Последняя охота

Глава 5. Последняя охота

Тихо, так тихо было целый день на заводе, словно все повымерли. Ни голоса, ни смеха не слышно. Даже собаки лежат молча, будто брехать разучились.

— Эй, бабочки! Кто ожмурился? По ком траур? Чего языки в задницы затырили? Подумаешь, гнида слинял! Я еще средь вас имеюсь! Молодой и красивый, как солнышко! Хиляйте шустрей ко мне! Хоть скопом, хоть по одной — всех согрею! Не стесняйтесь! Покуда не все у вас поотморозилось и у меня еще живое, налетай! — вошел Влас в цех.

— Да не ори ты! Чего завелся? Солнышко выискалось! Лучше чайку приготовь на всех! — отозвалась Анна.

— Да разве чаем надо греться? Эх, тундра! Я о другом тепле! Его в стакан не положишь! — Увидел Лидию рядом с Михаилом, тот напряженно следил за Власом. — Ну что, лягавый? Слинял твой кент! Давай ко мне клейся в кореши! Забей на все, вместе с бабочками докантуемся до конца условки — и алю-улю! Тоже на материк ласты сделаем. Так и быть, возьму тебя в свою «малину» сявкой. Поначалу на шухере подержу, потом сам шухарилой станешь! Чего мурло воротишь? Не по вкусу шестерить? Враз в паханы хочешь? Не пролезет. Вон я сколько ходок с твоей помощью отмотал, пока меня фартовые признали!

— Влас! Хиляй хавать! — передразнила Меченого Анна, выглянув из бытовки.

Тот, услышав родное обращение, бегом к бабе кинулся:

— Ты ж моя козочка щипаная! Это же надо! По фене затрехала цыпочка! — Хотел лапнуть бабу, но та успела отскочить, хохоча.

— Сгинь, хорек!

Власу досадно стало. «Дамира небось лизали хором. А я хорек?» Мигом испортилось настроение.

Весь этот вечер он писал письмо пахану. Поначалу долго спорил с собой: «Конечно, на воле без «бабок» не продышать. То ежу понятно, но если не адвокат, сколько мне ждать свободы? Пусть пошевелится Шкворень и достанет такого, который сумеет меня отсюда вынуть. Когда выйду, свое наверстаю. Сумели же стукачу найти защитника! Пусть пахан рогами пошевелит для меня. А то, гад, совсем клопа не давит…»

Влас сел к столу, взялся за письмо:

«Давно от тебя не получал вестей. Ты что там ожмурился? Чего «банан» не чешешь иль посеял, что в ходке я приморенный! И секи! Сегодня с условки отпустили стукача. На волю, совсем! Родня сняла адвоката, у которого «башня» варит. Тот такие ксивы наклепал гниде, я офонарел, в натуре! Клянусь волей, того ферта-защитника нашмонать стоит, коль сумел из пидераса-стукача изобразить нормального фраера. Тот и сам не считал себя таким. Неужель я хуже этого мудака, Дамира? Достань для меня того адвоката! Дай ему башлей из моей доли. А когда меня достанет с условки, все ему отдай. Дошло? Ну нет больше сил! В глуши этой вовсе одичаю! Скоро шерстью обрасту! Иль у тебя в «малине» до хрена кентов тусуется, что про меня мозги просрал? Легко ли мне канать здесь, под боком у лягавого? Да не бухти! Все заметано! Смываясь, урою его! Это как два пальца! А пока пошустри для меня. Выйду — отбашляю! Клянусь волей…»

Влас отправил письмо в посылке с рыбой, чтобы докучливая цензура не пронюхала о содержании. Узнал от Сашки, что посылку его мать обшила материей, как сам Влас просил, и тут же не мешкая отправил ее по адресу.

Условник знал, что в самом лучшем случае ответ получит не раньше чем через месяц или полтора. Меченый понимал, что Шкворень не искал ему адвоката за свои кровные. Да и долю Власа из кубышки не мог тронуть без согласия. «Теперь освободил клешни. Ну, попробуй не нашмонай! Возникну — самого урою! На зону грев совсем жидкий посылал. Зажался паскуда? Сам на воле! А кого подставил? Лягавого! Тот ни хрена не волокет, как оказался за запреткой, и никто ему не расколется. Так и откинется, не врубившись, а мне опаскудело ему мозги мылить. Прикончу мусорягу за себя! За свое! А то он блеет про жестокость друга, который подсадил его в тюрягу! Тот кент не одного свалил. И дело не в причине. Бабки помогли, не устоял. А кто друг? Он на то и есть, чтобы продать тебя подороже! Не продают лишь фартовые своих кентов, потому что жизнью и смертью связаны. Такое ничто не порвет. А фраерам до этого не допереть. Ведь мусорило всерьез верит, что я его в нашу «малину» клею! Эх, лопух! Да кому ты там сдался? Кто тебя в хазу живьем поведет, покажет кентам? Они ж враз любого лягавого уроют. Без схода, на своей разборке. Тем более тебя! Куда там до фартовых? Стремачи в клочья пустят. У них к тебе свои счеты. Что толку выйти с условки на волю лягашу, за которым «хвост» пойдет тут же! Замокрят в первой подворотне, перднуть не успеешь. А на долгожданной воле и ночи не проспишь. Покуда канал в ментах, на казенных колесах мотался. Пушку имел. А теперь? Шпана клешнями раздерет, едва возникнешь в городе. Уроют. Может, и не сразу. Вначале, как в ментовке, покуражатся. Не-ет, петушить побрезгуют, но «розочку» в задницу загонят. Ох, и мучительная, больная эта штука, отбитая со дна бутылка. Попробуй выдави такую из себя! Только с потрохами исколотыми, порезанными. Вместе с душой выскочит. Никто не спасет падлу!» Влас услышал, как вернулся Михаил от Лидии. Прошел к столу, в постель не спешил.

«Сколько ты колол меня, мылился пронюхать, кто устроил тебе клетку? А чё там соображать? Лопух! Да вашего охранника за стольник в баксах подмазали. Ему не больше других надо. Слинял он, а Шкворень сквозанул тем временем. Дело пахана твой кент за две штуки баксов сбыл с рук. Даже не торговался. Хотя мог, — вспомнил письмо Шкворня. — Сам соображаешь, как лучше наколоть мусорягу. Нам твой корефан подфартил. Прижучили на погосте у могилы сына, спросили, что файнее — рядом с сыном лечь либо отомстить, еще и поимев с того? Он не лопух. Договорились и в тот же вечер все обстряпали. Он изобразил так, как скукарекались. Деньги и записку кореш твой определил по местам, а дело Шкворень сжег до единой бумажки в ту же ночь. Что самое лафовое, тот лягавый нас не шмонал, а если припутывал, с ним договаривались. За все то дело, что пахан с ним провернул, только охране досталось. Выкинули их из ментовки. Не знаю, насовсем ли? Но того, кто Шкворня выпустил, встречали. Подкинули баксов — он зла не держит. Трехнул, что без дела не дышит. И как же ты, отморозок, не въедешь, что тебе в том городе дышать невпротык? Повсюду обставили флажками, как волка. Он, хоть и зверюга, а понятливее тебя. Ты, пусть и мент, зачем на свою горлянку примеряешь веревку? — невесело усмехнулся Влас. — Поди кайфуешь, что нарисуешься туда с Лидкой и за ее спиной задышишь заново? Но кентам все по хрену! Хоть и эта вислоножка чуть рыпнется, кенты и ее на тыщу мальков покрошат! И не таких мокрили… Иль скажешь, что я твой обязанник, ты меня от медведя спас? Да если б не ты, хрен собачий, не оказался б я в этой ходке!

Кто ж теперь чей? Тебе это разборка доказала бы! Не может вор быть обязанником у лягавого!»

Влас подскочил с койки, сел к столу перекурить. «Опять курево закончилось! — досадливо крутнул головой, закашлялся. — Нет! Не стану просить у мусоряги! Западло он мне!» Меченый выпил воды, но кашель усилился. Влас глянул на часы: «Может, к Федору сходить, попросить в долг? Нет, поздно, скоро полночь. Как быстро пролетел этот день. Даже не заметил!»

Влас пошарил в кармане крутки. Там пусто. «Может, в телогрейке застряло что-нибудь? О! Какое счастье, целая пачка, но не мои. Те, которыми лягавый угостил. Везде он! Всюду! Даже в карманах! Ну ж, зараза, доберусь! — прикуривает Меченый. — Пахан, понятное дело, захочет все ускорить. Мне тоже тянуть нельзя, но надо будет до отъезда пришить мента. Дело плевое: на перо возьму, он и дернуться не успеет. Сколько раз мог его размазать, но почему-то прокол случался. Но тут не сорвется! Хотя местные меня притормозят, звякнут ментам. Те вмиг накроют. Это Сахалин! Как вырвешься без ксив? А может, утопить? Уже жмуром сунуть в прорубь? Хотя эти местные сыщут в реке. Если в ту яму, где сам провалился, когда ходили за елками? Вот только как доволоку? Своей волей лягавый туда не намылится! Ну, ништяк, за месяц что-то обломится. Вон Федор ботал, что весь февраль будет мести пурга. Какая-то и унесет с собой мусорягу».

