Посол эмира

1

Я перестал удивляться неожиданностям. После перехода границы самые непредвиденные события подстерегали меня на каждом шагу, и каждый день приносил что-то новое.

Однако сегодняшняя новость… Нет, ее просто немыслимо было постигнуть!

Распрощавшись с Низамуддином, мы испытали немало тяжелого, пока не достигли наконец Независимой полосы. По мере приближения к границе запах пороха ощущался все отчетливее. Всюду стояли войска, военные посты. Овладев важнейшими узловыми пунктами, англичане придирчиво проверяли путников, и мы едва не оказались в их лапах. Лишь адвокатский сан Юсупа, а еще больше, признаться, его ловкость отвели от нас беду.

Пространствовав около недели, мы добрались до одного села, соседствующего с Вана. Юсуп тут же отправился разыскивать Чаудхури. На другой день он явился в сопровождении моего кабульского коллеги Абдусамеда. Я был удивлен. Но совсем уже невообразимое недоумение вызвала у меня принесенная ими весть: Абдусамед сообщил, что получен приказ самого его величества эмира о моем возвращении в Кабул, и по ту сторону границы, близ села Яхья-хана, меня дожидается машина.

Особенно встревожило меня то, что капитан не знал, чем вызван этот срочный вызов. Сколько я ни пытался выспросить у него хоть что-то, он отвечал скупо и однообразно:

— Мне известно лишь то, что дня через три-четыре, не позже, ты должен выехать, а я продолжу твою работу. Семья твоя в порядке, я специально был у них до отъезда, однако не сказал, что мы должны встретиться, — об этом мне говорить запретили. Вот и все.

Всю ночь я проворочался в постели, не находя себе места от волнения, пытался разгадать причину происшедшего, строил всевозможные догадки, перебирал в памяти все, что было сделано мною после выезда из Кабула, но ничего, что могло бы меня скомпрометировать, в своем поведении не находил… В чем меня могут обвинить? И неужели, если даже какая-то вина существует, ее оказалось достаточно для того, чтобы так срочно меня отозвать? Кто знает!.. И тут вдруг мысли мои приняли прямо противоположное направление, я снова занялся самоанализом, пытался оценить собственные способности. Может, там понадобился переводчик с русского языка? Нет! В министерстве иностранных дел сидят двое отлично владеющих русским, есть и другие… Тогда для чего же понадобился я? Одно было ясно: меня ожидало дело более важное, чем то, которым я занимался здесь, иначе никто не стал бы отзывать меня в Кабул.

Но что же это все-таки за дело?..

Мне было досадно. Едва я погрузился в события, столь важные и интересные, едва проникся всей их значимостью, как надо бросать и дело, и новых друзей… Нет, не страх перед будущим вызывал во мне инстинктивное чувство протеста, а лишь то, что предстояло все прервать на полдороге, не добившись сколько-нибудь ощутимых результатов в поставленной передо мною задаче. И это при том, что я успел уверовать в себя, в свои возможности, внести достойный вклад в борьбу за честь страны и нации.

Но приказ есть приказ. Упрятав в переметную суму все свои намерения, мечты и планы, я двинулся в путь.

И вот опять граница осталась позади. Точнее — не граница, а земля, на которой хозяйничали англичане, потому что никакой границы не существовало, а были все те же горы и ущелья. И был все тот же народ, говорящий на том же языке и живущий по тем же самым обычаям. Границей была лишь политика, потому что только она, колониальная политика, отделяла народ от народа, племя от племени, брата от брата, только она делала их врагами. Господа, сидящие там, в Лондоне, отсюда, за тысячи километров, опираясь на грубую силу солдат, властно водили карандашом по карте Востока, произвольно, по собственной прихоти смещая эти жирные линии. И если в середине восемнадцатого века влияние Ост-Индской компании ограничивалось южными районами Индии, то нынешние английские солдаты топтали нашу матушку-землю, стараясь все выше прочертить линию границы, а со временем и окончательно поглотить Афганистан.

Полулежа в машине, я дал волю своим мыслям, ничем их не сковывая. Я спрашивал себя: почему не сгинет навечно атмосфера вражды и тревоги, обуявшая мир? Куда ни глянь — распри, сражения, погромы… Едва утихнет разрушительный ураган в одной точке земли, как вспыхивает в другой, и с удвоенной силой. Почему? В чем источник этих нескончаемых человеческих горестей и бед?

Подобные тревожные мысли сменялись одна другой, пока наконец все думы мои непроизвольно не обратились к Кабулу. Я представил себе встречу с семьей, с друзьями, вспомнил родной дом… И, расслабившись в предвкушении всего этого, сам не заметил, как оказался в ласковых волнах мечты.

К полудню мы были уже близ Гардеза. Здесь мне предстояло встретиться с сипахсаларом и доложить ему о проделанной работе в Независимой полосе. Сипахсалар, без сомнения, знает, зачем меня вызвали в Кабул, и потому я с нетерпением ждал разговора с ним: неведение о собственном близком будущем порядком издергало мои нервы, и хотелось поскорее дознаться истины, какой бы она ни оказалась.

Гардез жил необычайно оживленной жизнью. Сипахсалар проводил смотр вооруженных сил племен и родов, прибывших сражаться за честь родины.

Перед крепостью на белом коне в парчовой попоне и серебряной сбруе восседал сипахсалар в парадной военной форме и с гордостью наблюдал за воинами, нескончаемой колонной проходившими мимо него. Мангалы, джадраны, ахмедзаи, джаджи… Воины одного племени или рода сменялись воинами других племен и родов, колонны возглавляли военачальники или старейшины племен, за ними выступали барабанщики. Барабаны и зурны словно бы придавали воинам бодрость, веру в собственные силы. В глазах тысяч бойцов, конных и пеших, горел огонь священной мести, головы были горделиво подняты, поступь тверда и чеканна.

Один из военачальников, стоявших близ сипахсалара, торжественно и громко воскликнул:

— Джихат!

И со всех сторон понеслось восторженное и звонкое:

— Джихат!

— Джихат!

Волною гнева прокатилось это слово по площади, оно звучало как громоподобный призыв к мести, как клятва…

Праздничная атмосфера ощущалась во всем — в сиянии загоревших, возбужденных лиц, в цветах, что бросали воинам из несметной толпы, в звоне летящих монет…

— С нами — аллах! За нами — правда! Мы победим! — выкрикнул кто-то, и снова в ответ понеслось:

— Джихат!

— Джихат!

Я стоял в этой возбужденной толпе, и едва ли не больше всего меня радовало, что племена и роды, вчера еще враждовавшие между собою, сегодня жили общими интересами, дышали одним воздухом и стремились к единой цели. Как говорится, где бы ни был мой брат, но он мне брат. Так и здесь: в обыденной жизни далекие друг от друга и даже недобрые друг к другу братья, сегодня готовы были защищать один другого, и это вызывало чувство гордости за человека.

Я стоял, весь подавшись вперед, вытянув шею, и напряженно всматривался в приближавшихся к сипахсалару всадников. И вдруг взгляд мой остановился на человеке, который, горделиво озираясь по сторонам, статно восседал на сером красавце коне. С радостным волнением я узнал в этом всаднике Яхья-хана. Да, несомненно это был именно он! Я узнал не только его самого, но и златотканый халат, который он однажды показал мне, сказав, что это подарок от самого эмира Абдуррахмана-хана за отвагу, проявленную при защите родины. Помню, Яхья-хан полушутя заметил тогда, что, мол, такой дорогой подарок достался ему не за красивые глаза.

Справа от Яхья-хана ехал довольно полный старик, усы которого совершенно закрывали рот; слева — молодой джигит с привлекательным лицом. У всех с поясов свисали мечи, все были при оружии.

Вот они поравнялись с сипахсаларом. Яхья-хан приветствовал его поклоном. Сипахсалар в ответ улыбнулся и помахал правой рукой. Разглядев в толпе меня, Яхья-хан дружески покивал мне головой, и, растроганный его вниманием, я мысленно благословил его на ратные подвиги и сказал, понимая, что он меня не расслышит:

— Счастливого пути!

Короткая, наспех, встреча с сипахсаларом никак не прояснила для меня моего положения. «Все узнаешь в Кабуле», — коротко сказал он, и я не стал расспрашивать.

2

И вновь Кабул. Не заезжая домой, я поспешил во дворец, втайне надеясь узнать свою судьбу из уст самого эмира.

Я увидел его у дворца, он собирался куда-то уезжать, но заметил меня и приветливо воскликнул:

— О капитан! Вернулся, слава аллаху, живым и невредимым?!

Я приблизился и приветствовал его по уставу, но он протянул руку, внимательно оглядел меня и сказал:

— Вечером обо всем поговорим. А пока иди отдыхай…

Что оставалось делать? Ни с чем я вернулся в свою машину и едва уселся, как со стороны Шер-Дарваза раздалось несколько пушечных залпов.

Наступил полдень — время обеда. Все лавки были закрыты, улицы малолюдны, и даже на базаре, который жил по своим законам, тоже не было обычного оживления. Город словно дремал…

Мне не терпелось добраться до дома, и шофер, видимо почувствовав мое состояние, услышав биение моего сердца, так жал на педали, что мы вихрем неслись вперед.

Вот и наша улица. Остается доехать до самого ее конца, свернуть в закоулочек — и я у родного порога!

Как обычно, у калитки играло много ребят. Я сразу увидел Хумаюна. Заслышав гул машины, дети насторожились.

Надвинув фуражку чуть не на глаза, я вышел из машины и грубым голосом, строго спросил:

— Кто тут из вас Хумаюн? А?

В первую секунду мальчик растерялся, но тут же с криком «Папа! Папа!» бросился и повис на моей шее.

Всего несколько минут потребовалось на то, чтобы наш двор оказался забит народом. Приходили родственники, соседи, все поздравляли меня с благополучным возвращением под отчий кров. Мама стояла в сторонке растерянная и то и дело утирала слезы; Гульчехра словно застыла подле свекрови и глядела на меня сквозь сетку чадры. Мне хотелось броситься к ним обеим, обнять, расцеловать, но желание — желанием, а когда на тебя смотрят десятки глаз, приходится сдерживать эмоции.

Наконец гости разошлись, и мы вошли в дом. Тут же явился и Ахмед. Он, оказывается, уже знал, что я возвращаюсь, но даже вчера вечером, зайдя к моим, ничего не сказал. Услышав это, мама посмотрела на него с обидой.

— Как же это ты мог молчать? Боялся обрадовать нас?

— Военная тайна, мама! — улыбнулся Ахмед и поднял указательный палец.

Мы пошли на второй этаж, расселись, стали закусывать, пить чай, и за этой затянувшейся трапезой о чем только не переговорили!

Ахмед был доволен своей поездкой в Индию, рассказывал о новых друзьях, с которыми сблизился и которые однажды даже уберегли его от надвигавшейся беды.

— Меня, Равшан, что удивляет, — с грустью говорил Ахмед. — Трехсотмиллионный народ! Народ, сыгравший такую заметную роль в самой истории человечества, в его культуре! Народ, создавший «Махабхарату», воздвигший Тадж-Махал, и ко всему этому — добрый, душевный народ… За что он так мучается, так страдает?.. Вот эта несправедливость не перестает меня удивлять!

Мы помолчали, каждый занятый своими мыслями. Я устремился воспоминаниями туда, откуда только что прибыл; видел дороги, по которым пробирался; людей, с какими сталкивала меня судьба. Мне казалось, что и Ахмед сейчас всем своим существом был там, в Индии.

И вдруг он спросил:

— Значит, едем?

