Последняя вода

«ПОСЛЕДНЯЯ ВОДА»

Граница идет по пескам. Они вобрали в себя все оттенки желтого цвета — от светло-золотистого до рыжевато-бурого. Слева от дороги можно различить полосатые столбы. На них ослепительно вспыхивают под солнцем и оттого кажутся раскаленными добела стальные, из нержавеющей стали, государственные гербы. Там, за этими столбами, тоже пески, а дальше у горизонта за сизой, жаркой, тягучей дымкой — силуэты гор.

Машина который час наматывает на колеса желтую змеистую колею, переваливаясь на барханах, забираясь на них и ныряя вниз, словно судно с волны. Одежда пропиталась коричневой липкой и мелкой, как пудра, пылью, от нее болят и наливаются кровью глаза, пересыхает горло. Песок, песок и редкая верблюжья колючка или гребенчук. Пейзаж до тоски однообразен.

Я попал в эти места зимой. А к зиме тут все начисто высыхает после палящего солнечного натиска, изнурительного летнего зноя и столь же жаркой осени. В полдень жарко бывает даже в декабре, и столбик термометра поднимается порой до плюс двадцати пяти. Зато ночами минус пять. Резкий перепад, и оттого кажется, что холод лютый. Перепады температуры жестоко терзают все, что способно расти, даже закаленную верблюжью колючку. Она становится серой, и ее кусты похожи на больших свернувшихся ежей.

Сыпучие, подвижные пески кое-где перемежаются выходами глинистых пород, изредка покрытых трещинами, но плотными, ровными, как асфальт городских площадей. Их называют такырами. На таких местах машина бежит быстро, а если пройдет дождь, что в эту пору бывает, правда, редко, то колеса увязают в топкой грязи.

Мы миновали несколько небольших селений, аккуратных, как близнецы, похожих друг на друга пограничных гарнизонов — застав и постов с традиционными ажурными вышками: нигде за долгий путь глаз не порадовался деревцу, кустику зелени, цветку. Такой уж здесь безводный район и трудная тут служба — воду приходится возить издалека, и ей ведется строгий учет. А если где и есть маленький родничок, люди возле него становятся скупыми, жалко им поделиться водой с природой. Порой змеится узенький арык через весь поселок, берут из него воду. И ему душно, этому ручейку, не прикрытому листвой, его выпаривают лучи горячего солнца. Летом оно здесь такое жгучее, что пески раскаляются до семидесяти градусов, и вода в таких карликовых арыках горячая.

Граница свернула влево от колеи, ближе к горам, и вдруг странное видение — из-за серо-желтого песчаного косогора впереди вынырнул изумрудный корабль. Причудливый, он плыл нам навстречу, как восточная сказка, как мираж. Ближе, ближе… И не сразу возвращаешься в реальность: мечта оказалась пограничной вышкой, надстройки — белыми домиками, а высокие «корабельные борта» — зелеными насаждениями. Улыбаются мои попутчики, наблюдая за тем, какое все это произвело на меня впечатление, и я чувствую удивительную душевную приподнятость и тоже улыбаюсь.

— Это и есть застава, куда вы едете, — говорит шофер, молодцевато сбивая на затылок фуражку. — Хорошо тут, и служить ребятам веселее.

…Припомните. Не приходилось ли вам, пробираясь где-нибудь лесом в грибной или ягодный сезон, на полянке, а то и в поле у торной тропки, повстречать вдруг яблоньку, или вишню, или сливу-дичок. Если случается такое осенью, сорвешь плод: он кисленький, но душистый, как из сада. А еще бывает, набредешь где-нибудь в самой середке девственного леса на целую аллею таких дичков, ровненькую, как по линеечке.

Долгое время я считал это причудами природы, ветер, дескать, занес сюда заветное семечко — вот и выросло из него деревце. Только я ошибался.

Встретился мне однажды превосходнейший человек, которого многие считали чудаковатым. Собирал он плодовые косточки и семечки. Едят яблоки, груши, вишню или сливу при нем, косточки да семечки он выбрасывать не велит, берет себе в платок или в бумажный пакетик ссыпает. Сушил их и складывал в мешочки. Часто выезжал тот мой знакомый в командировки по стране и мешочки эти с семенами непременно брал с собой. Поинтересовался я однажды, зачем он это делает. Он загадочно улыбнулся, а потом рассказал все как есть.