Влас так долго думал, как убить Смирнова, что, когда услышал его шаги за стеной, даже вздрогнул: «Еще живой козел! А я его уже в жмуры определил! Нет, хватит потроху кислород изводить…».

Он долго не мог уснуть. Все ворочался, понимая, что «малина» ни за что не простит ему лягавого, оставленного в живых.

Всю ночь во сне Влас убивал Михаила. Он душил, топил, вешал следователя. Он торжество вал, что наконец рассчитался с ним за все, но… убитый Смирнов оживал и, превратившись в медведя, бросался на Меченого. Рвал, грыз, терзал. Утром Влас встал весь измочаленный. Вспомнил ночные кошмары, зло выругался: «Из-за поганого лягавого весь сон кувырком. Чтоб тебе, мусоряга, по самые уши досталось!» Сплюнул мимоходом на крыльцо Михаила.

Смирнову вовсе не хотелось возвращаться домой. После отъезда Дамира в доме стало пусто и тоскливо. Никто не приготовил завтрак, нет воды в ведрах, остыла печь. Никто не просушил телогрейку. В комнате сыро и холодно. «Завтра выходной, сегодня уж как-нибудь перетерплю!» — махнул рукой на все и пошел на работу. Вечером его позвали в баню. Возвращаясь, заметил свет в своем окне, дым из трубы. «Полина сжалилась», — подумал Михаил, но, открыв двери, увидел Валю. Она уже помыла полы, возилась у печки, по-домашнему закатав рукава.

— Вот Золотарева попросила вам помочь, — покраснела девушка.

— Не стоило. Когда ж теперь домой вернешься? Идти далеко. Родители будут беспокоиться.

— Я позвонила, предупредила, что сегодня заночую здесь, а утром приду!

— К Полине пойдешь?

— Зачем? У вас свободная койка, а я хочу сегодня в баню сходить здесь. Распаренной не хочется рисковать и выходить на холод. Вы не думайте плохого! Я не помешаю…

Михаилу сразу расхотелось оставаться в доме. Он стоял в растерянности, не зная, что ответить. Решение Валентины остаться ночевать у него не обрадовало.

«С чего ей эдакое в голову стукнуло? Зачем? Ну почему именно у меня? Шла бы к Полине или к Анне! Ну к Лиде!»

— Вы не хотите, чтобы я тут осталась?

— Честно говоря, твое решение неожиданно! Зачем тебе или мне лишние домыслы, предположения? Лучше у других. Пойми правильно.

— Так ведь я не одна, сейчас Саша придет. Мы с ним вместе к вам! Или вы против?

— Если с Сашей, милости прошу! — вздохнул Смирнов, посетовав в душе на местную бесцеремонность. Он совсем иначе распланировал этот вечер, а тут вторглись чужие, хозяйничают, как у себя. Он невольно сморщился и, разувшись у порога, словно в гостях, прошел в комнату.

Валя мигом поставила перед ним борщ, жареную рыбу и чай.

— Сама чего не садишься ужинать?

— Сашку дождусь. Он любит париться. Позже всех из бани приходит. Работа у него сами знаете какая! Пока отмоется!

Валентина смотрела на Михаила, словно изучала его. У Смирнова кусок в горле застревал. А она говорит:

— Вы не спешите, пусть остынет немного. Не обжигайтесь. Если хотите, я все время готовить буду для вас. Меня мама с семи лет учила по дому управляться. Правда, борщ вкусный? И рыба отменная. К ней жареных грибов не хватает. В другой раз принесу. Сушеных. Размочу их, а потом пожарю в сметане.

— Не надо, Валя, не беспокойся. А то избалуете, я и останусь здесь, не захочу возвращаться.

— А вас ждут на материке?

— Нет. Теперь уж никого не осталось.

— Совсем-совсем? Тогда зачем уезжать?

— Там я родился…

— Ну и что? Я тоже не здесь родилась. Никто из наших не родился здесь, но уезжать не хотим.

— Валюша, есть другая причина, самая веская. Я хочу добиться там признания своей невиновности.

— А зачем? Важно, что вы сами в том уверены.

— Мне нужно очистить имя свое.

— Для чего? Чтобы вернуться в милицию?

— Нет, я уже сам туда не хочу, но имя… Его я верну себе прежним, чистым.

— Странный вы человек!

— Почему?

— Возвращать имя, чтоб самому поверить в его чистоту? Бред какой-то!

— Не самому, а оклеветавшим меня!

— Они и так знают!

— Но ведь меня осудили, и перед законом я — преступник, поэтому хочу доказать…

— Кому? Закону? Да бросьте, Миша! Ничего не докажете. Истреплете нервы, потратите время, а пока результата добьетесь, он уже перестанет быть нужным. Сберегите силы и пожалейте себя.

— Нет! Я должен доказать свое!

— Кому?

— Всем! Всем, кто меня опозорил! Пусть они будут посрамлены! Истина проявится. Теперь я знаю, кто и почему подставил!

— Михаил! Может, я и не все понимаю, не много знаю о вас, но ваш враг — время. Чем больше его пройдет, тем меньше шансов! А в итоге потраченные силы, здоровье и время не окупят результат.

— Что ж предлагаешь? Оставить все как есть?

— Конечно. Если вас никто не ждет, ради кого стараться? Самого себя по голове гладить — дело не мужское. А врагов накажет сама судьба. Да так, что вы удивитесь.

— Я — реалист и не смогу сидеть сложа руки.

— А вы не сидите! Прежде всего наладьте жизнь, свою, личную, чтобы не застревать каждый день в прошлом. Пора позаботиться о будущем. Пока не опоздали.

— Валь, ты о чем? — удивленно глянул на девушку.

— Семью вам нужно: женщину, которая любила бы, заботилась и помогала.

— Вот в этом безнадежно опоздал. Годы ушли. Теперь никому не нужен. Стар стал, семьей обзаводятся гораздо раньше. Да и кто согласится стать женой условника? Тем более здесь?

— А чем вы хуже других?

— Я не о том, но тут нет ни одной женщины моего возраста. Я имею в виду свободной.

Валентина покраснела.

— Но вы ведь ходите к Лиде?

— Она — девочка! В дочки мне годится. О чем ты? Я и в мыслях не предполагал ничего подобного. Мы просто общаемся. У нее есть в поселке парень, она его любит. Я на личную жизнь не посягаю. Лида — прекрасный человек, она будет хорошей женой, но не моей. Я никому не хочу навязываться и мешать. Себя считаю неудачником. Я потерпел крушение из-за своей нерешительности. Мне надо было давно порвать с женой, когда понял, что не любит. Все медлил, ждал, откладывал. Зачем? Теперь понял, но не вернешь то время!

— А ваша жена была красивой?

— Тогда мне она казалась лучше всех!

— Вы изменяли ей?

— Нет. Этого не было ни разу.

— Она вам пишет?

— Зачем? Теперь замужем за другим. Родила сына. Все просто и понятно.

— А вы ее любите?

— К сожалению, это чувство прошло у меня очень скоро. Я не увидел взаимности и сам остыл к ней. Так что нет у нас взаимных обид, не получилась семья… И я теперь, как старый парусник в бушующем море, открыт всем ветрам и бедам, оплеван и осмеян. Не знаю, Валя, к какому берегу прибьет меня? Где брошу якорь? Пока чувствую себя никому не нужным.

— Миша, а вы помните пургу, когда нас с Шуркой спасали?

— Помню! Еще бы! Я тогда очень испугался.

— Чего?

— Боялся, что мы опоздали. И вас уже не вернуть к жизни.

— А если б мы умерли?

— Только не это! — выскочил из-за стола.

— Почему? Всякое могло случиться…

— Валь, почему пытаешь? Бросаешь из одной крайности в другую?

— Скажи, а если б не спасли, что тогда? — незаметно перешла на ты Валентина.

— Не знаю, но эта потеря ударила б слишком больно по каждому.

— А ты вспоминал бы меня?

— Давай забудем пургу. Страшно вспоминать ее. От меня Дамир уехал, живым, к себе домой, к родным, а я все не могу свыкнуться с одиночеством. Не хватает мне Дамира, всюду и везде его вижу! Великое дело — привычка.

— Это правда. Вот и все мы ждем, когда к нам привыкнешь, насовсем, чтоб не захотел отсюда уехать. Думали Дамир останется. Не захотел, уехал на материк. Неужели мы такие плохие? — загрустила девушка.

— О чем ты, Валюшка? — подошел совсем близко, погладил по плечу. — Я нигде никогда не встречал таких сердечных людей. Не знаю, как Дамир, а я никогда вас не забуду.

— От хорошего не бегут. Любимых не оставляют. — Сверкнули слезы в глазах.

— Не понял, — растерялся Смирнов.

— Я все сказала, — вздохнула гостья.

— Валюша, любовь тоже бывает разной. Тихая, ровная и постоянная — к родителям, к матери; требовательная и правдивая — к друзьям; постоянная, надежная и пылкая — к любимым. Есть и другая — тихая, бессловесная, помнящая все, она никогда не проходит и не гаснет, она о тех, с кем прошел через все трудное и не упал, выстоял и выжил. Это любовь к тем, кого мы считаем самыми близкими. Мы их не выбираем, их дарит сама жизнь. Расставаться с такими — все равно что себя разорвать пополам. Они никогда не забываются и везде живут рядом с нами нашим теплом, радостью, нашей совестью.