— Куда? — удивился я. Я не расспрашивал его о своей судьбе, о том, зачем был вызван, хотел, чтобы он заговорил первым, если, конечно, он в курсе дела. И вдруг этот вопрос: «Значит, едем?» Стало быть, разгадка тайны совсем близка!

— Как куда? — удивился Ахмед. — Ты что, не знаешь, зачем отозван?

— Нет, пока не знаю. Хотел было у сипахсалара выяснить, но он уклонился, ничего определенного не сказал.

— Ах, так! — словно бы спохватился Ахмед. — Ну, тогда считай, что и от меня ты ничего не слышал и вообще мы даже не виделись.

— Брось, Ахмед! — взмолился я и дружески обнял его за плечи. — Говори… И поверь: я тебя не слышал и не видел!

Видимо, Ахмеду и самому не терпелось поделиться тем, что касалось нас обоих. Он посмотрел на меня с таинственно-радостной улыбкой, вздохнул, будто решаясь на что-то, и коротко сообщил:

— Мы едем в Москву!

Я едва не подскочил от неожиданности.

— В Москву-у-у?

— Именно так! Его величество эмир получил письмо от самого Ленина, и там сказано вполне недвусмысленно, что Россия поддержит Афганистан в борьбе с англичанами. Эмир направляет в Москву посла. Мы — в числе тех, кто едет с ним.

Вот уж чего я никак не мог ожидать! В первые мгновения мне показалось даже, что это просто сон, причем сон о прошлом, потому что в последние годы официальные отношения между Афганистаном и Россией почти полностью прервались. Во всяком случае, я не слышал, чтобы из Кабула в Москву направлялись официальные представители. Но его величество эмир по-своему оценивал перспективы отношений с Россией. Я сам слышал его письмо к Ленину. Однако можно ли было надеяться, что гордиев узел, стягивавшийся с каждым годом все туже, будет разрублен столь быстро?! Да, события принимали просто стремительный характер!

Голос Ахмеда вывел меня из раздумий.

— Будем живы — может, и с Наташей твоей повидаемся…

— Все в руках аллаха, — неопределенно отозвался я. Мне вообще не хотелось сейчас говорить, мне хотелось, думать. Быстрые мысли уже перенесли меня за границу, я бродил по знакомым улицам Самарканда, Ташкента… Дальше мне бывать не приходилось. О Петрограде и Москве я знал так много, будто сам там жил. Особенно подробно и интересно рассказывала о них Наташа — дочь военного врача из Самарканда, подруга моей юности. Раньше они жили в России, любили ее, и знали, и не скупились на воспоминания о ней… Интересно, где же она теперь, Наташа? Неужто действительно доведется встретиться?..

Закурив, я встал. Встал вслед за мной и Ахмед. Он был в отличном настроении, глаза его излучали свет. А я пока еще лишь осваивался с только что услышанной вестью и чувствовал себя несколько растерянным.

— Ну что? Может, тебе не все ясно? — с улыбкой спросил Ахмед. — Спрашивай…

Я медленно оглядел его с ног до головы. Ахмед заметно похудел. Видно, не слишком легкой была его жизнь в Индии…

— Кто же едет послом?

Ахмед, по своей привычке, предостерегающе поднял указательный палец и сказал:

— Военная тайна…

3

Весть о том, что в Москву, к Ленину, в ближайшее время направляется посол, вихрем пронеслась по городу, об этом знал уже весь народ.

Мы начали готовиться.

Ежедневно генерал Мухаммед Вали-хан — он и был послом — приглашал нас для разговора. Вот и сегодня мы до позднего вечера просидели в министерстве иностранных дел, знакомясь с материалами о России.

Домой я отправился пешком — разболелась голова. Да и отличная погода располагала к прогулке. Проходя вдоль берега реки, встретил одного знакомого офицера. Мы долго говорили о том о сем, и, лишь когда совсем стемнело, я остановил проезжавший мимо фаэтон и поспешил домой.

Открыв дверь, мама сказала, что меня дожидается какой-то незнакомец. Действительно, не только мама, на и я не знал этого человека. Едва я вошел, он довольно тяжело поднялся из кресла, учтиво осведомился о здоровье… И голос, и манеры его говорили об уверенности в себе; национальный белый костюм из самой простой ткани был свежим и выглядел даже нарядно. Поверх белой рубахи — черный чекмень.

Лицо его обрамляла густая черная борода, а большие карие глаза смотрели так спокойно, будто он был завсегдатаем в нашем доме, своим человеком.

Что-то сразу насторожило меня, я ощутил беспокойство. Не садясь, чтобы тем самым не дать возможности усесться незнакомцу, я спросил:

— Простите, с кем имею честь?

Он мягко улыбнулся и на чистом персидском языке сказал:

— Гостя не принято расспрашивать стоя. Может, присядем?

Беспокойство мое нарастало с каждой секундой, но что я еще мог сделать, если не предложить гостю сесть, не усесться напротив него и не просить слугу принести чай?

Незнакомец всматривался в меня пристально и изучающе и даже не пытался это скрыть. Когда слуга вышел, он заговорил все тем же непроницаемо-спокойным тоном:

— Вы меня не знаете, однако я вас немного знаю, — удивительно, не правда ли? — Он достал из кармана завернутую в старую газету фотографию, газету скомкал в кулаке, а фотографию передал мне через стол. — Узнаете?.. Помните, где вы были сфотографированы?

Да, я прекрасно помнил!

Две женщины вульгарного вида — мои случайные знакомые по Вана — прижимались ко мне с обеих сторон, а на столе перед нами стояли бутылки, рюмки, бокалы… Все это было мастерски запечатлено на снимке. В общем, хмельная компания! Одна из женщин даже положила голову на мое плечо, а я как-то глупо, бессмысленно улыбался, будто и впрямь радовался этому застолью, которое, как сейчас уже стало совершенно ясно, было спровоцировано в расчете на дальний прицел.

Усмехнувшись, будто не произошло ничего сколько-нибудь значительного или просто интересного, я перебросил фотографию незнакомцу и спросил:

— Ну и что? Я вас слушаю.

Тот усмехнулся в свою очередь, но в усмешке этой таилось какое-то торжество.

— Вы не ответили, однако, на мой вопрос: где вас фотографировали? Когда и где?

Я вскипел. Это что — допрос? Да по какому праву?..

— Слушайте, — сказал я, — что вам, собственно, надо? Зачем вы явились в мой дом?

— Зачем? — переспросил он. — Да просто за тем, чтобы сказать: один ваш приятель хотел бы с вами встретиться. Если можно — сейчас. Я провожу вас. Если нет — завтра.

— Но вы — кто? Вы ведь тоже не ответили на мой вопрос!

— Да, действительно! — словно спохватился он и поспешил исправить оплошность: — Я капитан Фрезер. Запомните, пожалуйста: капитан Фрезер! Надеюсь, что отныне нам придется встречаться довольно часто.

Его уверенность, его ледяное спокойствие, стеклянный взгляд его глаз, — все это едва не вывело меня из равновесия. «…Отныне нам придется встречаться довольно часто…» Он разговаривал со мной как с платным агентом! По всему чувствовалось, что визит этот был частью тщательно разработанного плана и Фрезер не имеет ни малейшего намерения оставить меня в покое.

В раздумье я подошел к окну, машинально отдернул штору… Напротив нашего дома стояли какие-то двое, словно бы простые пешеходы, остановившиеся, чтоб обменяться новостями. Но это безусловно были люди Фрезера! Безусловно! Не зря нас предупреждали, что на днях в Кабул прибыли опытные английские разведчики, которых интересует, в первую очередь, предстоящая миссия в Москву, и потому возможны самые непредвиденные провокационные акции.

Я постарался совладать с собой, вернулся к столу, сел и спросил так, будто вопрос мой продиктован простым любопытством, не более того:

— Ну, а если я не захочу с вами встречаться? Что тогда? Тогда вы передадите эту фотографию в полицию?

Незнакомец странно, по-кроличьи, дернул носом.

— Ну что вы! — воскликнул он. — Фотография — чепуха! Я принес вам ее просто на память… — Он закурил сигарету и, выпустив первый клуб ароматного дыма, уставился в мои глаза. — Слушайте, господин капитан, — продолжил он уже другим, более серьезным тоном. — Вы только что были по ту сторону границы. Вы сами убедились, что происходящее там — не пустая угроза; пушки могут грянуть не сегодня, так завтра. На войне, сами понимаете, ничем не приходится гнушаться, никакими средствами. Шалость, мягкотелость и прочие категории — все это глупость! И потому… — Он предостерегающе поднял руку, будто хотел отвести ею от меня опасность. — И потому, — продолжил он, — если вы станете отказываться от встречи, мы найдем способы, чтобы она тем не менее состоялась.

— Это что же? Шантаж? — спросил я.

— О нет! Чистейшая правда! И, если хотите, — предостережение. Вот взгляните в окно, взгляните еще раз, если вы не заметили там наших людей. Ну, видите теперь? Так вот: две гранаты, три-четыре шальных пули — и вашей семьи как не бывало! И вас в том числе, это уж само собою разумеется…

— Ну, а дальше? — спросил я. — Что дальше? Неужели этого достаточно для осуществления ваших планов?

— Нет, конечно, нет! Но хоть от одного нашего врага мы избавимся. Да еще и от такого, который едет в гости к большевикам! — Незнакомец снова дернул носом. — Когда собираетесь в путь?

Я промолчал. Я мучительно искал выход из положения, хотя выходов, по сути, было всего два: либо решительно отказаться от предложенной встречи, либо же идти. Логика подсказывала, что, конечно, следовало сказать «нет» и посоветовать моему гостю «для прогулок подальше выбрать закоулок». Но ведь он не отвяжется! Стало быть, надо искать какой-то обходной маневр.

Вошел слуга, пригласил к ужину, но я лишь отмахнулся от него, не до ужинов было сейчас. А гость сказал:

— Пожалуйста, идите… Я подожду.

У меня просто дыхание перехватило от ярости. Этот надменный тон, это милостивое разрешение — «пожалуйста, идите»… Сколько раз по ту сторону границы я едва не проглатывал собственный язык, не имея права сказать то, что рвалось из души! Но здесь, дома… Неужели и под родной крышей я должен извиваться, хитрить, приспосабливаться?..

Гость не молчал.

— Напрасны ваши сомнения, — сказал он. — Пора бы понять: во всем повинен эмир! Если бы он не оказался в большевистских сетях, не пришлось бы и вам скитаться по ту сторону границы, и мне скрываться под чужим небом. Он, он один повинен во всем! — повторил Фрезер и несколько раз кряду дернул носом. — Сегодня человечеству грозит единственная опасность — большевизм. Его нужно вырвать с корнем, потому что более коварного врага у нас нет. Но и приспешников большевиков… Да, и приспешникам не может быть пощады! — Крутой, упрямый подбородок незнакомца резко выпятился вперед, борода оттопырилась. — В общем, так, капитан: если вы не желаете гибели своей семье, если действительно болеете за судьбу Афганистана… — Он выдержал паузу, свел брови над переносицей и уставился на меня исподлобья. — Если все это так, как я предполагаю, — не советую вам отказываться от встречи. Даю вам время на размышления, но мы будем ждать вас завтра в девять вечера… — Он извлек из кармана клочок бумаги с адресом, по которому я должен явиться, и добавил: — Время там обозначено. И прихватите с собою имена тех, кто едет с вами. А кстати и их адреса. — Он встал, направился к двери, потом обернулся и сказал: — Подумайте… Для вас же лучше, если придете. В противном случае… Впрочем, и это будет выход, но совсем иной. — Он уже взялся за ручку двери, но вдруг резко обернулся: — А третий путь — это выстрелить мое в спину… — И несколько мгновений постоял лицом к двери, будто предоставляя мне эту, последнюю из названных, возможность. Потом опять посмотрел на меня. — Не станете стрелять? Ну, в таком случае, может, проводите меня?

