в зубы, чтобы освободить обе руки. Элевтера издала свист, и в считанные мгновения к месту столкновения примчались ещё два отряда, один со стороны моста, а другой оттуда, где пешеходная тропа спускалась к Илиссу. С нашей стороны все лучники на крепостной стене наложили стрелы и прицелились. Воздух над площадью загустел от пыли, поднятой копытами амазонских скакунов и артачившихся в испуге лошадей афинян.

Сквозь пыльную пелену мне удалось разглядеть знакомый гребень шлема Главки Сероглазой и щит Текмессы Чертополох. Каждая из этих воительниц имела под началом около сорока всадниц. Элевтера произвела ещё несколько резких, отрывистых звуков, и внезапно девушка из отряда Главки Сероглазой вырвалась вперёд и промчалась вдоль нашего строя, повернув к нам своего коня правым боком и свесившись на левый, так что её полностью скрывал лошадиный корпус. На полном скаку она выпустила в нашу сторону несколько стрел, и наши без приказа принялись стрелять в ответ. Что, видимо, и требовалось амазонкам: они устремились в атаку прежде, чем наши лучники успели снова наложить стрелы на тетивы.

Сероглазая ударила слева, Текмесса — в центр нашего строя. Амазонки стреляли на скаку, и многие наши лучники падали, как сжатые колосья, так и не сделав второго выстрела.

Подняв глаза, я увидел атаковавшую на левом фланге Элевтеру. Удивительно, но, хотя наши командиры не носили никаких знаков различия и она никак не могла знать их в лицо, её стрелы без промаха сразили сначала сотника Телекла, а потом его помощников — Мнемона и Алфея. Оставшись без командования, мы обратились в беспорядочное бегство, удирая куда глаза глядят.

Я не видел, как пали под её секирой медник Демарат, Эокл по прозвищу Плешивый, силач Андротион, который мог поднять над головой телёнка, и учитель Аристон. Их оскальпированные тела амазонки позднее бросили у наших позиций.

Та часть оставшегося без командования отряда, которая всё ещё держалась вместе и с которой оставались мы с Ксеноклом, уходя из-под удара конницы, натолкнулась на вражеский обоз, откуда нас обстреляли повара и фуражиры.

Дважды мне удавалось отыскать взглядом Селену, но она меня, похоже, не замечала.

Мы находились в сотнях локтей от Полукольца. На всём пространстве перед стенами царил хаос. От нашего строя не осталось и следа, а те мелкие подразделения, которые сохраняли организованность, старались укрыться за остатками городских построек. Мы боялись, что враг перережет нам путь к возвращению за линию укреплений. Амазонки и скифы рыскали повсюду, отлавливая беглецов и отсекая головы павшим; мы слышали, что из человеческих черепов дикари делают чаши, которыми похваляются на своих пьяных пирах.

Мы с тревогой озирались на южные ворота, Каллироэ и Мелитские, и на ходы для вылазок: над стенами уже был поднят сигнал «Отходить», но сделать это было не так-то просто. Об организованном отступлении не могло быть и речи: мелкие группы хаотично перемещались между зданиями; то здесь, то там происходили мелкие стычки.

Собственно, всё сражение, происходившее на ограниченной площади в несколько квадратных миль, теперь представляло собой мозаику такого рода столкновений. В какой-то момент наша группа оказалась на уступе склона холма Муз. Оттуда на пространстве между нами и Пниксом можно было насчитать с полдюжины схваток с участием нескольких десятков бойцов и пару десятков совсем уж мелких поединков.

Конец нашему отряду пришёл на Журавлиной улице. Там, как и на других улицах этого квартала, дома лепились прямо к скале. Сейчас все они были разрушены: от них остались лишь остовы, лабиринт полуобвалившихся наружных стен да межкомнатных перегородок. Вот в этом-то садке мы и оказались зажаты между воительницами Титании с одной стороны и скифами Медной реки — с другой.

Амазонки, что бы о них ни говорили, в сражении проявляют исключительную дисциплинированность. Обнаружив нас в узком проулке, они не ринулись всем скопом, мешая одна другой, но выслали вперёд пару всадниц с метательными топорами. С ужасающим свистом женщины раскручивали оружие над головами, нагоняя на нас страх ещё и диким воинственным кличем. Расчёт строился на том, что плохо обученных коней подобные звуки побуждают к бегству, а в тесном пространстве лошадь не может развернуться быстро и неминуемо подставляет противнику уязвимый бок.

Так и вышло с обоими беднягами, находившимся впереди нашей группы. Их кони заупрямились, они попытались удержать животных, но два стремительно вращавшихся в воздухе топора положили этим попыткам конец. Следом за первой парой метнули своё оружие ещё две амазонки. С таким же плачевным для нас результатом.

В то время как амазонки попарно атаковали нас спереди, сзади появилась орда скифов. Выпустив тучу стрел, они загнали нас в развалины, где на нас вдобавок по всему обрушилась пехота дарданов и ликийцев. Вокруг с воплями валились на землю пронзённые стрелами люди. Думая лишь о спасении, мы с Ксеноклом и ещё двумя товарищами устремились вверх по склону, столь крутому, что по нему и пеший-то мог бы взобраться лишь с помощью рук, на четвереньках. Однако сила ужаса была такова, что кони взлетели туда вместе с нами, словно на крыльях.

Но едва мой товарищ перевалил через гребень, как под его левый сосок ударило кавалерийское метательное копьё. Впрочем, «ударило» — не то слово: брошенное с седла древко длиной в человеческий рост с отточенным железным наконечником пробило тело насквозь. Остриё вышло из его спины на полную длину руки. Я вытаращился на него в ужасе, испытывая знакомый всем бывавшим в бою стыд за свою полную неспособность помочь.

— Не дай им!.. — прохрипел в смертной муке Ксенокл и испустил дух, не закончив фразы.

Я так и не понял, что он имел в виду. К тому же размышлять да гадать было некогда. За спиной раздался грохот копыт, и, обернувшись, я увидел двух амазонок. Они были без шлемов и в боевой раскраске: физиономию одной украшали чёрные и белые диагональные полосы, лицо другой представляло собой алую маску с белыми гипсовыми кругами вокруг глаз. Разукрашенная полосками устремилась за мной с секирой, и я решил, что настал мой последний час. Она была левшой, а её краснолицая соратница, размахивавшая афинским кавалерийским мечом, — правшой, так что, когда я очутился между их лошадьми, удары должны были обрушиться на меня с обеих сторон одновременно.

Действуя инстинктивно, я, словно крыса, поднырнул под лошадь левши, уйдя от удара. То, что этот поступок трудно было назвать геройским, меня не смущало. Увидев над собой пятки воительницы, я вцепился в одну обеими руками с намерением перекусить сухожилие, но её лошадь отпрянула в сторону, а как только я оказался на открытом пространстве, удар секирой плашмя едва не перешиб мне хребет.