— А мы? Как нас будешь помнить?

— Как своих самых близких людей! — потрепал девушку за косу.

Михаил увидел искры, вспыхнувшие в глазах. Не поверил. В эту минуту вошел Сашка:

— Валь! Нина Ивановна разрешила на тракторе домой поехать. В понедельник на рыбокомбинате нужно получить икру для мальков. Сразу загрузимся и сюда, чтоб времени зря не терять. Я уже заправился, пошли, — поторопил сестру и, подав руку Михаилу, вышел во двор.

— Миша! Прости за беспокойство. Не думай про меня хуже, чем я есть. Наболтала тут всякого. Сам разберешься, где нужное, а что обидело, забудь. Просто тогда в пургу я увидела в твоих глазах больше, чем жалость и страх. Видно, мне показалось. А я поверила в свою глупую сказку. Прости меня, пожалуйста. Забудь этот разговор. Живи спокойно. Пусть ничто не смутит твою душу. — Оделась наспех и выскочила за дверь, на ходу застегивая куртку.

Михаил лишь через минуту понял все, о чем сказала и чего недоговорила она. «Валя?! Не может быть! Валя! Какой я дурак!» — выскочил на крыльцо, но трактор уже был далеко.

Смирнов вернулся домой расстроенный. Только он мог не понять, не увидеть и не поверить самому себе. «Валя! Ты совсем не знаешь меня, а узнав, и вовсе отвернешься! Я — старый идиот! — ругал себя нещадно. — А может, и лучше, что все вот так повернулось? Ну кто я для нее? Папашка! Жених из зоны. Старый черт! Девчонка в любви объяснилась, я же, что придурок, нес полоумное. Ей в пурге показался мужчина, а на самом деле — гнилой пень! Но что она могла видеть или запомнить тогда? Лежала в санях, закрыв глаза. Я лишь смотрел, чтобы она не вывалилась… Не ври! Не прикидывайся! Ведь и любовался ею откровенно и боялся за нее! И злился на Власа там на лежанке, когда тот предлагался в мужья. О том никто не узнает, но себя не проведешь», — курит у стола молча.

Взгляд Михаила уставился в одну точку в перегородке, отделившей его от Власа. «Что это такое там? Как снова появилась дырка, через которую не только подслушать, но и подсмотреть при желании можно. — Михаил затыкает дыру носовым платком. — Если Дамир ее сделал, носовой платок не выскочит из дыры. Если же Влас, то нужно быть настороже. — Наблюдает за платком, тот не шевелится. — Выходит, Влас весь разговор с Валюхой слышал? Ну, теперь не даст проходу. За свою отставку оторвется! Хотя я при чем? Ему отказала, имея все основания. Он не только родителям Валентины, даже собаке и коту рассказал, за что получил срок. Воровским прошлым, как наградой, хвалится. Забыл, что на Севере воров не терпят и не верят им. Ему о том много раз говорили. А у него словно понос на язык, так и прорывает. Пусть на себя обижается. Услышу что-нибудь в адрес девчонки, получит от меня!» — сдавил Михаил стакан.

Вдруг видит, как носовой платок в дыре зашевелился. Вот он начал вылезать и выскочил, на секунду в дыре мелькнул палец Власа с широким ногтем. «Понятно, чья работа! И тебя одиночество достало. Хоть задом, но рядом хочешь быть? То-то и оно, средь людей зверь добряком станет. И тебе одному не выжить. Как ни тужься, жизнь свое берет. Меня тебе не сломать. Зря стараешься. Свой лоб расшибешь», — думает Смирнов и не без улыбки следит за дырой в перегородке. Но, кроме выпавшего платка, ничего не увидел.

«Этот, конечно, на материк вернется, когда закончится «химия», вот ведь прозвали зэки условку по-научному. А что Власу здесь делать? На Сахалине с ворами расправляются быстро. Он о том наслышан. И не таким шеи сворачивали. Тут, как рассказывали зэки, умеют убивать без следов. Убитого никто не отыщет, а если и найдут, никто не сможет доказать, что покойник был убит кем-то из людей». И поневоле вспомнилось, как из зоны пропал бабкарь. Ушел и не вернулся к назначенному времени. Его, а это знали все зэки зоны, искали больше месяца. Каждую кочку разбросали, все коряги вывернули, но никаких намеков на бабкаря. Собаки бесполезно обнюхивали тайгу, все деревья и кусты пообоссали, а человека не нашли. Словно и не было его никогда. В зоне может и забросили б искать, но не хотелось насмешки местных получать: мол, куда вам найти беглых, если своего сыскать не в силах. И начальник зоны дал для поиска бабкаря свою собаку, ротвейлера. Ох и здоровый был кобель! Понюхал сапоги, одежду бабкаря и вышел из зоны. Долго ходил по морскому берегу, нюхал мусор, выброшенный приливами, а потом свернул в тайгу. И как попер в гущу бамбуковых зарослей, через лопухи в человеческий рост, через коряги. Вывел к муравьиной куче. Она чуть не в пояс березке, стоявшей рядом. Облаял, обоссал пес ту кучу, а люди в нее не хотят лезть. Пес сам разгребать стал и выгреб: сапоги показались наружу, а дальше один скелет. Лишь по форме узнали бабкаря, номер остался. Оставили его муравьи людям, а вот как оказался у них человек, сам умер или помогли, когда и за что, так и не узнали.

С тех пор всякие легенды о сахалинской тайге поползли по зоне. «Мне ее бояться нечего. Уеду на материк. Там свои леса, родные и привычные, где все знакомо. Уеду к нашим рекам и озерам, пусть наша рыбешка мелковата и не столь вкусна, как лососевые, зато она своя. И уха из нее отменная», — задумался Михаил, представив, как он поедет в свой город. И вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Он сразу посмотрел на дыру, но там темно.

«Может, показалось?» Решил лечь спать, но долго не мог отделаться от неприятного ощущения.

А за окном снова назревала пурга.

Смирнов, заслышав первые ее завывания, принес воды про запас, натаскал дров в коридор и на кухню. Достал лопату и примостил ее у двери, отыскал свечи. Вдруг понял, как своевременно успел: ветер уже бил в окна, кричал в трубе, грохотал по крыше, грозя разнести дом по бревну.

«Завтра выходной, а Валя с Сашкой давно успели приехать в поселок. Скоро полночь. Никто из заводских никуда не уезжал. Все на месте, можно спать спокойно», — думал Смирнов. Снова вспомнил разговор с Валей. «Наивная девчонка. Думает, что я способен потерять из-за нее голову и на всю жизнь застрять в этой глуши возле ее юбки? Нет, это глупо. Неужели она так самонадеянна? Значит, дал повод так думать о себе. Хотя никто из местных даже не поверит, что смогу тут остаться. Вон тот же Федор говорит, что здесь жить во много раз сложнее, чем в поселке. Но сумел же вжиться Дмитрий? Ему и пурга нипочем! Ничего не боится, хотя сам — приезжий, из Ленинграда. — Начал дремать, сквозь сон услышал, как хлопнула входная дверь у Власа. — Закатился зверюга в берлогу! Выключил свою керосинку!»

Михаил загнал поглубже в дыру рваный носок Дамира. Вскоре услышал:

— Ты, пидер, какое говно тут воткнул мне под шнобель, что дыхалку заклинило? Чтоб тебе этим катяхом ожмуриться, козел! Вонючка мохножопая! Лохмоногая гнида! Размажу в твоей хазе, засранец! — Влас вопил, ругая Мишку последними словами.

Он давно выбил из дырки носок Дамира, но никак не мог отплеваться и успокоиться:

— Чтоб у тебя хрен на пятке вырос, чтоб как ссать, так разуваться приходилось! Чтоб ты на нынешний заработок пенсию поимел и канал бы на нее до погоста! Пусть у тебя теща появится, и дышать тебе с ней в одной комнате до ожмурения! А баба рога станет ставить всякий день, и на твоей тыкве пусть оленьи появятся! Чтоб тебя в парашу затолкали и хавал бы из нее через соломинку!

Смирнов сначала злился, потом заткнул дыру тряпкой и, не услышав больше воплей соседа, вскоре заснул под стоны и грохот бури.

Влас не мог уснуть. С того дня, как уехал стукач, ему никто из кентов не писал писем. Не было вестей и от пахана. Меченый понимал, как удивились фартовые, увидев Дамира живым и здоровым. Не просто вышел из зоны и минул расправы зэков, даже Влас не смог урыть его.

«Да чтоб я успел? Узнал о том лишь перед самым отъездом. Бабы его в кольцо взяли, лизали в очередь. Иль мне сквозь них пробиваться? Так стукач не пальцем делан, сообразил бы, зачем к нему возник. Так стреканул бы! Догнать его, конечно, мог и придушил бы в сугробе. Да и сам не смылся бы! Кодла стукача признавала, вот и пришей суку! Сколько раз стремачил гада. Он, зараза, как чувствовал. Даже на Новый год приморился за столом так, что не пролезть и не достать падлу. На речку по воду возникал лишь засветло, да и то, когда я в дизельной канал. Прижучь в его хазе, самого приморили бы. Но как все это докажешь «малине»? Кто поверит? Самого пришьют за то, что живым выпустил. А что смог бы? — сетует Влас. — Потому Шкворень не чешется, не думает меня доставать отсюда. Кенты ему все уши прозудели, что не они, а я — падла! Стукача упустил, с мусорилой не разобрался. За себя, мол, стоять разучился. Зачем такой в кентах? На разборку его за проколы!» Меченый зажмурил глаза и представил себя средь шпаны, которой отдали его на расправу. У них воображение богатое, никто живым не выскочит из кодлы. Вон осколки стекла в клешнях. Иглы, которые вгонят под ногти, арматура и клещи, железные листы, на них, раскаленных, Колыма подарком покажется, не самым худшим наказанием». Влас вздрогнул. Ему стало не по себе от воспоминаний, а ведь Шкворень уже и в письме намекнул, если не пришьет лягавого, самого ожмурят…

Меченый подскочил к столу: «Ожмурить его? А как? Не раз мог, но как назло медведь вспоминается. И мороз по коже бежит. Если б не мент, загробил бы зверюга. И ведь подфартило ему так попасть! Смирнов сам не верил и говорил, что из нас двоих, выживших, наверное, я везучий. Эх-х, жизнь как хвост свинячий: вся скручена и обосрана!»

Закуривает Влас снова и жмурится, припомнив пургу, забросившую его в поселок. Долго он пробыл в доме Валькиных родителей, а ночью, когда все уснули, тихо выскользнул из избы и пошел к морю, к причалу.

Мела пурга, вышибала из глаз слезы, но Меченый увидел катера и лодки, пограничные и рыбацкие. На них не дотянуть, не дойти до материка. Маломощные, не хватит запаса топлива. «Разве вот этот сейнер? Стоило б с мужиками потарахтеть: ходят ли они на материк?» Поднялся по трапу на борт, и тут же перед ним словно из-под земли выросла квадратная фигура боцмана.

— Тебе здесь какого надо? — окинул Власа холодно взглядом.

— С капитаном потрехать хочу! — ответил сухо.

— Об чем?

— До материка ходите?

— Понятное дело. Только вчера пришвартовались.

— А когда опять уйдете?

— Разгрузимся и отчалим.

— Попутчиком возьмете?

Боцман хохотнул, глянув Власу в глаза, ответил насмешливо:

— Можно! Там только такие водятся…

— Погоди! А куда пойдете?

— В Магадан! — ответил человек и, подождав, когда Влас скатится вниз, поднял трап на борт.

Меченый понял, что этот сейнер не ходит во Владивосток, а попасть снова на Колыму не хотелось.

Он обошел весь причал. На душе тоскливо стало. Едва не попал на глаза пограничному наряду и побежал от пего к дыре в заборе.

— Эй, мужик, ты куда? — ухватил его охранник.

Влас застрял, напоролся на металлический штырь.

— К своим! — ответил сторожу.

— С какого судна?

— Рыбак я. Вон с того сейнера!

— А чего не в ворота?

— Тут ближе. Хочу списаться. Вернусь к своим на материк. Думал заработать, да не повезло.

— Теперь всюду кисло. Рыбы мало, заработки везде — дерьмо. Вертайся домой, пока не пропал.

— А кто может подкинуть на материк?

— Э-э, да ты, видать, из залетных? — прищурился охранник.

— Кто такие? Я — сезонник! На судне пахал!

— Как же не знаешь, что отсюда только на Колыму и в Певек суда ходят. Если во Владивосток нужно, мотай в Холмск или Корсаков.

Меченый вернулся в дом лишь под утро. Продрогший, уставший, он тут же заснул на полу возле печки. Никто из проснувшихся даже не догадался, где был Влас всю ночь.

Весь следующий день он еле держался на ногах, но так и не прилег. Помогая хозяевам, узнал кое-что для себя. Понял, что перед отходом в море даже рыбацкие суда проверяют пограничники с овчарками. А уж если кого ловят, тому несдобровать…

Конечно, узнал и о пароме, который ходит до порта Ванино, но туда без документов не сунешься.

Вернулся он из поселка злой. Почти следом за ними на заводе появился участковый. Поговорил со всеми, но недолго. А вокруг Власа с час круги нарезал, все спрашивал, где тот побывал в поселке, и усмехался. Меченый видел, не верит ему мент. А тот остановился напротив и вылепил прямо в глаза:

— Больше чтобы я тебя в поселке не видел! Слышь? Слишком много шороха из-за тебя! И еще знай! Вздумаешь сбежать, поймаем! От нас не ускользнешь, но тогда пеняй на себя! Ни сюда, ни в зону не вернешься! С беглыми у нас один разговор.

Влас стоял перед капитаном, побелев. Руки в карманах горели от напряжения. Участковый смотрел на Меченого словно через оптический прицел.

— Если б решил слинять, никто не помешал бы, — процедил условник сквозь зубы.

— А ты пробовал. Не получилось. Я знаю все! Даю тебе последний шанс! Не поймешь — твое дело! Сахалин многих обломал. Те покруче были! — вспомнив что-то, рассмеялся в лицо.

Влас и потом пытался уйти. Уже ночью, когда глушил дизель. Через две недели после пурги тихо прикрыл дверь и вышел на дорогу. Благо, что по ней, расчищенной трактором, идти было несложно. Но едва стал подходить к повороту, его нагнали собаки заводчан. Подняли такой лай, шум, преградили путь. Пытался разогнать их, но увидел подоспевшего Золотарева. Тот примчался на лыжах. Завидев его, псы успокоились.

— Куда это ты собрался? — спросил Власа глухо.

— Лиду с танцев встретить решил, чтоб никто по пути не обидел. Заодно и сам прогуляюсь. Целый день соляркой дышу!

— Гуляй домой! Лиду есть кому проводить. Третий всегда лишний! — съязвил Дмитрий и, указав на дорогу, по которой приехал, сказал жестко: — Поворачивай оглобли, гуляка! Как мужик мужику советую, не рыпайся отсюда! Придет время — никто держать не станет!

Влас после этого и вовсе потерял надежду. С Золотаревым не здоровался. Запомнилось не только сказанное, а то, что нагнал его Дмитрий с ружьем на плече. Конечно, не для собак, да и зверь в такое время спит по берлогам и норам. Тут еще Федор подтвердил невзначай, указал на синеющий снег, сунул в него руку:

— Весна скоро. Дружной будет в этом году. От силы пару буранов пережить осталось, а там река вскроется. Начнется перелет. Схожу с Дмитрием на охоту. Гусей, если повезет, принесем. Ох и много было их в прошлом году!

— А стрелять умеете?

— Кто? Димка — чемпион области! Ты что, не знал? У него нарезная тулка. Он, если захочет, половину косяка шутя срежет, а собаки принесут. Я, конечно, не такой заядлый, а Золотарев с ружьем не расстается. Все Смирнова на охоту зовет, уж очень понравилось, как тот медведя завалил! Сказал, что надо уговорить Михаила остаться у нас. Все ж напарником на охоте будет…

«Этот не промажет в меня, — не без горечи думал Меченый. — Со всеми не перевоюешь. Тем более здесь, в глуши. Одного тронь, другие кодлой навалятся, хотя… А кто в этой своре, сплошные бабы! Еще когда письмо пахану отправил? Скоро месяц! От него ни слова… Хотя бывало и по два-три ничего не получал».

Влас пошарил в тумбочке. Там, подальше от глаз, держал бутылку водки. Ее Сашка привез, кое-как уломал купить. Федор отказал в самогонке. Сказал, что самому не дают. Спрятала баба на настои и компрессы. Сколько им Меченый помогал, а вот выпить ни разу не дала. Он делает глоток из бутылки и снова прячет поглубже в тумбочку.

«Во влип! Даже словом перекинуться не с кем. Пахан — потрох! Когда вырвешь меня отсюда? Без ксив ни шагу не сделать. Как слинять?» Влас вышел па крыльцо.

Ветер стих. Пурга лишь погрозила людям. Нет у нее больше сил, последнее выплеснула, и снова тихо. Ни звука вокруг, лишь яркие лупастые звезды подмаргивают с черного неба, как будто далекие кенты.

«Когда ж мы свидимся?» — глянул на них Влас и услышал с сопки пронзительный крик рыси. Он то угасал, то снова звенел над тайгой, жалобный и просящий, злой и грозный. Казалось, рысь решила разбудить тайгу.

«Ну, потрох, паскуда облезлая! Как пахан на сходку кентов собирает, забивает им стрелку в глуши проклятой. Иль разборку чинить собралась?» Влас вздрогнул. С другой сопки откликнулась вторая рысь. Голос хриплый, шипящий. Так похоже на перебранку котов, но Меченый вспомнил недавние слова Федора: «Рыси по зиме кричат. Свои свадьбы у них по холодам. Чем крепче мороз, тем жарче гульбище. Этого бояться не стоит. У природы всякому свое время отведено. Плохо, когда орут они под весну, возле жилья человеческого. Да еще ни одна, а две или три. Тогда жди беды. Быть покойнику в том месте. Зверюги смерть издалека чуют и предупреждают о ней. Кто первый услышит такое, тот и умрет…»

«Чертовщина какая-то! Бред! Запоздала та кошка, вот и зовет кота поспешить. Покуда не все упущено, — поспешил уйти с крыльца. — Эх-х! Были б ксивы. Наколол бы лягавого на перо и оторвался отсюда, пока ночь на дворе. До утра уже на материке был бы. А кому стукнуло б хватиться мента раньше? Этого я уже не упущу. Садану средь ночи. Мне без того в «малину» не возникнуть, да и за себя пора ему засадить».

