Последняя вода

НА ТОЙ СТОРОНЕ

В донесениях своему командованию гитлеровские коменданты и гарнизонные начальники по-разному докладывали о силах неуловимого отряда. Некоторые называли его батальоном, другие — полком, а были и такие, которые считали, что в тылу у них действует по меньшей мере дивизия. Одни указывали, что подразделение партизанское, другие, что имеют дело с крупной частью регулярных советских войск, сброшенной на парашютах…

Доказать что-либо было невозможно: ни разу за много месяцев ни карателям, ни службе гестапо, ни полицаям не удалось захватить хотя бы одного человека, имеющего отношение к этой таинственной и бесстрашной советской части. Она появлялась то в одной, то в другой областях Украины, стремительно совершала дерзкие налеты и исчезала. И там, где она побывала, гитлеровцам плохо спалось, а местные силы сопротивления становились активней, поднимали голову подпольные группы народных мстителей.

Когда возник и как появился этот отряд в тылу врага, сколько бойцов и в какое время было в нем, какие стояли задачи, достоверно мог рассказать лишь один коренастый, крепкий и внешне очень спокойный человек — Евгений Иванович Мирковский. Уж он-то хорошо помнил, как все это началось.

Капитан Мирковский был чекистом-пограничником.

А началось это так…

Весной 1941 года капитана Евгения Ивановича Мирковского направили учиться в Москву с румынской границы, где он служил в штабе пограничного отряда. Приехал в столицу, оформил документы. И тут случилось то, что нарушило не только его планы, но исковеркало жизнь и судьбы многих миллионов советских людей, заставило их взять в руки оружие…

Война!..

Для Евгения Ивановича это был двойной удар судьбы: он не находил себе места от мыслей, что в такую суровую для Родины минуту оказался вдруг в тылу. А еще — он потерял связь с семьей. В отряде, где он служил, остались жена Соня и трое ребятишек мал мала меньше. Когда уезжал в Москву, договорились, что, как только он устроится, вызовет их к себе. И теперь они без него у самой границы… Единственная надежда была на сослуживцев, на то, что они помогут его семье выбраться. Иначе беда. Фашисты не преминут расправиться с семьей офицера-пограничника.

Просил руководство курсов выяснить что-либо. Обещали помочь, отправили запросы. А ему было сказано, как и многим другим: «Учитесь, сейчас это особенно важно. Учите немецкий язык». Мирковский рос в Белоруссии и служил на западной границе, поэтому сумел изучить польский, немного литовский и давно уже штудировал немецкий. Теперь же, как ни муторно было на душе, находил в себе силы снова зубрить этот язык. Сводки с войны приходили неутешительные, и большинство слушателей-офицеров писали рапорт за рапортом с просьбой послать на фронт. Но ответ был, как правило, один и тот же: «Учитесь. И до вас дойдет очередь».

Шли месяцы, а известий от Сони и друзей, которые были рядом с ней в первые дни войны, не поступало. Фронт между тем приближался к Москве.

Нет, он не мог дальше оставаться без дела. Отчаявшись дождаться положительного ответа на рапорты с просьбой направить его в действующую армию, Мирковский попросил забросить его работать в тыл врага. Он так и написал — работать, и то, что под этим подразумевалось, было предельно ясно его начальникам. Человек добровольно обрекал себя на трудности, с которыми мало что может сравниться, на жизнь, полную смертельной опасности и лишений.

Доводы, которые приводил Евгений Иванович, были вескими. Для этого достаточно было заглянуть в его послужной список. С двадцать седьмого года в пограничных войсках. Проявил себя умелым работником, не раз руководил ответственными операциями по захвату агентов иностранных разведок, сам многократно задерживал шпионов и диверсантов. Награжден именным оружием…

Собственно говоря, те, кто направлял его сюда, на курсы усовершенствования, и те, кто его теперь обучал, прекрасно знали его возможности, биографию и деятельность на границе. В нем, как в большинстве офицеров-пограничников, сочеталось сразу несколько важных качеств: «боевика» — человека, умеющего непосредственно вступить в единоборство с врагом, следовательно, способного предугадывать поведение противника, вести психологическую борьбу, и еще — командира, руководителя. Все это было у Мирковского в послужном списке.

Участвовал в сложных поисках, сутками мерз в засадах и «секретах», тонул на Немане, преследуя нарушителя. И все же то была мирная пора. Во всяком случае для страны. Была семья, дом, в котором он далеко не всегда ночевал. Но все же в редкие свободные часы нежился в тепле детского звонкого, беззаботного смеха.

А потом, на другой день, рисковал. Часто приходилось рисковать.

Вспомнить хотя бы то дело, когда ждали «Лупатого»: еще тот вражеский агент проходил под кличками «Саша» и «Губан». Поступили сведения: приедет он с той стороны с напарником, оба вооружены. Документы им сфабрикованы по высшему классу, сразу подделки не обнаружишь. Но известны приметы «Лупатого» — рост, прическа, цвет глаз, манера ходить и толстая, оттопыренная нижняя губа. Есть предположение, что оба до Минска не проследуют, кто-то сойдет с поезда раньше…

Это было за несколько лет до войны.

Четырнадцать суток караулил Мирковский «Лупатого». А поскольку могло быть оказано вооруженное сопротивление, сопровождал Евгения Ивановича наряд пограничников. Прошли все возможные сроки появления «гостей». И вот однажды Мирковский вышел один на перрон станции Безлюдное. Прошелся, увидел человека с небольшим саквояжем в левой руке, правая в кармане. Приблизился, что-то екнуло внутри: «Он». Тот же рост, походка и… губа…

— Ваши документы! — возможно спокойней спросил Мирковский.

Человек поставил саквояж. Левой рукой достал паспорт. На лице полнейшее равнодушие: проверяйте, мол, раз так положено.

Евгений Иванович листал странички: все чисто, и подписи и печати какие следует. А сам, не поднимая глаз, внимательно следил за правой рукой «Лупатого». Он уже не сомневался, что это именно «Лупатый». Теперь главное, не спугнуть и что-то предпринять. Что? И тут же пришло решение.

— Все в порядке, — улыбнулся он и протянул паспорт под правую руку агента. Тот кивнул и, успокоившись, вынул руку из кармана, взял документ. Мгновение — пограничник выхватил пистолет из оттопыренного кармана «Лупатого» и отскочил ему за спину.

— Тихо, Саша, мы тебя две недели ждем!

«Лупатый» оторопел, никак не ожидая такого оборота дела. Понял: сопротивление бесполезно.

На допросе не упирался, дал показания. Напарник его был задержан в Минске сутки спустя…

Другой случай. И в нем Мирковский сыграл немаловажную роль. В купе международного вагона атташе одного из государств и журналист иностранной газеты пытались в чемоданах вывезти за рубеж агентов. Проверять багаж дипломатов дело скандальное. Но подозрение было обоснованно. Нужно было иметь зоркий глаз, чтобы по приметам определить: в купе едут не два человека. А потом странные прорези в чемоданах. Иностранцы готовы были заявить протест на самоуправство советских пограничных властей. Ох, какие ядовитые слова сыпались в их адрес. Чемоданы даже не открывались. Один из них «случайно» уронили. Изнутри раздался стон. Потом возглас о помощи. Не всякому хватит выдержки несколько минут простоять вниз головой…

Теперь уже атташе и журналист просили не поднимать скандала. Международного скандала…

Это было незадолго до того, как по Европе покатилась тяжелая колесница фашистской агрессии.

