Последняя метель

НЕ С НЕБА БЕДА Рассказ

В кабинет Веры Николаевны Вересовой вошла старшая медсестра, полная миловидная женщина лет под сорок, и попросила ее съездить к больному на дом, по вызову.

— Второй раз звонят Сунаевы и уже сердятся, — сообщила она.

— Сунаевы? — удивилась Вера Николаевна, нахмурив густые черные брови, почти сходившиеся у тонкой переносицы. — Но это же не мой пациент.

— Я знаю, но Людмила Сергеевна взяла отгул за дежурства, в связи со свадьбой дочери, а у вас на приеме пока никого нет. Да вы быстро съездите, Вера Николаевна, машина уже ждет.

— Вечно вы, Мария Филипповна, подсовываете мне разные разности, — с напускной строгостью произнесла Вера Николаевна, а сама вышла из-за стола и неторопливо, но охотно стала укладывать в сумку свои принадлежности.

— Кто хоть там болен-то?

— Говорят, что сын. Ну до чего же я вас люблю… — Мария Филипповна оглянулась на дверь, желая, видимо, убедиться, что они вдвоем. — Верочка! Вас и просить-то всегда одно удовольствие…

— Ладно, ладно вам меня умасливать-то. Видите, еду.

Сестра подхватила ее под руку, и обе они, улыбаясь, вышли из кабинета.

«Москвич» стоял во дворе, и доктор, сев в машину, назвала адрес.

Вере Николаевне было не более тридцати, к ее красивому лицу, стройной фигуре шло все: и белый аккуратно подогнанный халат, и врачебная шапочка, и черная болонья, небрежно наброшенная на плечи.

Вересову уважали в поликлинике и, несмотря на ее молодость, считались с ее знаниями, опытом и какой-то безошибочной интуицией. Больные охотно шли к ней на прием.

Услышав, что надо ехать к Сунаевым, Вера Николаевна обрадовалась этому случаю, хотя сама не могла объяснить причину.

Сунаев был известен в городе. В течение многих лет он возглавлял крупнейший строительный трест и только года три назад назначили его руководителем ведущего архитектурно-проектного учреждения, где работал и муж Веры Николаевны — Павел. В основном со слов его она и знала Сунаева.

Павел нередко хвалил его, восхищался огромным опытом, напористостью и бесчисленными связями здесь и в Москве. Но бывало и другое. Приходя с работы расстроенным, он уже с порога начинал ругать своего шефа, называя его приспособленцем, унылым и неисправимым догматиком, привыкшим в своем тресте строить только каменные шалаши и коробки, где архитектурой и не пахнет.

В прошлом году на выставке в художественном музее Вересов познакомил жену с Сунаевым. Тот был один и очень обрадовался знакомству, ни на шаг не отходил от Вересовых, снова прошел с ними по залам, в которых уже побывал.

Он был оживлен, весел, остроумен и подчеркнуто внимателен к Вере Николаевне, интересовался ее мнением и оценками и сам, немного рисуясь, пускался в пространные объяснения.

Потом они втроем, по его предложению, обедали на открытой веранде летнего кафе над Волгой.

Дверь Вересовой открыла уже немолодая, но еще не потерявшая интерес к моде и косметике женщина, это была жена Сунаева. В переднюю тут же вышел и он — высокий, плотный, с копной густых и сильно поседевших волос, в хорошо сшитом светлом костюме. Он, видимо, только-только приехал со службы пообедать. Узнав Веру Николаевну, улыбаясь, он почтительно поклонился и представил ее жене.

— Вера Николаевна — супруга нашего не по дням, а по часам растущего архитектора Вересова, можно сказать, восходящей звезды на архитектурном небосклоне.

Вера мельком, без улыбки, взглянула на Сунаева, но ни в голосе, ни в выражении его лица не обнаружила иронии.

Квартира была большая, просторная, из нескольких комнат, хорошо и со вкусом обставленная современной мебелью, дорогими вещами, картинами.

Подойдя к двери комнаты, приоткрыв ее, мать предупредила сына:

— Толя, к тебе доктор.

В постели лежал юноша лет двадцати с заросшим и бледным лицом. «Студент, наверное», — подумала Вера Николаевна. Он сделал движение, чтобы подняться, но она предупреждающе помахала рукой и, пододвинув к кровати стул, опустилась на него.

Мать вышла, тихо прикрыв за собой дверь.

— Ну, что с вами приключилось?

— Что-то вот здесь очень болит, — и он, приоткрыв одеяло, показал на низ живота, но взглянув на доктора, сразу стушевался, втянул голову в плечи и прикрыл глаза. Вера Николаевна заметила и приняла это за обычную юношескую стеснительность. Взяв его руку и нащупав пульс, долго держала ее, посматривая на часы.

— Пульс хороший. Температуры нет?

Юноша отрицательно покачал головой.

Она тщательно прослушала его, а потом долго и осторожно пальпировала ему живот, то и дело спрашивая: «Тут больно? А тут?» В одном месте она нажала чуть посильнее, и он дернулся, вскрикнул и, откинув голову на подушку, виновато улыбнулся.

— Потерпите уж, пожалуйста, мне надо по болевому восприятию найти вашу боль.

Закончив осмотр, она поднялась.