Влас услышал тихий голос Михаила, разговаривавшего с кем-то. Меченому даже не поверилось. Он подошел к перегородке, ткнул пальцем в тряпку, та выскочила из дыры, и он услышал:

— Ты прости меня. Я не знал, не думал, что любишь.

«Кого это он заклеил на ночь?» — попытался заглянуть в комнату через дырку. Но мешала темнота.

— Не торопи. Я сам скажу, когда определюсь. Решиться нужно. Не обижайся. Я — не Влас, не умею врать.

«Лягавый пиздюк! Даже с бабой меня лажаешь, хорек!» — взвился Меченый. Ему очень захотелось узнать, с кем воркует Смирнов, но влететь к соседу средь ночи не решился. Влас слушал, какая баба подаст голос.

— Родная моя! Самая лучшая!

«Во, заливается! Небось Полинку уломал на ночь. Другие ему не по зубам», — хихикал Влас.

— Я тебя всю жизнь ждал…

«А нашарил под жопой у медведя», — добавляет Меченый, но Михаил не слышит.

— Я за тобой через любую пургу пройду…

«Ну и хмырило! За спиной бабы прячась, он похиляет через пургу! Гнилой фраер! Зачем мужиком родился? Стоп! А при чем в пурге Полипа? Она дома была! Неужели этот старый пес Вальку подмял?» — подставил ухо к самой дыре, но оттуда лишь Смирнов бубнит.

— Мне надо поехать. Я вернусь к тебе…

Влас грохнул в стенку кулаком:

— Слышь ты, козел! Не мешай спать другим!

Смирнов проснулся. Вскоре он понял, почему его разбудил Влас. Он опять разговаривал во сне. Когда-то его предупреждал Дамир, но Смирнов тогда отмахнулся, хотя на душе остался неприятный осадок. Выходит, кто-то посторонний может узнать многое из сокровенного, личного. И Михаил перешел на другую койку, снова на свое место, на прежнее, а так хотелось на этой спать. Ведь по поверью зэков, кто ляжет на шконку освобожденного, тот скоро сам выйдет на волю.

— На конюшне тебе кемарить, сушеный геморрой! Всю ночь спать не давал! — ругался Влас.

Михаил чувствовал себя виноватым. Весь выходной он слонялся без дела. Ему некуда было деть себя.

Лида с утра ушла в поселок, предупредив местных, что останется на танцы. Больше Михаилу пойти некуда.

«Вот дожил! Даже письмо некому написать. Делать нечего, и времени — куча. Никогда еще такого не случалось. Всю жизнь бегом и всюду опаздывал. Тут же все наоборот», — сетует Смирнов и слышит, как деловито стучит молотком в своем доме Федор. Золотаревы выметают на снегу пыль с дорожек. Галина с мужем вынесли дочку подышать воздухом. Внуки Полины лепят снеговика, воткнули вместо носа корень хрена, вместо глаз — два уголька. На голове — дырявый таз, в снежных руках — истрепанный веник. И теперь галдят вокруг него, радуются. Сосульками обложили, чтобы подольше постоял. Им снеговик — еще один дружок.

Анна сметает снег с крыльца. Всех во двор потянуло. Это и понятно: морозы отпускают. Первая робкая капель появилась.

Михаил радуется приближению весны, он не любит холодов. По теплу, а может, так кажется, даже время идет быстрее.

— Скоро мальков будем выпускать в море, — сказала недавно Лида.

— А как? Отлавливать их в ведра и отвозить в поселок?

— Ну что вы, Миша! Вскроется река, сойдет лед. Мы прочистим русло от наносов и, как только вода в реке согреется, откроем решетки и понемногу начнем выпускать мальков из садков в реку. Сначала из одного, потом из двух. Проверим, когда они появятся в устье, много ли погибнет.

— А разве можно подсчитать, сколько их уйдет в море?

— Приблизительно могу определить.

— Дня за два или три всех выпустим?

— Нет. Так торопиться нельзя. Знаете, у нас в реке водится хариус. Хорошая рыба, редкая, из ценных пород, но я ее не люблю. Она наших мальков ест. Догоняет и глотает, а я не могу такое терпеть.

— Значит, выловить нужно того хариуса!

— Нельзя. Его очень немного. Но мне своих жалко. Вот и увидела, что хариус в теплой воде не столь прожорлив, как в холодной.

— Пока река согреется, август наступит.

— В конце апреля уже все садки будут пустыми. А мы будем готовить их к новой путине, новой жизни…

«Когда ж и меня, как малька, выпустят отсюда?» — подумалось невольно, но вслух ничего не сказал.

Михаил привел в порядок стол и тумбочку. Сложил в пакет все письма, которые получил в зоне и здесь. Их совсем немного, почти все от матери. Но теперь она не напишет. И писем ему ждать уже неоткуда.

«Интересно, как за это время изменился город? Помнят ли меня там? До него так далеко, как мальку до моря. И так близко, потому что он всегда в памяти, всюду со мной». Глянул Смирнов на тайгу. Как изменилась она! Елки сбросили снежные шубы, деревья освободились от снежного плена, потянулись к теплу, к солнцу. У вербы почки вот-вот распустятся. Кое-где с сопок уже бегут в реку тонкие ручейки. И хотя по ночам их сковывает мороз, на следующий день они оживают снова.

Весна… Она приходит в каждую жизнь. Негромко и неотвратимо, меняя все на своем пути. Вон и Влас осмелел. Уже без шапки в дизельную ходит, куртка нараспашку.

«А ведь вылечили его женщины! От такой болезни спасли», — вспомнил Михаил не без зависти. Ему на свою болезнь жаловаться помешала стыдливость.

— Ну что сосед! Греешься? — остановился Влас.

Только открыл рот, чтобы отругать за ночное беспокойство, Смирнов его спросил:

— Ну, как мамаша? Пишет тебе? Просит алименты?

Меченый только теперь вспомнил, что после письма,

которое подсказал Михаил, мать не прислала никакого ответа, словно с испуга навсегда забыла адрес сына.

— Нет! Посеяла про них! Видно, нашла нового сожителя и трясет его как липку! Меня оставила в покое благодаря тебе. Это верняк, — согласился Влас и огляделся вокруг. — Линяет колотун! Додышали до тепла. Легче будет кантоваться здесь. Ох, и оборзеем мы от здешней глуши! Как она уже достала!

Михаил молча кивнул и увидел Федора, спешившего к ним:

— Скоро река вскроется, слышите, мужики? Воды себе запасите на весь ледоход. С неделю ничего из реки не возьмете. Сплошная грязь пойдет. Ни пожрать, ни постирать в той воде. К берегу не подойти, обвалится под ногами.

— Странная эта река у вас. Мелкая, бурная, вся в промоинах, валунах. Не то что наши, материковские, — заметил Михаил.

— Горная она! С буйным норовом. С виду мелкая, безобидная, а попробуй войди в нее, течение срывает с ног, вода такая холодная. Когда ледоход начинается, весь этот распадок становится сплошной рекой. От этих сопок до тех. И ни пройти, ни проехать невозможно. Сидим здесь, не дыша. Река с неделю бесится, потом в русло входит, и снова живем.

— А как же жратва, почта? — Округлились глаза Власа.

— Харчи заранее привезти надо. О почте на неделю иль две забыть придется. Никто из-за нее не станет рисковать головой.

— За неделю весь хлеб поплесневеет!

— А ты сухарей насуши. Долго хранятся, — посоветовал Федор, увидев Дмитрия, окликнул его: — Ты ко мне?

— К тебе! Как твоя спина?

Влас не стал слушать разговор местных, пошел к себе. Золотарев, хмуро глянув ему вслед, спросил Михаила:

— Когда-нибудь охотился на перелетных?

— Очень давно, да и то один или два раза.

— А хочешь сходить на зорьку?

— Зачем? Полюбоваться? Я ж не пацан!

— У меня есть второй дробовик! Когда-нибудь приходилось тебе стрелять из двустволки?

— Доводилось. Было такое. Конечно, я не охотник, но если возьмешь, пойду.

— Охотником и рыбаком не рождаются. Ими становятся. Раз-другой сходил на зорьку, там и потянуло. Уже сам не усидишь. Азарт берет, — рассмеялся Федор и добавил, морщась: — Если б не радикулит, сам бы пошел с Димкой. Да вот привязала проклятая спина к печке. Еле ноги таскаю.

— Значит, договорились? — глянул Дмитрий на Смирнова.

— А когда пойдем?

Золотарев глянул на небо, на посеревший рыхлый снег, на реку, ответил твердо:

— На следующий выходной, как раз будет!

Михаил понял это приглашение по-своему. Будто вздумали местные вот таким путем втянуть его в охотники, потом в рыбаки, чтобы, привыкнув, не захотел уехать на материк по окончании «химии».

«Чудные! Да разве этим меня остановишь? Оно, конечно, быстрее время пойдет, будет что вспомнить на материке, но застрять здесь навсегда — это уж слишком!» — усмехался Смирнов.