Я упал ничком на камень, под бьющие вокруг копыта обеих лошадей. И тут произошло то, что могло бы показаться горячечным бредом: мой кузен Ксенокл, пронзённый насквозь метательным копьём, каким-то чудом ухитрился подняться на ноги и, как был нанизанный на древко, бросился на амазонку-левшу. Одним взмахом секиры она перерубила торчавшее из его груди древко, а вторым, обратным, отсекла ему голову. С выпученными глазами и разинутым ртом голова моего товарища отлетела, словно выпущенный из баллисты снаряд, ударилась о камень и раскололась.

Обуреваемый ужасом, какого мне не случалось испытывать никогда в жизни, я, карабкаясь, словно краб, заполз в развалины и забился в какую-то щель среди обломков обрушенного здания. Амазонки устремились за мной: я слышал всхрапывание их коней и треск прикрывавших меня досок, что расщеплялись под ударами копыт. Образовалась щель в два пальца шириной, и левша, увидев меня сквозь просвет, взялась за лук. За миг до того, как полетела первая стрела, я попытался заткнуть трещину обломком доски, но наконечник срезал мне средний палец. Вторая стрела впилась мне под мышку, хотя и не глубоко.

Обе наездницы снова потянулись к колчанам. Обезумев от страха, я, не понимая, что делаю, выскользнул из своего укрытия всё с тем же обломком доски в руках и, размахивая им, бросился на охотниц. Этот нелепый, смехотворный поступок сохранил мне жизнь: амазонки скривились, очевидно решив, что я сошёл с ума. В степи не принято убивать безумцев. Так или иначе, они замешкались, а я повернулся и со всех ног припустил прочь, петляя среди развалин.

Повсюду бродили оставшиеся без седоков кони, и я дважды хватался за поводья, но оба раза вынужден был бросать их, ибо лошади, не желая признавать во мне хозяина, щёлкали зубами и норовили отхватить мне руку. В конце концов, однако, я ухитрился поймать волочившую поводья низкорослую скифскую лошадку и вскочил в седло. Тем временем внизу, на расчищенном пространстве, враги расправлялись с остатками нашего отряда. Людей забивали, словно гусей.

С верхнего края улицы, где я находился, было видно чудом уцелевшее оливковое дерево. Это было на самом деле поразительно, поскольку все остальные давно уже вырубили на дрова и доски. Оно приковало к себе мой взгляд, ибо в тот миг мне показалось, что я никогда не видел ничего более прекрасного. А потом из-за его серебристого ствола появилась Селена.

Она ехала верхом на Рассвете, грудь которого покрывала бронзовая пластина. Шлема на Селене не было, в раскрашенных в ярко-красный и угольно-чёрный цвета волосах красовались орлиные и ястребиные перья. Моя возлюбленная мчалась ко мне во весь опор. Больше всего мне хотелось заключить её в объятия, но занесённая ею секира и дикий боевой клич мигом изменили мои намерения. Вне себя от ужаса, я развернул лошадь и, за неимением арапника, принялся охаживать её по крупу ладонью с такой силой, что едва не отбил себе руку. Я знал этот квартал и потому подумал, что, возможно, сумею перехитрить Селену, петляя по незнакомым ей закоулкам. Не иначе как я потерял с перепугу голову, ведь я совершенно позабыл о том, что строения давно разрушены, а остовы и развалины скрывают всадника далеко не так надёжно, как целые дома.

Скача во весь опор, я обернулся на углу улицы Ткачей и увидел, что Селена срезала угол и несётся мне наперехват. Я развернул свою лошадь так резко, что едва не вывихнул ей уздой челюсть. Нырнуть в ближайший проулок мне всё-таки удалось, но лошадь потеряла равновесие, поскользнулась, и мы с ней вместе вмазались в стенку. Особенно досталось моему бедру и колену, оказавшимся между стеной и конским корпусом. Сила толчка была такова, что прочный, толщиной в два пальца, ремень из бычьей кожи, крепивший шлем к моей голове, лопнул и шлем отлетел в сторону.

Преследуемый по пятам Селеной, я помчался к площади Возвращения. Некогда над нею господствовал храм Гефеста, но теперь от него остались лишь ступени да лабиринт траншей, обозначавших место бывшей храмовой сокровищницы. Я поскакал наверх по одну сторону лестницы; Селена, надеясь обогнать и перехватить меня, — по другую.

Верхняя ступень, на которой когда-то стоял сундук с храмовой казной, оказалась вдвое выше остальных, и моя бедная лошадь, запнувшись, полетела наземь вместе со мной. Селена осадила своего коня, в то время как я бесславно валялся на земле, придавленный брыкающейся скифской лошадкой. В конце концов конь, отшвырнув меня к стене, ухитрился вскочить на ноги; он ускакал бы прочь, но я вцепился в его гриву и повис на ней, как скалолаз на утёсе.

Селена приподнялась в седле для смертельного удара. Я хорошо разглядел её оружие: то был не «бипеннис», двуручный длинный топор, лезвие которого уравновешивается с другой стороны острым шипом, а «пелекус», классическая амазонская двойная секира.

Под лезвием красовался пучок вороновых перьев. Я смотрел, как он взмывает вверх и разворачивается надо мной, точно крыло спутника смерти. Селена взмахнула секирой, чтобы рассечь меня от плеча до пояса.

Возможно, братья, это покажется вам странным, но в тот миг я думал лишь о том, как встретить смертельный удар, не дрогнув. Перед лицом смерти меня больше всего волновало, как не показаться недостойным в глазах возлюбленной.

Вороновы перья колыхнулись и замерли. Занесённая секира остановилась.

— Боги! — проревела Селена. — Помогите мне! Помогите нанести удар!

Какая-то неведомая сила остановила её руку. Мешкать, выясняя, что это было, я не стал. Опомнившись, я вновь прыгнул на спину скифской лошадки и так яростно заколотил пятками, что ощутил, как прогибаются под ними рёбра.

Сколько времени всё это продолжалось, мне судить трудно: продолжительность битвы легче оценивать со стороны, нежели находясь в её гуще. В конечном счёте я снова оказался пешим посреди сгрудившихся остатков нашей пехоты, теснимой конницей амазонок.

Мы отступили в квартал Антиохид, расположенный прямо под Акрополем. Там находились дома знатных семей, дворцы Кекропа, Эгея и Эрехтея и древние цитадели Эрехтония, Краная и Актея, сложенные из столь массивных каменных глыб, что эта кладка приписывалась титанам или циклопам, поскольку человеку было бы явно не осилить такую работу. Сравнивая с землёй окружающие домишки, враг не сумел разрушить эти колоссальные постройки, и, когда мы укрылись среди них, в ходе сражения наступил удивительный перелом.

Могучие стены старинных городских усадеб затруднили врагу преследование, а груды камня снабдили нас метательными снарядами. Незавершённая стена делила пополам площадь Гоплитов: наши каменщики не успели достроить её, ибо этот квартал был захвачен скифами Боргеса. Отступая под вражьим натиском, наш отряд перебрался за эту стену и, обнаружив большое количество так и не использованного камня, зацепился за эту преграду, превратив её в рубеж обороны. Воодушевлённые милостью небес — или счастливой случайностью — люди принялись забрасывать атакующих камнями. И это помогло! Правда, сами амазонки, чуявшие близкую победу и жаждавшие нашей крови, готовы были рваться вперёд, невзирая на потери, но вот их коней неистовый камнепад пугал. Лошади начали артачиться, и натиск противника захлебнулся.