— У вас пошаливает печень. Ничего пока страшного. Просто съели что-нибудь острое, а вам этого следует опасаться. Придется основательно провериться и подлечиться. Я сейчас выпишу вам направление на исследования и рецепты.

Он почти не реагировал на ее слова и все время смотрел в сторону, прикрыв глаза ладонью.

Вера Николаевна подошла к небольшому столику из красного дерева и хотела уже опуститься на стул, но невольно задержала взгляд на большой фотографии, висевшей на стене. Это, несомненно, был ее пациент. На нем была черная кожаная куртка, из-под которой виднелся расстегнутый ворот клетчатой рубашки, на голове — модный серый берет с козырьком. Он улыбался на портрете, и улыбка шла к его лицу.

И вдруг по какой-то еще не очень ясной ассоциации она вспомнила недавнее происшествие и ужаснулась.

Оглянувшись, она увидела, как ее пациент, видимо, следивший за ней, резко повернулся на спину и замер.

На спинке стула висели знакомые ей черная куртка и берет.

…Неделю назад муж ее, Павел, уезжал в Москву в командировку и забрал с собой обоих ребят — шестилетнего Мишу и трехлетнюю Таню, которых он должен по пути оставить у своих родителей, живших в пригороде Владимира.

Проводив их, Вера Николаевна прямо с вокзала поехала в поселок Стригинцы, находившийся в пятнадцати километрах от города, чтобы навестить подругу, работавшую там врачом, и провести с ней выходной день.

За городом она делала пересадку. На остановке, под навесом, ждали автобус еще три женщины и немолодой, но еще крепкий мужчина, державший на коленях большую корзину, обшитую сверху материей.

Было уже темно. К остановке подошел автобус, следовавший в город, из него с шумом и возней выскочило трое парней, словно их вытолкнули оттуда. Парни вошли под тот же навес, где сидела Вересова. Она с интересом стала рассматривать эту троицу.

В центре, как она решила, был вожак — маленький, жилистый, с узким лицом и рыжими усиками, концы которых были загнуты книзу. Узкая замшевая куртка на молнии, желтые вельветовые брюки, высокие каблуки черных туфель и прямые длинные волосы цвета прелой соломы придавали ему смешной вид.

Вересова вздохнула и еле сдержала улыбку, но рыжий заметил и зло посмотрел на нее.

Справа от него стоял высокий молодой парень, настоящий красавчик, с правильными и тонкими чертами бледного лица, но все время крививший губы. В отличие от Рыжего, он был одет со вкусом. На третьего парня, стоявшего в сторонке и все время прикрывавшего подбитый, наверное, глаз платком, она просто не обращала внимания.

Рыжий все время что-то нашептывал Красавчику на ухо, кому-то, видимо, угрожал, зло размахивая маленьким кулачком. Тот кивал в знак согласия головой, и было заметно, что он пьянее других, а может быть, чуточку куражился. Потом оба стали грызть семечки и сплевывать шелуху на пол, на скамейки, где сидели люди.

— Вы что, в хлеву? — сердито произнес мужчина, но парни не удостоили его даже взглядом и теперь продолжали плевать, будто ради забавы. Две женщины, а за ними и мужчина перешли на другое место. Только Вересова оставалась на своем месте и с укоризной смотрела на парней. Те заметили ее взгляд и, словно сговорившись, стали плевать шелуху в ее сторону, попадая на платье.

Выведенная из себя, она поднялась и подошла к ним вплотную.

— Как вам не стыдно! Вы же… — она не договорила. Красавчик, не меняя позы, зло скривив губы, с силой кинул ей в лицо горсть семечек.

Вера Николаевна, не раздумывая, ударила его наотмашь ладонью по щеке.

— Наглец! — только и успела она сказать и тут же почувствовала острую боль в щиколотке: кто-то из парней ударил ее по ноге, и она, сморщившись, закрыла глаза, попятилась назад и опустилась на скамейку, выронив из рук коробку с тортом. Парни, как ни в чем не бывало, продолжали плевать на нее шелуху.

— Вам это не пройдет, не пройдет… Я вас найду, — гневно крикнула Вера Николаевна. Она нагнулась, чтобы поднять торт, но Рыжий успел его схватить первым.

— Не тронь! — крикнула она и, поднявшись, превозмогая боль, схватила за бечевку и дернула ее к себе. Но Рыжий не отпускал и, ощерив рот, смеялся. Вересова снова потянула к себе — бечевка соскочила, и торт упал на землю. Красавчик вдруг подпрыгнул и подфутболил коробку — торт разлетелся, заляпав розовато-белой мякотью стены, скамейки, платье Веры Николаевны.

Наконец показался автобус, идущий в город, и парни побежали к нему, но Красавчик неожиданно вырвался из рук приятелей и, вернувшись к Вере Николаевне, произнеся: «Мадам, позвольте вернуть вам долг», больно ударил ее по щеке, тут же повернулся и уже чуть ли не на ходу вскочил в автобус.

Ошеломленная этой дикой выходкой, Вера Николаевна стояла некоторое время без движения, прикрыв лицо рукой. Показался другой автобус, и она, будто очнувшись, стала торопливо смахивать с себя шелуху, очищать платье и сумку от остатков торта и, не сдержав обиды, посмотрела на мужчину с корзиной.

— Неужели вам не стыдно? Ведь вам бы только вступиться, и мы бы их проучили тут.