И понял я с той поры, что не ветер разводит сады в лесах и сажает яблоньки в поле, а что есть много скромных, заботливых безвестных садовников, украшающих родные Просторы, вроде того моего знакомого. И причуды природы объясняются удивительно просто: живет на земле Человек…

Застава, куда был назначен начальником Федор Иванович Петренко, внешне ничем не отличалась от всех прочих, которые служба заставила встать тут, на горячих песках, в самом пекле. И территория маленького гарнизона была такой же, как окружающий его ландшафт. Та же утрамбованная солнцем и ветрами желтая земля, только в отрогах невысоких гор, по которым проходила линия границы, росла чахлая зелень. Правда, там ютились и крохотные оазисы, измеряющиеся порой десятками квадратных метров. Так было и в ущельях возле редких родничков. И хотелось, очень хотелось перенести такой оазис поближе к дому, к казарме, у которой негде было спрятаться от знойных лучей, разве только под грибком беседки, унылой от переплетения голых струганых жердочек, без единого листочка. Но не росло тут ничего. В летние месяцы термометр в зашторенной канцелярии показывал плюс сорок три. «Подхалим»-вентилятор как ни тужился, как ни вертел «головой», не в состоянии был переместить своими резиновыми лопастями тягучую духоту и не приносил облегчения. А за плотно закрытым окном температура была еще выше.

— Хоть бы одно деревце, и то было бы легче, — вздыхали пограничники.

Только чем напоить то деревце, если воду возили в цистерне, и даже когда мылись, ее не выливали, а отстаивалась она в ушате и шла после на хозяйственные нужды, на мытье полов. Одним словом, берегли каждую каплю. И о зеленых посадках речи, конечно, не шло.

Так было до той поры, пока в пяти километрах от заставы не обнаружили солдаты источник, невесть когда вдруг засочившийся из-под камня. И это был вполне пригодный источник с приличным для этих мест дебетом воды. Решили построить водопровод. Убедили начальство, что работа не пропадет впустую, что, если все делать аккуратно, вода будет. И получили «добро». Ключ огородили, заслонили камнями, чтобы создать хоть небольшую тень. Тоненькую трубу упрятали поглубже под пески, укрывая ее от горячего солнца. И потекла вода.

Радости не было конца, вроде бы сразу жизнь другая началась. Но все равно летом приходила вода на заставу разогретой до температуры парного молока. Из крана ее разбирали ведрами и кружками, а когда заполнялись баки, подставляли под хрустальную струйку разгоряченные лица. А вода лилась на землю и тут же высыхала, испарялась.

Начали поговаривать о том, куда бы девать излишки, как бы тратить их с толком.

«Ну, а если проложить от крана небольшой арык и посадить что-нибудь?» — подумал Петренко, наблюдая, как вернувшиеся из наряда пограничники совали под кран головы и блаженно улыбались. Большая часть воды, обласкав разгоряченные загоревшие щеки и затылки, лилась впустую. А если и впрямь, взять да и посадить что-нибудь?..

Увидел, подумал, и идея эта уже не оставляла Федора Ивановича, хоть и сам сомневался, будет ли жить тут хоть какое-нибудь деревце. Поделился мыслями со своим заместителем, старшим лейтенантом Михаилом Матвеевым.

Тот замахал руками:

— Да что вы, нелепая затея, не получится ничего. Если поливанием заниматься, лишний расход воды получится, да и дерево только измучается.

Но Петренко все больше утверждался в своей идее и решил все же попробовать. До войны работал он трактористом в колхозе, хорошо знал не только машину, но еще и агротехнику и садоводство, потому что и дома и в колхозе были сады. Вот и теперь раздобыл потихоньку разные книги по озеленению поселков, перечитал множество литературы об оазисах и южных растениях и о том, как с ними обходиться. А потом обзавелся и союзниками среди солдат, которые, как понял по разговорам, сильнее других мечтали о зеленой прохладе и были знакомы с секретами садоводства.

Вот тогда-то и стали строить первый арык: прокопали прямую канаву метров в пятнадцать, обложили ее кирпичом, тщательно замазали глиной с цементом все щели. Теперь вода от крана уже не уходила в песок, а прочно задерживалась в канаве. А чтобы не испарялась сразу, прикрывали ее от солнца кусками фанеры.

Потом стали добывать саженцы. Первыми зелеными поселенцами заставы были туя, тополь и клен; везли их аккуратно, словно малых детей, запеленатыми в брезентах десятки километров. Итак, назову дату — 14 декабря 1958 года (день памятный, так сказать, исторический для заставы). На заставе в тот раз получили право гражданства первые шестьдесят пять деревьев. Посадили их и стали ждать, не сложа руки, конечно, а заботливо ухаживая за саженцами, производя полив по строгому режиму, по науке.

Однако даже тогда, когда это уже свершилось, далеко не все верили в успех затеи Петренко. «Вот погоди, — пророчили ему некоторые товарищи с других, таких же зажатых в пустыне застав, — летний зной задушит твою «инициативу», и ты сам откажешься от аллей и парков. На песке этом, каракумском, хорошо строить только воздушные замки».