Ещё до того, как осаждающие овладели этим районом, площадь изрыли траншеями. На первом этапе осады они особой роли не сыграли, но вот теперь неожиданно оказались для неприятеля дополнительной ловушкой. Когда передовые амазонские отряды замедлили натиск, столкнувшись с новым очагом сопротивления, к ним поспешили подкрепления. Воительницы мчались во весь опор, не опасаясь засады, но, ослеплённые тучами пыли, не рассчитали вместимости площади. В сутолоке и толкотне всадники и кони стали падать во рвы, дно которых было усеяно досками, черепками и всякими обломками.

Было то счастливой случайностью или воплощением воли Провидения? Какая разница? Главное, мы наконец услышали, что враг может кричать не только от ярости, но и от боли. Мы увидели, что он, как и мы, способен истекать алой кровью! Квартал оказался хорошо приспособленным для защиты, ибо в древности городские усадьбы представляли собой небольшие крепости и теперь, примыкая одна к другой, легко превратились в сплошной комплекс оборонительных сооружений.

Зачастую два или три дома позволяли держать под обстрелом всю площадь, причём перекрёстная стрельба обеспечивала возможность для одного дома прикрывать другой. Стены древних строений ничуть не уступали крепостным валам, и с их высоты наши люди обрушивали на головы нападающих камни и кирпичи. Оказавшись на выгодной позиции, наши доблестные союзники-критяне проявили себя в полной мере: они стреляли так, словно из их луков целились сами боги.

В результате схватка, начавшаяся как вылазка и едва не закончившаяся полным нашим разгромом, переросла в настоящее сражение, затянувшееся на целый день. Удача улыбнулась нам и воодушевила наших бойцов. Распевая гимн Афине Промахос, наши воины, сперва по десять-двенадцать человек, а потом и по четыре десятка, начали не только отбиваться, но и переходить в наступление. Всякий раз, когда амазонки налетали на такой отряд, эллины смыкали щиты над парапетом какой-нибудь не до конца разрушенной стены и выставляли вперёд сплошную щетину копий с древками в пять локтей.

И опять же, сами амазонки, похоже, готовы были скакать прямиком на смертоносные наконечники, но вот их кони бросаться грудью на острия не хотели. Похоже, они воспринимали фалангу как огромного зверя, покрытого бронзовой чешуёй. Этот дракон пугал их, и, чтобы заставить коней идти в атаку, амазонкам приходилось гнать их вперёд арапниками.

Примеру афинской пехоты последовала и конница: мы стали выстраивать сплошные стены конных копейщиков. Проезды между усадьбами, проломы в стенах, даже интервалы между кучами камня быстро заполнялись всем, что только можно было найти; мы научились цепляться за любой выступ, с помощью подручных средств превращая его в укрепление. Дворы и задние улочки обеспечивали нам возможность манёвра и позволяли незаметно для врага перебрасывать силы с одного участка на другой. Если напор противника становился слишком силён, мы отходили, закладывая и заваливая за собой свои мышиные норы, а потом, вынырнув в совершенно неожиданном месте, наносили врагу очередной болезненный удар.

Усвоив, что кавалерийскую атаку способна задержать не только стена в пятьдесят локтей, но и любой барьер, лишь бы по высоте его не могла перескочить лошадь, мы принялись сооружать такие преграды одну за другой. Помогало и то, что кругом было полно камней, которые, как удалось выяснить, являлись надёжными и действенными метательными снарядами. Если у кого-то ломалось копьё, он не пускался наутёк, а брал из-под ног булыжник. Каменюка способна сломать челюсть или выбить врагу все зубы, а снаряд потяжелее запросто проломит череп.

Поскольку каждая улочка здесь поднималась к Акрополю, защитники обнаружили, что могут отступать вверх по склону от одной позиции к следующей, причём каждая занятая позиция стоит наступавшим чувствительных потерь и в людях, и в лошадях. Амазонки, разумеется, с потерями не считались и к нашему способу обороняться относились с презрением, но тем хуже для них.

Как только продвижение атакующих замедлилось и мы сумели, оторвавшись, выстроить чёткую оборонительную линию, сверху, со стен Акрополя, заработали наши баллисты. Когда крыло таврийской пехоты прижало наш отряд к фасаду скалы, на тавров обрушился такой камнепад, что половина врагов полегла на месте. Наступление захлебнулось, и мы уже думали, что на сегодня битва окончена.

Однако ближе к вечеру неприятель предпринял ещё одну атаку. Ипполита лично явилась на площадь Корзинщиков во главе сотни воительниц и с ходу атаковала наш отряд из сорока человек. Но на сей раз мы не растерялись, а наглухо сомкнули щиты и ощетинились копьями. Прорвать строй с налёта врагам не удалось, и они принялись осыпать нас стрелами. Тем не менее фаланга удержалась, а когда амазонки прекратили атаку и стали отходить, мы, раззадорившись, с громкими криками устремились в погоню.

Мы научились выстраиваться ячейками, или пчелиными сотами, так что второй ряд копейщиков мог наносить удары в просветы между копьями первого, удваивая, таким образом, число разящих наконечников. Более того, нам удавалось сохранять это построение и при отступлении, и в атаке. И это тоже оказалось действенным. Судя по всему, лучшим средством против вражеского напора были единение, сплочённость и дисциплина.

А вот наш противник таким средством в должной мере не обладал, что довольно скоро стало сказываться на ходе противостояния. Варвары были смелы и все поголовно являлись превосходными бойцами, но дрались, за немногими исключениями, каждый сам за себя. Ещё в большей мере это относилось к отдельным отрядам, возглавлявшимся племенными вождями и предводителями. Свой участок каждый такой отряд защищал, как собака свою кормушку, но на позиции соседей варварам было наплевать. Уяснив это, наши подразделения начали вклиниваться в бреши между позициями отдельных отрядов противника. Эта тактика вполне себя оправдала. Кое-где афинянам удавалось потеснить неприятеля и закрепиться на новых позициях.

Тесей бился с нечеловеческой отвагой, перемещаясь по всему полю сражения, от отряда к отряду. Казалось, он знает не только имя каждого соотечественника, но в придачу ещё и имена его жены и детей. Для каждого бойца у царя находилось слово ободрения, и не было смелого поступка, который не удостоился бы царской похвалы. Воистину могло показаться, что это некий бог принял человеческий облик, дабы приободрить афинян.

Ликос тоже выказывал отвагу, подобающую его высокому происхождению. Он вышел из цитадели у Ликабетта с двумя отрядами под предводительством героев Петея, прозванного Башней, и Стиха, прозванного Быком за свирепый напор, проявлявшийся в состязаниях по борьбе и наводивший страх на соперников. Во главе этого избранного воинства Ликос присоединился к Тесею, Пирифою и герою Пелею.

