СЕРГЕЙ СОМ
Т Р И П Т И Х
“ВРЕМЯ ДРАКОНОВ”
ПРАВАЯ СТОРОНА:
ПОСЛЕДНЯЯ КАПЛЯ СТАЛАКТИТА
“И вот стоят друзья, мне зажигая свечи...”
: А. З. Мирзаян
СУПЕРПОЗИЦИЯ А:
... а очень странно получается у меня с языком. Точнее, с языками. Когда я оформлялся на стажировку в Штаты ( это тянулось очень долго, в первый раз вообще два года — меня не хотели выпускать из-за той ильинской истории и из-за армии моей, как я понимаю ), не дожидаясь меня в совок приехал Билл — американец, с которым я должен был обменяться на полгода “колледжами”. И вот какая странная вещь вышла: до того я ведь почти не знал английского — в школе у меня по нему никогда выше “трёх” не было — и очень переживал, как же буду учиться в Штатах. Но из моего технаря можно было послать только меня — мой диплом, точнее, проект, победил на специальном конкурсе и меня пригласила фирма, которая оплачивала дорогу и учёбу,— и ехать надо было обязательно. Понимал, что рано или поздно меня всё-таки выпустят, ведь приглашение пришло на меня — персональное — и, конечно, занимался, как мог. Да только у меня немного получалось — хоть Сталкер и помогал изо всех сил,— что можно сделать, если к языкам ( к зубрёжке слов ) у меня нет никаких способностей? Так что я даже радовался задержке — хоть это, наверно, и глупо звучит. Но вот приехал Билл; я начал с ним общаться — и как-то незаметно вдруг заговорил по-американски. То есть не по-английски ( я не оговорился ) — а именно с американским акцентом, и их “фигурами речи”, как говорил Билл.
: Оказывается, для этого надо было просто представить себе, как он думает, когда говорит. Я представил — и ещё специально по “видику” смотрел с ним недублированные фильмы, чтобы лучше вообразить, как они там живут и как общаются, как делают ртом и языком, когда говорят, и лицом,—
: Я даже слова не учил — ни к чему это было. Они сами звучали во мне, когда нужно было их произносить. Просто я представлял себе изнутри, что говорю и думаю, как Билл — и у меня получалось.
: Так говорить и так думать.
А потом я познакомился с Томасом — немцем из Гамбурга — и решил попробовать заговорить по-немецки. Но немецкий я даже в школе не изучал — так что это довольно рискованный эксперимент был. Однако он удался. И тогда я понял, что могу так представить себе любого человека изнутри — и заговорить, как говорит и думает он.
— Это всё, что я хотел сказать здесь вместо предисловия. А теперь действие:
... З Е Л Ё Н Ы Е :
РЕМИНИСЦЕНЦИЯ II.
— Проскальзываю в шкурник: гибкое стремительное движение, тело изгибается тростинкой, и плавно — вперёд, точно по центру щели; опора для левой руки, опора для правой; камень-плита предо мной — наверх; подтягиваю ноги, прыжок — бросок через, за; краем глаза справа — плита еле держится, на соплях,— я приметил её ещё вчера,— и в броске-падении ногами резко, до боли в суставах — Р-РАЗ!!!: с хрустом закрываю проход.
Как дверь — за собой.
: Чайники. Совки.
Спокойно сажусь, оглядывая дело ног своих; слышу с той стороны брань — это дело; усмехаюсь — и тихо отхожу в сторону:
: чтоб не мешать, значить. Удаляюсь во тьму — кстати, почти бесшумно.
— Я человек скромный.
: Десять минут у меня теперь точно есть. Это сигарета и рюкзачок с баллонами в заначке — совсем рядом, почти в соседнем штреке. “Почти” — это потому, что крайне сложно, ведя речь о “подземле” — то есть о всех этих каменоломнях, о жутком переплетении ходов, сбоек, орт, завалов, гротов и шкурников — об Ильях наших то есть ведя речь,— очень сложно достаточно точно описать: “где”. “Когда” — это ещё куда ни шло, это ладно ( хотя и здесь имеются известные трудности — но не о них тут ); но вот понятие “где”...
..: Начисто отсутствует.
— Это я не о рюкзачке: рюк, слава Богу, на месте,— да и кто, кроме меня, смог бы найти его здесь: за этой, с виду такой неприподъёмной плитой,— и баллоны пребывают там, где я их предусмотрительно заначил — то есть, соответственно, в упомянутом рюкзачке; я с радостью ощупываю редукторы, пробую травануть газ — идёт, зараза,— только вентили поддаются туго, хоть я и промаслил их, как только было можно, снаружи — от нашей верной подземной подруги Сырости и её зловредной сестрицы Ржавчины ( с близкими и вечно голодными родственницами по матерной линии Коррозией-унд-Разрухой ),— ну да это ничего, это не страшно — я плотно затягиваю клапан, затем водружаю рюкзачок с баллонами на плечи, прикуриваю сигаретку — и возвращаюсь в грот, где из-под плиты слышится приглушённое чертыхание моих преследователей.
: Картина почти аллегорическая — “Туженики...”,—
: Дятлы. И мне становится смешно. А потому, когда труды их подходят к концу — мне-то отсюда, со своей стороны это хорошо видно; да и рассчитал я, опуская плиту, чтоб им с их способностями минут на десять работы было — им работы, а мне сигаретку выкурить, да рюкзачком столь нужным оснаститься,—
— когда старания трудов их подходят к концу, я со смехом бросаю в расширяющуюся меж нами щель как раз догорающий бычок — и он красивым таким фейерверчиком рассыпается искорками о чью-то несвоевременную лысину ( “попал, между прочим”,— цитирую я по этому поводу, ибо “попал — звучит гордо!” ),—
— и мы возобновляем нашу игру:
“Преследование”.
: “Гонки-под-горизонталью” —
— под линией горизонта то есть.
РЕМИНИСЦЕНЦИЯ I.
..: очень сложно объяснить, почему я взялся за перо и пытаюсь описать наши далёкие события. Порой мне и самому становится это не ясно. < Я, толком не прочитавший в своей жизни ничего путного — и вдруг в роли писателя... >
: «ПИ-ИТ-САТЕЛЯ...» — как, возможно, протянул бы, увидев эти строки, Сталкер. Милый “майн кайф любер люмпен” Егорова,—
«ЧУКЧА — НЕ ПИСАТЕЛЬ!!!» — рявкнул бы по этому поводу сам Сашка, окажись рядом.
— А Пищер бы промолчал. Только усмехнулся: не зло, не презрительно... А так. Просто.
: Я по-прежнему не могу его понять. Всё ещё не могу. То есть порой мне кажется, что я его понимаю... Но это быстро проходит. Как наваждение, как фокус,—
— Что-то в нём есть: неуловимое, двойное; нет — как калейдоскоп; повернёшь иначе — и всё вновь, и уходит в бесконечность... Бесконечность. Словно наложение волн ——
— “И н т е р ф е р е н ц и я”,—
: Тяжёлое слово. Его.
В калейдоскопе — три грани и стекляшки внутри ( между ).
: Пищер — не стекляшка.
В нём словно... Да, вот это слово: в нём словно три человека, три грани; чуть иная ситуация, поворот...
— Нашёл. Да. Правильно.
И лёгкий полёт — со звоном.
..: Но я не знаю, что могли бы сказать эти “трое”, прочитав мои записи. Не могу себе представить — как невозможно представить заранее следующий узор калейдоскопа. Тут гадай, не гадай...
— Но эти “трое” не дают мне покоя. И я вернусь к ним позже:
Потому что бывают ситуации, когда не думать — нельзя, и не писать — невозможно; но наступает момент — должна стоять точка, запятая, тире — пауза; и я откладываю тетрадь и ручку, чтобы вернуться к ним позже.
— Позже: через несколько недель, лет, месяцев.
Потому что не писать — невозможно:
— После очередного невозвращения в Ильи.
— После отъезда Керосина и Пищера.
— После визита Сталкера: вдруг, спустя столько тысяч лет, чуть-ли не через окно ( точнее — балкон: я живу на втором этаже ) в два часа ночи с сумкой пива и бутылкой столь милого его сердцу “ПАРТ-(‘АРТ)-вайна” в руке,— уже изрядно навеселе...
... или после очередного “неразговора” по телефону с Егоровым. “Неразговора” — это не в обиду ему, то есть тебе, Сашка — просто говорить ты теперь не желаешь ни о чём, кроме как о своих “КАН-пьютерах”,— а мне уж, извини, ещё в школе казалось, что и в двоичном коде одно число — лишнее; слишком оно всё... Как бы сказать: запутывает?..
: Такой уж я, видимо, человек — недоразвитый, может; несовременный — но что тут поделаешь?.. Какой есть.
: Какой был. Может, я и становлюсь лучше — может быть.
: Расту. Прозреваю —
— теперь. Обращаясь к вашим давним словам, разговорам. Спустя столько тысяч лет...
: ОДИН. И кажется, что — п о с л е д н и й .
..: Только сейчас начинают доходить ваши слова, разговоры, споры, стихи, песни,— наши долгие ночи у костров – и такие краткие дни общения!..
— Каким же я всё-таки был...
: “Гадкий утёнок” — о! — это не обо мне. Я просто помню всё — и никак не могу забыть; смешная мысль — потерять свою память; я помню — и медленно понимаю, и только этим живу; я весь там — в нашем вчерашнем... Нашем настоящем вчерашнем. И хватит об этом:
..: Глупые, неумелые строки. Прямые слова. Я вернусь к ним позже — когда научусь говорить; и я обязательно скажу об этом — так, чтобы быть понятым — своим голосом: после, потом...
— Делаю первый шаг. Учусь говорить и дышать:
: Одновременно.
... я сделал вдох — тогда, в те годы,— и пришло время выдоха.
< : “ВРЕМЯ СОБИРАТЬ КАМНИ...” >
: Да. Как бы сказал Сталкер — тогда. В прошлом. Без которого я ничто, ноль, “не-я”... И потому вновь неизбежно приходит время думать, писать и понимать — и я пытаюсь понять, описывая — и лишь сейчас начинаю понимать:
: Всё, что было с нами тогда.
С каждым из нас:
: Я живу теми нашими днями и жизнями — словно за всех, заново — и всё так ясно вижу — снова — и понимаю... За себя — и за каждого:
РЕМИНИСЦЕНЦИЯ II. За Егорова.
— Преследование: ХА!.. Я на их месте хоть бы одной извилиной раскинул, прежде чем устремляться дальше за мной. Потому как ежели пред тобой оч-чень крас-сиво опускают свод — нет, не на тебя, сиречь на твою, то есть твой глупый безмозглый кочан,— а ровно перед тобой; да не ‘насмерть’, не на-совсем опускают, а так — задержать да позлить, да ещё весело дожидаются с той стороны — не уходят, хотя вот она: фора,— беги и исчезай, растворяйся, шхерься в этом родном тебе до боли Лабиринте, где каждый камень — твой, и каждая щель — ты и часть тебя, и так легко сгинуть от этих придурков без всякого следа от себя — но ведь нет: жду, то есть — для них — ждёт с той стороны, да ещё — эх, обида! — бычком в морду под цитату из Каттнера — жах! — да-а... Я б на их месте — хотя и дико это звучит: “я на их месте”,— ну да ладно; я бы на их месте даже не думал, а тихо сыканул, то есть пописал кипятком в четыре струи — или согласно любому другому количеству дырочек в пуговицах их дешёвых гАвёных комбезов — да предпочёл раствориться в упомянутом лабиринте, по возможности в направлении выхода и достаточно немедленно: то есть практически мгновенно — сшибая и расшибая крепи, искривляя пространство, пронзая бут и монолит...
: Насквозь. Ага. То есть как в той уродской статье в “ТуРЭДских новостях” ( для тех, кто не читал — на своё счастье — всего пафоса и кретинизма данной статьи я передать не в силах; скажу только, что недоумку Рэду за участие в качестве ‘главного хауптперсонена’ в той статье не отмыться теперь до конца жизни — ну так всяким недоумкам и надо; вообще газетёнка “Туристкие новости” — хуже скверной, кто её читает — не умнее тех, кто в ней печатается/прописывается,— ну и “енд” с ней-и-ними ),—
— И больше бы НИ-КО-ГДА — да! ( возвращаюсь в мыслях к своим даунам ) здесь, в наших штреках не показывался.
: Руководствуясь инстинктом самосохранения, значит — не даром важнейшим после полового...
— ‘Ведь это наши штреки: они помогут нам’,—
: Но нет там — где положено — у моих преследователей ни мозгов, ни извилин; и иные инстинкты там правят бал — не инстинкты даже: шиза-и-ненависть... Ненависть и шиза.
— А значит, будем учить. Оч-чень, оч-чень больно. И по возможности красиво —
: Достаточно красиво — полагаю я про себя, устремляясь от данных козлов подальше — в соответствующий проход. И методично позвякиваю баллончиками в рюкзачке за спиной: словно бубенчиками.
: Подманиваю, значить.
РЕМИНИСЦЕНЦИЯ I. За себя.
... это было, когда Сталкер ещё на своей подлодке шпионской плавал: году в 81-м то есть. И через два года после того, как искали Шкварина. Сашка до сих пор называет — “спасаловка-по-Шкварину”,— хотя какая же это спасаловка, когда искали тело? Не понимаю. У Егорова вообще очень интересно иногда получается: скажет слово, и видно всем, что — неверно, все это понимают, но повторяют за ним – то-ли он как-то так говорит, что привязывается, то-ли созвучие внутреннее верх берёт — не знаю. Но только я так неверно говорить не могу:
: Повторять, как попугай...
— и как-то очень грубо получается: “спасаловка по...” Словно неуважение какое-то. Хамство презрительное — невзначай с высоты: “...”... Потому мне проще сказать: искали. Хоть я тогда с ними не был — сам в армии служил; “служил” — тоже не то слово, тошно служить — и армия моя совсем не армия была — в том смысле, как о ней тогда говорили; может, война? Не знаю. Войной её там тоже не называли. Не было тогда ещё этого слова. Для нас, по крайней мере. Но я не хочу о ней — хорошо, что вернулся. И славно, что целым. < В транспорте, на котором возвращались, мы были как бы в два этажа: те, кто в трюме — в цинках — и мы, наверху. На палубе. Пьяные в жопу — что наверху... И было нас примерно поровну. > Но я не буду об этом здесь.
