Последняя вода

В Центральном музее пограничных войск на Большой Бронной уже более четверти века экспонируются резиновый комбинезон, желтый водонепроницаемый костюм, ласты и другие аксессуары, которыми был снабжен пришелец из… глубин морских. Отправили его на нашу землю, понятно, не русалки. Однако, несмотря на то что за это время экспозиция музея пополнилась более современными свидетельствами деятельности иностранных разведок, говорящими о попытках заслать своих агентов через границу, те экспонаты остались на месте.

…Эта история незабытая и, бесспорно, поучительная. О ней и теперь рассказывают преподаватели пограничных училищ. И уж, конечно, хорошо помнят пограничники Сахалина.

Автору довелось встречаться с героями событий, о которых пойдет речь ниже. И побывать в те годы в местах, где они происходили. А точнее — пройти с пограничниками по их тропам и услышать: «Это было здесь…»

1

Тугой мартовский ветер с пронзительным свистом врывался в каждую щель, пел в проводах антенны, забирался под бушлат, высекал слезы из глаз. Он рвал тяжелую, как свинец, воду. И море гневалось, отбиваясь от него, грозно двигало островерхими волнами, шумно швыряло о берег серую шугу.

В двадцать три пятьдесят капитан-лейтенант Петр Фуртас поднялся на мостик. Пограничный корабль плавно отошел от стенки и покинул бухту. Берег удалялся и, наконец, совсем пропал в темноте. В черном, проколотом звездами бархате неба застыла ущербная луна. Свет ее ложился на море размытой мерцающей дорожкой живого серебра.

Фуртас приказал погасить судовые огни. Кораблю, который несет охранную службу, лучше ходить без огней. Еще несколько миль — и граница, та невидимая глазом условная полоса, которую можно проследить только на картах. В море этот рубеж точно определяют лишь штурманы. Фуртас хорошо знал, где находится граница, — он охранял ее.

— Слева по борту судно! — доложил старший матрос Василий Доринских. — Идет без огней.

— Вижу, — тихо ответил офицер.

Примерно в пяти кабельтовых от корабля в лунном свете можно было различить силуэт небольшого судна. Точно призрак, оно медленно двигалось вдоль берега, держа курс на север.

— Полный правый! Нужно опознать принадлежность! — Это было уже задание самому себе и старшему матросу. — Идти на сближение! — приказал Фуртас рулевому.

Палуба заметно завибрировала под ногами, и от этого острее стала ощущаться скорость. Дистанция между судами начала сокращаться. Фуртас не сомневался, что через несколько минут все выяснится. Так уже бывало. И раньше приходилось пограничникам встречать рыболовов, по небрежности не включавших отличительные огни. Иногда в советские воды попадали и японские шхуны, обычно так случалось в шторм, когда легкие суденышки не могли противостоять стихии. Тогда приходилось им даже помогать. Но сегодня шторма не было.

Неожиданно судно, к которому шел корабль, резко изменило курс, увеличило ход и, выскочив из лунной дорожки, нырнуло в темноту, сразу слившись с ней. Значит, это не «случайный прохожий»…

Боевая тревога! Миг — и на пограничном корабле все пришло в движение.

— Полный вперед! Досмотровой группе изготовиться к проверке судна-нарушителя! — скомандовал Фуртас. Теперь быстрота дела во многом зависела от него, от его опыта и умения.

Выйдя из рубки на мостик, он весь напрягся, стоял, широко расставив ноги. В черноте ночи ничего нельзя было разглядеть, к тому же в лицо бил усиленный скоростью хода встречный ветер. Но и не видя нарушителя, Фуртас ощущал его близость, чувствовал, что ведет корабль в нужном направлении.

— Включить прожектор!

Над рубкой вспыхнул ослепительно яркий голубовато-фиолетовый круг. Распарывая, как ножом, черную ткань ночи, широкий сноп света заметался по морю. Огромная белая рука размахивала из стороны в сторону, ощупывая волны. Наконец в луче прожектора появились контуры судна-нарушителя с низкой рубкой, с невысокой мачтой.

— Шхуна японской постройки! — определил Доринских. — Идет к нашему берегу!

Фуртас приказал предельно увеличить обороты и сам стал к штурвалу. Быстрота решала все. Он, наконец, разгадал маневр нарушителей. Ему стало ясно, почему этот «ночной гость» так настойчиво стремится к нашему берегу. Шхуна имела небольшую осадку, и мелководье ее не страшило. Более тяжелый пограничный корабль не смог бы соревноваться с ней в маневренности там, у берега, где шумными бурунами волны вздымались над вершинами подводных камней. Только опытный, хорошо знающий эти места капитан мог вести здесь корабль полным ходом.

Фуртас отлично знал эти места. И он решился.

Расстояние до шхуны, которую теперь уже не выпускал прожектор, сокращалось с каждой минутой. «Остановитесь! Остановитесь! Приказываю остановиться!..» — настойчиво подавал сигналы командир досмотровой группы лейтенант Иван Варваркин. Судно продолжало следовать прежним курсом, словно сигналы его не касались.

— Дать предупредительный выстрел! — скомандовал Фуртас.

Розовая вспышка осветила палубу, и почти в тот же миг за кормой шхуны вырос водяной столб, сверкнувший в свете прожектора хрустальными искрами брызг.

Видимо, нервы шкипера на шхуне не выдержали, и там застопорили моторы. Шхуна легла в дрейф и закачалась на волнах. Пограничный корабль обошел ее и, сделав крутую дугу, вернулся, встав к правому борту. Лейтенант Варваркин перескочил на палубу шхуны, за ним последовали солдаты досмотровой группы.

Фуртас видел в свете прожектора, как открылся люк. Навстречу пограничникам вышли трое…

2

— Понравился рыбакам ваш концерт? Довольны они? — спросил капитан.

— Очень даже довольны, — ответил сержант. — Просят так почаще. И вообще в гости опять звали. И вас тоже…

Глаза пограничника смотрели весело, он стоял навытяжку, высокий, стройный, широкоплечий. Из-под шапки чуть выглядывал белокурый чубчик, румяное, обожженное ветром лицо его излучало здоровье и силу. Начальник заставы взглянул на часы.

— Ну, ладно, хорошо, Шелков. Идите отдыхать. Ведь вам ночью в наряд.

Во многих местах довелось работать начальнику заставы Михаилу Арсентьевичу Ионенко. Иногда совершал переезды из конца в конец страны — служба такая. До Сахалина он нес ее и в горячих песках Туркмении, и на кручах Карпат. Принимая любую заставу, Ионенко считал ее своим домом, обосновывался крепко, словно жить здесь собирался до конца жизни. Маленькие гарнизоны, которыми он командовал, всегда жили дружно. Каждому находилось дело по сердцу и способностям, солдаты вечно что-то строили, мастерили. Умел Ионенко заинтересовать людей, подбросив какую-нибудь добрую идею, будь то благоустройство заставы или тема вечера, вдохнуть в них свою страсть к пограничной службе. В трудную минуту умел понять человека, поддержать, помочь.

Вот и здесь, на сахалинской заставе, Ионенко к каждому искал свой подход, старался, чтобы не боялись люди открыть душу, чтобы уразуметь, кого что заботит, у кого какое увлечение, что кому мешает хорошо служить или постигать воинские науки.

Не давалась Куприяну Трифонову стрельба из автомата. Как ни старался, а все получалось хуже других — лепил в «молоко». Михаил Арсентьевич знал, что дело это поправимое, у многих так бывает поначалу. Об этом и рассказал молодому пограничнику, сам занимался с ним, и в конце концов стал солдат стрелять без промаха. Получил разряд даже.

Гражданская профессия Куприяна — сапожник. Узнал об этом Ионенко и подсказал старшине, чтобы тот достал сапожные инструменты. «Пусть, если любит это дело, и молотком постучит». И Куприян взялся наводить порядок. Увидит, у кого скривился каблук — прохода не даст. Разует, быстро и ладно подобьет: «Теперь ступай». Хорошая нагрузка у человека: всем польза.

А взять, к примеру, ефрейтора Леонида Прилепко. Тот вообще был мастер на все руки: и слесарь, и столяр, и каменщик, в общем, строитель широкого профиля, что ни поручишь — сделает. За советом к нему, а то и за помощью обращались даже рыбаки, конечно, вначале спросив на то разрешения у начальника заставы. Служба службой, а в свободное время Прилепко обязательно должен что-то мастерить, чем-то заниматься — характер такой, иначе нет ему покоя.

Все нужно учитывать командиру, все до тонкостей, и в первую очередь характеры каждого.

Совсем не похож на других Николай Хлыстенков, тракторист с Урала. Он — душа свободных от службы вечеров, что твой Василий Теркин. Остроумен, за словом в карман не лезет. Начнет разные истории рассказывать — заслушаешься, откуда только у парня что берется.