…Итак, послужной список Мирковского был достаточно убедительным для того, чтобы к его просьбе — направить работать в тыл врага — прислушались.

Просьбу его учли и направили в только что созданную Отдельную мотострелковую бригаду особого назначения — ОМСБОН. Задачи этого соединения были действительно особые: здесь формировались группы для ведения тайной войны в тылу врага. Моторы, как таковые, отсутствовали, ибо бойцы бригады должны были прежде всего рассчитывать на свои мускулы и выносливость. Формировалась бригада из опытных, видавших виды чекистов, пограничников и спортсменов.

И все же первое свое боевое крещение бригада прошла не в тылу противника, а на фронте — под Москвой. Только тогда, когда фашистские армии, брошенные в операцию «Тайфун», были перемолоты жерновами советской обороны, обескровлены и отброшены от стен нашей столицы, Мирковского вызвали в наркомат.

«Адресов» было несколько. Куда же направят?

— В Белоруссию?! Вы ведь хорошо знаете ее? — спросили капитана.

— Да, там рос, долго служил на границе.

— А если в Бессарабию?

— И там служил, знаю язык. Я, говорят, к языкам способный. Быстро запоминаю слова и схватываю построение фраз.

— Таких людей называют полиглотами.

— Вот-вот. Преподаватели мне прочили будущность переводчика. Я ведь еще владею немецким, учил в школе, потом на курсах и здесь совершенствовался самостоятельно. А польский и румынский знакомы мне с детства. Местечко, где рос, было интернациональное…

— Вы для нас просто находка, — улыбнулся генерал, с которым шла беседа. — Любой адрес подходит. Но, думается, лучше посылать туда, где вас меньше знают.

Только в феврале 1942 года «адрес» был окончательно определен.

— Отправитесь на Украину, подбирайте людей, человек тридцать. Сами изучите каждого: кто на что способен. Берите ребят покрепче и чтобы один дополнял другого.

— Какая сейчас обстановка на Украине? Там, где нам придется действовать.

— Вот вы нам вскоре и расскажете, Евгений Иванович…

— Понятно!

И капитан начал подготовку.

Тридцать человек, он тридцать первый. Народ молодой, сильный духом: коммунисты, комсомольцы. О физической подготовке и говорить не приходится, каждый стоил троих. Сергей Блохин — боксер, мастер спорта. Борис Милославский и Николай Бугров — гимнасты-перворазрядники. Серафим Савельев и Николай Малолетнев — гребцы, неоднократные призеры всесоюзных соревнований. Александр Новожилов — пограничник, бывалый, неутомимый следопыт. Виктор Яковлев и Павел Савостьянов — футболисты. Были зачислены в группу двое партизан, прибывших из прославленного отряда Дмитрия Николаевича Медведева, — Александр Головко и Иван Ковальский. Их свежий опыт для действий в тылу противника мог очень пригодиться. А чем не бойцы молодые московские рабочие Денис Булкин, Николай Яровенко и Геннадий Мороз — парни спортивные, двужильные, закаленные трудом! Нельзя было обойтись без медицины — и в группу включили военного фельдшера Николая Мастюкова.

И вот уже боевая операция получила в секретных документах свое название — «Ходоки».

— Полторы недели на подготовку — и в путь, — сказали Мирковскому. — Ни дня отсрочки. Присутствие вашей группы в тылу противника крайне необходимо.

А ему была так нужна хотя бы одна неделька, чтобы слетать в Казахстан. Пришло наконец письмо от жены, долгожданная весточка, которую он уже потерял надежду получить. Софья Августиновна сообщала, что дети и она находятся в Чимкенте. От сердца отлегло. С души свалился тяжелый груз — живы, здоровы. И казалось, что прибыло сил. Но когда еще приведется ему увидеть любимых? Наверно, не скоро. Ой, не скоро…

Евгений Иванович отправил жене успокоительное письмо, что за него, дескать, не следует беспокоиться, что работа у него «не пыльная» и опасности большой не представляет.

«Ни дня отсрочки», — предупреждали его. Дальше не было ни часа отсрочки. Полная секретность, быстрота. От того, как начинается операция такого рода, во многом зависит первый ее успех.

21 марта 1942 года группа Мирковского прибыла в Сухиничи. И там — никаких контактов, лишних разговоров. Никто не должен знать: что за люди, куда собрались. Лишь короткая встреча Евгения Ивановича с командующим 16-й армией генералом Рокоссовским, пожелания удачи — и в путь.

Ночью на участке 324-й стрелковой дивизии, у поселка Коща, «Ходоки» начали свой тайный переход линии фронта.

Переход! Одно дело начертить карандашом на карте маршрут движения, другое — идти по этому маршруту.

Казалось бы, все предусмотрено — одежда удобная, лучше не придумаешь: теплые штаны, легкие, на меху куртки гражданского покроя, а сверху маскировочные белые костюмы. Но вот беда: лыжи, обычные, спортивные, рассчитанные на добрую мирную накатанную лыжню, глубоко проламывали снег, а он в ту морозную зиму выпал на редкость обильно. Не способны были лыжи держать человека с тяжелой ношей за плечами. Рюкзак каждого весил около сорока килограммов. В нем запас продуктов на неделю, патроны. А еще автоматы, гранаты, лопатки, фляги… Но выбора не было, идти предстояло на таких лыжах.

Двое полковых разведчиков, хорошо знавших обстановку, проводили отряд до шоссейной дороги, что проходила по «ничьей» земле. Попрощались.

— Постарайтесь, друзья, заделать нашу лыжню, и получше. Добрую службу сослужите, — сказал Мирковский разведчикам.

— Не беспокойтесь. — Они хорошо понимали, какие опасности ждут впереди этих ребят в белых халатах и как важно им именно сейчас, в начале рейда в тыл врага, поменьше оставить следов. Глубокая лыжня могла о многом рассказать.

Войсковые разведчики указали верный маршрут. Лесистый коридор, образовавшийся в рваной, еще не запечатанной врагом после советского наступления линии фронта, оказался удачной дорогой. Шли всю ночь и нигде не столкнулись с противником. Лишь изредка по сторонам взлетали осветительные ракеты, и тогда все разом замирали до тех пор, пока ракета не гасла в небе или не погружалась в снег, брызгая яркими огненными фонтанчиками. Новенькие белые халаты хорошо маскировали. Выдавал только скрип оседающего под лыжами снежного наста. И этот шум мог, конечно, насторожить противника.

Мирковский был очень обрадован, когда к утру начался обильный снегопад. Словно сама родная природа решила помочь своим сынам, заметая их след, пряча их от врагов.

Десять часов подряд шли без дороги, по азимуту, натыкаясь в темноте на стены заметенного снегом кустарника, петляя в лесу вокруг черных стволов деревьев, перебираясь через глубокие овраги. А это было самое опасное, ибо на спусках можно сломать лыжи, и тогда кому-то пришлось бы идти по пояс в снегу. К утру облюбовали небольшой, но частый ельник и залегли в нем на отдых.

Так было в первые сутки. А потом…

Потом было еще два года и восемь месяцев! Именно столько времени без передышки Мирковский находился в тылу врага.