... Хотя вернулся оттуда — и трудно сказать, чем думал и как; да и думал-ли вообще? Наркоз оружия и правоты, и силы, что знает: она — добро... Я не оправдываю себя; другие говорят — “так нас учили”... Ерунда. Мы учились сами, и сами определяли себе учителей. Как и то, чему учиться. < Что вообще оружие и сила? Вот такой пример — оттуда: когда возвращались,— уже на корабле, то есть на военном транспортном судне,— продолжали спать с оружием. Потому что — кто за год, а кто и за два там так привыкли спать, и иначе не могли. Готов был — вначале стрелять на поражение, а уж потом просыпаться... Надеюсь, понятно, что я имею в виду. Если нет — слава Богу. И отнять это оружие у нас — дав нам — было уже невозможно. Но мы пили — когда возвращались — и пили, конечно, страшно. Я вообще не видел, чтобы так пили люди. К нам просто боялись подходить. И вот перед самым портом нам выдали немереное количество спирта,— ну и мы все наклюкались. Подозреваю, что это был не просто спирт... Потому что когда пришли в себя — мы были уже в порту, разоружены и связанны. > И хватит об этом.
— Я вернулся в Ильи, и сразу стало ясно, что пора наводить порядок. А значит — действовать.
Потому что бардак там творился жуткий; “жуткий” — это как мне увиделось... ТОГДА. Но я попробую не теперь, отсюда — а как бы из тогда описать, что было.
: За себя — и за Сашку.
За себя — это так:
..: просто! До кретинизма. До надёжной своей правоты. До несостояния понять — и принять кого-то, кроме себя,—
— Впрочем: тогда, как тогда. Извиняюсь за излишне долгую преамбулу, невнятный текст слов — сердцебиение мысли, мотылёк зелёного огонька кардиографа,— трепещет, как на ветру... Так труден этот выдох!..
РЕМИНИСЦЕНЦИЯ II: Сашка.
— Плохо одно: не рассчитал я, что с баллончиками данными за спиной подвижность моя несколько... гм, значить.
И я незаметно начинаю материться — конечно же, про себя; ниже достоинства моего это — вслух, когда те на хвосте, рядом...
: ДОГОНЯЮТ. “Суровая правда жизни — в матку её”...
— Баллоны бьют по спине, расклинивают в шкурниках; пот заливает глаза — едкий, грязный, чужой... Вывинчиваясь из очередного шкуродёра, со всего маху вдруг налетаю налобником на торчащий из потолка свод. Оф-фигительная травма лба ( по проклятой причине ношения света на упомянутой части тела, а не в подходящей руке ); потоки звёздных скоплений ( рассеянных и шаровых ) вырываются из обоих с’глаз — разом — ликвидируя вековую тьму вокруг и шокируя нецензурной вибрацией моего осатаневшего горла окружающий камень, символизирующий собой нетленные подземные ценности: покой-и-тишину, тишь да < ... > —
— меж тем как налобник на эластичном хайратнике устремляется с моей головы вниз, по дороге больно щёлкая меня по носу — и повисает на шее, не в силах преодолеть крепость встреченных плеч. И светит, соответственно, куда-то в ‘промендржность’: вниз, значить. Внутрь непонятно чего.
: Потоки слёз из глаз, выжатые чуть не ликвидировавшим мой чувствительный орган нюха налобником, гасят звёздные потоки, устремлявшиеся до того оттуда. Впереди становится тьма; что там — камни, крепи, проход? Ничего не вижу и ‘примерно столько же’ соображаю от боли. Рвусь вперёд загнанным зверем. Угол плиты — больно, неожиданно — в дополнение ко всему — из тьмы в плечо: боль задержки адская,— и тут же подворачивается левая рука, и я качусь в какую-то щель — не повредить бы баллоны!.. < Представляю, как они лопаются в рюкзачке за спиной — и бедная моя спина покрывается инеем от выходящего газа...
: Заморозка, чтоб не очень беспокоила боль от ран, нанесённых корявыми осколками металла. “Кошмар, значить...” >,—
— Правой уцелевшей рукой нащупываю болтающийся многоточием на шее налобник ( всегда полагал, что хороший фонарь в руке гораздо надёжнее в ощущениях полумёртвого, сиречь зажмурившегося налобника на шее,— а также приятней ) — рву его вверх, на лоб, и волосы на загривке летят, запутавшись в гнусном хайратнике; одновременно левой — дикая боль в пальцах! — отталкиваюсь от мокрой осклизлой крепи, что прежде подпирала здесь свод, да сгнила ‘от бремени’; вокруг — я вижу — чуть-ли не лес этих крепей: выставка декоративно-крепёжного материала ‘былых времён и породов’,— от толчка она летит, заваливается, падает назад, трещит, ударяет в соседнюю, вышибает её — и тут все они начинают падать друг на друга и страшно при этом трещать; этот жуткий хрипатый звук, треск — «не поехал бы свод»,— мелькает мысль, но что она может? — если б “поехал” свод, она бы просто не успела родиться в разбрызганных по всему гроту мозгах, и это — тоже мысль, а раз я родил и её — значит, ‘освод’ тут ни при чём — стоял, то есть, висел ни на чём — и будет висеть “долгие лета”,— только страшный треск за спиной: треск падающих гнилых ненагруженных крепей; но я успеваю — за доли секунды — разглядеть впереди проход и увернуться от здоровенной на вид и не вполне гнилой балки, летящей на меня сбоку — достаточной, чтоб изготовить из меня две симметрично разлетающихся вперёд независимых друг от друга детали,— на ходу в прыжке вырубаю налобник и оттягиваю изо всех сил лямки рюка — ни к чему мне сейчас за спиной предательский звон бубенчиков —
— приземляюсь уже в темноте за поворотом: беззвучно, “на четыре кости” — в замеченном проходе,— и исчезаю в нём под скрежет и треск рушившихся позади былых опор свода.
Теперь уже — позади. “Там, за поворотом”.
: Тайм-аут, значить. Пора перевести дух < ‘двух’, а то и “трёх” >. Всё-таки я здесь дома. А они — в гостях. Если не сказать...
РЕМИНИСЦЕНЦИЯ I: снова я.
: В конце концов, как я уже писал, от себя это несколько проще. Выдох, как и вдох, дело твоё личное, в некотором роде “хозяйское”. С рождения дышим — за себя. И другим даём... Вот с этого воздуха всё тогда и началось.
Пока я воевал, народу в Системе прибавилось. То есть поначалу — после того, как Шкварина нашли — ходить вроде даже как перестали: страшно было. Все, кто до того Ильи посещал, по иным каменоломням разбежались — кто в Бяки винёвские навострился, пленённый тамошним километражом и обводнёнкой, кто Старицкие дыры осваивать начал — вначале те, что ближе к городу были,— кто в Володары, Кисели и Силикаты перебрался. Кому что ближе пришлось. А некоторые — как НБС — вообще ходить перестали: по непонятным мне тогда причинам. Только Егоров с Мамонтом остались верны Ильям — ну и кто с ними был, с “ЗМ”, как они тогда назывались. И они всех тянуть к себе стали — новых, кто только начинал ходить под землю, и кого-то из старых — мол, целая Система пустая,— и так далее. К тому же в Ильях действительно интереснее, чем в других системах было,— и к ним потянулся народ: в основном новый, потому что от НБС, как я уже сказал, почти ничего не осталось — и получилось так, что в Ильях произошла своего рода “смена состава”. И всё началось по-новой. Как когда-то — но не совсем так. Потому что за годы эти многое изменилось: и люди, и вещи... Кассетники появились — и стали Настоящую Музыку под землёй слушать; о патефонах — на которые когда-то в Сьянах, как Сталкер рассказывал, огромный спрос был — уж и не вспоминали: разве что “по приколу” принесёт кто... Свет стал иной — надёжный,— аккумуляторами все обзаводились, системы свои конструировали разные... То есть — налобники. Транспортные мешки в поголовную моду вошли — чтоб рюки и цивильные шмотки не пачкать — и теперь из пещеры все чистенькие возвращались; такие капроново-анорачно-красивые, разноцветные,— опять же, рюкзаки самодельные из капрона “технического” и лавсана себе шить стали — если кого, как в старые времена, с “официальным абалаком”, или, Боже упаси, с “яром” встретишь — сразу можно было сказать: чайник. Гитары и примуса почти у каждого были — а не одна/один на десять человек, как прежде — и от этого какая-то независимость друг от друга появилась. То есть всё это, конечно, как и раньше, дефицитом жутким было — но как-то научились доставать.
: В общем, ходили под землю теперь совсем иначе.
И как-то незаметно Ильи превратились в Дом. Не пещерой таинственной стали — на воскресенье посетить, замирая от романтического визга и трепета,— а Домом-для-Всех. Местом жизни.
: Гроты жилые оборудовать начали — я и представить не мог до войны своей, что с камнем ТАКОЕ творить можно... “Резьба по белому” — “белому камню” то есть, как это Сталкер потом окрестил. Тоже: Данила-мастер слова... Впрочем, он и по камню здорово работать может — по-настоящему, я хотел сказать. Он мне на День Рождения, когда мы месяц на пищеровском эксперименте сидели, такую Двуликую подарил... Мне до сих пор кажется — она будто живая; стоит только взять её в руки...
— Но это было позже, потом. Тем более, что об этом я уже писал. И чем тогда всё кончилось.
... А началось всё — наверное — т о г д а :
: В монолит вгрызались совсем как те, кто прежде эти каменоломни разрабатывал. Плиты ворочали и в крошку разбивали — в тонны, наверное, весом. А может, даже в десятки тонн. Всё хотелось поудобнее устроиться под этой землёй; ведь да: не грот пещерный был уже для всех вокруг — дом, квартира...
: Не Подземля. Не пещера,–
— Из леса, что наверху на горе рос, затаскивали осиновые стволы: каторжный труд — для Ильей; в шкурниках Старой системы ведь повернуться негде; транс не протащить иной раз, не то что ствол дерева,— но затаскивали целые стволы: старые крепи не нравились, слишком уж гнилыми и мокрыми они казались,— из новых стволов и брёвен ладили нары для спанья, столы и сиденья вокруг них; гроты перегораживали стенами из этих брёвен и каменных плит — на “спальни” и “гостевые части” делили,— а тут и Пищера осенило: давайте, говорит, не просто так собираться, а каждый раз что-нибудь интересное делать — и понеслось... “ПИ” — Пищеровские Инициативы, так это Егоров окрестил. И первым ринулся в бой:
: Начали со звуковой аппаратурой мудрить, со светом,— музыку под землёй слушать; тут ведь как раз, как я уже писал, магнитофоны кассетные появились у всех, и рок настоящий доходить начал западный — то, что группы их за семидесятые на пластинки записали,— да и наш потихоньку из младенчества вырастал; а ещё — “родное КСП”, или авторская песня по-другому — фестивали классные полосой пошли, и с каждого Сашка с Коровиным и Пищером кассет по 20 записанных привозили, и все — в общем-то — не лажа; имена новые восходили, как звёзды — и какие Имена!.. Бережков, Мирзаян, Лорес, Устинов, Певзнер, Жуков, Якимов, Стрижевский, Васильев, Басин,— Кенгуру, Иваси...
Поэтов и авторов этих песен Пищер с Егоровым к нам в Ильи приглашали — на колорит пещерный,— “истинный андеграунд”, как Сталкер выразился как-то,— ну и, конечно, концерты они в Ильях давали — с акустикой фантастической подземной нашей — ах!..
— И Жан-Мишель: ‘Ж-М-Ж’, как мы его называли,— какое волшебство творила под землёй его музыка!..
... да только немного я всё-таки забежал вперёд.
: Плохой я рассказчик.
РЕМИНИСЦЕНЦИЯ II: Егоров.
— Прислушиваюсь, заодно переводя дыхание и поправляя налобник.
: Стоят, вибрируют. Совещаются, значит — как им дальше надлежит быть в виду такого психа, как я. Э-э... Да так они почтут за счастье слинять, немного переконивши... А это в мои планы не входит. Потому что в мои планы входит иное — заманить их, подобно куропатке припадая на якобы раненое крыло, во вполне определённое место... От которого мы пока ещё — приходится констатировать мучительный ф’акт — в данный момент пребываем, как в своё время очень любил выражаться один мой знакомый в детстве Пищер, “по ряду причин на самом деле” на вполне известном удалении. И места этого мне оч-чень хочется достичь — “по ряду причин...” — именно в такой компании, по возможности никого из состава данной компании не растеряв по дороге.
: Не отпустив то есть.
— Сиречь: не дав уйти.
И я кидаю им в грот с порушенными мной почти не специально крепями один совсем небольшой камушек.
: Для привлечения внимания к своей скромной персоне, значит. С тактикой куропатки они явно не знакомы.
— Таким образом я привлекаю их внимание. Но привлечь его мало; чтобы заставить их двигаться за собой, мне необходимо занять подобающее место в их убогом мировоззрении.
: Центральное, значит. Или — на худой конец — доминирующее. “Хотят они того или нет”.
— И поскольку в центре их ублюдочного мировоззрения доминируют тупость и злоба, то я кидаю на звук ( то есть на столь не милое моему головному мозгу и грудному сердцу воркование этих даунов ) “ещё один кирпич”, взятый, однако, не из знаменитой постройки Пинк Флойда ( шутка ), а из соседнего бута. Кстати, бутовые стенки в Ильях — редкость, а потому разорять их таким способом несколько западлительно. < Если в каждого дауна от спелестологии кидать бутовым камнем — ...
— Вы поняли: бута на всех не напасёшься. А потому возвращаюсь к прерванной мысли. >
..: весом около двадцати предидущего — где-то. Прямо на звук — да и на свет, кстати. Ибо их мерзкий вонючий плекс не только коптит стены и своды наших божественных Ильей и пакостит воздух — он ещё замечательно освещает их: всех-вместе-и-каждого-в-частности, а гасить его на остановках и заново возжигать потом муторно и нелепо; так что я, почти не целясь и не напрягаясь, швыряю в эпицентр их огненного изобилия соответствующий кирпич — и попадаю.
: Между прочим, значит. И это производит должный эффект. Не скрою.
— И мы продолжаем наши бега. Жаль только, что поставить на них — да и на меня — в этой гонке решительно некому. Впрочем: кому бы пришло в голову ставить на них?
: Гиблое дело.