Сказками приворожил пограничник и Валерку, сына Ионенко. Малыш ходит за Хлыстенковым по пятам и ловит каждое слово. А когда приходится Николаю нести службу у заставы, Валерка со своим игрушечным ружьем стоит на часах рядом. Снять с поста его может только разводящий. Валерка отлично знает военные порядки.

О каждом солдате Ионенко имел определенное суждение и мог рассказать многое. И это совсем неплохо, когда командир знает, чем заполнены сердца и умы его подчиненных. Тогда они ему понятней.

Ионенко заканчивал разработку плана предстоящих стрельб, когда в канцелярию вошел ефрейтор.

— Товарищ капитан, разрешите обратиться? Я насчет боевого листка к стрельбам. Старшина сказал, что прислали художественные бланки…

— Прислали, Яблочкин. Они у замполита. Обратитесь к нему. — Ефрейтор собрался было уходить, но Ионенко спросил: — Виделись?

Яблочкин обернулся.

— Поговорил только немножко. Торопилась на работу. Засолка там у рыбаков…

— Засолка? — Ионенко улыбнулся. — Ну, ничего, это дело временное…

Два месяца назад Саша Яблочкин — комсомольский вожак заставы — влюбился. Правда, сам он на эту тему разговоров не вел, но с начальником заставы решил поделиться своими переживаниями.

Случилось это в середине января, при весьма драматических обстоятельствах. Вместе с Прилепко Яблочкин находился в наряде. Вечером разыгрался сильный буран. Небо выстреливало на землю густые заряды мокрого снега, его подхватывал ветер и так закручивал, что за пять шагов ничего не было видно. Море, беснуясь, билось о берег, ревело, создавая своеобразный аккомпанемент дикой пляске белых тяжелых хлопьев. Приближалась смена, и пограничники медленно двигались к заставе, едва находя дорогу. В шуме волн и ветра Яблочкину вдруг почудился гул мотора. Решили проверить себя. Не проверить нельзя — граница. Приказал Прилепко ждать его, а сам свернул к берегу и сразу растворился в серой пелене.

Прошло четверть часа, ефрейтор не возвращался. Прилепко забеспокоился, пошел по лыжне Яблочкина: несколько десятков метров она шла вдоль берега, а потом затерялась совсем — замело снегом начисто. Прилепко стал громко звать товарища. Никто не откликался. «Может, разминулись», — подумал он. Прилепко помчался на заставу. Яблочкина там не оказалось.

В ту ночь на заставе никто не спал. Разбили береговую линию на участки и колесили по ним вдоль и поперек до утра. Кто-то услышал выстрелы, но так и не удалось определить, откуда стреляли. Саша как сквозь землю провалился. Ионенко сообщил о случившемся в рыболовецкую артель, откуда на розыски отправились все, кто умел ходить на лыжах. Сообщили в комендатуру, а затем и в отряд. В поиски Яблочкина включились солдаты соседних застав. Каждый час из отряда запрашивали: «Что нового?»

Нашелся ефрейтор только на второй день в глубокой, заметенной снегом расселине.

Из тяжелого оцепенения Яблочкина вывел низкий, мелодичный женский голос:

— Милый, хороший, очнись! Слышишь? Да очнись же!..

Чья-то рука нежно поглаживала его по щеке. С трудом разлепил веки. Перед ним на коленках стояла запорошенная снегом девушка в пуховом платке. Большие серые глаза смотрели испуганно.

— Кто вы? — спросил ефрейтор.

— Наташа. Из Рыбачьего…

— Наташа… — и он снова закрыл глаза.

Девушка принялась трясти его:

— Да что же за беда такая?! Очнись!.. Замерзнешь так… А я сейчас за пограничниками сбегаю. Мигом.

Яблочкина доставили на заставу. У него оказалась сильно вывихнутой нога, и еще парень крепко простудился. Выяснили, как все получилось. Саша, не обнаружив ничего подозрительного, направился обратно. Пошел напрямик, думая срезать путь и нагнать Прилепко. В темноте свалился в расселину. Почувствовал сильную боль. Выбраться по отвесной скалистой стенке, к тому же обледеневшей, не смог, и нога отказалась слушаться. Кричал. Не слышали. Стрелял, пока не кончились патроны. Опять звал на помощь. Дыру над головой затянуло. Потом начало знобить. Вспотел, продрог, захотелось спать.

Наташа Короткова набрела на Яблочкина совершенно случайно, увидев торчащий из снега небольшой обломок лыжи.

Месяц Саша пролежал в госпитале. Поправился. Но заметили товарищи, что взгляд Саши часто стал делаться каким-то отсутствующим, мечтательным. Раньше такого не было. А однажды взял увольнение, пошел в поселок искать девушку из Рыбачьего…

Темнело. Когда на границу вышла новая смена, Ионенко отправился домой. Тихо заглянул в комнату, зажег лампу и сразу же погасил. На кровати, обнявшись, крепко спали жена и сын. Валерка чему-то улыбался, может быть, он видел себя героем какой-нибудь веселой сказки балагура Хлыстенкова? Может быть… Капитан постелил себе на диване, лег и быстро уснул.

Среди ночи его разбудил дежурный по заставе. Из отряда приказали немедленно усилить охрану берега…

3

В команде задержанной шхуны «Сакал-мару» было пять человек. Трое сразу вышли к пограничникам, одного лейтенант Варваркин отыскал в кормовом отсеке за ящиками — тот прикинулся спящим, пятый был в машинном отделении. При осмотре трюма пограничники обнаружили увязанные в водонепроницаемую пленку две переносные рации американского образца с запасными аккумуляторами, тут же оказались три пистолета и несколько мешочков, туго набитых консервированными продуктами. Можно было предполагать, что судно забрело в наши воды отнюдь не случайно.

В тот же день офицер отряда капитан Михайлов допросил задержанных. Наибольший интерес представляли двое — пассажиры судна. Они тоже именовали себя рыбаками, причитали, проклинали горькую свою судьбу и сетовали на то, что сбились с курса. Трое других вели себя иначе: не запираясь и не жалуясь, сразу рассказали, как и почему попали к берегам острова. Сообщили, что их хозяин, владелец судна Абэ Хадзимэ, приказал им доставить двух этих людей на Сахалин и пообещал в случае удачи хорошо вознаградить за это. А им вот не повезло. Вещи, которые найдены в трюме, принадлежат пассажирам.

Нисидо Харукичи и Харада Иосио — так звали пассажиров — на третий день тоже решили не упорствовать и признались, что были посланы на остров со специальным заданием. Им, до войны прожившим на Сахалине несколько лет, было дано задание высадиться на острове, осмотреть берег и определить наиболее удобные, «тихие» места для последующей заброски сюда кого-то еще. Результаты своих наблюдений надлежало сообщить по радио. После этого Нисидо и Харада должны были укрыться, как им советовали, «затеряться среди японского населения» острова и ждать сигнала, когда и где их подберет судно. Нисидо сообщил, что незадолго до отъезда их инструктировал высокий сухопарый человек, судя по всему, американец, довольно бойко говоривший по-японски.

На вопрос, знал ли об их поездке кто-либо из японских властей, задержанные ответили отрицательно.

Обо всем этом Михайлов и доложил начальнику отряда полковнику Бочарову.

— Ну что же, гадать нечего. Выходит, что кто-то сюда собирается. Один или, может быть, несколько. Эти японцы — проба пера. А в общем — грубая работа… И все же, даже после этого срыва, можно ждать «гостей». Здесь ли? В другом ли месте? Старик Филл на этом не остановится. Он ведь лицо подотчетное и деньги за такие дела получает.

— Значит, будем ждать, — заметил капитан. — Задержание «Сакал-мару», очевидно, лишь оттянет срок выброски.

— Ждать, ждать, дорогой Иван Михайлович. Такая уж у нас с вами судьба. Будем ждать. Сегодня обо всем подробно доложим командованию, а завтра выедем на заставы.

4

Длинный, словно приплюснутый сверху, лимузин свернул в ворота с ажурными створками, бесшумно промчался по аллее низкорослых деревьев и остановился у белого дома с мансардой. Из автомобиля вылез высокий сухопарый человек в сером плаще и направился к дому.

Уверенным движением толкнул дверь и шагнул в большой полутемный зал с окнами, прикрытыми шторами из плотного желтого шелка.

— Майкл! Где ты? — громко спросил он.

— Здесь, — донеслось из соседней комнаты. — Что нового, капитан?

Тот, кого назвали капитаном, сбросил плащ, устало повалился на низкую полосатую тахту.

— Полковник недоволен нами, провалом этих проклятых японцев. Требует, чтобы мы немедленно реабилитировали себя, а не сидели сложа руки! Полтора часа назад шеф звонил из Токио. Злится, что ты не подходишь к телефону.

Воцарилась пауза. Приемник, потрескивая, тихо лил в комнату высокие, гортанные звуки. Женский голос исполнял грустное японское танго.