Да, конечно, третий вариант — выстрел в его спину — был самым соблазнительным, но этот «героизм» ничего не дал бы ни мне, ни делу, которому я служил. И не без невероятного внутреннего напряжения, подавив в себе ярость, я пошел провожать капитана.

У ворот он задержался и глумливо усмехнулся:

— Да, кстати, можете сообщить о моем визите к вам в полицию. И даже самому эмиру. Но в назначенное время и в назначенном месте я буду вас ждать. И не потеряйте бумажку с адресом…

Мне действительно не терпелось как можно скорее рассказать о случившемся эмиру, но не исключалось и то, что те двое, что пришли с капитаном, где-то затаились и следят за мною. Пожалуй, следовало дождаться рассвета, чтобы не дать им возможности употребить во зло ночной мрак и безлюдье.

А рассвет, как на грех, не наступал. Уснуть бы хоть на час — скоротать время. Но сон не шел. Перед глазами стоял во всей своей наглости, во всей безапелляционности капитан Фрезер. Его хладнокровие, его олимпийское спокойствие были поистине впечатляющи. Он даже предложил мне сообщить о нем в полицию! Как это объяснить? И как объяснить, что англичанам было известно о моем пребывании по ту сторону границы? Выходит дело, полковник Эмерсон, беседуя со мною, уже знал, кто я такой? Но от кого? Я не допускал мысли, что предан кем-то из моих индийских друзей, — нет-нет, в них я не сомневался. Возникал и еще один вопрос, едва ли не самый существенный: как англичанам стало известно о моей предстоящей поездке в Москву? Ведь я и сам не знал об этом, можно сказать, до последней минуты! И почему изо всех, кто едет, они остановились именно на мне?

Все эти вопросы наплывали на мое сознание черной тучей, затуманивали мозг, не давали ни минуты покоя, хотя, в сущности, каких-то серьезных причин для беспокойства я не видел. О своих встречах с англичанами я обстоятельно докладывал эмиру, даже о провокационной вечеринке с сомнительными дамочками эмир тоже знал. Работа есть работа, и мало ли в какие «игры» приходится играть разведчику! Более всего, пожалуй, меня волновала в эту ночь мысль о том, что меня кем-то заменят и я не поеду в Москву. Москва была давней моей мечтой. Увидеть Россию, увидеть, быть может, самого Ленина, — можно ли представить себе большее счастье?

Утром, в обычное время, я пошел на службу. Никому из товарищей, даже Ахмеду, я ни слова не сказал о вчерашнем визитере. Мне надо было видеть эмира — и только эмира! С другой стороны, если я, вместо того чтобы сидеть на своем рабочем месте, буду дожидаться в приемной встречи с эмиром, то вполне могу оказаться в поле зрения какого-то английского агента, которому поручено следить за каждым моим шагом. Мне и без того казалось, что за мною следят и вокруг незримо кишат англичане.

Едва я открыл папки с делами и начал листать информационные материалы о России, как был вызван к министру. Сам не знаю почему, но сердце мое забилось учащенно и гулко, стук его отдавался в висках. Не вчерашняя ли история стала известна господину министру? Вполне возможно, что сотрудники полиции видели, как капитан Фрезер входил в мой дом, и, по долгу службы, доложили об этом.

Как изматывает тревога! Холодный пот выступил на моем лице, я старался овладеть собою, но это давалось с трудом. Господин министр вполне законно мог поинтересоваться, почему до сих пор я никому не доложил о визите капитана Фрезера? Чего, собственно, ждал?

Однако, к счастью, все эти опасения оказались напрасными. Министр заговорил о предстоящей поездке, о некоторых ее деталях. И, лишь выслушав его, я рассказал о капитане Фрезере и попросил, чтобы господин министр как можно скорее передал мой рассказ его величеству эмиру.

Вскоре оказалось, что сообщение это было еще более важным, чем я мог думать. Эмир вызвал меня к себе незамедлительно, выйдя из-за стола, пошел мне навстречу, протянул руку и спокойным тоном сказал:

— Садись… Господин визирь мне все доложил.

В кабинете находился и начальник полиции. Он рассказал, что предстоящая миссия в Москву весьма заинтересовала англичан. В Кабул прибыли матерые разведчики во главе с полковником Эмерсоном. Усмехнувшись, начальник полиции добавил:

— Они сейчас изыскивают самые немыслимые способы, как бы проникнуть во дворец. Но мы делаем все, чтобы парализовать их усилия.

И он подробно изложил планы полиции.

Выслушав его, эмир довольно долго молчал. Нервно поглаживая усы, он ходил взад и вперед по ту сторону своего обширного стола, вид у него был крайне усталый, измученный, бледность и красноватые отечные веки говорили о бессонных ночах. Потом он глянул искоса на висевший на стене обнаженный меч и заметил:

— Кто-то из мудрецов сказал: «Если меч станет точить неумелый человек, то лучше вовсе его не точить». Разведка, я думаю, подобна боевому мечу, причем если отточенный меч заносится неожиданно, то чаще всего его заносит чужая рука. Мы научились сыпать пулями, бить из пушек, но вот исподволь, незаметно расставлять сети, создавать, так сказать, невидимый фронт, — в этом, признаться, мы еще слабы. Но этому необходимо научиться! Нужно иметь острые мечи, тупыми в бою ничего не достигнешь.

Судя по настроению эмира, он был крайне возмущен тем, что Эмерсон осмелился послать ко мне своего человека.

— Уму не постижимая наглость — направлять в дом афганского офицера английского разведчика, предлагать афганскому офицеру какую-то грязную сделку!.. — И, помолчав, заключил, к крайнему моему удивлению: — Ты должен туда пойти. И вести себя так, будто принимаешь их условия, — не мне учить тебя лицедейству…

Я встал, собираясь уйти, но эмир остановил меня:

— И учти: английские разведчики — ушлый народ. И коварный. Чуть зазеваешься — можешь и со скалы в пропасть случайно сорваться — это я говорю и в переносном, и в буквальном смысле слова. И мы не сумеем тебе помочь. Все сейчас будет зависеть от тебя самого, от способности маневрировать, от чутья. Твердо запомни это!

Затем мы вместе с начальником полиции попытались представить себе хоть примерный ход предстоящей мне встречи, проанализировали все могущие возникнуть ситуации. Он пожелал мне удачи — и мы расстались.

4

Итак, в назначенный час я должен был явиться в назначенное место.

Я вышел из дома, когда солнце уже закатилось за горы, вечерние улицы были оживлены, люди расходились по домам, город жил своими привычными вечерними заботами.

Мне предстояло проделать долгий путь, — означенная в записке улица находилась на самой окраине города, где и я-то, давний житель Кабула, кажется, никогда не был. Я дошел до узенькой улочки, огороженной по обе стороны глиняным забором, миновал ее и оказался на пустыре — каменистом и просторном. Идти по камням было трудно, то и дело я оступался и едва удерживался на ногах. Ко всему этому откуда-то появились два здоровущих пса, встретивших меня зловещим лаем. Хорошо еще, что в руках у меня была толстая палка. Я бросил ее в собак, видимо, в одну попал, потому что раздался визг и оба пса бросились наутек.

Я приблизился к холмам и тут услышал за спиной глухой кашель. Я остановился, прислушался. Мне почему-то казалось, что это должен быть капитан Фрезер.

Так и оказалось. Но капитан был не один. Вдвоем они довели меня до самых холмов, какой-то тряпкой завязали глаза и помогли сесть на коня. А позади уселся сам Фрезер. Словно молотя зерно, он долго кружил на одном и том же месте, чтобы полностью дезориентировать меня, и наконец двинулся. Конечно, я никак не мог бы сказать, куда мы скакали, в каком направлении. Ясно было лишь то, что с каждой минутой город оставался все дальше и дальше.

Мы ехали примерно полчаса, так, по крайней мере, мне показалось. Затем капитан Фрезер остановил коня, помог мне спешиться.

Вокруг было тихо, как на кладбище, — ни звука ниоткуда, ни даже собачьего лая.

Когда капитан сорвал с моих глаз повязку, я увидел, что мы оказались в тесной хибарке, потолок которой едва не касался голов. Два маленьких окошка были наглухо закрыты, пахло промозглой сыростью: видимо, давно уже эта хибарка не обогревалась. В углу горела керосиновая лампа с сильно закопченным стеклом, стояло несколько табуреток — и ничего больше!..

Указав на одну из табуреток, Фрезер улыбнулся мне своими маслянистыми глазами и сказал:

— Не взыщите, господин капитан. Рад бы пригласить вас в более комфортабельное место, но что поделаешь?! Такова наша с вами жизнь — жизнь разведчиков. Вы ведь тоже разведчик и, как я слышал, неплохо поработали по ту сторону границы…

Он был слегка пьян. Предложив мне закурить, он уселся против меня на такой же грубой табуретке и продолжил:

— Да, поработали вы, как говорят, неплохо. Но скажите — чего добились? Да н и ч е г о! — сам же ответил он, тем более, что я молчал. — Вот ведь какая у нас с вами неблагодарная профессия! Скитаемся бог весть где, не спим ночами, а в итоге… Хм! — хмыкнул он себе под нос. — Полуобнаженных женщин, развлекающих людей в ресторанах всякими там канканами, ценят выше, чем нас с вами! Не приведи господь — умрет какая-то из них, на другой день все газеты гудят о потере, описывают красоту, фигуру, грацию… А если что случится с нами?.. Ни имени не назовут, ни заслуг не оценят, просто уложат в могилу в твоем очередном маскарадном костюме — и будь здоров! В лучшем случае высекут на надгробном камне: «Капитан Равшан». Большего не жди…

Я смотрел на Фрезера с удивлением. Сейчас это был совсем не тот наглый и язвительный человек, что вчера нагрянул ко мне домой. И слова его, и поведение — все было иным. Неужели он так пьян? Сначала мне показалось, что он выпил самую малость.

Фрезер словно почувствовал мое недоумение.

— Может, думаете, я пьян? Нет! — резко сказал он. — Дело не в рюмочке коньяка, которую я действительно пропустил за ужином. Просто иной раз нервы сдают: работа изнурительная! Ну, сами посудите: если бы вчера в вашем доме или сейчас, здесь, я оказался в руках у людей эмира, — что бы со мною сделали? — Вопрос был риторическим, и я не откликнулся. — Из моей кожи сделали бы вожжи — вот что! — Он тяжело вздохнул и закурил вторую сигарету. — А ведь я не выбирал эту профессию! Это война мне ее навязала! Так что я, как и вы, лекарь поневоле…

Он разглагольствовал бы, вероятно, еще долго, если бы в хибару не вошел полковник Эмерсон. На нем было облачение ахуна: белые штаны и рубаха, тонкий халат, тюрбан, а на ногах кандагарские башмаки… Короткая бородка, явно идущая к его лицу, была тщательно расчесана. Вообще он выглядел довольно привлекательным, белая одежда красиво оттеняла смуглость лица и глубокую черноту глаз.

Остановившись у порога, Эмерсон внимательно и долго глядел на меня. На мне был гражданский костюм — тот самый, в каком Эмерсон уже видел меня при первой встрече, когда я был «купцом».