Вот разве что Майн Кайф Любер Сталкер... Он у нас просто обожает юродивых. Хлебом не кАрми — дай только какого-нибудь дауна по головке посильнее погладить... “Да”. Но в данный момент Любер ковыряет с-под-низу льды какой-нибудь Северной Африки, отважно воображая — в полном соответствии с древнейшими традициями отечественного ВМФ — что бултыхается в российских территориальных водах ( они же околоплодные — если сделать правильный вывод из знаменитой фразы, что “Россия была беременна революцией” ) — а его ‘не-поц-толпяемая совершенно К-Г-Белая Суп-Марина...’ Значить.
— А вот отвлекаться не стоит. Потому что зверь, раненый булыжником ( тем самым, что менее всего на свете походит на оружие — даже при этом свете значительно более смахивая на средство ритуального хулиганства ), опасен вдвойне: толку, что они с плексом, а я с налобником — в шкурниках меня сильно стесняют баллоны; стряну я с ними в родных до боли шкурниках, и жаркое выдыхание вражьего плекса буквально начинает прожаривать мне пятки... А есть мнение, что не только пятки оно мне прожарит — если... Если я вновь не устрою себе подходящую фору:
: Тайм-аут-пидерзеен, то есть.
Потому что куропатка, симулируя паралич, удаляет врагов от гнезда своего; я же — не куропатка. < С психопаткой, за отсутствием Лиебер Люмпена, можете сравнить сами — но честно ‘бредубреждаю’: и не от таких отмахивался. “Да”. > То есть в отличие от неё я веду эту галдящую, матерящуюся и рассыпающую на каждом шагу всякие гнусные угрозы и псевдопророчества, толпу не от — а к. То есть во вполне определённое место. Достичь которого я обязан на две-три минуты раньше, чем они. Две-три ( любимое числительное ) минуты — совсем немного, но мне этого хватит, чтоб подготовить там всё к встрече столь низких гостей. Точнее, должно хватить.
Потому что теоретически оторваться от них я смогу в Больших Штреках — в них довольно просторно; по крайней мере, против остальной части Старой системы Ильей — и я смогу рвануть со своим налобником и рюкзачком вперёд, а они с плексом своим вонючим необёрнутым ‘неизбрежно’ отстанут — с плексом-то не больно разбегаешься,— но пока мы продираемся к упомянутым штрекам сквозь совершенно крысиные лазы и шкурники периметра Дальней системы, преимущества у меня нет. А есть даже наоборот: и очень даже слишком.
«Слишком уж слишком»,— элегантно добавляю я про себя, пытаясь на ходу утереть пот и поправить в очередной раз пытающееся покинуть мой бедный израненный лоб средство света.
По этой причине мне приходится напрягаться — хорошо хоть не выкладываться — изо всех сил. И слава Богу — не из последних. Пока. Ибо кому приятно быть заживо сожжённым? Я им не Джордано Бревно. И не чайница Жанна, которая получила от Пищера в своё время медаль “За освобождение Системы” после того, как в её спальнике взорвалась двадцатилитровая канистра бензина,— кстати, любимое блюдо последней было “хворост”... Моя цель — принципиально противоположная:
: Пожар мировой революции — как и прочие огненно-ритуальные безобразия, творимые в ‘широко-стране-моей-родная’, с детства вызывали во мне глубочайшее отвращение. Так что в душе я в некотором роде пожарник. Или антипожарник — если по Брэдбери.
— А он удивительно точен в данном вопросе. Особенно в переводе Норы Галь.
— И потому я так НЕ-НА-ВИ-ЖУ, когда коптят стены и своды наших прекрасных Ильей. И травят воздух в пещерах своими погаными волоками. ( А также — мусорят, засерают гроты и штреки, обламывают “на память” кристаллы и натёки, воруют найденные не ими предметы труда тех, кто когда-то разрабатывал эти штреки,— далее по всем пунктам. )
И потому я веду за собой этих ублюдков, припадая на левое крыло, в Правую систему: в самую дальнюю её часть — то есть туда, где погиб Шкварин.
РЕМИНИСЦЕНЦИЯ I: от себя сначала.
— Дело в том, что Пищеровские Инициативы были уже потом. После “Зелёной войны”.
А “Зелёная война” началась, когда я пришёл из армии. Но не мы начали её. По крайней мере, так я тогда думал. Хотя это была наша война.
— Я вернулся в Ильи; думал — в Сказку: так хотелось смыть с души коросту армейской пакости!.. Ильи были для меня — Пещера: та, из “Семи Подземных Королей” и из “Путешествия к центру Земли”,— и лишь там, когда можно оказывалось как-то отключаться от жары и проклятой духоты казармы — и от солнца безумного, и от безумных ливней, что дождями-то назвать было нельзя,— и от многого другого, о чём, конечно, не место — здесь,— лишь там понял я, чем были для меня Ильи:
: Стали — меньше чем за год хождения в нечастые выходные...
: П р и с т а н ь — не Дом и не Приют,— но Часть Мира, где можно стать одним с этой холодной каменной гладью, с изломами плит и жалостливыми известковыми тучами водокапов,—
: с маленькими кристалликами кварца — маленькими, но как же Прекрасными в обрамлении жёлтого и белого, бывшего Жизнью,—
— и с тонкими пальчиками сталактитов, что будто указуют: вниз — ...
— Я вернулся, и увидел...
: Да — строились гроты. Может, по-своему это было хорошо. Но будто бульдозер корёжил лес, возводя колоссы спичечных коробков на окраине города. И набивал в бетон людей — по прописке, каждому своё место. Где не дай тебе Бог перепутать двери близнецовых пристанищ,—
— Как же: строили-мы-строили,— и будет стоять кто-то чужой?.. Словно собственностью какой-то становились эти камни, право — от того, что слишком тяжёлым и дорогим трудом было плачено за их перемещение с-места-на-место.
Не хочу сказать, что в неудобном, необорудованном для стоянки гроте располагаться на отдых лучше — ясно, что нет,— вопрос в другом. В том, что вместо Природы стали громоздить некие подобия городских клетей — но смешно пытаться под землёй повторять/копировать верхний мир, и не для того ведь приходили под землю, чтоб тянуть за собой хвост городских заморочек и условностей... К тому же оборудование гротов этих стало прямо какой-то самоцелью, соревнованием бытовым по-американски — вот, мол, в гроте Подарок пять человек на нарах разместиться могут — а мы у себя в Соседе нары на десять человек забабахаем...
: Да — новый народ пришёл. Интересный — быть может. Но незнакомый и иной. А хотелось того, что было раньше. И пусть не знал поимённо всех, кто прежде ходил в Ильи,— дело, опять же, не в этом. За новомодным обживанием Ильей кондовая суета стала; не ходили теперь в Ильи — “бегали”; они ведь и говорили так: “сбегать к Шкварину”, “сбегать к Шагалу”...
: К Шагалу. К Шкварину. То есть — Свечу поставить. А звучало — ... .
— И очень громко всё это было. Базарно. Опять же, ничего не имею против “девочек” ( конечно, речь идёт не о “ночных ресторанных бабочках”, а о наших подругах, пусть и временных; «девочки — наше богатство», сказал как-то Гена,— что бы были наши походы без них — без того тепла и уюта, что никогда не мыслим в “чисто мужской” компании?.. ),—
— но когда пол-Системы только и делает, что обсуждает “кто, где, с кем и когда” — становится омерзительно-скверно. И хочется отойти в сторону. Как от кучи дерьма.
: Не хочу сказать, что Сашка устроил всю эту бытовую навязчивую суету,– нет. Он привёл-пригласил в Ильи кого-то; кого-то позвал Мамонт; кто-то пришёл сам, почти случайно — как Хмырь, что сразу сошёлся с Сашкой < ибо “не бывает случайностей в нашем мире >,– эти пришедшие позвали своих друзей. И получилось, как с оборудованием гротов: лавина. Стоит убрать один действительно мешающийся камушек – за ним становится видно, что мешает следующий, и так далее. Это очень трудно остановить. И тогда мы с Сашкой, Коровиным и Керосином “ушли вправо”: в Правую систему Ильей. Туда, где прежде никто никогда не стоял. Подальше от суеты. Вернувшийся из Средней Азии Пищер, конечно, сразу присоединился к нам — потому что, как и я, не знал больше половины нового народа — все они пришли в Систему, пока он покорял среднеазиатские дыры; многих, как я сказал, привёл Мамонт — и как-то так получилось, что вновь пришедшие Пищеру сильно не понравились; по-моему, отсюда и началась их размолвка с Мамонтом. То есть Пищер считал, что бардак, что в Левой системе Ильей творился, от весёлой подземной жизни Мамонта проистекает — и его друзей, соответственно. И мы ушли от этого бардака подальше. Из новых, кто недавно пришёл в Систему, к нам присоединились Хмырь и Хомо; мы без лишней суеты оборудовали себе гротик в, казалось, немыслимом переплетении плит и камней на одном из рухнувших перекрёстков — оборудовали красиво, совсем непохоже на полугородские берлоги Левой — с сохранением диких естественных форм камня,— ну и, конечно, там, где прежде ничего, кроме непроходимого завала, не было — то есть мы не “оттяпали” у Системы какой-то кусок поудобнее под личное жильё, а даже словно прибавили к ней расчищенное нами пространство. И назвали свой грот Десяткой.
: Мы хотели начать сначала — иначе, чем стало,— сохранив лучшее, что было в нас; что поняли и нашли за эти годы... А в общем-то, без “высоких материй” просто ушли от шума, что творился в Левой системе. Коровин тогда сказал: а какого мы хотим прочих?.. Разве нам мало себя???
: Что ж... ЖБК было закрыто — и нечего нам было делать “слева”. < Смотреть, как замусоривается и в буквальном смысле этого слова уродуется — копотью, грязью и надписями столь любимая нами прежде часть Ильей — часть пещеры, с которой у каждого из нас столько было связанно?.. Нет уж: покорно не благодарю. > И тогда у нас родилась одна мысль.
: Егоров с Пищером, сделав съёмку части Правой, “вычислили” штрек, который почти доходил до поверхности земли. “Почти” — то есть копать оставалось каких-то 10 ÷ 20 метров ( Пищер уверял, что пять — и проспорил Коровину около десяти шоколадок: по ‘шоко-ладке’ за каждый лишний метр раскопок ). В общем, мы начали пробиваться из этого штрека на поверхность — и за несколько выходов выкопали себе новый вход в Систему: вход, о котором никто, кроме нас не знал. Конечно, копать его было не просто — камни, монолит, и чёртова плотная, будто спрессованная юрская глина — которую не возьмёшь толком ни лопатой, ни кайлом... Но мы всё-таки пробили его — как тяжко нам ни приходилось... местами. Ведь никто из нас не знал — до самого последнего момента, когда Сашка в очередной раз забил лом в породу — плотную спрессованную землю — и он полетел у него дальше, а в отверстие ударил красный луч света,— солнце садилось, и наш выход оказался обращённым прямо к нему... — никто не знал, в правильном-ли направлении мы вообще копаем. Потому что я уже писал, как топосъёмит под землёй Пищер — не вполне, по-моему, корректно. Хотя я сам тогда не больше его понимал во всём этом; может, именно из-за тех волнений и сомнений я и надумал поступать в технарь, чтобы потом — ведь так легче было — окончить МИГАИК... И поступил: тем же летом. То есть, конечно, я мог пробовать сразу поступать в институт — армейским всё-таки легче, у них свой конкурс — но я решил не рисковать. И потом, куда мне было спешить? Армия мне уже не грозила. И слишком многое из меня выбили в этой армии, чтоб сразу рваться в институт — без элементарной подготовки.
: Хватит — нарисковался и “нарвался жил” в этом раскопе. Ведь кроме интуиции и веры нас ничто не направляло — но, в общем, эти две дамы вывели нас правильно: самым кратчайшим путём на поверхность.
: Честь и хвала им.
И это было так здорово... Что, боюсь, только испорчу — если стану описывать наши эмоции, когда мы впервые выбрались через него на поверхность. Это был НАШ вход в Систему,— ведь никогда до нас тут не было входа; мы сами сделали его — и этим всё сказано. Но я снова отвлёкся —
— ИЗВИНИТЕ.
... В Левой системе тогда уж совсем гадкие вещи твориться начали. Народ там какой-то странный обосновался — то-ли приблатнённые какие, то-ли фуфло, то-ли просто дауны. Пищер их презрительно называл “спелеалики”. Ничего интересного у них не происходило ( только жалко было, что Мамонт устроился средь них — и это мне очень непонятно было вначале ); мы с Коровиным и Хомо время от времени появлялись там — но скука и тоска оставались в душе от этих посещений: мелкие расклады, базары — один гнилее другого, вечная делёжка-асканье жратвы, выпивки и прочего,— и халява, халява, халява... С ленью и пьяным гонором пополам. Да трёп — кто и сколько выжрал вчера, и почём брал. А ещё — какая-то болезненная, безумная ненависть и зависть друг к другу, но больше всего — к нам.
: Ко всем, кто отделился от них. < Думаю — теперь, время спустя — было в их ненависти к нам нечто от детской обиды: мол, как они посмели — уйти в сторону, бросить всех,— отделиться,— им что, больше всех надо? они что, лучше других о себе думают???
: Этакое наивно-совковое — “как это они себе позволяют отрываться от коллектива?!” И в тоже время — те самые инстинкты собственности, которые делают нас страшно обиженными, когда нас бросает друг или жена, “не выдержавшие совместной жизни”,— аналогичные чувства испытывает общество к самоубийце, власть к сбежавшему на Запад диссиденту, церковные паханы к раскольникам, а метрополия — к самоопределяющейся провинции. Но так я тогда не думал; тогда мне не столько казалось, что Мир устроен проще — сколько не задумывался над его матрёшечной сложностью. И складностью. >
— А потом у них начались волоки.
— Я до сих пор не понимаю, зачем это нужно — ‘дым под землёю’. Тем более в Ильях.
: Ведь волок в пещере — это не просто “дым костра”, что какому-нибудь токсикоману ‘от союза писателей’, может, и “создаёт уют” —
— Это даже не дымовая завеса. И замкнутая камера — а ведь так оно и есть под землёй: куда деться дыму из этих гротов, штреков? — замкнутая камера во время пожара мало что даёт, если представить себе волок в Ильях. Потому что Ильи — это очень узкие ходы, и шкурники, и лифты; непохожи они ни на другие каменоломни, ни на подвалы и комнаты домов,—
: Человек, застрявший в волоке в шкурнике, обречён. Он не только не может шевельнуться из-за того, что его зажало в узкой щели камнем — не видит, куда ползти в этом дыму, куда нужно двинуть руку, ногу или плечо, чтоб выбраться в более широкое место; ему нечем дышать — а ведь грудная клетка его и без того сжата холодным камнем,— глаза, нос, рот, лёгкие раздирает едкий дым — и человек начинает сходить с ума от этого кошмара...
