Последствия старых ошибок

История шестая. Клинок

Солнце висело низко, но всё никак не могло сесть.

Мы попрощались с Колином. Он сам привёз меня на Кьясну, как и в тот, первый раз.

Лучше бы он меня убил.

Шлюпка окуталась дымкой электромагнитной защиты и сгинула, в секунды набирая допустимую в атмосфере скорость. Защита нужна была не хитинопластику внешних обводов маленького судна, а птицам и бабочкам, рискующим сгореть в трущихся молекулах воздуха…

Я мог сейчас всё — изображать психа на корабле Локьё, ручкаться с алайцами, а ещё лучше — убивать: кого угодно и в любых подходящих количествах. Главное — не терять напряжения. Оно было необходимо мне, чтобы жить. А в покойной пустоте Кьясны жизненный тонус, нужный для продуцирования смерти, резво стремился к нулю. Значит, и моё желание жить стремилось к этой же выдуманной математиками цифре.

Когда я застыл посреди парка, как это больное солнце над головой, — мир тоже остановился. И в нём медленно умирала Влана. И все мы были самым проклятым образом больны смертью, Хэд нас возьми. Всех…

И я ничего не мог сделать для себя. Самоубийство — это не моё. Я не способен трагически сунуть в рот разрядник. Мне это кажется идиотизмом. И ощущение этого идиотизма — старше моих прочих душевных болезней.

Рогард, надо же… Как я мог вспомнить Рогарда, если никогда не читал?

Как вообще может быть такое — вспомнить, что никогда не… Не видел, не знал, не ощущал? Ложная память? Гибридизация базофильных нейронов, так, кажется, сказал эрцогский медик, полупрозрачный маньяк с глазами, повёрнутыми во внутрь…

Я его спросил, он мне «ответил». Видимо, мы в расчёте?

Твой след по воде бежит впереди луны…

Ты — сон, до снов о тебе…

Что это? Откуда это во мне?

Лучше так:

В небе сани облаков

Небесами катятся,

Слишком много дураков

В одного не сладятся.

Вот это я знаю — откуда. Народный фольклор.

Я же простой фермер. Небо рухнет сейчас на меня, и станет на одного больного смертью дурака меньше. Вот только, если рухнет небо, других дураков, скорее всего, тоже придавит. Значит, выхода у меня и здесь нет.

И я сжал себя в комок сам.

И пошёл.

Дьюп — сам себе мироздание, а я буду сам для себя тем, с кем я буду вести войну. В конце концов, каждый только и делает, что воюет против себя. Все двуногие — неврастеники и хэдова поросль, психи, больные химерами своих и чужих «надо». Только солдат свободен. Ему обычно есть в кого стрелять, чтобы реализовать подростковые комплексы. Остальные стоят перед зеркалами, изучая петлю на собственной шее. Я–то чем хуже? Мерзавец с ружьём в моём случае не страшнее мерзавца без ружья….

И я подошёл к группе людей в легких длинных одеждах. И поздоровался. И улыбался. И я же созерцал эту улыбающуюся тварь, которая смеётся, когда надо плакать, врёт на каждом слове, а может, и вообще полностью состоит из вранья. Тварь, у которой не хватило самости НЕ полететь на Кьясну. Не достало сил сказать себе и всем прочим, что ей желается исключительно убивать.

И трусость победила другую трусость. Человек — суть две трусливые твари разом, вот в чём, оказывается, фишка. Но одна трусость всё равно сильнее другой.

Люди все были незнакомые, в массе — пожилые, но не из самых крутых, это я ощутил, когда подошла Айяна. Потому что все замолчали и расступились.

Айяна смотрела на меня. Двое из меня наблюдали за ней.

— Ну–ну, — сказала она и еле заметно покачала головой. Я уже прилично различал эти экзотианские намёки на жесты.

Один из мужчин открыл, было, рот, но закрыл уже от её косого желания взгляда.

— Поздно, — сказала Проводящая, подняв глаза на солнце, обсевшее всё ту же точку в небе. Стул у него там стоял, что ли? — Но мастер Эйче ещё занимается.

Айяна заглянула в лицо нам обоим и махнула рукой в направлении тропинки, уходящей в густой сумрак сада.

— Иди, не перепутаешь. Здание там всего одно. Скажешь мастеру Эйче, что я прошу его заняться сегодня и с тобой. Понял?

Я кивнул.

— Иди.