Три с половиной тысячи трудных километров прошел его отряд, выполняя сложнейшие задания Центра.

Это не был обычный партизанский отряд, какие создавались для действий в определенном районе и где бойцы, чаще всего местные жители, знали каждую поляну, тропинку, хуторок и имели свои базы. Нет, скорее это была летучая дружина, мобильная и подвижная, готовая выполнить любое, самое неожиданное и самое опасное задание. Евгений Иванович получил обширную инструкцию, что надлежало делать: вести разведку в тылах гитлеровцев, постоянно сообщать данные в Москву, изучать моральный дух населения и поднимать его на борьбу с врагом там, где подполье разгромлено, наносить неожиданные и чувствительные удары в местах, где нет партизан, не давать покоя противнику, проникать в его штабы, деморализовывать, совершать диверсии. И при этом «предписано» быть неуловимыми, строго соблюдать конспирацию. Законом каждого в группе было: драться до последнего дыхания, живым не сдаваться!

Так было с самого начала, так было потом, всегда…

Первыми погибли Яковлев и Савостьянов.

Это произошло, когда кончились продукты. Достать питание рассчитывали в поселке Селья. Казалось, все спокойно, но неожиданно напоролись на крупное подразделение гитлеровцев. Сутки отбивались чуть ли не от целого батальона. И вот — первые потери, двое друзей убиты, двое ранены.

Раненых несли на себе. А силенки были уже далеко не те, что в первые дни. Особенно плох Геннадий Мороз: пулей раздроблена нога.

— Ребята, бросьте меня, — настаивал он. — Я же всем вам обуза. Тормоз…

— Молчи, — оборвал его Мирковский. — Вот найдем тебе лазарет…

— Какой тут, к чертям, лазарет. О себе подумайте, о деле…

— Хорошее получится дело, если начнем товарищей бросать, — урезонил Геннадия командир.

И «лазарет» действительно нашли.

У села Комиссаровка Калужской области встретили красноармейца. Раненым его подобрали, приютили и выходили местные жители, и здоровье солдата шло на поправку. Он утверждал, что староста в селе человек честный и на врага не работает.

Тогда-то первый раз Мирковский и нарушил конспирацию, собрал население поселка вместе с назначенным немцами старостой.

— Помогите, с нами раненый, — обратился к жителям Комиссаровки Евгений Иванович. — А путь у нас далекий…

— Вылечим, командир, не беспокойтесь, — стали уверять колхозники.

А беспокоиться было из-за чего. Если немцы обнаружат Мороза, станет известно о всей группе, ее начнут преследовать. В том первом бою фашисты не могли узнать, кто сражался с ними.

Но так или иначе, о людях в белых маскхалатах гитлеровцы вскоре заговорили. «Белые призраки» наводили на них ужас. Пробиваясь все дальше в тыл, разведчики брали «языков», выясняли обстановку. В Москву по радио летели важные донесения: о движении по дорогам, о новых фашистских соединениях, следующих на фронт, о дислокации аэродромов, о моральном состоянии войск противника. Отправляли по радио сводки и шли дальше, останавливаться было нельзя. А над теми местами, где побывали «белые призраки», появлялись краснозвездные самолеты, нанося бомбовые удары по указанным Мирковским объектам.

Когда растаял снег, скинули халаты. К тому времени они уже добрались до Брянских лесов, в партизанский край. Однако передышка была недолгой. Их путь лежал дальше — на Украину.

Темной ночью отряд переправился через Десну и очутился в местах, крайне опасных для активных действий. Гитлеровцы сосредоточили в этом районе много карательных отрядов, стянули крупные полицейские силы, и местные партизаны, вымотанные в бесконечных схватках, вынуждены были оставить его. Для того и прибыли сюда из Москвы чекисты, чтобы показать врагу, что коммунистическое подполье живо, что оно действует. И группа Мирковского решительно принялась за работу.

Да, небольшая, но крепкая эта группа должна была создавать видимость действия нескольких летучих и связанных между собой подразделений народных мстителей и диверсионных групп. И это ей удавалось. Горели склады, взлетали на воздух хранилища боеприпасов, мосты, валились под откос эшелоны.

Фашисты предпринимали отчаянные попытки нащупать их. Высшее начальство отдавало местным начальникам приказы в кратчайший срок навести порядок. За головы каждого «десантника» было назначено тридцать тысяч марок, за голову командира — пятьдесят тысяч. Только марки не помогали, не находилось охотников среди советских людей выдавать разведчиков. Более того, местное население старалось оказывать всяческую поддержку бойцам Мирковского, сообщало об опасности, снабжало продуктами. А группа быстро меняла районы действий, ускользая из тщательно приготовленных гитлеровцами ловушек.

Позднее Евгений Иванович часто вспоминал о том, как пригодился ему опыт службы на границе. Там он, преследуя нарушителей, сам создавал им ловушки. Здесь же легко уходил из расставленных фашистами сетей, хорошо зная психологию преследователей. В пути отряд пополнялся новыми бойцами и рос изо дня в день. К концу лета, попетляв по вражеским тылам, он был уже у Чернигова.

Тогда и пришло сообщение: «Благодарим за ценные сведения. Считаем, что свою задачу вы выполнили…» Евгений Иванович собрал людей, огласил радиограмму. Когда утихло возбуждение, добавил:

— Нам разрешено добраться до ближайшего партизанского аэродрома и ждать дальнейших указаний.

— А может быть, оттуда в Москву? — взволнованно спросил кто-то.

— Не исключено, — ответил Мирковский.

Людей охватила радость. Шутка ли, восемь месяцев в тылу врага! Правда, командир высказал лишь свое предположение. Но всем хотелось верить, что будет именно так и скоро они смогут обнять родных и любимых, побродить по знакомым улицам столицы. Пусть это будет недолго, хоть один день, но будет.

До ближайшего партизанского аэродрома более двухсот пятидесяти километров, путь не прямой и не легкий. Но от мысли, что впереди, может быть, встреча с Москвой, прибавилось сил. Дошагали быстро, удачно обойдя все вражеские заслоны. Вскоре прибыл самолет. Мирковский, встречавший его, вернулся быстро, построил людей.

— Только что прибыла новая группа омсбоновцев. Парни замечательные, не хуже нас с вами, — бодро сказал Евгений Иванович, — но… опыта не хватает. И места эти для них незнакомые. Что будем делать?..

Никто не вымолвил ни слова. На него с ожиданием смотрела добрая сотня глаз.

— Товарищи, давайте говорить напрямик: кто чувствует, что не выдержит, или устал сильно, или нервы пошаливают, пусть летит, — сказал Мирковский. — Этого человека никто не осудит ни здесь, ни там. Ну, кто же? Шаг вперед!

Никто не двинулся с места.

Евгений Иванович хорошо понимал своих боевых друзей, понимал, как щемило их сердца в эту минуту. Ведь он сам уже столько времени не видел семью и так мечтал о встрече — но ведь война! И никогда еще он не был так благодарен этим людям, как сейчас, за эту их выдержку.