— О господин купец! — воскликнул полковник, будто меньше всего ожидал увидеть меня здесь. — Действительно, если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе! Вы не шли к нам — мы пришли к вам! Интересно все же, почему вы не сдержали своего обещания? Сбежали — и нам пришлось вас разыскивать… — Он шагал по тесной полутемной комнатке из угла в угол, поглядывая на меня, потом остановился и продолжил свою речь: — Еще тогда, в доме Чаудхури, я понял, что никакой вы не купец, и потому пригласил вас на чашечку кофе с глазу на глаз. Вам, вероятно, интересно, как я догадался? Ну, я и это скажу, но не сейчас. Сами знаете, настоящий разведчик — непременно психолог, и главное в нашей работе — проникнуть в душу человека и его мысли, суметь нащупать уязвимое звено, ахиллесову пяту, так сказать. Вот, к примеру, вы… Вы пришли на назначенное место, так? Почему пришли? От страха?.. — Он глядел в мои глаза, как смотрят гипнотизеры, и я выдержал этот длинный взгляд. — Нет, господин купец, вы непохожи на труса! К тому же вы — один из тех немногих, кому эмир доверяет свою жизнь. Вы — близкий эмиру человек! Далеко не всех он приглашает в свой дворец на ужины, далеко не каждому дано сидеть за одним столом с Сурейей-ханум! — Полковник покосился на капитана Фрезера, который как статуя стоял в сторонке, и спросил: — Как вы считаете, капитан? Я прав?

Капитан закивал головой:

— Да, конечно… Далеко не все могут не то что сидеть за одним столом с Сурейей-ханум, но просто даже видеть ее лицо без чадры!

— Вот именно… — Полковник испытующе посмотрел на меня. — А вот господин капитан много раз видел жену эмира, верно? Ну, когда, например, вы видели Сурейю-ханум в последний раз?

— Вчера, — сказал я.

— Нет, — возразил полковник, — вчера вы могли видеть ее лишь с чадрой на лице. Я же хочу знать, когда в последний раз вы ужинали с нею за одним столом.

— Еще до поездки в Индию.

— Вот это совсем другое дело! — невесть чему обрадовался Эмерсон, будто я ненароком выдал военную тайну. — И, если вам будет угодно, мы перечислим всех, кто в тот вечер ужинал у эмира! — Он пододвинул к себе табуретку, поставил на нее левую ногу и, опершись о колено локтем, исподлобья глянул на меня. — Но я не перестаю размышлять над тем — почему все-таки господин капитан согласился на сегодняшнюю встречу? Ну, во-первых, он не трус. И во-вторых, всей душой предан эмиру. Веские мотивы? Веские! Тем более не вижу логики в том, что вы пришли. На своих собственных ногах!

— Интересно, а вы на моем месте не пришли бы? — Спросил я, почувствовав, что хватит молчать: надо переходить в контрнаступление. — Интересно, как поступили бы вы, ощутив, что над вашей головой навис острый меч?

— Я? — Полковник язвительно усмехнулся. — Ну, видите ли, ваше положение не было безвыходным. Быть может, я на вашем месте отсиживался бы какое-то время во дворце. Или, в крайнем случае, уехал бы на фронт. Спрятал бы семью в надежном месте — и уехал. Ищите ветра в поле!

Беседуя с начальником полиции, мы как-то иначе представляли себе начало моей встречи с англичанами, но полковник с первых же слов опрокинул все наши версии. Правда, такой вопрос тоже нами обсуждался, мы его предвидели и решили, что я буду ссылаться на чувство элементарного страха. Но в запасе был и другой аргумент. Почувствовав, что момент для маневра наступил, я посмотрел прямо в глаза полковника и заговорил:

— Видите ли, я рассудил просто: если вы сумеете по достоинству оценить мои услуги, тогда есть о чем подумать. Но именно в этом-то я и не убежден. Честно говорю: я не убежден в том, что моя игра будет стоить свеч. С другой стороны — эмир… Тоже, как говорится, бабушка надвое гадала! Мой бедный отец столько лет верно служил Абдуррахману-хану, деду нынешнего эмира, а чем кончил? Последовал за ним в Туркестан, не один год скитался, а ничего не выиграл, наоборот — все проиграл! Как отблагодарил его Абдуррахман-хан? — Я требовательно: посмотрел на полковника, будто это он разорил моего отца, — Бросил больного, нищего на чужбине, а сам уехал. А когда мы вернулись в Афганистан, Абдуррахман-хан ничем нам не помог! И я невольно спрашиваю самого себя: могу ли сделать для нынешнего эмира больше, чем мой отец сделал для Абдуррахмана-хана? И что получу взамен?

— Ну, вас, конечно, вознаградят по заслугам.

— Как знать… — задумчиво сказал я, и мне показалось, что полковник слегка усмехнулся.

Отбросив ногой табуретку, он вновь заходил по комнате, потом остановился подле меня и уже собрался было заговорить, но я решил опередить его:

— Говоря начистоту, у меня есть более близкий советчик, чем эмир. Быть может, вы слышали это имя — Азизулла-хан? — Я вопросительно глянул на полковника, но он стоял, не поднимая глаз, и лицо его ничего не выразило, когда я упомянул дядю. — Вот с кем я часто беседую на разные темы, — он ведь родной брат моей матери! Азизулла-хан многое повидал в жизни, и он в высшей степени наблюдательный человек. Надо сказать, что поначалу он был против того, чтобы я ехал на Независимую полосу, а потом подумал и сказал: «Езжай… Тебе полезно убедиться, что нам не на кого опираться!» И оказался прав. Я убедился в этом воочию: действительно, там нет сил, на которые мы могли бы рассчитывать. Народ не желает воевать, он не знает, за что, собственно, он должен воевать, что это ему даст, кроме жертв. А уж в каком состоянии находятся войска — об этом я могу не говорить, сами знаете: самолетов нет, современных дальнобойных орудий нет, да и винтовки-то в большинстве допотопные. А у вас… Ну, чем располагаете вы, это я тоже видел! Какое может быть сравнение!.. — Я снова глянул на полковника, но выражение его лица оставалось застывшим, как лицо кади, читающего Коран. И тогда я продолжил свою тираду: — Вот и задашься вопросом: как преградить путь такой армаде, имея в своем распоряжении неорганизованную и неоснащенную армию в пятьдесят — шестьдесят тысяч человек? Ведь у вас-то есть возможность противопоставить нам полумиллионную! Да еще какую!..

Верил мне полковник или нет, но слушал он внимательно, а в конце, как мне показалось, моя аргументация заставила его призадуматься. К тому же — в этом я не сомневался — Эмерсон был знаком с моим дядей Азизуллой-ханом, который несомненно посредничал с англичанами. При нашей последней с ним встрече дядя в очередной раз поносил эмира и осторожно намекнул, что в ближайшие дни во дворце возможны такие перемены, что мы и доехать-то до Москвы не успеем и вынуждены будем не солоно хлебавши вернуться в Кабул. Вот почему я и заговорил о дяде. Я полагал, что наше с ним родство поможет мне втереться в доверие к Эмерсону и иже с ним. С другой стороны, я понимал, в каком трудном положении оказался. Слова эмира о скале, с которой меня могут сбросить, — эти слова невольно приходили на память.

После долгого молчания полковник как бы между прочим спросил:

— Когда едете в Москву?

— Пока еще неизвестно.

— И кто же именно?

Я надорвал подкладку своей каракулевой шапки и извлек из-под нее бумажку со списком имен.

Полковник Эмерсон приблизился к лампе, пробежал глазами по бумажке, затем достал из своего кармана какой-то свой листок и протянул его мне. И я увидел не только имена, но и адреса всех, кто должен был ехать с послом.

Возвращая мне мой измятый листок, полковник желчно сказал:

— Спрячьте его понадежней…

— Стало быть, не доверяете! — с легкой обидой в голосе сказал я. — Проверяете меня, боитесь — обману.

— Не прикидывайтесь простачком, господин капитан! — неожиданно взорвался полковник, и глаза его сверкнули. — Доверчивость вообще — удел глупцов! А вы… Вы далеко не глупец, именно поэтому эмир и послал вас сюда. Да-да!.. Но и я тоже не так наивен, чтобы верить, будто вас привели благие намерения. В одно лишь я верю твердо: игра в прятки не может продолжаться бесконечно. Со дня на день все станет совершенно ясно. Точнее говоря — вы станете ясны. И если я сочту возможным довериться вам, то есть если вы докажете нам свою искренность, можете твердо рассчитывать на любую поддержку со стороны правительства Великобритании. Да-да, — снова повторил он и добавил: — С вами говорит не простой полковник, ищущий в вашем лице верного нукера, а официальный представитель Великобритании. А вы, надеюсь, понимаете, что значит завоевать доверие такого государства. Так что еще раз повторяю: для меня лично, для полковника Эмерсона, вы, собственно, не представляете никакого интереса, у меня и без вас хватает нукеров, там, дома. Но вы можете быть полезны моей стране, и этим неблагоразумно пренебрегать, особенно если вспомнить, что отец нынешнего эмира — эмир Хабибулла-хан — свалился бы со своего престола задолго до выстрела в Джалалабаде, если бы его не поддерживало правительство Великобритании.

Полковник Эмерсон немного помолчал, он заметно старался успокоиться. Затем приказал капитану Фрезеру принести коньяк.

— У нас, у англичан, — вновь обратился он ко мне, — существует такое понятие: джентльменское соглашение. Такое соглашение означает для настоящего мужчины больше, чем любой документ, любое письменное обязательство или что-то еще в этом роде. Джентльменское соглашение — это слово мужчины! И если вы искренне скажете, сами ли решили прийти сюда или вас прислал эмир, — я дам вам это слово! А потом… — Он махнул рукой в сторону двери. — Потом идите на все четыре стороны! Больше мы не станем вас тревожить. За одно слово правды — полная свобода, полная от нас независимость.

Я усмехнулся:

— Если я вас правильно понял, вы готовы поверить и моему джентльменскому слову?

— Пожалуй, — неуверенно сказал полковник, — только учтите, что в случае обмана тот, кого обманули, вправе рассчитаться с виновным по собственному усмотрению. — Полковник сурово свел на переносице брови. — У вас есть старая мать, есть маленький Хумаюн и жена Гульчехра. Подумайте хотя бы об их судьбе…

— Вы, господин полковник, не вполне последовательны. Сами говорили, что я не трус, и сами же пытаетесь меня запугать…

— Вы меня не поняли! Я не запугиваю вас, а всего лишь напоминаю условия джентльменского соглашения!

С бутылкой и рюмками в руках вернулся капитан Фрезер. Он пододвинул поближе ко мне свободную табуретку, наполнил рюмки…

Полковник невесело усмехнулся.

— Помнится, при первом знакомстве вы отклонили наш тост, дав понять, что вы — мусульманин, а истинный мусульманин не пьет. А сегодня?..

Вообще-то говоря, бывало, что мы с дядей выпивали — немного коньячку, стакан пива… Так, может, он когда-нибудь между делом рассказал об этом своим английским друзьям? Лучше не рисковать…

— В тот раз я действительно не мог пить, плохо себя чувствовал, — сказал я. — Но неудобно же было говорить об этом во всеуслышанье! А сегодня?.. Что ж, пожалуй, немного выпью, если угостите.

И я потянулся к рюмке.

— Браво! — воскликнул полковник. — Собственно, я и тогда не слишком-то поверил в ваш аскетизм. Ну, — воодушевился он, — давайте же выпьем за нерушимость джентльменского соглашения!

Я залпом осушил свою рюмку. Полковник выпил лишь глоток, потом закурил и, затянувшись, спросил:

— Так зачем же все-таки эмир посылает вас в Москву?