: Если вокруг него — просто дым. Только дым: копоть, да СО2... Всего лишь.
— Но ведь можно жечь пластик, возгонять слезогонку, фосген, фосфор, парафин, хлорпикрин, серу... Это ещё “без экзотики”. Это — от спинного мозга.
Но можно ведь...
РЕМИНИСЦЕНЦИЯ II: Егоров.
: Вот так, ‘припадая на правое — то бишь на левое крыло/копыто’, мы движемся в сторону того места, где в 1979 году погиб Ваня Шкварин:
: В самую дальнюю и страшную ( согласно общему поверью ) часть Ильей. И мне не жалко этих даунов; абсолютно не жалко. Потому что мы уходим от них — из-за них — “вправо”; мы оставляем им освоенную нами часть Ильей — старейшую, так всеми нами любимую часть; именно с неё когда-то у каждого из нас началось это подземное притяжение — “мол, берите родные — да жрите”,— и нечего нам с вами теперь делить: как будто,— и никто не зовёт вас к нам: с плексом вашим вонючим, коптящим, с волоками, бардаком и блядством... < etc. >
— Очень забавное место... Если здесь запалить “набивку” — элементарную такую, очень простенькую “набивочку”: пенорезину, скажем, пропитанную бензином, и пенопласту шарикового накрошить для пущей копоти сверху,— то метров на сто назад по штреку житья никому не будет: штрек здесь узкий, словно крысолаз, без отводняков и развилок, и сквознячок слабый навстречу из Дальней системы — одним словом, штрек-ловушка. Простая набивка — и компания, что так наивно следует за мной прямо в... — опустим пока, куда,— надышится сажей “на всю оставшуюся Ж.”,— вволю надышится; а если “набивочку” ещё оснастить “холодцом” — то есть чуть усовершенствованным напалмом, который так легко варится из бензина, марганцовки, магния, нитрухи, серы и парафина — впрочем, можно брать соответственно керосин и бертолетку: это по наличию и вкусу,— тут полный простор для фантазии; главное — эта штука варится тут же в гроте, за тридцать минут всего, не более — и в пенорезиновую губку... О! Парафин в соединении с серой, оседая в альвеолах, навсегда излечивает любителей волоков от осквернения каменоломен своим присутствием: на веки вечные... А если туда ещё фосфора — или пару стодневных носков в компании нюхательного табачка зафигачить... Да заправить полихлорвинилом,—
— Но оставим волоки спелеобыдлу. Гадить под землёй, даже сводя счёты с такими... У нас есть кое-что получше. И этим скотам с интеллектом в тысячную ционера ( как известно, один ционер равняется интеллекту дубовой табуретки ) ни за что не догадаться, что так призывно-весело позвякивает у меня за спиной в рюкзачке — более чем забавно именуемом наземными туристами-пешеходниками “бутербродником”,— и так некстати задерживает моё стремительное продвижение навстречу упомянутому сквознячку по — чтоб ему трижды неладно было! — окружающему шкуродёру.
... Эх, чёрт! — Господи, прости и помилуй!.. — снова заклиниваю.
: Догоняют. И я мозгом, расположенном в крестце, чувствую, как поджариваются в мстительном огне их примитивного волока мои берцовые, голенные и далее до кончиков ногтей на ногах кости. Впрочем, “мстительного” — это ещё как и с какой стороны посмотреть.
— Но не ставить же мне им волок в этом проходе: в самом деле! “Поднявший меч...”
: Не гоже это нам — “Smoke Under The Earth...” ( как бы заметил Знаток Англицкого Майн Либер Сталкер ),— дип-пурпурного такого оттенка... Как звезда автоэстрады — она же Дитя своего Бремени,—
— Выпрягаюсь из лямок стоически застрявшего рюка: виртуальный трюк под землёй в узком шкурнике, между прочим, значить,— но не страх — злость на этих придурков и презрение к ним подгоняют меня, а также мелодия бессмертного “дыма”, так ободряюще звучащая из-под-сознания в такт моим чеканным движениям; пропихиваю рюк вперёд, вижу перед собой — вокруг чёрного пятна тени от самого себя — пляшущие отсветы пламени их поганого вонючего плекса ( ничего: и за копоть эту мы вот-вот рассчитаемся, и за волоки ваши, и за то, что ломанулись вы к нам в Правую — через Дерьмакрационную Линию — кто вас звал?.. ) — проскальзываю под рюкзачком, ощущая над головой — чувствую, не касаясь — блок, что еле висит; но повторяться не будем, в этом месте нам завал ни к чему — совсем ни к чему: ни им, ни нам, и вообще никому его потом не разобрать, слишком много потянет за собой тот блок — замок в стыке плит — сядет весь штрек к чертям собачьим, а штрек без крайней надобности опускать — что волок ставить: даунское это занятие,— так что я осторожно, но резво вытягиваю за собой рюк; вижу, как за ним тянется — высовывается из шкурника — грязная лапа без перчатки, но с плексом ( “Ага! Опасный момент, мат!..” ) — и резким выдохом ( тут главное — как можно резче: второй такой попытки точно не будет ) ЗАДУВАЮ ЭТУ ПОГАНЬ.
— И молча удаляюсь в пампасы: в свою темноту сиречь.
... Подхватив рюкзачок с чувством выполненного мужского достоинства.
..: Вот чем выгодно отличается электрический налобный свет от поганого и вонючего плекса — в шкурнике я просто гашу его, потому что мне вполне хватает их плексуального пламени сзади; хватает так же, чтоб разглядеть, куда устремляться после шкурника, когда рука этого кретина высовывается вслед за мной будто специально, чтоб осветить мой дальнейший путь < не может же он, в самом деле, преодолевать шкурник с горящим плексом в руке, отставленной назад — то есть прижатой к телу? Ясно, что не может — а потому неизбежно высовывает её вперёд, к вящей моей радости и удобству >,— и слепит самого обладателя этого яркого “фак’ела”, не позволяя ему разглядеть что-либо далее упомянутой руки, потому как пламя плекса располагаеся “по ряду причин” ровно меж его израненными данным слепящим пятном органами зрения и могущей им открыться панорамой грота, где я, не тратя времени даром, вновь впрягаюсь в лямки своего “бутербродника”, на ходу набирая полную грудь воздуха, необходимого мне для задувания вражьего средства освещения/ослепления —
< “... АПОПЛЕКСИЧЕСКИЙ УДАР —— ГОЛ!!!” >
— Ничего: я дарую ему ни с чем не сравнимую радость нежданного отдыха — отдыха его несчастных глазёнок, затраханых слепящим пятном пламени плекса — пока он будет в темноте ( мучительно, на ощупь, стопоря заодно движение всей своей команды ) выкарабкиваться из объявшего его шкурника, затем шарить по карманам, отыскивая смятые и раздробленные в щепу во время этого манёвра спички... ‘ВНЕ ИКРЫ’ — красной, то есть зелёной: значить.
— А мы с “бутербродником” тем временем удаляемся дальше во тьму: за поворот, дабы не смущать своим узко направленным светом глаза и лица этих придурков.
: Что ж — “бутербродник”, он и есть “бутербродник”. Скоро вы у меня из него откушаете. Погодите — совсем немного осталось...
: Мон шер, значить.
РЕМИНИСЦЕНЦИЯ I: за себя.
... Таким образом, ситуация складывается вроде бы равновесная. Мы — Сашка, Пищер, я, Хмырь с Коровиным и Хомо ( и, соответственно, “сопровождающие нас лица” — егоровская жена с сестрёнкой и сашкиным киндером, а также те девочки, что периодически появляются с Керосином и Хомо ) — мы ходим в Правую систему Ильей через свой вход; считаем — и называем себя ПРАВЫМИ,— а бардак, волоки и прочие пакости жизни остаются ЛЕВЫМ: “Левым Демократам”, как они гордо окрестили себя ( намекая то-ли на пищеровский, то-ли на егоровский, то-ли на некий воображаемый ими наш тоталитаризм ) — пусть. Их дело.
“ДЕРЬМОКРАТЫ” — называет их Сашка и много смеётся над вторым — или над третьим, тут уж я не знаю, как правильно — смыслом слова “левые”: то есть — случайные, чужие.
Но старая часть Ильей остаётся им — и стремительно превращается в помойку. И с этим мы ничего поделать не можем: пока не можем. Потому что нас слишком мало; тех много больше — их всегда больше, и слишком много у нас ненужного трёпа и разговоров — от Пищера, Ленки и прочих наших девчонок — «ах, какое мы имеем право закрывать входы и запрещать другим ходить в пещеру; ах — присваивать себе Ильи; ах — диктовать свою волю...»
: ТРЁП. Его не ведают “левые” — и в результате мы не имеем тех Ильей, что были раньше. С нами — и до нас, когда ещё ходило Первое Поколение. НБС.
— Этот трёп очень не нравится мне и Сашке, и ещё Хмырю. И мы не хотим, чтобы с нашей Правой системой случилось то же самое. Потому что за это время мы так узнали и полюбили нашу Правую систему!..
: Мы нашли и заново вскрыли почти все мраковские НКЗ — красоту сказочную; натёки кальцитов, и кора чуть-ли не всех цветов радуги,— а ещё знаменитое “мундмильхен” — “лунное молоко”: удивительные мягкие ослепительно белые струящиеся натёки, струящиеся — и замершие одновременно на уступах стен Белой Колокольни — настоящего карстового грота, “спрятавшегося” средь переплетения узких раскарстованных трещин НКЗ даже от Аркаши с Мраком — но нам с Хомо посчастливилось, разбирая один завал, наткнуться на него;
— Хмырь с Пищером долго бродили по самым правым, тупиковым — как прежде считалось — ходам; “нащупывали” — так называл это Хмырь — и в результате вскрыли продолжение Ильей дальше вправо — конечно, по размерам это было меньше, чем закрытое пока ЖБК,— всего восемь или десять пересекающихся штреков, метров по 200 ÷ 300 каждый,– но мы были первыми, кто вошёл в эти штреки после тех, кто в них работал — и там всё сохранилось, как было: орты, забои, скамеечки для отдыха,— и даже рельсы, клинья, лампадки, чайники для воды...
— И рисунки на стенах: те самые, где церковь и поп, и звезда вверх ногами... И дата — “1837”.
: Наводнение, что когда-то остановило добычу Белого Камня в Ильях, ЖБК и Никитах, прорвавшись во время весеннего паводка Рожайки через входы внутрь систем ( судя по всему — считает Пищер, и я с ним в этом согласен,— той же точки зрения придерживается и Хмырь — паводок ворвался первоначально в Ильи, потому что они лежат выше по течению реки, чем Никиты, и наши входы лишь на метр возвышаются даже в современные паводки над уровнем воды — раньше же, когда против никитского входа была мельничная плотина, вода поднималась выше — даже если не учитывать общего обмеления подмосковных рек, случившегося в последние десятилетия; из Ильей по пласту, или через какую-то несохранившуюся сбойку в районе ЖБК поток воды ворвался в Никиты — там до сих пор на всех стенах чёрная полоса: след того наводнения ),— так вот: этот поток воды прошёл через левую и среднюю часть Ильей; в Правой же системе воды не было, и потому она не только лучше сохранилась — но и сохранила нам в этих замурованных штреках свои исторические свидетельства, которые мы теперь — раз Она нам их показала — просто обязаны были сберечь. Ведь теперь мы были ответственны за их судьбу.
И мы решили ничего не говорить нашим — я, Сашка и Хмырь — но остановить “левых”, покуда они не узнали обо всём, что мы нашли, и не растащили, не испакостили всё.
: Остановить, раз мы не могли совсем изгнать их из пещеры — без лишнего трёпа и сантиментов.
: Ради нас и ради всех, кто может прийти после нас.
Прецедент уже был — закрытие ЖБК. И думаю, это было сделано правильно.
— Потому что это единственное, что можно было сделать. И должно — тогда и сейчас.
РЕМИНИСЦЕНЦИЯ II: за Сашку.
..: Горячее дыхание за спиной — дыхание этих ублюдков; блики их плексуального пламени, раздуваемого на ходу ветром, словно пожар не случившейся революции; звяканье бубе... виноват — баллончиков за спиной в рюке; брань и сопутствующие выкрики сзади —
— мы вырываемся в Большие Штреки.
Мы почти у цели: не может же наша увлекательная игра в ‘казахов-разбойников’ длиться Вечность!..
— А жаль. Между прочим. Уж очень я как бы того... — ну, вошёл во вкус. Приноровился к своим даунам — да и они ко мне, можно сказать, привыкли... Прикипели душой — теперь ни за что не отвяжутся,— особенно после того, что я для них по гуманизму своему христианскому сделал. Да и Дерьмакационная Линия наша, что мы воздвигли поперёк Ильей, покоя им не даёт — чешет и возбуждает... Гондурас ещё тот, значить.
«Экая обида!» — бормочу я про себя, явно издеваясь. И оборачиваюсь назад в определённой жажде лицезреть их неуклюжие, жалкие попытки выбраться из шкуродёра, в который я их заманил ( орден Александра Сусанина I степени ),— то есть который я выбрал для относительно плавного ввода этих придурков в Большие Штреки:
: Ага. Шкурник-колено, то есть вначале вверх, на завал, метра три-четыре очень узкого хода, достаточно образно обозванного Хмырём “Пищи-Ввод” — у Хмыря вообще неподражаемый талант к такого рода названиям,— затем плоская, как юмор секретаря обкома, шклевотина меж двух расслоившихся плит и ( без малейшей предварительной подготовки или намёка ) — отвесная дорога вниз, лишённая каких бы то ни было опор по сторонам: прямо из потолка широченного штрека, два-с-четвертью метра падения ровно.