— Спасибо, друзья, — сказал Мирковский. — Иного не ждал. Значит, уставших и больных в группе нет? Тогда в Москву полетят только раненые…

В конце апреля сорок третьего года гитлеровцы, постоянно понукаемые приказами свыше о наведении порядка в оккупированных зонах, провели на Житомирщине серию карательных экспедиций, тщетно пытаясь сломить сопротивление подпольщиков, действия партизан. Они прочесывали леса, лютовали в городах и селах. Особой жестокостью прославились эсэсовский капитан Фохт Армин и гебитскомиссар Магес — фаворит гитлеровского палача Розенберга. За несколько дней до первого мая эти два самонадеянных начальника донесли своему командованию и объявили населению, что «…в Житомирской области не осталось ни одного партизана, те, кто сочувствуют партизанам, отправятся вслед за ними; отныне в Житомире воцаряются мир и спокойствие».

Свои карательные операции гитлеровцы назвали «первомайскими подарками населению области». И это, на их взгляд, образное выражение на все лады перепевалось местной газетенкой, выпускаемой под строгим цензурным контролем оккупантов.

Отряд Мирковского, к этому времени насчитывавший более четырехсот человек, находился под Овручем. Невидимые нити связывали его с подпольными боевыми группами, действовавшими на Житомирщине вопреки желаниям гитлеровских комендантов. Одной из важнейших задач в ту весну Евгений Иванович считал (и это было согласовано с Москвой): развенчать дутую легенду фашистов о разгроме партизанского сопротивления. Главным местом действия командир избрал сам областной центр.

Операцию Мирковский тоже назвал «Первомайские подарки».

В самом конце апреля весь Житомир услышал мощный взрыв. Неподалеку от станции под откос пошел фашистский бронепоезд.

Это вызвало страшный переполох у гитлеровцев. Причем даже не сам взрыв, а обстоятельства, связанные с ним. К собственному ужасу они обнаружили вдруг, что мина оказалась немецкого происхождения, а неизвестные смельчаки ухитрились доставить ее во время комендантского часа на машине самого… гебитскомиссара.

Магес бесновался, требовал немедленно найти виновных и расследовать, как это произошло. Но искать советских патриотов было уже бесполезно: они скрылись из Житомира.

Евгений Иванович знал, кому поручить дерзкую операцию. Ее выполнила боевая группа чекистов; лихим водителем мгновенно захваченной во время комендантского часа машины гебитскомиссара был Василий Желтов, хорошо знавший город.

«Начали!» — в тот же день доложил по радио в Москву Мирковский.

«Молодцы! Продолжайте, — ответила Москва. — Ваш план одобряем. По всем пунктам. Желаем удачи».

И она сопутствовала героям.

Первого мая фашисты, весь гарнизон, затем и высшее командование были потрясены новым известием…

Среди дня к зданию районной комендатуры, где свирепствовал капитан Фохт Армин, подкатили на машине несколько немецких офицеров в высоких чинах. Они проследовали прямо в кабинет начальника. Фохт Армин сидел за широким столом, перед ним по обыкновению лежал пистолет. Завидя столь представительную компанию военных, он поднялся навстречу. Вскинул было руку для традиционного приветствия, но тут же замер в оцепенении.

Один из офицеров взял со стола пистолет и спокойно сказал по-немецки: «Не двигаться». Другой достал из кармана лист бумаги и на чистом русском языке начал читать смертный приговор палачу и садисту от имени советского народа. Негромкий хлопок пистолетного выстрела завершил дело.

«Гости» беспрепятственно вышли из комендатуры, сели в машину и скрылись в неизвестном направлении. Это были Николай Кромской, Куприян Анисимов, Семен Полещук, Михаил Карапузов, Анатолий Мешков и Валерий Шаляпин.

«Первомайские подарки», преподнесенные фашистам советскими разведчиками, стали своеобразной увертюрой к серии новых операций против оккупантов. Буквально через месяц после ликвидации Фохта Армина среди бела дня в Житомире взлетела на воздух редакция фашистской газетенки «Голос Волыни»…

Магес стучал кулаком по столу, грозил расстрелом своим подчиненным, если они не доставят ему немедленно тех, кто произвел взрыв. Эсэсовцы и полицаи, словно ищейки, бросились шнырять по городу. Но ровно через полчаса после первого взрыва прозвучал второй, начисто разрушивший здание телеграфа.

Гебитскомиссар растерялся, его бил нервный припадок. Он не знал, что предпринять. Ведь даже донести о случившемся своему начальству он не имел возможности, связь оборвалась. Тогда Магес созвал экстренное совещание офицеров. И когда все оказались в кабинете, взорвалась мина замедленного действия, подложенная в письменный стол гебитскомиссара.

Главные исполнители этой операции — всех трех взрывов — были всего два человека: Иван Балабанов и Леонид Марчук — советские разведчики, сумевшие внедриться в немецкую комендатуру.

Кое-как наладив связь, начальник житомирского гарнизона оккупантов донес в Киев, что «в период карательных экспедиций остатки партизан просочились в город и…».

Но пока по проводам летели нервные точки и тире, сообщая о случившемся, Мирковский отмечал галочками выполнение новых диверсионных актов. Они теперь следовали один за другим.

Весь город видел зарево пожара на нефтебазе.

Мощным взрывом выведена из строя электростанция.

Гитлеровцы стали срочно стягивать к Житомиру подкрепления для борьбы с «партизанским наводнением». Город буквально заполонили войска. А в его окрестностях шли бесконечные прочесывания. С эшелонов, следующих на фронт, ссаживались целые воинские части. Но фашистов обескураживало, что воевать, собственно, было не с кем. Грозный противник как сквозь землю провалился.

После совершения целого каскада диверсий Евгений Иванович тотчас отвел отряд из этого района и начал новую операцию у Овруча. Там гитлеровцы решили восстановить разрушенную железную дорогу на участке Овруч — Чернигов, имевшую важное значение. Узнав об этом, он доложил в Москву.

Ответ был короткий: «Действуйте. Восстановление дороги сорвать».

Сделать это было, однако, совсем не просто. На станции Рача находился инженерный батальон оккупантов, а неподалеку, в деревне Рача, стоял полнокровный немецкий пехотный полк. Образно говоря, некуда было шагнуть, чтобы не наступить на ногу противнику. Но именно здесь находилось то, что интересовало советских разведчиков, — склады и только что подвезенные сюда строительные материалы и техника. Если уничтожить все это, работы приостановились бы надолго.

Как же проникнуть на огороженный забором из колючей проволоки участок складов? Охранялся он тщательно. На четырех углах были построены вышки, на них постоянно дежурили часовые. Так как же?..

Прежде всего Евгений Иванович решил выяснить, кто из местных жителей имеет право входа на территорию складов. Это задание было возложено на начальника разведки отряда бывшего пограничника Александра Новожилова и на Серафима Савельева. Людей этих еще в Москве Марковский сам отобрал в свою группу.

За время рейда он сумел изучить способности каждого. Новожилов и Савельев умели быстро ориентироваться в любой обстановке и, что очень важно, завоевывать доверие людей. Ведь отряд окружали не только лесные просторы, кругом были люди, измученные оккупантами, порой запуганные, но люто ненавидящие врагов. Нужно было найти ключ к их душам и сердцам, разбудить в них человеческую гордость, вдохнуть силы, уверенность в победу. Двое разведчиков удивительно быстро умели растопить лед недоверия и располагали людей к себе. Но расположить к себе — полдела. Новожилов еще обладал редким талантом безошибочно определить, кто что стоит среди новых знакомых.