Этого вопроса я тоже, конечно, ждал. Я начал издалека — с письма эмира Ленину, рассказал, что в этом письме говорится об установлении дипломатических отношений между Афганистаном и Советской Россией и что Ленин поддержал это предложение. Не покривив душой, сказал, что письмо к Ленину слышал своими ушами, но ответа не видел, хотя знаю, что он был.

— А сейчас вы работаете в министерстве иностранных дел?

— Да.

— И чем же, если не секрет, занимаетесь?

— Читаю разные материалы о России.

— А еще?

— Да нет, больше пока ничем.

— А все-таки? — Полковник подождал и, ничего больше от меня не услышав, сказал: — Вы же фактический секретарь миссии, потому что никто, кроме вас, не говорит по-русски! Стало быть, от вас и секретов быть не может. К тому же вряд ли посол едет в Москву с пустыми руками, верительные грамоты уж во всяком случае везет, не так ли?

— Ну, естественно! Вероятно, верительные грамоты сейчас готовятся. Господин посол — генерал Мухаммед Вали-хан — не выходит из кабинета визиря, так что, думаю, они вместе что-то там составляют.

— Точно, составляют! — уверенно заявил полковник. — Проект договора между Афганистаном и Россией составляют, вот что!

— Я говорю лишь о том, что знаю, — скромно заметил я.

— Ну уж это-то вы должны бы знать! — строго заметил полковник. — Вы ж разведчик! По ту сторону границы за несколько дней очень немало успели, даже в Пешаваре побывали…

— Но если вам все это известно, даже то, что я был в Пешаваре, то мне как разведчику грош цена! С такого и спроса нет!

— Не скажите, — возразил Эмерсон. — В Пешаваре, например, вы отлично справились со своим заданием. Впрочем, об этом поговорим особо. И напомню вам, кстати, восточную пословицу, в которой говорится, что надо уметь слышать даже то, как змея жует под семью пластами земли. Мы к этому стремимся. Мы, к примеру, знаем, что из министерства вы ушли сегодня около трех часов дня. Верно?

— Верно.

— И знаем, куда направились. И надеемся узнать, чем там занимались…

Да, действительно я пошел во дворец около трех. Кто же им это сообщает? Или просто так поставлена слежка?

Полковник, словно поучая меня, помахал указательным пальцем.

— Вот видите… Я умышленно приоткрыл вам кое-какие наши карты, чтобы вы поняли, как это просто — попасть впросак! — Он сам наполнил наши рюмки, выпил и продолжил: — Итак, по нашим данным, в министерстве иностранных дел сейчас составляется проект секретного договора между Кабулом и Москвой. Вам, господин капитан, надлежит ознакомиться с этим проектом… — Это уже прозвучало как задание. — Если сумеете, снимите копию. Поинтересуйтесь, какие еще документы готовятся, поговорите с людьми. — Он опять заходил по комнатке с таким видом, будто мучительно пытался что-то вспомнить. Потом резко остановился, словно споткнулся о порог, и продолжил тоном старшего в звании и должности: — Напишите для нас все, что знаете о после Мухаммеде Вали-хане, вплоть до его увлечений, его друзьях, знакомых… А послезавтра около полудня у Большой мечети вас будет ждать капитан Фрезер. Если же у вас будет какое-то срочное дело и вы не сумеете прийти или если не застанете Фрезера на месте, значит, в девять вечера встретитесь там, где сегодня. Ну! — Полковник поднял свою рюмку, — Выпьем в знак нашего знакомства!

И рюмки опустошились в очередной раз.

Достав из кармана увесистую пачку денег, полковник бросил ее прямо мне на колени:

— Вот это для начала…

Я посмотрел на эти деньги, как на гадюку, неожиданно плюхнувшуюся на мои ноги, но сказал вполне спокойно и даже беспечно:

— Спасибо, пока что у меня денег хватит.

— Знаю, знаю! — воскликнул чуть захмелевший полковник. — Эмир не допустит, чтобы его верноподданные нуждались! Но деньги, господин капитан, никогда не бывают лишними. Так что… — Я неохотно, даже с отвращением, взял пачку купюр, а полковник тут же, с ловкостью иллюзиониста, извлек из кармана какую-то бумажку и карандаш. — Вот распишитесь, пожалуйста. Как говорится, дружба — дружбой, а денежки счет любят! Это мне для отчетности, — пояснил он уже серьезно.

Я подписал составленную на английском языке расписку и встал. Полковник первым протянул мне руку:

— Спокойной ночи, капитан…

5

Кабул спал. На пустынных улицах можно было встретить лишь патрульных солдат. И только в нашем доме не ложился никто, кроме маленького Хумаюна, безмятежно разметавшегося в своей постели. Даже Али, наш слуга, привыкший рано ложиться и рано вставать, в эту ночь дожидался меня, стоя у ворот.

Я мобилизовал все усилия, чтобы выглядеть беспечным, и удивленно воскликнул:

— О, Али! Ты что это не спишь? Может, свидание назначил?

— Вас дожидаемся, — серьезно отозвался слуга. — Капитан Ахмед два раза приходил, говорил, ищет вас по всему городу, ну, мы все и заволновались: не случилось ли чего?

— А что могло случиться? — Я легонько потрепал Али по плечу и сказал: — Ступай спать, пора уж…

Мама тоже сказала, что Ахмед заходил дважды. Глаза ее были заплаканы, она показалась мне жалкой и измученной. А Гульчехра сидела в столовой перед приготовленным мне и давно остывшим ужином и, едва увидев меня, зарыдала, повисла на моей шее.

— Ну что ты, Гульчехра, успокойся… О чем ты плачешь?

Она молчала, а я долго целовал ее и не выпускал из объятий, всем существом своим ощущая ее волнение, тревогу за меня и ее счастье, что вот я вернулся домой живой и невредимый.

Мне уже не раз казалось, что частое мое отсутствие делает Гульчехру одинокой и все острее переживается его каждая моя отлучка. Даже теперь, когда я вернулся из Индии, мы виделись крайне редко, нам почти не удавалось посидеть вдвоем, поговорить не торопясь о нашей жизни, о Хумаюне, обо всем, что неизбежно при совместной семейной жизни. Я уходил на работу очень рано, а возвращался, когда все домашние уже спали. И сегодня никто бы и не думал волноваться, если бы не то, что меня искал Ахмед. Именно это навело моих близких на тревожные мысли. Тем более что ушел я в штатском костюме и сказал, что просто прогуляюсь по городу и зайду поболтать к Ахмеду. А Ахмед-то как раз и разыскивал меня!

Но зачем я ему так срочно понадобился? Видимо, произошло что-то важное, потому что сегодня я просил Ахмеда не приходить, сказал, что хочу денек отдохнуть дома от всего и ото всех. Правда, Ахмед пытался обмануть маму — заглянул, мол, просто так, безо всяких дел, проходя мимо… Но дважды проходить мимо?! Понятно, что мои близкие в это не поверили и очень разволновались.

Если бы не столь позднее время, я поспешил бы во дворец — узнать, что произошло, зачем я понадобился. Но сейчас это было уже невозможно.

Вдвоем с Гульчехрой мы сели за поздний ужин, и тут вдруг она сказала:

— Когда ты поедешь в Москву, мы с Хумаюном проводим тебя до Мазари-Шарифа, мне хочется пожить в доме родителей. Там мы тебя и будем ждать… Согласен?

Я промолчал, а сам подумал, что неожиданный отъезд из Кабула жены и ребенка может навести моих новых «друзей» на нежелательные размышления.

Гульчехра долго ждала ответа, потом обняла меня за плечи, поглядела на меня глазами, в которых были и любовь и страх, и спросила:

— Отчего ты молчишь? О чем думаешь?

Я снова промолчал, лишь взял в ладонь маленькую руку Гульчехры и легонько сжал ее.

— Как ты изменился в последнее время! — с горечью сказала она. — Раньше, бывало, шутил, смеялся, весело играл с Хумаюном, а теперь… Скажи наконец, что случилось?

— Много дел, дорогая, очень много! И дорога предстоит дальняя, надо все продумать, подготовиться…

— Может, ты не уверен, что это путешествие благополучно закончится? — прямо спросила Гульчехра. — Ведь в России, говорят, очень неспокойно.

— Милая моя, а где сейчас спокойно? — уклонился я от ответа. — Но ведь мы едем с послом! И по личному приглашению Ленина! — Я все еще не выпускал из своей руки руку жены. — Скажи, ты знаешь, кто такой Ленин?

— Слышала… Говорят, какой-то особенный человек, очень умный.

Я рассмеялся.

— Да, Ленин — необыкновенный человек, это верно! И вот представь себе, что я увижу его своими глазами! Даже поверить трудно…

Я женился на Гульчехре не потому, что влюбился в нее, — нет. Она была дочерью какого-то дальнего родственника моей мамы, купца из Мазари-Шарифа. Родственник этот довольно часто приезжал в Кабул, останавливался у нас. Это был веселый человек с хорошо подвешенным языком. Года три-четыре назад он, бедный, умер, оставив сына и трех дочерей, из которых Гульчехра была младшей. Он любил ее больше всех своих детей и однажды привез с собою, чтобы показать ей Кабул.

В тот год мы и познакомились.

Гульчехра была ребенком, ей едва исполнилось в ту пору восемь лет, — смуглая, худенькая, застенчивая девочка.

Потом я очень долго ее не видел. Мама же, часто навещая своего родственника в Мазари-Шарифе, всякий раз, вернувшись, рассказывала главным образом о Гульчехре, расхваливала ее на все лады, а спустя лет десять после первого моего знакомства с девочкой сказала:

— Съездил бы ты к ним, посмотрел бы, какая славная девушка выросла, какая красавица!

В то время я еще никого не любил, о женитьбе как-то не думал, но в Мазари-Шариф поехал. Не в поисках невесты, а потому лишь, что не умел отказать маме.

Приняли меня очень радушно, и мне сразу стало ясно, что между мамой и ее родственниками был какой-то разговор о моей женитьбе на Гульчехре.

Тоненькая невысокая девушка, смуглолицая, с лучистыми застенчивыми глазами, робко улыбнувшимися мне при знакомстве, действительно оказалась очень славной. Сам не пойму, отчего, увидев ее, я вспомнил Наташу — ту девушку, на которой когда-то, в юности, остановился мой взор. Тогда мне было, кажется, лет четырнадцать, магия любви еще не коснулась моего сердца, но каждая встреча с Наташей была радостью, согревала юношескую душу.

Наташа казалась мне самой красивой девочкой на свете. У нее были светлые волосы и такая белая кожа, что стоило лишь слегка сжать ее запястье, как оставался розоватый след от моих пальцев… Как непохожа оказалась на Наташу смуглолицая, черноглазая Гульчехра! Полная противоположность! Тем более странно, что я глядел на нее, а видел ту девочку из моей юности.

Но самое удивительное заключалось в том, что в тот же день я согласился жениться на Гульчехре! И, лишь женившись, понял, как она прекрасна, как умна, добра, верна, нежна… Девичья скромность, ласковость и мягкость — все это было ее естеством, ее натурой. Я не помнил случая, чтобы она повысила голос, позволила себе какую-то невежливую выходку или грубое слово. Если что-то печалило или обижало ее, она тихонько, чтобы никто не видел, плакала, а если, случалось, от усталости и нервного напряжения я говорил с нею раздраженно, она мягко старалась успокоить меня… Да, нелегка в наше время судьба женщины! Всю жизнь свою она проводит в четырех стенах, созерцая необъятный мир из узеньких окон своего жилища. А на улице появляется в чадре и боится даже по сторонам глядеть, чтобы не навлечь на себя упрека в нескромности. Куда ни глянь — чадры, чадры… Ни блеска глаз не увидишь, ни тонкой красоты лица, и волей-неволей иной раз задумываешься: сколько прекрасного, сколько своеобразного и неповторимого скрыто от нас под этими ненавистными чадрами! Какие души, какие характеры можно было бы прочитать на лицах, которые сейчас все выглядят как одно невыразительное, пустое лицо!

