Последняя охота

Глава 1. Условники

Влас сидел у горяченной печки, прижавшись спиной к разогретым кирпичам, и блаженно улыбался. Ноги мужика парились в тазу с горячей водой, плечи были укрыты одеялом. Со лба по лицу, да и по всему телу стекали струйки пота. Он смахивал их и продолжал выгонять из себя хворобу. Когда еще можно избавиться от простуды, как не в выходной, первый за много дней.

Рядом с Власом дымится сваренная картошка. Целая миска! Ешь сколько хочешь. Икра минтая и буханка хлеба, даже луковица почищена. А возле скамейки — настоящее сокровище: бутылка домашней самогонки. Ее сосед принес, Федор, для лечения. Пожелав выздоровления, сам даже не пригубил. Да у него той самогонки полная кладовка. А он, вот чудак, все время трезвый. Говорит, что некогда ему, много работы, дел, с какими по бухой не справиться.

Влас улыбается:

— Да где такое видано, чтоб кайф мужику навредил и стал помехой? Вот я горы сворочу, коли в лафовом настрое. А этот? Эх, дохляк!

Влас скребанул в затылке и принялся мысленно писать письмо своему давнему закадычному другу: «Привет, кент! Я уже почти на воле. Канаю в условниках на самом Сахалине. Твое счастье, что тебя сюда не занесло никаким ветром. А вся непруха в том, что смыться отсюда вовсе невпротык. Сахалин — это остров, а вокруг вода. Вот и оказался я тут как пидер в параше. А кругом лягавые и пограничники. Никуда не возникни. Чуть вылез, враз прихватят за самые что ни на есть. Потому воткнули в медвежий угол: на рыборазводный завод за Ясноморском, в шести километрах от того поселка. А от него до Невельска совсем рукой подать. Хотя что ты в том секешь? А ведь Невельск — портовый город. Там суда, катера, пароходы. Всяк день уходит кто-то с них на материк, но… без меня», — скульнул Влас и оглянулся на бутылку. Глотнул. Убедившись, что половина самогонки уцелела, взялся за картошку, икру. Ел жадно и продолжал писать в уме: «Тебе, корефан, во сне такое не причудится, как я тут канаю. Мне дали свой угол, можно сказать, целую квартиру с удобствами на отшибе. Принести воду, вынести парашу иль по нужде приспичит — бегу в лопухи. Зато имею свой топчан, даже печку, но хазу не закрываю. И не только я. Тут их не от кого стремачить. Людишек совсем жидко. Вместе всех собрать — два десятка не наскребешь, даже со старым мерином. А я тут причислен к рыборазводчикам. Во! Скалишься? Развожу лососевую мелочь, какая из икры вылупливается. Век того не знал бы! Думал, что икра только для хамовки существует. Сколько ее жрали по кабакам! А теперь вот аж совестно вякнуть, чем занимаюсь. Поливаю ту икру молоками. Не своими, конечно, рыбьими! Коль сам, что из той икры вылупилось бы? Лягавые не продышали б! И воротили бы меня в тюрягу. Потому я нынче выхаживаю мальков кеты, чтоб остаться самому на полуволе. Ты не хихикай, гад паршивый. Другого хода нет. А на зоне нынче вовсе невпротык: голодуха достала. Вольным фраерам с хамовкой тяжко. О нас и вовсе помнить некому. Подсос, что ты присылал, помогал продержаться неделю. Дальше снова жевалки, хоть в жопу запихни. Баланду раз в три дня давали. А и в ней каждая крупинка по счету. Вот и сообрази, сам не врублюсь, как пять зим продышал, — вздохнул Влас вслед воспоминаниям и, пожалев себя, продолжил: — Когда меня сюда доставили, я ждал худшего, но Бог сжалился. И хотя этот завод и людишки живут в глуши, не бросили меня одного. Принесли мешок картошки, капусту и свеклу с морковкой. Долго не мог сообразить, что с ними делать? Сам себе никогда не готовил. Да пришлось наловчиться. Даже обстирываюсь, убираю у себя, чтоб шерстью не обрасти». Мужик хохотнул и спохватился, что вода в тазу вовсе остыла. Влас вытер ноги, оделся и, сев к столу, решил поесть основательно.

Едва придвинул миски, взялся за бутылку, в двери постучали. Влас спешно спрятал самогонку и только тогда сказал:

— Входи! Кто там возник?

В дверях показалась соседка — пожилая баба, жена Федора. Усталая, со взмокшим лбом, она поставила на пол сумку и, указав на нее Власу, предложила:

— Возьми. Тут огурцы и капуста квашеная. Оно не ахти что, но с картохой поешь. Все ж разнообразие.

— Сколько за это с меня возьмешь? — спросил он.

— Ничего. Ты ж сосед, а мы все друг другу подсобляем выжить по возможности. — Выставила банки и, отмахнувшись от благодарностей, ступила через порог, ушла, не оглянувшись.

Влас растерянно стоял посреди комнаты: он так и не понял, за что ему принесли еду. «Может, подвалить ко мне вздумала баба? Но ведь свой мужик имеется. Да и старовата она для шалостей. Выматывается, как загнанная кляча. До мужиков ли? Вкалывает уборщицей и дворником в цеху, а дома корова и свиньи. Да еще двое внуков, мужик, всех пригляди и накорми. Нет, не с тем она заявилась. Но чего от меня хотят?» Хрустнул огурцом и, похвалив соседку, выглянул в окно.

Рыборазводный завод… Влас вздохнул невесело. Всего пять домов вместили в себя всех жителей да два громадных цеха, похожих на бараки зоны. Одна была меж ними разница, что на окнах цехов не было решеток, да и сами не обнесены колючей проволокой. Внутри вовсе ничего общего, кроме сырости и холода.

Влас отошел от окна. Вот уж скоро месяц, как привез его сюда участковый милиции. Конечно, не единственного. Троих. В одном «козле». И надо было случиться такому, что он, Влас, махровый вор, должен отбывать пять лет поселения вместе с бывшим ментовским следователем и известным сукой.

Все трое знали друг друга много лет, охотились, ловили всякую минуту, чтоб свести счеты еще на воле. Но судьба словно в насмешку свела их в одну зону, а потом и на поселение определила.

Влас еще в зоне почуял неладное, когда приметил, как переговаривались опер из спецчасти с участковым. А потом… у Власа в глазах потемнело: его заставили ехать в одном «козле» вместе с бывшим лягавым и сукой. Они сидели, отвернувшись друг от друга, стараясь не соприкасаться даже случайно. Власа раздирала ярость. Ему так хотелось вцепиться в глотки попутчиков, разнести их в клочья, втоптать, задушить обоих.

Власа трясло от бешенства. Его, известнейшего, уважаемого вора, везли на поселение вместе с падлами. Как такое передышать? Сводило судорогой кулаки, но сдерживал себя: знал, взъярись, и тут же отправят обратно в зону, откуда ни за что не вырваться на волю живым. Голод, холод и болезни всякий день косили зэков. В последнее время в воровском бараке появились чахоточные. Они перезаразили многих. Не миновало это горе и Власа. Из-за этого его отправили в условники. Возвращаться обратно в зону ему никак не хотелось.

Их везли по ухабистой, тряской дороге. И хотя путь был недолгим, измотал он всех. Может, потому, когда машина остановилась, все трое вздохнули с облегчением и, не глядя друг на друга, вылезли из «козла».

Участковый тем временем уже нагнал женщину и подвел ее:

— Вот этих к вам привезли. Не совсем старые, жить хотят, значит, будут стараться, работать. Чего не умеют — научатся. Если что-то не так, сообщите нам. Вернем в зону в тот же день. Здесь им дан последний шанс… — Оглядев троих условников, сказал громко: — Отдаем вас Нине Ивановне Золотаревой! Она — директор завода. С нынешнего дня будете ей подчиняться. Всякое ее слово для вас — закон. Я буду наведываться каждую неделю. Не приведись спозориться. Не стану щадить никого. Понятно? И никаких разборок! Дошло? — глянул в упор на Власа.

Тот, вспомнив зону, кивнул: мол, согласен.

Нина Ивановна определила Власа отдельно от тех двоих. Их она поселила в пустующей половине дома, велев сегодня же навести там порядок, а завтра выйти на работу к восьми утра.

Власа не интересовало, как они начнут обживаться. Его поселили во второй половине дома, разделенной на две отдельные комнаты. Одну из них занимала техник завода, молодая девушка по имени Лида.

Влас, войдя в жилье, огляделся, довольно хмыкнул: тут, помимо коридора и прихожей, имелись маленькая кухня и комната с тремя окнами, из которых можно любоваться сопками, рекой и всем, что называлось рыборазводным заводом.

В жилье было пусто, и мужик сел на пол, чтобы хоть немного перевести дух с дороги и оглядеться. Но не пришлось, к нему постучали: «Эй, новосел! Принимай в хозяйство!» — позвали во двор за немудрящей самодельной мебелью, велели забрать топчан, стол и две табуретки. Чуть позже ему принесли ведра, таз, пару кастрюль, миску, чайник и ложку.

— Пользуйся. Остальное сам себе купишь, — предупредил Федор сухо.

Влас обрадовался щедрости людей. А что ему может еще понадобиться? В зоне и того не было. Конечно, не мешало б заиметь полотенце, но где его взять, если все людишки ездят в поселковый магазин за хлебом и солью, а в Ясноморске не только Власу, а всем троим условникам строжайше запрещено показываться.

«Ну и хрен с ним! Продышу как есть». Присел на топчан, но снова раздался стук в дверь, громкий, требовательный.

Нина Ивановна Золотарева уверенно прошла в комнату, присела напротив.

— Деньги у вас есть? — спросила Власа.

— Да разве это бабки? За пять лет, какие на зоне мантулил, штуки не получил, — скривился мужик брезгливо.

— У нас тоже медом не мазано. Оклады низкие, потому никто не хочет здесь работать, только мы, старожилы, ко всему привыкли. И вас не случайно приняли. Рабочие руки нужны, а желающих нет. Так что придется привыкать к жизни скромной, без излишеств, — предупредила сразу. — Собственно, я хотела предложить воспользоваться услугами Федора. Он едет в поселок за продуктами. Может и на вашу долю взять по списку. Дадите ему деньги, он привезет все, кроме спиртного. Это у нас запрещено, — глянула холодно.

— Вот те нате! Даже приезд нельзя обмыть?

— Тогда и отъезд заодно отметите, — встала резко. Подойдя к двери, спросила: — Что решили?

— Будь по-вашему, — вздохнул он тяжко, а через пяток минут отдал Федору деньги и список.

Влас ждал его у окна, выглядывая на дорогу. Он очень хотел есть, но понимал, надо ждать. А тут за спиной шаги услышал, подскочил мигом.

— Чего напугался? Я тебе пожрать принес. Тут вот в сумке все возьми. Федька к вечеру вернется. А пока приготовишь, вовсе ночь наступит. Так ты поешь, оно ждать веселей, — предложил вошедший и представился: — Зовут меня Дмитрием. Я здесь с самого начала живу. Нина Ивановна Золотарева — моя жена, а я — инспектор рыбнадзора. Заодно своей помогаю. Мы все от скуки на все руки. Сами плотники и столяры, водители и конюхи. Когда надо — полеводы, для себя огороды подняли. Свою картошку имеем.

Все копейка целее. И вы не соскучитесь. Работы невпроворот. Надо баню к зиме закончить. Людей хоть и немного, но все хотят жить по-человечьи, не плескаться в корыте дома. И вы поможете. Все ж вшестером — не втроем, быстрее справимся! Верно?

— Оно, может, так. Да только я бани не строил, — признался Влас.

— Это не беда! Научим! Баню мы после работы строим. А поскольку для себя, за это платить не будут, — предупредил загодя.

— На халяву фалуешь? Я пять зим так пахал! Коль условник, запрячь вздумали?

— Не горячись! Никто не принуждает. — Дмитрий встал и, взглянув на Власа, насмешливо спросил: — Значит, в тазике мыться решил? Ну ладно. Воля твоя…

Влас хотел вернуть ему сумку, но Дмитрий ответил твердо:

— Если б сам собирал, забрал бы. Тут тебе все наши готовили. Так-то вот, бери теперь и не артачься. Люди тебе передали. Как человеку…

Влас стоял перед закрывшейся дверью в растерянности. Дмитрий ушел, а условник так и не нашелся, что ответить ему.

Он и сам не заметил, как уснул на голом топчане. Во сне ему приснилась зона. Большой барак, сложенный из бревен, продуваемый ветрами со всех сторон. От частых дождей осклизли стены, подгнили полы. Кенты на шконках кашляют глухо, часто. А возле печки фартовые скучились, в рамса режутся. Опять кого-то проиграли. Визжит какой-то шестерка, не хочет лезть под стол кукарекать. Но кто с ним считаться станет? Вбили пинком. А тут и его, Власа, приметили, зашептались меж собой. У того кулаки в булыжники скрутились: понял, придется отбиваться от целой кодлы. И вдруг услышал:

— Ну и конь! Храпит, аж дом дрожит! Вставай! Принимай заказанное!

Мужик вскочил, продрал глаза, увидел Федора. Вздохнул. Как хорошо, что зона лишь приснилась. Казалось, на минуту прилег, ан за окном уже темно.

Федор выкладывал перед ним свертки и пакеты. Отдельно поставил сумку с хлебом. Сверял со списком каждую мелочь, завалив весь стол, отдал сдачу и пошел к двери.

— Федь, неужель ничего на сугрев души не взял, чтоб приезд сбрызнуть? Мы б с тобой как мужики посидели б с часок-другой…

— Я с сыном Золотаревых ездил. Пацан к школе готовится. Нельзя при нем. Враз матери доложит. Понял? Тогда никому несдобровать.

— И тут облом, — посетовал Влас.

— Ты гляди, не сорвись. Нина — баба сурьезная, хоть и душевная. У ней Димка спиртное не нюхает. У него язва еще со студенчества. Потому другим не дает, чтоб не завидовать. Понял? А Ивановна только на Новый год может выпить, в другие дни на дух не терпит.

— Ну и влип же я, как фраер в парашу, по самые уши! — опять посетовал Влас.

— Нешто в зоне краше было? — изумился Федор.

— Это была зона, там хошь не хошь — терпи.

— Чего же сетуешь? Поживи здесь, а там вовсе на волю выйдешь. Жить будешь как захочешь. А может, привыкнешь здесь и насовсем останешься…

— Я?! — У Власа даже дыхание заклинило от злобы. — Чтоб я, честный вор, дышал всю жизнь под юбкой вашей паханки?! Да лучше пусть откинусь, но ни за что не сфалуюсь на такую долю!

— Не зарекайся, Влас! Ивановна хоть и баба, но хороший человек. Не знаешь ее, не болтай лишнее. — Ушел, досадливо морщась.

Влас положил на топчан новый матрац, застелил его простыней, одеялом, положил подушку и только тут спохватился, что сам не мытый. «Вот черт, не повезло! Будь светло, на речку сходил бы. А теперь как? Придется в шайке мыться». Влас согрел воду. Разделся и только намылился, в комнате погас свет. Правда, его предупреждали, что свет здесь отключают в одиннадцать часов, но он не ждал, что все случится так скоро, не смотрел на время. Теперь вот делай что хочешь.

Он открывает дверцу печки, но и здесь непруха. Дрова прогорели полностью, в запасе ни щепки. Кое-как, спотыкаясь и матерясь, домылся на ощупь, лег на топчан, кляня глухой угол, куда впихнула его нелегкая судьба.

«Спать, спать, завтра надо вкалывать, — уговаривал самого себя, но тщетно. Сон пропал. — Куда я влип? Один фалует баню строить на халяву, а того не сообразит, что не могу я, вор, пахать вместе с лягавым и сукой, что западло такое для меня. И коли пронюхают о том кенты, размажут самого как скурвившегося и не спросят, чьим тазиком пользовался. Им, если захотят, узнать такое проще, чем два пальца отделать. К тому ж трясти станут: почему не пришил обоих? А попробуй, тронь! Завтра в зону вернут. Ведь, кроме меня, их некому пришить, да и не за что. Лучше выждать свой случай и завалить, чтоб без подозрений. А уж на баню — ни ногой! Чего не хватало, чтоб я вместе с этими козлами пахал. Да лучше без бани дышать век». Влас матерился, ворочаясь с боку на бок. «А эта паханка! Тоже мне, бугор с трандой! Учит жить скромно! А сама вся в рыжухе! На шее цепочка, на пальцах кольцо и перстни, в ушах серьги, часы и те из рыжухи. Жидко зарабатываешь, а навар откуда? Погоди, огляжусь, тряхну тебя, толстожопую. Расколешься, где бабки взяла на рыжуху. Я из тебя выдавлю все, а потом смоюсь в Невельск. Там за бабки на любое судно возьмут», — думал Влас, засыпая.

Утром он проснулся чуть свет. Его разбудили радио и яркий свет, брызнувший в глаза. Мужик нахмурился, подумал про себя: «Вот тебе и воля, а на копыта вскакивать приходится поневоле. Как все… Называется отдохнул! Выспаться не дали!» Пил горячий чай, поругивал местные порядки. Едва вышел во двор, его подозвала Золотарева:

— Влас! Вы сегодня работаете с технологом — нашей Лидией. Поможете ей управиться с икрой. Идите в лабораторию! Чего здесь стоите? — указала на цех. Сама пошла в контору.

Влас не стал спорить и уже через пяток минут разгружал ящики с рыбой прямо из машины. Помогал потрошить кету, носил в тазиках икру в лабораторию. Лида внимательно проверяла ястыки на зрелость икры, некоторые браковала. Потом Влас носил молоки. Девушка снова рассматривала их под микроскопом.

Влас стоял за ее спиной и давился от смеха:

— Чего вы там ищете? Давайте я принесу все недостающее! Без микроскопа справлюсь!

— Вы о чем? — не поняла технолог.

— Ну, соль, перец, масло, лук! Отменная закусь получится! Чего голову морочить?

— Влас, есть кое-что важнее вашего желудка. Помогите мне переставить тазы с икрой ближе к свету. Теперь молоки. Вот сюда, — кивнула на столы и, аккуратно выпустив икру из ястыков в чистый таз, полила молоками, бережно перемешала икринки, стараясь не раздавить неосторожным движением.

До обеда три машины рыбы разгрузил вместе с Федором. В лаборатории Лиде помогали женщины, все в халатах, шапочках, масках, как врачи. Работали они молча, быстро, обмениваясь жестами, и Влас поневоле прикусил язык, хотя так и хотелось ляпнуть: «Бабы! Да дайте мне этот тазик, я его своими молоками доверху залью. И мешать не придется. Зато какие кенты вылупятся! Самого морского дьявола на разборку вытянут! Во веселуха будет!» Но нет, эти не поймут шуток. Они избегают общения с ним, условником. Даже обедать сели отдельно, не позвали его. А Влас, опрокинув стакан чаю, снова вернулся в лабораторию. Там вовсю кипела работа.

— Влас! Помоги разгрузить!

— Эй, новичок! Давай потроши!

— Где моя икра?

— Живее молоки!

К концу дня в лаборатории собрались все.

— Дима! Освободи стол под молоки!

— Полина! Это бракованная икра, убери ее!

— Влас! Выносите рыбу!

— Куда ее дену?

— В коптильню! Не выбрасывать же добро!

— Ивановна! Откройте склад, нужны формы. Да и тазов мало!

— Галя, давай здесь помоги!

Власа разрывали. Он нужен был всем и всюду, он еле успевал, а его поторапливали: «Быстрее! Помоги, пожалуйста!», «Влас, придержи! Будь другом!»

Впрочем, не сачковал никто. Вымотались все так, что к девяти вечера еле держались на ногах.

— Все! На сегодня шабаш! — сказала Золотарева, когда с последней партией рыбы управились сообща.

По домам не шли, а расползались.

— Ну что, Влас? Где твои молоки? — попыталась пошутить Лида.

Мужик устало отмахнулся. Он забыл, где у него что находится и для чего. Какой там ужин? Он вымотался и устал так, что, едва войдя в свою квартиру, повалился на топчан и вскоре уснул до утра.

В другой бы раз он обязательно задумался: а куда делись те двое условников, прибывшие вместе с ним? Но и им пришлось не легче. Вдвоем загружали рыбу в машины, потом выпотрошенную относили на засолку, готовили к работе коптильню. Еловые лапки, березовые опилки, сухостой — всего надо заготовить впрок, а времени не хватало.

Три недели шел нерест кеты. И каждый день с рассвета до заката сбивались с ног люди. Заняты были все, даже дети готовили для будущих мальков садки, перебирали, промывали гравий, чистили сетки, разделяющие садки, вытаскивали из речки коряги, распугивали притаившихся щук и сомов, налимов и хариусов, чтобы не сожрали они по весне подросших кетовых мальков, которых всю зиму станут выхаживать их отцы и матери.

— Влас! Вставай! Скоро на работу! Я тебе икру принесла! — увидел Лиду.

— А как же мальки?

— Это незрелая. Из нее ничего не получится. Поспешила рыба на нерест. Зазря погибла. Ей бы подождать, а теперь, чтоб вовсе не пропала, сделала пятиминутку к завтраку. Ешь и приходи!

Лида позвала, улыбнувшись так, что Влас подумал совсем о другом и спросил, обалдев:

— Куда прикажешь, моя королева?

— На работу! Чтоб через десять минут был на месте.

Влас чуть не подавился икрой.

Едва он появился, его загрузили работой так, что он о Лиде и не вспоминал. Таскал тяжеленные ящики с рыбой, тазы с икрой и молоками. Потом переносил их в цех и ставил, где указывали, выносил выпотрошенную рыбу в телегу. Укладывал, чтобы она не вывалилась по пути. И снова спешил в цех. К вечеру перед глазами рябило, и даже деревья, еще зеленые, казались увешанными спелыми ястыками, готовыми брызнуть струей икры. Влас останавливался, чтобы хоть на минуту перевести дух, поверить, что он человек, а не то, что перемешивают бабы в ящиках, но тут же слышал за спиной: «Влас! Ну где ты застрял? Давай сюда скорее!»

К концу первой недели он насквозь пропах рыбой. Казалось, что он скоро сам покроется чешуей. В каждом доме пахло рыбой. Ее варили, жарили, тушили, вялили. На самом берегу реки сутками напролет дымила коптильня. Оба условника ни на минуту не отлучались от нее. Они считали себя счастливцами, попавшими из ада в рай. Оно и понятно: еды полно, вода рядом, работа хоть и хлопотная, но не надрывная, уважаемая. К ним все на вы обращаются, величают по имени и отчеству, без грязных добавок зоны. К тому же знали, что сами себя обеспечат копченой кетой на всю осень и зиму.

— Старайтесь, мужики! Мы о вас тоже помним. Вот соберем картошку, каждый по три мешка на зиму получит. Деньги целей. Приоденетесь, — обещал Дмитрий Золотарев.

И условники лезли из кожи вон. Соорудили себе навес над головами, чтобы дождь не мочил, и ночевали рядом с коптилкой.

Влас их не видел и, кажется, совсем о них забыл. Да и до них ли, если даже на женщин внимания не обращал. Уставал так, что еле доползал до топчана.

— Крепись! Держись, соколик! Уже последняя неделя путины осталась. Дальше полегче будет, — пообещала Полина.

Мужик ей не поверил. Проснувшись утром под горластое радио, наспех совал лицо и голову под рукомойник, брал кусок рыбы, пожаренный кем-то для него, съедал второпях и бежал на работу.

— Ой, Влас, ты хоть побрейся. Совсем зарос, от лешего не отличить, — смеялись женщины.

— Нет, не хочу, чтоб гладкого да чистого с рыбой спутали! Не то сунет Лида в пробирку до самой весны, а покормить забудет.

— Э нет, она сначала под микроскопом всего рассмотрит. А вдруг у тебя молоки не созрели? — смеялся Федор.

— Ты с чего взял? Я полностью готовый. Вот только нереститься не с кем. Все заняты! Оттого бриться не хочу. Для кого? — отмахнулся Влас.

— Да, с этим у нас туго. Одна холостячка — Лида, но для тебя слишком молодая она. Да и есть у нее в поселке парень. Давно встречаются.

— А что на Лиде свет клином? Вон две женщины из Ясноморска устраиваются к нам на работу. Обе одиночки. Так что, Влас, держитесь мужчиной, — подбодрила Золотарева.

— Во ушлые, придут, когда путина кончится.

— Нет, они не выжидают. Дело в том, что у обеих — дети. Отправят их в школу — и к нам.

— Куда ж они своих мужиков подевали? Развелись шелапуги? — сморщилась Полина.

— У одной муж в море ходил. Рыбаком был. Погиб. А вторую муж бросил. Нашел молодую, сезонницу. Поначалу путался, а потом остался у нее. Среди мужчин порядочных мало, — отвернулась Золотарева.

— Это что ж, каждый день пешком сюда ходить будут?

— Ну а как еще?

— Значит, ненадолго…

— Поживем — увидим, — отозвалась Нина Ивановна.

Влас, услышав о бабах, приободрился. Одиночки. Можно закадрить, пофлиртовать. Ну и что с того, если детей имеют. Он же не собирается жениться. Так, скрасить время. Ведь сколько лет баб не знал? А все ж живой, мужик, природа свое потребует.

Влас украдкой разглядывает женщин: «Полина вовсе старая. Все бабье опало и отвисло. Такую лишь под угрозой расстрела… Вся измочаленная, потная, ей и Федька — подарок. Анна слишком худая и костлявая. Даже ухватиться не за что. На такой все яйцы всмятку поколотишь. Да и рожа у нее какая-то суслячья. Волос на голове меньше, чем у меня на мудях. Галка, главный инженер завода, тоже туфтовая бабенка: маленькая, широкая и плоская, ноги кривые, харя поганая. Не врублюсь, как их замуж взяли. Вот Нина Ивановна — царь-баба! Все при ней, но занята. Да и не посмотрит на меня! Кто я для нее? Условник, вроде дерьма… Хотя судьба с любым оверкиль сыграть сможет. Лида? Хороша девка! Но молода, не по мне. К тому ж почти занята. Во влип! Почти на воле, вокруг бабья полно, и ни одной моей. Все заняты, все мимо». Вздыхает Влас и спешит к машине, забитой рыбой.

Он приходил домой в глубоких сумерках. И каждый день ждал его ужин на столе. Полная тарелка жареной рыбы и картошка. Кто о нем помнил и заботился? Кто приносил воду и подметал полы? Он никогда этим не интересовался, принимал знаки внимания как должное.

Последний день путины. Завтра выходной. Влас онемел от счастья. «Можно спать сколько захочешь, привести себя в порядок, ни о чем не думая, побродить по сопкам. Хотя зачем? Отоспаться за всю путину, с утра до ночи — вот это кайф!» — думал он, не обращая внимания на поднявшийся пронизывающий ветер. Сняв с себя куртку, бегом носил рыбу, торопился загрузить, ведь нынче последний день, а к вечеру почувствовал себя неважно.

— Иди домой, Влас! Тут мы уже и сами справимся. Прохватило сквозняком. Посиди возле печки, попарь ноги, попей чаю, — советовали бабы.

И только Федор криво усмехнулся:

— Да разве эдакого бугая чаем вылечить? Ему что покрепче, позабористей, чтоб душу до самой задницы прогрело, — подморгнул Власу.

Тот отмахнулся, не поверив в намек. Но Федор пожалел человека и принес на другой день бутылку первача. Выпивать с Власом не стал, сказав, что принес самогонку не на баловство, а для лечения. Присел лишь ненадолго, чтоб поговорить по душам:

— Привыкли мы к тебе за путину. Теплый ты человек, свойский. А что в тюрьме был, здесь этим никого не удивишь. Вот мы с Полиной тоже из сосланных: кулацкие дети. Давно ль врагами народа считали? Мы еще и теперь к человечьим именам не привыкли, все больше к прозвищам, чаще к матерным. А чем от других отличались, и теперь не знаем. Может, кто с моих на один раз больше соседа бзднул? Вот и позавидовал тот, что сытней его живем. На самом деле в избе детей больше, чем мух, водилось. Аж восемнадцать душ, В живых я один остался. Мне хоть сто реабилитаций — вертаться некуда и не к кому. Потому клейму властей не верим. Свое болит. А и глядя на тебя, не верится, будто ты — уголовник отпетый. Оно, знаешь, любого изговнять могут, вот очистить не умеют.

— Это верно! — согласился Влас, но о себе ничего не рассказал. И, взглянув в окно, грустно вздохнул, увидев улетающий караван гусей.

Федор понял, не до него Власу, и заспешил уйти, сославшись на дела. А условник, оставшись в одиночестве, о своем задумался…

Ведь вот и его звали по кликухе много лет. Тоже родное имя забывать стал. Вспомнил его уже здесь, на заводе. А до того… Впрочем, кто виноват? «Сам дурак! И мне в своем винить некого!» — сел на топчан.

Влас и впрямь добровольно изувечил свою судьбу. Рос он баловнем, единственным ребенком в семье, которому позволялось и прощалось все. Его отец был директором банка, мать — директор школы, потому Влас жил играючи. Всякое желание и каприз немедленно выполнялись. Что бы он ни натворил, ему все прощалось. Учителя в школе ходили перед ним на цыпочках и говорили, что способнее его нет второго ребенка во всем городе. Даже когда Влас просыпал и приходил на занятия лишь к третьему уроку, учителя молчали и не жаловались матери. Лишь однажды преподаватель по черчению поставил ему тройку. Это стало трагедией, но через две недели учителя уволили, а новый оказался умнее и, не захотев участи предшественника, не конфликтовал с Власом. Он целыми днями был предоставлен самому себе. Частенько околачивался в банке у отца. Знал там все ходы и выходы, каждого охранника и пса. На мальчишку никто не обращал внимания, а он скучал от безделья. Он знал, что о его будущем заранее позаботятся родители, самому тревожиться не стоит. За него сделают все.

В классе Власа не замечали. Его не били, не устраивали «темную», как другим, но с ним и не дружили. Девчонка, соседка по парте, все годы сидела, отвернувшись от Власа. И лишь старшеклассники звали его к себе: предлагали закурить, брали с собой на вечеринки. Он отказывался, а однажды осмелился и согласился. Ох, что это была за компания! Не девчонки, целые девахи отплясывали на столе совсем голые. Влас тоже перебрал — осмелел, хватал девок за голые груди и задницы. Здесь позволялось все.

«Мужай, Влас! Взрослей! Банкиры своих детей тоже не в капусте находят. Докажи, что и ты мужчина!» И доказал! Через неделю попал к венерологу. Мать с отцом ругали, но, вылечив, забыли о шалости сына. А Власу уже подсказали, как избежать венерологов, и тот не преминул воспользоваться советом. Все прошло гладко, и теперь вечерами его трудно было застать дома, Возвращался ночью или под утро. Нет, он не грубил родителям, что особо нравилось матери, и та, сославшись на переломный возраст сына, трепала по щеке, будучи уверена, что и это озорство пройдет, просто сын взрослеет.

Где и как он познакомился с ворами, как связался с ними? «Ну да, конечно! Старший брат Петьки! Он тогда спросил обо мне, мол, что за хмырь? Когда узнал, осклабился и сказал, похлопав брата по плечу, мол, ништяк, сгодится…»

В тот же день они стали расспрашивать Власа о банке. Тот не хотел отвечать. Они предложили тост за самую крепкую мужскую дружбу и налили целый стакан водки. Он рассказал им все, но на следующий день, испугавшись, предупредил отца и целую неделю не выходил из дома.

Прошел месяц, второй, никто не залез и не пытался ограбить банк. Влас успокоился, поверил в то, что испугался собственной тени. А вскоре снова свиделся с братом Петьки. Тот заговорил с ним как со старым приятелем. Власу льстило, что этот крутарь общается с ним на равных. «Чего ты тусуешься с сопляками? Рули к нам! У нас кайфовее! Любую телку заклеишь, захочешь бухнуть, квась сколько влезет!» — и уговорил.

Влас, попав в компанию крутых, воздержался от спиртного. Он вслушивался в разговоры, присматривался к новым друзьям. И вдруг увидел ее…

Наталья вошла в комнату тихо. «Эй, сеструха! Чего крадешься? Не робей, познакомься с нашим новым дружбаном! Клевый кореш!» — указал на Власа. Тот покраснел от неожиданности, девушка впрямь приглянулась ему. Одета скромно, по-домашнему просто, без макияжа, держалась тихо, робко.

Они познакомились, разговорились. Наташа оказалась интересной собеседницей. Она жгуче краснела от взглядов Власа, была застенчива. О себе рассказала скупо: заканчивает школу, собирается стать финансистом — но это только мечты. Как получится, не знает. Влас обещал ей поговорить с отцом, заранее обнадежил, что тот не откажет. Девушка приободрилась, расцвела в улыбке, словно гору груза скинула с плеч. До глубокой ночи она танцевала только с Власом. Прощаясь с ним, обещала завтра позвонить и прийти на свидание.

Влас летел домой как на крыльях. Не только она ему, а и он ей понравился. Ведь весь вечер Наташка не спускала с него восторженного взгляда, а в голосе сквозили такие нежные нотки, что никаких сомнений не оставалось.

Он лег в постель, но уснул не сразу. Ему виделись ее глаза, улыбка. Он мечтал о встрече с девушкой. Впервые пожалел, что время тянется так медленно.

Проснулся он в полдень. Отец с матерью были дома. Влас и забыл, что сегодня выходной. Пошел принять ванну. Смутно услышал телефонный звонок. Отец поднял трубку, заговорил, и Влас услышал: «Перестаньте докучать человеку! Что вы вешаетесь ему на шею? Он еще мальчишка, а уже переболел сифилисом! Я не допущу, чтобы это повторилось! Забудьте сына и никогда больше не звоните ему!» Резко бросил трубку.

— Кто звонил? — выглянул из ванны Влас.

— Какая-то Наталья! Нахалка! В наше время…

— Что ты наделал, отец? — побледнел парень.

— Сказал все, что положено! Отвадил сучонку! Ишь, повадились домой звонить, бессовестные!

— Да как ты мог? Она вовсе не такая!

— Порядочные не звонят сами, не вешаются на шею! И только дешевки так поступают! — гремел отец в злости.

— Ты б хоть меня спросил!

— Тогда ответь, по какому праву даешь номер телефона всяким шлюхам?

— Не обзывай, не видя! Она хорошая девчонка.

— Все хороши, но скажи, как влип на заразную? Иль у этой гарантия на манде приклеена? Я не был с ней. А ты хам! Я даже не знал, что мой отец такой циник!

Влас не ожидал пощечины, она отбросила его обратно в

ванную.

— Заткнись, щенок! Не тебе судить меня, сопляк паршивый!

— Ребята, успокойтесь. Из-за чего вы ругаетесь? Вы ж свои, родные, — пыталась примирить обоих мать.

Но ссора только началась.

— Я молчу о твоих друзьях, хоть все они подонки, Почему ты в мои дела влез? — открыл двери в комнату отца.

— Мои тебе не мешают. Они помогают в работе, в жизни!

— Ты их постоянно выручаешь. И сам такой! — Получил улар покрепче.

— Перестаньте, прошу вас! — встала мать между сыном и мужем.

— Вырастила ублюдка!

— Как ты жила с таким негодяем? — удивлялся Влас громко.

— Ты б еще рот открывал, бездельник! Покуда на моей шее сидишь!

— Теперь погонять решил?

— Тогда вон из моего дома, паршивец! На глаза не показывайся, дебил! — вышвырнул сына на лестничную площадку.

Тот скатился вниз смятым комком, а вскоре сидел в компании крутых, рассказывал о ссоре с отцом.

— Свои, помиритесь, — ответил кто-то.

— Нет, это навсегда. Я не прощу ему ничего.

— Вообще б стоило его взять за жабры…

— А как? — оживился Влас. В нем кипела ярость пацана, которого избили и унизили ни за что.

— Да очень просто! Колонуть его банк. Тряхнуть так, чтоб и пыли не осталось. Ведь ты там все ходы и выходы знаешь.

— Расколем кубышку и махнем куда-нибудь на отдых. Лето поканаем по курортам, пока все успокоится, и вернемся. Твой пахан к тому времени шелковым станет. Помяни мое слово.

Так они и решили. Уже на следующий день Влас вошел в банк. Охрана, ничего не заподозрив, пропустила его. Он подошел к запасному выходу, который не охранялся, открыл его, впустив крутых. Те тенями прошмыгнули по коридору, вошли в хранилище. Влас услышал короткий вскрик, понял, крутые оглушили внутреннюю охрану. Вскоре они выглянули в коридор, махнули Власу, что все в порядке, позвали с собой. Парень закрыл за ними двери и спокойно вышел на улицу.

Этим же вечером вся компания покинула город. Нет, не на курорте остановились. Ездили по городам, нигде подолгу не задерживаясь.

У Власа уже имелся новый паспорт, другие имя и фамилия. Теперь он был коротко пострижен, постоянно носил светозащитные очки и кожаный стильный костюм, изменивший парня до неузнаваемости.

Крутые мотались по большим городам, где в многолюдье человек теряется, как песчинка в куче. Избегали захолустных, провинциальных городов и поселков, где милиция наперечет знала каждого жителя.

Власу поначалу понравилась вольная кочевая жизнь, постоянная смена впечатлений. Он едва успевал за ними. А жизнь крутила его как в калейдоскопе. Месяца три жили на Кавказе, потом в Молдавии, на Украине. Затем подались в Прибалтику, в Калининград.

Крутые хотели попасть в Германию, но к ним уж очень пристально отнеслись на таможне. Пришлось компании ретироваться. Поймали их в Минске, прямо в гостинице. Пришел милицейский наряд, надел всем наручники. Корефаны и переглянуться не успели, как оказались в спецвагоне, увозившем их в родной город.

Как узнали, кто указал и выдал? Все терялись в догадках и с подозрением смотрели друг на друга. Никто не мог предположить, что причиной случившегося стал именно Влас. Единственный, кто, устав от бесконечного бродяжничества, позвонил Наташке прямо из холла, сказал, что любит и скучает. Проговорился, что теперь они в Минске, уже неделю живут в гостинице «Беларусь», а через несколько дней собираются в Ленинград. Эта поездка так и не состоялась. Наташка позаботилась, ускорила встречу. Несмотря на предыдущий разговор с отцом Власа, позвонила ему и сказала, где теперь находится его сын. Дальше все завертелось со скоростью света.

Когда теплую компанию доставили в следственный изолятор родного города, внутренняя охрана поприветствовала первой: всех взяла на сапоги. Влас тогда впервые узнал, какой мучительно нестерпимой бывает боль. Его не щадили, как и других. Бросили в камеру кровавым комком. Он две недели не мог встать на ноги. Кенты, очухавшиеся раньше, поняли, по чьей вине загремели сюда. Влас в бреду проговорился и стал врагом для всех.

Через месяц состоялся суд. Кентов приговорили к разным срокам. Власу дали десять лет. Учитывая молодость и первую судимость, отправили в зону с общим режимом.

Нет, отец не был на суде, лишь состарившаяся, поседевшая мать сидела рядом с родственниками кентов, чужая всем. Она лишь несколько раз взглянула на сына и, уходя, спросила:

— Чего же тебе не хватало?

— Ты была родительницей, а мне нужна мать, — ответил, чуть не плача.

Вспомнил Влас не ко времени, как выкинула она во двор щенка, которого принес себе в друзья. Ему покупали дорогие вещи и технику, но собаку не разрешили.

— Она гадит. У нее блохи. Зачем в доме грязь? Заведи себе цветы или рыбок, — предложили ему.

— Щенок теплый. Его погладить хочется. С ним можно дружить.

— А со мной?

— Ты старая и всегда занята, — невольно обидел ее.

— Друзья не должны доставлять столько забот. Я старая, но за мной убирать не надо. Щенок скоро надоел бы. Ты не способен его вырастить, потому что сам избалован. И этот рос бы таким же. А двое детей для нас многовато.

Влас два года кормил ту собачонку, прижившуюся во дворе. Потом она ушла за детьми, устала ждать, когда родители Власа согласятся взять ее в дом. Да и сам мальчишка не верил в это. Потом он принес ежа, но и его не потерпели. Отец наступил на него ночью, а утром, пока сын спал, завез Егорку в городской парк. Ему предлагали попугаев, но Влас отказался. Ведь друзей невозможно навязать. Их выбирает всяк сам для себя. Навязанная дружба всегда в обузу и никогда не приносит радости.

Чего не хватало? Тепла… С самого детства имея все, оставался одиноким всюду. В школе одноклассники держались в стороне от него. Во дворе никто с ним не играл! Считали, что от дружбы с Власом ничего, кроме неприятностей, не получат. Однажды он попытался сдружиться с пацанами другой улицы, но мать, увидев, с кем он играет в футбол, истерику закатила. «Они все курят с первого класса и матерятся. Их родители выпивают, и двое были судимы. Что хорошего почерпнешь? Немедля забудь их», — потребовала зло.

Влас перестал приходить к тем ребятам. Они не тосковали без него. Вскоре забыли, потом, закончив училища, техникумы, ушли служить в армию. Ни об одном не слышал плохого слова. Их выпивающие родители не без причин гордились своими сыновьями. Никого из них не выбросили из дома, не опозорили. Каждого ожидали в семье.

Влас с обидой вспомнил отца. Тот даже на суд не пришел, постыдился, а может, и впрямь отказался от сына навсегда.

«Ну и ладно. Сам прокантуюсь!» — подумал не без горечи. В далекой холодной зоне не ожидал писем ни от кого.

Там, под Архангельском, Влас попал в воровской барак. Думал, примут его с почетом и уважением, ведь банк помог ощипать, по просчитался. Слух о нем опередил прибытие, и встретили его настороженно.

— Это ты, вшивая телипатя, кентов сдал ментам? — процедил сквозь гнилые зубы паскудно визгливый мужик и высморкался на брюки Власу.

Парень не стерпел, назвал зэка козлом, тот въехал в ухо. Влас взвился и сшиб с ног гнилого мужика. На помощь тому все воры бросились. Охрана молча наблюдала, как воспитывают свежака. А Власу вломили, не скупясь. Уж кто только не приложил свою лапу, даже шестерки не остались в стороне и сорвали на новичке свой кайф. Тот уж и не мечтал вырваться живым из лап этой своры, как вдруг услышал над головой: «Кого припутали, падлы? За что мокрите?» Это был пахан фартового барака. Он отлучался ненадолго. Узнав о Власе, сказал, тяжело роняя слова: «Хмыря оставьте в покое. Сам с ним разберусь».

Уже на следующий день шестерки приволокли Власа к шконке пахана. Тот оглядел парня не без усмешки, велел самому колоться, как загремел в зону. Выслушав, спросил, кто из следователей вел его дело.

— Михаил Смирнов?! Понятно! — крутнул лохматой головой, поморщился и продолжил: — От него не смыться. Он, шмоная вас по всем пределам, многих загреб под запретку. Звонил ты иль нет, от него не слинять. Достал бы всех. Я эту паскуду знаю давно! Лягавая собака! Мусоряга недобитая! Сколько мы на него выходили, чтоб замочить, все с клешней выскользал, как дерьмо меж пальцев! Мы на него, а он на нас охотился. И перевес в его сторону. Фартило гаду! Вот и меня в третий раз замел. А кто для него ты? Гнида! — Оглядел Власа насмешливо и сказал напоследок: — Канай покуда с нами. Время имеешь. До воли из тебя слепят кенты что надо. Слушай их. Иначе на свободе с голодухи откинешься.

Теперь Влас работал на лесозаготовках. Ему поручили ошкуривать бревна. Парень с утра и до темна снимал кору и сучья с громадных деревьев, не выпуская из рук топор долгими часами. Он работал на холоде, согнувшись, разгибался лишь на короткий обед и на шабаш, когда из-за сумерек не отличал, где сучья, а где топор. Вернувшись в барак, сразу попадал в окружение воров. Те уже втянулись в работу и не валились от усталости. Именно они рассказали Власу, что пахать на лесозаготовках стали не так давно. Пришлось внести поправки в фартовый закон. Ведь раньше воры в зонах не вкалывали, а потому им перестали давать жратву. Много кентов из-за того откинулось. Чтоб не терять остальных, пошли на уступки администрациям зон.

Влас слушал фартовых не без интереса. От них узнал многое.

— Вот выйдешь на волю, чем займешься?

— А хрен меня знает! Ума не приложу, куда податься, — отвечал честно.

— Нет иного пути, кроме фартового! К тому готовься. На воле ты никому не нужен сам по себе, а в «малине» лишних не бывает! Врубился? Ты что умеешь-то, колись, — спрашивали его. — С колесами кентуешься?

Влас не понял.

— Машину водить умеешь?

— Ну это конечно! Даже на права собирался сдавать. Отец купил машину к окончанию школы. Водить в городе не решался, но едва выезжали в пригород, пахан пересаживался, и я вел машину! — хвалился парень.

— Скорости любишь? Кайфуешь или ссышь?

— А кто не любит скорость? Я не любил тихую езду. Пахан, конечно, брюзжал…

— Значит, на воле без хамовки не останешься! — довольно улыбались кенты, переглядывались меж собой, готовили Власа в угонщики.

Понемногу рассказывали о секретах будущего занятия.

— Ты, кент, не мандражируй! За банк червонец схлопотал, а за колеса, коль накроют, от силы три зимы дадут. Статья бытовая. Амнистий до хрена. Зато пока на воле, успеешь сколотить на хлеб с маслом в старости. Вон смотри, вчера Пашка выскочил на волю, всего год канал за угон. Больше двух десятков увел. Клевые бабки сгреб, в заначке имеет. Ну и что с того, если здесь год мантулил? Завтра по новой за свое возьмется. Наверстает упущенное за месяц и дышать будет кучеряво. Но Пашка потому влип, что один работает. А если кучей, то загреметь в зону шансов нет, — объясняли все тонкости предстоящего дела.

— Вот раньше кенты срывали жирные навары! Накалывали банки, ювелирные. Теперь невпротык с тем. Лишь самые отчаянные кентелями рискуют. Напихали повсюду растреклятую электронику. Куда ни сунься — прокол и облом, — заговорил пахан. — Вот так возникли к зубодеру, решили его на рыжуху тряхнуть. А он, козел, через свой домофон с видеокамерой нас увидел и, знаешь, куда послал? Сознаться паскудно. Мы про ту чертовщину не секли. Этот пидер опередил нас и уцелел. Еще пригрозил лягавым сдать, коль по-доброму не смоемся.

Пахан зло заматерился.

— Хрен бы с ним, с зубодером. Мы на складе нарисовались. Технику вздумали спереть. Сторожа колонули, пса замокрили. А нас через три дня всех за жопу взяли! Кто

заложил? Телекамеры имелись. Они были включены. Вот и схомутали совсем теплых.

— А мы на новых русских накрылись! Те, суки, за границу отдыхать намылились. Мы уже по наводке секли, как кучеряво они дышали, и нарисовались. Только двери открыли, прошли в комнату, тут и лягавые влетели. Похватали, что пидеров на параше. Сигнализация сработала, мать ее! Мы по потемкам не разглядели, а наводка — ни в зуб ногой о ней. Всего неделю на воле продышали…

— Это что! Вот я опаскудился, как последний фраер! Влез к пархатому в коттедж. Слышал, что он всю жизнь по Северам мотался и бабки у него мешками водятся. Поверил, как последний козел! Ну и возник прямо в окно, оно открытым было. А хозяин на машине смотался на рыбалку.

И только я с подоконника спрыгнул, будто в клещи попал. Горло словно вилами прижали. Глядь, а передо мной — пес ростом с быка. Глаза горят, рычит, придавил к полу и норовит горло с корнем вырвать. Слюни его по шее бегут. Я как увидел его, с жизнью прощаться стал. Шевельнуться жутко, а он звереет. Глаза кровью налились. Чую, хана пришла, и сказать ничего не могу. Глаза в глаза уставился на меня тот зверюга и рычит так, что у меня холод по всему телу. Ну, на тот момент хозяин воротился, курево забыл. Ох и повезло мне! Глянул на пса, позвал к себе и меня приметил. Все понял и трехнул: «Сгинь отсюда, паскудник! Чтоб даже случайно на пути не попался. Я тебя и без собаки, голыми руками в клочья порву! Я всю жизнь на Севере прожил, умею за себя постоять. Не приведись тебе в том убедиться!» Сгреб меня за шкирняк и выкинул через окно. Я мигом за забором оказался, где ни пес, ни его хозяин достать уже не могли.

— Ну, с чего зашлись про обломы? Зачем свежака до мандража доводите? — подал голос пахан и, свесив ноги со шконки, заговорил хрипло: — Ты, Влас, слушай их, но свое помни! Всякий русский человек славился воровитостью. Иной ничего другого не умеет, как только тыздить все, что плохо лежит. Это от нашей хозяйственности, во всем порядок уважаем, секи сам, дышим в нужде с малолетства, за исключением некоторых. Всю жизнь нам в колган вбивали, мол, потерпите, скоро все будет кайфово! Возьми хоть моих стариков! С самой революции их обещаньями кормили, а они до смерти пустые щи хавали, не то что вкус, запах мяса позабыли. Всякая ложка сахару по счету. Хотя чертоломили в колхозе от темна до темна. А на кого? Власть кормили! Вон у них рыла какие! Вдвоем мурло не обнять! А мои что щепки высохли. Скольких своими мозолями выкормили — не счесть! Нет, я такой доли себе не хочу! Что проку с посулов? На них жиру не накопишь. Ты мне нынче дай! Кто ж голодного коня за плуг ставит? Много ли он вспашет? И человек обязан себя уважать. Коль твое добром не отдают, забери силой. Иначе в дураках околеешь. Потому у нас все поделились на бандитов и воров. Одни людей обдирают, другие самих бандюг трясут. И мы не воруем, свое отнимаем, что у нас забрали! Иного хода нет. На зарплату нынче никто не проживет. Вот и приноравливаются, выкручиваются. Властям давно никто не верит. И ты никого не слушай, думай о завтрашнем своем. Его, кроме тебя, никто не устроит. Усек?

Влас согласно кивнул головой.

От зэков барака он услышал множество всяких историй: кто на чем попался и загремел в ходку, как становились ворами, кто у кого остался на воле, чем займутся эти люди на свободе.

— А что мне делать? Опять возникну в «гонщики»! В этот раз лафово заколотил, пока гаишники не застопорили. Десятка три машин увел. Дышал кучеряво, своих на ноги поставил.

— Кого?

— Детей! У меня их двое и баба!

— Станет тебя ждать?

— Куда денется? Ей не впервой! Привыкла.

— Ты без конфискации выкрутился?

— Конечно. Я ж со своею не расписан, а что приобрели, все на нее оформили. Что с меня суд взыщет?

— А если баба рога наставит?

— Размажу мигом. Она меня знает…

— Дети как останутся?

— Отправлю к сеструхе в деревню. Ее тоже не забываю, все ж родная кровь.

— А я, когда на волю выйду, подамся в фарцовщики. С год крутанусь и завяжу, — мечтательно закатил глаза гнилозубый вор.

— На хрен тебе морока? Не столько навара, сколько в зоне отмолотишь. Срок на всю катушку дают, и ни амнистий, ни помилований не жди. Риску много, а навар жидкий.

— Что ты петришь в нашем деле? Фарцовка — дело чистое, прибыльное. Я на нем с молодых когтей канаю, а заначник, что я сколотил на воле, мне на три жизни хватит. Секи, куда возникнуть, когда ходка кончится.

Постепенно Влас привыкал к кентам. Его в бараке уже не били, иногда делились гревом, какой получали с воли. Каждый охотно учил его своему делу. Рассказывали обо всех тонкостях, наварах и риске.

— Секи, свежак! За фарцовку «вышку» схлопотать можешь, тут интерес государства задет. А за угон машины — плевую ходку. Потому как обычного фраера наколол. Навар с колес тоже не жидкий, коль иномарку уведешь. Свои отечественные машины — говно. Я об них руки не марал. Уважающий себя угонщик о выгоде должен помнить. За свою гроши возьмешь, а вот за импортную кайфово слупишь!

— Добавляй, если повезет. Тебя в последний раз фраера самого чуть не размазали, с говном в асфальт втоптали. Лягавые еле отодрали от дороги. Накрылся б твой заначник, если б мусора не сдали тебя в штопку костоправам. Говорили, знатно подлатали. Ну и вопил ты там! Клистоправы еле выдерживали, глохли. Сам еле проперделся! Куда этого сманиваешь? Он и вовсе дохляк. Ему в зубы вмажут — враз откинется с концами. Влас к мордобою непривычный. Тут особая закалка требуется, а главное — умение самому отмахнуться от целой своры. У него нашей сноровки нет. С детства его не тыздили, а и родителю было недосуг, хотя, может, и не умел.

Влас вспомнил, как отец вышвырнул его на площадку, невесело усмехнулся, подумав про себя: «Один раз за всю жизнь вломил, но как? Все оборвал, навсегда».

— А что родители? Мне папаня всякий день вкидывал, грозился мозги на место поставить. Если б они имелись, не оказался б здесь, — грустно заметил один из фартовых.

— Если б тех мозгов не имелось, не возился б с тобой почти полгода лягавый следчий, говорят, здорово ты его вымотал! — ввернул лысый близорукий зэк, считавшийся в бараке старожилом.

— Выйду на волю, размажу того Смирнова, как клопа на стене. Если б не он, не доказали б компру. Но этот мусоряга докопался. Вывернул, достал, доказал! Ну, погоди, вошь сушеная! Припутаю, как маму родную, со всеми потрохами! Взвоешь у меня! Дай только на волю выскочить! — заходился в ярости зэк.

Власу вспомнился Михаил Смирнов. Впервые увидев его и кабинете, даже удивился, кого все это время боялись крутые. У следователя был глухой тихий голос. Он ни на кого не кричал, не грозил, ни к кому не подскакивал с кулаками. Вот только упрямый подбородок и глаза сверлящие, пронизывающие, колючие выдавали в нем человека напористого, дотошного и въедливого. Поневоле Влас сжался под его взглядом — холодным, буравящим.

— Говорите, что воспринимали за игру ограбление банка? Не верили до самого конца? Хорошенькая игра! За нее вашего отца не только выкинули с работы, его чуть не сделали вашим сообщником! Навсегда опозорили, лишили возможности занимать приличную должность и место в обществе! То же самое и с матерью случилось. Да ч на их месте своими руками разделался бы с таким сыном! Вас больше года искал уголовный розыск, а вы играли, гуляли по всем городам, развлекались. Жили слишком легко, привыкли все получать без труда. И не притворяйтесь, вроде вы не понимали, на что согласились! Цена вашей глупости — опозоренное имя семьи, искалеченное будущее. Такие никогда не становятся на ноги вновь, не возвращаются к нормальной жизни.

Влас смотрел на следователя с ненавистью. А тот едва заметно усмехался:

— Хотели вернуться в свой город? Кто ж помешал?

— Я не один был. Стыдно стало бросать друзей.

— Это кого назвали друзьями? С чего считаете друзьями? Они о вас отзываются иначе: никто не признал даже приятелем, а вот обузой, глупцом и слабаком называют. Впрочем, в том убедитесь сами на очных ставках, — говорил Смирнов.

И убедился Влас. Обидно стало. Вот тогда он рассказал следователю все. Но и это не спасло от суда и срока. Правда, подельщикам суд определил наказание построже: по пятнадцать лет в зоне особого режима.

Влас долго думал ночами, как сократить срок заключения. И когда прошло четыре года, написал прошение о помиловании. В нем он ссылался на молодость, глупую и доверчивую, обещал не повторить случившегося. Так подсказали ему зэки барака: «Лей мокроту в ксиву, авось сработает! Ты ж первый раз судим. Может, клюнет удача?»

И повезло! Влас своим ушам не поверил, но его уже поздравляли.

— Секи, хмырь! Сама фортуна тебе улыбается. И за что? Почему везет таким? Слышь, Влас? Передай письмишко корефану. Лады? Он и тебе может сгодиться! — просил гнилозубый Петька. Он всю ночь писал письмо своему кенту на волю.

Влас вынес его, сунув в носок, чтобы охрана не нашла.

Он решил вернуться домой, хотя за все годы не получил от родителей ни единой посылки, ни одного письма.

Может, он изменил бы свое решение, но ему больше некуда было возвращаться. К тому же Влас верил, что в своей семье его, конечно, ждут. Ведь его там всегда любили. Что ж до прошлого, он достаточно выстрадал и был жестоко наказан за свою ошибку. «Да и кто о ней вспомнит? Главное, мы снова будем вместе, и никто нас больше не разлучит», — думал, поднимаясь по лестнице.

Все та же знакомая дверь, полосатый половик… Сколько раз во снах он приходил сюда, но что-то всегда мешало позвонить и войти. Зато теперь это не сон. Влас нажимает кнопку звонка, слышит торопливые шаги. Вот кто-то разглядывает его в глазок.

— Мам! Открой! Это я вернулся! — срывается голос, дрожит подбородок.

На очертенных холодах выдержал и выжил, выстоял без слез и жалоб, а тут колени дрожат, подкашиваются ноги. С чего бы так? Пытается сдержать себя, заслышав, как изнутри ключом торопливо открывают двери.

— Вернулся! — онемел Влас, увидев изменившуюся до неузнаваемости мать.

Седая, совсем старая, она смотрела на сына, вытирая слезы, катившиеся по щекам.

— А где отец? — спросил, оглядевшись.

— Умер он. Два года назад. Не выдержало сердце… Да оно и неудивительно. Сама едва выкарабкалась из больницы, а зачем выжила и не знаю. Уж лучше было б заодно…

— Прости ты меня, мам! — шагнул к ней.

Хотел обнять, но она отстранила его руки. Строго посмотрела в лицо:

— Совсем стариком стал. Вон как весь сморщился, износился, а ведь жил что сыр в масле. Все испортил и испоганил. Ничего уж не вернуть.

— Мам, я все исправлю.

— Да где уж тебе? — Отошла на кухню, не поверив в услышанное.

Влас понял, мать не простила ему ничего. Встретила холодно, без радости и надежды. Ему показалось, что она и не ждала его.

— Расскажи, как ты живешь? — спросил мать.

— Да что интересного? Со школы я ушла еще до суда, потом болезнь, инвалидность. Получаю пенсию. Копеечную. Видно, за то, что не сумела вырастить тебя человеком. Слишком баловала, передоверила самому себе. Вот и получила. Коли своего упустила, чужие тем более своих не доверят. Сейчас я получаю меньше уборщицы и не знаю, как жить станем.

— Не пропадем. Я на работу устроюсь.

— Да куда возьмут тебя? Ведь ничего не умеешь, а тюремное образование не для воли. — Поставила жидкий чай, достала пару сосисок. — Ешь вот, что имею. Другого ничего нет.

Влас к вечеру вспомнил о письме, какое его просили передать. Да и поднадоели ему упреки матери, жалобы на жизнь, откровенное пренебрежение к нему. Когда он, отыскав письмо, собрался выйти, мать, строго оглядев, сказала:

— Смотри помни, откуда вернулся. Не опозорься еще раз…

— Мам, остановись! Поимей жалость, вконец запилила. Пощади! Я не меньше тебя пережил и давно выскочил из пацанов! — поторопился закрыть за собой двери.

Письмо он передал лично в руки пышнотелому улыбчивому мужику, какой тут же позвал Власа в дом и, накрыв на стол, угощал как давнего знакомого, расспрашивал о кентах, о зоне. Потом спросил словно невзначай:

— Ты устроился где-нибудь?

— Собираюсь завтра что-нибудь найти.

— А куда лыжи востришь? Имеешь на примете клевое дельце?

— Откуда? Мне не до выбора! Пойду, где возьмут. Лишь бы башляли!

— Ох и тяжко тебе будет. Нынче у фраеров полный облом. За работу не платят. Да и где теперь клевое место сыщешь? Вышибалой в бардаке иль в личной охране у какого-нибудь козла? Так и там не обломится. Не уважают судимых, недавних зэков. Не берут таких. Даже на самую поганую работу не примут. Желающих полно стало. Врубился?

— Да я без претензий, — не поверил Влас.

— Теперь всем не до выбора. Недавние интеллигенты в лоточники да в челноки смылись. Там сытнее, а тебе и вовсе не обломится ни хрена. Давай к нам. Так и быть, возьмем в угонщики, если не разучился с колесами кентоваться, — улыбнулся весело.

Сашка, так представился новый знакомый, не торопил Власа с решением, не говорил о своих условиях. Сделав предложение, ни на чем не настаивал. Добавил лишь между прочим, что нынче с ним «пашут» не только бывшие зэки, но даже менты и гаишники. Никто не в обиде, «хавать все хотят», вот и крутятся кто как может. На зарплату не только прожить, сдохнуть страшно, хоронить не на что будет.

— Я еще подумаю, — глухо отозвался Влас, ничего не пообещав.

Ушел он от Саньки, когда на улице совсем стемнело. Брел знакомыми проулками, опустив голову, думал о своем. Если верно то, что узнал, как жить дальше?

Влас уже сворачивал к дому, когда услышал за спиной быстрые шаги и отскочил в сторону. Ох и вовремя! Кирпич раскололся у самых ног. Не отскочи, получил бы по голове, а вот встать после того сумел бы или нет — это вопрос.

Влас рванулся за убегавшим пацаном. Нагнал его в сквере. Вмазал по подбородку — тот в кусты улетел с воем. Влас хотел добавить, но перед ним внезапно выросли двое.

— Чего прикипаешься к пацану? — подошли вплотную.

— Он на меня с кирпичом наехал.

— Как же ты на мослах стоишь? — ухмыльнулся коренастый, коротко постриженный парень и стал оттеснять Власа в темноту кустов.

Тот все понял: надо защищаться от сообщников. Влас дрался свирепо. Ему вдруг стало обидно, что такая долгожданная воля оказалась хуже зоны. Здесь могли убить ни за что, и это его — недавнего зэка. Особенно взбесил его нож в руках одного из парней. Его Влас не пощадил, вломил так, как тот получил бы в зоне. Второй, увидев расправу, вскоре сам исчез.

Влас пришел домой весь в пыли, потрепанный, рассказал матери, но та не поверила:

— Нападают на богатых, а с тебя что взять? Наверное, за старое взялся или с бывшими дружками встретился?

— Я правду сказал, — ответил устало.

На другой день Влас пошел искать работу, но ему все казалось, что за каждым его шагом кто-то следит. Оглядывался, но за спиной никого не было. «Чертовщина какая-то, своей тени стал бояться», — злился Влас и заставлял себя забыть вчерашнее. Он обошел несколько заводов, но ему везде говорили о сокращениях, отсутствии заказов, сетовали на предстоящее неминуемое банкротство и… отказывали.

Только в двух местах спросили, кто он такой. В остальных даже не поинтересовались.

— Своим уже жрать нечего. Сворачиваем производство. Куда там чужих брать, наших поддержать бы хоть как-то.

«А я чужой… Всюду. И дома… Даже в зоне такого не слышал, не получал в зубы ни за что. Там умели делиться всем, а здесь озверели вконец. Как жить дальше?» — обхватил руками голову и сел на первую попавшуюся скамью.

Домой идти не хотелось. Что скажет матери? Чем успокоить? Она еще вчера сетовала: мол, теперь до пенсии не дожить, а о лекарствах совсем забыть придется, квартплата за двоих увеличилась. Вот только пенсии не повышают. Как дальше быть? Хоть живьем к мужу под бок беги, только там ничего не нужно.

Влас пытался пресечь стенания и жалобы, но бесполезно. Мать не знала иной темы. Ее ничто другое не интересовало.

«Куда ж податься?» — мучительно думал он.

И вдруг услышал:

— Вот и встретились! Что? Не узнал? — присел на скамейку парень с синюшным подбитым глазом и распухшим лицом.

Влас напрягся, огляделся по сторонам. Мимо шли люди, не обращавшие на них никакого внимания.

— Да ты не дергайся! Не хочу наезжать, хотя нас тут много. Стоит только захотеть, разнесем в клочья. Но зачем без понту? К тому ж, видать, ты из своих: лягавым не высветил. Значит, договоримся, — подвинулся ближе. — Ты кто? Тот самый Влас, который тряхнул банк вместе с кодлой?

— Тебе-то что с того? — оглядел парня.

Тот заговорил тише:

— Слышал я, ты в зоне отбывал, теперь на волю вышел.

Со своими корефанами дышать станешь иль сам по себе фартовать будешь?

— С ними пока не виделся. Как стану канать, еще не определился. Но никак не врублюсь, тебе что за дело до меня?

— Я не сам по себе к тебе подвалил. Шевели мозгами. Разговор имею. Если фартовать станешь, секи, ты в городе не один. Всякий дом своих хозяев знает, все на пределы поделено. Сунешься — накроем. Разборки не миновать. Либо с нами, либо лежи на дне тихо. Дошло? С тобой, когда надумаешь, можем потрехать.

— Оглядеться надо. Я из-под запретки только вышел. По новой влипать туда не хочу. — Власу вспомнилась зона.

— Короче, покуда не дергаешься — дыши, а сунешься в наши пределы — не взыщи. На сход загремишь. Забьют тебе стрелку, включат счетчик. Не отбашляешь — снимут кентель. Так мне велено передать, я тоже не сам по себе и не с жиру…

Влас задумался, хотел ответить парню, что не до приключений ему, но когда оглянулся, на скамье было пусто.

Целых две недели потерял он в поисках работы. Куда пи обращался, нигде не брали. «Не нужен», «ничего не можем предложить», «к сожалению, мы разорились», — слышал повсюду.

«Черт, что за жизнь? Город словно подыхать собрался. Живому человеку средь людей места нет», — шел домой обозленный. Только хотел перейти улицу, рядом машина затормозила резко, его окликнули:

— Влас! Хиляй сюда шустрей!

Это был Сашка, тот самый, кому он передал письмо из зоны.

— Садись! Подброшу! — заулыбался широко и поинтересовался: — Ну, как канаешь на воле?

— Хреново! Везде непруха, словно черт на хвосте зацепился. Никак определиться не могу. Измотался и устал от невезухи.

— А ты проще отнесись к жизни! Она тебе под дых сует — ты ей в ухо вломи. Вот и квиты станете!

— Легко сказать. Ты, как вижу, таксуешь! Приткнулся к фраерам, а мне места нет, — вспомнил с горечью.

Ага! Таксую! Вот с покраски веду. Еще две надо из ремонта взять! Поможешь доставить по адресу? Покупатель уже на мази, ждет. Все без загвоздок, не ссы! Ксивы на колеса имеются. На пути все корефаны свои, никто не притормозит, — уговаривал недолго.

— Все бы ладно, но давно баранку не держал в руках. Справлюсь ли?

— Я тебя за неделю так отшлифую, гонщик позавидует, — пообещал уверенно Сашка и слово свое сдержал.

Всю неделю он учил Власа на пустыре за городом. В первую поездку они отправились вместе. Влас оглядел новехонькую «ауди» и спросил:

— У кого такую красотку уволок?

— У знакомого. Тот долго хвалился, как ему повезло. Радовался, что не переплатил…

— А если он тебя прижучит?

— Ты что? Стебанутый? Как допрет?

— Сам говорил, будто у знакомого увел…

— Чудак! А как иначе? Узнал, какую он купил, где ее держит, но ведь, кроме меня, об этом полгорода знало. Любого может заподозрить.

— Но ведь это твой знакомый?!

— Теперь такое время: брат — у брата, сын у матери ворует. А ты знакомого на уши вешаешь, да у меня их полный город! Свое пузо все равно ближе. Ты ж мужик, допереть должен: чем лучше знаком, тем проще у него спереть. Иначе зачем знакомиться?

— А если догадаются, докажут и найдут?

— Ну и дурак ты, Влас! Вот я за свою жизнь, знаешь, сколько колес увел? Тебе и не снилось. На пять таксопарков хватило бы! А попался только дважды. На чужих да еще, аж признаться гадко, на отечественных колымагах. Глянулась «девятка»: ее, новехонькую, старый хмырь приволок из самой Москвы. Ну, я и подумал, зачем этому козлу новая машина, когда у него в гараже старая «копейка» догнивает? Пусть на ней рассекает. К чему такому хорьку красоваться и тыквой рисковать? Конечно, особо знаком с ним не был. А он, как назло, оставил свою красотку возле гаража. Я не выдержал: едва старый хрен пошел домой по надобности, я в машину сел и дал по газам. Сотни три километров сделал, гаишники тормознули и говорят: «Выкатывайся, дядя, приехали!» — и так насовали мне, что чуть живого в лягашку доставили. Там я узнал про сигнализацию, что стояла в машине. Она маячила своему хмырю о местонахождении и высветила меня с потрохами. Дали мне тогда пять лет, но через два с половиной года выпустили. Ведь статья бытовая. Куда деваться? Снова за свое взялся. Семь лет без беды дышал, навары имел жирные. А тут, дурак, клюнул на «Волгу». Даже не узнал, чья она. Все шла гладко до самого Иванова. Там был у меня один желающий па эту машину. И надо ж было так ложануться: перед самым постом ГАИ, на въезде в город, расписалась эта кляча. Все масло выплюнула на асфальт, встала ровно замертво. Вышел я из нее, а ко мне двое гаишников подвалили. Ксивы на «Волгу» потребовали. Я пытался выкрутиться, что только не плел, ничего не помогло. Сгребли с потрохами и поволокли выяснять мою личность. Я их на кабак фаловал, просил отпустить, мол, клячу нужно отремонтировать. Ничего не стали слушать. Сделали запрос на меня и на эту хрюшку-«Волгу». Уже через полчаса ответ получили, и нарисовался по мою душу «джип» зарешеченный с двумя мусорами. Сгребли за жопу и впихнули в клетку. Долго потешались, мол, транспорт к дороге не подготовил. Еще три зимы канал в зоне. С тех пор на отечественную технику не смотрю. Импортная так вот не подводит. За нее с хозяина выкуп можно снять, либо загнать за клевые бабки, а то и на запчасти пустить. Тоже куш отхватишь, внакладе не останешься.

— А хозяева тебя не прилавливали? — поинтересовался Влас.

— Один возник невзначай. Я уже в «гольфе» устроился, собрался заводить. Он подвалил и спрашивает: «Что ты тут делаешь?» Ну, я ему, мол, с твоей Валькой решили за городом отдохнуть. Он как взвился и домой на рысях побежал. К бабе с разборкой. По пути матом ее крыл. О машине мозги посеял, мне другое и не нужно. Завел «гольфа» и по газам. Кому что! Но ту машину я удачно загнал!

Власа лишь поначалу удивляла веселая беспечность Сашки. Того ничто не терзало и не мучило. Он жил играючи: легко уводил машины, быстро получал свой навар, еще легче и беспечнее тратил деньги.

Влас, получая от него свою долю, отдавал часть денег матери. Говорил, что работает на частника в дальнобойщиках. Мать попыталась расспросить о хозяине и грузах, но сын не стал рассказывать, ответил, что работа не из легких, но лучшего не нашел.

Сашка постепенно научил его всему: не только как угнать машину, но и подготовить ее, выгодно продать. Теперь Влас умел открыть и завести любую машину. Никакая сигнализация не могла помешать, он отключал и вырубал любые; умел быстро и без шума открыть самые навороченные замки.

За время поисков работы натерпелся от горожан столько унижения и насмешек, что люто возненавидел их и мстил всем, забыв всякую жалость.

Получив свою долю, Влас никогда не отдавал матери все деньги. Лишь малую часть, чтоб не заподозрила и не проболталась. Он не верил ей, а в глубине души злился на нес за многое: «Ведь ни одного письма не написала мне в зону. Да и встретила словно чужого. Попреками, жалобами извела, словно не сын я ей. Коль так, лучше не делиться с ней ничем. Слишком много в ней осталось от директора школы, а вот от матери — ничего…»

— Влас! Скажи-ка мне, ты даешь деньги на продукты, а вот за квартиру, свет и газ я плачу из пенсии. Может добавишь, чтоб мне на лекарства осталось?

— Нет у меня больше.

— Неправда! Я чистила твое пальто — там куча денег.

— Это не мои! Я должен отдать их хозяину за товар, — нашелся Влас, не на шутку испугавшийся матери.

Он в тот день спрятал деньги в подвале, сам себя похвалил за сообразительность и постоянно пополнял копилку.

Влас и впрямь числился в дальнобойщиках у фирмача, но лишь по спискам. На всякий случай. Ведь участковый время от времени навещал Власа и, услышав, что тот работает, уходил успокоенный.

Его бесили эти визиты. Он ненавидел милицию. Ее пронырливость, любопытство нередко приводили в ярость. Влас еле сдерживался, чтобы не надерзить, не выкинуть участкового за дверь за его вопросы.

— Сколько получаешь у хозяина в месяц? — И, услышав ответ, интересовался: — Хватает этого? А может, подворовываешь? Не густо платит. С таким заработком семью не прокормить. Тебе уж пора бабой обзавестись. Детей нужно, чтоб в жизни прочно на ногах держаться. А вот у холостого нет стопоров, сам себе предоставлен. Так ты давай не медли с этим. С меня мороку снимешь, мамаше легче будет, а главное — в жизни смысл почувствуешь, дорожить ею начнешь!

Влас терпеть не мог эту пространную болтовню и молча костерил участкового на чем свет стоит. Все жильцы дома знали, что этот мент сменил три жены. Двоим он платил алименты, а третья, наставив рога, смылась с каким-то грузином на Кавказ, оставив своего лягавого без запасного нижнего белья. Участковый не только людям, всякому дворовому псу поклялся разыскать шлюху и наказать ее, но поиски затянулись, и лягавый нашел себе новую бабу, успокоился, забыл о прошлом. А Власа подначивал:

— Слушай, уж не отбили тебе в зоне мужичье достоинство? Чего телку не приводишь?

— Ты всех испортил. Зачем они мне после тебя? — хмуро отшучивался Влас.

— Преувеличиваешь мои возможности! — довольно хохотал участковый и, уходя, советовал: — Ты, Влас, ищи не молодую, а богатую, средь вдовых. Так оно лучше. На всем готовом заживешь, как я. Вдова сама обеспечит всем. Тут только присмотреться нужно, чтоб не промахнуться. Теперь многие так устраиваются.

— Ну, козел! Забрался к бабе за пазуху, еще и хвалится! На десяток лет старше взял и мне эдакое советует. Во, падла! — кипел Влас.

Но больше всего его разозлил последний визит милиции, когда поздним вечером к нему ввалились трое с проверкой документов. Подозрительно заглянули во все углы и, лишь уходя, сказали, что из зоны сбежали трое зэков, а у кого еще их искать, как не у тех, кто сам сидел. «Так распорядился начальник горотдела, а он человек опытный».

Последнее парень воспринял как пощечину. Не долго обдумывая план мести, уже через три дня увел от дома начальника сверкающую «ауди». В городе поднялась шумиха. О случившемся заговорили на каждом перекрестке:

— Чего нам, простым людям, ждать, если у самого главного мента машину угнали, увели от дома, из-под носа!

— Небось свои наказали! Проучить вздумали. Чужой разве решится с лягавой сворой связываться?

Менты и гаишники обшарили за три дня все гаражи. Проверили каждый закоулок, обшмонали пустырь и кладбище. Осмотрели все кусты в пригороде, каждую канаву и овраг, даже под мостами оглядели, побывали на свалках, но следов машины нигде не обнаружили. Пятерых известнейших угонщиков сгребли в горотдел, но бесполезно. На четвертый день отпустили. Власа средь них не было. Он исчез бесследно. Тогда за это дело взялся Михаил Смирнов. Каково же было его удивление, когда нашел Власа в больнице с двухсторонним воспалением легких. Судя по записям в журналах и по регистрации, тот попал в больницу за день до похищения машины начальника.

В милиции только руками развели: алиби неопровержимое. В него поверили все, кроме Смирнова.

— Он угнал. Больше некому было, — убеждал начальника следственного отдела.

— Где доказательства? Убеждения к делу не пришьешь! Эмоции в сторону. Мужик болен.

— Но машина не могла исчезнуть сама?

— Значит, завелся в городе кто-то помимо Власа. Да и как его взять без улик?

— Дайте мне месяц сроку, я отыщу машину и угонщика! — попросил Смирнов.

И уже на следующий день передал информацию о пропавшей «ауди» в милицию и ГАИ ближайших городов. Он сообщил о ней все: номер, цвет, отличительные приметы хозяина — все данные. И стал ждать, но не сложа руки, он установил за Власом негласную слежку и подкинул в палату к нему подсадную утку. Но не повезло. Влас не пошел на контакт. Через две недели вышел из больницы, а еще через три курская милиция сообщила, что разыскиваемая «ауди» обнаружена в гараже человека, который уехал отдыхать за рубеж.

Пока разыскивали отдыхающего, новое событие грянуло: угнан «мерседес» начальника ГАИ.

— Ну это уж слишком круто! Нам бросают вызов! — подскочил прокурор города и заметался, забегал по кабинету мелкими и быстрыми шажками. — Этого негодяя к стенке приговорить надо!

— Достать бы! Уж мои ребята с ним разделались бы! — ухмыльнулся начальник милиции и весь вечер совещался со следователями.

Новое дело тоже поручили Смирнову. Он ни на минуту не выпускал из виду Власа, прицепил к нему на хвост двоих оперативников. Постоянно прослушивал все телефонные разговоры, но Влас крайне редко поднимал трубку. Ему лично никто не звонил, лишь матери — старые знакомые, приятели и коллеги.

— Почему ты думаешь, что Влас угоняет машины? — спросил Смирнова начальник следственного отдела.

— Я не предполагаю, а убежден!

— Откуда такая уверенность?

— Понимаешь, все остальные угонщики — народ семейный! Воруют у горожан, но в петлю головой не сунутся, не станут столь дерзко рисковать. К тому ж, если проследить тенденцию, они наловчились в последнее время угонять машины из других городов. На заработки туда мотаются, у себя не засвечиваются, а вот этот ни разу не попался на том, хоть промышляет угоном.

— Откуда знаешь? Есть доказательства?

— Если б они были! Пока только чутье, — вздыхал Михаил. — Тот новый русский, что купил машину нашего шефа, ничего вразумительного не ответил о продавце. На опознании никого из наших не указал, не узнал. Хоть самого бери за задницу, только тоже прокол. У него свой бизнес, и деньги имеет неплохие. Рисковать не будет. Так ответили в милиции и поручились за него. Но… когда он уходил из кабинета, каким-то странным взглядом обменялся с Власом. Но тот целыми днями в городе был, никуда не выезжал и. не звонил.

— Тогда чего ты к нему прицепился?

— Понимаешь, видели его, как он деревянные на баксы менял.

— Ну и что? Теперь многие так делают.

— Все верно, но откуда у него излишек?

— За мелочными подозрениями крупную рыбу не упусти! Угонщики свое получают в баксах. Так что не на того коня ставку сделал, — усмехнулся начальник отдела и потерял интерес к разговору.

Влас между тем отогнал машину в деревню к Сашкиной бабке. Та жила в полусотне километров от города в крепком, плечистом доме. Рядом сарай, полный всякой скотины, сеновал. За сараем копны сена, под одной надежно спрятан «мерседес». Бабка не знала и не предполагала истины. С Власом ее познакомил любимый внук, назвал другом, просил, если тот появится, не выгонять, принимать ровно своего.

Тот и заявился под утро. На красивой белой машине прямо за дом заехал и закидал ее сеном, под толстобокий стог замаскировал. А бабке сказал, что баба, с какой он жил, ушла от него к другому и теперь имущество поделить вздумала. Вот и прячет машину, чтоб подлая сука его трудом не воспользовалась. «Ведь на эти колеса сколько лет вкалывал».

Бабка пожалела парня, посочувствовала ему, поругала бабу и пообещала, что будет приглядывать за машиной, никому, кроме Власа, не отдаст ее.

— А и кому она тут сдалась? Деревня вконец опустела, лишь старый дед Илья, ослепший и оглохший, доживает свой век на другом конце деревни в своем ветхом доме. Он и во двор почти не входит. Какое ему дело до машины, если свое имя забывает.

Бабка была еще хоть куда и не теряла надежды на то, что в это тяжкое время сыщется и на ее долю какой-нибудь крепкий мужичок, работящий и заботливый. Лишь бы не пропойца и не гнилушка. Имел бы душу теплую да руки умелые. Вдвоем им ничего не будет страшно.

Бабка иногда бывала в городе. Возила на базар сметану, творог, яйца. Набирала соль и сахар, свечки и хлеб и заворачивала к Сашке. Тот отвозил бабку в ее глухомань и, нагрузив багажник битком, возвращался в город. Бабку он навещал часто. Именно от нее узнал о «мерседесе», спрятанном Власом в сене. Долго смеялся над его выдумкой:

— Бабуль! Да никогда у него не было бабы! Он холостой. Его и силой никто не женит. Влас с детства сифилис подцепил. С того дня даже кошкам не верит! Кто ему рога наставит? Влас с матерью живет, а машину от ментов прячет. Ты его не выдавай! Он нормальный дружбан!

О многом знал Михаил Смирнов. Он мог рассказать Сашке о всех подружках Власа. Ох и удивился бы корефан, узнай такие подробности. Он даже не предполагал, что кореш далеко не монах и после зоны имел много девок. Все они — цветы-однодневки, прошли мимо сердца и памяти, все через «резину», как в защитных очках. Ни одну не запомнил, никого не приводил домой. В городе всегда находились места для подобных встреч: притоны, гостиницы, бани, на крайний случай имелись скамейки в укромных уголках парка.

Влас пользовался успехом у женщин любого возраста. Его внешность прельщала многих. Он никогда не рассказывал о себе. Был немногословным, но за близость и ласки расплачивался не скупясь. Именно потому ему не отказывали. Иные бабенки пытались навязаться в постоянные любовницы, но Влас избегал назойливых и сам выбирал, с кем ему провести время.

Михаил Смирнов знал, что Влас не бывает на дискотеках, избегает шумных многолюдных компаний, предпочитает уединение, тишину. Но иногда его замечали в ночных барах и кафе, где он общался с полуголыми девицами, накрашенными, подвыпившими, нахальными. Приглядев себе одну из них, он уводил ее шатающуюся в темноту улицы. Случалось, сворачивал в первую подворотню и там, насладившись недолгой любовью, оставлял девку с полным расчетом, но без обязательств и обещаний на будущее, без лишних слов и клятв. Иногда даже не узнав имени.

Михаил Смирнов пытался много раз узнать от них о Власе, но девки ничего не могли сказать о нем:

— Классный фраер! С ним если ночку провести, утром на карачках домой вернешься.

— Почему?

— Настоящий клевый мужик! Таких теперь очень мало. А ты чего его секешь? Бабу у тебя увел из-под носа? Правильно сделал. Он любому облом устроит. И я б с ним не прочь встретиться еще! Если повезет…

О чем говорили, ни одна не сказала. Лишь хохоча отвечали:

— Рот был занят…

— Как рассчитался? Вот прицепился прикольный! Я и сама за повторенье заплатила б ему!

Сашка вообще отрицал свою дружбу с Власом и говорил Смирнову:

— Ну и что, если знаю его? Я с половиной города знаком. Даже с тобой! Кстати, куда как дольше, а вот признаться в том даже своему дворняге совестно…

Михаилу казалось, что он знает каждый шаг Власа. Он не спускал с него глаз. Знал содержание всякого письма из юны, телефонные разговоры, каждую путанку, но никак не мог выйти на след «мерседеса».

Нет, не сам Влас, а уже перекупщики, приехав с Власом в деревню, ночью вывели машину и угнали далеко от города, на Кавказ. Там продали ее и забыли имя Власа. А тот уже присматривал новую жертву.

Он хорошо знал, кто из горожан приобрел машину и какую. Что пригнали из-за рубежа. Какие машины продают на авторынке, кто покупает, что они стоят на самом деле. Он часто бывал на этом базаре, присматривался, слушал, намечал на будущее.

Влас давно почувствовал за собой слежку. Знал, кто вышел на его след и охотится за ним днем и ночью. Сначала это пугало, потом стало злить. Особенно когда сталкивался с «хвостом» из двух оперативников лоб в лоб.

— Будь осторожен, кент! На тебя Смирнов зуб точит. Этот мусоряга тертый. Берегись его облавы! — предупреждал Сашка.

Но охота Власа лишь раззадорила. Одну за другой всего за неделю угнал три машины и, продав их, отлеживался дома, посмеиваясь над ментами и гаишниками. Те сбились с ног.

Угнанные машины переходили из рук в руки. Они перекрашивались, им перебивали номера, скручивали показания со спидометров, оформляли новые документы. После всего даже законный владелец не мог узнать свою машину. Да и немудрено.

— Власа нужно поймать с поличным! Чтобы не выкрутился! На любой машине! А там и на те выйдем! — говорил Смирнов.

Парень оставался неуловимым.

«На живца нужно взять!» — осенила мысль. И Михаил решился.

Новехонькую «БМВ» перегнали из Германии для известного в городе адвоката. Он был уверен, что на его машину не посягнут угонщики, слишком высоким был его авторитет во всех кругах. Адвоката действительно уважали люди. И все же Смирнов предложил ему эксперимент. Тот поначалу рассмеялся, не поверил.

— Да если у меня попытаются угнать машину, сами зэки в зоне на клочья изорвут подонка! Не может быть такого!

— У скольких увели! И у кого, сами знаете! К тому ж я предлагаю надежную защиту. Она сработает лучше сигнализации. Вот после этого и впрямь желающих не будет, — убедил Смирнов.

Адвокат усмехнулся. Он целый день ездил по городу, оставляя дверцу машины открытой. Никто к ней не подошел.

— Вот видите! Я же говорил, в городе действуют залетные угонщики: приезжие из других городов. Свои не станут рисковать. Они, если угоняют, знают, у кого украсть! — гордился он.

— Еще пару дней потерпите нашу защиту, — попросил Михаил.

— Устал я от нее, — признался адвокат, но согласился потерпеть пару дней.

Вечером он поставил автомобиль возле дома и вошел в подъезд. Совсем немного побыл в квартире, решил лишь предупредить жену, что поведет машину в гараж. Оставил сумку с продуктами, стал спускаться по лестнице и услышал донесшиеся со двора крики, громкое собачье рычание.

«Неужели сработало?» — бросился вниз бегом.

Едва выскочил на крыльцо, понял все без слов. На земле рядом с его машиной валялся мужик, он отбивался от бульдога. Тот прихватил мужика за загривок мертвой хваткой и не мог разжать зубы. При малейшей попытке сорвать с себя пса, получал новый прихват. Бульдог продвигался к горлу, и мужик, поняв это, не на шутку испугался. Из его шеи хлестала кровь.

— Ну что? Не обломилось? Попался, гад! — потер руки адвокат.

Вспомнив просьбу Михаила, крикнул жене, чтоб позвонила Смирнову, попросила бы приехать за угонщиком.

— Не надо его! — услышал сквозь собачий рык. — Я отбашляю!

Он пытался придавить собаку своим весом, но пес опередил, вцепился понадежнее.

Смирнов подъехал к дому вместе с двумя оперативниками.

Влас, увидев его, узнал сразу, зубами заскрипел. Михаил на это внимания не обратил. Вскоре Власа доставили в следственный изолятор.

Уже на первом допросе Смирнов спросил:

— Так и не научился жить на воле своим трудом?

Влас рассмеялся, ответил резко:

— А что, вы кормили? За меня мое никто не делал. Сам себя содержал. Ну, с непрухи взялся не за свое дело.

— Сколько машин угнал?

— Ни одной! — соврал, не моргнув.

— Ложь! Машины начальников милиции и ГАИ — твоих рук дело!

— Ни в зуб ногой! — состроил удивленную рожу.

— Я предполагал, что откажешься. Но докажу, теперь никуда не денешься! — пообещал мрачно.

Влас не воспринял всерьез слова следователя.

А тот взялся за дело дотошно и вышел на Сашкину бабку. Не сразу сказал, кто он, где работает, а говорил, что хочет приобрести домишко в этой деревне под дачу, чтоб был свой сад и участок. Бабка мигом подсказала дом, посоветовала, где найти осевших в городе хозяев.

— Много они не запросят. Нынче хоть что-то взять, чтоб не пропало даром. Сговоритесь. Да и мне отрадней, все ж живых людей поприбавится рядом. А то и говорить скоро разучусь по-человечьи, — улыбалась женщина.

— Все б хорошо. С домом, думаю, скоро улажу. Но вот с транспортом как быть, ума не приложу. Автобус сюда не ходит. Своей машины пока не имею. Стоят они дорого — не по карману пока. Ту, которая имелась, угнали, украли у меня…

Бабка посочувствовала. Михаил достал фотографию «мерседеса» и «ауди», показал старухе:

— Вот это машина брата, а эта — моя!

— Угнали? Батюшки-светы! Так то она! Ну самая что ни на есть! Сама ее в сено зарывала, — узнала «мерседес», а вскоре рассказала о Власе.

— Нет у него жены. И женщин меняет всякий день! Ворюга он! — возмутился Смирнов.

На очной ставке с бабкой Влас растерялся, но быстро взял себя в руки и сказал, что не знает эту бабку, видимо, она его с кем-то перепутала по старости, что ни в какой деревне не был, никого у него там нет, ни родни, ни знакомых. Да и участковый подтвердит: всегда заставал Власа дома. И нечего его брать на пугу, ведь на суде он все равно скажет правду, и тогда следователь получит за подтасовку доказательств.

Михаил не удивился. Через десяток дней разыскал покупателя «мерседеса». Тот опознал Власа, рассказал, как приобрел машину.

Через два месяца состоялся суд. Как ни отрицал Влас свою причастность к угонам, от срока не открутился. Пять лет усиленного режима получил. Целый год писал жалобы адвокат, сначала пытался добиться полного освобождения, доказал непричастность своего подзащитного к преступлениям, которые тому вменили. Но кассационные и надзорные инстанции отказывались удовлетворить жалобу адвоката и оставляли приговор без изменений. Тогда адвокат сменил тактику и стал просить смягчения наказания, указывал, что у его подзащитного осталась мать, одинокая больная женщина, нуждающаяся в постоянном уходе. Да и сам Влас за год, проведенный в зоне, уже четыре раза лежал в больнице с обострением сахарного диабета.

Вот так и сжалилась на восьмой жалобе прокуратура Москвы. Вскоре в уральскую зону пришло сообщение, что срок наказания Власу сокращен до трех лет. Это известие обрадовало, ведь до полного освобождения теперь оставалось два с половиной года.

Все зэки этой зоны строили дома. Уж так посмеялась судьба, что именно здесь, поблизости от зоны, геологи нашли нефть. А вскоре было принято решение о строительстве города нефтяников. На этой стройке всем нашлось место, кроме Власа. Он не любил вкалывать даром, за лозунги, и всячески ухитрялся избегать стройки. Оно и понятно. На холодном ветру, поносив с неделю тяжеленные носилки с раствором по хлипким мосткам, простыл и надорвался. Его подлечили и вернули обратно. Влас упал с мостков, повредил ноги. Его снова положили в больницу и через два месяца опять прислали на дом, но уже водителем самосвала. Правда его машина чаще всех простаивала в ремонте, а сам Влас, чертыхаясь, помогал слесарям и вспоминал машины, которые угонял, будучи на воле.

В этой зоне он сдружился с крупными ворами. Они не работали по мелочам и, приглядевшись к Власу, взяли его в свой общак, исподволь готовили для будущего.

Общаясь с ним вечерами, выяснили, что он за птица. Поняли, этот свою выгоду не упустит, за нее родную мать не пощадит, имеет опыт в воровстве, дерзок и зол, к милиции счеты помнит и теперь клянется всякой шконке, как только выйдет на волю, первым делом размажет Смирнова, а потом Сашку вместе с бабкой.

Михаила Смирнова в зоне знал не только Влас. Были и другие, мечтавшие встретиться со следователем на воле в темном переулке.

— Возьму эту гниду на гоп-стоп! — Сверкали яростью глаза Власа, а руки сжимались в белеющие кулаки.

— Как ты его размажешь? У лягавого пушка имеется. Сделает тебе дырку в тыкве — и баста. Тебе — крышка, ему — орден, — подзуживали зэки.

— Он и вспомнить о ней не успеет! Пасть до самой жопы мигом ему порву! Нашмонаю мусорягу в его же хазе! Надыбаю козла в постели и раздавлю что клопа! — трясло Власа.

Ему вспомнилась та ночь, когда он получил бабки за «ауди», пришел в ночной бар, где его хорошо знали и принимали радушно. Он огляделся: привычные знакомые лица. Наметил деваху, уже хотел ей кивнуть, что сделает заказ и для нее, но вдруг оглянулся на двери. Вошла девушка. Он сразу узнал ее. Наташка! Сколько лет прошло, она почти не изменилась. Зато он состарился и не забыл ее.

Наташка подошла к стойке, попросила пачку сигарет, огляделась. Власа она не узнала.

— Уж не меня ли ждет красотка? — спросил тихо..

Наташка улыбнулась, покачала головой.

Влас пригласил ее за столик, угостил шампанским, незаметно подливал в бокал водку. Девушка ничего не подозревала. Осмелев после выпитого, поведала, что в баре оказалась случайно: ждет мужчину, который здесь назначил ей встречу.

— Он тебе понравился?

— Нет, не для того. Он обещал помочь с работой, говорил, что фирмач и платить будет неплохо.

— Я тоже фирмач и тоже хочу помочь. Может, я не хуже того, кто назначил эту встречу? — спросил, усмехаясь.

Наташка растерялась, пыталась собраться с мыслями, но слишком перебрала. Язык начал заплетаться. Влас вывел ее на улицу, ноги девушки не слушались. Он держал ее, а она чуть не падала. До первой подворотни дотащил без труда, прижал к углу, а когда сдернул с нее мешавшее бельишко, Наташка испугалась:

— Я не хочу интим! Оставьте меня!

— На что еще годишься? Не дергайся, стой тихо, дура! — дернул девушку к себе поближе.

— Я буду кричать!

— Поздно, теперь уж ни к чему. Не мешай сама себе получить бабки, — придавил к стене грубо и тискал девку нагло, зло, вымещая все пережитое.

— Отпусти меня, — пыталась вырваться она.

— Куда? Стой тихо! Я тоже просил отпустить, да ты, сука, меня засветила лягавым напрочь! И брата, и всех нас! Теперь молчи, дешевка! — сдавливал грудь, лапал по-хозяйски.

Наташка от услышанного отрезвела:

— Влас?!

— Заткнись! Для тебя нет меня больше.

— Уйди! Отпусти! Тебе не прошу: не я, твой отец сообщил в милицию, где вас искать. Я туда не звонила. С него спрашивай.

— Зачем отцу сказала? — сдавил так, что дышать стало нечем.

— Он меня оскорбил, я ему лишь вернула за все!

— Дура! Я много раз мог не выжить там…

— Когда Женьку осудили, у нас дома конфисковали все. И в том тоже виноват твой отец. И ты вместе с ним. Мы голодали не один год. А теперь опять я виновата? — оттолкнула Власа так, что он еле устоял на ногах.

Наташка вырвалась.

— Постой, дура! Возьми деньги!

— Подавись ты ими, козел! — выскочила из подворотни, помчалась по улице без оглядки.

Влас теперь ночевал у девок, боялся, что Наташка снова засветит его лягавым. Но нет, она не обратилась в милицию, не написала заявление. Влас целый месяц не появлялся дома и вернулся перед проверкой участкового. Но едва тот вышел за дверь, зазвонил телефон, и Влас, взяв трубку, онемел от ужаса: его на свою разборку потребовали крутые. Он пытался оправдаться, уйти от расправы, но не удалось. Власа поймали на улице. Два крепких бритоголовых парня выскочили из подъехавшего «ситроена», налегли с двух сторон, скрутили, впихнули за шкирку, бросили на землю. Его долго пинали чьи-то грязные ботинки, туфли и кроссовки, срывали с земли и били кулаками в лицо: в глаза, скулы, зубы, подбородок. Он не успевал отмахнуться, заметить, кто и чем вламывает. Глаза опухли, лицо разнесло. Власа измесили так, что он ничего не слышал и потерял сознание. Последнее, что увидел, — сверкнувшее лезвие финача перед глазами, но чей-то голос хохотнул глухо:

— Не мажь перо — он готов. Уже жмур…

Влас поверил в сказанное. Открыв глаза и увидев прямо перед собой пустую банку из-под пива, подумал, что черти уже успели его помянуть.

Вдруг до слуха долетели голоса, забористый мат. Выходные закончились, и на стройке закипела работа. Совсем рядом, неподалеку были люди. Они поначалу испугались, а потом помогли, отвезли в больницу, где, вспомнив все случившееся, он ни слова не сказал следователю Смирнову; ответил, что ничего не знает и не помнит. Тот, не поверив, плечами пожал. А на допросе напомнил:

— Видно, тогда тебя приловил кто-то из хозяев, чью машину хотел угнать. Знатно всадили тебе! Зря строители помогли выжить, не стоило им вмешиваться.

Влас, услышав такое, возненавидел Михаила и сказал хрипло:

— Никто своей разборки не минет. Сегодня я попух, а завтра, как знать, кто взвоет от нее?

Влас знал, его убивали за Наташку. Ни ее саму, ни Женьку встретить больше не привелось. Они словно исчезли из города навсегда.

В зоне никто не знал о том случае, но Влас содрогнулся, увидев, как расправляются зэки с насильниками, и благодарил судьбу за то, что попал сюда по другой статье.

Насильников не только петушили хором, их ежедневно били все кому не лень. Над ними издевались целой зоной, они были посмешищем и развлечением даже для сявок. Эти люди спали на бетонном полу, им крайне редко перепадал хлеб. Зато работать приходилось за троих.

Влас не раз просыпался от их стонов и криков. Понимал, кому-то из насильников снова устроили «конвейер», и дал себе слово, никогда не брать бабу силой.

— Видишь пидера? Хреново ему дышится! Он не дотянет до воли, потому что ожмурится здесь, как последняя собака. И наш фартовый закон запрещает силовать бабье. Секи о том! На будущее может сгодиться. Фалуй сучонок, блядешек в притонах не убывает. Башляй им, и все будет на мази, — учили Власа.

— У тебя какая кликуха была на первой ходке? — интересовались воры.

— Кубышкой прозвали, — вспомнил он.

— Ну, эта не клеится нынче! Быть тебе Меченым: вишь шнобель кривой и ухо порвано. Видать, знатно махался, кент. С этой кликухой сопи. С ней на волю слиняешь. На свободе, ты уж допер, поодиночке не продышать. Кучей проще, и навар жирней обламывается. Да и смыться легче от лягавых. Ты мозги не сей. Ходки кончаются, главное — на воле своих не теряй, — внушали Власу.

— Колеса угонять — дело гнилое и рисковое. Не мусора, так хозяин прижучит когда-нибудь. Навар небольшой с этого дела, на пару заходов в кабак. А вот мы по-крупному брали. Лягавые на мелочи накрыли. Зато на воле у нас кубышка осталась. Выйдем, заново задышим и опять в дела…

Фартовые, вспоминая свое вслух, нередко проговаривались, как подставляли ментам новичков, начинающих воров. Успокаивали Власа:

— Тебя не сыпанем. Ты ферт тертый.

Незадолго до освобождения его убедили приклеиться к «малине». По-доброму, уважительно отзывались о пахане, говорили, что с ним никто не пропадет. И Влас поверил. Да и что оставалось, если мать за все годы не откликнулась, ни одного письма не прислала в зону. А когда вернулся домой, узнал, что она и не ждала его: вышла замуж, выбросила сына из ордера, сердца и памяти. Даже переночевать не позволила, сказав, что не хочет заново рисковать именем своей семьи.

— Ты уже не малыш. Становись на ноги сам, на меня не рассчитывай. Я не видела и не имела от тебя никакой помощи. Ты угробил своего отца, оставил меня вдовой. Я много болела. Где ты был в это время? Почему должна посвятить тебе остаток жизни? Ты этого не стоишь! Оставь нас и забудь, — велела жестко и, указав на дверь, поспешила закрыться на ключ.

Влас потерянно огляделся. Своя квартира. Здесь он вырос. Тут все было своим и принадлежало ему. Здесь его когда-то любили и баловали. Тут радовались ему. Почему ж он стал чужим? Ведь он вернулся домой, а его прогнали, как собаку.

— Мам, открой! — позвонил в дверь, но она даже не подошла.

Влас много пережил и перенес. Сколько холода и голода, жестких драк перенес без счета и выдержал, а тут вдруг заплакал впервые. Ему стало обидно, что человек, которого он любил, так поспешно и легко отказался от него. А Влас писал ей, как, выйдя на свободу, устроится таксистом и они станут жить вдвоем тихо и спокойно, радуясь друг другу.

«Мам, я больше никогда не огорчу тебя! Поверь мне! Эта ошибка была последней», — писал он ей. Она не поверила ему, приняла в дом чужого человека, даже не предупредив о том сына. Влас, ничего не видя перед собой, пошел на улицу, не зная, куда податься.

Выбора не было. Поразмыслив, достал из кармана адрес, который получил в зоне от кентов, и побрел, тяжело переставляя ноги.

Не дойдя до угла, оглянулся на знакомые окна. Слабая надежда зажглась в душе: «Вдруг выглянет в окно, одумается, позовет…» Нет, занавески на окнах плотно задернуты, даже не пошевелились.

— Мам, а почему дядя плачет? — спросил женщину мальчуган, указав на Власа. Та поторопилась увести сына поскорее.

«Погоди, малыш! Вырастешь — поймешь сам. Не спеши стать взрослым, чтоб и тебя не устыдились и не выбросили из дома. Все бабы любят маленьких детей, а взрослых гонят, словно очумев от навалившейся старости, сами впадают в детство. Не приведись и тебе с таким столкнуться», — пошел искать приюта в «малине».

Здесь его встретили радушно. Накормили, дали выпить. Слушали, что рассказывал Влас о зоне, кентах и о себе.

— Так ты прямиком к нам? Сразу из зоны? — удивился пахан.

— Хотел у матери пару дней перекантоваться, да она прогнала. Замуж вышла! Не хочет, как сказала, позориться из-за меня. Вот и слинял к вам, — сказал правду.

— Крутая стерва! Все они теперь такие. Чуть поприжала жизнь — родного сына на хахаля променяла. Проучить нужно суку!

— Не надо! Я и так перед отцом виноват. Ее не стоит трогать. Да и что понту? Навара не поимеем. В квартире пусто. А трамбовать старуху, какой понт? Дарма не стоит, — отмахнулся Влас.

— Клевый кент! Мозги не сеешь: на туфту не поддался. Ну что ж, посмотрим, какой ты в деле? — Сел пахан напротив, заговорил доверительно: — Сегодня в дело тебя возьмем. Тряхнем фраера за должок! Сам, паскуда, базаром паханит, а с нами делиться не хочет, вонючий пидер! Устроим ему облом нынче!»

— А что с того мне обломится? — спросил Влас.

— Ну ты даешь! Это уж как расколете! Коль положняк отвалит кучерявый, ты не останешься внакладе, что-то да обломится.

Влас решил не торгуясь показать себя в деле. За годы ходок махаться научился. Без того ни один день в зоне не обходился.

Ближе к полуночи вместе с кентами вышел из хазы. Вокруг темно, как на погосте.

Двое мужиков, идущих рядом, сразу предупредили Власа:

— Ты, Меченый, возникнешь к фраеру, мы на стреме канаем. Сам тряхнешь падлу, чтоб не сомневался про навар. Да и себя покажешь, на что горазд. У этого козла кубышка файная. Коли его изо всех сил. Знай, он жаден, как мильен пархатых. Ссыт только одного: крутой вздрючки.

— Вот тут он приморился. Зырь, не дрыхнет, поди баксы считает. Вот и накрой его…

Влас нахально позвонил. Хотя время было позднее, кто-то быстро подошел к двери.

— Ты, что ли? — послышался вопрос.

— Ага, — ответил Меченый и, едва дверь приоткрылась, мигом ворвался внутрь дома.

— Ты кто? Тебе чего? — растерялся хозяин, но Влас дорожил временем и, схватив его за грудки, втащил в дом.

Подельщики, видя это, довольно потирали руки: Влас справится. Вон он какой лось, один за троих. Любого в бараний рог свернет своими клешнями. Стали ждать.

Время тянулось медленно. Из дома сквозь толстенные стены не доносилось ни звука.

— Значит, все в ажуре! Иначе кипиж засекли б.

И вдруг оба заметили свернувшего к дому человека. Он был громадный. Воры хотели его притормозить, но тот так быстро вошел в дом, что стремачи столкнулись лбами на пороге.

— Шустрый падла! Ну, теперь жди шухер. Этот козел за собой двери запер на ключ. И в окна не сунешься: зарешеченные, — настороженно вслушивались в каждый звук, доносившийся из дома.

Оттуда лишь глухие голоса слышались.

— Уж не разборка ль там?

— Тебе что ботал Шкворень? Вырвет навар Меченый — останется в «малине», коль проколется — туда ему дорога. Жалеть некого, не прикипели к нему. Да и самим с этим базарным хорьком не обламывалось. Может, хоть нынче пофартит?

Стремачи тихо стояли у окна, когда из двери, открывшейся с треском, внезапно вылетел Меченый. Пропахав носом до самых ворот, встал на ноги и пригрозил, повернувшись к дому:

— Клянусь кентелем, своими клешнями сорву с тебя шкуру, козел!

— Ты, вонючка облезлая, отваливай, покуда тебя менты не прошли хором! Мне это устроить ничего не стоит! Линяй к своему Шкворню и вякни, скоро я к нему за наваром возникну за беспредел. А не захочет доиться, влетит на разборку вместе с вами, мудаками! Не хрен в чужие пределы лезть! — Захлопнулась дверь.

Меченый всю дорогу матерился. О том, что произошло и доме, он рассказал уже в хазе:

— Представляешь, пахан, все началось кайфово. Я того базарника за самую душу приловил и финач к горлянке. Ботаю ему: отдай, не то потеряешь. А он, пропадлина, ногами сучит, вырваться норовит. Выскочить ему не удалось, но дверь в другую комнату все ж открыл ногой. Откуда кобель возник с меня ростом и враз ко мне — шасть! Я в карман за пером, а он за руку и за яйцы враз ухватился клыками, смотрит и рычит. А пасть у него такая, что любого с кентелем проглотит. Глянул я на него, и все анализы из штанов полезли сами по себе. Я такую зверюгу отродясь не видел. Овчарки зоны ему в щенки годятся, — тряс кровоточащей рукой. — А тот базарный пахан, чтоб ему хер на лбу вырос, еще зюкает его, мол, оторви ему яйцы, Султан. Я и вовсе струхнул. А что, если и впрямь откусит? Пошевелиться нельзя, кобелюка за всякий бздех стремачит, и стоять вот так тоже жутко. Ну, изловчился, ногой поддел и финачем бок пропорол зверюге, завалил и к хозяину! Вцепился в него намертво и ботаю: мол, гони бабки, падла!

Влас рассмеялся.

— Он уже синеть стал, вот-вот укажет, где кубышку держит, но тут его выродок нарисовался. Как возник в дверях, мне аж зябко стало. Не мужик — шкаф с антресолью. Глянул на нас и спрашивает: «Это ты чего на полу валяешься, отец?» Ну, тот ему на меня смаячил, мол, грабитель душу вытряхивает, бабки требует. Тот, мать его в задницу, сгреб меня в охапку, оторвал от родителя да как швырнет об угол. У меня искры вместе с пуговками отовсюду брызнули. А он как завопит: развелось, мол, этих бандитов больше, чем мандавошек у блядешек! «Не успели от налоговой отдышаться, — говорит, — менты нарисовались! Вместе со шкурой все забрали. Теперь этих черти принесли. Самим зубы с жопой хоть в аренду сдавай, никакой прибыли нет, а этих чертей все больше! Менты меня в свою банду зовут. Уже без смехуечков! Так там ни с кем делиться не надо, сам стану снимать навары!» Ну, базарная вошь на него цыкнул, велел захлопнуть пасть и, указав на меня, ботнул: «Этот от Шкворня пожаловал. Они к нам в третий раз намылились. Управься сам, но так, чтоб больше не возникали на пороге». Я вскочил, хотел защититься, но не углядел, кто из них зафитилил в меня дедовской табуреткой. Поверишь, пахан, она одна тяжелей всей твоей хазы. Даже мой кентель, познавший прорву кулаков на многих разборках, от той табуретки не своим голосом взвыл. Я в том углу не только имя с кликухой, чуть душу не посеял.

— Но пса ты завалил?

— Пропорол ему бочину. Такое быстро заживает. Достать покруче уже не пришлось.

— Ладно! Одним обломом больше стало, но тут пес. Может, в другом деле пофартит? — прищурился Шкворень и решил послать своих на хозяина бара, обрусевшего грузина, который время от времени откупался от Шкворня.

И только собрались кенты в дело, сявки, стремачившие хазу, промаячили шухер. Едва успели выскочить, менты ворвались в комнаты. Прижучив сявку, спрашивали о пахане и Власе. Грозили разборкой самой свирепой, если кто-нибудь из Шкворневой банды засветится ненароком у хозяина базара.

— Всех размажем и уроем! Так и передай! — сказали, уходя.

— Видал я их! — отмахнулся Влас, но приметил за окном мелькнувшую тень. — Кто-то стремачит нас!

Выскочил наружу, но ментов не увидел. Лишь мужик, живший по соседству, вытаскивал из-под крыльца пахановской хазы свою кошку.

— Чего ты тут маячишь? — цыкнул Влас.

— Пошел вон! Я по своим делам, а ты чего туг околачиваешься? — прищурился мужик, оглядев Меченого уж слишком пристально, запоминающе.

— Чего уставился? — шагнул к нему Влас.

Мужик не отступил, взял кошку на руки. Ушел молча, а через полчаса, когда кенты успокоились, сявки снова забили тревогу:

— Лягавые! Смывайтесь, кенты!

Влас выскочил вовремя, но ему поневоле вспомнился соседский мужик: «Стукач! Не иначе! С чего б ментам во второй раз за ночь возникать? Кого-то пасут, а фискала на «хвост» посадили. Интересно, на кого теперь охотятся мусора?» Выглянул из-за забора, увидел двух ментов, притаившихся на лавке у калитки. Тихо приблизился, прислушался к разговору.

— Опять мелкоту взяли. Что с нее толку?

— Да, Смирнов снова ворчать будет.

— А может, они вернутся? — услышал Влас тихий вопрос.

— Вряд ли. Не верю. Это логово у них не одно.

— Где ж теперь найти нам этого Власа? — услышал Меченый и понял все.

— Говорят, он недавно из зоны.

— Да, но человека хотел убить. Ночью вломился за наваром. Собаку поронул и самого чуть не угробил. Сын вовремя вернулся.

— Не унимаются гады! — вздохнул кто-то из ментов.

— Так эта сволочь уже два срока отмотала. И снова за свое.

— Стрелять их надо! Рожденный гадом не станет человеком. Это однозначно.

— А я думаю, в другом беда наша. В самой жизни. Беспросветная она, тяжелая. Вон нам сколько платят? Копейки! Как прожить на них? Ты хоть холостой, а у меня двое пацанов. Домой хоть не возвращайся: жрать просят. А где возьму? Одну картошку едят, порой без хлеба, — вздохнул мент. — Мы терпим, молчим. Другие не хотят. Рискуют головой, чтоб хоть немного пожить в сыте, а потом подыхать в зоне с голоду. А мы на воле не лучше их. Так у этих хоть какие-то проблески в жизни есть.

— Не хотел бы их участи…

— Тогда давись картохой и радуйся, если на хлеб имеется.

— Интересно, а что Смирнов сделает с тем Власом, когда накроем его?

— Посадит. Видать, надолго.

— Значит, не даст нам передышки, пока не поймает!

— Это уж как пить дать.

Влас понял, кто в этот раз сообщил о нем Смирнову, и решил сжечь стукача вместе с избой при первом же удобном случае.

Он рассказал пахану об услышанном и предложил:

— Линять мне надо от вас, чтоб никого из кентов не потянуть за собой в зону.

— Не дергайся. Куда тебе? Все от судьбы: коль суждено, и без тебя менты сгребут; если повезет, долго фартовать станем. Бывает полоса непрухи. Она проходит. Дыши с нами, не линяй. Смирнов тоже нынче кайфует, а завтра может ожмуриться.

Власу эти слова запали в душу.

«А что? Почему тот лягавый должен меня всю жизнь пасти и пихать под запретку? Не дешевле мне его завалить? Прижучу на пути, и крышка мусоряге? Да меня за это враз в «закон» возьмут! Сколько кентов из-за него по зонам канает? Все моими обязанниками станут!» — загорелся Меченый.

И с того дня начал охоту на стукача и Михаила Смирнова.

Следователь частенько допоздна задерживался на работе и даже не подозревал, как зорко следит за ним Влас. Он обосновался в доме напротив милиции, на чердаке, и оттуда наблюдал.

Однажды Смирнов вышел на крыльцо милиции, хотел идти домой пешком. Но подошла оперативка, и водитель открыл дверцу машины:

— Садитесь, подброшу, а то по гололеду да еще впотьмах совсем тяжко идти.

Михаил устроился на сиденье рядом, случайно глянул на противоположную сторону дороги и увидел на миг перекошенное злобой лицо Власа. Он тут же остановил водителя, но Меченый исчез. Искать его в темноте одному было бесполезно и опасно.

«Случайно ли он тут оказался? Вряд ли… Такие, как Меченый, не появляются вблизи милиции без цели. А что его могло привести сюда? Возможно, решил свести счеты со мной. Дерзко, но реально. Иного повода нет, хотя убивать доселе ему не приходилось. Была попытка, но от нее до самого убийства совсем немного. Видно, следил за светом в окне. Нужно подсказать оперативникам», — решил Смирнов и подумал, что Влас, если он всерьез задумал что-то, конечно, узнал домашний адрес и может встретить прямо у двери квартиры.

«Нет, все ж нужно в другой раз брать с собой пистолет. Теперь подобных Власу много в городе развелось! Хоть о себе подумать надо. К чему дешевое геройство?»

Вот и дом. Михаил выходит из машины, благодарит водителя. Глянул на окна своей квартиры, увидел жену, ожидавшую его у окна махнул, мол, открывай двери, и быстро прошагал к подъезду, дернул ручку. Мгновенная ослепительная вспышка и боль… Он упал на бетонный пол, не успев ни крикнуть, ни позвать на помощь. Через десять минут его увезла в больницу «неотложка».

Влас торжествовал. Телевидение и радио города взахлеб рассказывали о чрезвычайном происшествии.

«— Совершено покушение на опытнейшего следователя горотдела милиции Михаила Смирнова. Он доставлен в больницу с огнестрельным ранением. Сейчас ему делается операция. Врачи говорят, что состояние Смирнова крайне тяжелое», — сообщали корреспонденты.

«Так-то, мусоряга! На всякого зверя свой охотник имеется! Думал меня прихлопнуть, а сам попался!» — радовался Влас. «Малина» обмывала это событие так, словно сорвала жирнющий навар. Меченого благодарили все воры города и до свинячьего визга пили за его здоровье и удачу.

Шкворень, напившись до одури, поливал шампанским голову Власа:

— Кент! Блядский потрох откинулся! Слышь? Это ж кайф очертенный! Тебя все кенты теперь зауважают! Чтоб я сдох, если темню!

«— Милиция и прокуратура города считают долгом своей чести найти преступника и строго наказать за совершенное преступление!» — вещали средства массовой информации.

— Вот вам всем! — отмерил Влас по локоть и, довольный результатом, пил без меры.

Казалось, радости не будет конца.

— Если милиционеров убивают, чего нам ждать? Кто за простых людей вступится, если того убийцу вся милиция поймать не может? — говорили горожане и по вечерам, заперевшись на все замки, старались не покидать дома, не выходить на улицу.

С наступлением темноты город пустел. И только самые отчаянные и беспечные нет-нет да появлялись в центре города, но не по одному, кучками. Даже менты не решались ходить поодиночке. Город притих, насупился.

Влас совсем осмелел, средь бела дня спокойно ходил по городу. Однажды, рассматривая витрину магазина, почувствовал на себе чей-то взгляд. Оглянулся. Стукач! Тот самый! Мужчина мигом бросился к таксофону. Влас остановил такси и, проехав пару кварталов, пересел в другую машину. Потом пешком добрался до хазы. В тот день решил убрать фискала.

— Достал меня гнида, мандавошка ощипанная! Отправлю к лягавому псу! — говорил пахану.

Шкворень хмурился, недовольно косился на Власа:

— Ты, если этого размазать вздумал, сначала хлеба похавай всыто. Не то опять облом будет. Тот мусорило, которого ты стопорил, не откинулся. Жив и скоро вскочит на мослы. Допер иль нет? Маслина не дошла до сердца, мимо прошмыгнула. Совсем близко, но не в яблочко. Зря мы кайфовали. Урыть его тебе не обломилось. Нынче Смирнова по телику показали. Ботал паскуда, что знает, кто его хотел убрать. Грозился всех переловить…

Влас сел, оглушенный. Чего угодно ожидал, но не такой новости.

— Промазал! — злились и смеялись над Меченым кенты.

— Наверно, ему лягавый пачку баксов показал некстати — клешня и дрогнула.

— А может, бухнул лишку в тот день? Сознайся, кент, расколись!

— Все равно урою его! И стукача! — пообещал, багровея.

В эту ночь он решил сжечь фискала. Прихватив две бутылки бензина, облил двери, ступени, окна и поджег дом со всех сторон.

Влас наблюдал за разгорающимся пожаром. Следил, кто будет лезть в окна, но… никого, кроме кошки. А тут и пожарные подъехали. Мигом погасили огонь. Увидели, что никого дома нет. Стукач вместе с женой гостил в деревне у родни и ничего не знал о случившемся. Когда вернулся и увидел, привел в дом овчарку. Она бегала по двору без цепи и намордника, облаивала и рычала на каждого прохожего.

Влас никому не рассказал об очередной своей неудаче. Через неделю приловил фискала, когда тот заглядывал в окно Шкворня. Меченый поддел его на кулак и вышиб зубы. Хотел окончательно урыть, но из окна высунулась баба сексота и подняла хай на всю улицу, грозя всеми ментами, судами, властями.

Меченый грязно выругался. Сгреб стукача за шкурку и, дав крепкого пинка, перебросил через забор, крикнув бабе, чтоб заткнулась сама, пока он ей не помог.

— Уголовники проклятые! Житья от вас нет! — бросила напоследок и, втащив мужика в дом, захлопнула окно.

— Пора менять хазу! — сказал Влас пахану.

Тот быстро согласился и предложил Меченому дело.

Средь бела дня фартовые ограбили инкассаторов. Все обошлось тихо. Потом кассиров ощипывали на выходе из банка. Хоть и не слишком жирными были навары, но на свою жизнь «малина» не роптала. Милиция непрерывно вела розыск воров, трижды выводил ментов на их след стукач, но поймать банду никак не удавалось.

Влас охотился за Смирновым и фискалом. Михаил после той встречи в подъезде дома стал осторожным, не расставался с оружием и овчаркой.

Однажды Меченый все же потерял терпение. Он выследил, когда Смирнов вышел из горотдела один. Влас опередил его, заранее зная маршрут, вышел навстречу в темном проулке. Только хотел выстрелить в голову следователя, как сам получил пулю в плечо. Едва добрался до хазы, зажав рану, из которой свистела кровь.

Михаил не нагнал его, но был уверен, что Влас после этого случая надолго потеряет охоту к встрече. А над Меченым хохотали воры:

— Ну, как твой жмур? Такой же мазила! В трех шагах завалить не смог. Эх, мусоряга гнилая! Да и ты, потрох, хлебало развесил, дал себя продырявить козлу! Второй раз с пушкой на него вышел, а урыть не обломилось. Возьми финач. Он надежней!

Влас предпочитал пистолет, знал, с ним можно опередить любой нож. И когда плечо зажило, он продолжил следить за Смирновым. Но не везло…

Как-то, возвращаясь из кабака на такси с какой-то девкой, увидел Михаила, промчавшегося на машине. Тот не заметил Власа, а Меченый готов был зубами в него вцепиться.

Как ни нахальны воры, но об осторожности никогда не забывали. Прежде чем пойти на дело, обговаривали и обдумывали все, каждую мелочь, не хотели рисковать жизнью и свободой. Но и милиция не теряла времени зря: теперь не только в банке и ювелирном, но и во многих магазинах менты несли охрану. И все же «малины», случалось, брали верх. Войдя в магазин до обеда, прятались в примерочной. За час перерыва взяв все, что нужно, выходили вместе со всеми покупателями.

Забрав из касс выручку, радовались легкости, с которой взяли навар. Так обокрали с десяток магазинов. А потом… додумалась милиция, и на время обеда стали запускать в покупательские залы собак. Овчарки не только людям, манекенам не доверяли. Кенты этого не знали и спрятались, как всегда, в примерочной. Обоих овчарка выдала. Выволокла вместе с сумками к своему хозяину-менту. Воры прикинулись покупателями.

— Замешкались, время не заметили! — оправдывались они.

— В примерочной кабине есть динамик. Он предупредил о перерыве и попросил всех покупателей освободить магазин до начала обеда.

— Мы не слышали…

— Пройдемте в горотдел! — предложил дежурный и тут же вызвал своих.

Как ни старались менты, все ж пришлось им отпустить задержанных: ни доказательств, ни улик не нашли. А кенты поняли, прежде чем остаться в магазине на обед, нужно узнать, охраняют ли его, помимо лягавых, служебные собаки.

Всякие случаи были. Приходилось ворам прикидываться манекенами, выскакивать в окна, спускаться по водосточным трубам, только бы уйти от ментов. Эти тоже шли на все, лишь бы отловить обнаглевшую, самую живучую из всех городских «малин».

Иногда крах воров казался неизбежным… Ресторан был окружен со всех сторон милицией, но «малина» ушла. Дав официантам деньги, они пересидели шухер в подсобке, заваленной посудой, грязными халатами и скатертями. Туда, едва взглянув, милиция не вошла, а кенты снова оказались на воле.

Случалось, избивали ментов, отловив в сумерках двоих или троих, брали на кулаки где-нибудь в глухой подворотне. Запинав сапогами, поломав ребра и ноги, уходили довольными. Случалось, не все выживали после таких встреч. И тогда милиция, отлавливая фартовых, забывала обо всем. Ярость и жестокость присущи каждому живому человеку. В такие моменты воры молили судьбу о пощаде.

Сколько лет радовался Влас той бездумной, безоблачной жизни, он не знал. Меченый за все годы ни разу не вспомнил о матери, никогда не навещал и не звонил ей. Убедившись однажды, что, будучи родной, женщина способна предать, решил не обзаводиться семьей.

— Это ты, кент, верно надумал! — похвалил его как-то Шкворень. — Баба — не кубышка! В нее сколько ни положи, обратно не получишь. Потому что все равно бездонная. А случись беда — сухой корки не даст задавиться. Да еще и ментам высветит, если без подарка к ней подвалишь. Всякое бывало. И ты, Меченый, береги свои крылья свободными, не дай их подрезать никакой блядешке! Не держи, не ставь бабу выше себя. Ни одна того не стоит. Мне уж вон сколько лет, а я и не думаю схомутаться. На что лишняя морока? Живи и ты вольно, никому ничем не обязан. На воле или в ходке только сам о себе пекись.

— А ты никого не любил в своей жизни? — смеясь, спросил Влас пахана.

— Любить не довелось. Не дано такого ворам. Потому что у нас вместо сердца кошелек имеется. Для бабы в нем место не предусмотрено. Да и кто она, чтоб занимать время мужика? Если мне она нужна случается, я за бабки любую сфалую, но в сердце и душу не пущу.

— Времени на них нет, — отмахнулся Влас.

— Баба не только нам, любому мужику во вред. Вот возьми хоть меня. Почему вором стал? Из-за бабы, сеструхи своей. Я ж не с пацанов фартую. С мамкой и с сестрой дышал в этом городе. Уже школу закончил, когда Сонька бухать начала. Не состоялась у нее любовь: бросил хахаль. Она во все тяжкие и дом наш прозаложила. Я с мамкой про то ни сном ни духом, а нас выбрасывать возникли, ксиву в нюх сунули, мол, не слиняете с дома, всех уроем, а первой — Соньку. Мне ее жаль стало, хоть и падла, но своя. В тот день мы все ушли жить в сарай, но уже через месяц я своих в новый дом привел, еще лучше прежнего. Пофартило в «малине»: кучерявую долю получил за дело. А Сонька и этот пропила. Я другой купил. Сеструхе ботнул враз, если этот вздумает пробухать, саму размажу на пороге, либо пальцем не пошевелю, когда по ее душу возникнут, но в свой дом никого не впущу. Она базлать стала на меня, ведь старшая. Я и не сдержался, впервые вломил ей по самые завязки так, что еле проперделась. Поверила, что в другой раз угроблю, и стала воздерживаться. Бывало, если и бухнет, то только дома. Так-то пару зим продержалась. А тут и мужик сыскался ей. Замуж взял. Стали они просить, чтоб Петро у нас канал. Я мать спросил (они ее уже сговорили, сумели уломать), а через год мамка умерла. С чердака упала. Чего там оказалась, никто не знал. Ну, схоронили ее. В аккурат под зиму моей Соньке рожать приспичило. Мужика в доме не было, Петька к своим в деревню слинял за картохой. А я вот он. Надо печь истопить, коровенку и кур накормить, а Соньке ни до чего. Схватки изломали. Все бабы боли боятся, и эта поверила, что откидывается. Оно и верно, у нее глаза на лоб лезли. Когда я управился, сеструха позвала и говорит: «Помираю я, браток! Покаяться мне перед тобой надо за все!» А сама как завизжит, опять схватки прижучили. Все губы себе искусала в муках. Я ее уговариваю потерпеть, успокаиваю, а сам в окно, хоть бы скорей Петька приехал с деревни. А Сонька не своим голосом орет, чуть на стены не бросается. Едва ее отпустило, она и говорит: «Видно, не суждено мне жить, не впрок пошел мамкин выигрыш. Не знал ты о том. Она по золотому займу десять тыщ отхватила. Половину нам с тобой, а другие про черный день хотела отложить. Ну, мы с Петькой не стали ждать… и столкнули с лестницы». И снова как заорет. У меня в глазах потемнело. Подошел я, чтоб прикончить змеюку, а у ней меж ног — детский плач. Я и застопорился, клешни попридержал, но сказал лярве: мол, счастье твое, что вовремя просралась. Пусть ты получишь от него материнскую кончину. Моей ноги больше здесь не будет. Кувыркайтесь сами, зверюги проклятые! «Прости, брат! Нужда заела. Она толкнула. Кто ж как не ты поймешь?» И упала в ноги вместе с дитем: «Коль не прощаешь, обоих убей…» Да разве я зверь? При чем дите? А ведь ему без матери, пусть она и говно, никак нельзя. Отодвинул Соньку от двери и бросил, уходя, что за мамку с них Богом взыщется, а сам не могу простить. Вот только руки связаны. Ушел от сеструхи к своим. Навсегда. Думал, что никогда не вернусь. Ан судьба по-своему поворотила. Освободился с ходки, с самой Колымы, хотел дух перевести после зоны и возник к кентам. Пахан, чтоб ему яйцы волки отгрызли у живого, ботает, оскалясь: «А чего это ты, Шкворень, возник в «малину», коли на катушках не держишься? Тут тебе не богодельня! Положняка твоего в общаке нет. Вся твоя доля на грев ушла самому в зону. Держать здесь на халяву никто не станет. В дело тоже не годишься. Пока оклемаешься, полгода уйдет. Так вот катись от нас, не возникай, покуда из жмуров в кенты не воротишься. Допер или нет?» Я и намылился в Соньке, думал у нее с месяц проканать. Она враз и не узнала. Когда ботнул, кто есть, сыну приказала участкового позвать, мол, тюремщик хочет прикипеться. Тот со двора бегом. А меня такое зло разобрало, сел и жду того мента. Сонька на меня бешеной дворнягой зырит. Ну, когда лягавый возник, я ему свои ксивы показал. Он глянул, извинился, хотел слинять; тут Сонька хай подняла, вякнула, что я ее грозил угробить, потому пусть лягавый девает меня куда хочет, покуда беда не случилась. Здесь мое терпение лопнуло, и рассказал о ее покаянии, как она с Петькой мать загробили. Мусоряга нас обоих замел в лягашку, потом Петьку привезли. Пока разобрались — месяц ушел. Сеструху с мужиком приговорили к срокам. Меня выпустили, но сказали, что если где-нибудь лажанусь, к ним под бок сунут, в зону. Ну да не пришлось. Сонька в зоне откинулась в третью зиму. Сама иль помогли зэчки, кто знает? Петьку при попытке к побегу охрана пристрелила на второй зиме, а племяш — кайфовый пацан. Не в них удался. Не сфаловался в фарт, военным стал. Нынче в звании, но мной не брезгует. Помнит доброе: ведь выучил его и растил как мог. Нынче своих детей имеет. Но в том доме не живет, заимел собственную хазу. И за своих родителей не держит зла на меня. А я после Соньки не могу на баб смотреть. Коль мне, брату, столько гадостей сотворила, чего от чужих ждать?

— Чтоб семью завести, для начала полюбить надо. А у нас на то времени нет! — рассмеялся Влас и успокоил пахана.

Меченый и без предостережений был недоверчивым. С женщинами, с которыми сближался, общался недолго. Обычно даже имени не знал и себя не называл. Так спокойнее жилось. Вот только в последнее время кенты стали часто сыпаться. Загребала их милиция каждую неделю. Двое убили кассиршу на выходе из банка. Едва у нее сумку с деньгами вырвали, мент обоих грабителей застопорил. Открыл стрельбу по ногам и попал. Обоих в отдел доставили, а через месяц отправили в зону, далеко-далеко, в самую Сибирь, так как в своем городе имелась лишь зона с общим режимом. Этих на особый отправили.

Еще троих на выходе из магазина взяли. Они всех продавцов и покупателей на пол уложили. Сами взялись кассы потрошить. Кто-то из продавцов успел нажать кнопку вызова милиции, те мигом нагрянули. И снова кенты попухли.

На прошлой неделе еще двое попались на складе: сигнализацию задели.

Пахан совсем помрачнел. «Малина» вконец поредела. А тут, как назло, кентов в баре скрутили за драку с поножовщиной. С лягавыми столик не поделили. Всех четверых вывели из бара в браслетах.

— Смываться надо в гастроль, покуда до нас не добрались, — ворчал Шкворень.

— Ну уж хер в зубы мусорам! Кому мы не по кайфу, пусть смываются из этого города! — заносчиво ответил Влас. Он был уверен, что наберет новых кентов из тех, которые выходят из зон.

Он часто появлялся на вокзалах и базаре, где обычно кучковались вернувшиеся из зон недавние зэки, но в последнее время не везло. Все освободившиеся уезжали к своей родне, а бездомные и одинокие сразу сваливали в бомжи. Влас находил их, уговаривал в «малину», в дела, но мужики, послушав его, отмахивались:

— На хрена козлу гармонь, он и в сарае наорется! На что мне твои навары, если за них рассчитываться башкой нужно? Она хоть и дурная, но одна, на всю жизнь. Второй ни за какие бабки не купить. А и с лягавыми не хочу махаться. Пошли они в жопу! Покуда мы в бомжах, нас никто не трогает, никому не нужны. Если и забирают, вскоре отпускают. Мы не воруем по-крупному, только с огородов у горожан. За это не судят. А с вами свяжись, получишь срок на всю катушку…

— Останешься в бомжах — сгниешь в дерьме заживо! — предупреждал Влас.

— Нас теперь много. Живем! А твои по зонам подыхают. Вот и думай, что лучше?

Иные и вовсе не хотели с ним говорить. Посылали матом, грозили вломить, если еще раз нарисуется к ним:

— Отваливай! Я на Колыме три ходки тянул. А теперь на воле! Я там на шконке откидывался с голодухи и от колотуна. Сам себе зарок дал в откол смыться, если до воли дотяну. Ты ж фалуешь в дела. А что я у вас на всю жизнь нахаваюсь? Снова попаду, там и околею, как пес. На хрена такое счастье? Задавитесь вы своими наварами! У меня одна жизнь, и та искалечена и поморожена. Пусть в бомжах сдохну, но сам, никто не подсобит. Вольным! А пузо — что за беда: нынче голодный, завтра сыт буду. Но не гонятся за мной по следу овчарки, чтоб вырвать душу. И тебе не уломать меня. Пусть коряво дышу, но вольно; побываешь на Северах — познаешь цену свободе, меня вспомнишь и поймешь, — отвернулся замусоленный, пропахший городской свалкой бомж. Говорить с ним было бесполезно.

Косоглазого полупьяного мужика почти уломал в «малину». Он уже пошел за своими пожитками, попросил минуту подождать, но не вернулся. Вместо него двое за спиной появились, стиснув кулаки.

— Катись отсюда, твою мать! — подступили вплотную.

Влас решил их проучить за хамство, но, едва сшиб с ног одного, откуда-то повылезла целая свора. Число бомжей быстро росло. Они лезли прямо из мусора, каких-то ящиков и, окружив, взяли Меченого в кольцо.

— Слушай ты, хрен собачий! На кого кулаки дрочишь падла?! Добром тебе велели срываться отсюда! Чего дергался, пидер? Иль давно тебе не вламывали по самые муди? Путевые кенты не фалуют в фарт на помойках, не трехают о деле возле мусорных куч, а зовут в кабак! У тебя на такое в карманах жидко иль вовсе пусто. Значит, и твоя «малина» — дерьмо! Чего ты тут выступаешь, чмо? Думаешь мы на твои брехи клюнем? Вали отсюда! Не шмонай дурней себя, не надыбаешь! Вот тебе! — отмерил по локоть бомж, и завязалась драка, жестокая, свирепая, похожая на побоище.

На Власа насели скопом с какими-то кольями, арматурой, кулаками. Его валили, он снова вскакивал, стряхивал с себя бомжей, наседавших роем. Меченый пробивался сквозь них к единственной дороге в город, но на него снова налетали, валили, топтали, колотили, обзывали и грозили урыть прямо здесь, на свалке. Власу поначалу было смешно, но вскоре понял, как ошибся и недооценил бомжей, и всерьез испугался, поверил, что эта кодла и впрямь может разнести его в куски.

— Хватит, мужики! Давай ботать добром! — взмолился Меченый.

Бомжи чуть притихли.

— Гони магарыч за то, что дышать останешься! — потребовали все те же двое и назвали сумму.

Власу пришлось отдать ее, а Шкворень, узнав о том, рассвирепел: «Совсем обобрал кубышку, паскуда!»

Лишь в городских подвалах и на чердаках, в подворотнях и на парковых скамейках удавалось найти и уломать в «малину» бывших воров. Согласились только трое, и те от безысходности: из зон вернулись недавно. Семей не имели, ни угла, ни заработка не нашли. Бомжевать им было не по нутру. Надоело есть отбросы и спать рядом с бродячими псами. В «малине» все знакомо и привычно. Каждый из троих имел за плечами по нескольку ходок. В фарте умели все. Случалось, грабили банки, убивали ментов, инкассаторов, обворовывали ювелирные магазины, но никогда не домушничали, не были «майданщиками» и «скокарями», не промышляли фарцовкой. Знали, за последнее могли схлопотать вышку, и не играли с судьбой в рулетку.

Уже на следующий день все трое вместе с Власом сделали налет на ломбард. Все обошлось настолько гладко и тихо, что кенты обрадовались. Новые воры оказались удачливыми. Вскоре все они определились на хазы и целыми днями присматривались к городу, намечая, откуда можно снять следующий навар.

Из прежних кентов, оставшихся на воле, Шкворень сообразил рэкет. Те трясли торгашей по всему городу и почти каждый день приносили пахану положняк. Кто не делился с рэкетом Шкворня, тому приходилось туго. Ларьки, киоски, палатки горели по ночам яркими факелами. Их обирали, избивали продавцов, забирали выручку и товар. Рэкетиры брали в свои руки все торговые точки города и охраняли плативших торгашей от других налетчиков. Случалось, торгаши, сбившись в кучу, избивали рэкетиров за безжалостные поборы, но вскоре оказывались вконец разоренными.

Милиция сбивалась с ног в поисках рэкетиров, но никто не рисковал назвать или указать бандитов. Знали, чем поплатятся. Менты постепенно теряли контроль. Их откровенно высмеивали горожане.

Дошло до того, что саму милицию стали обвинять в прямой помощи рэкету.

— У нас рэкетиров больше, чем продавцов развелось! Куда ни появись, кривые ухмылки и насмешки! До чего мы дожили? О нас говорят, что мы живем на положняк от рэкета! До каких пор будем терпеть беспредел? Чем занимаются оперативники и следствие? Город стал похож на клоаку! Сплошные бомжи, воры, рэкет, проститутки всех возрастов и калибров крутят открыто вокруг нас! Когда мы пресечем этот беспредел? Для чего пришли сюда работать? Где наши результаты? В отчетах лишь перечень совершенных преступлений и ни одного раскрытого дела! — возмущался начальник горотдела на совещании. Он потребовал от подчиненных навести порядок в городе. — Иначе и я поверю, Что наши сотрудники потворствуют и прикрывают криминал, поощряют его! К такому выводу пришли уже многие руководители города! И я вынужден буду провести проверку, а потом и чистку кадров. Не приведись, если такое обвинение подтвердится. Я никого не пощажу! И не просто выброшу из горотдела, но сделаю все, чтобы такие сотрудники понесли самое суровое наказание, вплоть до уголовной ответственности!

После такого обещания работа в отделах закипела. Менты уже не смотрели на часы, когда закончится рабочий день. Все знали, работа каждого отдела теперь под особым контролем у начальства.

Все оперативные группы и следователи разбили город на условные квадраты, взяли их под личную ответственность и с самого утра до поздней ночи проводили проверки соблюдения паспортного режима, выезжали на каждый вызов, чистили город от попрошаек, алкашей, бродяг, внимательно выслеживали воров.

— Слышь, Шкворень, и ты, Меченый! В городе шухер! Лягаши загоношились! Теперь самое время на дно залечь, не то возьмут за жопу и зашвырнут подальше, чтоб мы им мозги не сушили! — предостерегли недавние кенты.

— Этот шухер всю мою житуху кипит: то всколготятся, потом успокоятся. Ментам снова моча в кентель ударила, иль ихний пахан на ежа сракой сел и на своих в злобе оторвался, потребовал героев. Это не впервой. Все жить хотят! Если нас не станет, мусора не будут нужны. Разгонят их всех к сучьей матери. Они это допирают, оттого будут нас беречь и охранять. Ведь мы — ихняя получка и премия, ордена и звания! — хохотал Шкворень. — Вот если я попухну, кто-то из мусоряг получит «генерала»! Не ниже! И орден.

— Чего ж тебя не замели? — удивился кто-то из кентов.

— Покуда не решили лягавые, кому ту честь предоставить! Ведь и я не сфалуюсь сыпаться в лапах какого-то мудака-сержанта. Мне он западло!

— Чем выше чин, тем больше огласка, а открытый показательный процесс всегда сулит срок на всю катушку, режим под штангу и зону у самого черта на куличках, — мрачно заметил Влас.

— А что ты думаешь? Так и продышишь под звонкий бубен до самого конца? Хрен в зубы! Почти все кенты откидываются в зонах далеких, северных! Зато навечно в мерзлоте, чтоб не гнили и не портились, а их души могли бы возродиться вновь, чтоб и дальше фартовать.

— И тебе это по кайфу?

— А почему нет? В старости один хрен, кто и как уроется. Зато есть что вспомнить. Ну, какой понт с жизни у фраеров? Все время в заботах, суете, слушать бабьи сплетни, брань, попреки и унижения. Они на тех жен всю жизнь вкалывают, а суки в благодарность рога ставят. С такими, как мы! Вот я, к примеру, только с замужними имел утехи, чтоб заразу не зацепить. Да и претензий никакая не предъявит. Мужики ихние и не допрут, откуда у благоверных новые шмотки берутся? Мы помогаем! Сколько таких козочек через нас прошло? Спроси любого кента: счет потерян. Но каждая цветком в памяти живет до самой старости. Фраер, если поимеет за всю жизнь пару левых баб, помимо своей жены, считает себя настоящим мужиком. А у нас за ночь по две, по три! Так у кого судьба кайфовее? Фраерам в самом цветастом сне не привидится столько, сколько любой из нас за один вечер пробухает в кабаке! Вот и пошевели рогами, кому живется весело, вольготно на Руси? Ить каждая судьбина состоит из радостей и печалей. У нас света больше. Есть что вспомнить!

— И что забыть, — заметил кто-то из кентов. — Когда придет твой час, застав тебя на колымской шконке больного, старого и одинокого, не нужного никому, ты совсем иное заботаешь, пахан!

— Кто угодно, но не я! Ни о чем не жалею! Я не сломал хребет, вкалывая на власть за глупые лозунги. На себя пахал. Ни в чем не знал отказа. Не рвался из последних сил на семью и детей. Никто не брал под каблук, ни одну не любил, только себя. А настанет время — уйду с благодарностью. Другой, иной судьбы себе не пожелал бы!

— А и верно! В фарт никого не тянут силой. Сами прут. Вот и нынче пятеро запросились к нам. Из ходок возникли. Нас трясут, но мы дышим. И число не уменьшается! — поддержал Шкворня Меченый.

В тот день вместе с двумя кентами они вздумали тряхнуть казино.

Народу там собралось много. Влас присмотрелся к играющим, но не заметил, как из казино выскользнул тенью неприметный мужик. Пряча от всех лицо, рысью понесся к таксофону.

— Скорей! Он здесь, в казино… не один. Я присмотрю за ним!

Мужчина вернулся и через окно стал наблюдал за Власом.

Тот подошел к хозяину, отвел его в сторону, тихо, уверенно потребовал положняк. Владелец казино, услышав сумму, в бешенство пришел:

— Ты что? Откуда сорвался? Да я таких денег ни разу в жизни не держал в руках. Если б столько имел, жил бы на Ривьере и поплевывал бы в потолок! Отвали, псих!

Хозяин хотел пройти мимо, но Влас попридержал:

— Не дергайся! Говори вежливо, покуда я добрый! Иначе больше потеряешь. Мне лапшу на уши не вешай, сколько ты имеешь. Я не слепой! Станешь кипишить, урою, как гниду!

Хозяин оказался не без норова и не терпел угроз и оскорблений. Он оттолкнул Меченого в угол и пригрозил громко:

— Видал я таких, как ты, знаешь где? — похлопал себя ниже пояса.

Этого жеста Влас не мог простить и кинулся очертя голову к владельцу казино, быстро нырнув в карман за финкой. Он не услышал и не заметил, как в казино вошли менты.

Меченый ударил финкой в живот хозяина казино и сказал уже упавшему:

— Не только тебя, но и заведение под корень пустим. В пыль и прах! Допер? Вместе с клиентами уроем! — Пошел к кентам, но не успел сделать несколько шагов, как двое стоявших в коридоре мужиков мигом свернули ему руки за спину, нацепили наручники и, подталкивая пинками, вывели из казино, впихнули в машину. Меченый не успел оглядеться, как рядом с ним оказались двое кентов.

— Поехали! — услышал Влас голос Смирнова.

Михаил уже по рации вызвал «неотложку» для владельца казино. Уже во время следствия Меченый узнал, что тот выжил. Следователь провел опознание, очную ставку, а потом съязвил:

— Ну что, Влас? Пристрелить меня в подъезде не удалось, здесь в казино тоже спасти успели, а вот срок получите! И не малый. Охотничек за удачей! Могу порадовать, Шкворня мы тоже взяли. Или будешь отрицать знакомство с паханом? Так он даст показания. Помни, в старости даже воры не переносят долгого одиночества, а он больше месяца проведет в одиночной камере и выложит всех вас.

«Старый прием! Берет на пугу. Пахан столько ходок отмотал, что его ничем не взять. Он в одиночке до конца проканает. Еще и сам себе пасть зашьет в знак протеста», — не поверил Влас Михаилу.

Тот понял и через пару недель велел доставить из камеры пахана на очную ставку с Меченым. Пахан зверовато оглядел Власа, скорчил рожу, заплевался, понес несусветное.

— Шкворень, не старайтесь напрасно. Это дохлый номер, избитый прием. Не стоит кривляться. Мы давно знакомы, и давайте говорить по существу, как обещали, — рассмеялся Смирнов, ничуть не удивившись.

Шкворень как-то сник, съежился. Глянул на Власа бегло и предложил:

— Попух ты, кент, на мокроте. Сгребли на теплом. Теперь колись, как падла, но не тяни за собой невинные души…

Пахан взглядом указал на открытое окно кабинета. Лишь на секунды отвлек следователя телефонный звонок. Он едва взял трубку, воры переглянулись и поняли друг друга без слов. В следующий миг они выскочили В окно и растворились в толчее прохожих.

Но ненадолго сбежал Влас: всего на месяц. За это время успел обокрасть вместе с кентами склад. Не думал, что на такой мелочи погорит по-крупному. И вскоре оказался вновь в кабинете Смирнова. Тот, помня недавнее, даже во время допросов не разрешал снимать наручники с Меченого.