В тот раз взгляд разведчиков остановился на кандидатуре кладовщика. Он, как им показалось, мог оказаться «ключом» к операции. Кладовщик был местный житель, человек трусливый, безвольный. На должность эту попал он благодаря «заслугам» своей жены, которая устроилась поварихой в офицерской столовой. Нередко вечерами в их дом вваливалась подвыпившая компания офицеров и унтер-офицеров, устраивались вечеринки, жене его это нравилось. А он, если пытался урезонить ее, просто изгонялся из дома, «чтоб не путался под ногами». С унижением своим кладовщик вообще-то свыкся, но где-то внутри все же шевелились в нем остатки человеческого достоинства. Боясь всего и вся, он вынашивал в душе планы мести.

Через местных жителей Новожилов и Савельев познакомились с кладовщиком поближе. Посочувствовали. Распили бутылочку самогонки. Много ли, казалось, можно было ждать от такого типа, но Евгений Иванович оценил кандидатуру, предложенную разведчиками. Он тоже счел возможным использовать кладовщика для осуществления операции. К этому времени Мирковский выяснил, что чаще всего в дом кладовщика заглядывает унтер-офицер караульной роты. Причем нередко заглядывает и ночью, в часы дежурства. А эти часы разведчикам было нетрудно установить.

В точно рассчитанное время, ночью, семьдесят человек под командованием Мирковского скрытно пробрались на станцию, остальная часть отряда заняла позиции для прикрытия. Как и ожидали, унтер-офицер проследовал в дом кладовщика. Скоро хозяин вышел на улицу, направляясь к погребу за самогонкой. Тут его и доставили к Мирковскому.

— Ведите в дом, — сказал Евгений Иванович.

— Что вы, опасно, убьют… — затрясся от страха кладовщик, но, поняв, наконец, кем были его недавние знакомые и с кем разговаривает теперь, согласился. Пошел с группой разведчиков к дому.

Открыл дверь, позвал унтера, дескать, выходи, покурим, нечего в хате чадить. Немец, не привыкший к такому обращению и возмущенный наглостью кладовщика, выскочил разъяренный…

И тут же присмирел в крепких объятиях разведчиков. Спесь и гонор как рукой сняло. Даже не разобравшись, что от него хотят, он начал вымаливать себе жизнь за любую цену.

— Через несколько минут время смены часовых, — сказал по-немецки Мирковский. — Их сменят на посту наши люди. Ведите! И не вздумайте шутить!

Четверо переодетых в немецкую форму разведчиков пошли за унтер-офицером. Чуть дальше следовала еще одна хорошо вооруженная группа партизан. Получивший обещание, что в случае полного повиновения останется жив и даже будет отпущен на все четыре стороны, унтер старался вовсю. Часовых сняли и связали без единого звука. Тогда были открыты ворота на территорию городка, и так же тихо все участвующие в операции партизаны проникли внутрь.

Дальше было разыграно как по нотам. Группа Николая Мастюкова и Бориса Милославского обезоружила спавших в казарме солдат. Затем в окна дома, где размещались офицеры, одновременно влетел десяток гранат. Без боя было захвачено караульное помещение.

Над селом Рача взвились ракеты. В пехотном полку услышали взрывы и запросили сигналом: «Что происходит?» Мирковский тут же ответил двумя белыми и одной зеленой ракетой, что, по словам унтера, означало: «У нас все в порядке». В селе успокоились — ведь там знали: на станции находилось более трехсот солдат и офицеров, и если что и произошло, то, наверно, они управились сами.

А в это время солдаты лежали на нарах казармы и караульного помещения, боясь пошевелиться. Не теряя времени, разведчики минировали склады и технику. В их руках оказался и продовольственный склад. Это было весьма кстати: в отряде ощущался недостаток продуктов.

Когда все было заминировано, а продукты уже следовали на партизанскую базу, Мирковский приказал вывести пленных в центр военного городка. Это были полуодетые, трясущиеся люди с перекошенными от страха лицами. Они не сомневались, что русские партизаны сейчас же расстреляют всех до одного — ведь начальство все время вбивало им в головы бредни о жестокости партизан и требовало ответной жестокости.

— Страшно? — спросил по-немецки Мирковский. Пленные закивали головами. — А чего вы боитесь? Если не ошибаюсь, вы саперы и в карательных мерах не участвовали. И хоть гости вы здесь нежеланные, в конце концов не по своей же воле пришли сюда к нам. — В глазах солдат засветилась надежда. — Мы не будем чинить над вами расправы. Но не пытайтесь опять поднимать оружие против советских людей!..

Евгений Иванович прекрасно сознавал, что его слова воспринимались немцами с недоверием, настолько необычны были они для них: ведь война еще не кончилась. Но все же он говорил эти слова. В самом деле, как же он должен был поступить в эту минуту? Взять их в плен? Тащить с собой? Куда? Его отряд сам находился в глубоком тылу врага. Так что же? Расстрелять?..

— Так вот, — продолжал Мирковский, — мы вовсе не такие жестокие, как вам вбили в головы ваши начальники. Я освобождаю вас всех. С одним условием — что вы пойдете и расскажете об этом остальным…

Эффект был потрясающим, солдаты словно очумели от радости, стали обниматься, плакали. Но некоторые все еще не верили, что слова русского командира — правда. Эти стояли понуро, исподлобья косясь на партизанские автоматы.

…Брезжил рассвет. Пленных вывели за село и приказали идти в сторону села Рача. Первые шаги были неуверенными, но постепенно они ускорились…

До деревни было три километра. Евгений Иванович прикинул, что, пока немцы дойдут туда, отряд успеет скрыться, «провалиться сквозь землю». С последней группой своих людей Мирковский ушел со станции, когда над ней грохотали взрывы. Вся операция продолжалась около трех часов, успех был полным, причем никто из его подчиненных не получил даже царапины.

Интересен моральный исход операции на станции Рача. Как выяснилось поздней, туда экстренно были брошены эсэсовцы. Весь инженерный батальон, всех солдат, разоруженных партизанами, изолировали от полка, а затем отправили из Рачи, как неблагонадежных. У гестаповцев сложилось мнение, что в батальоне существовала подпольная коммунистическая организация, которая якобы расправилась с офицерами и инсценировала налет партизан на станцию.

Командир полка, находившегося в деревне, за непринятие мер был отдан под суд и разжалован.

Покинув район Рачи, Мирковский на время увел свой отряд подальше, отвлекая от себя внимание мелкими диверсиями в разных точках. Впрочем, некоторые из этих диверсий стоили доброй крупной операции.

…На протяжении нескольких недель постоянно прерывалась связь между Киевом и Берлином. Подземный кабель проходил неподалеку от села Вацково. Фашисты прочесывали эти места неоднократно и были уверены, что где-где, а уж там никак не могло быть партизан. Но связь периодически нарушалась. Кабель оказывался поврежденным.

Эту «работу» методично и отчаянно смело выполняли двое местных жителей, Куприян Полещук и Петр Мищенко, сыновья которых были в отряде Мирковского.