— Выключи это мяуканье, Алл! И рассказывай, что там еще тебе наговорил шеф.

В зал вошел взлохмаченный крупноголовый человек в пижаме и шлепанцах. Мешки под воспаленными глазами и одутловатые мятые щеки свидетельствовали о том, что ночь он провел не лучшим образом.

— Старик сказал, что на днях ты должен будешь встретиться со своим подопечным. Съездишь с ним на очередные морские купанья. Ну, а потом опять вернешься сюда. Будем работать.

Майкл поморщился. Ему вовсе не хотелось уезжать отсюда. «Морские купанья» довольно хлопотливое дело. Нужно лететь в Штаты, принимать не одного, а сразу нескольких «мальчиков» и, как добрая мамаша, заботиться об их питании, здоровье, учебе и развлечениях.

Обычно «морские купанья» устраивались южнее Бостона, на полуострове у мыса Код. Вместе с подопечными майор Майкл Огден выходил на катере в море, а добираться до берега они должны были сами. С каждым разом их увозили дальше и дальше. Опасно? Конечно, опасно. Им так и внушалось: не ждите помощи — рассчитывайте только на силу своих мышц. «Мальчики» приплывали в весьма плачевном виде, бледные и буквально валились с ног от усталости. Некоторых после первых же экспериментов отчисляли.

Затем начиналось обучение плаванию в резиновых доспехах. Это было куда безопаснее: костюм слегка наполнялся воздухом и держал на воде.

Раз в неделю они все вместе проводили время в ночном кабаре, отдыхали.

В этот раз все внимание Майкл должен посвятить не группе, а одному человеку. Видно, этот русский парень здорово пришелся по вкусу Филлу. А кто его выбрал в Мюнхене? Старик должен быть благодарен ему — Майклу Огдену — за эту находку.

Огден с удовлетворением отметил это про себя.

— Да, ты знаешь, Рад рассказывал мне, что у этого русского блестящие способности, — закурив, сказал капитан. — Он стреляет, как Вильгельм Телль.

— Я с самого начала распознал, что из него будет толк, — заявил Огден. — Чутье нужно иметь. Посмотришь, я доведу его до высшего класса и сам организую операцию. Здесь он будет называться Жаном Звориком. Кое-какие документы уже подготовлены.

Раздался приглушенный телефонный звонок. Огден подошел к аппарату:

— Хелло!..

Некоторое время в трубке слышался чей-то голос. Майкл утвердительно кивал головой, потом тихо положил трубку.

— Ну, что? — спросил Алл.

— Приказал вылетать домой. На аэродроме нужно быть в девятнадцать тридцать. — Майкл взглянул на часы. — Что ж, еще есть время швырнуть в рот кусок мяса и выпить бутылку саке. Принимаю в компанию…

5

Май пришел на Сахалин с дождями и туманами. Здесь он был совсем не похож на тот чудесный весенний месяц, о котором поэты сложили столько стихов. Ни листочка на деревьях, ни цветка в поле, только торопливые светло-зеленые стрелки травы едва пробивались сквозь рыжий ковер прошлогодней осени. Низкие серые облака лениво кружились вокруг сопок. То и дело с неба сыпались заряды мокрого снега.

Но весна пробуждалась в солдатских душах. Сильнее чувствовалась тоска по дому, чаще стали солдаты писать письма по заветным адресам, а иногда, собравшись группками, вели тихие разговоры о родных, о девушках. Служба службой, а весна весной…

Дружба комсомольцев заставы и рыболовецкой артели крепла. Совсем недавно молодежь организовала совместный вечер, посвященный бдительности. Председатель колхоза Иван Никитович Чепурной при встрече сказал начальнику заставы:

— Могу заверить, что теперь на вашем участке не одна застава, а две. Наши ребята и девушки ни одного незнакомого человека не пропустят.

— Ну, что ж, отлично! Если шпиона изловят, так вам вся слава, — отшутился капитан.

После обеда Ионенко вместе с заместителем по политической части Фрусловским отправился на границу. По распоряжению начальника отряда они должны были обойти весь свой участок и уточнить пункты, где необходимо усилить охрану.

Кстати, незадолго до этого Ионенко сделал для себя несколько весьма важных открытий. По общему мнению, наиболее сложным для охраны местом был скалистый мыс, далеко выступающий в море. Северная сторона его пологая и заканчивается небольшим песчаным пляжем. Очень удобно для высадки: вести круговое наблюдение мешают скалы. Однако залив южнее мыса оказался значительно опасней. Берега тут были покрыты густыми зарослями сахалинского бамбука и карликовой березки. Посреди залива метрах в пятистах от берега тянулась каменная гряда, выступающая над поверхностью воды на два-три метра — своеобразный естественный мол… За ней вполне могла бы укрыться легкая лодка. И еще. Однажды Ионенко пришел сюда вечером на моторной лодке. Наряд заметил ее только тогда, когда она вынырнула из-за скалы. Пограничники убеждали, что, несмотря на ветер, дувший в их сторону, звука мотора они не слышали.

Начальник заставы удивился: как же так? Немедленно решил провести опыт. Оставшись с пограничниками, отправил моторку назад. Как только она миновала гряду, звук исчез. «Чудеса» эти были новостью для всех, ведь другими офицерами и раньше тут велись обследования. А открытие сделали только теперь. И Михаил Арсентьевич наметил наиболее удобные места для наблюдения.

В этот раз детальному изучению должен был подвергнуться залив севернее мыса. Поручив Трифонову приглядывать за конями, офицеры решили пройти с километр пешком и, кстати, проверить, насколько бдительно несет службу наряд.

Осторожно, стараясь не шуметь, они пробрались через мокрые кусты и спустились в падь с быстрой прозрачной речушкой, которая весело бежала к морю. До его берега отсюда оставалось метров около ста. Ионенко остановился, поджидая Фрусловского, и, когда тот поравнялся с ним, шепнул:

— А наших что-то не видно…

Огляделись по сторонам. Никого. Офицеры, пригнувшись, отправились дальше, туда, где долина расширялась. Внизу показался темный уголок моря.

— Стой, пропуск! — прозвучал над ними требовательный и даже сердитый голос. Они узнали Хлыстенкова.

Ионенко и Фрусловский поднялись во весь рост.

— Здравия желаю! — раздался с другой стороны голос Яблочкина. Он вышел из кустов и, поправив автомат на плече, доложил: — Товарищ капитан, на охраняемом участке границы Союза Советских Социалистических Республик нарушений не обнаружено. Старший наряда — ефрейтор Яблочкин.

— Ловко, молодцы. А я уж было начал сомневаться, — улыбнулся Ионенко. — Как же вы так незаметно?

— Мы давно вас заметили, — признался Хлыстенков, — только решили подпустить поближе.

Как ни придирчивы были офицеры, но лучших мест для наблюдения, чем те, которые избрали пограничники, найти не смогли. Залив и берег отсюда просматривались хорошо, несмотря на слякотный серый день…

К вечеру тучи разорвало, и на горизонте проглянуло солнце. Огромный светло-оранжевый диск медленно разрезал фиолетовые полоски облаков и опускался в беспокойное море.

А потом, когда солнце совсем утонуло в море и стало смеркаться, на воде показались знакомые силуэты рыбацких сейнеров с отличительными огнями на мачтах и бортах. Они медленно удалялись от берега, чтобы утром вернуться с добычей.

6

— Пора! — сказал офицер и похлопал по плечу человека в странном одеянии, отдаленно похожем на водолазный костюм. Потом открыл затвор торпедного аппарата: «Желаю удачи. Пошел!»

От огромной металлической сигары, приплывшей сюда невесть откуда и поднявшейся почти к поверхности воды, отделилась черная фигура. Через несколько секунд она уже качалась на волнах под темным куполом неба.

Человек сорвал с лица резиновую, с большими стеклами маску, огляделся: на фоне неба, милях в двух, проступала темная полоска берега.

Он вспоминал все, что ему было рассказано о заливе, в который должен попасть, и в каком порядке нужно действовать дальше. Герметизированный костюм хорошо держал на воде. Отстегнув от пояса свернутый рулоном гофрированный мешочек из тонкой резины, он нашел сосок и начал дуть. Дул долго, с остановками, с трудом переводя дыхание. И вот — рядом закачался небольшой легкий плотик, похожий на простеганный тюфяк. Человек стянул с себя вещевой мешок и положил его сверху. Подталкивая плотик рукой, поплыл к берегу.

Слева черной стеной далеко в море уходил узорчатый мыс, напоминающий развалины крепостной стены. Человек останавливался, замирал в воде, прислушиваясь и оглядываясь. В заливе было темно, и эта темнота успокаивала. А где-то там, за берегом, робко нарождалось утро. Оно давало знать о себе чуть посветлевшим краешком неба.