: До пола. Потому что очень высокие потолки здесь — в Больших Штреках правой части Дальней системы. ( Пищер считает, что сохранились они в своём первозданном виде потому, что в Правой системе наводнения не было; по-моему, Пищер только мозги компрессирует такими предположениями — и себе, и людям. Ибо тогда уж все штреки в Правой должны быть высоченными — как оно и было во время разработок, но вот ЖБК, по которому явно прошёлся вал воды, должно, как и Старая система, лежать в руинах. Однако в реальной жизни этого вовсе не наблюдается. И Штреки эти — единственные на всю Правую систему,— не считая десятка тех, что Пищер — мало ему ЖБК было! — с Хмырём не так давно приплюсовали к Системе, Бородинскими Полями обозвав... Остальная же часть Правой пребывает в ильински-своеобычных руинах: меньше всего в этой жизни на творение рук человеческих похожих — что и делает Ильи столь сложной Системой. Не сравнимой и не сопоставимой даже в кошмарном сне с любой иной подземной полостью. )
— Так вот: в шкурничке этом, Пищи-Вводе, что так нежданно-предательски выводит сюда, нет никакой возможности развернуться: АБСОЛЮТНО-НИКАКОЙ, значит,—
... Ох, и повеселились мы в своё время тут с Питом: на время проходить его, вперёд-и-назад. Назад, кстати, это вообще цирк: допрыгнуть, дотянуться до невидимой снизу зацепки в отслоившейся от потолка плите, затем подтянуться — на одной руке, потому как для второй природа никаких зацепок не предусмотрела,— закинуть ноги в щель, чтоб зафиксироваться в распоре — ну а потом уж карабкайся, ползи наверх, как в обычном лифте... Только очень-очень узком и изогнутом ко всеобщему счастию в самом интимном своём моменте буквой “Г”: м-да, значить...
: только ничто на свете не бывает зря. В том числе и данное умение. Ведь мы с этим камнем — нашим Белым Камнем — друзья; партнёры по играм, приколам, кайфу и волшебству — и я легко и изящно приземляюсь на дно штрека на привычные к этому упражнению руки в тонких, удобных для этого перчаточках, и почти одновременно — на ноги; у меня даже налобник на эластичном хайратнике не успевает дёрнуться — не то что соскочить с головы, и баллончики-колокольчики в рюкзачке за спиной лежат, как влитые, и я легко и непринуждённо распрямляюсь, поднимаю вверх голову — и вижу в щели над собой трепещущие плексуальные отблески.
— И предвкушаю бездну удовольствия: бурного, продолжительного и абсолютного по всем своим возможным параметрам.
И тихо отхожу в сторону, и вновь оборачиваюсь назад: лицезреть, как этот цирк будет гасить свои огни. Потому что они — это совсем не я: уж это — точно, и Ильи для них... То есть, совсем не для них: я так считаю, потому что эти дауны всем своим существованием не дают мне возможности считать иначе.
... Ага. Потрудитесь, потрудитесь. Всё равно ваши попытки развернуться, чтобы спланировать ногами вниз, по меньшей мере бессмысленны. Тут даже Пищер развернуться не смог — а куда вам до Пищера...
— Для усиления чувства кайфа ( важнейшего после Чувства Глубокого Удовлетворения ) я легонько подзуживаю их. Мне — можно. Теперь мне можно всё. Ведь это действительно страшно весело: в Пищи-Ввод они впендюриваются, как и несутся за мной — на полном скаку головой вперёд с плексом наперевес: шкурник-то вначале вверх идёт, на ту самую отслоившуюся плиту, и развернуться им не то что в голову не приходит — возможности поступить иначе — с плексом! — у них нет; на это я и рассчитывал, ведь в Большие Штреки их можно было через десяток иных ходов вывести — но мне нужно было именно через этот: “мон шер, значить”. Жаль только, не видит этой воистину фальш-феерической картины Майн Кайф Либер Сталкер — ну да ладно. Я ему потом отпишу: только бы он вернулся...
..: ОТТУДА.
: Возвращаюсь к прерванным событиям, в корне пресекая попытку удариться в тоску и ностальгию по Майн Люберу,— потому что эти недоумки всё-таки добрались — цепочкой, следуя строго один за другим, как и планировалось мной ( в шкурнике плотно, не продохнуть ) — добрались-таки до самого выхода из него: «на самый конец, значить»,— ехидствую я по этому поводу.
“Да”,— как, очевидно, сказал бы Сталкер — если бы... Эх!..
— Ну да ладно. Большой Штрек готов принять их в себя распростёртого: развернуться они теперь физически не смогут — дело проверенное,— так что теперь им придётся сигать головой вниз в пламени собственного плекса; подвиг Гастелло, значит. Но я не колонна вражеских танков ( или беженцев? не помню, что там было,— кстати, и чья колонна это была: наша, не наша, или татаро-японского ‘ика’ ) — чтоб в непосредственной близости дожидаться результатов этого волнительного для нервов выпадения,— пусть их цирк загасает свои вонючие огни, наше дело правое и мы этих дурачков несомненно уделаем — только для этого мне необходимо набрать некоторую скорость: скорость отрыва от них, значит,— хотя применительно к конкретным плексуал-дерьмократам она, конечно же, много меньше, чем известная нам со школьной скамьи ( для тех, кто её кончал — не скамью, а школу,— и помнит ещё хоть что-то ) скорость отрыва от земной поверхности, равная, если Пищеру, от которого я это слышал в последний раз, в тот момент не изменяла с кем-то шаловливая память, 7,8 км/с — так что я без особого напряга способен её достигнуть. То есть достичь.
— Или как правильнее? Пит, душка, просто обязан знать — он у нас обож-жает к словам цепляться... Жаль, однако, что и его нет сейчас со мной — “по ряду причин”, конечно; по очень даже целому ряду, обсуждать который я здесь не вправе, потому как дело это личное — меня не касающееся никак, значит. Но очень жаль — потому что кого-кого, а его мне в данный момент сильно не хватает... И дёрнул же его чёрт ( Господи, прости меня, грешного ) именно сегодня решать свои некоторые интимные проблемы, связанные с поступлением в одно недовысшее лечеб... мон шер, пока учебное ‘изведение’...
— А посему попробуем обойтись сегодня без него. Как, кстати, и без Лидера Пищера — но уже по совсем иному ряду причин и обстоятельств. Потому как не фиг впутывать его в эту мою авантюру: крику две недели потом не оберёшься — гуманист тот ещё; я отъявленней гуманиста не встречал в своей жизни. Вечно он жалеет всякую дрянь да сволочь — а потом расхлёбывай за него...
: Так что обойдёмся в данной ситуации исключительно своими силами. Они, конечно, не столь могучи, как у Хмыря — но против участия в данной акции Хмыря всё, что есть во мне христианско-смиренного, встаёт на дыбы и протестует изо всех сил. В ужасе. Потому что какими бы даунами эти плексуал-дымократы ни были — всё ж люди. А для Хмыря таких понятий просто не существует, слово “гуманизм” для него пустой звук.
: Нонсенс.
— Видели бы вы, как он официальным спасателям лапы отрывал!.. Как тараканам ночью на кухне. А плитами чайникам каски щёлкал — не вынимая, между прочим, оттуда мозгов — будто клопов давил.
: На глазах, между прочим, у официальных спасателей, за интимные части карбидок в Монте-Кристо развешанных —
— “ЩЮТКА”. Однако, в каждой шутке есть доля “шутки”... А потому я щёлкаю переключателем, подавая на лампочку рабочее напряжение — то есть на всю катушку запускаю преобразователь, что компактно располагается за отражателем в головке моей осветительной системы, именуемой всуе налобником, и в состоянии регулировать яркость моего света от совершеннейшего “бычка”, близкого по своим параметрам к инфракрасному светодиоду, до штатных 7,5 ВА, необходимых мне для освещения самых дальних уголков Больших Штреков —
— и стремительно удаляюсь от вываливающихся за моей героической спиной старух... виноват, даунов. Левых Дерьмагогов то есть.
: До места гибели Шкварина осталось совсем немного — два-три поворота, и всё. И мы у цели: вначале я, а затем и они, один за другим, с нужным мне интервалом, который задаёт мучительный процесс выпадания из Пищи-Ввода в объятиях пламени собственного плекса и их личная — у каждого уже почти биохимическая ненависть ко мне и, соответственно, глубоко личное — начхав на других — патологическое желание оторвать мне голову. И прочее,—
: Не дожидаясь товарищей по несчастью. Это ведь так просто — р-разобраться со мной одним!..
: Лично.
— Кажется им во тьме своего невежества.
— Мон шер, “значить”...
< Интересно: мог бы отсутствующий, слава Богу, по причине какого-то бездарно-каримовского “городского дэкашного слёта” Гранд-Бард-и-Несостоявшийся Магистр Математики Принципиальный Пацифист Коровин описать эту функцию — Интервально-Ритмический Процесс Выпадания охваченных плексом уродов из Пищи-Ввода?.. Думаю, что смог. Вполне. Он и не такое описать способен — не в цифрах, так в рифмах и тактах. То есть без всякого такта, но с аккордами: если б не прожигал время на всяких официальных каэспэшных ‘мертвоприятиях’, на которые и сантиметра магнитофонной ленты потратить жалко. Мне лично. Даже кассетной. Даже совдеповской...
: даже ракорда в режиме “пауза”. >
РЕМИНИСЦЕНЦИЯ I: от себя.
... а делаем мы следующее. Перед нами — карта Ильей; два месяца Пищер с Егоровым и Хмырём, не отвлекаясь ни на какие иные подземные занятия, снимали её — масштаб 1 : 100,— не карта, атлас,— каждый камень показан на ней, если он более полуметра, и другой такой карты нет ни у кого: ни у спасателей фиговых < их”карта” — вообще анекдот; видел я её как-то — там не то, что половины ходов нет — целый сектор в Дальней отсутствует, 100 Х 250 м,— будто и нет его ‘в породе’; а ведь это треть системы почти — не Ильей, Дальней,— как они умудрились вывернуть её в “подпространство”? — или куда там?..
: Наверно, “снимали” двумя группами — навстречу друг другу. Ну и когда “камералили” — пишу естественно в кавычках — всё, что не сошлось — наехало друг на друга из-за чудовищных ошибок и халтуры — просто выкинули на фиг,— “спасатели”... >
— другие же схемы даже не схемы Ильей были, а так, обрисовки отдельных гротов и перекрёстков. Типа схемы метро — и “точность” такая же. Но всё ж выше, чем на официальной “съёмке” “спасотряда” фон Пальцева. И ещё была карта НБС — но она во-первых, слишком старая, многие штреки изменились за 10 лет — упали, скажем,— или были изменены: сокротиловки разные, и новые “отрытия”, да гроты перестроенные из ранее “проходных” штреков,— к тому же Пищер с Сашкой использовали её, когда свою съёмку рисовали — так что о пищеровской карте правильнее говорить, что это карта НБС, ЗМ, Егорова и Хмыря.
— И Сашка проводит по этой карте свою Демаркационную Линию. То есть это не линия: точнее, не прямая. Потому что когда смотришь на нашу карту, видно, что правая часть Ильей соединяется с левой всего шестью ходами: Централкой, что идёт у нас параллельно склону холма, четырьмя узкими штреками в Сетке в районе Подарка и всего одним длинным извилистым шкуродёром в Дальней: в самом центре того места, которого нет на “карте” “спасателей”.
И Сашка крестиками перечёркивает эти шесть проходов: в самых узких местах.
— Нет,— говорю я ему,— этот ход лучше не здесь закрывать,— и показываю, где лучше. Потому как узкое место — это одно; но ведь нам надо ещё откуда-то подтаскивать камни, чтобы заткнуть его, и место для работы — с нашей стороны — должно быть достаточно просторным. Да и затыкать штрек надо так, чтоб с той стороны разобрать завал было невозможно. Так я это понимаю.
— Да,— вздохнув, соглашается Егоров. Потому что я предлагаю очень хороший вариант: в том месте ход идёт резко вверх — если смотреть от них, то есть поднимается на старый завал, и это очень узкий и опасный — в смысле надёжности свода — шкуродёр; там всё на честном слове держится, а камней и обрушившихся плит с нашей стороны сколько угодно, пусть оно и выглядит на схеме широким — то есть нам будет очень легко заткнуть этот проход, но вот разобрать его с той стороны — особенно если мы опустим на завал свод — будет физически невозможно.
Хмырь тоже не согласен с Сашкой — только по поводу другого хода.
: Чем перекрывать один довольно просторный проход в Сетке — к тому же на самом виду, чуть-ли не в трёх метрах от Подарка, в котором народ стоит каждые выходные — он предлагает “поставить крест” на четырёх шкурниках, что выходят к этому штреку с нашей стороны. «Четыре к одному,— презрительно бормочет Сашка,— чем больше завалов — тем дольше их ставить и тем больше шансов, что они смогут разобрать какой-либо из них...»
Но завалы разбирать тоже уметь надо. И вряд-ли те, “левые”, умеют это делать так же хорошо, как и мы — иначе они бы уже давно по ЖБК ходили. Сашка с Хмырём долго спорят по этому поводу.
: Я спорить не люблю. Что толку в споре? Обида — не истина: геморрой и усталость. Особенно в последней инстанции.
— А как вы собираетесь закрывать Централку? — спрашиваю их я.
: Вопрос этот явно приводит и Сашку, и Хмыря в смущение. И тут Сашка хлопает себя по лбу — и начинает хохотать: зло, зло — очень зло...
— ДА ИХ ЖЕ ДЕРЬМОМ!!! — собрав силы, наконец объявляет он причину своей истерики.
— И точно: вокруг Централки масса гротов, загаженных и в буквальном смысле этого слова засраных “Левыми Демократами”.
: Мусор, вонючие полиэтиленовые пакеты с остатками какой-то гнили, тухлятина, мокрая разлагающаяся бумага, заблёванная и заплесневевшая посуда с остатками жрача и срача, мерзкого вида полуразложившееся тряпьё, осколки стекла, бутылки, осклизлые от электролита старые батарейки... Всё идёт в дело. В том числе и дерьмо разной степени разложения. И вообще всё, что мы находим в окружающих гротах и штреках — всю грязь и мерзость: предметы антропогенного происхождения,— как характеризует сырьё для завала мрачно настроенный Хмырь,— то есть всё, что натащили сюда эти мерзавцы — вплоть до старых размокших бычков, обронённых спичек, кусочков фольги от сигаретных пачек, фильтров от сигарет, поломанных примусов, остатков систем, фонарей...
: ВСЁ-ВСЁ-ВСЁ.
— Мы словно отдаём долг Ильям, очищая их от этой мерзости: мы-то ходим иначе...
: Потому мы и ставим этот завал. Он — такой символический — последний из двенадцати завалов, которыми нам приходится отсекать нашу Систему от Старой, — их всё-таки пришлось сделать 12 — ровно столько понадобилось “опустить” ходов, чтобы надёжно, неразбираемо — по крайней мере с их стороны — отрезать загаженную часть Ильей от нашей, не тронутой ни волоками, ни копотью плекса, ни растаскиванием старинных предметов и карстовых красивостей, что мы тут находим...