Когда из Москвы поступило распоряжение: «линия связи Киев — Берлин работать не должна», разведчики сравнительно быстро «нащупали» ее. Но поскольку действовать в этом районе отряду было небезопасно, Полещук и Мищенко предложили «пособить». И пособляли так успешно, что гитлеровцы вынуждены были бросить на охрану линии немалые силы. Мало кому из патрулей приходило в голову, что связь нарушали два старичка, которые бродили то сгорбившись под тяжестью вязанки хвороста, то с драным мешком сена…

А фронт приближался. Это радовало, будоражило сердца. Хотелось идти навстречу своим. Только получалось обратное: отряду ставили все новые задачи. И по мере того как линия фронта сдвигалась на запад, Мирковский вел своих товарищей все глубже и глубже в тыл врага. В Москву, как и прежде, летели донесения: «Выполнено!», «Выполнено!», «Какие будут установки?» И снова: «Выполнено».

Так было до конца 1944 года.

В Москву Евгений Иванович вернулся уже от западной границы Украины. Наконец-то после долгой разлуки он смог обнять жену, дочерей Рему и Жанну, сынишку Женьку, которого видел всего полуторагодовалым. А теперь Женьке шел пятый, и он бойко расспрашивал отца о том, как он там воевал на фронте.

Как он воевал?.. Всякое бывало… Ушел капитаном, вернулся подполковником, сам не зная, что дослужился до такого чина. А в ноябре был подписан Указ Президиума Верховного Совета СССР о том, что Евгению Ивановичу Мирковскому присвоено звание Героя Советского Союза.

Можно было бы и отдохнуть. Можно бы, конечно. Да только не кончилась еще война, и в таких людях, как Мирковский, была острая нужда. Вскоре его вызвали на беседу с руководством.

— Опыт у вас, Евгений Иванович. Богатейший опыт. Знаете противника, так сказать, с любого бока, — говорил генерал.

«Неспроста он меня так нахваливает, — думал Мирковский. — Что предложит?»

А генерал не торопился, расспрашивал о семье, рассказывал о тех, кто еще не вернулся домой. Называл знакомые имена товарищей.

— Опять на ту сторону? — не выдержал Евгений Иванович. — Есть вакансия?..

— Да нет, не совсем так. Найдутся дела и по эту сторону фронта. Правда, не в штабах, а снова на боевом и даже сверхопасном поприще… Ваша кандидатура, с нашей точки зрения, более чем подходящая…

— Ну, что ж, я готов.

— А как же ваш отдых, Евгений Иванович?

— Ничего, еще отдохну. Потом…

— Ну, коли так… — улыбнулся генерал.

«ЧУЖОЙ» В СВОЕМ ТЫЛУ

…Август Штеккер видел все собственными глазами. Все до мельчайших подробностей. С высокого берега Немана, укрывшись в кустах, он наблюдал в бинокль. Видел, как к деревушке подъехало несколько грузовиков с советскими солдатами, как они быстро рассыпались в цепь. Потом началось настоящее сражение. Те, кто находился в деревне, отстреливались отчаянно, с боем отошли к реке. На руках несли раненых, переправились на лодках. А на том берегу оставался только пулеметчик, который остервенело строчил и строчил, прикрывая отход остальных. Потом пулемет замолчал, и стало тихо.

Дальше оставаться на наблюдательном пункте Штеккер счел небезопасным. Дал сигнал своим людям уходить в лес. Теперь сомнения его начали рассеиваться. Да, очень необычно было наблюдать, как солдаты в форме Советской Армии стреляли в таких же точно солдат и дрались друг с другом не на жизнь, а на смерть. Так кто же те, кто двое суток назад пришли в деревню? Кто же они, если их преследуют свои? Ясным становилось одно, что форма этих неожиданных пришельцев была маскировкой.

Разведчик, которого Штеккер посылал в деревню, принес такие известия: гимнастерки у неизвестных советские, солдатские, а вот вместо солдатских брюк офицерские галифе. Всего в группе человек сорок-пятьдесят, возглавляет ее полковник Яблонских. В одном из разговоров, подслушанных местным жителем, военный в звании старшины якобы назвал Яблонских господином полковником. За это старшина получил от полковника нагоняй, дескать, не забывайся, думай, что говоришь!

После этого боя Штеккер твердо решил войти в контакт с неизвестными, за которыми тайно наблюдал вот уже несколько дней, и выяснить все до конца. Ведь, собственно говоря, он ничем не рисковал: в его команде — так он называл свою банду — было втрое больше людей, и в крайнем случае…

Но Штеккер не хотел думать о крайнем случае. Ему хотелось верить, что он найдет среди этих неизвестных если не своих единомышленников, то по крайней мере союзников. Ведь, судя по тому, что он наблюдал, враг у них общий — советские внутренние войска, против которых и он вел войну. А точнее — стремился уйти от прямых боев, отсидеться до поры. Штеккер все еще верил в силу фашистской армии. Верил, несмотря на то что война по сути дела уже была проиграна. Он старался убедить себя в том, что все еще образуется. И если не Гитлер, то кто-то другой придет с Запада ему на выручку. Все будет так, как раньше, а он снова станет хозяйничать на своих землях.

Август Штеккер был упрям и самонадеян. Эти качества он унаследовал от своих предков, представителей старого дворянского рода прибалтийских немцев, пришедших сюда чуть ли не во времена крестоносцев. Это знали и те, кто вместе с ним скрывался здесь, в лесах Литвы. Его «команда» состояла из людей, которым нечего было терять и не на что было надеяться: гитлеровцы большей частью из войск СС, лютовавшие на захваченной территории и сумевшие спрятаться и избежать плена в период стремительного наступления советских войск. Здесь нашли пристанище и те, кто служил фашистам в период оккупации Литвы: местные националисты, крупные землевладельцы, которых режим Гитлера вполне устраивал.

Правда, настроение портилось с каждым месяцем, по мере того как советские армии все дальше и дальше продвигались на запад. Август Штеккер и весь этот сброд оказались теперь в глубоком тылу русских. Сам Штеккер не ушел вместе с отступавшими немецкими войсками умышленно, из фанатичного упрямства и веры в обратный поворот войны. Он оставался мстить. И он мстил, жестоко расправляясь с теми, кто радовался приходу Советов. Ему ничего не стоило расстрелять кого угодно, даже без особой на то причины, просто так, из-за дурного настроения. Он без сожаления мог отдать приказ уничтожить целую семью, не щадя даже грудных детей.

Таким был Август Штеккер.

Первый разговор со странным русским полковником не принес удовлетворения. Яблонских принял людей, посланных Штеккером, холодно, подозрительно. Ничего не говорил о себе и ни о чем не спрашивал. На другой день Август сам отправился к русскому офицеру.

— Кто вы такие? — без обиняков спросил он на ломаном русском языке.

— Мои солдаты носят советскую форму…

— Ерунда. Тогда объясните, почему вы встретили огнем своих там, в деревне? И почему те так настойчиво преследовали ваших солдат, что вам пришлось спешно ретироваться?

— Произошло недоразумение, — строго ответил полковник. — И потом давайте договоримся. Поскольку меня совершенно не волнует, кто вы и что вы, я не намерен давать вам объяснения…

Штеккер достал флягу с водкой и предложил выпить за знакомство. Но полковник отказался, предупредив, что не хочет вообще ни с кем вести дел, равно как и застольных разговоров.