На следующий день Валентина с Александром привезли заводчанам почту и продукты. Четыре письма пришли от Дамира, одно из них — Мишке. Получил и Влас небольшую бандероль. Нет, не от Дамира. Глянул на обратный адрес и бегом к себе кинулся. Даже на крючок дверь закрыл, чтоб никто не мешал.

Михаил, получив письмо, придержал руку девушки, заглянул в глаза:

— Если ты пошутила со мной, то это очень жестоко…

— А если нет?

— Обдумай все еще раз! Хорошенько. Со своими посоветуйся, я не тороплю.

— А если решила?

— Не спеши, Валюшка! Еще две недели, с месяц присмотрись, чтоб не жалела потом о случившемся.

— Миша, а ты думал обо мне? Может, не хочешь быть со мной, а я навязываюсь? Так скажи, я не обижусь.

— Валюш, я много лет жил без любви и хорошо знаю, что такая семья обречена на развал. Ничего путевого из этой затеи не выйдет. И здесь не легче. Я много старше тебя, судим, был женат. Впереди — небольшой запас, а перед тобой — целая жизнь. Ты еще встретишь человека по себе, а я лишь порадуюсь, что счастлива.

— Миша, ты все еще любишь жену?

— Нет. Любовь ушла, хотя во снах Ольга приходит ко мне. И, спящие, мы снова прежние. Вот как и ты, никогда не забудешь первого парня. До конца жизни помимо своей воли любить его станешь, потому что с ним — начало.

— Нет, Миша! Я не мечтательница и не умею делать наполовину. Умею приказать себе, вот и выкинула его из памяти. Так что причина не во мне.

— Значит, не любила его?

— Любила, но к чему теперь о том прошлом?

— Валя, но ведь я — условник!

— Я знаю. Не только ты, но и участковый рассказал о деле Ведь ты никого не убил, не ограбил. И как сказал капитан, в твоем деле ему во многое не верится. И хвалил тебя.

— За что?

— За терпение, а еще за то, что не опустился, остался самим собой, человеком!

— Меня, случалось, даже Дамир поругивал за жесткость и холодность, за то, что нет от меня тепла и человеческого сострадания мало.

— Дурак он, твой Дамир!

— Не совсем глуп, в чем-то прав. Сколько живу здесь, а друзей не имею.

— Как? А с Лидой? Она хвалит, называет самым порядочным! Нет друзей? Но и врагов не имеешь.

— Да с кем мне ссориться? Хотя с Власом ссоры случаются частенько: вылезает шилом наружу прошлая память.

— О Власе лучше не надо. Он бесшабашный и распутный. Ему в любви объясниться что за угол отскочить. Я таких не признаю. Он такой же, как тот, первый…

— Валя, есть еще одно непреодолимое между нами. Оно стеной разделит. Ведь я после условки вернусь на материк, а у тебя здесь все: твои родители, дом…

— Я не могу быть привязанной к ним на всю жизнь. И если что-то решим, поеду с тобой. Если тебя туда тянет, значит, там и вправду лучше!

Мишка смотрел на девушку удивленно.

— Валюшка! Какая беда заставила тебя выбрать меня?

— Пурга…

— Она прошла. Глянь, весна уже!

— Не то тепло дорого. Случается в лютую стужу ожить, а средь лета замерзнуть чуть не до смерти. — Набежала тучка на лицо. — Тебе смешно, Миш? Считаешь назойливой, несерьезной? Непривычно тебе, что на шею вешаются? На материке все иначе. Там за женщинами ухаживают, цветы, подарки носят. Отбивают друг у друга. Дерутся. А здесь все иначе? Нет! И мне цветы носили, но завяли они. И подарки не радуют Сердцу не прикажешь, у него свое зрение. Оно все по-своему видит.

— Выходит, я — слепец?

— Спроси себя, и, если ничего не услышишь в ответ, останемся просто друзьями, — опустила голову, молча пошла в цех.

Весь этот вечер Михаил читал письмо Дамира. Пухлое, пространное, оно писалось не один день, это стало видно сразу.

«Здравствуй, Михаил! Хотя и попрощаться с тобой не смогли. Все ты проспал тогда, а когда с крыльца махал мне рукой, я увидел. Ну, что скажу тебе? Добрался домой хорошо. За две недели. Мои обрадовались, не знали, как угодить. Все кругом обсели, аж неловко. Спрашивали про Север, про зону, условку. Кое-что рассказал им. Не все, понятное дело. Зачем их души терзать? Пусть по крохам узнают и привыкают ко мне заново. Я средь них оттаивать стал, да и немудро. Из дома-завалюхи хоромы сообразили. Пристроили трехстенку, добавилось две комнаты, потом второй этаж вывели. Одних комнат семь получилось. На всех хватает с макушкой. Дом кирпичом обложили, изнутри оштукатурили. Доски, что были в полу, заменили на паркет. Глядя в него, без зеркала бриться можно. Одно плохо: на окнах решетки стоят и очень напоминают недавнее, зону. С ними никак не могу сдышаться и ругаюсь с Алешкой, но он не хочет убирать. Говорит, в городе много воров. От них поставил, в защиту. Ну что тут поделаешь, может, он прав? Я спрашивал соседей: виделись они со Шкворнем? Они, да и мои тоже сказали, что его уже нет: то ли менты, а может, свои убили. Я успокоился, а когда пришел на кладбище навестить могилу Катерины, увидел, что впритык к ней — Шкворень. И памятник ему стоит из черного мрамора с портретом этого зверя. Меня аж затрусило. Я к Алешке с кулаками: как дозволил такое распутство? А он мне в ответ: «Она его любила! Он ее тоже, раз его друзья попросили о том и сказали, что это было последним желанием. Зачем враждовать с мертвыми? Пусть они хоть там обретут покой и сами меж собой во всем разберутся». Я хоть и обиделся, что мое место заняли, но смолчал. Не стал спорить. Алешка сказал: раз без места остался — долго жить буду. Вот пострел, мой пацан! Я, конечно, вовсе поверил, что тот супостат на том свете нынче обретает. Тут же в город вышел, глянуть захотел, что и как поменялось за то время, пока меня не было. Ох и много нового понастроили! Всякие магазины и эти, супермаркеты. Я в них зайти пугался. Денег столько нет. Там товаров от потолка до пола! Через витрины видно. В окна глазел, снаружи. И вот так-то людей рассматривал. Люд тоже поменялся. Все из себя! Разодетые, сытые! А тут, глядь, знакомая рожа. Ну, я в городе своем не новичок, в почтальонах состоял много лет, но это рыло не из того анекдота, будто током меня пробило. Про все позабыл, влетел в супермаркет и к тому знакомцу притерся, разглядел со спины, потом сбоку. Шкворень это! Живой, здоровый, на своих ходулях, выкладку рассматривал. Меня приметил и ходу из магазина. Я не увидел, куда подевался, хоть и следом выскочил. Будто и впрямь призрак с погоста! Ну я не дурак и не поверил в это. Скажи, на что мертвому по магазинам шляться и смотреть на всякую дребедень? Там золотые побрякушки были. Они мне живому не нужны, а ему, покойнику, потребовались? Зачем? Чтоб на том свете мертвух соблазнять? До меня дошло, что он и не помирал. Но все ж к Алешке я пристал дома и спросил его, видел ли он, как хоронили Шкворня. Он ответил, что при нем закопали. «А покойник был?» — «Понятное дело, а как иначе?» — «Значит, чужого Катерине под бок сунули! Тот, что Шкворень, покуда в живых бегает. Сам его видал. И на шее у него моя отметина от топора осталась». Тут Алешка онемел, припомнил, что гроб был закрытым. На кладбище его не заколачивали, таким привезли. Сказали, что лицо ему повредили, да и стоял долго в доме, весь почернел, оттого открывать не стали. Так его поп отпел у могилы, и закопали. Я поначалу в милицию заявить хотел, но сын запретил, не велел ввязываться. Мол, хватит с нас пережитого. «Зачем на себя пальцем ворам показывать? Теперь у нас есть что украсть, лучше свое сберечь. Ворюги не только обчистить, а и убить могут. Не задевай их, и тебя оставят в покое. Какое нам дело, живой Шкворень или нет. Кстати, могло показаться, иль похожий на него объявился, случалось такое уже не раз». Ну, я угомонился. А на следующий день узнали мы, что этот магазин обокрали дочиста! Вот тебе и сходство! У меня все сомнения пропали, но в милицию едино не наведался. Коль ты меня под суд подвел после всего доброго, чего от них ждать? Пусть сами кувыркаются, если им это нужно. А я опять на почту устроился. Работа не тяжкая, не мозольная, а и семье хоть какая-то польза… Для чего пишу про все? Ты ж, когда воротишься, опять в менты пролезешь. Так вот знай, твой лютый враг на воле! Не забывай про него и стерегись Власа. Они с одного болота грязь. Держись от него подальше, если выжить хочешь. Вишь, какие они аферисты? Додумались до такого! Ох и не случайно ввели ментов в дурь. Те, понятно, поверили, но я знаю страшную правду. Никому, кроме тебя, не сознаюсь в ней…»

«Шкворень жив? Что ж, ничего удивительного! Вряд ли его будут искать, — усмехнулся Михаил горько. — Сколько лет разделило нас? Увидимся ли с ним? Доживем ли? Вон он себе уже место забронировал на кладбище. Сам себе цветы на могилу носит. Конечно, не впервые и не внове такой случай. Ложные похороны устраивают фартовые, чтоб сбить со следа милицию. Поначалу удавалось, но не теперь. Слишком старый прием. Достаточно навестить патологоанатома. Если не было вскрытия, никто не умирал. Хотя, конечно, случались исключения, особо в последнее время. Но Шкворень — консерватор. Ему поверят лишь стажеры, да и то вряд ли. Может, даже Олег подсказал ему такой ход? А значит, шатко его положение. Заставляют поймать, не продляют сроки. А как взять, если руки связаны? Но и на мои жалобы не обращают внимания. Случайно ли?» — задумался человек.