Я до сих пор невольно улыбаюсь, вспоминая один давний случай. Как-то перед заходом солнца я возвращался с работы и, проходя мимо школы «Хабибия» встретил женщину — высокую, статную и, как я подумал, непременно очень красивую. Но… женщина была в чадре! Она шла медленно, видно, никуда не спешила. Повстречавшись со мною, круто повернулась и пошла в обратном направлении. Я шел за нею, любуясь ее стройностью и грациозной, как у газели, поступью. Когда мы снова поравнялись, женщина остановилась и обернулась ко мне:

— Не желает ли достойный джигит выпить чашку чая?

Я просто опешил от неожиданности — такого со мною еще не случалось!

Женщина тихонько рассмеялась и продолжала:

— Может, думаете, что вас приглашает какая-нибудь беззубая старуха?

— Да нет, что вы! — беспомощно залепетал я и, рискнув, дерзко добавил: — Только можно ли утолить жажду чаем?

Женщина расхохоталась. И в этот момент из магазина, возле которого мы говорили, вышел не кто иной, как Ахмед! Оказывается, меня решила разыграть его веселая и шутливая жена — Айша-ханум, мастерица петь, плясать, играть на таре и даже сочинять стихи. Но мог ли я распознать ее под чадрой?

…После ужина я зашел в комнатку Хумаюна. Мальчик спал безмятежным детским сном. Я откинул с его лба смолянистые кудри, погладил по головке, а сам поймал себя на тревожной мысли: «Что ждет тебя в будущем, какая судьба?» И вдруг услышал спокойный, бесстрастный голос полковника Эмерсона: «У вас есть старая мать, сын Хумаюн, жена Гульчехра… Подумайте хотя бы о их судьбе…»

Да, голос полковника Эмерсона не давал мне покоя. Страшная угроза слышалась в этом холодном голосе, и мысль о том, какой смертельной опасности я, быть может, подвергаю свою семью, удавом сжимала горло. Кто-кто, а уж мы-то знали, на что способны англичане! Что им какая-то одна семья, если они способны поливать огнем орудий целые народы?! Один опрометчивый шаг — и я не только сам погибну, но погублю и мать, и жену, и сына… Стало быть, я должен, я обязан как можно более правдиво играть свою роль, раствориться в ней и неустанно искать пути дезориентации своих врагов, самых коварных способов их обмана.

Но чем больше я думал об этом, тем явственнее ощущал тревогу и даже страх. Только отступать уже было некуда, единственный шаг назад означал падение в пропасть, в небытие. Оставалось идти вперед — только вперед!

6

А день расставания с Кабулом, с друзьями и с семьей неотвратимо приближался. Теперь уже послезавтра мы должны были выехать. В городе только об этом и говорили, разные слухи передавались из уст в уста. Одни желали нам счастья и удачи, другие прочили гибель в большевистских сетях…

Я чувствовал немыслимую усталость — не физическую, скорее, душевную. Эмерсон давал мне задание за заданием и не переставал поторапливать. Он явно испытывал меня. Я метался, как загнанный волк.

Вчера мы должны были встретиться возле Чарбага, однако капитан Фрезер не явился. Почему? Может, был очень занят? Может, боялся? Нет, вряд ли. Видимо, и этим способом он испытывал меня. Теперь предстоял разговор с самим Эмерсоном, он был назначен на завтра.

А сегодня посол освободил нас от всяких дел.

Надеясь найти какой-нибудь приятный подарок для Наташи на случай, если нам доведется встретиться, я отправился на базар. Сперва походил по ювелирным лавкам, потом заглянул в магазинчик одного индийского купца, выбрал там необычайно красивую шерстяную кашмирскую шаль и едва расплатился, как ко мне подошел незнакомый мужчина.

— Отличную шаль купили, — с улыбкой сказал он. — Пусть носят на здоровье.

Я ничего не ответил. Ясно, человек подошел ко мне вовсе не для того, чтобы поздравить с удачной покупкой. И я поспешил выйти. Но незнакомец нагнал меня на улице и сказал по-узбекски:

— Господин капитан, тут один человек хочет с вами побеседовать.

Я отошел в сторону, где было меньше народа, уставился в лицо мужчины и спросил:

— Кто же он, этот человек?

— Он во-он там, в лавке. Ждет вас. Это недалеко. Может, даже вы его и знаете.

Я оглядел незнакомца с головы до ног. Это был низкорослый, тщедушный человек с козлиной бородкой, в старом хивинском халате и в сероватой, выцветшей чалме. Он был совершенно спокоен, во всяком случае, внешне.

«Очередной трюк полковника Эмерсона», — решил я и не сумел сдержать возмущения:

— Если я ему нужен, пусть сам подойдет! Так и передайте!

— Нет, лучше уж дойдем до лавки, — мягко настаивал незнакомец. — Там можно спокойно поговорить.

— А ты-то, собственно, кто такой? — грубовато поинтересовался я.

— Нукер я, — сказал незнакомец. — Нукер того господина, что ждет вас в лавке. А звать меня Осман. Я родом из Туркестана…

Да, несомненно, кто-то опять заманивал меня в капкан. Но кто? Скорее всего, Эмерсон. Но, возможно, прибыл кто-нибудь с той стороны границы? Кто-то из моих тамошних друзей?

Времени на размышления было слишком мало, тем более, что весь этот разговор происходил на глазах у людей. С другой стороны, ввязываться в какую-то рискованную историю, да еще перед самым выездом, было слишком опасно. И дел оставалось невпроворот. Однако и упускать этого человека с козлиной бородкой я не хотел, я решил сдать его в руки полиции — пусть сами разбираются — и стал озираться по сторонам в поисках полицейского. Как раз в этот момент какой-то военный чин вошел в лавку, подле которой мы стояли. Я сказал человеку, назвавшемуся Османом:

— Ладно, сейчас пойдем, я только кое-что куплю.

Когда вместе с военным я вышел на улицу, Османа и след простыл. Видимо, он почувствовал что-то неладное и почел за лучшее смыться.

Я сел в фаэтон и отправился к Ахмеду — мы договорились вместе пообедать. Но по дороге еще заехал в несколько маленьких лавочек, надеясь замести свой след, если люди Эмерсона за мною наблюдают. Сидя в фаэтоне, я озирался по сторонам, но ничего подозрительного не заметил, все вроде было спокойно.

Ахмед встречал меня у ворот и велел фаэтонщику ждать. Затем ввел меня в дом и позвал жену.

Айша-ханум вошла и, поздоровавшись, с легкой обидой в голосе сказала:

— Видимо, вдвоем с женой вам было бы тесно в фаэтоне?

— Аллах свидетель, ханум, я не виноват. Ахмед сказал: приходи. Вот я и пришел. Если бы он позвал меня с Гульчехрой, мы бы приехали вдвоем. Я ведь теперь дипломат, — пошутил я, — а для дипломата всякие там этические и светские тонкости чрезвычайно важны! Это нам наказ от самого аллаха!

Айша расхохоталась и оглядела меня придирчивым, взыскательным взглядом.

— Пусть вы и дипломат, но для нас остались таким же, как были, все тем же Равшаном.

— Вот посмо́трите на меня завтра, когда я надену форму, и скажете совсем другое!

Ахмед безо всяких объяснений послал своего нукера за Гульчехрой, и не успели мы выпить по пиале чая, как фаэтон вернулся.

Мы расселись за просторным столом.

Айша-ханум умела принимать гостей. Она была живой, остроумной женщиной. С неподдельным весельем она рассказала, как пыталась «соблазнить» меня однажды на улице, и хотя все мы эту историю знали, но смеялись от души, тем более что Айша-ханум на ходу приукрашивала свой рассказ всякими смешными деталями, каких и в помине не было…

Потом заговорили о нашем далеком путешествии, а перед заходом солнца мы с Ахмедом проводили Гульчехру домой и пошли гулять. Сами того не заметив, мы приблизились к месту захоронения Бабура и его дочери. С печальной улыбкой Ахмед заметил:

— И он тоже умер… А мы с тобой даже права не имеем думать о смерти! (Я промолчал.) Властелин империи Великих Моголов, человек, едва не стерший все живое с лица земли, — и вот он, сам лежит в земле! А наверное, и мысли не допускал, что смертен!

Я поглядел на знакомую надпись на памятнике Бабура:

Величественные деревья, посаженные еще во времена прославленного повелителя — пирамидальные тополя, древние карагачи, — будто служили иллюстрацией к высеченным на камне словам усопшего. Широко распластав в чистом воздухе свои могучие ветви, они были поистине прекрасны. Много раз, приходя сюда, я любовался этими старыми деревьями и сегодня тоже глядел на них с восхищением, будто видел впервые. Ах, заставить бы их заговорить! Каждый ствол, каждая ветка могли бы раскрыть перед нами страницу далекой истории, поведать такое, что дух перехватило бы от удивления…

«А что именно могло бы тебя удивить? — иронически прозвучало вдруг где-то у меня в душе. — Так ли уж велика разница между тем далеким прошлым и нынешним днем? Сменяются века, уходят годы, уходят одни властелины, приходят другие… Александр Македонский… Чингисхан… Бабур… Наполеон… Рушатся престолы, но от этого не меняется мир: те же войны, те же распри, те же страдания и притеснения…»

Я словно оторвался от земли и витал где-то в высотах вселенной, когда неожиданно услышал покашливание Ахмеда — предупредительное, настораживающее покашливание. Будто вырвавшись из сна, я оглянулся. Позади нас, заложив руки за спину, стоял согбенный седобородый старик. Не успели мы и рта раскрыть, как он стал вежливо расспрашивать о нашем здоровье:

— Живы-здоровы ли, молодые люди? Все ли благополучно в ваших домах?

Оказалось, что когда-то он знал Ахмеда. Хорошо знал и его отца. И он заговорил с нами о том, что сейчас тревожило всех, от мала до велика:

— Неужто и впрямь начнется новая бойня? Неужто никак невозможно по-мирному обо всем договориться?

— Нет, уважаемый, разговорами беды не отвести! — резко ответил Ахмед. — Теперь уже все будет решаться на поле боя.

— Печально… Ах, печально! — тяжело вздохнул старик. — Не оставляют нас в покое эти англичане, гори они синим пламенем! Мне, помню, было примерно столько же лет, сколько вам сейчас, когда генерал Рапеткул напал на Кабул… — Старик мелко замигал своими тусклыми глазками, внимательно оглядел нас и продолжил: — Нет, я, пожалуй, был постарше, мне уже около сорока было. На борьбу тогда поднялся весь народ, англичан прямо-таки поливали огнем. — Он закатал рукав, показал нам свое покалеченное запястье. — Вот сюда угодила пуля, рука с тех пор не действует. Но и самому Рапеткулу тогда не поздоровилось, не сносил он головы — погиб. Мы думали, больше никогда англичане к нам не сунутся, а теперь вот опять… — Он снова глубоко вздохнул, горестно покачал головой. — Неужто клеймо несчастья и рабства от самого рождения лежит на наших лбах?

Так же беззвучно, как приблизился, старик стал удаляться, молча, с трудом переставляя ноги и еще ниже опустив голову, будто мы нанесли ему тяжелую душевную рану. А я мысленно повторил его слова о клейме несчастья и рабства на наших лбах.