Лишь на третий день, когда оба отряда, совершив ночной марш, снова оказались по соседству, Яблонских, наконец, принял Штеккера более милостиво, пошел на откровенный разговор. Август услышал то, что в общих чертах уже знал от солдат полковника. Яблонских был офицером-власовцем, и с советским строем у него якобы имелись свои счеты. Сюда его забросили для выполнения какого-то задания лица, которых он называть не должен, но имеющие четкую установку Берлина. Для какого задания он сюда прибыл, Яблонских не сказал, и Штеккер понял, что расспрашивать бесполезно.

Через несколько дней, после серии встреч, Яблонских согласился на предложенное Штеккером объединение команд в единый «отряд» для совместных действий. Учитывая боевой опыт полковника и его чип, порешили, что Яблонских будет командиром, а Штеккер его заместителем. При этом они договорились, что все важнейшие вопросы будут обсуждать сообща и, только придя к единому мнению, принимать решение.

…Итак, первая половина плана удалась. Инсценировка боя в деревне была принята бандитами за чистую монету. Таким образом, советский разведчик, он же «полковник Яблонских», стал главой крупного «отряда» отъявленных негодяев. Только сорок человек были его надеждой и опорой. Евгений Иванович правильно оценил создавшуюся обстановку. Любой неверный шаг его или его людей мог погубить товарищей и всю операцию.

А операция эта имела исключительно важное значение. Банды недобитков, оставшиеся в советском тылу, терроризировали население Литвы: грабили, убивали, мешали налаживать разоренное войной хозяйство. Банды кочевали с места на место, и не просто было установить их тайные передвижения и конспиративные связи. Только теперь, оказавшись в логове врага, стало возможным определить базы и подготовить окружение и ликвидацию банд малой кровью.

Мирковский был предельно внимателен и играл свою роль безошибочно. Прежде всего он начал проявлять непримиримый и жестокий характер, требовал железной дисциплины от каждого, категорически запретил пьянство.

Штеккер не мог не оценить по достоинству этих качеств сурового «власовского офицера». Да, конечно, дисциплина была необходима в тех обстоятельствах, в которых они находились. После первого же случая нарушения приказа, когда несколько бандитов, раздобыв на каком-то хуторе спирта, напились и учинили драку, Яблонских потребовал суда и расстрела провинившихся.

— Я расцениваю это как предательство, ведь с пьяных глаз они провалят всех нас. Терпеть это — все равно что танцевать босиком на лезвии бритвы, — заявил он Штеккеру. — Предоставляю вам право самому разделаться с негодяями. Нужны жесткие меры, самые жесткие.

Август пытался было возражать, но Яблонских настаивал.

— Если вы так оставите дело, Штеккер, то завтра перепьется весь отряд. Дурной пример заразителен. Без дисциплины мы с вами быстро окажемся в руках НКВД. Вам этого хочется?.. Если бы это касалось моих людей, я бы не выглядел такой тряпкой, какой мне представляетесь сейчас вы…

Вторым условием полковника — он ссылался на установку, полученную свыше, — была выжидательная тактика. Иными словами, Яблонских считал, что до поры до времени отряд не должен предпринимать решительных действий, а выжидать перемен на фронте. На это, как он знал, тщетно уповал его заместитель.

Но вскоре Штеккер начал бунтовать. Скрипя зубами, он слушал сводки Советского Информбюро о новых победах советских войск. Передачи из Берлина выдавали отчаяние и растерянность, которые царили в Германии. Там подчищались последние людские резервы.

— Мы больше не можем ждать перемен и сидеть тихо, как мыши, мы должны действовать! — настаивал Штеккер. — . Тормошить врага и беспокоить его. Он, наверно, уже не остановится…

Яблонских возмущался:

— Как вам не стыдно, Штеккер! Вы немец, и так говорите. Если у вас есть хоть какие-то перспективы на будущее, то у меня их нет вообще. А ваши наскоки — это чепуха. Надо выжидать, копить силы для солидной операции, на которой не обидно будет даже свернуть шею.

А время шло. Отряд менял дислокацию и на лесных дорогах встречался с другими бандами. Иногда устраивались совместные совещания. Небольшие группы недобитков — гитлеровцев и изменников Родины, рыскавшие в ту пору по Литве, — лихорадочно искали хозяина, искали, кому бы предложить свою облезшую шкуру. И Яблонских милостиво соглашался принять их к себе. Вскоре банда насчитывала свыше четырехсот человек.

Все это входило в тактический план разведчика и соответствовало установке, полученной, естественно, не из Берлина, а из Москвы. «Отряд» представлял собой как бы непрерывно разраставшийся снежный ком. Благодаря этому районы Литвы, где побывал Яблонских, очищались от разрозненных небольших банд. Полковник время от времени демонстрировал свою «прозорливость» и опыт. Штеккер не раз восхищался чутьем русского офицера, который так ловко «угадывал» планы советских подразделений, охотившихся за «отрядом», и выводил его из-под удара.

А как решительно Яблонских расправился с захваченным в плен русским милиционером — сам допрашивал, а затем приказал расстрелять.

Евгений Иванович хорошо помнил тот день. Бандиты захватили на дороге милиционера и привели к нему. Что было делать? Как спасти человека и в то же время не выдать себя? Он стал орать на парня, угрожать ему. А душа разрывалась на части, хотелось сказать: «Извини, дружище, потерпи. Иначе не могу». А потом громогласно приказал Валентину Семенову, с которым сражался вместе еще на Украине, «расстрелять негодяя». Семенов понял с полуслова. Вместе с тремя верными бойцами он увел милиционера в лес и…

Милиционера толкнули в спину: «Иди!» Он пошел. Сзади прозвучали выстрелы, он закрыл глаза, но — что это? — пули просвистели высоко над головой. Он бежал, а сзади стреляли и стреляли, но все мимо…

Семенов с друзьями тут же рассказал в «отряде», что, когда они «пустили в расход» милиционера, якобы напоролись на засаду и еле ушли. Выстрелы всполошили бандитов, и Яблонских приказал немедленно уходить.

Прошло около месяца с того времени, как Мирковский стал «атаманом». Теперь ему тут верили. К нему стекалась вся информация профашистского подполья. Он уже знал, где были базы других бандитских групп, знал адреса явок в городах, имена тех, кто поддерживал бандитов. Таких, правда, были единицы, но были.

Приближался день, когда полковник Яблонских снова должен был стать тем, кем был на самом деле. Что уж там, нервы пошаливали. Скорей бы! Евгений Иванович оставлял в установленных местах донесения и ждал. Ждал сигнала…

— Не хотите развлечься? Любопытный трофей… — С этими словами Штеккер втолкнул в помещение белобрысого парня. — Его встретили в лесу мои разведчики.

Задержанный был одет в обтрепанный ватник, на голове кепка, вид усталый, лицо небритое, бледное. От незнакомца пахло потом и сыростью. По всему было видно: скитался он давно.

— Кто такой? — спросил Яблонских.

— Волк лесной, — зло огрызнулся парень. — А вам что за дело?

— Не станешь отвечать — расстреляю, — грозно сказал полковник.

— Стреляйте, мне все равно…

— Август, пригласите пару людей, я не намерен возиться с этим идиотом. Тащить ему язык клещами у меня нет времени.

Штеккер поспешил выполнить просьбу. Когда он вернулся в землянку с двумя дюжими немцами, то обратил внимание, что задержанный изменил поведение, гонор его как рукой сняло. Глаза у парня бегали, руки тряслись, он больше не упорствовал.