Следствие по делу закончилось быстро. Суд приговорил Власа к десяти годам лишения свободы с отбыванием срока в колонии особого режима.

Меченого повезли в Сибирь. В зоне, где его хотели поместить, свирепствовал туберкулез. Он уже унес жизни многих зэков, и администрация наотрез отказалась принимать новых осужденных. В Читинской области зона оказалась переполненной, и Власа увезли на Сахалин.

Он отбывал срок в зоне под Невельском. Тут не было воровского барака. Все зэки работали, делали бочки и ящики для рыбокомбината. Не слышали здесь о паханах. Бугром называли бригадира, тщедушного лысого Степановича. Тот со всеми был одинаков: задиристо, визгливо материл за оплошности молодых и старых, терпеливо объяснял новичкам, как сбивать тару для рыбы. У него было особое чутье даже на самые малые неувязки. Не терпел и не прощал лжи и лени. Никогда не интересовался прошлым людей, за что осуждены. Он жил днем сегодняшним и немножко смотрел в завтра. Своим положением бригадира никогда не кичился и работал наравне со всеми.

Влас, попав в эту зону, удивлялся: «Во, падлы, приморили в артель! Даже развлечений никаких, ничего для души: ни чифира, ни карт, ни сявок, ни пидеров — одни работяги. С ними с тоски сдохнешь. Возникли с «пахоты» на ужин, потом в барак и сразу на боковую валятся. Даже потарахтеть по душам не с кем. Хоть бы скентоваться с кем, но никто меня ни о чем не спрашивает. Меж собой почти не ботают. Вон трое за стол сели. А для чего? Письма домой пишут. Кому они там нужны? До воли как до луны — видишь, а дотянешь ли?»

Больше всего его угнетало то, что с Сахалина не сбежать. Даже если бы повезло удрать из зоны, с самого острова на материк не попасть. Нужны документы. А где их взять?

Эту зону в отличие от прежних не охраняли своры овчарок. А зачем? Кругом вода. Море, пролив и река, лишь с одной стороны хмурые обгоревшие сопки, на них не только человек, каждый бурундук виден. К реке не только зэки, охрана подойти не решается. С весны до осени полно медведей. Кому охота повстречаться с трехметровым таежным паханом? Он хоть из охранника, хоть из зэка шутя душу достанет.

А зимой и в голову никому не пришла бы мысль о побеге. Бараки с крышей заносило снегом. Чтобы пройти на работу или в столовую, копали в снегу траншеи. Зима здесь всегда отличалась диким холодом и частой пургой, но зэки не сетовали.

— Места тут заповедные. Медведя убивать запрещено. Всякой птицы множество. Да и мы не то что в других зонах на материке, с голоду не пухнем. Не бывает перебоев со жратвой, даже в самую сильную пургу кормят, — говорили меж собой.

— Один раз был перебой с хлебом. Пурга дороги перемела, но быстро их расчистили.

— Эй, мужики! А пробовал кто-нибудь слинять отсюда? — обрадовался Влас возможности поговорить с людьми.

— Ну как жа, не без ентово! Сыскался лихой. И когда колючую проволоку сорвало в пургу, он серед ночи попер на волю, — рассмеялся мужик едко. — А что проку с того? При нашей пурге, коль наружу выйдешь, себя лишь до пояса, а руки по локоть увидишь. Так и то лишь белым днем. Этого козла ветром как хватило, чуть в море не уволокла пурга. Там ему была б крышка. Здесь его помотало ветром вкруголя зоны и на вышку к часовому зашвырнуло. Тот беглец уже весь поморозился вдрызг, почти сосулькой сделался. Солдатику часовому как подарку обрадовался. Тот его в барак возвернул. С той поры никто мозги не морозил. Всем жить охота! — Он оглядел Власа насмешливо и добавил: — Тут бежать некуда! Конец света! На материк не пустят, а до Курил не доберешься. По пути издохнешь…

Влас медленно и трудно привыкал к зоне. Понемногу из коротких обрывочных разговоров узнавал о людях, кто за что сюда попал и на сколько лет. Фартовых здесь не было, хотя воры имелись, но с Власом у них отношения не клеились. Эти даже в бараке старались ничем не выделяться и не вспоминать о прошлом. Лишь через полтора года Меченый узнал о причине такого поведения. Когда зэкам дали выходной, воры позвали Власа наружу:

— Слышь, чудик, не гоношись здесь. Помни, на Сахалине, как и повсюду на Севере, воры — самые что ни на есть паскуды. Тут еще недавно не знали и не вешали замков на дверях. За воровство любого могут урыть. Секи про то. Это не туфта. Здесь всяк друг друга знает. И воровство, как и брехня, без разборки не останется. Многое могут забыть и простить, но не это. Стыздить и спиздеть считается последним делом, потому молчи, кем был. Тем более что тряс не государство, а людей, значит, ты хуже падлы, коль воровал заработанное мозолями. По всяким статьям сроки тянут, но воров не признают. Лишь фартовых. Они людей не трогали, потому «законников» оставляют на Колыме, чтоб на Сахалине в этой зоне воду не мутили. Кстати, они тоже не признают воровскую перхоть…

— Так я — «законник»!

— Заткнись! Кой с тебя фартовый, если лавочников тряс? Да за такое из «закона» враз выкидывали. Теперь дыши тихо, — посоветовали ему по-свойски.

Влас после этого разговора понял, что ему не стоит хвалиться воровским прошлым и говорить вслух, по какой статье он осужден. Лишь долгими ночами тосковал он по воле, вспоминая все, чего его лишил следователь Смирнов. Его одного винил он в своих нынешних бедах. Ведь во всей зоне не сыскалось зэка, с которым Меченый мог бы поддерживать приятельские отношения. И хотя врагов у него в бараке не появилось, он все же оставался один. Никто никогда им не поинтересовался, не заговорил по душам. Впрочем, так здесь жили многие.

Дни в зоне тянулись серой бесконечной вереницей от подъема до отбоя, похожие друг на друга, как два червяка из одной кучи. И вдруг… Нет, он глазам не поверил. «Галлюцинация началась, — подумал Влас, обалдело уставившись на зэка, похожего на Михаила Смирнова. — С чего он тут объявится? Ведь у мусоров своя зона есть в Йошкар-Оле. Она для всех бывших сотрудников построена. Да и с чего б лягавый в зону загремел? Он же в ментовке столько лет отпахал. Скольких за решетку упрятал гад? Я ж его все равно достану! Теперь не выскочит из моих клешней. За каждый день в зоне свое с него сорву вместе со шкурой!» Глаза у Меченого налились кровью, а зэк, глянув на Власа, пошел в барак, не оглянувшись.

«Нет, не он. Просто похож. Тот не похилял бы вот так, вспомнил бы, узнал и понял, что ему здесь может обломиться», — глянул вслед. Увидел, как зэк вошел в барак, пошел следом и услышал хорошо знакомый голос:

— Привет, мужики! Где свободная шконка?

«Лягавый! Он, падла!»

Влас подошел почти вплотную и спросил:

— Ну что, мусоряга? И тебя не обошло? Скольким жизни укоротил, теперь сам под запретку влетел? Ничего! Похавай баланды, приморись с нами, но дышать спокойно я не дам. Достану козла за рога!

Михаил оглядел Власа с ног до головы, усмехнулся, ответил спокойно:

— Шел бы ты отсюда! Не прикипал бы! Не ищи на свою задницу новых приключений. Я, как ты помнишь, сумею защититься…

Услышав, что Влас грозит новичку расправой, мужики подошли:

— Чего к нему клеишься? Отваливай в свой барак. Не хрен здесь базлать.

— Это ж лягавый! Первая падла! Его давно пора урыть! Он, сука, столько моих кентов сгубил! — зашелся Меченый.

— А нам насрать, кем кто на воле был. Тут все одинаковы! Я вон вора в своей машине угрохал. Нынче за него срок тяну. Что ж мне тебя уложить за свою беду? Иль думаешь, не знаем, кто ты? Гада-угонщика загробил! Иль должен был отпустить, чтоб других накалывал? — трясло зэка.

— Не доводи, чтоб на тебе не оторвался! Отваливай отсюда и не возникай! — кивнули Власу на дверь, дав понять, что еще немного, и его попросту вышвырнут из барака.

Меченого мучило то, что, находясь в одной зоне, он не может свести счеты со Смирновым. Влас постоянно пас его, но зэки словно предугадывали, мешали расправе. И лишь однажды повезло. Столкнулись лицом к лицу на складе, куда Меченый пришел за гвоздями, а Михаил сдавал готовую тару, сбитую бригадой.

Влас, сцепив кулаки, бросился на Смирнова очертя голову, но тут же напоролся на встречный удар, отлетел на груду ящиков, свалившихся на него. На шум поспешили зэки. Выкинули Власа из склада, наподдав так, что еле дождался конца смены. После этого проходил мимо Смирнова, сжав зубы, но не смирился, выжидал удобный случай.

— Здесь не обломится тебе угробить его. А вот дополнительный срок схлопочешь, если будешь дергаться, — предупредил оперативник из спецчасти, приметив Власа в сумерках за углом столовой. — Знаешь, куда ты после этого угодишь? В самое пекло: на угольный карьер в Вахрушев. Там быстро остынешь! И о воле перестанешь мечтать. У нас — рай в сравнении с той зоной. Сама земля кентов не терпит, пачками засыпает под обвалами. Хочешь туда? Не держим, мигом отправим. Нам здесь мстители не нужны. Угомонись, пока не поздно, не доводи.

Меченый слышал от зэков барака о Вахрушевской зоне и поневоле вздрогнул, сник. Удивился лишь одному, как оперативник узнал обо всем. От кого? Кто навякал? Сам Смирнов как лягавый лягавому? Не похоже. «Мусоряга — потрох, но не падла, фискалить не станет! Не из бздилогонов! Иначе еще там, в своей ментовке, обзавелся б охраной, когда допер, что пасу его», — размышлял Влас и невольно взглядом задержался на мужичонке, сером и неприметном, как подвальная мышь.

— Стукач! И этот падла тут! Как же я его раньше не приметил?

— Да он у нас в кухонных помощниках больше года. Чего тебе из-под него? Мужик смирный, покладистый. Его хоть на сковородку раскаленную Кинь иль в помои с головой сунь, все молча стерпит. Уж к нему никто не прикипается. На глаза не лезет. Тебе он зачем сдался? — удивился повар.

— Стукач! Он фискалом на воле был!

— Тут ему закладывать некого. Дышит тише мыши. Лишний раз не бзднет.

— А за что его сюда приперли?

— Пришил кого-то из своих. Достали, вот и попух бедолага! Навроде бабу! Эти бляди даже такого из себя вывели.

— Ну и ну! Как же его не видел раньше?

— Он раньше тебя появился. Не врублюсь, чё тебе от него? Второго такого не сыскать.

— В помоях, в параше утопить мало!

— Слушай, вали ты по холодку, не наступай на мозоли, покуда самого на холодец не порубил, — вытащил из карманов халата громадные волосатые руки и открыл перед Власом дверь.

Меченый еле сдышался с присутствием в зоне Смирнова. Тут еще стукач добавился. «Не слишком ли много на мою душу? Это сама судьба так отмочила, чтоб обоих здесь угробил», — решил для себя и ночами обдумывал, как свести счеты с обоими, чтоб, выйдя на волю, жить без оглядки.

— И чего ты крутишься, как кобель на цепи? Скрипишь зубами так, что сон пропадает. Спи, не барахтайся! — заворчал сосед по шконке, старый худосочный человек, постоянно брюзжащий, кашляющий, он мало и чутко спал.

— Ты б заткнулся, сам никому не даешь отдыха своим кашлем, — огрызнулся Влас.

— Мое — от хвори, твое — с дури! — прикрикнул дед, приподняв голову.

— Да тихо вы там! Чего взъелись? Иль мне обоих угомонить? — привстал бригадир на локте.

Старик умолк, а Влас, повернувшись спиной, бросил через плечо:

— Старый пердун, еще права качает козел!

— Не старей тебя, пес шелудивый! Кто б тут зубы ощеривал, но не ты, ососок шлюхи!

— Что? А ну повтори, что трехал? — протянул руку к горлу соседа и тут же оказался на полу.

Его избили без жалости, а под утро охранник увел Власа в штрафной изолятор.

— Тебя предупреждали! Не понял? Смотри, еще один прокол — и распрощаемся! — услышал предупреждение.

За десять дней пребывания в шизо Меченый сильно простыл. Оно и неудивительно, ведь спал на бетонном полу, а в камере стоял собачий холод, от которого все тело ныло, и нечем было дышать. Вернулся он в барак совсем больным. Осунувшийся, заметно побледневший, обессилевший, он уже никого не замечал, искал малейшую возможность передохнуть и согреться. Его постоянно знобило.

— Поди, еще одним чахоточным прибавилось, — буркнул бригадир, глянув на Власа.

Того в дрожь бросило от услышанного, хотел сходить к врачу провериться. Но тот уехал за медикаментами в город, а зэки барака подняли Власа на смех:

— У нас по этой болячке на волю не отпустят. Не развешивай губищи! Этой хворью ползоны мается. А ты чем лучше? Дарма ничего не бывает. Одни с туберкулеза, другие от ревматизма загибаются. Это Север. Он не проходит бесследно. До самой крышки о себе напоминать станет. Радуйся, что не рак. На воле, коль додышишь, лекаря чахотку приглушат. Тут никто не поможет, и не рассчитывай.

Власу лишь поначалу обидно было, но все ж попал на прием к врачу. Тот послушал, осмотрел его, сказал, прищурившись:

— Небольшая простуда есть, но она не даст вам возможность лечь в больничку. Тут и посерьезнее вас больные есть, ан ничего, работают, не жалуясь. И вы не пытайтесь симулировать. У нас такое не в ходу…

Влас хотел было пожаловаться на постоянную температуру, кашель и слабость, но врач уже выглянул в коридор, пригласил следующего пациента, а ему лишь головой кивнул на выход.

«Сколько лет по зонам канал, ни одна зараза ко мне не прилипала. Тут же все в проколе. Как до воли доканать?» — спрашивал себя Влас. Он испугался своей болезни. В серьезности ее убеждался все чаще.

— Слушай, сосед, а у тебя чахотка давно? — спросил мужика, которого считал стариком.

— Здесь зацепил треклятую от того, кто на твоей шконке спал. Он за неделю до тебя помер.

— А как же доктор?

— Чего ему до нас? Он никого в барак не приводил, не сажал и не судил. Ему плевать, дотянем до воли иль нет. Мы издохнем, на наше место новых привезут. Во всех бараках так-то. В других зонах еще лютей. Не от чахотки, так с голоду либо под обвалом издохнешь. Вон из Взморья мужиков прислали. Шахту затопило насмерть. Откуда-то из пласта морская вода в забой хлынула валом. Сколько люду загинуло? Тьма! Эти в карьере были, тем и спаслись. Ну, шахту закрыли, а живых сюда прислали срок добывать. Так вот оне всяких страстей наговорили. Что уж чахотка? Об ней молчи ноне.

Влас работал молча, лишь время от времени, встречаясь со Смирновым, вспыхивал яростью. Будь силенок побольше, а опасность — поменьше, не промедлил бы свести счеты. Стукача он и впрямь не видел. Тот жил, забившись сверчком в какую-то щель столовой, и, казалось, не вылезал на свет.

Меченый, искавший поначалу встречи с обоими, теперь не терзался местью, доверился судьбе, веря, что она сама распорядится.

Шли недели, месяцы, годы. Из крепкого, здорового мужика Влас превращался в доходягу. Он уже не трепетал при разговорах об амнистии и помиловании. Не верил, что его могут отпустить на волю живым. А до конца срока было еще далеко. Он уже ни с кем не ругался, боясь, чтоб самого не задели. Сил оставалось немного, когда услышал, что в зону прибыла комиссия по жалобе зэков и теперь дела многих будут рассмотрены в порядке прокурорского надзора, а самих заключенных обследуют врачи.

— Слышь, Влас! Тебя вызывают на осмотр, — поторопил его бригадир и вздохнул: — Посмеялся над чужой бедой, нынче сам из этой миски хлебаешь.

Мужик то ли позлорадствовал, то ли посочувствовал вслед.

Власа действительно позвали в кабинет. Вертели, крутили, сделали рентгеновский снимок и, ничего не сказав, отправили в барак.

— Ну, и что с тобой решили? — обступили его мужики бригады.

— Ничего не сказали. Только на снимок послали да кровь взяли на анализ. Трое прослушивали меня. Даже баба! Будь я поздоровее, поговорил бы с ней по-теплому, как бывало. Теперь даже ничего не шевельнулось. Во дожил! — вздохнул горько.

— Меня тоже вертели, крутили, заглянули во все щели и сказали: «Этот вполне годится». А куда и на что, ума не приложу! — говорил бригадир.

Приезд комиссии взбудоражил зэков. Они оживились, ждали перемен. Знали, приезд всякой комиссии приносит какой-то результат, но каким он будет, загадывать не решались и терпеливо ждали. А время шло…

Вот и первую пятерку мужиков забрали из барака. Посадили в машину и, никому ничего не сказав, увезли из зоны.

— Куда их денут?

— А может, на волю?

— Тогда заранее объявили б!

— Значит, лечить повезли.

— Ага, враз на погост!

— Для того в машину не сажали б! Ближайший — прямо за зоной. Там еще есть свободные места.

— Ты видел?

— На экскурсию водили, таким, как ты, ямы копать. Вот и посмотрел!

— С других бараков тоже мужиков увозят, — заметил кто-то.

— Ничего. Свято место не пустует. Скоро новых подкинут. Зона не закроется, — отмахнулся бригадир.

Заметно опустел барак за неделю. Зэки после работы садились к столу, ближе к печке, к теплу. Как знать, может, завтра расстанутся навсегда? А ведь столько лет в одном бараке прожито, да так и остались бы чужими, если б не это ожидание.

Люди спешили выговориться, будто напоследок.

— Я только одного боюсь — шахты. Там я точно загнусь…

— А я думаю, на волю вывезут. Домой приду, к своим. Меня дед живо на ноги поставит. Он — пасечник.

— Свалю к своим в хату! С радостев взвоют поначалу, потом уж, обвыкнув, выхаживать зачнут.

— Чем же?

— Понятное дело, самогонкой! Она в нашей деревне — наипервейшая микстура! В каждой избе имеется родимая. Без ней ни лечь, ни встать. За год выхожусь и заново к бабам на гумно завалюсь! — мечтал косоглазый рыжий мужичонка.

— Ты сначала в себя воротись! Гля, вся душа светится. Едины мощи остались, а туда же, про баб завелся! — хохотали мужики.

— А вдруг нас снова вместе определят куда-нибудь? — предположил Влас.

— Вот только куда? — заметил сосед Меченого и тяжко вздохнул.

На следующий день, прямо с утра, к Власу подошел оперативник:

— После завтрака живо в спецчасть!

Меченый икнул от неожиданности, хотел спросить, зачем его вызывают, но оперативник уже вышел из барака.

— Ну, Влас, все! Конец! Увезут куда-то! Может, на волю?..

— Не с моей долей. Да и статьи не те. Ничего доброго не жду. Может, на шахту, чтоб тут никого не заразил. — Прикрыл рот ладонью и откашлялся.

А тут еще ноги подвели: не идут, и все, хоть их руками переставляй. Сам себя убедил в предстоящей неприятности.

— Чего плетешься, как побитый? А ну, живо в машину! — смеялся оперативник.

— Куда меня хотите выкинуть?

— На поселение! Условно-досрочное. Иль тебе еще не объявили? Тогда зайди в спецчасть. Там начальник скажет.

Он слушал и не верил собственным ушам. Неужели оставшиеся пять лет он будет жить и работать на воле среди обычных людей?

— Ты не один, вас троих туда отправляем. И смотри! Ты — самый отморозок! Если хоть где-нибудь лажанешься, мигом в зону воротим. Тут ты до самого конца останешься. Слышь? Не до звонка, а до погоста! Так что выбора у тебя нет. Живи человеком. Как сам понимаешь, лучше дышать во фраерах, чем в фартовых жмурах!

Влас не верил в собственное счастье.

«И чего этот опер выеживается, предупреждает? Я и сам не пальцем делан. Кто ж захочет пусть с полуволи снова в зону свалить?» Пошел к указанной машине, влез в нее и обомлел. Сразу дышать нечем стало: на скамьях увидел Михаила Смирнова и стукача.

Они сидели, не глядя друг на друга, отвернувшись, словно никогда не были знакомы меж собой. Завидев Власа, лицо фискала перекосилось. Передернуло и Смирнова. Помня напутствие оперативника, никто из них не обронил ни единого слова. Каждый понял, что предстоящее не будет столь розовым и безоблачным, как хотелось бы. Все трое знали, за жизнь придется выдержать, быть может, не одну яростную схватку. Оперативник, заглянув в машину, закрыл двери на замки, крикнул: «Вперед! Поехали!»