Медленно плывя в фосфоресцирующей воде, он думал о том, что, если все сложится удачно и он благополучно вернется и получит обещанную кругленькую сумму, тогда ему сам черт не брат…

Холодно. Впереди показалась гладкая скала. Он проплыл рядом. Как быстро светает! Конечно, в июне ночи короткие. Огден просчитался во времени. А берег подходящий, есть где укрыться. Теперь недолго…

И ему вдруг стало страшно, так страшно, что захотелось кричать. «А что, если его уже заметили и ждут? Как зверя ждут в засаде». Он перестал грести и с ужасом уставился на берег. Потом повернулся и быстро, как мог, поплыл назад к скале. Только одна мысль теперь мучила его: спрятаться! Он сам не знал, чего так испугался, судорожно перебирал руками и плыл назад.

Добравшись до скалы, уцепился за небольшой выступ, перевел дух. Стало совсем светло. Теперь нечего было и думать о береге. Оставалось ждать следующей ночи.

Человек прикрепил мешок к поясу и лег спиной на плотик. Усталость давала себя знать, нервное напряжение требовало разрядки. Он задремал. Но дремал недолго: в море послышался шум мотора. «Заметят? Все равно, будь что будет». Закрыл глаза и ждал. Опять стало тихо. «Не заметили».

В полдень подул свежий ветер. Волны раскачивали его на плотике, то бросая на скалу, то стремясь утащить в море. Соленые брызги слепили глаза, попадали в рот. Он судорожно цеплялся за камни…

…Майкл Огден был внешне спокоен, пока подводная лодка возвращалась в район, откуда на катере его домчали до маленького городка на островах. Теперь ему предстояло ждать известий от агента.

Однако по мере того как приближалась долгожданная минута, майор начал нервничать.

— Включайте рацию, сержант! — приказал он.

Радист щелкнул тумблером и начал выстукивать условный сигнал: «Русалка», «Русалка». Я «Нептун», отвечай».

Но «Русалка» молчала…

7

В начале июня лето, наконец, взяло свое. Солнце оказалось сильнее туч. Ярче становилась листва, и в траве менялись узоры цветов. Как-то удивительно скоро пришла пора сенокоса. В свободные от службы часы пограничники ходили помогать друзьям на луга, которые находились неподалеку от заставы.

…Яблочкин задумчиво жевал травинку и, не спуская глаз с девушки, слушал ее рассказ.

— А мама так и не поправилась, — продолжала Наташа. — Она умерла перед самым концом войны. Шел мне тогда девятый год. Ну, а потом вернулся из-под Берлина отец, бравый такой, с орденами. Как узнал о смерти матери, никак не мог успокоиться. Гладит меня, бывало, по голове, а сам где-то далеко-далеко. Не захотел оставаться там, уехали мы с Ладоги сюда, на Сахалин. Папа ведь до войны был рыбаком… Пойдемте, Саша. Глядите, уже все работают…

Когда спину начало ломить от усталости, над полем зазвенел высокий голос поварихи: «Обед гото-о-ов! Как бы не просты-ы-ыл!»

Обтерев косы травой, все двинулись к костру.

После обеда молодежь окружила старшего лейтенанта Фрусловского. Он знал много интересных историй из пограничной жизни и умел их рассказывать. Сейчас все тоже надеялись услышать что-нибудь новенькое.

Фрусловский неторопливо закурил и начал:

— Сегодня в перерыве Иван Демченко сел со мной рядом и говорит: «Вот вы все о бдительности нам толкуете, дескать, если живешь рядом с границей, смотри в оба», рассказал, как задержал он недавно одного подозрительного. А тот в амбицию — чего, мол, пристал. Но Демченко парень, как мы знаем, настойчивый. Повел того незнакомца в правление колхоза, а там опознали в нем заготовителя из рыбтреста, который обещал жаловаться большому начальнику и заметил Чепурному: «Что это у вас все пацаны с ума посходили?» — «Стыжусь, — говорит мне Ваня, — на смех подняли меня». Был такой разговор? — спросил Фрусловский у Ивана.

— Ну, был, — буркнул парень.

— Так вот, — продолжал офицер, — какой же сделал из того случая рыбак вывод. «Не буду, говорит, больше позориться, людей смешить. Какой дурак сюда полезет?»

— Ну и верно! — задиристо отозвался Демченко.

— А теперь послушайте. Прошлым летом появился неподалеку от границы мужичок. Ну, одежонка так себе, обычная. Бродит возле сопок, никому вроде не мешает. Увидели его две девушки из ближнего села. Подошли, спрашивают: «Вы чего здесь, мил человек, делаете?» А он им: «Черемшу собираю», — и показывает сколько набрал. «Не знаем что-то мы вас, дядя. Есть ли у вас разрешение здесь ходить?» Он им справку достает.

— Да это ведь вы про Наташу с Лилей рассказываете! — не выдержала повариха. — У них все так и было.

— Вот именно, Юлия Никитична. Угадали, про них речь. Не поверили тогда девушки этой справке, потребовали от незнакомца, чтоб с ними пошел. Отказался. Они тут же на заставу сообщили. И правильно сделали.

— Ну и что же из этого? Кем же он оказался, этот мужчина? — спросил Демченко.

— Очень темной личностью, Ваня. Много плохих дел за ними числилось. Разыскивали его, оказывается, органы милиции. А собирался тот тип за границу махнуть. Лодку подыскивал, и в котомке все у него было для долгого пути.

— Да ну? — Ваня даже привстал.

— Вот те на! Только дело это, конечно, не простое, наш кордон обойти.

— А знаете, Николай Петрович, почему Демченко с вами такой разговор завел? — заметил моторист сейнера Костя Раскатов. — Он же лентяй, каких свет не видел, спать горазд, страсть как любит ухо придавить. А в наряд назначили. Вот он и философствует.

— В какой наряд?

— В ночной. Мы тут решили, пока сено косим, по ночам дежурных выставлять. Берег недалеко, вот и будет вроде как помощь пограничникам, второй заслон. Вы же сами объясняли, что международная обстановка тут у нас складывается сложная, что нужно ухо востро держать…

— Ну, молодцы! — похвалил комсомольцев Фрусловский. — Второй заслон — это хорошо, спасибо, ребята. Только с нами теснее связь держите.

Уже смеркалось, когда пограничники, распрощавшись с друзьями, отправились на заставу. Наташа Короткова и Ваня Демченко — ночной патруль первой смены — пошли их провожать.

В три часа ночи, когда дежурство Наташи уже близилось к концу, небо прочертили две белые ракеты. Они дугой поднялись вверх со стороны берега, рассыпались мелкими искорками.

— Ваня, видел? — встрепенулась Наташа.

— Конечно. Бежим скорей, разбудим наших.

Они помчались к шалашам, в которых спали товарищи, принялись тормошить их.

— Ракеты! Тревога!

Этих слов было достаточно. Одеваясь на ходу, комсомольцы хватали в руки что попало — косы, грабли, вилы — и бежали к берегу. В руках Наташи оказались вилы. Она бежала в темноте, не обращая внимания на больно стегающие по лицу ветки кустов, спотыкаясь о камни, бежала и почему-то все время думала о Саше: вдруг с ним что-нибудь случилось?

8

В эту ночь к заливу, что южней скалистого мыса, были направлены в наряд Павел Шелков и Николай Хлыстенков. Над морем шевелился седой туман, жался к воде, скрывая легкую зыбь. Ее было видно лишь у берега, где туман отступил. Вдали, над белой пеленой, выделялось продолговатое пятно — вершина скалы. Луна, выкатившись на небо еще засветло, теперь уже собиралась на покой.

— Спустимся ниже, пройдем у воды, а потом по маршруту, — предложил Шелков.

Придерживаясь руками за скалы и кусты, чтобы не оступиться на сырых камнях, пограничники начали спускаться к берегу. Туман мешал наблюдать за морем и тем, кто дежурил сегодня на мысе. Там вспыхнул прожектор. Его луч медленно ползал из стороны в сторону, и белесая кисея пугливо расступалась. А в заливе было по-прежнему темно.

Но вот с берега потянул теплый, пахнущий травами ветерок и начал теснить туман в море. Видимость сразу улучшилась. Солдаты поднялись на знакомую тропку, хоженую-перехоженую. Километр — поворот, и опять километр. Движения бесшумны, размеренны, ноги привычно находят дорогу. Кругом берег, море, снова берег, снова море.

…Это случилось в третьем часу ночи. На прибрежной чешуе воды пограничники одновременно заметили темный предмет. Остановились. Может быть, показалось? Нет, ошибки не было. Значит, надо проверить. Не раз приходилось солдатам часами наблюдать за приближением какого-нибудь бревна, бочки. Но мало ли что могут принести морские волны!

Пограничники двинулись вдоль берега. Гонимый небольшим течением предмет, привлекший их внимание, должно было прибить к острову метрах в ста левее. Неожиданно черная черточка на воде изменила направление движения. Нет, это было не бревно и не доска, а живое существо, которое двигалось не по воле волн, а расчетливо выбирая место, где удобнее выйти на берег.