Но прошло лето — деревья выстояли, подросли, набрали силу.

— Сдаюсь, — сказал Михаил Матвеев, — и очень даже рад, что ты победил в этом споре, Федор Иванович. А раз так случилось, принимай меня в свое войско убежденных оптимистов.

И Матвеев тоже взялся за лопату.

На следующий год посадили на заставе еще четырнадцать корней. Они тоже почти все прижились. И это давало основание дерзать и дальше.

К следующей осени Петренко выяснил, что хорошо может расти в условиях его заставы вечнозеленая моклюра и что сажают ее семенами. Сумели раздобыть пакетик семян моклюры, и они чудесно взошли…

Историю этого пограничного оазиса я узнал не только потому, что донимал вопросами капитана Петренко и пограничников. Я листал объемистый альбом, в котором вместе с поблекшими видимо тоже от жары, любительскими снимками, были подсчеты, в каком году, сколько корней и каких было посажено и кто был особенно старательным.

Я листал альбом и видел за окнами изумрудную зелень. На заставе к той поре, когда я туда попал, росло уже около трех тысяч деревьев — целый парк среди пустынных песков, единственный на сотни километров.

— А вода? Как удалось ее получить столько, чтобы обеспечить все это зеленое царство? — спросил я.

Петренко улыбнулся:

— Вполне хватило и людям и растениям. Мы научились рационально использовать ее. Не тратить попусту ни единого литра. За своим парком ухаживаем постоянно и очень внимательно, в меру сил оберегаем его от пустыни. И зелень платит нам добром — дает прохладу и плоды.

— А разве у вас есть и плодовые?

— Есть. Шестьдесят корней урюка, например. Он оказался самым неприхотливым и выносливым. Пробовали разводить и другие фруктовые, но они в нашем климате жить категорически отказываются. Однако есть еще кое-что. Пойдемте.

Мы вышли в тенистую аллею перед казармой, и Петренко повел меня по ней к просторной ажурной беседке с решетчатой крышей, густо оплетенной какой-то зеленью. На крыше восседал жилистый черноглазый солдат в майке, белизна которой резко контрастировала с бронзовыми плечами и шеей. Лихо, как заправский парикмахер, солдат орудовал кривыми садовыми ножницами. А внизу другой солдат такими же ножницами срезал желтые, похожие на змей, ленты лозы.

— Виноград? — спросил я, никак не ожидая встретить тут это влаголюбивое и довольно прихотливое растение.

— Да, виноград. Несколько лет назад решили сделать пробу, посадили десять лоз, они принялись, а на другую осень дали урожай. Теперь их шестьдесят.

— Хорошо подросла за лето лоза, — авторитетно сказал парень, сидевший на беседке. — Следующим летом всю крышу заплетет, а урожай будет еще больше.

— Вам, Курбанов, и карты в руки, — кивнул Федор Иванович, — вы специалист — не мне чета. Раз обещаете, будем ждать урожай. — И, обращаясь ко мне: — Пойдемте, отведайте нашего винограда, сохранилось несколько гроздей. К тому же, как говорится, остатки сладки.

По дороге Петренко объяснил:

— Эти парни с детства занимались виноградарством, их, так сказать, наследственным делом. Джумангельды Курбанов — туркмен, Бабаджан Зиедов — таджик. Понятно, что на заставе они взяли виноград под свою опеку.

Мы шли по чистенькой, с побеленными бортиками дорожке. Старательно были побелены и стволы деревьев вокруг, чем-то отдаленно напоминающие рощицу русской березки. Солдат с перепачканными известкой руками и лицом кисточкой наносил на деревья защитный белый слой.

— Эта аллея — «надел» Николая Васильева. Солдат отвечает перед товарищами за состояние группы растений, — объяснил Петренко. — У нас участки распределены между всеми пограничниками заставы. Каждый приобщается к садоводству. Вначале некоторые идут на это дело с неохотой, а потом, и очень скоро, сами становятся болельщиками. Ухаживают за аллеей офицеры и члены их семей.

— А кто руководит озеленением?

— Комсомольская организация. Хронически «заболел» садоводством секретарь, сержант Николай Шатный. Он главный ревизор. Ему помогает и замполит.

— А вы?

— Непосредственно заниматься этим делом мне приходилось лишь первые годы, а потом все пошло само собой. Солдатам понравилось садоводство, полюбили свой оазис, гордятся заставой, и, если хотите, идет между ними этакое соревнование — чей участок лучше. Я же теперь при оазисе вроде главного агронома, — улыбнулся Петренко. — Приглашают меня на совещания в качестве, так сказать, ученого консультанта.