— Ампутация опухоли,— объявляет Сашка.
— Выхухоли и похухоли,— мрачно перефразирует его Хмырь.
— Ампутация?.. Некоторые завалы, поставленные нами, являются смертельными ловушками для того, кто вздумает разбирать их с той стороны. Ибо при малейшей попытке разбора оттуда на завал мгновенно сядет свод — так мы напрягли замковые камни — и закроет этот проход уже навсегда, а вместе с ним того, кто полез “разбираться”...
: То есть — убьёт. Наверное, это слово должно написать —
: теперь, через столько лет...
— Написал. Но значило-ли оно для меня тогда то же, что сейчас? Наверно, да. Только Ильи значили больше.
— И потом: хождение под землю вещь сама по себе опасная. Точно так же этот додик мог полезть под любой иной завал и начать его разбирать — спьяну или по дури... Не от большого ума, в общем. А любой из настоящих легко мог опознать наши “ловушки” — как и аналогичное естественное образование — и не совать голову под гильотину. Да только настоящих, как виделось нам, слева НЕ ОСТАЛОСЬ.
А даунов, как и гОвна, было не жалко. Мы не звали их к себе в Мир Подземли,— где всегда, между прочим, были свои законы. Особенно в том, что касалось чистоты и безопасности. И “Свечек” я запомнил на всю жизнь — как и спасы по ним.
: НАШИ СПАСЫ.
— Так вот: устраивать спасы по таким мы больше не собирались.
: Не мы начали эту войну — но эта война стала нашей.
: Так, кажется.
РЕМИНИСЦЕНЦИЯ II: Егоров.
— Убеждаюсь, что направление, в котором я удаляюсь, усвоено моими преследователями верно — этот штрек они знают; в Ильях это ‘довольно распространённый штрек’ — он ведёт к тому месту, где в 1979 году погиб И. Шкварин, и время от времени они “бегают к нему” любопытства ради — изредка, правда; очень редко в последнее время... Ну да это нам только на руку. К тому же они полагают, что этот штрек единственный, что ведёт к данному месту... Что ж: вольному — воля. “Как знаете”,— как говорится. < “Не думали, не гадали” же они, что в Большие Штреки можно так неожиданно выворотиться из, казалось, монолитного свода... >
— На всякий случай даю мощную вспышку назад, за поворот,— и тут же прыгаю влево, левой рукой опираясь о плиту, перемахиваю через неё в броске-падении, правой одновременно уменьшая яркость налобника: ни к чему мне сейчас эта прорва ‘люмпенов’, рябит от неё немного в глазах; ход поворачивает вправо,— здесь так: словно лесенка, ступени, или уголки — влево-вправо, влево-вправо...
: По результирующей диагонали, значит. Нагибаюсь, уходя от нависающего выступа плиты, перескакиваю яму меж двух упавших плит; опасный трюк под низко нависающим сводом... но кто не пробовал — не знает. А заодно и мозги сохранил, и свод в целостности,—
— Перекатываюсь: тут так быстрее всего — через торчащую ребром вверх поперёк прохода плиту; проскальзываю, ничего лишнего не касаясь и стараясь не задевать подозрительные замки меж здоровенных блоков, что только с виду держат монолит свода — так же держат, как свод выглядит монолитным, а глянешь на эту конструкцию с другой стороны — благо, есть такая возможность — каждый волос дыбом встаёт... И на голове тоже.
— Но нет у меня в данный момент такой психоделической возможности: всё быстрее, быстрее, быстрее... Мне очень нужны эти секунды. Две плиты вертикально впереди — на них поперёк третья: очень своеобразные ворота. Вход в систему Шкварина — так это теперь называется.
— Стремительно приближаюсь: прыжками, здесь достаточно высоко и можно не опасаться случайно чиркнуть баллонами за спиной в рюке по своду; ныряю в описанные ворота, ‘со свистом рассекая воздух чуть впереди себя’ — разве что обвала не устраиваю при преодолении сверхзвукового барьера; конечно, можно разогнаться и побольше — штрек позволяет — но это мне ни к чему: я меру знаю. А главное, световой барьер преодолевать нет никакого логического резона: мчаться впереди собственного света? Благодарю покорно — в темноте меж всех этих камней можно запросто свернуть шею.
... Оставляю позади упомянутые ворота,— место на вид необычайно хлипкое, страшное; год после смерти Шкварина все ходили здесь — не ходили: крестясь и молясь на каждом сантиметре, ползком на брюхе преодолевали — бесшумной тенью отца Гамлета — да и то, если нотариус запись во входном Журнале утверждал,— а оказалось: прочнее в Ильях места нет. Потому что когда мы с Хмырём и Питом задумали эти самые ворота ‘опустить’ — обезопасить, значит, себя на предмет дальнейшего хождения к месту гибели Шкварина с целью постановки там Свеч,— пропана сжиженного два пятилитровика приволокли и выпустили ( экологически его не сравнить с презренным бензином, а в смеси с воздухом шарахнет ничуть не хуже ), отгородив это место полиэтиленом, чтоб он зря по Системе не рассосался, и устроили, значит, “объёмный”, то есть “вакуумный” взрыв — всё остальное в округе попадало ( даже Мамонт в Левой на другом краю Системы стакан расплескал, с нар во сне шмякнувшись; Хомо же в Десятке просто подавился, и Пищер недели полторы потом заикался, а ко мне не иначе, как < ............................. > обращался,— и от Ленки влетело порядочно — она-то думала, что слух ко мне так и не вернётся, но да обошлось,— одному Сашке моему здорово понравилось: замечательный у меня всё-таки растёт сын, весь в своего отца, то есть в меня, значит ),—
— так вот, в округе попадало всё, что только могло упасть, включая примерно половину из того, что, как думалось мне, упасть не могло ни при каких обстоятельствах,— а ворота эти ублюдочные как стояли...
: “Мон шер, значить”. Так и стоят до сих пор — к вящему ужасу чайников. Потому что не такие мы дауны были — за это их испытание перед всей Системой отчитываться... Тем более — перед Левой. Так что додиков моих они изрядно задержат — или я в додиках совсем ничего не понимаю!..
— Поворот влево: предпоследний. Пролетаю меж неприятно отслоившейся ( после нашего “вакуумного бабаха” ) от потолка плитой и безумным нагромождением камней на полу, сложившемся тогда же,— “полу”, конечно, весьма относительному: без специальной подготовки тут даже Чёрт ногу сломит... если, конечно, вернувшись из армии своей — а событие сие вскоре грядёт, то есть не за горами,— сразу попрётся сюда, а не потренируется где-нибудь предварительно: в карьерах во время проведения взрывработ, или на полигоне в Неваде — “примерно в то же время года”... То есть на более ровном, чем Ильи, месте. И более устойчивом — армия ведь невероятно расхолаживает, совсем отвыкаешь от по-настоящему пересечённой местности ( всё по плацу, да в ногу ) — так что нужно будет его обязательно предупредить, не забыть; он ведь точно сразу сюда попрётся — прямой наводкой, не снимая орденов, лычек и погон, прямо в парадке со всеми прибамбасами и бирюльками, с дембельским ‘обломом’ своим под мышкой, без света даже — хватит нимба вокруг фуражки геройского и бирюлечного сияния в глазах — нет уж. Пусть вначале хотя бы по Сейсмозоне поползает — во весь рост свой — чтоб отвык, что движение обязательно начинается только с левой или с правой ноги, и что после шага левой обязательно следует шаг правой... В Сейсмозоне это ниоткуда не следует — а чаще даже наоборот. Так что пусть потренируется слегонца — а уж после к нам вправо: милости просим...
— Отманеврировавшись и отпрыгав по-и-меж совершенно мерзких булыжников ( ноги теперь по самую шею неделю болеть будут, до следующего выезда ), на ходу начинаю скидывать рюкзак. Последний поворот: проскальзываю под крепью — откуда она тут взялась на мою голову? — отталкиваюсь рукой в прыжке от такой же, резко поворачиваю вправо — левую руку метра на три, по меньшей мере, уносит вперёд в силу резкости манёвра,— рву пряжки “бутербродника”, освобождая баллоны...
— И вот оно: о н о .
РЕМИНИСЦЕНЦИЯ I: я.
— Завал этот ставится так:
Посреди недели — чтоб не злить “левых” и не спровоцировать раньше времени — Сашка берёт отгул < он тогда ещё “технарил” на своей АТС; компьютерами только через несколько лет увлёкся — году в 84-м, или даже в 85-м, когда я уже “автоматом” в МИГАИК перешёл — в общем, за год до того нашего Эксперимента,— а перед тем он ещё три года в Малом звукооператором проработал — звуковик он действительно классный, его ведь даже уговаривали в этот театр работать пойти, хоть там “своих” выше крыши хватало и “свободных должностей” ‘по определению’ не было — но для Сашки “выбили-таки”,— а всё потому, что он на слётах самодеятельной песни и на разных клубных концертах потрясающий Звук научился ставить — к “железу” звуковому у него от Бога талант, и “уши откуда надо растут” ( это даже Сталкер признавал ),— и Сашка, случалось, вытягивал концерт, когда зал был — полное дерьмо и аппаратура советская соответствующая,— так он сам говорил, но не привирал: я-то видел это,— так вот, его сам Самовер на работу к себе взял, а это, по словам Сашки, был чуть-ли не лучший звуковик в совке... На записи же этой самодеятельной песни Сашка с Самовером и познакомился — когда спасал озвучку какого-то городского фестиваля и Самовер в зале случился. Но я отвлёкся: извините... Просто о своих друзьях я могу очень много рассказывать,— или “долго”? Не важно >,—
— Так вот, нам с Хмырём проще, чем ему: мы учимся. Точнее, только начинаем учиться. Я в МТП ( топографическом политехникуме, что располагался тогда в центре Москвы поблизости от известного адреса “Петровка, 38”,— теперь это не техникум и располагается, соответственно, в ином месте ), а Хмырь — в МИСИ ( название, полагаю, в расшифровке не нуждается ). Как и у меня, у Хмыря тоже вполне подземная будущая специальность,— так и называется: подземная гидрогеология...
— И на последнем автобусе в среду мы втроём приезжаем в Ильи. Собственно, работы не очень много: за ночь мы рассчитываем справиться,— отгул понадобится Сашке, если вдруг придётся задержаться, или просто выспаться на другой день. Ведь на работе ему спать никак нельзя. А нам с Хмырём пока можно — за отсутствием таковой.
< ‘Блаженное бремя восьмидесятых’,— ну да ладно, как говорит Сашка. Не всё тогда было “здорово” —— просто кое-кому память отшибло... Так полагаю я. И не об этом речь. >
... Все остальные завалы мы ставили в предидущие выходы — обычные “вконценедельные” ‘уик-уенды’ ( “ночь-с-пятницы-на-воскресенье”, как окрестил эти весёлые времена Сталкер ); народ — я имею в виду “Левых Демократов” — по тем штрекам особо не шлялся и работать можно было спокойно, чуть-ли не у всех на глазах — только осторожно, разумеется. Без лишней рекламы — и под дымовой завесой слухов ( тоже волок, только информационный ): «ах, как в Сетке и Дальней сыпать стало — ходить-ползать опасно...» Это наши девочки постарались. А также Нэд с Коровиным — они-то в Левую продолжали хаживать,— ну и распространяли там слухи: те, что нам были выгодны. А заодно и нам рассказывали, что “демократы” поделывают. “Бабы Яги в тылу врага”, кстати, они при этом из себя никак не изображали — просто ходили “и с нами, и с теми”: Коровин потому, что по природе своей пацифист и готов петь пред кем угодно, лишь бы хлопали — а Нэд почти по тем же причинам, только женского свойства. Конечно, они оба были за то, чтоб мы отделились от “левых” ( идея-то вначале от самого Генки исходила ) — но только военные действия под землёй им обоим поперёк горла были, потому что они искренне считали, что Подземля — для всех, поровну,— и всё хотели как-то “облагораживающе” подействовать на “левых”. Егоров же за это на них сильно злился.
: Но я опять отвлёкся.
— Итак, все намеченные ходы “запломбированы”, ‘замки’ — “кодовые замки”, то есть камни, что служат своеобразными спусковыми крючками в завалах, рассчитанных на дальнейшее опускание — погребение то есть — взведены и остаётся лишь один штрек, связующий нас с Левой системой:
: Централка.
Но Централка — это не мало кому известные ходы и шкуродёры Дальней; Централку просто так, на глазах у всех не завалишь — а потому для установки этого “последнего кирпича” в нашей экологической ильинской стене нам приходится выезжать посреди недели.
: Инкогнито — и на ночь глядя.
“Для пущего удобства”.
— Хотя я и не знаю, какое ж это удобство: ночная работа? Да ещё — как бы это назвать?.. — с таким специфическим душком. ЗАПАХОМ.
— Это я не моральную сторону имею в виду, нет; самую, что ни на есть, физическую. “КАПРОТЕРАПИЯ” — так характеризует её мрачно настроенный Хмырь.
: Он всегда очень мрачно настроен < на экзамены шёл при поступлении мрачнее тучи, что не сдаст; сдав на пять баллов, мрачнел, что по конкурсу аттестатов отсеют или на собеседовании обязательно завалят, потому что не “блатной”, то есть не “позвоночный” — никаких секретарей райкомов или знатных строителей в роду не было, “звоночек” в приёмную комиссию организовать,— а уж когда поступил, так убивался... Словно вся жизнь — коту под хвост, и он доподлинно это знает. Но ведь ПОСТУПАЛ??? Кстати, не так уж и далёк своими предчувствиями от конкретной жизни оказался — были потом в его судьбе и Чернобыль, и строительство никому не нужной Рагунской ГЭС — в результате чего вернулся в Москву через семь лет потерянной впустую жизни — без квартиры, прописки,— не нужный ни профессии своей, ни работодателям бывшим... Может, отсюда мрачность его тогдашняя проистекала — из нашего ублюдочного “сегодня”?.. Но готовилось это сволочное “сегодня” тогда и ТЕМИ, КТО ПРЕЖДЕ ЗАПРАВЛЯЛ ВСЕМ — ПРОТИВ КОГО МЫ НИКОГДА, ПО СУТИ, НИЧЕГО НЕ МОГЛИ СДЕЛАТЬ. По крайней мере, в те годы. Разве — что описано в этой невесёлой повести. А потому возвращаюсь к сюжету, Хмырю и его всегдашней мрачности >:
: Он всегда очень мрачно настроен —а тут... Ингредиенты завала, что мы возводим, я уже перечислил. А как всё это пахнет — описать невозможно. ( Если б я мог передать на бумаге запах... Но, боюсь, с тиражированием возникнут сложности,— к тому же противогаз не входит в штатное оборудование типографий; если же предложить наборщикам адекватное количество наркоза, общелюбимого в нашей стране — проблемы возникнут уже у читателей. ) Я и не знал, что на свете могут быть такие запахи. “ТАКИЕ СПЕКТРЫ ВОНИ” — как бы сказал Пищер. Впечатлительный Егоров, обладающий от природы не только стопроцентным слухом, но и столь же чувствительным обонянием, характеризует их исключительно матом — потому я, не взирая на заявленную выше точность изложения, не могу здесь привести его слова.