Огненный диск солнца коснулся вершины гор. Мне предстояло еще сегодня навестить дядю, он заболел и прислал ко мне слугу сказать, что просит зайти. Уехать, не простившись с ним, тоже было неудобно. Пускай мы думали по-разному, по-разному все оценивали, но приличие следовало соблюсти. Да и новая роль моя требовала, чтобы я поддерживал с дядей хотя бы видимость родственных отношений, тем более что англичане все больше и больше прибирали его к рукам. Начальник полиции даже сказал мне, что располагает данными, будто дядя боится, как бы эмир не решил бросить его в тюрьму и этим оторвать от англичан.

Я подозревал, что не столько болезнь, сколько именно этот страх «приковал» моего дядю к постели: все-таки дома безопаснее. И действительно, вид Азизуллы-хана не оставлял сомнений в отличном состоянии его здоровья.

Он принял меня в своем кабинете и перво-наперво отчитал за то, что его болезнь нисколько меня не тревожит, поскольку я ни разу даже не осведомился о том, как она протекает.

Виновато потупив очи долу, я молчал.

Затем дядя стал расспрашивать о поездке — с кем еду, надолго ли, с какими, собственно, поручениями и так далее, и тому подобное, пока наконец не коснулся того, чего я и ждал.

— Это, конечно, роковая ошибка — направлять посла в Москву! — гневно изрек он. — Заключать с большевиками какой-то секретный договор, иначе говоря, идти с ними на тайную сделку, — невообразимая глупость! Такую политику невозможно оправдать!

От злости у него даже лицо исказилось, а короткая бородка мелко подергивалась.

«Заключать с большевиками какой-то секретный договор…» Я узнавал в этих словах голос англичан, именно этот договор интересовал их более всего, именно к нему сводил все наши разговоры полковник Эмерсон, требуя, чтобы я непременно исхитрился прочитать проект договора, а еще лучше — снять с него копию. Да, милый дядя, здорово ты пляшешь под чужую дудку!

— Не пойму что-то, о каком секретном договоре ты говоришь? — с искренним недоумением спросил я.

— А ты не знаешь? — Дядя недоверчиво и требовательно глядел в мои глаза. — Впервые слышишь, да?

— Вот именно — впервые! Ей-богу, ничего мне неизвестно ни о каком таком сговоре с большевиками.

— Не прикидывайся простачком! Я тебе не чужой человек, и нечего ломать передо мною комедию!

— Но, право же, дядя, ничего такого я даже не слышал! Неужто скрыл бы от вас?

— А зачем, по-твоему, посол Мухаммед Вали-хан едет в Москву?

— Ну, как я знаю, для встречи с Лениным, — сказал я. — Советское государство первым признало независимость Афганистана, и теперь, видимо, речь пойдет об установлении между двумя государствами дипломатических отношений.

— И это все?

— Право, не знаю. Возможно, есть и какие-то другие вопросы, но я — всего лишь подчиненное лицо, со мной никто не советуется…

Поняв, что из меня больше ничего не удастся вытянуть, дядя в последний раз затянулся из своего кальяна, встал и, направляясь в столовую, сказал:

— Пойдем-ка лучше поужинаем.

А перед моим мысленным взором опять возник полковник Эмерсон.

7

Эмир принял нас лишь поздним вечером. Причем в рабочем кабинете — в официальной обстановке.

На нем была простая военная форма — гимнастерка, сапоги. Лицо казалось очень усталым, как, впрочем, все последние дни, но глаза блестели, внимательно глядели на собеседника и улыбались.

А мы пришли в парадной форме. Особенно торжественно выглядел посол — генерал Мухаммед Вали-хан. Голубой мундир с тонким золоченым орнаментом удивительно шел ему; с правого плеча по диагонали спускалась красная лента, на широком ремне висел меч с серебряными инкрустациями на рукояти. Генеральские бриджи с красными лампасами были заправлены в высокие черные сапоги из мягкой кожи. Все — с иголочки, все подогнано по фигуре, статной, высокой… Парадный костюм явно молодил посла, которому было около сорока лет.

Эмир, по своему обыкновению, шагал по ту сторону стола, заложив руки за спину. Поблизости сидел министр иностранных дел Махмуд Тарзи. Углубившись в свои бумаги, он словно и не замечал нас и поднял голову лишь тогда, когда эмир учтиво спросил его:

— Быть может, господин визирь, сначала зачитаем письмо от Ленина?

Тарзи встал и неторопливо, четко начал читать лежавшую перед ним бумагу.

Я уже слышал об этом письме, но не был знаком с его содержанием. Между тем Эмерсон дотошно расспрашивал меня именно о нем. Когда я рассказал ему о письме, основываясь лишь на том, что слышал от начальника полиции, Эмерсон остался недоволен. Сейчас я видел, что недовольство это было неоправданным, потому что в рассказе начальника полиции все главное присутствовало и было передано весьма точно. Но, как мне казалось, Эмерсон считал, будто в этом письме речь идет еще и о секретном военном договоре, иначе он не стал бы столь настойчиво требовать от меня полного текста. Да и дядя бил в ту же точку…

Эмир стоял, похлопывая карандашом по ладони и поочередно оглядывая каждого из нас. Когда Тарзи сел, Аманулла-хан сказал:

— Таким образом, как видно из только что прослушанного вами письма, Россия, новая Россия, первой признала независимость Афганистана. Ленин заверяет нас, что всеми возможными средствами будет поддерживать афганский народ в его борьбе за национальную независимость. Ленин одобряет наше предложение установить дипломатические отношения. — Эмир взял в руки письмо и, быстро пробежав его глазами, продолжил: — Ленин говорит, что установлением постоянных дипломатических отношений между двумя великими народами откроется широкая возможность взаимной помощи против всякого посягательства со стороны иностранных хищников на чужую свободу и чужое достояние.

Отложив письмо, эмир посмотрел на Мухаммеда Вали-хана:

— Передайте Ленину: мы придерживаемся такого же мнения. Мы тоже в поисках нового, в поисках путей избавления от оков колониализма; мы хотим поднять Афганистан до уровня передовых государств, а народ — до уровня других цивилизованных народов. Достаточно и того, что до сих пор мы барахтались в липкой паутине рабства! — Глаза эмира гневно сверкнули. — Мы приняли решение! Никому не удастся заставить нас от него отказаться и свернуть с избранного пути — пути борьбы за нашу честь, за достоинство. Наш дух окреп в борьбе, закалился в сражениях с английским колониализмом!

За окнами послышался гул самолета. В последние дни англичане не раз грозили нам с воздуха, их самолеты часто появлялись над Кабулом и сбрасывали листовки.

Эмир прислушался и, когда гул утих, продолжил еще более горячо и убежденно:

— Англичане пытаются запугать нас бомбами. Не выйдет! Не впервые мы встречаемся с ними в бою! И пусть даже они зальют кровью нашу землю — воли к свободе им не сломить!

Он перевел дыхание, отер бледный, потный лоб. Я смотрел на него с восхищением, каждое его слово ловил с одобрением и чувством благодарности. Так уверенно говорить, когда страна переживает острейший момент, так решительно действовать! Да, для этого надо быть человеком сильной воли. И этой волей он обладал. Всей душой он верил, что борьба за честь народа увенчается торжеством.

Все надолго умолкли, взволнованные только что услышанным. Эмир шагал по кабинету, нервно поглаживая усы, потом снова остановился перед Мухаммедом Вали-ханом.

— И еще передайте Ленину — лично Ленину! — что мы относимся к России как к преданному другу, как к живительному источнику сил в борьбе с колониализмом. — Снова послышался гул самолета, но эмир словно не заметил его. — В то время, когда английские разбойники угрожают нам с суши и с воздуха, Россия протягивает афганцам руку дружбы. Этого гуманного шага мы не забудем, народ будет долго вспоминать его с благодарностью. Ваша миссия, — он оглядел всех нас по очереди, — благородна и высока, и это должно придать вам веры в успех. Покидайте Кабул с этой верой и с нею же возвращайтесь. Мы победим, потому что за нами — правда, с нами — народ, и великая Россия — тоже с нами!

Махмуд Тарзи оторвался наконец от своих бумаг и воскликнул:

— И многострадальная Индия с нами!

— Мархаба! — одобрительно кивнул головой эмир, растроганно посмотрев на своего тестя. — Это верно: с нами многострадальный и великий индийский народ, а такую силу не поставишь на колени! — Эмир помолчал и затем сказал свои заключительные напутственные слова: — Впереди у вас долгая и трудная дорога, но не забывайте — вы первыми прокладываете путь от нового Афганистана к новой России, к сотрудничеству и взаимопомощи между нами. Столь высокая миссия не может и не должна оборваться на полпути!

Мухаммед Вали-хан встал и торжественно заверил эмира.

— Тачдары бозорог! — начал он. — Великий повелитель! Мы сознаем, что первыми прокладываем дорогу от одного свободолюбивого народа к другому, и ради столь высокой цели готовы отдать свои жизни. Можете не сомневаться в этом, ваше величество!

Эмир поднял правую руку:

— Счастливого пути!

Просторный кабинет огласился выкриками:

— Омын!

— Омын!..

…И снова я на условленном месте, и снова, завязав мои глаза, меня увезли невесть куда.

Эмерсон был все в том же костюме, и мне казалось, что в этом есть какая-то преднамеренность: видимо, больше нигде он не появлялся в таком виде, это нечто вроде маскировки. Однако помещение, куда меня привезли, выглядело иначе, — это была довольно просторная комната с высоким потолком. Был здесь и стол, покрытый ветхой скатертью, и не табуретки стояли, а несколько стульев, правда простых, дешевых. Заметил я и еще одно: справа, возле двери, сильно протекала кровля, и большая часть стены была темной от влаги, а кусок даже обвалился. Интересно, почему Эмерсон выбирает такие убогие и сырые помещения?

У Эмерсона было все то же медально-застывшее лицо, так же ничего не выражали его стеклянные глаза. Этими пустыми глазами он долго всматривался в меня, будто пытаясь распознать, что творится у меня в душе. Походив по комнате, он, как и в прошлый раз, — видимо, это было его привычкой, — поставил левую ногу на стул, локтем уперся в согнутое колено. И вдруг, с места в карьер, оглушил меня самым неожиданным вопросом:

— Знаете ли вы того человека, что вчера подошел к вам около базара? Ну, такого низенького, невзрачного…

— Знаю! — заявил я, пытаясь передать голосом, что оскорблен подобными действиями. — Это один из ваших агентов, которому поручена слежка за мною.

— Вот и не угадали! — возразил Эмерсон. — Действительно, там, поблизости, были и наши люди, но этот коротыш подослан турками. А в лавке, куда он вас заманивал, дожидался Мехмет-эфенди. Запомните это имя: Мехмет-эфенди! — Он протянул мне пачку с папиросами, я отказался. — Этот Мехмет — слуга двух господ. У него есть счета и в банках Анкары, и в Берлине. Его людей вы, быть может, встретите и в Туркестане и не избегайте этих встреч, наоборот, постарайтесь сблизиться.

О аллах! Только турков мне и не хватало! До чего ж неисповедимы пути человека!