При поддержке Менесфея, сына Петея, кулачного бойца Пилада и отважного Телефа защитники города в пешем строю ринулись навстречу осаждающим. Находясь выше по склону, можно было видеть, как каждый из командиров образовал вокруг своего отряда очаг сопротивления. У моста через Илисс, именуемого «Кушак» из-за того, что в давние времена по нему волокли за пояса приговорённых к казни, Ликос с Петеем, Быком и их личной гвардией выдержали напор конной сотни, устояли под шквалом стрел, а под конец устремились в атаку с копьями наперевес. Тесей и Пирифой сражались с равной отвагой, удерживая сперва перекрёсток перед цирюльней Тимея, а потом горловину улицы Седельщиков.

Однако держаться бесконечно защитники города не могли. Каждый создаваемый ими очаг сопротивления притягивал к себе всё больше и больше врагов, и чем доблестнее дрались наши герои, тем более яростно наседал на них неприятель. Ибо для варвара сразиться со смелым противником и даже пасть от его руки означает стяжать честь и славу.

Это, а также подавляющее численное превосходство осаждающих привело к тому, что герои, поначалу рвавшиеся вперёд, перешли к обороне. Один за другим, щетинясь копьями, как ежи, отряды отходили назад, к Акрополю. Эннеапилон ещё держался, и сотни афинян отступали под защиту твердыни через Священные и Эгеевы ворота.

Так обстояли дела на западе; я же находился на юге, где дрались отряды под началом самого Тесея. От ворот Каллироэ и Мелитских, представлявших собой единственно возможные пути отступления, нас отделяло примерно пятьсот локтей. Мы видели крепостные стены и наших соотечественников, которые, сбрасывая верёвки и опуская приставные лестницы, криками призывали нас поспешить.

Численность находившихся снаружи афинян уже уменьшилась до тысячи человек, и половина из них получила ранения, не позволявшие продолжать бой, а ещё четверть вообще не могла самостоятельно покинуть поле. Уцелевшим приходилось сдерживать натиск конных орд скифов и амазонок и пеших толп варваров, имевших десятикратное численное превосходство. Герой Пирифой был тяжело ранен скифом Боргесом, и его едва успели унести к вершине; благородного Пелея сразила Элевтера. Тесей и уцелевшие командиры собрали нас в единую массу, и мы сомкнули щиты. От стены, от спасения, нас отделяло около полутораста локтей.

Но это пространство казалось непреодолимым, ибо Элевтера, Боргес и лучшие вражеские бойцы сосредоточились там, преграждая нам путь. Численность врагов была столь велика, что они, наверное, могли бы решиться и на штурм стен, когда бы не беспрерывный обстрел из баллист, метавших камни до двух-трёх талантов весом. Наши товарищи стремились таким образом расчистить для нас путь к отступлению, но варвары, тоже быстро учившиеся новым способам ведения войны, скоро приспособились и к обстрелу. Они выяснили, какова дальнобойность баллист, запомнили, сколько времени требуется на перезарядку, и рассчитали, на какое расстояние могут продвинуться за это время. Кроме того, они прекрасно понимали, что наши не станут метать камни в своих, и поэтому, едва мы порывались совершить бросок к стене, устремлялись к нам, стараясь завязать рукопашную. Баллисты прерывали обстрел, а мы несли потери.

Наступала ночь. Четыре раза мы возобновляли попытку проскочить к стене и четырежды были отброшены назад. Каждый такой рывок стоил нам многих раненых. Кроме того, двигаясь к стене, мы оказались на открытом пространстве, тогда как амазонки и скифы, заняв недавно оборонявшееся нами позиции, осыпали нас оттуда дождём стрел.

Элевтера разъезжала перед воротами Каллироэ, преграждая нам путь.

— Трус с сердцем оленя! — кричала она Тесею. — Тебе следовало сразиться со мной, когда предоставлялся такой случай! Сейчас твой труп уже стал бы кормом для ворон и собак, но ты, по крайней мере, пал бы с честью!

Сил у нашего отряда оставалось не больше, чем на одну атаку. Мы знали это; знал это и враг. Насмешки и похвальба прекратились. Я видел, как Элевтера объезжала фронт на своём голенастом скакуне в сопровождении самых грозных воительниц Амазонии — Ипполиты и Скайлеи, Алкиппы и Стратоники, Главки, Эньо, Дейно, Адрастеи, Пантаристы, Электры и Селены. Из вождей союзников там были Боргес, Садук и Гермон. Им выпал случай вырвать живое сердце обороны города — и сделать это на глазах его последних защитников. Сотни вражеских пехотинцев валом валили на поле, но не для того, чтобы схватиться с нами: они расчищали местность для сокрушительной атаки конницы. Вот-вот должна была начаться резня.

Наш отряд выстроился квадратом, чтобы иметь возможность отразить нападение с любой стороны.

Тесей находился среди бойцов. Речей он не произносил, лишь выступил вперёд, подтянул подпругу и, сев в седло, возгласил:

— Афина и Победа!

Издав боевой клич, мы устремились на прорыв. Скифские пешие отряды, не мешкая, заняли только что оставленные нами высоты, откуда на нас опять посыпались стрелы.

С обоих флагов нас атаковали амазонки. Прорвать с наскока строй и рассеять нас им не удалось, но наше продвижение замедлилось. В давке люди спотыкались и падали. Особенно доставалось правому флангу, где находился я, но это не значит, будто другие были в безопасности. Амазонки пускали стрелы поверх наших щитов, справа налево, слева направо. Человеку, в которого попали, нельзя было падать: он должен был по возможности двигаться, ибо упасть под ноги означало затруднить продвижение товарищей, и без того уже обременённых тяжелоранеными. Кроме того, любая щель в стене щитов могла позволить врагу ворваться в наши ряды и разметать нас копытами коней.

С тыла волнами накатывали скифы, не только нападавшие с топорами и копьями, но пускавшие в ход здоровенные камни тяжестью до половины таланта. Дикари обеими руками поднимали их над головами и с улюлюканьем швыряли в нашу тыловую шеренгу, на щиты. Когда линия щитов подавалась под этими ударами, дикари прыгали вперёд и, цепляясь за кромки щитов руками, оттягивали их вниз весом своих тел. Многие враги носили накидки из медвежьих и бычьих шкур; рога и оскаленные пасти убитых животных придавали им ещё более свирепый, звероподобный вид. Пытаться разрубить эти заскорузлые шкуры мечом было так же бесполезно, как колотить по ним палкой.

Напор усиливался с каждым мгновением; амазонские стрелы летели так густо, что им уже не было нужды целиться. Случалось, эллины пятились под прикрытием тел тех самых варваров, которые их теснили.

Многие, и свои и чужие, были истыканы стрелами, как швейные подушечки: оперённые древки торчали из кожи щитов, из щелей между пластинами доспехов и из живой плоти. Запинающиеся, шатающиеся люди вырывали их, бросая наземь. Сверху, с высоты в сто двадцать локтей, продолжали валиться камни, расчищая для нас полосу в последние тридцать локтей перед стеной. При падении метательные снаряды разбивались о скальную породу с устрашающим звуком, поднимая тучи пыли. Разлетаясь, они разили людей острыми осколками, словно выпущенными из пращи. Кровь и пыль, грохот и вопли, ржание коней и лязг металла — всё смешалось в этом театре ужаса.

