Посол эмира

1

Кабул остался позади. Вскоре он вовсе скрылся за горами, но мыслями я еще долго, очень долго оставался там, в родном доме.

Первую ночь нам предстояло провести в Бамиане, расположенном в стороне от главного тракта, ведущего к Мазари-Шарифу. Мы свернули с пути, потому что там, в Бамиане, послу нужно было кое с кем встретиться. И теперь ехали по скверной, ухабистой дороге.

Бамиан встретил нас густыми сумерками, но он, как всегда, был прекрасен. Я и раньше здесь бывал и всякий раз, осматривая удивительные памятники старины, испытывал чувство какой-то возвышающей душу гордости за безграничные возможности человека, за его талант и разум.

Попытайтесь представить себе — вот я стою лицом на север. Прямо передо мною — высокая гора. Ее мрачное тело причудливо изрезано глубокими морщинами, многоярусными, извилистыми пещерами. Только в пещерах этих не звери таятся — нет, там жили люди, там, в древних храмах, украшенных статуями и настенной живописью, сохранились монашеские кельи; там стоят, устремив взгляд на юг, два будды — один высотою более пятидесяти метров, другой — более тридцати. Их можно увидеть издалека, даже лица различить, даже руки… Впрочем, у самого большого будды одной руки нет — когда-то она была сбита пушечным ядром…

По мере приближения к горе глаз различает все больше и больше пещер, и все стремительнее они поднимаются к вершине. Войди в любую — увидишь выдолбленную в чреве горы комнату, именно комнату с куполообразным потолком. Если бросить на пол ковер, здесь можно отдохнуть, попить чаю, подкрепиться… Из первой комнаты легко пройти в другие, их много, в иные ведут лестницы, по которым поднимаешься на второй, на третий этаж. Стены украшены фресками. От них, правда, сегодня остались лишь блеклые контуры, а краски померкли, но еще жива величественная красота древнего искусства. Кое-где вмешались и стихийные силы природы, смывшие наскальные рисунки, но есть следы и рук человека — безжалостных, грубых рук, а то и оружия или топора, варварски прошедшегося по фрескам… И все же многое осталось, и еще сегодня забредший сюда путник может созерцать удивительные творения, созданные талантом и трудом.

Мы с Ахмедом поднялись наверх, на третий этаж, откуда долина Бамиана была как на ладони. Вдали маячила вершина Кухи-Баба, а ближе к нам, на огромном пространстве, раскинулись древние бамианские развалины. Меж ними, на небольших клочках земли, работали крестьяне, они казались с такого расстояния всего лишь движущимися темными точками…

Оказалось, что раньше Ахмеду не приходилось бывать в этих местах, и теперь он никак не мог оторваться от памятников Бамиана, долго ходил по пещерам и каменным лабиринтам, по созданным самой природой галереям; спускался вниз, вновь поднимался, восхищенно озираясь по сторонам. Наконец, подойдя ко мне, он воскликнул:

— Просто поразительно — на что способен человек! Слушай, когда же все это сделано? Кем?

Я рассказал ему то, что знал о памятниках Бамиана, об этих двух гигантских буддах. Оглядывая их, он не переставал удивляться:

— Подумать только! Две тысячи лет назад… Стало быть, уже тогда человеку было свойственно столь тонкое чувство прекрасного! Стало быть, уже тогда истинные таланты умели выразить себя. Представляешь, что было бы, если бы талантам этим были предоставлены все современные возможности! Каких высот достигло бы человечество! Может, уже были бы проложены пути к небесным светилам, к Луне…

Молчанием я дал понять другу, что полностью с ним согласен.

Едва только солнце выглянуло из-за горных вершин, как мы тронулись в путь. Спокойно, не натягивая поводьев, мы ехали несколько часов, до самого полудня, и перед нами были то горы, то долины, то широкие и почти лишенные растительности равнины… Вскоре дорога, петлявшая меж холмов, привела нас на открытое и плоское, как ладонь, плато. Весна была в расцвете, и, хоть солнце палило нещадно, трава не утрачивала своей нежной свежести, лишь кое-где полегла под натиском северо-западного ветра.