— Спускайся кустами, — тихо сказал Шелков. — Если что, задержание по моей команде.

Заросли низкорослого бамбука были густыми, как камыш на болоте. Чтобы не шуметь, приходилось их очень осторожно раздвигать. Оказавшись метрах в двадцати пяти от песчаной косы, пограничники укрылись за кустом.

Продолговатая фигура несколько минут лежала неподвижно. Потом слегка приподнялась над песком и, словно ящерица, поползла к кустарнику.

Это был, конечно, человек. Но человек весьма необычного вида. Ничего подобного раньше солдатам встречать не приходилось. Голова, казалось, не имела шеи, а вросла в непомерно большие плечи, талия отсутствовала, толстые слоновьи ноги заканчивались огромными ступнями. Несмотря на то что неизвестный находился от пограничников еще на значительном расстоянии, было слышно тяжелое сопение.

Вот он поднялся, замер, стал оглядываться. Не заметив, видимо, ничего подозрительного, опустился на колени. Начал рыть яму в земле, а потом подтащил к себе лежавший у воды четырехугольный пухлый черный коврик. Раздался звук, похожий на долгий выдох. Коврик, скатанный в рулон, стал теперь рюкзаком: нарушитель стащил с него какую-то мягкую оболочку и спрятал ее в землю.

Глаза пограничников не упускали ни одного движения незнакомца. Это был редкий спектакль, глава из детективного романа, участниками которого они вдруг оказались.

Живой нарушитель находился в нескольких метрах от них.

Шелков решил, что ждать больше нельзя, и рванулся вперед. Мигом он очутился за спиной незнакомца.

— Встать! Руки вверх!

Нарушитель вскочил, словно подброшенный пружиной, и, согнувшись, метнулся в чащобу. Раздался треск ломающихся ветвей.

— Стой! Ни с места! — прозвучал оттуда голос Хлыстенкова.

Пятясь, незнакомец снова оказался рядом с сержантом, и в спину его уперлось дуло автомата.

— Не двигаться! Ноги шире! Еще шире! — командовал Шелков. Он достал ракетницу — в небо взвились вестницы тревоги: «Граница нарушена!»

Задержанный безропотно выполнял все приказания. Сержант включил электрический фонарь и осветил нарушителя. На нем был причудливый резиновый костюм: шлем обтягивал голову, оставляя открытым только лицо — бледное, с испуганными глазами.

— Кто такой? — спросил Шелков.

— Мне, ребята, к рыбакам было нужно! — дрожащим голосом на чистом русском языке ответил незнакомец. — Я к ним, знаете ли…

Он сам почувствовал, насколько нелепыми и неуместными были эти слова, и замолчал.

— Оружие есть?

— Есть.

— Где? Стоп… Не шевелиться! Рук не опускать! Отвечать: где?

— Под костюмом. На груди карман…

Шелков шарил рукой по холодной, гладкой и все еще мокрой резине. Наконец у подбородка нашел круглую резиновую пуговицу, отстегнул и под клапаном нащупал язычок замка тугой «молнии». Распустив ее, засунул руку внутрь, добрался до кармана, вытащил пистолет, разрядил его.

— Есть еще?

— Есть, газовый. В заднем кармане брюк. Нужно снять весь костюм.

Послышался конский топот. Пограничники увидели спешащих на помощь товарищей. Почти одновременно из зарослей выбежали люди с косами и вилами в руках. Уже светало, и Хлыстенков распознал в них жителей рыбачьего поселка, комсомольцев, с которыми встречался на вечерах.

— Поймали, значит? — спросил Ваня Демченко.

— Не подходить! — строго сказал Хлыстенков. — Товарищи, ближе десяти метров подходить нельзя.

Ионенко спрыгнул с коня, бросил поводья на куст.

— В одиночку прибыли или есть попутчик? — спросил задержанного.

— Один.

— Вплавь, значит? И долго плыли?

— Нет, меня подвезли.

— Ну, ладно, разговоры после. Ведите его на заставу!

— Слушаюсь! — сказал Шелков и велел задержанному идти.

— Разрешите раздеться, — глухо пробормотал тот. — Так очень трудно.

Ионенко распорядился снять с задержанного плавательные доспехи. На это ушло минут пятнадцать. Конвой отправился в путь, а капитан остался, чтобы детально осмотреть берег.

— Спасибо вам, товарищи, — сказал Ионенко рыбакам, все еще шумно обсуждавшим случившееся. — За то спасибо, что на подмогу поспешили. Все, как видите, обошлось благополучно, но помощь ваша еще потребуется. Нужно немедленно перекрыть дороги и останавливать каждого незнакомого человека. Может быть, «ночной гость» был не один. Все может быть. Вместе с вами будут и пограничники.

Донесение о захвате нарушителя полковник Бочаров получил в три часа ночи. Вместе с капитаном Михайловым он сразу же выехал к месту события.

9

Ему можно было дать лет двадцать — двадцать пять. Это был коренастый блондин среднего роста с правильными чертами не лишенного привлекательности лица. Даже не слишком наблюдательный глаз смог бы определить, что человек этот обладает хорошо натренированными мышцами спортсмена.

Михайлов вел допрос, не торопясь, ровным голосом задавал «анкетные» вопросы. Но уже по первым ответам опытный следователь многое может понять. Это и первое знакомство, и первая «разведка», и, если можно так сказать, первая «пристрелка». Важно, задавая вопросы, ничего не упустить: слово, жест, выражение лица порой могут дать очень многое для последующего сражения. По ним, кстати, можно определить характер, привычки человека.

— Значит, ваша настоящая фамилия Воробьев? — переспросил Михайлов.

— Да. Это моя фамилия. В паспорте указано правильно. Я вам уже говорил. Имя и отчество — Александр Михайлович.

— Допустим. И вы утверждаете, что ваши родители умерли в Германии?

— Да, утверждаю.

— Ну хорошо, продолжайте.

Михайлов не случайно переспросил Воробьева. Именно в этом месте, как ему показалось, прозвучала какая-то фальшь. Что его насторожило, он и сам, пожалуй, не объяснил бы. Тут срабатывали многолетний опыт, интуиция.

Умышленно несколько раз возвращаясь к этим вопросам, следователь чувствовал фальшь, может быть, в подчеркнуто твердом ответе, в том, что нарушитель уж очень хотел убедить его: «Я Воробьев, и никто иной». Неужели это играет какую-либо роль в его теперешнем положении, когда с самого начала, казалось, он взял курс на откровенность и даже не скрывает, что он действительно агент и забрасывался на территорию СССР с определенной целью?

— Потом я попал в Мюнхен, — продолжал Воробьев, — устроиться на работу долго не удавалось. Встретил русского по имени Виктор, фамилии сейчас не припомню. Он рассказал мне, что познакомился с одним американцем, который предлагал ему помощь. Проще говоря, он прямо сказал мне тогда, что завербован в шпионскую школу, что получил задаток. Предложил и меня, если я желаю, познакомить со своим «шефом». Но я, конечно, отказался, потому что считал Россию своей родиной.

— Вы говорили, что неплохо помните Россию?

— Да, я ведь и в школе в России учился. А потом, когда нас угнали, моя мать прививала мне любовь к России. Мы всегда с ней говорили по-русски, доставали русские книги, журналы. По-немецки-то я не очень… Мама столько мне рассказывала о русских березах, и вообще…

Михайлов не перебивал рассказ.

— Потом я стал воровать. Как и что? Лазил по карманам. Да, по карманам, и вообще брал все, что плохо лежит. Надо же было на что-то существовать. Попал в полицию. Вернее, попадал я туда несколько раз. А однажды после отсидки снова встретил Виктора. Он был хорошо одет и смотрел на меня свысока. «Подумай, — сказал он, — не пожалеешь» — и назначил мне встречу через три дня. Я не спал ночь, другую, меня мучили сомнения, угрызения совести, но я уже начал колебаться. Поймите, я не мог больше жить как бездомная собака и при следующем свидании согласился встретиться с американцем. Кстати, его почему-то звали «Василий». Описать приметы?

— Нет, пока не надо. Продолжайте.

— «Василий» вскоре дал мне новое имя — Георгий Мюллер. Приказал привыкнуть к нему. Потом я попал в школу. Да, забыл. Перед этим меня отвезли на конспиративную квартиру и сфотографировали со всех сторон. Затем изучали особыми аппаратами. Мне сказали, что эти аппараты определяют степень правдивости моих ответов и даже мои мысли, когда я говорю «да» или «нет». Описать приборы?

Михайлову уже не раз приходилось слышать об этих орудиях запугивания вербуемых, но он утвердительно кивнул головой. Рассказывая, Воробьев вроде бы обретал спокойствие, даже уверенность, руки его уже не дрожали, красные воспаленные глаза смотрели прямо в лицо следователю — видимо, хотел подчеркнуть свою искренность.