И вот пришло время последнего рывка. Машины Акрополя прекратили обстрел, и остатки нашего воинства устремились вверх по склону. Наша задача состояла в том, чтобы добраться до небольшого, локтей в шестьдесят, участка стены между двумя банями, откуда были сброшены верёвки и спущены лестницы.

Отчасти это удалось, но когда воины из первых рядов начали карабкаться наверх, задние, подгоняемые страхом, стали напирать, браня соотечественников за медлительность. Мы сбились в кучу, словно пчелиный рой. Строй при этом частично нарушился, и в самой гуще наших оказалась кучка скифов, накинувшихся на нас кто с коротким мечом, а кто и с голыми руками. Со всех сторон наседала амазонская кавалерия.

В то время как наши товарищи ползли вверх по лестницам или взбирались по канатам, преследователи стреляли им в спины, а догадавшимся повесить, на манер черепах, щиты на спины, целились в руки и ноги. Тела срывались с лестниц и, пятная кровью камни, скатывались по склону. Признаюсь, оказавшись у подножия лестницы, я, как и многие, истошно орал, торопя тех, кому выпала удача подняться раньше меня. Будь у меня возможность вбуравиться в стену, я сделал бы это с превеликим удовольствием, равно как и поменялся бы местами с каким-нибудь червяком.

Землю под нашими ногами усеивали осколки сброшенных сверху камней. Стоило потерять равновесие и упасть — что в такой давке было совсем немудрено, — как эти осколки врезались в колени и ладони. Липкая кровь мешалась с каменной пылью, так что все мы были перемазаны и разукрашены с головы до ног не хуже преследовавших нас дикарей. Зрелище это было ужасным и не поддающимся описанию: создавалось впечатление, что бьются не люди, но тени и не на земле, а в каком-то забытом солнцем подземном мире.

Натиск на нас возглавила сама Элевтера, сопровождаемая Стратоникой, Скайлеей, Алкиппой, Главкой Сероглазой, Эвандрой, Пантаристой, Эньо, Дейно и Адрастеей. Тесей направил в тыловое прикрытие самых стойких бойцов, но нас осталось слишком мало, и амазонки выскочили к самой стене, уже не стреляя, а орудуя смертоносными боевыми топорами, перерубавшими шеи и отсекавшими руки у самых плеч. Зацепив приставные лестницы привязанными к верёвкам крючьями, они опрокинули их, перебили упавших, а тех, кто ещё не успел добраться до стены, снова оттеснили от неё на открытое пространство. Теперь мы оказались в кольце амазонок, которые, всё прибывая, осыпали стрелами и нас, и воинов на стене. Не было сомнений в том, что наша гибель — вопрос лишь нескольких мгновений.

И тут над криками и воплями, над лязгом и ржанием, над оглушительным шумом битвы возвысился громоподобный голос, какого, наверное, доселе не слышал никто, кроме богов и титанов.

То был Тесей, обративший свой призыв к людям, стоявшим у баллист. Призыв столь же отчаянный, сколь и страшный.

— По нам! — приказал царь, повелевая привести в действие боевые машины, чтобы забросать камнями нас вместе с врагами.

В тот вечер в составе команды, обслуживавшей метательные машины, находился Талое, мой родич по отцу. Впоследствии он рассказывал, что приказ Тесея поверг защитников Акрополя в панику. Сердца их обливались кровью, когда выпущенные ими камни стали падать в самую гущу толпы, разя без разбору и скифов, и амазонок, и афинян. Можете представить себе, каково было друзьям и родичам наблюдать со стен картину страшной гибели эллинов.

По чистой случайности я оказался в мёртвой зоне, куда камни не падали, однако совсем рядом со мной творилось ужасное. Пережив это, человек неспособен остаться прежним. Булыжники весом в два, а то и в три таланта падали в ста двадцати локтях от стены, сотрясая землю и разбрасывая во все стороны осколки размером с человеческую голову. На моих глазах такой обломок ударил в грудь ткача Диогнета, превратив его из человека в кровавое месиво.

Плотность стрельбы была такова, что каждый залп уничтожал всё живое на площади в двадцать квадратных локтей. Но люди стояли даже под этим ужасающим обстрелом: никто не взывал к своим с мольбой прекратить смертоубийство, ибо смирившиеся с мыслью о неминуемой гибели воины хотели забрать с собой в Тартар как можно больше врагов.

Но если внизу все были готовы к смерти, то люди на холме, у машин, испытывали глубочайшее отчаяние. Мало того, что они стреляли по своим; многие не без оснований опасались, что потом это будет поставлено им в вину. По словам Талоса, они понимали, что подобные обвинения будут преследовать их до конца дней. Находились и такие, кто отказывался стрелять, заявляя, что никакие приказы не могут оправдать массовое убийство товарищей. Другие в ответ называли их предателями, утверждая, что спасение отчизны стоит любых жертв и коль скоро царь счёл нужным принести в жертву собственную жизнь, не повиноваться ему может лишь гнусный изменник. Афиняне громогласно оплакивали свою судьбу и призывали богов в свидетели своего нежелания творить то, к чему их вынуждают.

Мало у кого хватало мужества посмотреть вниз, рассказывал мой родич. Заряжающие лишь с плачем и стонами подтаскивали снаряды и отворачивались, когда производился выстрел. Сам Талое видел, что происходило при падении каменного града, и это жуткое зрелище преследовало его потом долгие годы. Другое дело, что он выполнял обязанности наводчика и поэтому обязан был смотреть, куда бьют машины.

Снова и снова обрушивали баллисты вниз свои смертоносные снаряды. Сердца афинян разрывались, но они выполняли приказ своего царя, который был ещё жив и распоряжение которого оставалось в силе. Более того, они принялись стрелять ещё чаще, чтобы, раз уж другого выхода нет, поскорее покончить с этим ужасом. Обороняющиеся подтащили машины с других участков стены. Все, кто умел с ними обращаться, взялись за рычаги. Поднявшиеся на стену женщины подносили камни. Каждый залп вбивал в землю и своих и чужих, размазывая их по склону.

И враг не выдержал. Наступавшие отхлынули, выходя из-под обстрела, тогда как уцелевшие эллины (мало кто из них не был ранен) вновь рванулись к стене. Вниз, с гребня, спешно спускали верёвки, шесты, даже связанные простыни. Под восточной башней я увидел Тесея: царь прикрывал отход и взялся за канат, лишь убедившись в том, что все оставшиеся в живых подняты наверх.

Что же до меня, то я вскарабкался без троса или шеста, цепляясь голыми руками за трещины и выступы кладки, на которых не удержалась бы и ящерица. Порой страх позволяет человеку совершить невозможное, ибо нет более могучего стимула, нежели желание выжить.