И я пошёл по тропинке. Куда–то во тьму. Даже светлячков не было в этот вечер, хотя потом я видел их в саду постоянно. Не было и света во мне. И во вне меня — его тоже не было.

Но здание я увидел: длинное и приземистое, как барак. И занавеску вместо дверей, прозрачную, едва подсвеченную изнутри. Значит, там был кто–то живой.

Я поднырнул под занавеску. И остановился в недоумении. Народу внутри оказалось не под стать звукам. Передо мной, в зале вроде спортивного, сидело прямо на деревянном полу человек сорок. И — тишина. Мертвенная.

Холостая, когда столько мужчин.

Эти мужчины не любили ещё так, как ты. И не теряли, как ты. Значит, их сорок, но ты перевешиваешь.

И я был один больше их всех, пока не скользнула вдруг тень, и в середине зала не возник худощавый, старше среднего, человек. Я мог поклясться: ещё секунды назад его здесь не было. Видимо, это и был мастер Эйче.

Незаметный, тонкий, скользящий над полом. Я и не знал, что у эйнитов есть бойцы, потому что никем другим мастер Эйче быть не мог. Бойца распознают по походке и по глазам, телосложение здесь неважно.

Я поздоровался, смешав привычное абэтодасмэ в бессмысленную кучу звуков.

Мастер не ответил, только махнул рукой: садись. И я сел прямо на пороге.

Но двигаться я не перестал, и мы сошлись с мастером глазами.

Он повторил мне:

— Садись!

Это был не безразличный эйнитский мастер Зверя, и не грантский, видящий в глубине будущего только свои игрушки. Эйнитский мастер Эйче оставался человеком. И он видел, что сев, я не остановился.

Он шагнул ко мне, и я поднялся под его взглядом. Мастер тенью лежал передо мной. Я был сгустком напряжения, он — рядом со своим напряжением. Если бы я убил сейчас его тело, мастер, наверное, пожал бы плечами и тенью скользнул мимо меня и себя.

Только в слепоте ярости можно сойтись с таким бойцом. А ярость моя почти всегда пуста. Я из тех, кто убивает так, как чистят свои же раны, или подставляют тело под бич.

Он посмотрел, я отрицательно качнул головой. Он не согласился и указал мне в центр зала. Меня невозможно заставить драться, если я не хочу драться. Но я вышел в круг. Мне было всё равно.

Тьма сгустилась по краям. Я вздохнул и выбросил из себя напряжение. И, когда я стал пустым, освещение вернулось.

— Не философ, — качнул головой мастер. — Но боец.

Он знал, где его тень, я — нет. Я просто оттолкнул её на время.

Мастер, склонив голову, слушал. Я молчал, но он слышал меня.

— А что, — спросил он вдруг, — это хорошо — умереть?

Я пожал плечами.

— Хочешь попробовать? — поинтересовался он.

Мастер Эйче всё–таки нашёл вопрос, на который я не мог себе ответить.

«Вы перестали пить коньяк по утрам, леди? Отвечайте да или нет?»

Я мог бы начать говорить с ним, я мог бы ударить его. Но я ничего не хотел.

Если стоишь на пути лавины, текущей с гор, ты хочешь именно попробовать? Или страх отнял у тебя движение? Или тебе просто всё равно, где ты стоишь?

Пожалуй, что так.

И я кивнул.

И мастер кивнул.

— Я давно хотел вам это показать, — обратился он к сидящим. — Но редкий человек подходит для такого боя. Может, вам больше никогда не придётся этого видеть, — он изменился чуть, становясь более плотным. — Три ипостаси есть в человеке — тело, душа и дух. Сколько могут хотеть жить или умереть?

— Все три? — предположил совсем молоденький парень.

— А разве тело разумно? — улыбнулся мастер.

— Но ведь душа не может думать о смерти, — подал голос другой.

— Думать? Нет, — ответил мастер. — Но желать смерти она может.

— Дух не может желать или не желать смерти, — сказал ученик постарше. — Дух бессмертен и не способен рассматривать себя под иным углом.

— Да, Майлэ, это близко к истинному. Только душа, не выдерживая возложенных на человека задач, может решиться утратить свою смертную часть, связанную с памятью тела, — кивнул мастер Эйче. — Это стремление должно быть сильнее рефлекторного стремления тела — жить.

Мастер направился к раздвижному шкафчику в стене.