В отличие от определений Хмыря — мрачного и угрюмо-точного, как всегда, в своих оценках. Хмырь мне вообще нравится; что он говорит — то и делает; он НАДЁЖНЫЙ — и это сразу видно: там, где я был, такие люди были важнее всего — и нужнее, и я знаю, что на него можно положиться в любой ситуации — он будет до конца с теми, с кем начинал, потому что если такой человек берётся делать что-то — значит, точно знает, зачем и почему ему это нужно. И посередине пути никогда не будет задаваться ненужными вопросами, качать права, исходить словами... Потом — может; но прежде обязательно дойдёт до намеченной цели.
: Может, отсюда его мрачность... Не знаю. Но, в отличие от Егорова, грубого слова от него я ни разу не слышал — а это тоже много говорит о человеке.
Однако Сашка, хоть и матерится, но ( в конце концов его же идея! ) — трудится изо всех сил. Как пчела от цветка к цветку, собирая божественный нектар, ползает с толстыми полиэтиленовыми пакетами — былой упаковкой от удобрений — туда-сюда, поднося от ближайших гротов к нам с Хмырём всяческие нечистоты; ну а уж мы плотно утрамбовываем их ( сильно сожалея об отсутствии изолирующих противогазов ) в надлежащее пространство меж двух завалов.
Потому что один завал мы делаем с нашей стороны — и с их стороны его ни за что не разобрать, так размещаем мы плиты — “на клин”; второй же завал планируется возвести метрах в трёх от первого — уже в Левой системе. А пространство меж ними плотно-плотно забить всяким дерьмом и мусором.
— Что мы и делаем, попутно, то есть по ходу дела, оснащая и усовершенствуя наш первоначальный план разнообразными додумками:
: Например, когда Хмырь вскрывает в каком-то гроте заначку ( в этом деле ему просто нет равных ) — заначку, явно предназначенную для постановки волока: куча тряпья, пакеты с серой, магниевая стружка, бутыль с марганцовкой, около килограмма фосфора и двадцатилитровая канистра бензина ( жуткая, прямо-таки мегатонная доза ) — и приволакивает всё это к возводимому “капровалу”, сама собой приходит в голову мысль употребить принесённое добро по назначению:
: Чтоб не пропадало.
Для этого мы полиэтиленом ( полиэтиленовых ошмётков и струпьев в Левой — хоть задом жри ) очень плотно закрываем завал с нашей стороны, то есть справа, получая полную — насколько это возможно в данных условиях — его герметизацию ( в смысле подземных сквозняков и тяг воздуха: ни к чему нам в Правой ни запах, что, буквально сшибая с ног, прёт от этого завала, ни волок, что получится в результате реализации нашего плана ); для надёжности полиэтилен забрасывается сверху влажной землёй и глиной, затем всё это старательно утрамбовывается — теперь уж тут не просочиться ни одной, даже самой мелкой и ушлой молекуле. И тепло — в случае ожидаемого возгорания — через двухметровую каменную кладку до полиэтилена никак не дойдёт,— то есть не расплавит его. Не разгерметизирует. Так что и с этой стороны всё в порядке.
— Затем мы смешиваем добытые Хмырём ингредиенты и пропитываем ими гору отбросов и всяческой дряни и гнили, что с помощью Сашки уже наворотили в пространстве меж завалов,— смешиваем, не взирая на пропорции, горючесть и негорючесть, смрадность и ядовитость, степень разложения и взрывоопасности; как известно, чем неожиданнее и безумнее подбор составляющих волока, тем ядрёнее и фантастичней его действие на попавший в него организм. Напоследок всё это дело по-новой поливается смесью бензина, ацетона, керосина, машинного масла и какого-то адского растворителя ( подозреваю, что “ежели туда ещё асфальту фигнуть” — получим исходный продукт тюменской области достаточно высокого качества ),— после чего и со стороны Левой завал затыкается плотным слоем полиэтилена: чтоб не разбазаривать по всей Системе образующиеся здесь пары и смрады — они понадобятся, когда какой-нибудь полудурок “из левых”, кипя от праведного гнева, портвейна и возмущения, с плексом наперевес кинется разбирать этот завал со своей стороны...
— А затем мы затыкаем получившуюся капромину ( «Сделать хорошую капромину при очень гнилой игре»,— мрачно резонирует по этому поводу Хмырь ) не столь серьёзным каменным завалом — толщиной метра в полтора, не более, потому что более в радиусе действия наших сил уже просто не остаётся ни камней, ни подходящих для перемещения плит,—
: То есть завал этот вполне можно разобрать — было бы желание.
... Завершают наши воистину титанические труды утро, жуткая усталость, головокружение от поглощённых носоглотками успехов и грандиозный знак “STOP” с табличкой “МИННОЕ ПОЛЕ”, которые распоясавшийся Хмырь приволакивает уже “под полиэтиленовый занавес” из какого-то грота и красиво утверждает поверх возведённого завала ( прирождённый подземный строитель!.. ) — последнего завала с левой стороны,— и бутылка шампанского, которую мы разбиваем о завал, предварительно выпив.
: Бутылку, конечно, тоже приносит Хмырь — я уже замечал, что в этом деле ему просто нет равных. Шхерить от него что-либо под землёй просто бессмысленно.
—— Шампанское, к нашему удивлению, “Брют” — то есть очень даже замечательное и редкое, особенно для тех совковых лет — но мы полагаем, что оно всё равно не окупает наших трудов по возведению “ильинской стены”,— а так же ущерба, что нанесли Системе “левые”: волоками своими, копотью, надписями на стенах, отбитыми сталактитами и натёками, вытащенными — украденными — в личное созерцание старинными лампадками, чайниками и прочим, что находим в Ильях мы.
Сашка очень долго распространяется на эту тему — пока голос его не переходит в сонное бормотанье.
Хмырь молчит: он никогда не бывает многословным, а потом так угрюмо сообщает, косясь на спящего Егорова:
— Они и до Белой Бороды добрались... До Колокольни. В прошлые выходные, наверное: пока мы Дальнюю закрывали.
“Белая Борода” — это то самое “мундмильхен”, что нашли Сашка с Пищером.
: Натёки жидкого известняка сказочной красоты —
— были. А теперь там, прямо посреди натёка, автограф стоит. Ножом вырезан: натёк-то мягкий... По нему хоть пальцем пиши. Здоровенные такие буквы — “Л” и “Д”. И фаллос во всю стену.
— А ещё Завхоз звонил,— после паузы сообщает Хмырь,— так, говорит, у них в МГУ на тридцатом этаже в музее землеведения новый экспонат появился...
До поисковки Шкварина Завхоз активно ходил в Ильи в составе группы “Wanderers”,— принимал он участие в поисках тела Шкварина и в памятной спасаловке по “Свечкам”... Но после “шкваринских спасов” — как отрезало. Больше не появлялся. Как и никто из его группы.
: Сильны, судя по всему, оказались впечатления.
— И что Завхоз? — машинально спрашиваю я – и тут же исправляюсь, пробуждаясь от полукемарных рассуждений:
— То есть, что за экспонат?..
— “Подмосковные сталактиты, добыты в пещере Ильинская В. Пальцевым”,— оглашает Хмырь. — Самый большой длиной в полметра. То есть это те, что исчезли из НКЗ...
— А мы, наивные, думали, что их “левые” посрубали! Вот ведь, оказывается, как бывает...
: СПАСАТЕЛИ.
... если бы мы закрыли Правую хоть месяц назад! Сколько можно было трендить — имеем право, не имеем... Тьфу!
— Вот ответ.
РЕМИНИСЦЕНЦИЯ II: Егоров.
— Я прыгаю вниз: в глубокую яму меж обвалившихся участков штрека. Глубина почти три метра. С двух сторон — монолит, отвесные каменные стены; с двух других — чёрные склизлые откосы: юрская глина. Почти до потолка.
: Яму не обойти.
Это место называется Колизей. И рядом — чуть дальше, всего в 10 метрах, за таким же чёрным, блестящем в луче фары, как антрацит, глиняным конусом в 1979 году погиб Ваня Шкварин.
: Это место для меня очень много значит. Для меня — и для всех нас.
: Как и вся та история, которая длится, длится... До сих пор.
—— Но сейчас нет времени об этом; два баллона на земле между ног, и я изо всех сил пытаюсь обеими руками одновременно как можно быстрее открутить их вентили. Быстрее, быстрее — как туго поддаются они, как медленно!.. Ши-пение выходящего газа, баллоны покрываются инеем, и я сквозь перчатки начинаю чувствовать, как промерзает насквозь металл, пальцы... Быстрее! Как можно быстрее — газ уже идёт, заполняет яму, расширяется в сотни раз — и падает температура в гроте; я всем телом ощущаю этот леденящий озноб, холод... Пальцы в тонких сырых перчатках примерзают к металлу. Быстрее!!! Счёт моего пребывания в яме-гроте идёт на секунды. Я поднимаю голову вверх — пот заливает глаза и нет времени вытереть его,— глотаю воздух, ещё не вытесненный газом — холодным, тяжёлым, чуть-ли не в два раза тяжелее воздуха — потому он и остаётся на дне, словно вода заливая яму — не смешиваясь при этом с “относительно тёплым” нашим пещерным воздухом,— наклоняюсь, изо всей силы проворачиваю вентили дальше — но дальше они не поддаются. Всё! Хватит — и хочется верить, что открыты они полностью: до упора. До самого, что ни на есть, конца.
: Перчатки примёрзли, нет времени и сил отрывать их от ледяного металла; газ не шипит — скрежещет, вырываясь из сопел — и я выскакиваю наверх, на чёрную глиняную осыпь, противоположную той, откуда прибыл.
: Страшно кружится голова, всё плывёт перед глазами — всё-таки надышался. Он ведь без запаха, без цвета — и вреда от него, в сущности, никакого… Ни Системе, ни людям. Мы ведь сами выдыхаем его:
: Углекислота — СО2.
: Экологически чистый волок.
... Стены грота внизу у моих ног прямо на глазах покрываются инеем — могильным холодом веет оттуда. Забавно: кажется, начинает идти снег. «Снегопад в отдельно заполненном СО2 гроте?..»
— А почему бы и нет? Очень даже логично: воздух здесь просто перенасыщен влагой, а температура упала градусов на 20...
: Над сверкающими от инея пятнами баллонов кружатся серебряные такие кристаллики. Метель. Новый год. Праздник,—
— А вот и праздничные огоньки: ‘фекальное шествие’ по мою душу. Что ж — сейчас посмотрим, на чьей улице разразится этот скандал. На всякий случай проверяю: кайло за поясом справа, нож слева; пикало и запаска света в сапоге.
: Отлично.
— За углом слышится мат.
— Здесь я,— сообщаю я им. И гашу свет.
: Милости просим...
РЕМИНИСЦЕНЦИЯ I: от себя.
— А дальше происходит следующее:
: Эти четыре завала в Дальней... Что-то ведь было во мне тогда — когда Сашка спорил с Хмырём: некое сомнение, беспокойство что-ли... Теперь знаю: можно проверить. Представить себе. Но тогда — Эксперимент был ещё впереди, и кто мог знать?.. К тому же я не люблю споров. Делать — так делать; лишний трёп — ну его к чёрту.
: И я ушёл в сторону. Хмырь рассуждал логично — но прав оказался Сашка. Так часто бывает с интуицией: никогда не знаешь заранее, стоит-ли прислушиваться? И вообще: интуиция это — или так.
: Сомнение.
Терпеть не могу — сомневаться. Вот если бы я тогда знал, что могу угадать... Но что об том — зазря?
— В общем, случилось так, что некая группа “из левых” — и группа, как потом выяснилось, примечательная в известном роде, всё-таки вскрыла один из наших завалов в Дальней. Уж не знаю, как они это сделали, что надоумило их... Хотя... Может, это “запрещённый приём”?..
: Нет. Если могу — хотя бы сейчас, из отсюда,— то “почему бы и нет”? Я ХОЧУ ЗНАТЬ ПРАВДУ.
— Что ж... Вот она: им помогли. Подсказали. Кто — неважно; теперь не важно... уже. “За давностью” — и глупостью нашей... Тогда. Но не об этом речь. Те завалы мы ставили без “сюрпризов” — так что им, да и нам, если по большому счёту, ещё очень повезло; не думали, что им придёт в голову вскрывать именно Дальнюю,— оставили там для себя лично один довольно легко раскрываемый проход... На наше теперешнее счастье — и к экономии ритуального света. А также угрызений совести. < Впрочем, что я несу??? Их же и навели именно на этот завал!.. >
—— И они попали к нам в Правую, когда мы этого меньше всего ожидали. И случилось так, что никого из наших — кроме Сашки с Леной — в тот день в Системе не было < по случайности, или нет?.. Даже гадать не буду: щенки мы всё-таки были тогда все — обо мне речи вообще не идёт; я-то — ладно, и до армии своей “в гимназиях не обучался” и ‘дворцовых’, как Сашка с Пищером, диссидентско-астрономических групп не оканчивал, слово “КГБ” для меня пустой звук было — всерьёз ведь полагал: да кому мы, на фиг, нужны?.. — но вот что Пищер с Егоровым, которым за каждой крепью по стукачу мерещилось, так лажанулись... М-да: как говорится, без комментариев. Или — ‘бодались телята с крепью’. В дон Кихотов играли — бросаясь голой пяткой на шашку красного командира >.
: Настроена эта команда была более, чем решительно — тут ведь, даже “без служебного зуда”, и любой из “левых алкоголиков” просто горел жаждой мщения — “по какому такому праву они оттяпали себе пол-Системы? — но вот в чём фокус: никто из “левых” не полез разбирать эти завалы, чтоб “р-разобраться” с нами,— их нужно было подтолкнуть, спровоцировать на действительную подземную войну, в духе Силикат: с волоками, грабежом гротов и мордобоем,— впрочем, это я сейчас так умно всё описываю. Тогда, как уже написал, мы все — даже Пищер с Сашкой — относились к сложившейся ситуации попроще. И, в общем, не так уж сильно “зашибались”.