— А-а-а, — махнул он рукой. — Стыдно, стыдно… А чего ты добилась, связавшись с ними? А у меня тут две сотни яиц, — он бережно похлопал по корзинке и вошел в автобус.

Все эти дни Вересова мучилась желанием во что бы то ни стало найти этих парней. И вот — пожалуйста, как говорится, на ловца и зверь бежит — Красавчик был перед ней.

Она еще раз посмотрела на фотографию, на куртку, более внимательно оглядела обстановку комнаты.

Подойдя к кровати, смотрела на своего пациента, не скрывая ненависти, не зная, как ей поступить лучше.

Он лежал с закрытыми глазами, веки и губы его мелко дрожали, и Вера Николаевна не сомневалась теперь, что он давно ее узнал и ему было стыдно смотреть ей в глаза, а скорее всего он просто трусил, боялся, зная, что она теперь рассчитается с ним сполна.

— Это ты был прошлый раз на автобусной остановке? — спросила она негромко и сухо, дав понять, что узнала его.

Он будто не слышал ее слов и продолжал лежать, не шевелясь.

Вера Николаевна только теперь догадалась, почему она не узнала его сразу. Лицо его заросло, и фатоватые усики были почти незаметны. Да к тому же она не могла просто подумать об этом, находясь в этой квартире. Как-то однажды она слышала от Людмилы Сергеевны, что младший сын у них не очень хороший, но все-таки не представляла себе, что можно опуститься до такой степени.

— Это ты был там, на автобусной остановке? — не меняя тона, повторила она свой вопрос. Но он только плотнее сжал губы и прикрыл глаза рукой. Ей хотелось сейчас крикнуть на него, схватить его за руку, но она сдержала себя.

— Не стоит больше притворяться. Ты же такой смелый был там… Теперь, я думаю, мы до конца выясним наши отношения… Поправляйся.

Она хотела уйти, но в этот момент парень вдруг пронзительно и визгливо закричал: «А-а-а…» — и заколотился на кровати, закрыв лицо руками.

В комнату вбежала испуганная мать.

— Уходите, уходите! А-а-а… что вам тут надо? — кричал он во весь голос.

— Толик, Толик, милый, что это с тобой, — успокаивала его мать, стараясь схватить за руки. — Доктор, что с ним произошло?

— Ничего. Дайте ему двадцать капель валерьянки и димедрол. Потом он все расскажет сам.

Вера Николаевна взяла со стола свои принадлежности и молча вышла, вслед за ней вышла и мать. В зале стоял Сунаев, встревоженный криком сына.

— Что такое там? Что случилось, Вера Николаевна?

— Ничего опасного в его состоянии нет. Пусть пьет аллохол, а завтра может вставать. И еще нужно воздержание от острого, и спиртного. Все остальное он пусть расскажет сам.

— Простите, но я вас совершенно не понимаю. Может быть, все-таки объясните, в чем дело?

— Если он сам не скажет, то объяснят вам в милиции. Если надо, то позвоните — и подъедет другой врач, но ему нужно другое лечение.

— Не понимаю. Ничего решительно не понимаю, — уже с нотками возмущения произнес Сунаев, а сын, словно догадываясь, о чем у них идет речь, или слыша их разговор, снова заохал и закатил истерику. Мать тут же метнулась к нему, а Вера Николаевна, сухо взглянув на Сунаева, который стоял с разведенными в стороны руками, со сдержанным спокойствием произнесла:

— Истерика эта наигранная, фальшивая. Постарайтесь, чтобы он сам все рассказал, если у него хватит мужества. До свидания. — Она быстро прошла в переднюю, сняла с вешалки плащ, открыла дверь, опередив Сунаева, который хотел сам это сделать, и почти бегом стала спускаться по лестнице.

Не успела Вересова приехать в поликлинику и войти в свой кабинет, как в него тут же вкатилась главный врач Екатерина Афанасьевна — низенькая, очень полная, но шустрая и подвижная женщина.

— Что у вас там произошло, Вера Николаевна? — прямо с порога произнесла она, плотно прикрыв за собой дверь. — Пока вы ехали сюда, Сунаевы не раз звонили. Последний раз звонил сам и говорит, что он этого так не оставит, что уездные лекари были вежливее.

— Ничего там не произошло, — ответила Вересова, неподвижно сидевшая за столом и отчужденно смотревшая в сторону.

— Как это ничего? Как это ничего? Это так не похоже на вас. Сына Сунаева увезли на скорой в больницу.

Вера Николаевна открыла сумку, вынула платок и комкала его в руках, не выражая ни удивления, ни тревоги.

— Ерунда, — негромко проговорила она. — Он вполне здоров. Я вам, Екатерина Афанасьевна, рассказывала о случае у автобусной остановки…

— Ну и что, что рассказывали, — почти крикнула главврач, возмущенная, видимо, тем, что Вересова никак не реагировала ни на ее тон, ни на ее сообщение о том, что сына Сунаева увезли на скорой. Лицо у нее стало пунцовым, как всегда, когда она сильно волновалась. В кабинет вошла дежурная сестра и сказала главврачу, что машина и хирург ждут ее. — Вы, пожалуйста, не уезжайте на вызов и дождитесь меня, Вера Николаевна, — и буквально выкатилась из кабинета, и было слышно, как торопливо застучали ее каблучки по коридору.