А за стеной Влас притих. Бандерольку раскурочил, из футболки письмо достал. Узнал почерк — руки от волнения задрожали. Как долго он ждал его! Сколько бессонных ночей мысленно говорил с паханом, убеждал, спорил, ругался, грозил. И не мог предугадать: что ж все-таки решит пахан? Будет выдергивать его отсюда? Ведь вот из зоны не достали! Даже сраный стукач на воле! Смогли его защитить, хотя кому он нужен? Неужели он, Меченый, стал западло в «малине»? Или нет кентов, кому можно доверить это дело? Теперь бы ксивы! Все остальное ерунда!

Вчитывается Влас в каждое слово:

«Не базлай, Меченый! На зону трижды возникали кенты, но не обломилось. Баксы не помогли. Ты сек, что твоя зона под особым усиленным контролем чекистов была? И потому что на границе. Вас пасли все кому не лень. Кенты «башни» ломали, но ничего не смогли. Хотели вместо тебя ханурика впихнуть, но невпротык. К зоне на пушечный выстрел «саранча» не подпустила. Пахан зоны, ваш начальник, мотался с охраной. Хотели его для разговора на гоп-стоп тормознуть, охрана двоих наших сняла «маслинами». Всего пятерых за тебя потеряли. Это только на зоне. Возникать по новой уже в глушь кенты не хотят. Придется самому тебя доставать. Ксивы уже заказаны. Сам знаешь, у кого. Они без темнухи будут. По ним хоть за границу! Бабки из твоей доли дал, как ты сам трехал. Возникну вскоре после того, как получишь это письмо. Знай, я буду под маскарадом, но лучше, если ты сам уроешь лягавого. Он один сможет расколоть меня. Для всех ментов я — жмур и похоронен на кладбище почти с год назад. У меня классные ксивы, но мусоряге, который с тобой канает, они до фени. А тут еще напоролся на стукача, он уже на воле. Вылупился, но не узнал. Не возник к лягавым, не настучал. А вот на погосте мою могилу дыбал, кенты трехнули. Коль не заложил фискал, не узнал, либо зенкам не поверил и поумнел. Выходит, хочет посеять про меня. Все же при случае урою его. Самому кайфовее дышать станет. Я сам тебя нашмонаю, ты не дергайся. Как все будет готово, не промедлю. В натуре нарисуюсь». Под написанным стоял условный знак Шкворня.

Влас мигом потерял покой. Какая там еда и отдых? Он постоянно смотрел на дорогу, следил за всяким движением по ней. Он прилип и прирос к окну, он потерял интерес даже к бабам. Перестал заглядывать в цех, а в дизельной протер зеркало и продолжал следить за дорогой. Влас стал раздражительным, вспыльчивым. Ожидание давалось ему не легко. Он даже не обратил внимания, как увеличился световой день, но радовался, что ночи почти нет и он обязательно увидит Шкворня на дороге.

Белые ночи — подарок Севера! Солнце садится за сопки совсем ненадолго, будто лишь для того, чтобы наспех искупаться и снова подняться в небо румяным и молодым. Оно улыбалось и согревало всех подряд.

Михаил никого не ожидал к себе, вернувшись с работы. А тут Валюшка постучала:

— Миш, продукты возьми! Сашка привез!

— Я ничего не заказывал!

— Мать с отцом передали. Там картошка и сало, немного лука. И мука. Река скоро тронется, запас нужен. Как без него? — поставила впереди себя тяжеленную сумку с молоком и сметаной. — Помоги! — кивнула на сани.

Мишка растерялся:

— Валя, я не могу! Это ж до конца жизни не съесть! — Округлились глаза у Смирнова.

— Неси! — помогла взвалить на плечо мешок картошки.

— Сколько я должен?

— Сколько ни жаль, — рассмеялась звонко девушка.

Едва опустил мешок на кухне, Валя с сумками уже на пороге.

— Слушай, дурно это все попахивает. Я еще не определился, а тут уже приданое как снег на голову.

— Это за мое спасение отец передал. О каком приданом говоришь? Тут только благодарность от моих. Иль считаешь недостойной? Ну, как можем…

— О чем ты? Я не один тогда был. Да и ни к чему столько!

— Запас карман не трет! А еще мои Просили передать, что в нашем доме ты самый желанный гость. Звали на следующий выходной к нам. Вот только успеешь ли? Лед на реке трещит. Нам бы успеть вернуться. Пока речка в русло ляжет, много дней пройдет. А она сегодня иль завтра вскроется. Тогда весь распадок зальет до самых сопок. Долго не увидимся…

— А ты оставайся, — предложил Михаил.

— Как так?

— Хозяйкой! Присмотришься ко мне получше, узнаешь, что собой представляю, стоит ли говорить обо мне всерьез? Ведь пурга — лишь короткий эпизод. Тогда всем нужно было держаться, чтобы выжить. А вот сама жизнь куда сложнее, и присмотрись не спеша, не на эмоции.

— Не теперь. Потом, — вздохнула Валентина и, кивнув на прощание, вышла в коридор.

Едва за ней закрылась дверь, в окно постучали. Дмитрий Золотарев, войдя, огляделся:

— Выручай, Миш! Жена с сыном уехали. Он в интернат на время паводка, она с отчетом в Южно-Сахалинск. А я воспользовался их отъездом и сегодня все полы покрасил. Дня за три высохнут, но дышать там нечем и негде. У тебя свободная койка есть. Пустишь на эти дни?

— Располагайся!

— Чтобы время не терять, давай на перелетных сходим. Я ружья к тебе перенесу, и под утро пойдем. Как ты? Сегодня в цехе работы не много, женщины справятся сами.

— Давай сходим. Не знаю, что из меня получится, состоится ли охотник? Ведь сколько лет оружия не брал в руки. Отвык…

— Впервой всем везет. Новичков удача любит, а мне без напарника тяжело на охоте. Бывало, подстрелю, а уже взять у собаки утку иль гуся некогда. Она бросает добычу, бежит за следующей. Знаешь, сколько остается неподобранных! Так нельзя. Федор раньше ходил со мной, теперь не может. Галкин мужик вовсе домашний стал, охоту забросил. Вот и остался я один. Сын мой в ветеринары хочет. Сам понимаешь, его на зорьку не поднять, не уговорить.

— Мне кажется, Влас согласился бы.

— Вот этого сам не возьму.

— Почему?

— Из всех живущих здесь именно его подранок выбрал. Его порвать хотел. Зверь знает, кого взять. Понимал, что не Влас ранил, но имеют они свое особое чутье и нападают на тех, кто способен убить. Тут без ошибок.

— Тогда и меня ему стоило задрать.

— Ты лишь вступился, защитил своего. Верно иль нет, это другой вопрос. Одно скажу: сам, случалось, валил медведей, видел и слышал, как другие убивали, но не так, как ты. Уж слишком точный и сильный удар. Скажи мне, что новичок вот так разделался с медведем, ни за что не поверил бы, если б сам не увидел. Потому охотники говорят: «Дурака удача любит». Не обижайся, я лишь повторил.

— Так мы сегодня пойдем на охоту?

— Да. В потемках нужно подойти к озеру. Оно вон там, за сопками. Километрах в пяти отсюда. Снег уже осел, и гусей там тьма будет. Собаки не измучаются, все подберут, что нащелкаем. Рюкзак с собой прихвати.

— Ты ж еще придешь за мной?

— Да, когда темнеть начнет. Сейчас пошли за ружьями. Повесь их у себя где-нибудь. Я пока на кухне и в коридоре полы докрашу, а ты фильтры прочистишь в цехе. Вода уже прибывает, натащит мусор.

Едва Михаил принес тулку и дробовик, поставил их у себя на кухне, услышал за окном тарахтение трактора. Увидел, как из него выскочили Александр и Валя.

— Не рискнули! Доехали до половины, а там все, лед тронулся. Опасно. Теперь ждать нужно. Сюда ехали через речку, лед из-под гусениц ушел, хорошо на мелководье, не на вымоине. С головой нырнули бы. Вода не успела накрыть. Выскочили, от страха спины мокрые. Придется ждать.

— Валь, иди ко мне! Сашка у Миши поживет пока! — предложила Лида. — Теперь в поселок не сунуться…

— Ничего! Раскладушку поставим! Все поместимся! — успокоил Смирнов.

— Миш, иди обедать! — позвали его из цеха женщины.

Условник оставил багор, которым расчищал заторы и подходы к фильтрам, вошел в цех. Он не увидел за столом Власа.

— Где его нелегкая носит? — кивнул на табуретку Меченого.