— Значит, вы выдержали испытание? — спросил следователь, когда Воробьев закончил.

— Да, выдержал. Один парень потом убеждал меня, что эти их аппараты — чепуха. А парень этот был у них на хорошем счету и знал много. Им просто люди нужны.

— Вы не помните фамилию этого парня?

— Кажется… Кошелев. Но это так, примерно, утверждать не берусь.

— Так Кошелев или как-нибудь иначе?

Воробьев нервно мотнул головой и выжал на лице улыбку.

— После всех событий многое вылетело из памяти. Простите, я и так стараюсь что есть сил.

— Значит, Кошелев? Пока так и запишем, — повторил Михайлов.

— Нет, нет, не записывайте, может быть, я и ошибся. Но вообще что-то похожее.

— Хорошо, продолжайте.

— После всяких этих комиссий меня, наконец, перевезли в школу разведки в Бадверисгофен. Есть такой небольшой курортный городишко километрах в ста тридцати от Мюнхена. Очень живописное местечко. Занятия проходили прямо в доме, где мы жили.

— Какие дисциплины входили в программу?

— Перечислить?

— Да.

— Топография, огневая подготовка, вольная борьба, фотодело, документация, радиодело. Кроме того, мы изучали типы советского оружия и военной техники. Особое внимание уделялось основам конспирации и нелегального существования.

— Назовите руководителей школы.

— Всех я не знаю. Их называли по именам, скорее всего вымышленным. Начальником школы был некий «Андрей», заместителем у него «Алексей». По радиоделу с нами занимались американцы. Они знакомили нас с переговорными таблицами, ключами, с шифровкой. Мы изучали устройство радиостанций и правила пользования ими. Преподавали на русском языке.

— Вывозили вас из школы?

— Да. Это бывало в тех случаях, когда отрабатывали тему «Разведка объектов». Обычно на машине мы ехали к Мюнхену. Там, в районе аэродромов и предприятий, мы и занимались.

— Как вы попали в Японию?

— О, это длинная история. Но я постараюсь рассказать покороче.

— Ничего, не торопитесь. Время у нас есть.

В поведении Воробьева Михайлов подметил теперь даже некоторую развязность, тот совершенно успокоился, как артист, вошедший в роль. Речь стала гладкой, рассказ последовательным. Михайлов не сомневался, что Воробьев сейчас говорит правду и даже силится не упустить важных, по его мнению, деталей. Но почему так чисто говорит по-русски, точно строит фразы? Сомнительно, чтобы человек, подростком покинувший родину, так хорошо знал все тонкости сегодняшнего языка. Конечно, в школе разведки этому уделяли немало внимания…

— Какое задание вы должны были выполнять на Сахалине? — спросил Михайлов.

— Произвести разведку берега и вернуться.

— И все?

— Да! Мне, между прочим, не очень доверяли. Это, так сказать, проверка.

— И несмотря на это, вас так тщательно экипировали? Смотрите, сколько сочинили справок, причем для Приморского края.

— Видите ли, всем этим меня снабдили на всякий случай. Мало ли что!

— Вы хотите сказать: «А вдруг не поймают?»

— Я говорю искренне.

— Слушайте, Воробьев, хватит! — строго сказал Михайлов. — Тем, что вы уходите от некоторых моих вопросов, вы только вредите себе… Кстати, что вы знаете о японской шхуне?

Губы Воробьева дрогнули. Это не ускользнуло от внимания капитана.

— Какая шхуна? Впервые слышу о ней, — ответил Воробьев.

— А нам известно, что кое-кто из членов ее экипажа должен был произвести разведку для вас, именно для вас.

— Я ничего не знаю.

— Нет, знаете. Могу напомнить. Шхуна задержана. Вот снимок. Читайте название: «Сакал-мару». Постарайтесь припомнить, не имеет ли к вам отношения эта «Сакал-мару». Может быть, что-нибудь слышали о ней?

— Конечно, я кое-что знаю об этой шхуне… — помедлив, сказал Воробьев.

— Значит, все-таки слышали. Вот так бы давно. На какое задание вас послали? Отвечайте! И рекомендую вам больше не лгать.

— Я должен был потом перебраться в Приморье.

— Шхуну посылали, чтобы прозондировать почву для вас?

— Да, очень может быть, именно для этого, но мне сказали, что она вернулась благополучно. Там мне тоже показывали снимок, и один японец рассказывал, что ходил на Сахалин и знает, где легче укрыться при высадке. Выходит, меня обманули. Но ведь это просто глупо… Бросать агента на явный провал глупо.

И Воробьев торопливо, словно боясь, что его остановят, начал рассказывать о том, как его готовили к высадке на Сахалин.

— Что вы читали из русских книг? — неожиданно спросил Михайлов.

Брови допрашиваемого на миг взлетели вверх. Он был крайне удивлен вопросом.

— Читал, и много, — после длительной паузы ответил Воробьев. — Например, Толстых Льва и Алексея, Шолохова, Пушкина, конечно, ну, поэтов Лермонтова, Некрасова, Есенина. Нас заставляли читать, и дома мы читали с мамой. А стихи я люблю по складу души. Говоря откровенно, я даже сам немного пописываю их…

— Достаточно, — прервал капитан, — продолжайте показания по существу дела. Каким образом вы рассчитывали вернуться на базу?

— В случае выполнения задания?

— Очевидно, в случае невозможности выполнения задания. Ведь если бы вам удалось, вы оказались бы в Приморье. А потом что же — опять на Сахалин?

— Да, да, конечно. Если бы возникли осложнения, за мной должен был прийти катер.

— Когда?

— По моему вызову. Но только в том случае, как я сказал, если нельзя будет прорваться в страну.

— Это сказал я. А вы убеждены, что за вами прислали бы катер?

Воробьев задумался.

Следователь чувствовал, что Воробьев растерян, запутался в вопросах и теперь судорожно ищет выхода, готовит какой-то маневр.

— Простите, а сколько сейчас времени? — решительно спросил Воробьев.

— Пятнадцать часов по местному времени…

…Шли третьи сутки. Огден начал терять надежду. В условленные часы радист тщетно выходил в эфир, стучал ключом, взывая к «Русалке». Она не отзывалась. Майор решил выждать еще сутки и, если положение не изменится, вернуться в Иокогаму.

Терял терпение и Алл. По обыкновению, Огден увиливал от телефонных разговоров, а ему приходилось выслушивать бесконечное ворчание полковника. Ну, что он мог ответить? Начало операции было удачным. Экипировка агента отличная, на место доставлен благополучно. Капитан сделал все, что мог.

— Может быть, не доплыл еще? — спрашивал Филл.

Полковник никак не хотел верить, что столь тщательно подготовленная операция может закончиться провалом. «Непонятно, чем очаровал его этот русский? — думал Алл. — Хотя…»

Он вспомнил, как месяц назад сам восхищался способностями этого парня. Вместе с лейтенантом Биллом он возил Зворика в Сасебо, а оттуда катером на остров. Плавал Зворик бесподобно. Молчание можно было объяснить только двумя причинами: или его взяли советские пограничники, или он не имел возможности связаться с базой.

В часы связи все, кто имел отношение к операции, собирались в небольшом холле по соседству с комнатой радиста. Так было и теперь. Огден скрылся за дверью. Вскоре стало слышно, как сержант застучал ключом. Снова в эфир полетели позывные: «Русалка», «Русалка»… Минутное молчание — и вдруг!.. В наушниках четко зазвучала морзянка: «Нептун», я — «Русалка», слышу тебя».

Огден сорвался с места и, открыв дверь, крикнул:

— Алл, он отвечает. Иди сюда, слушай.

Капитан поспешил на зов, схватил вторые наушники и долго молча стоял рядом с радистом, вслушиваясь в монотонный писк морзянки.

— Да, это его почерк, — сказал он наконец. — Его рука. Признаться, я сомневался, ожидал фальсификации. Ведь прошло столько времени…

Радист выписывал в блокнот столбцы цифр кодированного текста. Через несколько минут перед майором Огденом лежало расшифрованное донесение: «Нахожусь районе высадки. Дальнейшее продвижение невозможно. Частая связь опасна. Кончаются продукты. Сообщите возможность возврата, повторного прорыва новом месте. Ответ через час».

Майор торжествовал. Пусть операция была несколько авантюрной, не доведена до желанного завершения, но его подопечный жив и готов продолжать дело. Это еще одно подтверждение, что он, Огден, не ошибся в выборе человека. И на этого парня в будущем можно будет положиться. Теперь майор сам решил сообщить Филлу обстановку. Надо было торопиться с решением, до нового разговора с «Русалкой» оставалось сорок минут…

Полковник был так доволен, что назвал Огдена просто по имени. Это случалось очень редко, лишь тогда, когда старик бывал в сверххорошем настроении. Да, да, он разрешил использовать для снятия «Русалки» быстроходный военный катер. Это, конечно, связано с риском, но в такой работе рисковать приходится каждый день. Пусть только «Русалка» отплывет подальше от берега. Ведь он отличный пловец!