Глава 28 ИСПЫТАНИЕ СИЛЫ ДУХА

Под холмом Нимф, на месте бывшей рыночной площади, единственном ровном месте, не занятом воинскими лагерями, амазонки и скифы устроили конное ристалище. Именно там на второй рассвет после памятного, описанного мною сражения Тесей встретился с Элевтерой в поединке чести. Никаких предварительных соглашений не заключалось: в случае поражения Элевтеры амазонки не принимали на себя обязательства снять осаду и отправиться по домам, а город, если погибнет Тесей, не обещал открыть ворота и сдаться на милость победителя. Но и при отсутствии официальных договорённостей исход этого поединка имел огромное значение, ибо и осаждённые и осаждающие были склонны видеть в нём противоборство не только своих вождей, но и стоящих за ними богов. Людям предстояло воочию убедиться в том, кому из противников благоволят высшие силы.

Племена востока склонны во всём, даже в том, как отклоняется на ветру струйка мочи, видеть признаки сверхъестественного вмешательства: недаром они столь азартны и склонны к риску. В глазах дикаря способность поставить всё на кон есть не порок (подобное утверждение, как и само понятие «порока», он нашёл бы абсурдным), но способ выявить силу человеческого духа, или, как говорят они на своём наречии, «эдор». Варвары готовы держать пари на что угодно: они станут спорить, сильно ли облетит дерево при первом порыве ветра или долго ли продержится под пытками пленник, прежде чем испустит дух. Выиграв спор, варвар ликует и веселится, а проиграв — скорбит и печалится.

Удивляться этому не следует. Цивилизованный человек видит в окружающем мире некую данность, существующую отдельно от небес и подчиняющуюся причинно-следственным закономерностям. Варвар же воспринимает это совсем иначе. По его разумению, наша земля есть лишь смутное отражение некоего иного мира, каковой воспринимается им как одно из проявлений Всемогущего. Опыт для варвара есть игровая доска: он бросает кости и ждёт, что они одарят его откровением. Дикарю ведомо, что такое горе; птицы на языке варвара не поют, но «стенают», ребёнок не плачет, но «печалится». Считая себя хранителем духа вольности, варвар пребывает в рабстве у невежества и заблуждений. При всей своей отваге он дрожит от суеверного страха, стоит зайцу перебежать ему дорогу, и готов отказаться от долго готовившегося похода, усмотрев дурное предзнаменование в полёте воробья.

Амазонки чуточку разумнее большинства племён, однако, если уж на то пошло, многие наши соотечественники подвержены суевериям ненамного меньше варваров. Большинство сподвижников Тесея — и уж, конечно же, все приверженцы Элевтеры — были склонны узреть в результате намеченного противоборства вождей не что иное, как приговор Высшего Суда. Те, чей боец возьмёт верх, восторжествуют и в этой войне, а сторонники проигравшего неизбежно обречены на гибель. Таково было мнение подавляющего большинства, и не стоит удивляться тому, что в обоих лагерях не пренебрегали даже самыми дикими и несуразными средствами, дабы снискать для своего бойца поддержку и благоволение небес.

Мы с братом, так уж вышло, оказались в команде, которой поручили забрать с поля боя тела павших. Амазонки и скифы своих уже унесли. Выйдя в тот вечер из ворот, мы увидели, как наши противники в своих становищах на холмах напротив Акрополя, готовят угольные ямы, над которыми собираются жарить на вертеле наших пленных, и дыбы, на которых этих несчастных будут свежевать. Именно таким образом дикари намеревались склонить высшие силы на свою сторону.

Варвары делают ставки на то, долго ли продержится жертва. Те, кому не доводилось присутствовать при столь ужасающем зрелище, не могут представить себе экстаз, в который приходит такой дикарь, прикладывая раскалённое железо к плоти врага. В глазах варвара эти действия есть не жестокость, каковой они видятся человеку цивилизованному, но испытание «эдор» пленника, силы его духа и личной магии.

Предполагается, что пленник тоже является полноправным участником этого испытания. В непостижимой для эллина варварской системе ценностей дикарь, сажая свою жертву на кол или сдирая с него заживо кожу, делает это не из ненависти, а движимый благородным стремлением обрести «эдор» пленника, а тот, в свою очередь, всячески стремится доказать превосходство своей магии. Чем больше мужества он выказывает, тем могущественнее его дух. Он, этот пленник, страдает не сам по себе (ибо дикарь не мыслит себя отдельно от своих богов и племени), но ради дарующих ему силу стражей иного мира, наделивших его магией души. Он желает продемонстрировать своё превосходство над врагом и, не поддавшись слабости в минуту смерти, одерживает над ним своего рода победу. Мне случалось видеть, как за мгновение до кончины умирающий плюёт в лицо своему мучителю и уходит в Аид с торжествующим смехом.

На первых стадиях осады скифы подвергали пыткам пленных афинян, но вскоре бросили это занятие. С точки зрения дикарей, наше жалкое поведение являлось наилучшим доказательством отсутствия у афинян какой бы то ни было силы духа. В их глазах мы были так ничтожны, что не заслуживали пытки. Презрение к нам было настолько велико, что, по мнению врагов, даже самая блистательная победа над столь никчёмным врагом не могла принести им славы. Дошло до того, что они перестали скальпировать убитых, ибо скальп ценен не сам по себе, а как символ овладения «эдор» противника; неприятель же, не обладающий «эдор», не стоит того, чтобы с него снимали скальп. Уважающий себя воин не станет вешать на пояс волосы, в которых нет никакой магической силы.

Однако в тот вечер мы с братом увидели, что варвары возродили практику применения пыток. Первых несчастных начали терзать на холмах Ареса и Пниксе; вскоре оттуда послышались жуткие, душераздирающие вопли вперемешку со сладострастными завываниями их мучителей.

Впрочем, скифы и амазонки терзали не только эллинов, но и самих себя. Исполняя парами дикие пляски, они с помощью инструмента, похожего на плотничий резец, срывали друг у друга с ног, спин и животов полоски кожи, оставляя кровоточащие борозды. Считается, что такой ритуал самоистязания дарует особую чудесную силу.

Одновременно с магической подготовкой велась и сугубо практическая. Лагерная прислуга расчищала площадку под Рыночным холмом, где предстояло помериться силами вождям. На холме Ареса амазонки приносили в жертву лошадей, совершая ночной обряд, именуемый «нюктерия». Костры пылали на вершине холма. Наша похоронная команда работала при свете этих костров.

У дикарей принято лишать поверженного врага посмертной благодати, уродуя и расчленяя труп. Из отрубленных ушей и носов эллинов варвары, нанизывая их на верёвки, делали ожерелья. Прекратив снимать скальпы, они стали отрубать головы и конечности. Можно ли представить себе занятие более удручающее, чем попытка вынести с поля боя не просто тела павших товарищей, но трупы расчленённые, истерзанные, изуродованные до неузнаваемости? Сложив мёртвых по двое, по трое на одеяла, мы оттаскивали их к подножию Трёхсот ступеней. На Акрополе не осталось ни одного мула, все они были забиты на мясо, так что затаскивать умерших в крепость нам приходилось на собственных горбах.

В ночь перед поединком Тесей обошёлся без речей.

— Если я паду, верните госпожу Антиопу её соплеменницам, — вот и всё, что он сказал.