— Звали его. Он в дизельной, сказал, что не хочет есть. Хотели туда принести, предложили, а он как псих заорал на нас, будто ему кислоты под голую задницу плеснули. Кричал, чтоб отвязались все от него, что надоели и он, бедный, устал от нас. Да еще матом послал. Я теперь к нему ни шагу, хоть зарастет шерстью. Что за человек? Ни с чего на всех срывается. Я ему не девчонка, чтоб бегать следом и уговаривать пойти пожрать вместе с нами. С чего на него накатило? Мы его вылечили, помогали во всем, а он — хам! — жаловалась Полина, шмыгая носом.

— Наверное, весточку хреновую получил. Теперь переживает, — размышляла Анна.

— Да ему бандероль пришла. Он после нее нормальным был. Даже подшучивал над всеми. Меня козочкой обзывал этой, ощипанной. Все грозился в окошко ночью влезть. Я ему ответила, что нет в моем доме таких окон, куда б он пролез. Ему с такой комплекцией только в берлогу! К медведицам на свиданки! — поджала губы Полина.

Внезапно все вздрогнули от грохота, похожего на пушечный выстрел.

— Лед трещит! — поняла Анна.

— Значит, завтра половодье будет. Надо успеть воды натаскать корове в бочку. Слышь, Федя, работу закончим и бегом. Не то набедуемся по горло.

— Снег растопим, — отмахнулся мужик.

— Да я вам помогу воды принести, — отозвалась Валя.

Вечером Михаил решил вздремнуть с часок после работы. Он никогда не был на охоте и хотел хоть немного набраться сил.

В доме тихо. Никого из соседей нет. Лида в конторе сидит за бумажками. Влас, наверное, в дизельной. Валя пошла помочь Полине. Сашка с трактором возится. Золотарев тоже не сидит без дела: приводит в порядок дом. Все чем-то заняты. Смирнов закрыл глаза, думая, что надо ему написать ответ Дамиру. «Иначе обидится человек. Все ж вместе жили. Что ни говори, его и теперь не хватает мне. А вроде незаметно жил, зато зла никому не причинил. И вспоминают его здесь по-теплому. Приветы просили передать. Помнят. Вот тебе и стукач! Маленький человечек, а нужный. Вспомнит ли кто-нибудь меня, когда на материк уеду? Может, Валя? С неделю пообижается, а лотом забудет имя». Заснул Михаил. Услышав, как где-то хлопнула входная дверь, он даже не поднялся, не вслушался. В комнате темно, как в могиле.

— Кемаришь, падла?! Кайфуешь, козел лягавый! И я из-за тебя приморился в глуши! Чуть не откинулся! Зато ты тут цветешь и пахнешь! «Законник», твою мать! Иль думаешь, я все посеял, как меня упек под запретку? Разборки моей тебе не миновать, — поймал в ладонь финку из рукава.

Михаил увидел ее, скользнувшую в руку. Понял все и, собравшись мигом, отпихнул Меченого ногами, вскочил.

Влас ударился об стену, спружинил и налетел на Смирнова яростно.

…Там внизу, на самом берегу, его ожидал Шкворень. Он приехал за Власом. Пахан не обманул ни в чем. Ждет. У них слишком мало времени. До рассвета они должны уехать из поселка в Невельск. Оттуда на грузовом судне до Владивостока. Шкворень уже договорился, все и всех завязал. Их ждут, но слово Шкворня — закон для всей «малины», и Влас не исключение. Он должен убить лягавого, отомстить за всех и за себя. Так велел Шкворень.

— Сдохни, мусоряга! — замахнулся финкой.

Михаил головой ударил в подбородок.

Влас пошатнулся. От боли потемнело в глазах. Злоба вскипела бурей. Меченый кинулся вслепую с диким криком.

— Откинься, паскуда! — схватил Михаила за голову, резко развернул, вогнал финку в грудь.

Смирнов успел въехать кулаком в переносицу, но силы оставили его. Он упал, чувствуя, как кровь хлынула по животу.

В последний миг услышал, как хлопнула дверь. «Ушел… Ну вот и все. Когда-то это должно было произойти», — гасло сознание.

Влас уже выскакивал из дома, но в коридоре столкнулся лицом к лицу с Золотаревым. Тот приметил окровавленные руки Меченого, но Влас прижал его плечом к стене:

— Слышь ты, фраер, не дергайся! Не то и сам дышать разучишься, — отбросил Дмитрия к двери и выскочил наружу. Схватив с крыльца рюкзак, понесся к реке, перескакивая через кусты и коряги. Там Шкворень. Вон он у поворота ждет. До него не больше сотни метров. Меченый выскакивает на лед, тот шатается под ногами, оседает. Ох как нужно спешить. Лед уходит из-под ног, ломается, как хрупкое стекло. Влас прыгает с одной льдины на другую. Еще пяток метров, не больше… Но что это? Сломался лед с таким грохотом? Условник оглянулся на берег и увидел высоко над рекой Золотарева. Ствол тулки направлен на него, Власа. Меченый пригнулся. Ох какая боль разорвала висок…

Льдина, не выдержав тяжести, накренилась, сбросила с себя человека в черную мутную воду.

Шкворень поспешно влез в карман, достал пистолет. Прицелился, но не успел. Упал у самой воды. Он был уверен, что Влас убил лягавого. Кто ж мог стрелять в них, как не он?

— Санавиация! Срочно прибудьте на завод! У нас беда! Человека нужно спасти! — кричал Золотарев в телефонную трубку.

Этот вертолет, прибывший с завода, ожидали несколько машин. «Скорая помощь», едва забрав Михаила, помчалась в больницу. Двух других на милицейской увезли в морг.

— Одного знаю! Условником отправили на завод. О втором понятия не имею. Не наш он. Залетный, видимо, знал Власа. К нему приехал, его ждал. А уж зачем, нетрудно предположить. При нем не только оружие, круглая сумма денег, но и документы на двоих. Серьезно подготовился, ничего не скажешь. Надо в управление их отправить, пусть найдут, кто их выдал, и займутся негодяями! — возмущался участковый.

— Второй условник как? Жив или…

— Повезло. Просадил ему Влас немногим выше сердца! Всего на два сантиметра. Если б не это, потеряли б мужика. Он еще в реанимации, но врачи говорят, что будет жить. Такие случаи у них бывали. Михаилу повезло, его сам Бронников оперировал. Превосходный хирург! Сколько наших ребят спас от таких вот Власов. Ему на день рождения подарили пограничники камень в форме сердца, а в нем его портрет.

— А Смирнову еще долго отбывать «химию»?

— Не знаю. Все от начальства… — нахмурился капитан.

* * *

— Валя! Ты? — пришел в себя Михаил на пятый день, хотел встать.

— Куда? Лежи спокойно. Тебе нельзя двигаться, — удержала Михаила девушка.

— Где я? — огляделся удивленно.

— В больнице, в поселковой. Все хорошо. Успокойся, Миша! Теперь все в порядке.

— Где Меченый? Ушел? Сбежал?

— Нет. Не успел. Дима притормозил. Он не один был, за ним приехали. Тот тоже не ушел.

— А кто второй?

— Не знаю. К тебе следователь придет, но это потом. Ты поправляйся, выздоравливай, — пыталась улыбнуться Валя, прогнать страх, мучивший столько дней.

— Ты давно здесь со мной?

— С самого начала. Уговорила врачей, разрешили побыть вместо сиделки. Их всегда здесь не хватало.

— Прости ты меня…

— За что?

— За дурь мою. Видишь, как получилось? Хотел уехать, а что меня там ждало? Разборка с «малиной», расплата за прошлое. И кому какое дело, виновен или нет. Прав тот, кто сильнее, — дрогнули руки.

— О чем ты? Все позади! Слышала, что, как только выпишут из больницы, станешь свободным. Уже не условник. И если захочешь, поедешь на материк. Я больше ни о чем не говорю. Только будь счастлив и живи… Самим собой, какой есть, каким люблю… Я никогда тебя не забуду…

Через два месяца Смирнова выписали из больницы. Он вышел во двор к Дмитрию Золотареву, который терпеливо ждал его у повозки.

— Ну как, Миш, порядок?

— Живой!

— Сорвали нам с тобой охоту гады!

— Не состоялся из меня охотник. И уже не получится.

— Это почему?

— Знаешь, я из окна палаты часто наблюдал за морем. Прорва соленой воды, а над ней — белые чайки. Их крики похожи на стон. И мне часто казалось, что в чайках живут души матерей, так и не дождавшихся своих сыновей…

— Послушай, я чуть не забыл. Тебе письмо пришло из Москвы. Вот оно! Возьми!

Михаил торопливо побежал глазами по строчкам. Закончив читать, передал письмо Дмитрию. Тот читал вслух:

— «Признать невиновным. Осужден незаконно». Тебя зовут на прежнее место работы! Значит, ты уедешь от нас? — сник голос Дамира.

— Знаешь, от поездки на материк мне нужно было только это! — указал на письмо. — Все остальное отгорело! Я за время лечения многое понял. Ведь всюду был вне закона. В своей семье и на работе, в кругу друзей и в зоне. Мне почему-то никто не верил. Нужно было умирать столько лет и родиться заново, чтобы дождаться вот этого письма. Да только не осталось сил на радость. А знаешь почему? Между жизнью и смертью пролегла страшенная пропасть. Я увидел ее до самого дна и понял все: поехали домой, туда, где нас ждут…