Если бы он достал меч из воздуха, я бы не удивился. Но меч он вынул из деревянного ящика, развернув тёмную, тяжёлую ткань, скрывавшую наготу лезвия. Обоюдоострый, длиной в два локтя, если мерить по–грантски, с широким долом, довольно лёгкий на вид, что вполне могло быть иллюзией.

— Иногда стремление души к смерти достигает больших величин, чем способно выдержать тело, ??— продолжал мастер Эйче. — И душа выворачивается. Добро и зло словно бы меняются в человеке местами. Он может убивать во благо и спасать из мести. Увидеть такого выворотня — редкая удача. Длится это состояние недолго. Выворотень должен восстановить в себе баланс жизни и не жизни, или же дух покинет тело, и человек превратится в живого мертвеца. В существо с отрицательным значением граты. В того, в ком смерть перевесила всё жизненное, что он вообще способен был дать. Душа такого человека смертна, в отличие от прочих, она лишена крыльев духа. Тело же может, напротив, обладать меньшей уязвимостью. Но только там, где уязвимость регулирует совесть. Бессовестный человек, как вы понимаете, вообще малоуязвим физически.

Мастер Эйче прервал свой монолог и кивнул сам себе:

— Трудно я сказал. Но вы сможете посмотреть, как это бывает.

И он обернулся ко мне.

Я слушал и не понимал. Мне не хватало языковых навыков, чтобы уловить все нюансы. Но я чувствовал, что сказанное связано со мной.

— Ничего, — сказал мастер Эйче. — Поймёшь. Ты же убивать сегодня хотел?

Я промолчал. Не его дело, чего я хотел.

— Или умереть? — он протянул мне меч.

Я тяжело вздохнул. О драке я знал достаточно, мне было мало его сорока, но много его одного. Но это было неважно. Потому, что ничего, кроме тоски и скуки я не испытывал, глядя на оружие и толпу мечтающих стать болванами. Тягостное ощущение, приковавшее меня к Кьясне, всё усиливалось. На траве, среди деревьев, мне было чуть легче. И всё, что я хотел сейчас — выйти наружу.

Я уже один раз позволил сегодня поиздеваться над собой и привести меня сюда. Больше такого не повторится. Что позволено Дьюпу, то не позволено больше никому. Пусть сами носятся со своими игрушками. Кинжалы духа, блин, мечи ещё чего–нибудь. Мне и на Гране хватило этой херни…

И я почти развернулся, чтобы уйти.

Почти, потому что на пути вырос мастер Эйче, и навстречу мне блеснула стальная полоса лезвия.

Уклониться я уже не успевал. Как не успевал испугаться, пожалеть, подумать.

Миг занесённой боли замер у меня перед глазами. И двое успели только кинуться друг к другу, затягивая разрастающуюся между ними брешь.

Я упал на спину. Грудь тяжело вздымалась. Я видел это. И видел окровавленный клинок надо мной. Клинок, залитый моей кровью.

— Ну вот, — тихо и буднично произнёс мастер Эйче. — Иногда нужно именно разрубить, чтобы получить целое.

Два или три дня я болел. Когда сумел приподняться и дотянуться до спецбраслета на столике в изголовье кровати, оказалось, что три. Но порезов на теле не было, хотя я явственно помнил, как стальная полоса с неожиданным треском…

Я вспоминал, и лоб тут же покрывался каплями. Едкими, липкими, наверное, это выходил из меня запоздалый страх.

Перед обедом третьего дня Айяна подняла меня насильно. А потом, умилившись на полуголого, дрожащего мужика, вылила на него чайник холодной воды. А глупый мужик думал, что в чайнике должен быть чай.

— На, — сказала она, протягивая мне зеркало. Смотри. Нет на тебе ни царапины. Хватит уже валяться.

Я смотрел. Меня били дрожь и истерический смех, — всё сразу.

— Учиться будешь с одногодками, — сказала она чуть позже, вытерев меня простынёй и усадив к столу. — Только историю будешь изучать с младшей группой.

— Это почему ещё?

— Потому что ты не знаешь истории.

— А всё остальное как будто знаю! — возмутился я.

Айяна присела напротив и подперла подбородок кулаками, разглядывая меня, как диковину. Кто я, мол, такой, чтобы спорить с Проводящей?

Я понял намёк, но сдаваться не собирался.