Через сорок минут после первой связи «Русалка» сразу же ответила на вызов «Нептуна». Огден запросил, когда и в какой квадрат удобнее прислать катер. Ответ последовал немедленно: «Желательно этой ночью в два часа». Место было указано по кодированной карте.

10

Воробьев был лихорадочно возбужден и говорил громко, часто вскакивая со стула. Просил закурить и, сделав несколько затяжек, комкал папиросу, обжигая пальцы. Он потерял вчерашнее спокойствие и несколько раз ни с того ни с сего принимался убеждать следователя, что план, изложенный им, задуман давно, еще там, что он не мог бы поступить иначе, что он все равно бы сам сдался пограничникам, даже если они не захватили бы его врасплох. Он упорно повторял, что по советским законам искренность показаний учитывается при определении меры наказания. Да, он искренен и просит смягчить наказание. И поэтому предлагает план…

Последний монолог Воробьева был особенно длинен. Михайлов прервал разговор с ним и счел необходимым доложить подробности начальнику отряда. Смысл всего дела заключался в следующем: в случае, если бы Воробьев не смог попасть в Приморье, он должен был связаться с базой на Хоккайдо и вызвать судно. База теперь должна связываться с ним в шестнадцать часов по сахалинскому времени. Воробьев предлагает вызвать судно и этим хочет в какой-то мере способствовать смягчению наказания…

— Он так уверен, что за ним придут? — спросил Бочаров.

— Утверждает, что это один из вариантов, который был обусловлен перед высадкой.

— Можно ему доверить рацию? Ведь это риск. Вместо вызова судна он может сообщить о своем провале.

— Воробьев, по моему убеждению, трус, он хитер, даже умен, изворотлив, но труслив. Мне думается, сейчас ему всего дороже собственная жизнь, и плевать он хотел на все остальное. Он хочет, чтобы ему поверили, хочет доказать свою искренность.

— Что же, риск — благородное дело. Но давайте еще как следует взвесим все «за» и «против», изучим его кодированную карту, все эти квадраты, согласуем с командованием и тогда…

Приняв радиограмму «Русалки», с Хоккайдо сообщили, что в условленное время придет быстроходный катер. Встретить его следует в квадрате (были указаны кодированные координаты). Отплыв три километра от берега, использовать радарный рефлектор[1], что поможет катеру быстрее отыскать пловца в море.

С наступлением темноты все было готово к встрече. Примерно в двух километрах от залива установили на якоре плотик с радарным рефлектором. В бухтах ожидали условной команды пограничные корабли.

Ночь пришла ясная. Даже без луны видно было далеко. Полковник Бочаров, руководивший операцией, находился на наблюдательном пункте у скалистого мыса. Медленно тянулось время. Прошел час, другой — тишина. Ничто не нарушало ночного покоя. В море никакого движения, никаких сигналов, и чем дальше, тем томительнее становилось это бесплодное ожидание. Начал заниматься рассвет.

— Ждать больше нечего. Ночь убили впустую. — Бочаров задумчиво снял фуражку и вытер лицо платком. — И все же… Я не верю почему-то, что Воробьев решил нас провести. Ведь это была его последняя ставка… Мне думается, что виной всему светлая ночь. Если поставить себя на место противника, то признаюсь — в такую ночь я бы катер не отпустил…

Известно о том, что катер не прибыл, Воробьев встретил чуть ли не истерикой:

— Не может быть! Вы меня обманываете! Я сделал все, все. Они же обещали…

— Попробуйте связаться в шесть утра, — спокойно сказал Михайлов. — Если не ответят, значит, вы чем-то выдали себя.

— Да, да, я буду работать в шесть. Они ответят, вот увидите, я ничего не напутал, они ответят. Нельзя же так подводить человека…

Последняя фраза заставила Михайлова улыбнуться.

— Они все могут, Воробьев, — сказал он и вышел из комнаты.

В шесть утра «Нептун» отозвался. Значит, виной тому, что не прибыл катер, была не ошибка Воробьева, а скорей всего светлая ночь. «Терпение, — ответил «Нептун», — мешали обстоятельства. Ждите завтра, в то же время».

И опять ждали. С вечера погода, словно выполняя волю «морского царя», начала портиться. С Охотского моря набежали тучи, пошел дождь. Быстро опустилась темнота. И вот радио донесло на командный пункт кодированный сигнал: «Вижу неизвестный катер». Через несколько минут поступило сообщение с другого корабля: «Неизвестный катер вблизи границы. Движется на север в наших территориальных водах».

«Пропустить! Ждать команды…» — последовал ответ.

Однако ждать пришлось недолго. Новое сообщение все изменило:

«Катер повернул, уходит назад. Разрешите преследование!»

— Действуйте! — поддержал решение командира корабля Бочаров и приказал всем кораблям идти на перехват. Теперь дорога была каждая минута.

Фуртас принял оба сигнала: и тот, который сообщал о неожиданном повороте назад катера-нарушителя, и приказ Бочарова о преследовании.

Пограничный корабль вышел из узкой бухты, которая надежно укрывала его от наблюдения с моря. Локатор нащупал три точки, одна перемещалась строго на юг, две другие — на юго-запад, наперерез первой. Нетрудно было определить, что быстроходный катер уходит от погони и успеет раньше выйти в нейтральные воды. Наши корабли не успевали перекрыть ему путь. Только корабль Фуртаса мог еще отрезать путь нарушителю…

— Самый полный!

Минута встречи приближалась, это можно было судить по локатору, только по локатору, потому что ночь была беспросветной. Фуртас приказал включить прожектор, но в ярком его луче искрились лишь косые полоски дождя.

— Справа по борту. Смотреть всем!..

И вот долгожданное: силуэт судна с высоко задранным носом.

Два зеленых сигнала мелькнули на советском корабле. Ответа не последовало. Снова сигнал. И снова молчание. Катер не реагировал ни на один из известных всем морякам сигналов об остановке. Фуртас приказал дать предупредительный выстрел.

Но и это не подействовало.

Капитан-лейтенант мог бы приказать уничтожить врага. Но ведь не это нужно было пограничникам, важно было захватить катер.

Он шел теперь в полумиле с левого борта и несколько впереди.

Расстояние между судами почти не сокращалось. Когда до нейтральных вод оставалось не более двух миль, катер резко прибавил скорость, сделал то, чего уже не мог сделать более тяжелый корабль пограничников. Видимо, на это и рассчитывал шкипер, понимая, что пограничники будут стараться захватить катер «живым». Теперь он расходовал этот резерв скорости, надеясь выйти из советских вод до встречи с кораблем.

Фуртас прикусил губы. Сообщив обстановку на командный пункт, он отдал команду открыть огонь на поражение. Другого выхода не было. Иначе нарушитель ушел бы безнаказанным.

Залп! Корабль резко качнуло.

Еще залп! Море осветил сноп огня: на катере что-то взорвалось. Над ним взметнулся язык пламени…

11

Итак, катер появился у Сахалина по вызову Воробьева. Ему об этом сказали, не уточняя, чем кончилась ночная операция. Однако он пока что, видимо, играл в открытую, и потому настроение его значительно улучшилось. На допросах снова стал вести себя свободно, уверенно, даже пытался шутить.

Материалы следствия пополнились показаниями о том, как проходила дальнейшая подготовка Воробьева к шпионской деятельности. Он рассказал, как с американским офицером Майклом Огденом вылетел из Франкфурта-на-Майне в Вашингтон, как в тридцати километрах от столицы Соединенных Штатов, на загородной вилле, изучал Приморский край СССР, усиленно занимался стрельбой, греблей. Дальше шли записи о вылетах Воробьева с Огденом в Нью-Йорк, а затем в Бойс (Западная Калифорния).

Цифры, даты, фамилии, населенные пункты… Воробьев помнил их наизусть и обо всем рассказывал охотно, не упуская даже мелких событий и деталей.

Совсем иначе вел он себя, когда беседа заходила о его жизни в Германии до той поры, как он очутился в шпионской школе. Настроение его заметно портилось, «немецкий» период, как ни странно, Воробьев помнил плохо, хуже, чем все остальное, ссылаясь на то, что жизнь его в ФРГ была однообразна и дни похожи один на другой.

Михайлов догадывался, что где-то здесь и «зарыта собака», хотя, собственно, главное было установлено и доказано. Да, он шпион и заслан в СССР с определенным заданием. В протоколе имена, факты, но… Нет, это было не все, что хотелось еще выяснить Михайлову. Личность Воробьева по-прежнему оставалась загадочной, и ключ к нему подобрать было трудно.