Полагая, что нечто подобное может случиться — правда, думали мы, они ломанутся к нам в открытую — через Наш Вход — Егоров разработал один план, и мы с Сашкой его отрепетировали во всех деталях и вариантах. Только кто мог подумать, что Сашке придётся осуществлять его в одиночку... И ему действительно могло быть очень худо: если б он не был собой, Ильи — Ильями, а эта группа — весьма “специальной”... И, в общем, всё было предопределено,—
— Да и “левые” наши... Не всё так просто было в Левой системе, как казалось нам: “от себя — справа”.
: То есть оказалось...
РЕМИНИСЦЕНЦИЯ II: от Егорова.
— Первый пошёл!..
: «Пошёл... пошёл... пошёл... Готов!» — скандирую я ( разумеется, мысленно ), наблюдая сверху — со своей насыпи — за происходящим чуть ниже моих ног. Зрелище и впрямь забавное:
Я сижу тихо, без света — совершенно незачем освещать мне сверху это поле боя; ведь я не зенитный прожектор, чтобы приманивать на свой налобник — то бишь в собственную голову — булыжники этих самолётов; они достаточно освещают себя собственным плексом — пока упомянутый плекс горит, разумеется: потому как падая в яму, плекс у них у всех отчего-то гаснет. И наступающая ( временно, до прихода следующего праздничного светлячка с оранжевым огоньком ) темнота почему-то мешает им выбраться из ямы. А может, отсутствие в мозгах извилин:
: Мон шер, значить. Всё-таки избыток углекислоты — как бывает иногда в шахтах. У шахтёров даже лампочки специальные на этот случай есть: сигнальные называются. Как только пламя в них начинает гаснуть — всё, следует из этого штрека сматываться, да поскорее. Потому как со школы известно, что не только лампадкам для горения кислород нужен — но и тому, кто этой лампадочкой пользуется. Для практически аналогичной реакции, значить.
— А тут не сигналка вшивенькая, пламя которой только под микроскопом пламенем назвать можно,— целый пожар в руках... На ходу гаснет.
Но этим кретинам очень далеко до шахтёров — профессионалов то есть. «Из них профессионалы»,— хмыкаю я, ‘когда в яму сигает пятая старуха...’
: В конце концов, это немного скучно — так монотонно-бессмысленно проистекает данный процесс.
: У самых моих ног.
— Под самыми ногами:
Очередное тело с плексом — глаза навыкат, плекс наперевес — шумно вываливается из-за угла, скандируя одно и то же приевшееся с детства матерное выражение ( углядев в яме-ловушке предшественников ) — решительно сигает в яму ( помощи и любопытства для, как я понимаю ) — передача “оранжевый факел” сменяется традиционно наблюдаемым в момент угасания плекса “голубым огоньком” — и всё.
: Темнота, и тело после ряда характерно-пьяных движений замирает на дне ямы в безумных объятиях копошащихся там же приятелей. Так и не постигнув ни повода, ни причины.
— «Скушно, товарЫщи!»
Меня они не замечают — потому что не до меня им всем разом становится,— хотя казалось бы: вот он я, рядышком сижу — рукой теоретически дотянуться можно...
— Увы! Для них — только теоретически.
«А практически — слабо»,— констатирую я очевидный факт.
— Может, подать на всякий случай признаки жизни?.. “Или призраки этих признаков”???
— Ладно: подождём ещё одного, и попробуем усложнить правила игры. А то и в самом деле: даже как-то не по себе от незамысловатости данного процесса становится...
: “Ждём-с”.
... Напрасно: кажется, старухи мои вышли — то есть все, как одна, вошли.
: Впали, значить — в предназначенное им очко.
— Убедившись, что боле в яму поступлений не ожидается, а то, что поступило, постепенно перестаёт подавать своеобычные ‘призраки ж.’ ( мат, копошенье и прочее, что можно уловить на слух ), я включаю собственный свет.
: На чуть-чуть. На самую маленькую долю поворота регулятора преобразователя — к чему мне сейчас слепить этих козлов своим изысканным светом? Как и излишне сокращать их никчемный земной путь: каким бы мерзопакостным он мне лично ни казался.
: Это не моя компетенция,—
: Я всё-таки человек верующий — несмотря на то, что в нашей стране сейчас это как бы не модно. ( Комсомольцем, пионером или коммунягой числиться — это да, это всегда пожалуйста; даже подозрительно становится, коли это не так — а вот чтоб с крестом на груди, почти в открытую... ) И даже не “православный” — что, наверное, совсем уж удивительно для этой страны,— страны, где национальный герой-геморрой всех времён и народов гордо носит почётное звание дауна, а словосочетания интеллигент, самый умный, до х... знаешь, грамотный, самый грамотный что-ли, в плаще, в очках, в шляпе, артист, писатель, фокусник, поэт, художник, учёный, еврей, жид, иностранец-засранец — и так далее до бесконечности являются всенародно-бранными; стране, вожди которой на протяжении более чем семидесяти лет не в силах освоить нормальную человеческую речь — и единогласно выбираются вождями,— измордовавшие и разграбившие свой народ и свою страну, истребившие в лагерях, психушках и тюрьмах цвет нации и воспитавшие из оставшихся на условной свободе стукачей, палачей, алкоголиков, наркоманов и мракобесов,— торжествующих НА ОДНОЙ ШЕСТОЙ ЧАСТИ ОСВОЕННОЙ ЧЕЛОВЕЧЕСТВОМ СУШИ В 1981 ГОДУ ОТ РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА... Да, гордо могу сказать: Я — НЕ “ПРАВО-СЛАВНЫЙ”. Я ХРИСТИАНИН.
И мои священники не назначались так называемым Советом по делам религий, то есть не присягали на верность изложения исповеди в соответствующую инстанцию КГБ,—
Потому что я — католик.
И мне претят национальные православные “святые” народа-богоносца, что дали себя убить — после чего ограбить, разорить, изнасиловать — и прочие “прелести жизни” согласно традициям христианской любви средневековой России — всех тех, включая в этот горестный список самых своих дорогих и близких, кого должны были согласно статусу своему и прямой человеческой обязанности ЗАЩИЩАТЬ. Ведь за то и “мёды пили”...
— И религия моя ( в отличие от популярного когда-то в стране торжествующих ныне совков, люмпенов и даунов “право-славия” ) не особо приветствует снятие штанов после того, как тебя отхлестали по обоим щекам: могут и отыметь в запале вседозволенности, а это — поощрять грех.
: То есть плясать под дудочку Лукавого,— что рядиться, как известно, может в любые, даже самые христианские с виду одежды. И говорить при этом любые — и самые правильные внешне слова.
: Содомия — грех, что бы при этом ни говорилось. И в каких бы целях ни делалось,— а потому мы жопу подставлять не будем. Как и не будем поощрять любое иное унижение Творения Господа — Человека. Или осквернение созданной Им Природы. ( Созданной, между прочим, в штучном — то есть единственном дарованном нам экземпляре. ) Которая — к тому же — как и все мы, Он Сам. Ибо “Бог есть всё, и Творец сущего всего”,—
— Однако насилие, даже под видом борьбы за Гроб Господень, такой же грех, как и иные. Любое насилие — грех. < Страшны и омерзительны были детские-и-прочие крестовые походы и христианизация коренного населения Америки,— но Религия-ли была это?.. Ответ очевиден. >
— Как же сочетать отказ от насилия с необходимостью защиты Творения Божьего?..
: Защита, оборона не являются насилием по определению. Нет никакой безнравственности в том, что ты, защищаясь от насильника, оборвёшь его жизнь. Безнравственно — дать убить себя, подобно барану на бойне,— и тем самым поощрить гада на новые безнаказанные преступления. НЕ безнравственно защищать свой дом и своё имущество от вора и грабителя. НЕ безнравственно защищать источник, из которого пьёшь — и будут пить твои дети. Безнравственно дать этот источник осквернить. Только следует помнить, что никогда цель не оправдывает средства. Они — тождественны.
..: Дом свой — оставшуюся нам часть Ильей, то есть место, дарованное нам Богом и несущее нам ( и многим, кроме нас ) радость общения с Миром, радость Постижения Мира, от этих совковых даунов мы оградили — то есть сделали всё, что было в наших силах, чтобы не допустить осквернения и разорения этого уголка земной, созданной Богом и людьми, природы; милостью Божьей мы избежали при этом насилия и никого не ущемили в правах: что им было до нашей Правой системы раньше?.. — что ж: теперь с теми, кто вломился сюда непрошеным, не как гость, посланец и путник — совсем иначе — следует поступить без излишней жестокости,— но и так, чтобы навсегда отбить у них охоту к такого рода “посещениям”:
— Как, например, поступают с погромщиком, вломившимся к тебе среди ночи с определённой целью.
А здесь цель была более, чем очевидна. Иначе б они не шествовали за мной одним впятером — так резво — через пол-Системы.
— И сделать это, в сущности, не так сложно. Ибо это мой дом. “Меня здесь знает каждый камень”,— пел Гена. И каждый камень знаю здесь я.
: Я ныряю в яму — предварительно, конечно, хорошенько провентилировав лёгкие,— и первым делом забираю у них плекс. Пока они спят,— знаете, как рыба засыпает? — вот так и они. Без сознания, значит. Точнее, без того, что им это сознание замещает. ( Внешние половые признаки присутствия сознания у дауна: раскрытые глаза чуть стеклянного отблеска на лице, не обезображенном интеллектом; мат изо рта, кулаки машут с целью изменить геометрию чьей-то мысли за отсутствием таковой у себя ),—
— Я забираю у них весь их вонючий плекс: из-под ног, вывалившийся из ослабевших органов мордобоя, и запасной — из сапог. Ибо известно, что более удобного места, чем сапоги, для запаски не отыскать. Но на всякий случай мне приходится шарить и по иным возможным местам — вдруг до столь очевидной мысли они своими ‘язвилинами’ не дотянули... Заодно я заботливо отбираю у них все иные обнаруженные источники огня и света: было бы просто жестоко по отношению к ним заставлять их выбираться отсюда “на спичках” после пережитого...
— А затем я, поколебавшись, устраиваю их в данной яме так, чтобы голова каждого конкретного дауна находилась на более-менее свежем воздухе. А тело, соответственно, пребывало в холодке — для скорейшего оживления и пущей сохранности. Ибо ничто так не способствует бодрости и сохранности организма, как холодок и свежий воздух — бодрящая утренняя свежесть его...
: “С добрым утром, милый город” — ни к чему мне их дурацкие смерти.
: Не моя это функция, как я уже изложил.
А посему, проделав эти нехитрые действия, я удаляюсь за второй вал — точнее, за конус чёрной юрской глины: туда, где погиб И. Шкварин.
И ставлю на месте его гибели Свечу. И поджигаю её. И глядя в пламя её Огня, молюсь.
: Ильи — Люся — сын мой Сашка — мама моя — мои друзья: Майн-Кайф-Либер-Сталкер и Пит; конечно же, Пит — и Пищер; Гена Коровин, погибший Вет; Хмырь с Керосином и Хомо; Лена, её родители... И бездарные жизни этих придурков в яме за углом — я искренне молюсь о том, чтобы с ними не случилось ничего плохого. В крайнем случае пусть опишут некую траекторию в том Чёрном Штреке, за которым лишь Свет,— и в который мне однажды пришлось заглянуть, провожая Ушедшую Раньше —
— но потом пусть обязательно возвращаются. Ибо жизнь есть жизнь, и каждый, кому она была дана, достоин её — даже самый последний скот.
Потому что у каждого в этом мире своё предназначение,— и хоть до многого можно догадаться или отыскать какую-то скрытую целесообразность — многое нам понять не дано: что-то вчера, что-то сегодня или завтра,— но что-то и никогда. Видимо. Тут мне не договориться с Хмырём — он считает иначе — но я думаю именно так.
— И я закуриваю, потому что молюсь не только за живых и сущих — за мёртвых тоже. “И ДУШИ УСОПШИХ ПО МИЛОСЕРДИЮ ТВОЕМУ ДА ПОКОЯТСЯ В МИРЕ...”
— Потому что, глядя в пламя Свечи, поставленной на месте гибели И. Шкварина, нельзя не задумываться о том, как его убили.
И — кто.
: К т о ???
..: Мысль эта не даёт мне покоя уже два года. Я сижу и размышляю об этом, ожидая пробуждения моих врагов в Колизее от “наркологически чистого волока”. И вот что я думаю:
Путь его — то есть, как он полз — мы проследили по капелькам крови от места его смерти до места, где была найдена записка: та самая, с местом и временем встречи. Ибо в том, что это было время и место встречи, сомневаться — увы! — не приходится. И встреча эта окончилась для Вани трагически: лоб у него был весь рассечён, кожа — сбита, свисала лохмотьями... Мне говорили — те, наверху; гэбэшники и менты, когда я пытался обратить их внимание на сей факт: ах, он же полз в темноте, без света — вот и рассадил себе лоб о какой-нибудь булыжник...
: Неужели можно быть таким тупоумным?!
..: БРЕД. Знаем мы, как в темноте без света ползают — сами не раз... Да и догадаться при желании нетрудно: было бы желание. Ведь двигаешься — ползёшь — едва-едва, и всего в этой темноте опасаешься... Боишься каждого своего движения, каждого камня, невидимого в темноте, каждой щели,—
: Нет никакой силы под землёй, что заставила бы человека без света ползти — двигаться то есть — неосторожно. Если человек этот не сошёл, конечно, с ума. А Шкварин — не сошёл: умер он в полном сознании и спокойно. И следует сей факт и из позы его, и из внешнего вида, и из результатов вскрытия. Так что перемещался он вполне осознанно,— об этом так же говорит анализ его трассы ( вскрытие — точнее, даже поверхностный осмотр тела — однозначно свидетельствуют и о многочисленных ушибах: как грудной клетки, так и брюшной полости,— а их уж ни на какое “движение в темноте на ощупь” не спишешь ). Так что это первые два факта: то, что он был избит и двигался затем в сознании за кем-то или за чем-то... То есть был “ведом”. Факт третий — фонарей его мы так и не нашли. А из дома пропало два фонаря, из них один такой, что мимо него пройти трудно: “пушка” немецкая ярко-синего цвета на шесть батареек,— а уж искали мы...
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги