Последняя метель

В ОРЛОВСКОМ ОВРАГЕ Рассказ

Анисов вышел из землянки, взъерошил густые черные волосы, заметно тронутые сединой и, подняв голову, застыл в радостном удивлении: небо было чистое, безоблачное, подкрашенное нежно-розоватым светом утренней зари.

Стояла непривычная тишина, и только звонкая трель незнакомой птички висела в прозрачном воздухе, где-то совсем рядом. Ничто не напоминало в эту минуту ни войну, ни смерть.

Далеко в стороне прозвучали артиллерийские выстрелы, приглушенные расстоянием, и опять все смолкло, но того мимолетного ощущения мирного утра уже не стало.

Анисов был заместителем командира полка по политической части. Полк стоял в обороне на одном из участков орловского направления и встречал здесь уже вторую весну.

Справа послышались шаги, Анисов повернулся и увидел идущего по глубокому ходу сообщения командира полка Хребтова.

Они поздоровались, постояли немного вместе, поговорили о погоде, о чем-то другом, незначительном и вошли в довольно просторную, обжитую, по фронтовым условиям вполне даже уютную землянку Анисова, вырытую в отвесном склоне оврага.

— Завтракали, Павел Сергеевич? — спросил Анисов.

— А как же. Завтрак — это ведь тоже служба. А вот вы, наверно, еще не успели, — Хребтов показал глазами на стол, заваленный бумагами, письмами, газетами.

— Не угадали. Я тоже ценю порядок, к тому же люблю рано завтракать. Привычка.

Хребтов опустился на стул, закурил, помолчав немного, сказал, что вот-вот должен подъехать начальник штаба дивизии.

— Что-нибудь интересное везет?

— Думаю, нет. Придется, видимо, глубже и прочнее закапываться. — Помолчав, добавил убежденно: — На разведку будет нажимать.

— Это понятно — май ведь уже на исходе.

— Май. Теперь только ждать: не сегодня, так завтра, не утром, так вечером.

Хребтов подошел к карте, решительно обвел небольшой выступ между Орлом и Белгородом, постучал пальцем по ярко выделенной красным точке.

— Вот попомните, — сказал он подошедшему Анисову. — Вот тут, только тут, левее нас, все начнется. И будет такое пекло, что и представить трудно. А потом у нас. Главное, кто начнет, — он глубоко затянулся папиросой. — Я бы, например, вот что сделал, — Хребтов энергично принялся объяснять идею своего стратегического замысла: возможные прорывы, обхваты и окружение врага, о чем он, видимо, и в самом деле много думал.

— Ты вноси предложения, глядишь, и маршала дадут, — пошутил Анисов.

— Боюсь, опоздал. Да и много нас таких найдется: вчера был в роте у Курапова, так там в одной землянке на самодельных схемах бойцы стрелы начертили и спорили взахлеб. И все о том, где лучше начать бить немца и до какого рубежа отгоним его за это лето. Вот так, Константин Михайлович.

— Да, да… Так и должно быть. После Сталинграда никто уже не думает об отступлении.

Хребтов посуровел.

— Драться хочется. Руки чешутся, — и, словно для подтверждения своих слов, с силой сжал кулаки. Анисов с улыбкой наблюдал за ним, и Хребтов, заметив это, еще больше оживился. — А эти орловские овраги у меня в печенках сидят, — он заходил по землянке.

Как командир Хребтов был на хорошем счету в дивизии. Полк его ставили в пример другим, и даже командующий армией, дважды побывавший в полку и лично знавший Хребтова, отмечал не раз его в своих приказах и обзорах.

И точно, Хребтов знал и любил свое дело. Войну он начал командиром батальона и вот уже больше года командовал полком. Характер у него был властный, напористый, на решения скорый, на слово несдержанный, но отходчивый. В полку командира уважали и побаивались. В боевой обстановке Хребтов отличался хитростью и агрессивностью. «Этот — настоящий драчун, кровь из носа, а он все лезет», — говорил о нем комдив, и Хребтов, которому были известны эти слова, гордился такой характеристикой.

Но в поступках его и поведении порой проглядывало и что-то искусственное, показное, и это не осталось, незамеченным опытным Анисовым. Внешне Хребтов старался быть простым и доступным, знал, что бойцы зовут его за глаза «батей», и стремился всемерно укрепить такое отношение их к себе. Перед начальством он не козырял своими успехами, а даже, наоборот, прибеднялся вроде бы, но в этом был и свой тонкий расчет: словно бы он напрашивался на похвалу. За внешним напускным равнодушием к личной карьере на самом-то деле скрывалось в нем обостренное честолюбие.

К Анисову он относился с подчеркнутой почтительностью. И не только потому, что тот был старше его на десять лет, но и из уважения к его опыту, знаниям, к его заслугам: Анисов еще в гражданскую войну получил орден Красного Знамени, работал с Дзержинским, видел и слышал Ленина.

Перед войной Анисов преподавал историю в одном из институтов Поволжья. Когда, однажды он, работавший тогда в политотделе дивизии, заговорил с Хребтовым о своем желании перейти к нему в полк, чтобы быть поближе к людям, тот был искренне обрадован и польщен этой просьбой. Переведен был сюда Анисов всего лишь немногим больше месяца назад.

— Я понимаю, чего хотят от нас в дивизии, — начал опять Хребтов, стоя у стола и глядя на сидевшего Анисова. — Понимаю. От нас ждут, свежих данных о противнике и о том, что делается у него в ближайшем тылу. Дальний тыл не моя печаль и забота, — он небрежно махнул рукой. Помолчал, думая о чем-то своем. На губах его появилась надменно-ироническая улыбка. — У меня есть дерзкий замысел: таскать «языков» как рыбку из пруда и поставлять на стол комдива свеженькие данные. Пусть знают, что мы тут не зря казенный харч едим. Думаю, начштаба едет именно с этим, а мы его опередим.

Хребтов, довольный, многозначительно поглядел на Анисова.

— Это действительно было бы дерзко, а, главное, нужно и важно. Но, очевидно, не так просто, Павел Сергеевич?

— Какой разговор! — Хребтов развел руками. — Но над этим уже работают в каждом батальоне. Трушковец тут мозгует, и скоро мы с вами, Константин Михайлович, подробно все рассмотрим.

— Но у Воронина уже на днях, кажется, намечена вылазка?

— Об этом мы тоже доложим начальнику штаба! Поймет, наверно, что мы не ждем, когда нам в раскрытый рот сунут ложку каши. — Хребтов засмеялся и доверительно подмигнул Анисову: знай, мол, наших.

— Вы уже решили, кто пойдет?

На лице Хребтова появилось недовольное выражение:

— Воронин предлагает адъютанта своего батальона Бузукова. Несерьезно это. Безответственно. «Кудесник…» Воронину надо мозги за это вправить, — пробасил он.

— Что значит «кудесник?» — спросил Анисов.

— Хлестаков! Мальчишка! Вы поговорите с Трушковцом, он вам расскажет о его художествах: то за майора себя выдавал и морочил офицерам голову, то за француза. Нам нельзя в таком деле ошибаться.

В тот же день, после отъезда начштаба дивизии, который недолго пробыл в полку, Анисов встретился с Ворониным. Он уже побывал у него в батальоне, беседовал с ним, но впечатление о нем оставалось какое-то смутное. Анисову он показался легковесным, даже беспечным, а улыбка, не сходившая с его полного красивого лица, только усиливала это впечатление.

Речь зашла о предстоящей вылазке и о Бузукове.

— А почему ты именно его предлагаешь?

— Прежде всего, Бузуков сам просится. Он уже делал короткие вылазки через минное поле, и лучше его никто не знает расположения немецких позиций. Вообще, это самая подходящая кандидатура.

— Но не все так считают.

— Это Трушковец возражает, — уверенно произнес Воронин.

— Но и командир полка, как мне известно, не в восхищении от этой кандидатуры.

— К сожалению! — разозлился Воронин. — Трушковец ближе к командиру полка, ему и вера.

— Видимо, у него есть основания для такой оценки, — Анисов произнес это таким тоном, что Воронин не сразу понял: спрашивают его или упрекают. Он помолчал в растерянности, а когда Анисов, взглянув на него, улыбнулся, горячо заговорил о том, что знает своих людей, видит, кто чего стоит, и Трушковец тут поступает неверно.

— А вы расскажите-ка поподробнее о нем. Я думаю, это не такой уж частный вопрос.

— Бузуков — человек интересный, товарищ подполковник, непохожий на других и довольно заметный в коллективе, — стараясь быть спокойным и обстоятельным, рассказывал Воронин. — Такие не умеют находиться в тени. Они ищут действия. Он неугомонный в хорошем смысле этого слова, заводной…

— Кем вы работали до войны, Михаил Иванович? — перебил его Анисов.

— Учителем. Директором средней школы. Перед войной, недолго, секретарем райкома партии. Не первым только.

Анисов с любопытством посмотрел на Воронина, молча покачал головой.

— А что значит заводной: дурной, ералашный?

— Нет, и не ералашный, и не дурной, а очень даже умный, не по возрасту развитой, а главное — порядочный товарищ. Его любят в батальоне. Он все время с людьми: то развесит схемы собственного стратегического замысла разгрома немцев, обязательно не менее как во фронтовом масштабе… — Анисов улыбнулся, вспомнив, как утром Хребтов показывал ему свою стратегию, — то беседы ведет в солдатских землянках, то немецкому языку обучает.

— Откуда он знает немецкий?

— Он жил среди немцев Поволжья — оттуда немецкий, а французский — от матери. Музыку тоже от нее. Он из интеллигентной семьи…

Михаил Бузуков ушел на войну добровольцем, из университета. Окончив краткосрочные курсы, он в чине младшего лейтенанта в конце декабря сорок первого прибыл в полк, который, пройдя с наступательными боями от Москвы до Орловщины, только что занял оборону. Бузуков принял взвод, а через месяц началась боевая операция по захвату участка с высотой Сапог.

Участок этот вклинивался в нашу оборону и овладение им давало полку чрезвычайно выгодное преимущество: с высоты его далеко и хорошо просматривалась местность, занятая противником. Немцы, безусловно, понимали это и дрались за нее упорно, но удержать не смогли.

Бузуков в этом своем первом бою как командир взвода действовал умело, проявил личную храбрость. Был ранен и получил заслуженно первую боевую медаль, которой по-мальчишески откровенно обрадовался.

Рана оказалась не особенно серьезной и не требовала госпитализации, но примерно с полмесяца ему все же пришлось лечиться в санчасти в Ельце.

Поправившись, он возвращался в полк с двумя бойцами и старшим сержантом Кривчуком, который приезжал с каким-то донесением и заодно привез зимнее обмундирование для Бузукова. В последнем бою Бузуков буквально спас ему жизнь, застрелив немца, которому оставалось только нажать гашетку автомата, направленного на Кривчука. Кривчук это знал и готов был, как сам признавался, в огонь и в воду за Бузукова. Парень он был физически здоровый, хотя и не особенно расторопный и отважный; кто-то из бойцов сложил даже частушку о Кривчуке, которая заканчивалась шуточной припевкой: «Он ударом кулака наповал свалил быка».

Зима в тот год была морозная, снежная, дороги были занесены, и до села Казаки, что в пятнадцати километрах от Ельца, они добирались на попутной машине, здорово продрогли и зашли в один домик погреться и закусить. Пока готовилась каша из концентратов, Бузуков послал Кривчука на станцию узнать, когда будет дрезина. Поезда в сторону фронта еще не ходили.

Пришедший на станцию Кривчук увидел дрезину, которая вот-вот должна была отойти. Человек он был в этих делах решительный, нахальный даже, и, понимая, что если дрезина сейчас уйдет; то придется еще целые сутки ждать, а вернее всего, зная привычку Бузукова добираться до части пешком и на случайных попутных машинах, тут же кинулся к военному коменданту станции, капитану. Предъявив свой документ, ни с того ни с сего бухнул ему, что сопровождает майора из Москвы. И комендант, глядя на Кривчука, почему-то сразу поверил ему и только попросил, чтобы майор поторопился.

Отправившись на станцию, Бузуков по дороге услышал, как Кривчук хвастался кому-то, что он задержал дрезину, но зная, что за старшим сержантом водится грех прихвастнуть, особого значения его словам не придал. Когда же у дрезины к нему подошел с рапортом, комендант, уже немолодой, то ли больной, то ли просто измотанный беспокойной работой мужчина, принявший Бузукова за ожидаемого майора, — знаков отличия на полушубках не носили, — Бузуков опешил, попытался было объяснить недоразумение. Комендант понял эту попытку по-своему, вежливо улыбаясь, успокоил: «Ничего, ничего, товарищ майор, у нас ведь расписаний, пока нет. Садитесь в дрезину — там тепло, а ваших людей я размещу в теплушке», — и отошел к вагону, прицепленному к дрезине, который только назывался теплушкой, но не отапливался.

В дрезине открылась дверь, Бузукова пригласили войти. Он, надеясь, что там никто не знает об этой неожиданной мистификации, влез, ему уступили место, и через минуту дрезина тронулась.

На Бузукове все было новенькое: белый полушубок, валенки, шапка-ушанка, портупея. На боку у него висела небольшая кожаная сумочка, напоминавшая фотоаппарат, в которой он держал табак и трубку. Здесь ехали офицеры, как и он, добиравшиеся до своих частей и уже знавшие, что с ними поедет столичный майор. Когда машина отошла от станции и дорога пошла полем, к Бузукову обратились:

— Что новенького в Москве, товарищ майор?

Бузуков растерялся: признаться или уж положиться на случай? Признаться — значит надо объясняться, а там, чего доброго, могут еще и задержать. У него же и до этого вопроса уже было принято решение выйти на первой остановке и добираться до части на чем бог пошлет.

— Я уже давно из Москвы, — ответил он неохотно после небольшой паузы.

Бузуков испытывал мучительную неловкость и стыд, стараясь по возможности не вступать в разговор, но на прямые вопросы отвечать все же приходилось. Особенно усердствовал молодой старший лейтенант с красивым надменно-холодным лицом и холодными ярко-голубыми глазами. Он сидел напротив Бузукова и явно старался произвести выгодное впечатление на молодого столичного майора.

Бузуков, бывший в курсе всех фронтовых и международных событий, внимательно слушал разговор, изредка вставлял свои замечания, но, хоть и сдерживал себя, не сумел все-таки не проявить ни своей осведомленности, ни остроумия, ни знания немецкого языка. Старший лейтенант, не скрывая, заискивал перед Бузуковым, громко хохотал над его остротами, рисовался, пускался в высокопарные рассуждения. С первой же минуты он почему-то стал неприятен Бузукову.

На ближайшей остановке Бузуков, попрощавшись с удивленными офицерами, вышел из дрезины, вызвал из вагона сопровождавших его людей и, когда дрезина тронулась, зло накинулся на Кривчука: это из-за его бесшабашной болтливости вынуждены они теперь добираться до полка пешком.