— Я даже язык толком не понимаю. На бытовую тему могу говорить, да. Но вся ваша философия у меня вылетает из того же уха, куда её пихают! Я не понимаю вообще, как могло пройти всего триста лет между волнами колонизации, чтобы так ни фига друг друга не понимать!..

Айяна вдруг нахмурилась. Вернее, брови её дрогнули чуть–чуть, что по–экзотиански называется «эпо», а по–имперски — никак не называется, да и вообще такую гримасу трудно заметить без тренировки.

— Кто тебе сказал такую чушь? — вопросила Проводящая судя по «эпо» довольно сердито. И подсознание моё тут же отозвалось на её гнев тянущей душевной болью.

Я растерялся. Информация была — банальнее некуда.

— В учебнике написано.

— Думать нужно не только при решении тактических задач, а особенно внимательным следует быть там, где информация разжевывается и кладётся в рот. Что именно там у вас написано?

— Что в 332 году от начала колонизации сторожевой корабль «Виржиния» основал первое независимое поселение на Тайэ.

— Большое поселение? — уже мягче поинтересовалась Айяна.

— Не помню, — признался я.

— Шестьдесят три человека, — она чуть прикрыла глаза, сосредотачиваясь. — Следующим было поселение в северном рукаве галактики. Анасьёна. Там сели два больших имперских перевозчика при поддержке нашего линкора «Дождь». Потому что имперский разведкатер на Анасьёну опуститься не смог по причине своеобразной метрологической обстановки, — она распахнула глаза. — Верно?

Я кивнул. Айяна как из учебника прочла. Но раньше меня этот текст не цеплял: сели и сели, а теперь…

— А что значит «по причине своеобразной метрологической обстановки»?

— Это ты меня спрашиваешь? — опять нахмурилась Айяна.

Пришлось чуть отстраниться от неё. Контакт наш становился всё более болезненным.

— Раньше я думал, что имеется ввиду какая–то обычная обстановка, грозовой фронт или что–то вроде…

— А теперь — засомневался? — уточнила Айяна. — Ну, уже неплохо.

Она поднялась и скользнула к окну, потянув за собой шлейф из туники и невесомого плаща. Я вздохнул свободнее.

— Анасьёна, — нараспев начала Айяна, — это планета подтипа Ла Анамели. Ана–мель — «золотые небеса». Или «Золотые облака», так её называют чаще. Значит Ана–сьёна… Ну? Переводи сам…

Я помотал головой.

Она начала подсказывать.

— Что значит «сьённа»?

— Спуск, скольжение, обрыв.

— На Ла Анамели коллоидные частицы в воздухе создают не только гипнотические изображения, но и серьёзные помехи в навигации. Потому и «золотые облака». А на Анасьёне магнитное поле слабее и тоньше озоновый слой. «Золотые облака» превращаются там в «золотые обвалы», а при неблагоприятных погодных условиях электронная навигация вообще не возможна.

— И тем не менее, первая крупная имперская колония разместилась именно там? Сначала на самой неблагоприятной из трёх планет исконного заселения, а потом на такой же неблагоприятной планете северного сектора?

— Содружество было не очень радо Империи уже в те годы. Теперь ты понимаешь это?

— Но мы начали с проблемы трёхсот лет, причём тут…?

Айяна вздохнула едва заметно, и я осёкся. Видно, она полагала, что я должен был сам уже догадаться.

— Колонии не растут как грибы, мальчик. На Анасьёне колонисты большую часть года были оторваны от метрополии, им не удалось при тогдашних техсредствах даже добиться устойчивой связи. Эта ситуация растянулась на две с половиной сотни лет. Пока не наладили сообщение, первоначальная колония не росла, она даже несколько сократилась без поддержки извне. Условия же на Тайэ были таковы, что имперцы смогли выжить лишь перейдя в Цитадель и ассимилировавшись с её населением. Таким образом, прошло 250 лет, а мы с тобой ещё ни на шаг не продвинулись в плане имперской колонизации. Значит, уже не триста, как ты сказал, а пятьсот пятьдесят. Мне продолжать, или ты уже сейчас готов смириться с моим решением и проходить курс истории вместе с младшими школьниками?

Смирился я, смирился. И с тем, что шрама нет, и с младшей группой, пошла бы она…

Айяна обернулась в дверях:

— А к мастеру Эйче пойдёшь с самыми старшими. И руками там без нужды не махай, парни у нас тут не такие механически продвинутые.

Интересно, она выразила мне недовольство или похвалила?