— А что это за совещания? О новых посадках речь?

— Да. Уже давно все садовые дела решаются у нас коллективно. Это один из приятных и полезных элементов досуга. Я убедился, что наши сады на этой невозможно трудной земле тоже несут свою службу, делают жизнь содержательнее. Солдатам хочется видеть свою родную землю цветущей и красивой. И они в свободные от занятий и службы часы сообща сажают новые деревья. А потом поливают их и радуются каждому молодому побегу, веточке.

Дорожка привела на утрамбованную площадку, над которой поднимался белый бортик небольшого круглого бассейна. В центре труба.

— Фонтан? — удивился я.

— Да. Дебет воды в нашем водопроводе бывает порой достаточно высоким, и мы тогда позволяем себе невероятную для этих краев роскошь — открываем фонтан. Иногда в бассейн запускаем маринку. Это небольшая — с вершок, неприхотливая рыбешка, обитательница колодцев в пустыне.

Вообще-то вы приехали не в лучшую пору, — заметил Федор Иванович, — сейчас большинство деревьев сбросило листву. Впрочем, я увлекся и забыл обещанное — угостить вас нашим виноградом и урюком.

В «тайнике» старшины нашлось лишь несколько небольших гроздей винограда, они уже начинали вянуть, или, как сказал старшина, увяливаться. Но вкус был еще чудесный, ароматом ягоды напоминали сразу и мед и грушу «дюшес».

— А весной у нас вообще красотища! — мечтательно вздохнул Петренко, когда закончилась дегустация. — Видите клумбы? Тут такие цветы вырастают! Да что клумбы — в апреле на территории заставы вокруг стоят тюльпаны. И знаете сколько? До двух с половиной тысяч. В столичных парках таких не увидишь…

Как-то уж утвердилась у нас, литераторов, традиция: бывая на заставах, мы ищем сюжет, подавай нам прежде всего рассказ о преследовании нарушителя, в крайнем случае об учебе и всяких приключениях, о суровости службы. Это в общем-то и понятно, что в очерках, статьях и повестях самое значительное место отводится именно службе. Она — главное, и с нее почти всегда начинаешь разговор с начальником заставы. Но вот в тот раз все пошло наперекор традициям. Суровость жизни?! Да, она была налицо и начиналась сразу, там, за высоким побеленным дувалом из необожженного кирпича, который пограничники выстроили, чтобы хоть как-то отгородить свой оазис от губительного, знойного дыхания пустыни, изнуряюще жаркого летом и пронзительно холодного зимними ночами.

А на зубах все еще скрипел песок после долгой дороги по барханам.

Я не спрашивал о службе еще и потому, что, уже отправляясь сюда, знал: застава была на хорошем счету, и какие бы ни были проверки, всегда оценки ставились самые положительные. Скажу больше. Никогда, за все время существования заставы, ни одному вражескому лазутчику не удавалось тут перейти рубеж советской границы. А были попытки. И последнего нарушителя задержали совсем незадолго до того моего приезда. Боевой поиск был в памяти многих.

В тот день, когда я гостил на зеленой заставе, все шло своим извечным, раз и навсегда установленным чередом: уходили на границу наряды, проводились занятия, чистилось оружие и писались письма домой. Петренко много раз тогда вызывали к телефону. Шла служба!

Его, Федора Ивановича, служба была такая же обыкновенная и такая же беспокойная, как и у сотен других начальников застав. Но было и что-то другое. Что? Кажется, я не совершу ошибки, заметив, что Петренко до ухода в запас любил службу по-своему. Она заключалась для него не только в этом строгом распорядке пограничной жизни. Его служба была (а он начал с солдата, был сержантом и старшиной) и в этих зеленых аллеях, наперекор природе выращенных на голом месте, которое кто-то из солдат-туркмен назвал Хошов — «Последняя вода». И потому эта «последняя вода» не иссякала, а платила щедрую дань человеку за его труды. И, видимо, не может родная земля обмануть надежды человека, если он любит эту землю, какой бы суровой она ни была. Он посвятил свою жизнь защите этой земли и хотел, чтобы она была красивой. И она стала красивой.

Любовь эта и теперь передается молодому солдату, который, приезжая сюда служить, вместе с боевым оружием, с участком государственной границы принимает в наследство от старшего товарища клочок цветущего оазиса, чтобы затем передать его тому, кто придет его сменить.

«Последняя вода»!..

Нет, она никогда не станет последней. А будет течь бесконечно, как бесконечна вера в жизнь…

Нет, не ветер заносит в лесные дебри косточки вишен, не он сажает яблоньку в поле и тем более не он способен развести сад в горячих песках. Все объясняется удивительно просто:

Живет на земле Человек!