После возвращения в полк Бузуков был назначен адъютантом батальона. Он испытывал волнующее чувство душевного подъема, может быть, от этого назначения, может, от сознания, что он отличился в бою, был ранен, что вот он, здоровый, полный сил и желаний, снова встретился с людьми, которых успел полюбить.

А дня через четыре начальник штаба полка привел нового командира батальона. Это был Трушковец — тот самый старший лейтенант, который ехал с Бузуковым в дрезине.

Здороваясь со всеми, он подошел и к Бузукову, остановился — и замер, не веря своим глазам. Увидев знакомую кожаную сумочку на боку младшего лейтенанта, заметив его смущение, конечно же, все понял, но вида не подал. И Бузуков, представляясь, тоже не моргнул глазом. Но когда они остались вдвоем, Трушковец, подойдя вплотную к вытянувшемуся адъютанту, тихо, злым шепотом, растягивая слова, спросил: «Это вы были в дрезине?» И Бузуков, не опуская глаз, покорно и виновато признался: «Так точно!..»

Когда Воронин, рассказывая, дошел до этого места, Анисов, с интересом слушавший историю, не вытерпел и, откинувшись назад, запрокинув лохматую крупную голову, громко захохотал. Смеялся он заразительно, то и дело хлопая короткими пухлыми ладонями по круглым коленкам. Лицо Воронина невольно тоже расплылось в улыбке, и ямочки на щеках от этого пришли в веселое движение.

Вытирая большим платком мокрые от слез глаза, Анисов, немного отдышавшись, произнес:

— Это же нарочно не придумаешь. — Испытующе глядя на Воронина, спросил его с улыбкой: — Ты сам-то, Воронин, случайно, не привираешь тут капельку?

— Никак нет, товарищ подполковник. Я передал все с протокольной точностью. Мне об этом не только Бузуков рассказывал. — Помолчав, добавил: — Да ведь об этом в батальоне все знают.

— Ну и чем же все это кончилось? Трушковец, наверно, возненавидел твоего Бузукова?

— Да. Бузукова тут же опять на взвод.

Через два месяца после приезда Трушковца началась боевая операция: немцы попытались вернуть не только высоту Сапог, но и два других выступа, находившихся справа и слева от нее.

Лезли они, не считаясь с потерями. В этих боях участвовали и пехота, и артиллерия, и даже авиация. Бои продолжались почти неделю, однако участок остался в наших руках. И в этих боях Бузуков снова проявил отменную храбрость и находчивость, ходил в штыковую атаку, был ранен, но не ушел с поля боя, и бойцы им восхищались. Однако к награде теперь он представлен не был. Все были тогда страшно удивлены, а лейтенант Арбутов, получивший орден и звание старшего лейтенанта, заявил даже, что не наденет орден в присутствии Бузукова.

— Вы думаете, это Трушковец не представил? — перебил рассказ Анисов.

— Он и сам не отрицает. Я разговаривал с ним об этом и в глаза сказал, что это подло с его стороны. — Анисов строго глянул на Воронина, и тот, поняв взгляд, пояснил: — Я был тогда комиссаром батальона у него и имел право на такую откровенность.

— А как Бузуков реагировал?

— Внешне не проявлял своей обиды и, возможно, считал себя виноватым. Но я думаю, что ему было все-таки очень обидно.

— Но у него, говорят, еще какая-то история была, где он выдавал себя за француза?

— Товарищ подполковник, да ведь это же лирика, мальчишество, — продолжил с готовностью рассказ Воронин.

После второго ранения, и тоже нетяжелого, Бузуков вместе с лейтенантом Арбутовым снова лечились в Ельце. Перед отправкой в часть они познакомились в кино с девушкой, Бузуков представился ей французом, сказав, что воюет здесь против ненавистного врага, чтобы после разгрома фашизма возвратиться в свою свободную и милую Францию. Арбутов выступал как его боевой русский друг. И девчонка, дура, поверила им, пригласила к себе. А семья оказалось очень культурной, интеллигентной. Бузуков играл у них на рояле, распевал французские и русские песни. А через три дня офицеры уехали в часть. Какое-то время Арбутов писал девушке письма от имени своего друга, получал письма от нее, а затем, видя, что шутка заходит слишком далеко и не придумав ничего лучшего, парни решили положить ей конец. Арбутов сообщил девушке, что друг его погиб смертью храбрых, а сам он тяжело ранен и отправляет письмо по пути в госпиталь. Решить-то решили, да просчитались. Девчонка, кажется, влюбилась или наивная была, только приняла все за чистую монету — и бах письмо на имя командира части, где просила сообщить подробности гибели ее знакомого, лейтенанта Мишеля де Бузук.

— Как, как? — оживился Анисов.

— Мишель де Бузук, — уныло повторил комбат.

И снова Анисов хохотал до слез, и Воронин, глядя на него, на этот раз тоже не выдержал и залился своим звонким смехом.

— Вы мне сегодня, комбат, вместо физзарядки час смеха устроили, — отдышавшись, наконец произнес Анисов. — Ну и артист. Надо же придумать такое: Мишель де Бузук… А сам, наверно, отпетый башибузук. А? — Воронин пожал плечами. — Ну и попало, конечно, вашему де Бузуку?

— По всем правилам… А для Трушковца это была находка.

— Сколько лет этому де… Баши-Бузуку?

— Двадцати нет еще…

Анисов посуровел, задумался, и лицо его неожиданно приняло сосредоточенно-печальное выражение; он вспомнил сына, который был всего на три года старше Бузукова и воевал на истребителе где-то на Южном фронте.

Воспоминание о сыне каждый раз вызывало у него острое чувство тревоги. «Володька-то у нас тоже ведь заводной», — подумал он и ощутил легкую боль в сердце. Он приложил руку к левой стороне груди, будто поглаживал карман гимнастерки, но Воронин заметил и понял этот отвлекающий его внимание жест. Покачав головой, Анисов произнес:

— Эх, Воронин, Воронин… Нет еще двадцати… — повторил он. — В этом возрасте им бы только влюбляться, а они ходят в обнимку со смертью… — Помолчав, спросил: — Вы видели его личное дело?

— Нет.

— Надо и анкеты читать, дорогой мой! — Он взял со стола личное дело Бузукова. — Вот полюбуйтесь, — показал он, отчеркнув нужный абзац ногтем.

Бузуков в короткой автобиографии писал, что отец погиб в тридцать седьмом году. Фраза эта была трижды подчеркнута разными цветными карандашами.

— Мне намекал Трушковец, — начал было Воронин.

— Намекал… — с укором в голосе остановил его Анисов. — Вы же бывший политработник.

— Мне было неловко спрашивать об этом Бузукова, чтобы не настораживать и не травмировать его. Сын за отца не ответчик…

— А ему и не за что отвечать. Я знал его отца. Это был крупный партийный работник. Он только-только получил новое и очень большое назначение. Был у товарища Сталина и вернулся домой, чтобы сдать дела. Перед отъездом, на даче, пошли с женой купаться на Волгу, он нырнул и… — Анисов развел руками, — не вынырнул: разрыв сердца.

Попрощавшись с Ворониным, он попросил подослать завтра к нему Бузукова.

— Не говорите ему пока о нашем сегодняшнем разговоре. Пусть он доложит о подготовке операции.

Мнение о Воронине у Анисова резко изменилось к лучшему: он понравился ему.

Прибрав на столе бумаги, надев поверх гимнастерки зеленую стеганку, Анисов в сопровождении ординарца направился в подразделения.

Бузуков, как было приказано, пришел днем. Анисов поздоровался с ним за руку, предложил раздеться, пригласил к столу. После, нескольких общих слов разговор зашел о предстоящей вылазке. Младший лейтенант развесил на стене карту и схему расположения немецких ходов сообщений, землянок, в том числе офицерской, кухни и предполагаемых постов и секретов. Все это было выполнено грамотно, четко, с подробностями, и по всему чувствовалось, что над этим долго и тщательно работали.

— Откуда такая точность?

Бузуков рассказал, что та часть немецких позиций, которая изображена на схеме, долгое время не обстреливалась с нашей стороны не только из минометов и пулеметов, но и из снайперских винтовок, и немцы быстро привыкли и поверили, что этот «пятачок» не просматривается и не простреливается. Граница «пятачка» настолько четко была нами ограничена, что немцы клюнули на эту наживку и как только входили в его зону не соблюдали элементарной предосторожности. На самом же деле этот пятачок хорошо просматривался и всегда был под тщательным наблюдением и на огневом прицеле. Вот по такому беспечному движению противника и были выявлены ходы сообщений и прочие объекты. Как проникнуть в боевые порядки немцев, тоже не представляло трудности, — к минным полям и заграждениям вели скрытые подходы, были сделаны необходимые лазы.

С их же стороны овраг, разделяющий обе позиции, хорошо просматривался днем, а ночью тщательно освещался, и немцы, судя по всему, считали этот участок самым надежным, то есть неблагополучным для перехода с нашей стороны. Это обстоятельство учитывалось в батальоне чуть ли не как одно из главных.

— Вот к этой группе кустов, — показал Бузуков на схему, — должны подойти наши разведчики. Здесь можно пролежать целый день, что позволит лучше сориентироваться, а потом, с темнотой, сделать вылазку. Но можно все сделать и за одну ночь. Мне лично кажется это более целесообразным.

— Ну, а если немцы все это тоже учитывают, то есть хотят сами к нам, и именно здесь?

— Тем лучше. Значит, они в самом деле поверили, что этот «пятак» нам плохо виден и что мы не пойдем к ним здесь. Успех будет у того, кто раньше это сделает.

— А есть добровольцы?

— В роте Арбутова прекрасные люди.

— Прекрасных людей много, но не каждый подойдет для такого дела.

— Это понятно. Но есть и такие, — ответил, не задумываясь, Бузуков.

Комиссару с первого взгляда пришелся по душе молодой подтянутый офицер, весь облик которого решительно не соответствовал той характеристике, которую ему давал командир полка. И даже по рассказам. Воронина он представлял его себе иначе — красавцем, сорвиголовой, а это был скромный, застенчивый молодой человек. Выглядел он несколько старше своих лет, и старили его, скорее всего, небольшие темно-рыжие усики. Назвать его красавцем нельзя было, скорее наоборот: крутолобый, скуластый, с приплюснутым носом. И в то же время лицо его запоминалось, производило приятное впечатление. Может быть, из-за больших, очень живых светло-серых глаз, то настороженных, то откровенно любопытных. Он хорошо говорил, ему шла улыбка — искренняя, открытая.

Бузуков был невысок ростом, хорошо сложен. Гимнастерка и брюки сидели на нем отлично, кирзовые сапоги были обужены, — не иначе как ротным чеботарем, — и начищены до блеска. Без сомнения, такой мог вскружить голову любой девушке.

Ординарец Анисова, высокий пожилой ефрейтор с медалью на груди, принес стаканы, налил в них из термоса густо заваренный чай, положил на тарелку пачку печенья, несколько галет, оставив все это на столе, вышел, плотно прикрыв дверь землянки.

— Садитесь, товарищ Бузуков. Вы ведь тоже волжанин, а они любят чаевничать. — Анисов аппетитно захрустел галетой, с наслаждением прихлебывая ароматный чай. Комиссар был низкого роста, плотный, пожалуй, даже толстый, но всегда подтянутый, очень подвижный, и это в какой-то степени скрадывало его полноту. Сейчас он был сосредоточенно строгим, и только добрые глаза его смотрели открыто и прямо.

Бузуков пододвинул к себе стакан и, помешивая ложечкой чай, то и дело поглядывал на комиссара, ожидая начала главного разговора. И действительно, комиссар, улыбаясь смутившемуся Бузукову, сказал, что знает и о случае в дрезине, и об их с Арбутовым представлениях в Ельце.

— Некрасиво у вас там получилось. Стыдно, небось, теперь?

— Так точно! — встал и вытянулся по форме Бузуков.

— Ты сиди, сиди.

Лейтенант покраснел, начал было сбивчиво объяснять, что все началось с шутки.

— Не надо, младший лейтенант. Я верю вам, — остановил его комиссар. — Садись. — Бузуков сел, отодвинул от себя стакан с чуть отпитым чаем.

— Девчонка-то хоть интересная? — спросил Анисов с отеческим расположением, поглаживая ладонью гладко выбритую полную щеку, отливавшую густой синевой.

— Красивая… — признался Бузуков, еще более краснея.

— Ну, вот видишь… Напиши ей, если умная — поймет…

— Она умная… Просто стыдно, что все так получилось.

«А ведь не ровен час влюбился», — подумал Анисов.

— Ну ничего, ничего. Потом будете всем рассказывать, как вы познакомились. Жизнь-то, милый, у тебя вся впереди.

На следующий день Анисов с утра ушел в батальон Воронина и пробыл там весь день. Чем больше он узнавал Воронина, Бузукова и Арбутова, тем сильнее проникался к ним уважением и доверием.

Встретился комиссар и с Трушковцом. Тот своего отношения к Бузукову скрывать не стал: уж в разведку такого он бы, конечно, не послал.

— Есть более подходящие и надежные, — отрезал он.

— Воронин, однако, другого мнения, — возразил ему Анисов.

— Воронин… — Трушковец пожал плечами. — Воронин демократ…

— Это что, плохо? — с интересом спросил Анисов.

— На войне — да. С демократией и жалостью победы не добиваются.

Комиссар ничего не сказал, только пристально посмотрел на Трушковца.

Анисов знал: Трушковца в полку недолюбливают многие офицеры за кичливость, высокомерие, резкость, часто переходящие в грубость. Он допускал, что, возможно, в какой-то степени это и из чувства зависти. Менее чем за полтора года Трушковец выдвинулся до заместителя командира полка, был уже представлен к званию майора.

Хорошего разговора с Трушковцом на этот раз так и не получилось. Зато Хребтов, после обстоятельного разговора с Анисовым, изменил свое мнение о Бузукове. И когда слушал окончательный план вылазки, даже похвалил Воронина с Бузуковым.

— Молодец, младший лейтенант! Молодец! Теперь скажи откровенно: сам-то мог бы осуществить свой замысел?

— Так точно, товарищ подполковник! — обрадовался Бузуков.

— Подбирай напарника.

Через сутки после этого разговора в самом ближнем к линии фронта блиндаже Бузуков, старшина Кривчук и Воронин ждали наступления темноты. День был пасмурный, ветреный, но дождя как будто не предвиделось.

Старшину Кривчука, незадолго перед заданием получившего это звание, Бузуков выбрал себе в напарники сам, учитывая главным образом его незаурядные физические данные, что должно было немало пригодиться при захвате языка.

Арбутов, правда, был против Кривчука, но доводов веских у него не было.

Когда совсем стемнело, Воронин пожал разведчикам руки, и Бузуков с Кривчуком быстро скрылись из виду.

Над передовой, куда они поползли, то и дело взлетали осветительные ракеты, оттуда доносились отдельные выстрелы, темноту ночи то в одном, то в другом месте прочерчивали цветные линии трассирующих пуль.

На операцию отводилась всего одна ночь, а при удачном и быстром захвате языка — два-три часа. И только в крайнем случае, если разведчикам придется по каким-либо обстоятельствам переждать день в овраге у кустов, как это предусматривалось одним из вариантов, — сутки.

Однако через час Воронину доложили, что Кривчук вернулся один. Вскоре его доставили к нему, а затем и к Хребтову. Вид у старшины был страшно растерянный.

По его словам, случилось что-то неладное. Бузуков пополз вперед, предупредив Кривчука, что будет ждать его за минным заграждением. «Если завяжется свара — не лезь, уходи», — строго наказал он старшине.

Как только, по предположениям Кривчука, Бузуков приблизился к немецким позициям, зажглись ракеты, началась стрельба, послышались голоса немцев, затем смех, радостные крики, и все смолкло.

Сообщение это и сам факт возвращения Кривчука ошеломили в полку всех. В то, что он рассказывал, верилось с трудом.

Стали ждать возвращения Бузукова, но прошли ночь, день и еще одна ночь, а о нем ни слуху ни духу по-прежнему не было. По всей линии обороны, занимаемой полком, да и соседними частями дивизии, было установлено тщательное наблюдение. Немцы, однако, ничем не проявляли своего беспокойства ни в ту ночь, когда исчез Бузуков, ни в последующие сутки, и это особенно смущало командование полка.

Представители штаба дивизии, узнав о возвращении Кривчука, тут же прибыли в полк. Уже немолодой майор из особого отдела долго беседовал с Ворониным, Арбутовым. Разговаривал с Хребтовым и Анисовым.

— А может быть, действительно не следовало посылать Бузукова? — спросил он осторожно у Анисова.

— Почему же вы так думаете о младшем лейтенанте? — в вопросе Анисова было нескрываемое отчуждение.

— Я просто спрашиваю, Константин Михайлович.

— Мы не знаем, что случилось с Бузуковым. Я не думаю, что здесь допущена ошибка. Человек он верный и, если жив, как-то даст о себе знать.

На четвертый день после исчезновения Бузукова, к вечеру, в полк прибыл комдив. На узком совещании он устроил разнос за неумелую и беспечную организацию вылазки, за безответственность при подборе кандидатуры. Он ссылался на материалы проверки, в которых фигурировало признание Кривчука: ему якобы показалось подозрительным поведение Бузукова, оставившего, его. Кроме того, он ясно слышал голос Бузукова, разговаривавшего с немцами на их языке и именно поэтому вынужден был возвратиться.

— Трудно поверить, как это вы, товарищ Хребтов, опытный и боевой командир, могли допустить такой промах. Виновных строго накажем. Воронин и Арбутов будут понижены в должности и звании. Прошу через три дня доложить мне лично, какие меры приняты па предупреждению возможных провокаций со стороны немцев. — Комдив недовольно взглянул в сторону тяжело вздыхавшего Анисова.

— Вы, я вижу, не согласны, товарищ Анисов.

Комиссар встал.

— Я не просто не согласен, я, говоря честно, не верю в эти поспешные и предвзятые выводы проверки, которые вам доложены. Проверявшие не знают ни Воронина, ни Арбутова, ни тем более Бузукова…

Комдив раздраженно прервал его.

— Но Бузукова-то нет! Или у вас есть другие сведения, товарищ Анисов?

— Пока только убеждение в порядочности и преданности Бузукова.

— Преданность кому? — съязвил майор из штаба армии, прибывший с комдивом.

Анисов круто повернулся к нему, лицо его выражало нескрываемое возмущение.

— Давайте без острот, — вовремя вмешался комдив. — Убежденность, товарищ Анисов, — качество прекрасное, но к делу его не подошьешь. Я тоже не особенно верю в преднамеренный переход Бузукова, но уже и то скверно, что вместо их языка, мы к ним послали своего, да еще великолепно осведомленного о наших боевых порядках. — И обращаясь к командиру полка: — Вы поняли, подполковник Хребтов?

— Так точно, товарищ полковник! — отчеканил тот, и по дрожанию голоса, по тому, как он вытянулся по стойке смирно, как сжал губы и посмотрел на комдива, было видно, что он случившееся очень переживает. — Вы правы в своей оценке. Мы действительно допустили ошибку и исправим ее. Я готов нести ответственность, но просил бы не наказывать так строго капитана Воронина и старшего лейтенанта Арбутова. Это мой промах.

— Я не знал, что у вас, товарищ Хребтов, такое мягкое сердце. Не похоже это на вас.

Было темно, когда Хребтов и Анисов, проводив комдива до машины, молча возвращались по ходу сообщения. Хребтов думал, каким будет приказ командира дивизии, и в глубине души жалел, что решился послать в разведку именно Бузукова. Чем больше он размышлял об этом, тем сильнее разгоралась в нем неприязнь к Трушковцу, который хоть и не показывал своего торжества, но что-то слишком уж назойливо и услужливо вертелся на глазах. «Чего доброго и в дивизии все узнают, а может, и в армии, а на очереди новое звание, да и дела в полку шли неплохо», — рассуждал Хребтов. О преднамеренном переходе Бузукова он старался не думать.

А Анисов, шедший немного впереди, в какой раз за эти дни старался понять, что могло случиться с Бузуковым. Почти ежедневно перед операцией он встречался и много разговаривал с ним и был уверен, чувства не обманывали его, Бузуков сделает все, что в его силах. Не сомневался и в твердости его духа. Но как доказать это другим?

Уже совсем стемнело. На правом фланге, у соседей, местность все время усиленно освещалась, с той и с другой стороны время от времени слышались одиночные выстрелы. И вдруг, словно по команде, разгорелся настоящий бой: разрывы мин, пулеметные и автоматные очереди, осветительные ракеты.

— Что такое там у них? — насторожился командир полка, ускоряя шаг. — Надо узнать, что у соседа.

В штабе он связался по телефону с соседом.

— Что там у тебя, Федор? — спросил после приветствия Хребтов.

В трубке послышался иронический тенорок Лаврова.

— А ничего. В домино играем… Наши ребята «жениха» привели, а немцы догадались, вот и бесятся. Скоро перестанут.

— Богатый «жених»? — не сумел скрыть зависти Хребтов.

— Нет, так, подросток. Погоди-ка… Кажется, двух ведут. — Хребтов молча слушал, пока сосед выяснял что-то. «Женихов» было действительно двое.

— Я тебе звякну попозже, Павел, — попрощался Лавров.

Хребтов положил трубку, помолчав немного, повернулся к Анисову, проговорил тоном выговора:

— Вот, двух языков захватили. Повезло этому черту рябому, — Хребтов с шумом встал и, не сдерживаясь более, заходил из угла в угол, распаляя себя крепкой бранью. — Олухи царя небесного!.. Турки!.. Провалить такую операцию!.. Послали… — Он не сказал, кого послали. — Как, как это можно было допустить? Теперь стыда не оберешься…

Анисов сидел в углу, вместе с начальником штаба рассматривал какую-то бумагу. На разбушевавшегося Хребтова он старался не обращать внимания, хотя и брала досада: так распускать себя на глазах у подчиненных.

— Вызовите сюда этого разгильдяя Воронина! — кричал Хребтов начальнику штаба.

— Что случилось-то, Павел Сергеевич? — не выдержал все-таки Анисов.

Хребтов даже головы не повернул в его сторону, будто не слышал.