Сестра стояла у двери, прикрыв ее и держась за ручку, и с нескрываемым сочувствием смотрела на Вересову.

— Ну что вы, Мария Филипповна, так смотрите на меня?

— Вы знаете, что там произошло?

— Где?

— У Сунаевых.

— Там ничего не произошло, кроме симуляции истерики, — спокойно ответила она и стала укладывать платок в сумочку.

Мария Филипповна вздохнула и, догадываясь, что Вера Николаевна действительно ничего не знает, подошла к ней и тихонько сказала:

— Он после вашего отъезда перерезал себе вены бритвой.

— Кто?

— Сын Сунаева.

Вера снова вынула платок и на этот раз стала вытирать лоб, щеки, глядя с полным недоумением на сестру, хотя испуга на ее лице не было. Мария Филипповна подумала, что Вера Николаевна не поняла ее, и спросила:

— Вы не знали об этом?

— Впервые слышу. Чепуха какая-то. Он не мог, не может этого сделать.

— Почему вы так думаете?

— Потому что он трус…

— Вы его хорошо знаете?

— Совсем не знала. Встретилась только раз неделю назад на автобусной остановке.

Историю эту уже знали в поликлинике, и Мария Филипповна сразу поняла все.

Вересова попросила сестру узнать, куда его увезли и что с ним на самом деле.

— Мне неловко об этом спрашивать, а у вас везде свои люди.

Сестра быстро вышла, а минут через десять вернулась и, прикрыв плотно дверь, подошла к столу и опустилась на стул против Вересовой.

— Сейчас говорила с хирургом Аркадием Ивановичем. Он его принимал и говорит, что обошлось пластырем и уколом промедола, чтобы он выспался. Так и сказал. А вены целы и невредимы.

Вересова, плотно закрыв глаза, долго сидела молча и неподвижно.

— Не переживайте, Вера Николаевна. Все же хорошо.

В дверь постучали, и Вересова вскоре начала прием больных.

С работы она шла одна, не торопясь. Муж обещал приехать только в воскресенье, то есть послезавтра. Настроение у нее было испорчено и теперь уже не столько происшествием с сыном Сунаева, сколько неприятным разговором с главврачом, которая в конце дня долго читала ей нотацию о том, что, находясь в квартире больного, она обязана была придержать свои эмоции.

Войдя во двор, Вера Николаевна увидела, что окно в их квартире открыто настежь. Она сразу догадалась, что приехал Павел, и все еще не веря, что это действительно приехал он, бегом помчалась по лестнице.

У двери остановилась, перевела дыхание и осторожно вошла в небольшую темную прихожую. Из ванны доносились шипенье душа, плеск воды и знакомые покрякивания мужа, выражавшие высшую степень удовольствия.

Не зажигая огня, сняв туфли, она на цыпочках направилась в комнату, но неожиданно задела стоявший на полу чемодан, и с него с грохотом упала сетка с какими-то металлическими предметами.

— Верочка, это ты? Я только-только прилетел, — радостно закричал Павел, и было слышно, как он звонко захлопал ладонями по мокрому телу. — Я сейчас кончаю. Грей чай, Веруня, у меня мировое угощение.

— Ты же по телефону говорил, что приедешь в воскресенье.

— Не вытерпел, не вытерпел. Все сейчас расскажу.

Вера быстро переоделась, прошла на кухню и стала готовить ужин.

— Вот и я, Веруня, — вскоре появился Павел. Он был на голову выше ее, широкоплечий, статный, с добродушно-открытым и очень приятным лицом.

Он обнял жену и, целуя ее, сказал, что у него куча интереснейших новостей.

— Ты же обещал на обратном пути побывать у своих, навестить ребят.

— Просто я очень спешил. Такие новости, что и не поверишь. А ребята что! Они под надежным присмотром мамы. Пойдем, — и, взяв Веру за руку, повел ее в комнату. — Садись, закрой глаза и не двигайся.

Павел принес нарядный красивый пакет, и Вера сразу же, как только открыла глаза, догадалась, что это кофта, о которой она мечтала.

Она потянулась было к нему, чтобы расцеловать, но он остановил ее.

— Погоди, погоди. Оптом будешь целовать за все подарки сразу.

Он протянул ей босоножки и красивую, модную и дорогую заколку для волос. Вера повисла на его шее и, целуя, радовалась подаркам, как маленькая.

— А там ребятам. Показать?

— Потом. Давай ужинать, и все расскажешь за столом.

Павел выпил коньяку, а она — вина, которое он привез из Москвы. Рассказав о своих родителях, о детях, он тут же перешел к московским новостям: проект его не просто одобрен, а признан наилучшим. Речь шла о проекте застройки одной из новых площадей города.

— А академик Тельнов, Верочка, назвал мой проект оригинально-смелым, новаторским. Ты думаешь, я хвастаюсь? — Она отрицательно покачала головой. — Он потом пригласил меня к себе и долго беседовал со мной. Это такая величина, Веруня, это же наш бог! Но самое главное из всего нашего разговора с ним — он загадочно посмотрел на жену, радостно улыбаясь, — вот что: он предложил мне перейти на работу к нему в Москву.

Вера внимательно слушала мужа. Еще с первых дней их знакомства он всегда делился с ней своими планами, своей заветной мечтой построить такие здания, чтобы люди невольно останавливались перед ними. И вот теперь его мечта становилась реальностью.

— А Сунаев почувствовал, что свежий ветер подул, и сразу поддержал мои проекты. Хоть и хитрец, но силен.

Когда он немного успокоился и выпил еще рюмку коньяку, Вера не очень охотно, боясь испортить ему настроение, рассказала о происшествии на автобусной остановке. И это действительно вывело его из себя.

— Я их найду, я их из-под земли достану, негодяев. Как это можно ударить женщину! — Он подошел к жене и обнял ее за плечи. — Как они могли. Дикари. Ты очень испугалась, Верочка?

— Как тебе сказать? Не очень все-таки. По-моему, я вела себя отчаянно смело; ведь я даже дралась с ними, — засмеялась она.

Павел гладил ее по голове и, как маленькую, успокаивал, обещая во что бы то ни стало разыскать и расправиться с ними.

— Но я тебе расскажу еще одну историю. Я сегодня была у Сунаевых.

— Что ты говоришь? Каким же это образом? Он что, заболел?

— Нет, сын его заболел.

— А самого видела?

Вера утвердительно кивнула.

— Узнал?

— Какой разговор! Сиял. Готов был расцеловать, но тут жена его крутилась неотступно.

Павел громко расхохотался и, подойдя к Вере, ласково похлопал ее по плечу.

— Он в тебя тогда еще влюбился. Помнишь? Нечего крутить головой. Я же видел, как он вертелся около тебя. Ему очень хотелось тебе понравиться.

— Ты фантазер, Павлик.

— Ничего не фантазер.

— Но и ты хорош был. Ах, ах! Сунаев — гений, Сунаев — гений, Сунаев — сила, Сунаев не собаку, а стаю шакалов съел, что к осени трехкомнатную квартиру нам отвалит…

— Ну и что, говорил, говорил… Квартира будет.

Вера попросила мужа набраться терпения и дослушать о ее поездке к Сунаевым. Не торопясь, она подробно рассказала обо всем, что произошло там, ничего не опустив. Рассказала и о своем разговоре с главврачом.

У Павла как рукой смахнуло возникшее было радостное настроение. Он помрачнел и, откинувшись на спинку стула, долго сидел молча, глядя в окно поверх головы жены.

— Ты расстроился, Паша?

— Не то слово. Я поражен. Почему это так? Что он, ненормальный? Сколько ему лет?

— Вполне нормальный, но, видимо, испорченный. Я тоже, Павлик, не понимаю.

— Ты молодец, Веруня! Ты и тут вела себя правильно и достойно. Я бы просто влепил ему такую затрещину, что век бы помнил. Не могу понять, как можно так бездумно тратить жизнь.

Он, рассуждая, ходил из угла в угол и каждый раз, проходя мимо жены, останавливался сзади и ласково, как маленькую, гладил ее по голове.

— Да, Павлик, я забыла тебе сказать, что вчера случайно встретила капитана Рослова…

— Марлена Николаевича?

— Да. Он был возмущен и обещал все узнать. Сегодня я была у него. Толик Сунаев — это фрукт. В восемнадцать лет имел уже машину. Лишили прав. Дважды поступал в институт и оба раза проваливался. Обижен на весь белый свет. Сейчас работает, но так, спустя рукава, вроде делает кому-то одолжение. В милиции его знают, а он считает, что это его способ самовыражения. А Марлен — чудо.

С капитаном Рословым Вера Николаевна знакома по совместной работе в детской комиссии. Знал его и Павел.

— Ладно, Веруня, бросим пока об этом. Жизнь у нас с тобой только начинается.

Вера, улыбаясь, многозначительно кивнула головой.

— Что ты так? Не веришь? Голова у меня полна таких замыслов, что страх берет. Ты что, не веришь?

— Верю. И всегда верила в тебя, Паша.

Через день, в воскресенье, после завтрака, Вера что-то делала на кухне, а Павел, только что возвратившийся из магазина, рассказывал ей забавную уличную историю. Они оба смеялись. В это время зазвонил телефон.

— Да? Вересов, — произнес Павел в трубку, но, услышав, кто говорит, сразу вытянулся и рот растянулся в улыбке. — Да, вчера прилетел.

Вера выглянула из кухни, вопросительно поглядела на мужа, и тот, прикрыв трубку широкой ладонью, отвернув в сторону голову, многозначительно произнес полушепотом:

— Сунаев.

Сунаев до этого почти никогда не звонил им. Вера с интересом прислушивалась к разговору мужа, стараясь понять, о чем идет речь.

— Нет, нет, никаких гостей у нас нет. Никуда не собираемся. Вчера целый день провели в Стригинцах. — Он помолчал, слушая. — Что вы, Михаил Андреевич, просто будем рады. Адрес наш знаете? Все равно, я вас встречу на углу. Хорошо, хорошо…

Павел положил трубку и, приглаживая волосы, сообщил, что через полчаса придет Сунаев.

— Вот так номер, чтоб я помер.

Они с минуту смотрели друг на друга, ошарашенные этой новостью.

— А чего делать-то, не отказывать же, — развел он руками.

— Отказывать не надо… Но ты, кажется, сгорал от счастья.

— Ничего не сгорал, — обиженно произнес он. — Ясно, что он по твоему делу.

— Не по моему, а по собственному. Надо срочно привести все в порядок. Я оденусь, а ты быстренько разбери все в прихожей и тоже оденься.

Минут через двадцать в квартире был наведен порядок.

Вера надела новое платье, которое очень шло ей, поправила прическу, вставила в волосы привезенный мужем гребень-заколку и уже хлопотала у стола.

— Ты говоришь, что я сгорал от счастья, а сама, как в театр, оделась, — с улыбкой произнес Павел.

— Я хочу его встретить во всеоружии, а внешность женская — важнейшее средство и самозащиты и атаки. Но имей в виду: если он идет только за тем, чтобы замять это дело, чтобы не поднимать шума…

— А больше ему незачем к нам идти.

— …то он этого не добьется. Мне он неприятен уже из-за того, что звонил нашей Катерине и заявил, что уездные лекари были вежливее, воспитаннее. Бревна в своем глазу он не увидел. А у меня, ты знаешь, и прадед, и дед были уездными лекарями, и родители врачи.

Но Павел все же волновался, и Вера это видела.

— Ты, Паша, уже дрожишь, как все мужчины, перед высшим чином. Может быть, мне извиниться перед ним? — спросила она, глядя на мужа с ироническим укором. Уязвленный этим вопросом, а скорее всего тем, что она разгадала, что он действительно капельку взволнован, с обидой ответил ей:

— Не об этом речь…

— Ты сам пока не знаешь, о чем речь. Иди, Павлик, встречай и, пожалуйста, не трепещи перед ним.

Тот постоял в нерешительности, возможно, хотел что-то сказать ей на эти обидные слова, но только махнул рукой и вышел.

В отличие от мужа, Вера не только не испытывала неловкости и тем более жалости к Сунаеву, а, наоборот, ощущала в себе еще не испытанное колко-беспокоящее чувство внутреннего воинственного задора, и она была рада этой встрече, чтобы высказать все, что накопилось в душе за эти дни.

Она накрыла стол, поставила фрукты, конфеты и мысленно уже вела спор с Сунаевым.

Когда открылась дверь и она услышала их приглушенный разговор, то не вышла им навстречу, а встретила Сунаева уже в комнате.

— Вы уж ради бога извините, Вера Николаевна, за мое внезапное вторжение, — произнес Сунаев, здороваясь с ней за руку. В их невысокой и тесной квартире он выглядел еще более крупным. — Я буквально на десять минут.

— Что за счет. За десять минут я не сумею вас и чаем напоить. Мы вчера достаточно хорошо отдохнули и никуда сегодня не собираемся. Присаживайтесь, пожалуйста.

Все сели за стол: Павел рядом с Сунаевым, а она напротив. Сунаев пристально посмотрел на Веру Николаевну и тут же отвел взгляд. И по тому, как он это сделал, по его осунувшемуся лицу, она сразу поняла, что он глубоко переживает, волнуется и, видимо, встревожен предстоящим разговором. Это открытие подействовало на нее успокаивающе, и она почувствовала себя увереннее.

Воцарилась неловкая пауза, никто не хотел, наверное, начинать первым. Сунаев, попросив разрешения, закурил и снова поглядел на Веру Николаевну и виновато улыбнулся.

— Вот шел к вам и был уверен, что после моего звонка вы сразу подумали, что иду улаживать дело сына, замять эту неприятную историю.

— Ну что вы. И мысли такой не было, — перебил его Павел и, взглянув на жену, не сумел скрыть своего смущения. Сунаев заметил это и, не поворачивая к нему головы, прикрыл его руку, лежавшую на столе, своей крупной ладонью, тихонько постучал по ней кончиками пальцев, что должно было означать: помолчи!

Он затянулся папиросой и медленно выпускал дым, чуть-чуть прикрыв глаза тяжелыми веками и, кажется, медлил, чтобы собраться с мыслями.

— Что скрывать, разговор трудный, неприятный для меня, но неизбежный. Я пришел с единственной целью — извиниться перед вами, Вера Николаевна. Нет, не только за поведение сына, но и за собственное. Поверьте, пожалуйста, но я тогда ничего не знал о том происшествии.

Вера Николаевна грустно улыбнулась, пожала плечами и промолчала. Ее молчание смутило Сунаева еще больше, и он снова заговорил.

— Конечно, я догадывался, что что-то произошло. Догадывался, но что поделаешь, рассудок всегда противится восприятию горькой истины и ищет любую лазейку, любую надежду, чтобы обмануть совесть, защитить свое тщеславие и самолюбие. — Он сделал паузу, глубоко вздохнул и, кажется, совершенно искренне произнес: — Но во мне, наверно, что-то все же осталось от лучших времен. И вот я пришел…

Павел, растроганный этим признанием Сунаева, смотрел на него с нескрываемым сочувствием. Как всем истинно добрым и отзывчивым на чужое горе людям, ему уже хотелось сказать что-нибудь такое, что могло бы чуточку утешить Сунаева, но он промолчал.

А Вера Николаевна была по-прежнему убеждена, что это всего лишь вступление к главному разговору. Она судила об этом по каким-то своим внутренним меркам, не зная ни его жизни, ни его характера и, в сущности, впервые видя его так близко в этой странной жизненной ситуации. Она ждала, что сейчас непременно последует что-то другое, хотя ей не хотелось бы, чтобы он заговорил о какой-то просьбе, потому что это окончательно унизило бы его в ее глазах.

Он, склонив голову, будто внимательно рассматривал широкие кисти своих рук, скрещенно лежавших на столе. И снова возникла неловкая пауза, явно смущавшая всех.

Вера Николаевна видела, что перед ней сидел сейчас совсем другой Сунаев: заметно постаревший, утративший свое прежнее величие, свой привычный апломб. Недавняя ее воинственность по отношению к нему неожиданно стала затухать, но не от чувства жалости и всепрощения, а от понимания, что все это происходит в ее доме, что перед ними человек, годящийся им в отцы, с именем которого они связывали некоторые жизненные надежды.

Чтобы разрушить возникшее за столом молчание, Вера Николаевна спросила Сунаева: рассказывал ли ему об этом случае сын?

— Нет. А я не успел его об этом расспросить, хотя мне кое-что известно теперь. Но, что скрывать, для нас это не было открытием, — и он с грустью покачал головой.

— В последние дни у меня несколько ослабло желание строго расправиться со своими обидчиками, хотя оно не исчезло и, думаю, не исчезнет. Не потому, что он ваш сын, а меня больше волнует другое: в чем корень зла? Я всегда представляла себе, что хулиганство рождается в какой-то определенной и, прежде всего, в безнравственной среде, где вообще низкая культура и культура быта в частности. Извините, Михаил Андреевич, — она впервые назвала его по имени и отчеству, и он, оторвав взгляд от своих рук, посмотрел на нее, — но я не могу понять, как мог ваш сын опуститься до такой степени?

Вера Николаевна коротко рассказала о своей встрече, не сглаживая своих резких оценок поведения его сына.

Сунаев сидел выпрямившись и, прикрыв рот широкой ладонью, опустив глаза книзу, слушал Веру Николаевну. Слова ее больно задевали его за живое. Вопрос «Почему?» он не раз задавал сам себе и говорил жене и сыну те же самые слова, какие произносила она. Но теперь это было осуждение со стороны, и потому эта история выходила теперь за семейные границы и касалась уже не только их сына, но и его самого, его общественного авторитета, которым он дорожил, оберегая всегда ревниво.

Все его сознательные годы, почти сорок лет, были неразрывным стремлением к одной цели — общественному успеху. Он был доволен тем, как сложилась жизнь — личная и общественная, он любил свою семью, свою работу и связанное с ней постоянное напряжение сил, воли, желаний. Он был человек-мотор, работавший без перерыва и всегда только на полных оборотах. Он управлял крупными многотысячными коллективами и умел загружать людей работой, увлекая их своим примером.

Человек он был властолюбивый и тщеславный, но во всех его стремлениях всегда преобладали все-таки интересы дела. Он любил строить, сдавать объекты, и каждая новая стройка казалась тем радостней, чем она была сложнее и значительнее по масштабу, чем больше она приносила ему славы и известности. Жизнь его не состояла из одних счастливых везений: он знал и радости удач, и горечь промахов и ошибок. Все это было. Но боль, какую ему причинил сын, ни с чем не сравнима. Об этом он думал сейчас, собираясь ответить Вере Николаевне, но не находил нужных слов.

— Ваши слова, Вера Николаевна, как нож в сердце…

— Извините, но это, видимо, разрядка от горькой обиды, — перебила она его.

— Нет, что вы, я совершенно не в обиде на ваши слова. Я только признаюсь, как тяжело их было слышать. До этого мы только с женой, как нам казалось, знали эту тревогу, стараясь как-то скрыть ее от окружающих и вместе с тем выправить сына. Нам было страшно от одного того, что это выплывет наружу. Но, видно, поздно хватились. Поздно! Думали обойдется, справимся. А теперь я сам задаю этот же злосчастный вопрос: «Почему?»

— Возможно, улица, — вставил слово Павел.

— Возможно, и улица, — как-то неопределенно согласился Сунаев.

— Все мы росли на улице. Улица — это тоже школа. Все дело в том, что человек ищет в ней, — произнесла Вера Николаевна.

— Да, это верно: кто что ищет. Старшему сыну нашему тридцать пять лет. Умница. Коммунист. Совсем недавно он назначен руководителем крупнейшей стройки в Сибири. Я говорю об этом не ради бахвальства и не ради оправдания. А дочь на три года моложе и после института уехала в деревню — она учительница. Вы думаете я не смог бы оставить ее в городе? — Он очень выразительно подмигнул. — Смог бы, да не во мне дело. Она и слушать не хотела, чтобы воспользоваться незаслуженной ею привилегией. Они росли и учились вместе с нами. Я уже взрослым, работая, кончил институт. Дети, я имею в виду старших, все испытали с нами и знали цену и куску хлеба, и труду, и материальным ограничениям. А этот родился, когда дочери было одиннадцать лет. — Он с шумом втянул воздух через плотно сжатые зубы и постучал кончиками пальцев по столу. — И вот ему-то и досталось все…

Он то замолкал, то снова начинал говорить. Но это были общие рассуждения с известной долей откровенности и самокритичности. Ему, видимо, хотелось как-то сгладить нелестное впечатление о себе, во что бы то ни стало сохранить расположение своих собеседников и не сказать больше, чем надо.

Но он чувствовал по их сдержанности, что ему не удалось достигнуть цели. Он просто не предполагал, что Вересовы достаточно хорошо осведомлены об истинных причинах, о которых он не говорил.