Антиопа в ту ночь тоже вышла из своих покоев и поднялась на стену. Я прошёл мимо неё совсем рядом, но мне, признаться, вовсе не хотелось привлекать её внимание, да и она меня не заметила. Её взгляд был прикован к ужасному зрелищу, которое разворачивалось на холмах напротив.

Мои печальные обязанности увели меня за ворота, а когда уже за полночь я вернулся, Антиопа, так и не шелохнувшись, всё стояла на том же месте.

Царица нашла себе место у амбразуры южной привратной башни. Её сопровождали лишь слуги и стражники, приставленные к ней Тесеем для её безопасности. Такой, как сейчас, её видели лишь те, кому выпало сопровождать Тесея в его плавании; я уже успел забыть, как выглядела Антиопа в амазонском наряде. На ней были штаны, заправленные во фригийские сапожки и перехваченные амазонским кавалерийским поясом. Стёганая спола была покрыта перекинутой через левое плечо шкурой пантеры, которая была на Антиопе и когда она победила Боргеса в Курганном городе. Обнажённая правая грудь позволяла видеть шрам в виде морской звезды «тессистос», наносимый девочке на грудь ещё в детстве, и рубцы «матрикона», следы ритуального самокалечения, совершаемого амазонками перед битвой.

Оргия врага продолжалась всю ночь, и всю ночь Антиопа так и не сдвинулась со своего места. Мы гадали, примет ли она участие в сражении, а если примет, то на чьей стороне? Как я уже говорил, Тесей запретил Антиопе вооружаться и пригрозил казнью всякому, кто поможет ей в этом. Он едва ли собирался отменять свой запрет, но вот его смерть вполне могла лишить приказание силы.

За два часа до рассвета царь удалился в цитадель, где Антиопа подготовила его к бою. Она сама искупала и вооружила его, уложила ему волосы и вручила собственное копьё, не допустив в покои даже избранных царских телохранителей.

Поединок должен был состояться на бывшей рыночной площади, возле ещё удерживавшихся защитниками Афин Священных врат Эннеапилона, гарнизон которых составляли царские соратники. Триста ступеней были превращены в дополнительное укрепление с помощью кольев и завалов; уцелевшие дома и хранилища превратились в опорные пункты; раненых подняли на самую вершину крепости, а четыре тысячи способных держать оружие воинов заняли места на стенах.

И вот наступил рассвет.

Ближайшие сподвижницы Элевтеры — Стратоника, Скайлея и Главка Сероглазая — выехали на площадь с севера. Они были в полном вооружении, но без боевой раскраски и шлемов, с прибранными волосами. На дальнем конце площади установили три столба, рядом с каждым из которых остановились всадницы. Стратоника выехала вперёд одна. С южной стороны уже находились секунданты Тесея — Ликос, Петей и Амомфарет, командир спартанских копейщиков. Они тоже были в церемониальных доспехах. Распоряжался подготовкой к бою Садук, фракийский вождь, говоривший по-эллински с безупречным аттическим произношением. Противникам разрешалось сражаться лишь не покидая пределов ристалища. Впрочем, без предупреждения можно было и обойтись. Никто из соперников не стал бы спасать свою жизнь ценою утраты чести.

Тесей выехал на царской колеснице своего отца Эгея, правил которой его двоюродный брат Иофон. Грудь царя покрывал воронёный панцирь с изображением бычьей головы; дубовый, в три пальца толщиной и в треть таланта весом, щит был обит бронзовыми пластинами; чёрный шлем венчал гребень из белых перьев пустельги. Тесей срезал бороду и обрил себе лоб, чтобы противник не смог ухватить его за волосы. Оружие афинянина составляли три дротика, вложенных в чехол из бычьей кожи, притороченный к колеснице, два ясеневых, в пять локтей, копья с железными наконечниками и разящий меч на поясе, у бедра.

Колесница подъехала к южным столбам и остановилась. Тесей стал спешиваться. Его секунданты подошли к нему и кратко переговорили.

Элевтера появилась с севера. Она прибыла не на колеснице, а верхом и совещаться ни с кем не стала. Её оружие составляли маленький бронзовый щит, метательное копьё, «пелекус» — двойная секира, вложенная в чехол за плечами, и метательный диск в чехле у бедра. Ни лука, ни меча она с собой не взяла.

— Я Тесей, сын Эгея! — начал царь.

— Довольно! Я знаю, кто ты такой.

Кони с обеих сторон перетаптывались и фыркали. Можно было видеть, как покачиваются, оставляя в пыли след, колёса колесницы и как возница руками в кожаных рукавицах удерживает упряжку.

Элевтера не направила коня вперёд, а лишь позволила ему сделать десяток шагов и, остановив в ста шагах от противника, крикнула:

— Убей меня, если сможешь!

С резким кивком она опустила на лицо железное забрало шлема.

Из шестидесяти тысяч глоток вырвался рёв: всадник и колесница, вздымая пыль и набирая скорость, с грохотом понеслись по ристалищу. Тесей выставил выпуклый набалдашник щита поверх обода колесницы, подпёр его с внутренней стороны плечом и, стоя левой ногой на помосте для усиления толчка, упёрся правой в задний борт своей боевой повозки. В правой руке он держал извлечённый из чехла дротик с древком длиной в три локтя.

Элевтера устремилась на него с метательным копьём. Первым совершил бросок Тесей. Он целил в грудь, однако амазонка с поразительной ловкостью упала набок, свесившись с коня и спустя мгновение снова оказавшись в седле. Дротик Тесея был брошен с такой силой, что, просвистев над ристалищем, вылетел за его пределы и упал на землю среди тиссагетов, поразив одного из зевак в ногу. Тот взвыл, но его вопль потонул во всеобщем рёве.

У противоположных концов поля колесница и всадница снова развернулись и опять начали сближение.

Элевтера и на сей раз не стала метать своё копьё, но, уже поравнявшись с колесницей, резко свернула в сторону и приняла второй дротик Тесея на свой щит. Дротик отскочил, перелетел арену и вонзился в шест ограждения. Когда колесница разворачивалась для третьего захода, царь избавился от щита и шлема, убрав их в мешки у бортов колесницы, чтобы было удобнее бросать. Дважды он оказался не на высоте и на сей раз был обязан попасть в цель, чтобы не предстать перед необходимостью сражаться пешим против верхового врага.

Увы, и в этот раз дротик Тесея пролетел мимо, а Элевтера опять воздержалась от броска. Когда колесница снова достигла поворотных столбов, царь соскочил на песок. Колесничий увёл упряжку за пределы ристалища, а Тесей, вновь надев шлем и вооружившись копьём и щитом, двинулся вперёд. Элевтера, повернув на дальнем конце ристалища, остановила своего грызущего удила коня, и из-под её забрала струйкой брызнула розовая от крови слюна: от возбуждения она прокусила себе язык. Амазонка взяла поводья в зубы, извлекла из чехла диск и взяла его в левую руку, словно в противовес остававшемуся в правой метательному копью.

Со всех сторон неслись дикие восклицания: зрители жаждали крови. Наблюдавшие за поединком с возвышения буйные дикари лупили друг друга по спинам и плечам и истошно орали что-то невнятное на своей варварской тарабарщине, да с такой натугой, что их физиономии багровели, а на шеях выступали жилы. Вдобавок они с грохотом колотили древками копий о щиты, а амазонки ещё и наполняли площадь завываниями, походившими на вой ветра среди сосен.

Спешившийся Тесей устремился к центру площадки, чтобы уменьшить разгон своей соперницы. Он передвигался быстрым, скользящим шагом, припадая к земле и выставив перед собой щит, наклонённый так, чтобы копьё Элевтеры соскользнуло с него. Наличник шлема касался пятна пота на верхней кромке щита, так что открытыми для противника оставались лишь прорези для глаз да гребень с плюмажем из перьев пустельги.

Мой взгляд выискал среди амазонок Селену, трепетавшую, как натянутая тетива. А вот Антиопу, хоть я и обшаривал взглядом стены, мне найти не удалось.

Для Элевтеры пришло время давно спланированной ею атаки. Уперев правую подошву в прикреплённую к подпруге петлю, она устремила коня вперёд. Он рванул в галоп, на какой способны лишь степные скакуны. Отведённой назад рукой амазонка замахивалась для броска длинным копьём — железный наконечник находился почти между ушей коня; в другой, как противовес, всадница сжимала тяжёлый диск.

Когда грозная воительница была уже близко, Тесей прильнул к земле — так, что над краем щита поднималась лишь личина его шлема. Щит, царский «аспис» его отца Эгея, был сработан из дуба, настолько прочного, что мог, не согнувшись, выдержать вес гружёной подводы. Уперев нижнюю кромку щита в почву и чуть наклонив обитую бронзой поверхность назад, царь взирал на соперницу сквозь смотровые щели. Оба длинных, в пять локтей, копья он держал в правой руке, прижав их так, что амазонка не могла переломить древки ни топором, ни диском.

Тесей встречал соперницу, как говорили пехотинцы, в «тени»: врагу видны лишь щит да шлем, а воин как бы укрыт в их тени. При этом царь не стоял на месте, а перемещался, точно краб, из стороны в сторону, ибо в движущуюся цель попасть труднее. Ощущая рукой дрожь земли под копытами приближающегося скакуна, он ждал решающего момента, когда нужно будет либо, скорчившись, принять удар, либо, упёршись правой ногой, поднять разящее копьё и встретить врага лоб в лоб.

Элевтера не предоставила Тесею возможности пустить в ход копьё, ибо метнула своё из-за пределов его досягаемости. Атака её была столь стремительна, а бросок столь мощным, что копьеметалка, вырвавшись из руки амазонки, ударила Тесея по гребню шлема, а метательное копьё прошило дубовый щит. Царь был на волосок от смерти: расщепившееся ясеневое древко срезало один из толстых кожаных ремней, крепивших к телу его нагрудник. Остриё врезалось в землю.

Тесея толчком отбросило назад, накрыв сверху пробитым щитом. Однако он уцелел, и Элевтера промчалась мимо. Теперь, лишившись единственного копья, она должна была покинуть седло и продолжить схватку пешей.

Амазонка пружинисто спрыгнула с коня на полном скаку. Превосходно обученный конь отбежал в сторону, а Элевтера, не мешкая, устремилась к Тесею, чтобы обрушиться на него с тыла. Царский щит оставался пригвождённым к земле — его удерживало глубоко вонзившееся в твёрдую почву копьё, — и Тесею приходилось выбирать: тратить ли драгоценные мгновения на попытку выпростать щит либо же бросить его и встретить амазонку без прикрытия.

Теперь Элевтера замахивалась каменным диском, обитым по краям железом. Когда она, стремительно приближаясь, оказалась от противника в двадцати шагах, царь ухитрился высвободить щит и повернулся ей навстречу. Элевтера раскрутила диск тройным оборотом вокруг себя, как это делают на состязаниях дискоболы, добавила к инерции вращения силу взмаха руки, резкого поворота торса и толчка опорной, правой ноги — и метнула снаряд прямо в цель.

Мне в жизни не доводилось слышать звука, подобного тому, который издало железо при столкновении с бронзой.

Рама щита треснула, как ореховая скорлупа, державшая щит рука Тесея обвисла, но Элевтера, увлекаемая яростью и силой броска, пролетела мимо.

Развернувшись и мигом овладев собой, она потянулась за секирой. Не знаю, видели ли вы, как выхватывает амазонка топор из заплечного чехла. Происходит это следующим образом. В тот момент, когда её правая рука тянется назад, за плечо, чтобы схватить секиру пониже железного острия, левая заходит за спину, к пояснице, и подталкивает рукоять вверх. За одну десятую того времени, которое ушло у меня на это описание, смертоносное оружие покидает своё гнездо и оказывается в деснице его хозяйки.

Элевтера устремилась в новую атаку. Прикрываясь щитом, Тесей встретил её молниеносным выпадом ясеневого копья, едва не ставшим для противницы роковым. Она успела отбить остриё взмахом секиры, но оно вспороло её полотняную накидку, едва не войдя под рёбра и оставив кровоточащую рану.

— У него сломана рука! — наперебой заорали варвары на четырёх десятках языков разом. — Сломана рука!

Элевтера увидела это и сама и, естественно, решила использовать имеющееся преимущество. Размахнувшись, она нанесла по щиту противника такой удар, что звук его разнёсся по всему полю. Державшая щит рука Тесея была вставлена в плотные кожаные петли, и удар этот отдался такой болью, что у царя вырвался крик. На мгновение оставив секиру, Элевтера схватилась за край Тесеева щита обеими руками и навалилась на него всем телом, рассчитывая, что повреждённая рука противника треснет или вывернется из сустава. Упав на колени и локоть, царь всё же задел копьём бедро Элевтеры, но на эту рану она обратила не больше внимания, чем на комариный укус. Эллины на стенах в ужасе закричали, призывая своего бойца подняться на ноги.

В руке Элевтеры вновь появился «пелекус». Тесей попытался снова нанести ей удар копьём, однако на сей раз амазонка увернулась и перерубила ясеневое древко. Не удалась царю и попытка сойтись с ней вплотную, чтобы использовать своё превосходство в грубой силе: Элевтера с лёгкостью уклонялась от его бросков, в то время как её секира снова и снова обрушивалась на щит. Ещё два удара — и щит раскололся. Третий, нанесённый с размаху, двумя руками, снёс верхушку царского шлема, срезав с макушки полоску кожи вместе с волосами. На бритый лоб Тесея потекла кровь.

Из горла амазонки вырвался дикий боевой клич, заставляющий трястись поджилки. Царь, шатаясь, отпрянул, стараясь уйти от смертельного удара, но без щита и шлема он был обречён.

И тут внезапно с юга на площадь хлынули царские соратники. Размахивая копьями и мечами, они с криками оттеснили Элевтеру от своего царя и сомкнули щиты, дабы под этим прикрытием увести Тесея за ворота.

Элевтера с негодующим рёвом пыталась прорубиться сквозь щетину бронзовых наконечников. В следующее мгновение ей на помощь поспешили секунданты, за ними — другие амазонки, потом скифы и геты, и наконец повалило валом всё вражье войско.