Раздался сигнал на прямом телефоне, связывавшем штаб полка с комдивом. Хребтов сразу подобрался, спокойно взял трубку, молча слушал, что ему говорит полковник, отвечая время от времени: «Ясно… так точно… согласен…»

Положив трубку, опустился на стул, скорбно покачав головой, сказал устало:

— Комдив поздравил нас с ротозейством и приказал поучиться у соседей, как надо брать языка. — Он встал, вяло махнул рукой и, ни на кого не посмотрев, вышел из землянки.

Перестрелка все еще не стихала.

Хребтов, все такой же хмурый, но уже пришедший в себя, вернулся через полчаса.

Запищал зуммер. Анисов, сидевший рядом, взял трубку, назвал свой номер и, слушая, заметно менялся в лице, не в состоянии скрыть своего волнения. Наконец он опустил клапан телефона, но по-прежнему держа трубку в руках, озабоченно посмотрел на Хребтова.

— Воронин докладывает, что возвратился Бузуков… в очень тяжелом состоянии.

Хребтов бросился к аппарату. Соединившись с Ворониным, еще раз выслушав от него рапорт, крикнул находившимся в штабе:

— Врача!.. Срочно!.. — и опять к Воронину: — Документы, говоришь? Выносите Бузукова на носилках как можно быстрее и осторожнее. Понял? А документы и все, что он принес, немедленно сюда.

Хребтов положил трубку, бросил на стол фуражку, торопливо вытер платком шею, лицо, голову. Все молча наблюдали за переменившимся в одну минуту командиром. Через несколько минут доложили, что врачи уже хлопочут около Бузукова.

— На нашей территории, почти у самого переднего блиндажа накрыли миной, — нервно заговорил Хребтов.

Принесли документы и материалы, захваченные Бузуковым, разложили их на столе. Тут были карты, схемы, официальные бумаги, два запечатанных пакета — один довольно объемистый, тщательно опечатанный, с грифом «Совершенно секретно». Тут же лежали два личных удостоверения, письма, записная книжка, семейные фотографии двух немецких офицеров.

Прямо на полу, на разостланной газете, была сложена грязная, мокрая, окровавленная одежда Бузукова.

Хребтов, Анисов, начальник штаба и Трушковец жадно склонились над документами. Молодой офицер Кравец делал перевод с немецкого. На чистой стороне одного немецкого бланка была вычерчена рукой Бузукова схемка, на ней, очевидно, был изображен маршрут его движения и даты нахождения в том или ином месте.

— Много он там зацепил, Константин Михайлович. Много, — восторженно говорил Хребтов, уже позабывший про свой недавний гнев. — Вот этим немедленно заинтересуется штаб армии, — ликовал он, держа в руках толстый пакет, который комдив приказал доставить, не вскрывая. Хребтов уже доложил ему о возвращении Бузукова.

— По-моему, даже слишком много для одного человека, — рассудительно вставил свое замечание Трушковец. Хребтов, сердито повернувшись к нему, спросил, грозно нахмурив брови:

— Ты что хочешь сказать? А? — И не дожидаясь ответа, предупредил: — Вы это бросьте!

— Я, товарищ подполковник, буду рад, если ошибусь, — вежливо начал оправдываться Трушковец, голос его при этом дрожал. — Но вы знаете коварство немцев. Они тоже не дураки, так что могут подбросить нам любую провокацию, о которой даже Бузуков мог не знать. Я именно это имел в виду.

— Рад не рад… Проверят, кому положено. Не беспокойся.

Анисов сидел молча, внимательно рассматривал записи, сделанные рукой Бузукова. Он слышал короткую перепалку между Хребтовым и Трушковцом и чувствовал, что капитан в какой-то мере прав: и впрямь одному человеку действительно кажется не под силу все, что добыл Бузуков.

На одном немецком бланке несколько раз повторялись два слова, написанные рукой Бузукова то по-русски, то по-немецки: «Курт», «Куртка». Поначалу на них никто не обратил внимание. Первым догадался Трушковец. Он подошел к вещам Бузукова, тщательно ощупал подкладку левого рукава куртки и нашел искусный тайник, предусмотрительно сделанный младшим лейтенантом перед заданием.

— Вот, — почти крикнул он и вытащил бумагу, сложенную в узенькую пластинку, грязную и измятую. Это оказалась записка-пояснение Бузукова.

Находившегося в тяжелом состоянии Бузукова транспортировать пока было нельзя. Около него хлопотали врачи, из дивизии то и дело звонили, справляясь о состоянии его здоровья. Комдив приказал принять все меры к спасению жизни Бузукова.

Только утром Михаил открыл глаза, попросил к себе Арбутова, который и без того с вечера был здесь неотлучно: Бузуков в бреду часто требовал его к себе.

— Где Кривчук? — Это были первые слова, которые произнес Бузуков.

— Все в порядке. Не волнуйся, Миша. Все хорошо.

Бузуков устало закрыл глаза, но ненадолго.

— Ты ждал? Верил?

— Тебя все ждали, и все верили, — догадался, о чем его спрашивает друг, Арбутов. — Ты об этом не думай. Поправляйся… Ты такие данные принес, что даже командующий армией ахнул. — Арбутов был убежден, что это именно так. Вообще-то комдив сообщил, что данные — первостепенной важности, но какие, никто об этом, естественно, еще не знает.

Гримаса боли исказила лицо Бузукова, и он опять впал в беспамятство. Но как только пришел в сознание, снова потребовал к себе Арбутова.

— Ты отдохни, потом все расскажешь. Тебе надо отдыхать, — успокаивал его подошедший Арбутов, страшно переживавший, ранение друга.

— Потом может и не быть… Я немного… ты посиди.

Говорил он медленно, с остановками, слабым голосом, и все больше о том, как он зарубил двух офицеров, как сидел в сыром овраге среди мин и часто называл овраг то погребом, то могилой. «Мины, как дыни, Сережа, рядом…»

Врач сердился, запрещал разговаривать, Бузуков тоже горячился, кричал даже и снова рассказывал, отрывочно, беспорядочно, повторяясь.

Однажды на две минуты заглянули Хребтов и Анисов. Бузуков, заросший, с темными впалыми щеками, узнал их, на губах его появилось подобие улыбки.

Из всего того, что он сумел рассказать, из его записки, пометок на бумагах и наспех начерченной схемы создавалась довольно ясная картина его действий в боевых порядках немцев.

Бузуков полз, первым и был убежден, что старшина Кривчук ползет следом.

Преодолев линию минных заграждений, на дне оврага, уже на немецкой стороне, он остановился и стал поджидать Кривчука. Ждал долго, старшины не было. «Что-то, видимо, случилось», — подумал с тревогой Бузуков. Однако возвращаться назад было неразумно: он был уже «у них», у цели.

Где-то справа, недалеко, слышна была приглушенная немецкая речь. Бузуков затаился. Он хорошо ориентировался на местности и сейчас точно представлял, где находится, знал, что через какую-нибудь полсотню метров будут кустики, а там уже немецкие ходы сообщения.

Небо по-прежнему было затянуто плотной низкой облачностью.

Дул порывистый встречный ветер. Бузуков пополз в сторону немецкой обороны и, к своему счастью, беспрепятственно и незаметно прошел по одному из ходов сообщения в глубину обороны, никого не встретив на своем пути.

В ходе сообщения, отрытом в полный профиль, по которому он шел, тут и там были сделаны многочисленные ответвления, ниши, небольшие тупички. В одном из таких тупиков Михаил задержался, долго прислушивался, присматривался, пока окончательно не убедился, что остался незамеченным. По соседнему ходу сообщения спокойно, не торопясь, шла смена караула на передовую линию. Где-то совсем недалеко, впереди, слышалась музыка, голоса и смех; видимо, рядом была офицерская землянка.

Бузуков долго, осторожно приближался к ней, подкараулив момент, вылез из хода сообщения и, перевалившись через бровку, заросшую старым бурьяном, затаился, замер, прислушиваясь. Он лежал с тыльной стороны землянки, в углублении, образованном земляными брустверами. Когда в землянке музыка, смех и голоса усиливались, Бузуков бесшумно подползал поближе к ней, осторожно прощупывая каждый сантиметр земли.

Под руки попадались ящики, пустые консервные банки, бутылки, другие предметы, которые выбрасывали сюда, видимо, как на свалку. Он почти вплотную подполз к землянке, и все, что там делалось, теперь было хорошо слышно.

Михаил догадался, что сюда, видимо, выходит вентиляционная отдушина. Это было с одной стороны удачей, и в то же время требовало величайшей осторожности: любые случайные шорохи могли проникнуть через нее в землянку.

Где-то недалеко ходил часовой; звук его размеренных шагов то приближался, то удалялся, по нему можно было догадаться, где он сейчас находится.

Офицеры разошлись поздно. Хозяин землянки, Генрих, как его называли офицеры, остался с кем-то вдвоем.

Из их разговора Бузуков понял, что Генрих ожидает завтра в гости брата, который прибыл с новым соединением и находится в десяти километрах отсюда. Это уже становилось интересно.

Когда все стихло, Бузуков отполз подальше от трубы, завернулся в плащ-палатку и решил ждать завтрашней встречи. Он все время думал о Кривчуке: что случилось с ним? Может быть, убит шальной пулей? При этой мысли Бузукову казалось, что ему следовало вернуться, когда он обнаружил, что остался один, но теперь думать об этом было бесполезно, дело сделано, и он как мог отгонял беспокойство, стараясь сосредоточиться на задании.

К утру Бузуков задремал, а когда очнулся, долго лежал, затаив дыхание, пытаясь понять: не выдал ли чем себя. Однако все было по-прежнему спокойно, тихо. Движение немцев усилилось, и по голосам Михаил понял, что от землянки вглубь обороны расходятся два глубоких хода сообщения.

Бузуков внимательно разглядел свое убежище. В сером утреннем свете оно действительно было совсем незаметным со стороны, но любое неосторожное движение, кашель, вздох могли выдать его. Было холодно. Хотелось есть. Бузуков вынул бутерброд и, накрыв голову мешком, стал жевать. Он старался не думать о том, как будет выбираться отсюда, отлично сознавал всю опасность своего положения, но верил в себя, немало надеялся и на счастливый случай. Однако готовил себя и к тому, что при безвыходном положении не дастся немцам живым.

День тянулся медленно. Но самое неприятное Бузукова ожидало во второй половине дня, когда он услышал телефонный разговор хозяина землянки и понял, что брат не придет сегодня, а будет только завтра к вечеру.

Михаил напряженно думал: возвращаться с пустыми руками сейчас уже нельзя. О захвате языка не может быть и речи: одному не справиться. Конечно, можно проникнуть в землянку, убить офицера и захватить документы, но все это не то. Михаил знал: командование интересует другое — данные о возможных передвижениях и концентрации новых сил, стратегические и тактические замыслы противника.

Бузуков очень рассчитывал здесь на брата хозяина землянки. Вилли — офицер, прибыл сюда с новым соединением, значит, что-то готовится. Новые, а может быть, и чрезвычайной важности данные, ради чего стоило рисковать, надеялся получить от него Бузуков. Как — об этом он пока не думал.

Прошел остаток дня, прошла ночь, и опять наступил день — серый и тихий. Михаил чутко прислушивался ко всему, что делалось вокруг, стараясь отогнать воспоминания и всевозможные предположения: что думают о нем теперь в полку. Особенно мучительна была своей неизвестностью судьба Кривчука.

Раза два начинался дождь, мелкий, частый, и, судя по облачности, должен был пойти еще, надолго.

Перед вечером стало слышно, как в землянке младшие чины готовили стол для офицерского ужина. Бузуков подполз поближе к трубе.

Гость прибыл засветло. Собрались офицеры. В землянке было шумно, весело. Часа через два все разошлись, братья остались вдвоем. По тому, что Генрих отослал часового, Михаил понял: братья хотят поговорить наедине. Разговор шел о родных, о знакомых, но среди этих разговоров были и такие фразы, которые проливали истинный свет на появление здесь Вилли. Танковое соединение, с которым он прибыл, должно продвинуться потом на другой участок. Передвижение это должно остаться незаметным, так что Вилли рано утром едет к новому месту. Очевидно, он показывал карту, потому что Бузуков слышал: «Вот сюда и сюда…».

Вилли назвал населенные пункты.

Уже одни эти данные были очень и очень важны, и Михаил ликовал.

Совсем стемнело, когда Вилли собрался уходить, Генрих вызвался проводить его до полкового штаба. Бузуков осторожно отполз метров пять к офицерскому ватерклозету, откуда, как он прикидывал еще днем, безопаснее всего можно будет перейти в ход сообщения. Он хотел уже спуститься, когда услышал разговор и догадался, Что это братья медленно идут в его сторону. Бузуков затаился. Они уже почти поравнялись с ним, когда Генриха окликнули: очевидно, ординарец, и он вернулся.

А Вилли зашел в тупичок, остановившись рядом с Бузуковым, стал справлять малую нужду. Он был совсем рядом, Бузуков видел внизу голову немца. Решение созрело молниеносно: не раздумывая, Михаил с силой ударил острием топорика по голове офицера. Тот издал было мычащий звук, но Бузуков кошкой прыгнул на него и, зажав рот, еще раза два ударил Вилли. Тот мешком сполз на дно углубления.

С поразительной быстротой Михаил обрезал сумку, обшаривал карманы убитого и слышал голос Генриха, который наказывал кому-то, чтобы к его приходу все было прибрано.

Бузуков оттащил труп убитого, набросил себе на плечи его плащ. Теперь был единственный выход. Ничего не подозревающий Генрих, приняв Бузукова за брата, продолжая прерванный разговор, остановился в метрах двух от него. Младший лейтенант сделал шаг и ударил офицера. Тот только слабо вскрикнул…

Тьма стояла кромешная. Накрапывал дождь. Разгоряченный происшедшим, Бузуков, пригибаясь, зашагал по ходу сообщения, который вел к передовой. Шел он быстро, не оглядываясь. Дождь усиливался, и Михаилу хотелось как можно быстрее перейти линию фронта, пока не раскисла почва.

Впереди замаячила фигура, скорее всего это был часовой, Бузуков вынул нож из-за голенища, приостановился. Часовой свернул.

Все так же пригибаясь почти к земле, Бузуков перешел в другой ход сообщения. Дождь лил уже вовсю. Однако вскоре пришлось опять затаиться: совсем недалеко послышался окрик часового, ему ответили — происходила смена.

По доносившемуся разговору, по окликам часовых Бузуков старался безошибочно выбрать дальнейшее направление.

Он уже полз, плотно прижимаясь к земле, и был, по его предположению, в районе минных заграждений, когда услышал сзади тревожные голоса. Справа и слева взлетели ракеты, при тусклом свете их Михаил понял, что идет правильно. Справа был овражек, и только Бузуков успел перевалиться в него, как над ним повисла «люстра».

Теперь он не сомневался — немцы нашли убитых и всполошились. Ракеты взлетали одна за другой, освещая передовую линию. До своих оставалось еще каких-нибудь метров 150—200. Михаил прижался к стене узкой сырой промоины. Поток вешней воды когда-то делал здесь поворот и вымыл углубление в той стороне, которая была «немецкой». Сверху нависал земляной навес.