— А потом?.. — спрашивал Яблонских.

— Потом мне удалось убежать из советской комендатуры. На одном хуторе я раздобыл вот эту одежду…

— Кто он? — поинтересовался Штеккер.

— Бывший советский офицер Николай Горбенко, — ответил полковник. — В начале войны попал якобы в плен. Говорит, что потом служил в немецкой армии, охранял какой-то концлагерь. А там черт его знает…

— Можно проверить… Ну-ка я еще побеседую с ним…

Штеккер дал знак солдатам удалиться. Достал флягу, налил в стакан спирта-сырца, пододвинул задержанному:

— Пей!

Тот мотнул головой.

— Пей, говорят! — заорал Штеккер.

Парень выпил, закашлялся. Глаза его вылезли из орбит, хрипло, задыхаясь, попросил воды. Евгений Иванович молча следил за экспериментом своего «заместителя». Расчет у того был коварный. И он не находил способа помешать…

За те несколько минут, на которые фашист оставил их вдвоем, они успели объясниться. Теперь Евгений Иванович знал, кто перед ним, но выдержит ли товарищ такое неожиданное испытание? Молод ведь.

Штеккер снова налил спирту. На этот раз поставил рядом и кружку воды. Подмигнул полковнику:

— Зер гут… Обслуживаю как в лучшем европейском ресторане…

После третьего стакана глаза у парня посоловели. В них были злоба и отчаяние погибающего человека. Видимо, перед выходом на задание было предусмотрено все, кроме того, что выкинул сейчас Штеккер. Посланец перед операцией не мылся добрую неделю, ему не давали спать, заставляли жить в лесу. Внешне он сейчас выглядел естественно, но переутомленность могла теперь сказаться.

— Искал нас? — спросил немец.

Горбенко кивнул и пьяным голосом снова начал излагать зазубренную легенду.

Сначала все шло гладко, но потом человек потерял контроль над собой. Он принялся длинно рассказывать, как искал подполье, и, сам того не желая, назвал его «вражеским, националистским». Потом вдруг ни с того ни с сего решил узнать у Штеккера его фамилию.

Евгений Иванович увидел, что фашист медленно расстегнул кобуру и вытащил пистолет. Захмелевший Горбенко не заметил этого. Нужно было действовать, и немедленно… Что же предпринять? Самому застрелить Штеккера — значит поднять тревогу и вызвать сумятицу, которая может плохо кончиться. Нужно предупредить разведчика об опасности, спасти его… Но как?

Времени не было. Оставался последний ход — психологическая атака.

— Бросьте дурить, Август! — крикнул, вставая, Яблонских. — Уберите пистолет!

Штеккер сверкнул глазами.

— Разве вы не поняли, кто это? — зло огрызнулся он. — Советский агент!..

— Вы что, считаете меня дураком, Август? Бросьте свои штучки! Я прекрасно разобрался в том, кто этот тип. Только он мне нужен живой. Завтра я развяжу ему язык. А потом, мы в самом начале договорились не предпринимать несогласованных решений.

Штеккер убрал пистолет. Яблонских позвал одного из своих телохранителей, приказал увести Горбенко. Предупредил:

— Отвечаете за него головой, охранять усиленно, утром приведете ко мне. Поняли?

— Так точно, господин полковник! — козырнул старшина Семенов.

Но утром Горбенко допрашивать не пришлось. Банда перестала существовать. Когда части Советской Армии ее окружили, часовых снимать не потребовалось, часовыми были люди Мирковского. Они сами повели бойцов и вместе с ними довершили дело до конца.

Полураздетого Штеккера привели в землянку Яблонских. Ужас отразился на лице фашиста, когда он увидел, что «власовский полковник» спокойно и даже весело беседует с советским полковником как со старым другом.

Кончилась война, Мирковский возвращался в Москву. В коридоре вагона увидел рослого майора. Лицо показалось очень знакомым. Натренированная память сработала быстро. Ну да: сорок второй год, Москва, потом рейд «белых призраков». Ну конечно же, это был он, Геннадий Мороз, тот самый парень, которого тяжело ранило в бою, когда пробирались во вражеский тыл, и которого разведчики оставили на попечение жителей Комиссаровки.

Майор почувствовал на себе взгляд Мирковского и обернулся, глаза его засияли:

— Евгений Иванович, дорогой, встреча-то какая!

— Значит, жив, здоров?! И ордена, гляжу…

— Берлин брал!.. Одним словом, выходили меня колхозники Комиссаровки. Пришли наши части, освободили село и меня заодно… Потом госпиталь — и на фронт. А вы-то как?

— Да ничего, спасибо, тружусь, как говорится, на прежнем месте. Работа вроде бы поспокойней стала, война-то кончилась, фронта больше нет. Еду в отпуск.

На этот раз отпуск у Евгения Ивановича был самый настоящий: с морем, с кавказским пляжем и солнцем, а главное — с женой и ребятами, по которым истосковался за войну. Вместе мечтали о том, что теперь уже не будет долгих разлук. С такой мечтой вернулись в Москву. А на другой день…

Генерал вышел из-за стола навстречу Мирковскому, обнял. А потом обычный чекистский разговор.

— Ну, что думаете делать? Все виды нашей работы в условиях фронта изучили в совершенстве. И в биографию свою к делам пограничным дописали достойные главы. Вернемся к обычным делам. А дел у нас с вами и в мирное время хватает. Впрочем, наша война не кончилась.

Так вот, следующей вашей главой будет…

И она была, эта следующая глава. И другие, которые шли за ней. Но только при встречах с автором этих строк рассказывать о себе Евгений Иванович не стал. Улыбнулся, многозначительно развел руками — дескать, сами понимаете…

Я не мог настаивать. Да и зачем? Ведь того, что рассказано, с лихвой хватило бы для украшения нескольких человеческих биографий.

Евгений Иванович теперь, как принято говорить, на заслуженном отдыхе. Только отдых — понятие растяжимое, и каждый его понимает по-своему. Мирковский считает своим долгом активно участвовать в делах Комитета ветеранов войны, в военно-патриотическом воспитании молодежи. Часто его можно видеть в школах и воинских частях. После коротких выступлений героя вопросов на него сыплется множество. Такая уж романтичная профессия — разведчик.

Однако, рассказывая о делах минувших, а больше о действиях своих боевых товарищей, он слово «романтика» не употребляет. Старается объяснить, какая это сложная штука — разведка. И как нужно готовить себя для нее, сколько учиться.

Приглашает Мирковского и Центральный музей пограничных войск, что находится на Большой Бронной улице в Москве. Здесь многое возвращает Евгения Ивановича к прошлому, даже к поре довоенной. Хранятся тут как экспонаты и те два чемодана, в которых иностранный дипломат пытался провезти через границу шпионов. Короткий эпизод в его жизни. А вот вошел в историю пограничной службы.

Желанный гость Евгений Иванович и в Московском высшем пограничном командном училище. Что ни говорите, а много воспоминаний связано у него с училищем. Тут формировал свою группу. Отсюда отправлялся в долгий рейд по вражеским тылам. Это память о молодости, и это всегда удовлетворение. При виде молодцеватых курсантов в зеленых фуражках он как-то весь подтягивается, прямит плечи и прикладывает руку к виску. Растет добрая смена.