Слово «шпион» всегда звучало для меня отталкивающе, вызывало чувство гадливости, самих же шпионов я презирал всей душой. И вот это ненавистное слово будто клеймо, легло на мой лоб. Конечно, об этой моей тайной деятельности люди не могли знать и не узнают, но все же я чувствовал, что грязное болото засасывает меня все глубже. А мой интерес к новой роли, к разведке, несмотря ни на что, возрастал с каждым днем. Не потому, что эмир отмечал мои успехи на этом поприще, и не потому даже, что я был удовлетворен своим вкладом в дела своего государства, — нет! Мне была интересна сама профессия: каждый день сулил неожиданности, каждая встреча была окрашена возбуждающим все чувства риском. На такие встречи я шел не без страха, тревожное напряжение не покидало меня, и тем не менее я любил свое дело. Размышляя о нем, я однажды вспомнил плов, каким угостил меня Чаудхури. В плове оказалось столько перца, что у меня непрерывно текли из глаз слезы, но оторваться от прекрасного плова я был не в силах: ел и плакал, ел и плакал, и эта немыслимая острота словно бы придавала еде особое наслаждение. Я, помнится, улыбнулся тогда своей неожиданно пришедшей в голову аналогии, но, право же, было нечто общее в том плове и в моей нынешней профессии: та же мучительная и притягивающая острота!

Втягиваясь в свою работу, я читал книги о разведчиках: подобно шахматисту, старающемуся предугадать следующий ход противника, продумывал каждое свое действие; опасаясь цейтнота или мата, изыскивал возможности маневра…

Этот разговор с полковником был коротким. Он спросил о новостях, я рассказал о встрече с эмиром и о том, что завтра мы отправляемся в путь. Полковник слушал словно бы только из вежливости, интересовало же его всего одно: как получить проект секретного договора с Россией? А в этом я не мог помочь, даже если бы хотел. Я не видел этого договора и даже не знал, существует ли он. А Эмерсон утверждал, что существует.

Начальник полиции говорил мне, что полковник активно изыскивает возможность покушения на эмира, для чего пытается вступить в контакты с дворцовой стражей и с личной охраной Амануллы-хана. Однако со мною он на эту тему не заговаривал. Мне вообще казалось, что Эмерсон намеревался использовать меня для работы по ту сторону границы. До сих пор он и об этом умалчивал, но я ждал, что сегодня, в последнюю нашу встречу, скажет.

И предположения мои подтвердились. Он начал как бы издалека, расспрашивал о всяких незначительных делах, вплоть до того, кому я намерен подарить кашмирскую шаль. Затем, постепенно, подошел к главному:

— Запомните, пожалуйста: в Туркестане вам может повстречаться один из моих доверенных людей. Он спросит: «Вас зовут Сулейман?» И вы должны ответить: «Да, Сулейман из Кабула».

— Ну уж нет! — решительно возразил я тоном оскорбленной невинности. — На это я не пойду!

— Это почему же? — удивился Эмерсон.

— Я не намерен превращаться в платного агента, действующего под вымышленной вами кличкой! — С подчеркнутым возмущением я посмотрел в бесстрастное лицо полковника и повторил: — Я не намерен идти на это! Я сотрудничаю с вами лишь потому, что сомневаюсь в разумности и целесообразности политики эмира, и хотя тоже искренне желаю независимости Афганистана и приобщения его к цивилизованным государствам, но не согласен с методами, какими эмир этого добивается, не разделяю его тактики. Я убежден в другом: свобода страны и народа, в первую очередь, зависит от степени экономического и культурного развития, и, следовательно, не бунтовать надо и не хвататься за оружие, а строить заводы и фабрики, колледжи и университеты… Вот путь, который я считаю наиболее действенным и гуманным! Но в этом нам должны помочь… — Я закурил, выдержал приличествующую моменту паузу и продолжил: — А откуда может прийти помощь? Только из Европы! И в первую очередь — из Великобритании! — Я снова посмотрел на полковника Эмерсона, пытаясь определить, произвели ли хоть эти мои слова какое-то впечатление? Но понять это было невозможно — ни бровью не повел полковник, ни на миг не сползала с него маска полного равнодушия. И мне оставалось лишь продолжить свою игру. — В Индии, — заговорил я, — мне пришлось пробыть всего лишь несколько дней, но увидел я много! Там на каждом шагу дыхание цивилизованного мира. Именно это обстоятельство и позволяет всерьез говорить о предоставлении Индии прав доминиона. А эмир забыл мудрую пословицу: «Поспешность нужна при ловле блох». Он торопится. Он хочет одним патроном всех волков убить. Нет, эта задача непосильная, в ней отсутствует реальная основа…

В общем, я говорил то, что мог бы сказать и сам полковник Эмерсон, но говорил так убежденно, страстно, что сам себе не переставал удивляться. Полковника, казалось, и это не проняло, но все же, я был уверен, он относится ко мне с интересом, делает на меня серьезную ставку.

Среди тех, кто ехал в Москву, лишь я один говорил по-русски. Стало быть, я буду сопровождать посла всюду, где бы он ни был. Так мог ли Эмерсон пренебречь таким человеком? Предстоят встречи на самых разных уровнях, вплоть до Ленина! Будут решаться важные вопросы, вопросы государственного масштаба… Деловые отношения с человеком, который во всем этом будет принимать самое непосредственное участие, — это ли не находка для английской разведки?! Аккуратно, деликатно и тонко Эмерсон давал мне понять, что мое усердие не останется без вознаграждения, и вознаграждение будет щедрым, а я делал вид, что не в вознаграждении дело, дело в идее, в планах, которые я разделяю. А сам думал: они убеждены, что я уже барахтаюсь в их сетях.

Между мною и Эмерсоном завязалась подспудная опасная игра не на жизнь, а на смерть, и стоило мне лишь споткнуться — конец был предрешен! Я мог бы уподобить себя саперу, который ошибается всего один раз. И потому главной моей целью было завоевать доверие Эмерсона, завоевать его любой ценой. Англичане знали, что молодые офицеры полностью поддерживают политику эмира, и тем упорнее старались развенчать Амануллу-хана в наших глазах. Я был первым, кто как бы внял их доказательствам, разделял их оценку деятельности эмира.

Полковник все еще молча, опустив тяжелую голову, шагал по комнате, ни словом не отзываясь на мои тирады. Что оставалось делать? Я дымил сигаретой и ждал, дымил и ждал. Но вот наконец он остановился передо мною.

— В прошлом нашем разговоре вы сказали, что считаете авантюрой попытку эмира найти поддержку у большевиков. Я правильно вас понял?

— Да, именно это я сказал.

— Мы придерживаемся того же мнения. И теперь остается лишь перейти от слов к делам: вы должны, используя свои возможности, информировать нас обо всем, что касается сговора эмира с большевиками. Ваши заверения нам не нужны — нужны дела, — сухо сказал Эмерсон. — Нам нужна информация обо всех встречах в России. Постарайтесь нащупать уязвимые места в политике большевиков, ведь в политике эмира вы сумели их распознать, не так ли? — не без иронии спросил полковник. — Собственно, исходя из всего этого, я и заговорил с вами о встречах в Туркестане.

Ах, так!.. Стало быть, меня все еще испытывают, все еще подвергают проверке! Даже первый этап моей борьбы еще не полностью завершен, а уже надо быть готовым ко второму! И тогда я сказал, будто сдаваясь, но не полностью:

— Хорошо, я не отказываюсь от туркестанских встреч, но от псевдонима — решительно! Пусть этот человек назовет мое настоящее имя, иначе я не стану с ним разговаривать.

Эмерсон, по-видимому, был озадачен моим упрямством. Подумав, он сказал:

— Что ж, давайте так. Он спросит: «Ваше имя Равшан?» И вы ответите: «Да, я Равшан из Кабула». Это вас устроит?

Я промолчал.

Эмерсон налил в рюмки коньяк и, глядя на меня сквозь густо-золотую жидкость, сказал холодно и даже надменно:

— Счастливого пути…

Я осушил свою рюмку и, растроганно благодаря полковника за добрые пожелания, пожал протянутую мне руку.

8

День разлуки настал. Во дворце Дилькуша и вокруг него собрались люди. Эмир сам вышел проводить нас, пожелал доброго пути и удачи. Чуть в стороне, укрытая чадрой из жемчужного атласа, стояла шахиня Сурейя. Конечно, и ей бы хотелось, открыв лицо, подойти к нам, попрощаться, пожелать счастья, однако она была парализована ненавистным обычаем и не посмела бы при всех его нарушить.

Я вспомнил, как однажды за дружеским ужином эмир с горечью сказал нам: «Газеты Европы пишут, что мятежный эмир пытается одним ударом разрубить все узлы истории, а у меня меж тем не хватает решимости даже на то, чтобы избавить Сурейю-ханум от чадры!»

Подле шахини стояло сейчас много женщин, и ни одна не могла к нам приблизиться, сказать душевные слова, одарить ласковым взглядом…

С вершины горы Шер-Дарваз донеслось несколько пушечных залпов. Для нас они прозвучали как сигнал к отбытию. И мы действительно тронулись в путь, сопровождаемые выкриками из толпы:

— Счастливого пути!

— Да сохранит вас аллах!

— Возвращайтесь живыми и здоровыми!..

Высокие ворота дворца широко распахнулись. Впереди на красивом белом коне сидел, чуть-чуть подергивая поводья, посол Мухаммед Вали-хан — в генеральском мундире, в остроконечной папахе из каракуля. А по обе стороны от него — советники. И уже затем, во главе примерно двадцати конных воинов, — мы с Ахмедом.

Мухаммед Вали-хан махал оставшейся позади толпе рукой, благодаря за исполненные гордости и надежд слова и взгляды людей, смотревших нам вслед.

Мы покинули дворец, но и по обе стороны дороги, ведущей к Мазари-Шарифу, шеренгами стояли люди. Казалось, весь город вышел на улицы, чтобы проводить нас, пожелать удачи. Нам бросали цветы, нам дарили улыбки, и видно было, что тысячи сердец бьются в этот час как одно большое сердце.

Да и погода была удивительной. Воздух прозрачен, невесом; высоко поднявшееся солнце льет на землю слепяще-щедрые лучи…

Хоть я и простился с семьей, но не сомневался, что и мама, и Гульчехра тоже где-то здесь, в толпе. А Хумаюн даже показал мне место, где будет меня дожидаться, и, приближаясь к этому месту, я все отчетливее чувствовал биение своего сердца. Мрачные мысли, как я их ни гнал, преследовали меня почти неотступно: «Вернусь ли домой? Увижу ли снова маму, так истово благословлявшую меня при прощании, жену, не сумевшую сдержать слез, когда я обнял ее в последний раз; беспечного маленького Хумаюна, который глядел на меня с радостным восхищением в глазах? Увижу ли я их, сумею ли вновь обнять?..»

Вот какие чувства метались в душе, когда, сидя на коне, я озирался по сторонам в поисках родных лиц. И вдруг услышал звонкий крик сына:

— Папа!..

Я машинально натянул поводья, конь резко, будто споткнувшись, остановился. Наш слуга Али поднял моего мальчика, усадил рядом со мною. Я поцеловал Хумаюна, погладил его смолянистые густые вихры. Тут же, чуть-чуть приподняв края чадры, стояли мама и Гульчехра, я видел — обе они плакали.

— До свидания, — чуть дрогнувшим голосом сказал я и поспешил проехать мимо, чтобы не растягивать тягостных минут разлуки.

А Хумаюн сидел со мною на коне, пока мы не выехали за черту города. Затем я в последний раз обнял его и бережно передал в руки Али, все это время бежавшего за нами следом. И только тут мальчик что-то понял или почувствовал. Он тяжело задышал и стал смуглыми кулачками утирать слезы, навернувшиеся на большие темные глаза. А в последнюю секунду так и не смог сдержаться.

— Папа! — крикнул он и горько разрыдался.

И от этих рыданий я весь словно обмяк и, чтобы справиться с собою, не оборачиваясь, ринулся вперед.