Во время одной из вспышек Бузуков увидел совсем близко от себя, рукой достать, плоский круглый предмет — мину. Он даже оторопел от мысли, что пролез мимо нее невредимый. Ему везло.

Рассвет застал его в этом страшно сыром, опасном, пропахшем кислой погребной плесенью месте.

Когда рассвело, он разглядел мину, подмытую водой, висевшую, как дыня на плети, внимательно осмотрел небольшой участок возвышенности, где находилась наша оборона, стараясь понять, как безопаснее выбраться отсюда и в какой стороне искать проход. Где-то совсем рядом время от времени слышна была немецкая речь: значит, здесь пост, и выходить днем бессмысленно. Чтобы скоротать время, Михаил под своим навесом и под прикрытием плащ-накидки рассортировал бумаги. Наиболее важные спрятал в потайные карманы, сделал кое-какие пометки об обстоятельствах своего поиска, о данных, которые он услышал, об убитых офицерах, начертил схему.

В полевой сумке офицера оказались две довольно порядочные плитки шоколада и небольшой флакончик с виски. На плоской жестяной крышке бутылочки, на фоне черного квадрата, был виден кипенно-белый силуэт лошади. Михаил не ел уже почти три дня.

Иногда ему слышался топот, собачий лай, но все это, возможно, только казалось теперь. Здесь, на минном поле, он был, по существу, недосягаем, о его присутствии, судя по всему, немцы не догадывались, и вряд ли кому-нибудь из них могла прийти мысль искать его среди мин.

Прошла еще одна ночь, а Бузукову так и не удалось выбраться. Зато ночью он увидел линии трассирующих пуль: синюю, красную и еще раз красную после зеленой ракеты, которые шли с нашей стороны. О, как он был рад этому: трассирующие пули показывали направление, по которому они с Кривчуком должны были возвращаться. «Это Сергей», — с восторженной благодарностью думал Михаил о друге. Теперь он знал, где проход. Но почти до самого рассвета участок освещался, а сзади все время слышны были голоса. И несмотря на свое нетерпение, располагая такими ценными данными, рисковать Бузуков не имел права. Но и находиться дольше в этой могиле он тоже не мог: вдруг добытые им сведения устареют, окажутся опоздавшими.

Прошел еще один день. Михаил готовился к выходу. И вдруг часов в двенадцать ночи на рубеже соседнего полка, что справа от них, завязалась сильная перестрелка. Слышалась пулеметная стрельба, минометные разрывы; огонь велся с той и другой стороны. Участок же, где находился Бузуков, стал освещаться с большими интервалами, и он решил немедленно выбираться. Полз Михаил осторожно, плотно прижимаясь к земле, ощупывая местность, чтобы не взорваться на мине. Сколько полз, не знает и все-таки нашел проход. Позади осталось минное поле, он был уже на своей стороне. Теперь осталось только проползти вверх всего лишь метров пятьдесят-семьдесят, затем поворот влево, а там, в глубокой впадине, должен быть наш передовой пост-секрет.

В этот миг участок осветили так ярко, что стала видна как днем каждая травинка. Свет не гас. Ракеты, как огромные люстры, неподвижно висели низко над землей. Стреляли из минометов, мины рвались вблизи — сзади, впереди, справа.

Бузуков решил, что он обнаружен, или просто сдали нервы, только он, собрав последние силы, вскочил и, пригибаясь, побежал вверх. Он уже слышал, как кто-то кричит: «Ложись», когда разорвалась мина.

Это было в пяти метрах от углубления, где находился наш секрет.

Документы и сведения, добытые Бузуковым, как выяснилось позднее, оказались очень ценными: они подтверждали важные предположения нашего командования. Пленные, захваченные разведчиками из соседнего полка в ту ночь, когда возвратился Бузуков, показали, что за два дня до их пленения в соседней с ними части были зарублены ночью два офицера — родные братья, один из которых был капитаном или майором, и что виновники этого террористического акта не были тогда пойманы.

На другую ночь после возвращения Бузукова отправили на специальном самолете в тыловой госпиталь.

Наутро Хребтов зашел к Анисову, положил на стол заполненные бланки наградных листов.

— Что это, Павел Сергеевич?

— Комдив приказал срочно представить Бузукова к ордену Красного Знамени за эту операцию и одновременно выслать и предыдущий наградной материал.

Анисов сел к столу, а Хребтов молча расхаживал по землянке. Был он непривычно тих и задумчив.

Они подписали наградные листы, письмо к матери Бузукова с благодарностью за подвиг сына.

— Жалко парня. А вот наш командарм говорит, что солдат надо не жалеть, а беречь. Прав, конечно. Но тут уж мы ничего заранее рассчитать не могли. Хоть бы выкарабкался…

Анисов угадывал душевное состояние Хребтова, понимал, что его мучают угрызения совести за недавнее сомнение в надежности Бузукова, но успокаивать его Анисову не хотелось.

— Наверно, Павел Сергеевич, надо уметь делать и то и другое, а главное — ценить солдат. — Он пошевелил толстыми губами, помолчал. — А жалость — человеческое свойство, его стыдиться не надо. Я вот ложусь и встаю с мыслью о сыне. Двадцать три года парню, горел уже в воздухе, три боевых ордена имеет. А я вот жалею его как маленького, иным вроде бы и не представляю. А Бузуков крепкий парень, поправится…

— А вы знаете, Константин Михайлович, почему еще жалко мне его?

Хребтов посмотрел на Анисова, и все лицо его — глаза, опущенные книзу уголки губ плотно сжатого рта выражали горечь.

Анисов с сочувствием взглянул на него, но Хребтов лишь махнул рукой и отвернулся.

— Ладно, что толку после драки кулаками махать… — Он взял со стола фуражку, пошел с нею к двери, но не вышел, остановился. — Сложная это штука — человек: весь вроде на виду, а не разглядишь. Сложная… Бузуков спас жизнь Кривчуку, верил ему, а тот? — Хребтов выругался. — Трус… я бы его собственными руками… — он не договорил, только сделал красноречивый жест.

Они вместе вышли из землянки, прошли по ходу сообщения и, выйдя из него, остановились на пологом склоне овражка. Легкий ветерок доносил до них запах полыни, шалфея.

— Скоро сенокос, — Хребтов снял фуражку, прижав ее к груди, долго смотрел вдаль погрустневшими глазами.

— Вы из крестьян, Павел Сергеевич? — спросил его Анисов.

— Из крестьян, — не сразу ответил тот. — В юности сам косил… И теперь люблю эту пору в деревне.

Он повернулся к Анисову и признался с такой доверительностью, с таким серьезным видом, словно боялся, что комиссар ему не поверит:

— Вот кончим войну, Константин Михайлович, если останусь жив, то сразу же, не заезжая домой, приеду вот в этот орловский овражек и трое суток буду здесь беспросыпно спать на копне душистого сена… Вон там, — он показал на пологий зеленый выступ, где овраг делал крутой поворот.

— Жизни не хватит, Павел Сергеевич, чтобы в каждом таком овраге потом отсыпаться, — с улыбкой произнес комиссар.

— А в каждом и не надо. Этот овраг мне вечно будет сниться: тут каждая травка, каждая былиночка потом нашим и кровью политы. А сколько могил понакопано в этих безымянных оврагах да у степных проселков! А ведь их после войны искать будут — матери, жены, дети…

Анисов кивнул в знак согласия, потом негромко произнес что-то на немецком языке.

Хребтов удивленно и строго взглянул на него.

— Это Гейне, Павел Сергеевич. «Под каждой могильной плитой покоится всемирная история».