Искать! Капитан снова и снова изучал показания, вещи Воробьева. Однажды капитан снова раскрыл его блокнот. Сейчас одна деталь показалась ему весьма любопытной, даже странной: в блокноте были только стихи. Одни он, очевидно, переписал из книг, другие, скорее всего, сочинил сам. Эти, вторые, не отличались красотой, рифма была далеко не совершенна, корява.

Внимание Михайлова привлекли слова:

Капитан знал эту песню. Но со второго куплета слова оказались совсем другими:

А еще через куплет шла такая фраза:

«Исфаган? Исфаган? При чем тут Исфаган? Зачем Воробьеву переписывать такие стихи? Исфаган? Это ведь город в Иране». Он взял атлас и нашел на карте город Исфаган. Нет, тут что-то есть… Почему человек, живущий в Германии?..

Следователь стал снова, еще внимательнее, изучать «творчество» Воробьева. Возможно, здесь конец ниточки, ухватившись за который можно размотать весь клубок. Глупые стихи, порой без всякого смысла. Читать их противно. Ага, вот, — Михайлова насторожило четверостишие, героем которого был «Женька-голубок». Жаргонная, блатная песенка. Где всего этого нахватался Воробьев? В кругу компаньонов по шпионской школе?

А может быть, это он сам Женька-голубок и его настоящее имя Евгений? Проверять нужно все. Даже эту, на первый взгляд ничего не значащую деталь нужно как следует проверить.

Утром Михайлов как бы невзначай завел с Воробьевым разговор о стихах в блокноте. Тот начал рассказывать о своих «творческих порывах», о том, что многое написано о себе.

— А среди стихов есть неплохие, — серьезно сказал капитан и достал блокнот. — Вот, например:

Михайлов заметил, как чуть дрогнули веки Воробьева. Спокойно дочитал до конца стихотворение, стал листать страницы дальше. Потом прочитал еще несколько стихов и, захлопнув блокнот, небрежно бросил его в стол.

— Правда, некоторые мне не по вкусу, но вообще ничего. Я тоже увлекался этим в молодости. А вы все это сами написали? — спросил Михайлов.

— Да, знаете, бывает такое настроение…

— Неплохо, неплохо. Там мне еще понравилась песня, помните: «Я тоскую по родине».

— Эта песня не моя. После войны в Германию к нам пришла из России.

В тот же день Михайлов заказал справки. Среди них была и с таким вопросом: «Не переходил ли когда-либо границу с Ираном человек по имени Евгений».

Прошло около недели. За это время Михайлов проделал еще один эксперимент. На очередном допросе он заговорил с Воробьевым по-немецки. Воробьев с трудом беседовал на этом языке. Пытался объяснить, что не стремился его изучать. Что общался больше с земляками, с мамой. Русские журналы читал. А уж когда связался с американцами и вовсе подзабыл. Михайлов еще больше утвердился в мысли, что агент темнит. В Германии он, наверное, был недолго. Иначе бы по-немецки говорил значительно лучше.

На десятый день из Москвы пришел долгожданный ответ. Сообщалось, что в 1950 году через Аракс, нанеся увечье пограничнику, бежал переодетый в военную форму человек. Им, как полагают, был некий Евгений Георгиевич Голубев, преступник, ушедший от суда за спекуляцию и воровство. Прилагалась фотография.

Сомнения сразу рассеялись — на снимке был Воробьев. Был он моложе, носил другую прическу, но это был он. Михайлов не так-то много надежд возлагал на свой запрос. Теперь же он был несказанно доволен: узел начал распутываться.

Ивану Михайловичу стал ясен замысел закоренелого преступника и предателя Родины. Спасая свою шкуру, Голубев сочинил себе новую биографию. Страшась возмездия, он открывал все, что касалось его недавнего прошлого, связей с иностранной разведкой и готов был принять наказание за это. Вызовом американского катера шпион надеялся на смягчение наказания. И кому тогда придет в голову искать еще какие-то детали из его биографии. Ведь он же «ничего не скрывал».

В этот же день Михайлов начал действовать решительно. Голубев вошел в кабинет, поздоровался, попросил сигарету.

— Дней десять назад мы с вами вели разговор о стихах. Помните? — спросил капитан.

— Помню, — ответил преступник и даже смущенно заулыбался при этом.

— Так вот, Евгений Георгиевич, сегодня мы снова почитаем их.

Лицо Голубева стало серым. Слишком большой неожиданностью для преступника было сейчас, когда все как будто осталось позади, услышать свое настоящее имя. Михайлов видел, как тот пытается взять себя в руки. Значит, решил бороться дальше. Твердым голосом Голубев произнес:

— Меня зовут Александр Михайлович.

Не обращая внимания на эту поправку, капитан продолжал:

— «Звали, Женька, тебя Голубком…»

— Так что же, из этого вы и делаете вывод, что я Евгений Георгиевич? — перебил Голубев следователя.

— А в стихотворении, кстати, отчество не указано. Но зато есть фамилия — Голубев. А вот ваша фотография, взгляните!

Голубев сразу сник. Тяжело опустился на стул, на лбу выступили крупные капли пота.

— Рассказывайте все начистоту, хватит играть в прятки.

Не сразу тот собрался с силами, Михайлов не торопил. И, наконец…

— Да, я Голубев, — выдавил из себя преступник. — Голубев Евгений Георгиевич…

— Дальше!

— В 1942 году я вместе с родителями был угнан…

— Оставьте в покое родителей. Иначе нам снова придется читать стихи: «Я приехал теперь в Исфаган».

— Я не был в Иране, — прохрипел Голубев и прикрыл лицо рукой.

— Выпейте воды!

Михайлов протянул стакан. Голубев взял его дрожащей рукой и, расплескивая воду на костюм, выпил.

— Географию, как выяснилось, вы знаете. Даже то, что Исфаган находится в Иране. Теперь рассказывайте, как в тысяча девятьсот пятидесятом году вы перешли границу Советского Союза…

Через полчаса в материалах следствия появились новые фамилии, города, адреса. Голубев рассказывал теперь уже все.

— А потом… потом я носил фамилию Алексеевский, Григорий Владимирович, — медленно говорил он. — В эту пору и познакомился с Кошелевым, а через него с американцем Стифенсоном, мы его звали «Стив». Он обучал английскому языку. Позднее он отправил меня в Иран, в одно курортное местечко. Там я жил на даче, которую занимали американцы. Однажды ночью мы со Стивом вылетели в Мюнхен. На аэродроме встретил американец по имени «Василий». Он мне дал имя Георгий Мюллер.

— На сегодня достаточно, — сказал Михайлов. — Теперь мы благополучно добрались до того места вашей биографии, откуда вы не боялись говорить правду.

Капитан вызвал конвойных, и Голубев, сгорбившись, словно из него вынули кости, поплелся к выходу.

12

Саша Яблочкин медленно бродил по казарме: то остановится у пирамиды с оружием, то поправит салфетку на тумбочке, то проведет пальцами по струнам гитары Куприяна Трифонова и молча слушает, как она звенит.

Чего же запечалился ефрейтор? Была тому причина — сегодня последний день его военной службы.

Так всегда случается в солдатской жизни. Приедет парень служить, поначалу тоскует по краям родным, потом привыкает. Полюбит полк свой, роту, отряд, заставу, и нет ему жизни привычней. Потом начинает считать дни до окончания службы, торопить время. А приходит пора уезжать домой — и снова тоскует молодая душа: жаль расставаться с добрыми друзьями-товарищами, с командирами, которые учили военной науке, даже с жесткой подушкой, на которую клал голову после трудных походов.

Нет, не один Яблочкин печалился в тот день. То же чувствовал и сержант Павел Шелков. Кстати, его и Николая Хлыстенкова наградили за то задержание медалями «За отличие в охране государственной границы СССР». Теперь Шелков передал другу командование отделением — тому присвоили звание младшего сержанта.

Все как будто ладно — а сердце болит, и вдруг — совсем не хочется уезжать.

…Минута расставания. Из отряда пришел автобус. Крепко жмут руку товарищи.

— Саша, пиши!

— Павел, не забывай!

— Петя! Передай привет Смоленщине!

— Наташа, мужа не обижай!

Наташа! Да, это она садится в автобус вместе с Яблочкиным. Провожать ее пришли подружки из Рыбачьего, и отец Василий Федорович Коротков, и председатель колхоза Иван Никитович Чепурной. Доволен Коротков зятем, все будто и хорошо, рад счастью дочери, но бежит по щеке слеза.

— Счастливо живите, дети! Если не понравится в Норильске, вертайтесь на Сахалин.

Теплым взглядом Ионенко провожает машину. До свидания, друзья! Хорошие были пограничники, долго будет жить память о них на дальней заставе.

— Выходи строиться! — слышится команда.

Служба идет своим чередом. Пограничная служба.

Сахалин — Владивосток — Москва

1958 год