Только сегодня утром, в какой уже раз, он упрекал жену, что это она испортила парня, потакая ему во всем, восхищаясь всевозможными его талантами, его тонкой натурой, забыв, что и сам не стоял в стороне от подобных восхищений. А Толик действительно брался за все, но быстро остывал к любому своему увлечению, считая себя, однако, выше мира сего.

Не могло быть секретом для Сунаева и то, что сын слишком много видел у себя в доме обильных, шумно-веселых застолий, которые рано развили у него нездоровый соблазн к удовольствиям. Он не испытывал сопротивления в удовлетворении своих непомерных, для его возраста, желаний, в том числе и со стороны отца.

— Простите, а что у него общего с этим его другом? — спросила Вера Николаевна, и в интонации ее голоса Сунаев, если бы он был внимательнее, мог бы уловить большее, чем простое любопытство, но он, кажется, обрадовался этому вопросу.

— Вот тут-то мы и проморгали. Мы запретили ему приводить в дом этого своего дружка, а надо было бы сразу, решительно пресечь их связь. А мы… — и он, с выражением позднего раскаяния, развел руками.

— А может быть, наоборот, Михаил Андреевич, нужно было помочь их отношениям пойти по другому руслу?

— А вы его знаете, Вера Николаевна? — иронически улыбнулся Сунаев.

— Я даже беседовала с ним позавчера в милиции, у Рослова.

— Да? Ну и как он?

— Трудно передать в двух словах впечатление, — и она пожала плечами, сделала паузу. Павел посмотрел на нее, и весь вид его выражал поддержку. — Пожалуй, больше грустное впечатление. Вы, наверно, знаете, что он с детства не знал, что такое родительское внимание, семейный уют и материальное благополучие. Отец был пьяница, а мать, у которой на руках пятеро, работала санитаркой в больнице. У Эдика… Вообще-то он Дмитрий, но Митька Жогин — это не так звучит, как Эдуард Жогин. У него, как говорит капитан Рослов, слишком рано развилась зависть, злость и амбиция, и он утверждал свое право среди сверстников дерзостью, жесткими кулакам и, силу которых испытал и ваш сын.

— Вы его поняли верно…

— Не очень, пожалуй: он был совсем другим и внешне и внутренне. Он извинился и заверил, что это был последний «концерт». — Вера Николаевна улыбнулась.

— Это для него не проблема, раз плюнуть.

— Но капитан Рослов уверяет, что его легче выправить: он деятельный, неглупый и восприимчивый к добру парень.

— Что ж, дай им бог — они же милиция, и им все карты в руки, — произнес Сунаев с плохо скрытой обидой.

— Вы знаете, Михаил Андреевич, им действительно все карты в руки. Капитан Рослов, о котором я все время говорю и которого хорошо знаю, окончил историко-филологический факультет и ушел в милицию. Прекрасное знание социальной психологии помогает ему успешно работать вот с такими парнями… — Вера заметила, что Сунаев нахмурил брови и, видимо, был недоволен ее словами.

Это и в самом деле было так: слова ее больно задели его самолюбие, и он сожалел, что пришел сюда. Разговора, на какой он рассчитывал, идя к Вересовым, не получилось, но встать и уйти он не мог.

Ему нужно было какое-то действие, какая-то хотя бы мимолетная инициатива, которая позволила бы вернуть свойственную ему самоуверенность и привычное самообладание.

Он вынул папиросу и тщательно, не торопясь, разминал ее. Закурив, выпрямился и легонько постучал по столу кончиками пальцев.

— Постараемся обойтись без милиции, — сказал и невесело улыбнулся. — Пока я не выправлю сына и не поставлю на правильный путь его, то не смогу сказать, что я хорошо прожил жизнь, — он поочередно посмотрел на обоих Вересовых. — И не одного его, а и этого самого Митю-Эдика.

Эта спасительная мысль пришла ему на ум, видимо, только сейчас, и он очень обрадовался ей, понял, что слова его произвели на них впечатление, они слушали его. И чтобы не выпустить инициативу из рук, произнес категорически, как о чем-то давно решенном:

— Я должен расстаться с этой работой, чтобы было больше времени для сына и его приятеля.

Вера Николаевна встала и предложила выпить по стакану чая. Сунаев тоже поднялся и, взглянув на часы, покачал головой, сказав, что ему надо идти.

Павел, провожавший его, возвратился быстро и, опустившись в кресло, смотрел на жену, ожидая ее оценки.

— Ты думаешь он уйдет? — спросила она.

— Не знаю. Вообще-то он умеет держать слово. Что-то мне жалко его. Личность сильная, а вот надо же — такая беда.

Вера стояла в дверях кухни, держа в руках полотенце, и не сразу ответила мужу.

— В чем-то он, может быть, и сильный, но в данном случае он оказался слабее сына. Беда для них не с неба свалилась, Павел.

— Что же он и будет дядькой при этом лоботрясе? — не унимался он.

— Но этот лоботряс — его сын. Кто же его будет ставить на путь истинный? Марлен? Никто, кроме их самих! Рослов говорит, что рабочий за брак расплачивается собственным карманом, а за нравственный брак в воспитании пусть сполна расплачиваются родители.

Они молчали. За окном, во дворе, слышались веселые крики и возня ребятишек. Вера повернулась к окну и, улыбаясь, долго задумчиво смотрела на двор, наблюдая за игрой ребят.