Посреди этого поля, словно сбившись с пути, яростно метался смерч, и казалось, он не знает, куда направить свою необузданную силу. Вздымая клубы пыли, он устремлялся ввысь, унося с собою сухие ветки и листья, и вдруг, на наших глазах, рванулся к северу и, одолев глубокие рвы и высокие холмы, исчез где-то вдали. Значит, нашел все же свой истинный путь.

Наблюдая за ним, за этим внезапным смерчем, до того мгновения, когда он исчез, я невольно сопоставлял с ним судьбу человека. Вот так же, избирая свой путь и пробиваясь к цели, мы мечемся то вправо, то влево, и хорошо еще, если, подобно этому смерчу, в конце концов находим путь к собственной жизни. А иначе?.. Иначе так и будет человек кружить на одном месте, пока сама судьба не швырнет его куда-то по собственному своему усмотрению.

На закате мы снова оказались у высокого холма, который предстояло преодолеть. По ту его сторону оказалось широкое засеянное поле. Чернели шалаши, в которых ютились крестьяне, виднелись и просто навесы… Арык с проточной водой словно бы перерезал поле надвое. У самого брода возвышались три огромных карагача, и кроны их, казалось, парили в голубизне весеннего неба.

В тени карагачей толпился народ. Здесь кипятили чай, варили еду, поили лошадей, которых было несметное множество: расседланных, укрытых войлоком, стреноженных… Людской гомон слышался, наверное, за версту от этого оживленного, словно восточный базар, места.

И мы направились туда же, полагая, что хозяева этих коней — солдаты эмира, направляющиеся в Кабул для борьбы за честь своего народа и свободу родины. Иначе откуда бы здесь взяться такому количеству всадников и коней?

Так и было.

В этой возбужденной толпе оказались и афганцы, и таджики, и узбеки, и туркмены… Все вооружены, все горды предстоящей им благородной миссией. Об их предводителе генерале Искандере-хане я кое-что слышал, но не встречался с ним ни разу. Однако выяснилось, что Мухаммед Вали-хан хорошо знал Искандера-хана. Они встретились как старые друзья, обнялись, и Искандер-хан представил послу старейшин.

Мы расселись под сенью могучего дерева, где были брошены мягкие подстилки, и разговорились. Мы говорили о нашей поездке в Россию, потом перекинулись на англичан и их неуемное стремление властвовать над другими народами, а когда беседа коснулась самого Афганистана, спокойная и непринужденная атмосфера нарушилась — возник спор, с каждой минутой становившийся все более острым и ожесточенным.

Все началось с долговязого, худощавого, но широкоплечего старика, который, задумчиво огладив жилистой рукой свою тощую седую бороду, заглянул прямо в глаза Искандера-хана и взволнованно заговорил:

— Вот мы бросили свои семьи, свои дома и дела и идем в Кабул. Но мы не знаем ни того, вернемся ли обратно живыми, ни того, зачем пустились в этот путь… — Старик выжидающе поглядел на Искандера-хана, но тот выдержал его требовательный взгляд молча, и лишь по лицу его можно было понять, как раздражен он этими вопросами. А старик продолжил, ничуть не смущенный суровостью генерала: — Вы скажете — потому, мол, мы идем, чтобы защитить свое государство. А я опять спрошу: но нас-то государство чем защищало? Чем помогало нам? Плотину для нас поставило? Дороги проложило? Заботилось о нас?

Искандер-хан не смог более молчать. Худое строгое лицо его с запавшими щеками покрылось испариной.

— Пустое говоришь, Абдуррахман-батыр! — гневно возразил он. — Если б не государство, вы бы все давно глотки друг другу перегрызли! Только государство и спасает вас от всех бед и междоусобиц.

— Да, одной рукой спасает, другой обирает, — ничуть не смутился старик. — Если бы оно и впрямь заботилось о народе, разве дошли бы мы до такой нищеты? Разве жили бы в такой нужде? Днем и ночью крестьяне, согнувшись в три погибели, копаются в земле, а кусок хлеба — и тот не всегда имеют! За землю плати, за скотину плати, за воду плати… Сановникам плати, муллам плати… О аллах, и кто только не зарится на насущный хлеб бедняка?!

— Мархаба! — громким голосом поддержал седобородого здоровяк, который, лежа у горящего костерка, пил чай. Отставив в сторону пиалу, он жестом указал на стоявшего в отдалении осла и продолжил: — Попытайтесь-ка навьючить на него груз, который вынужден таскать на себе крестьянин, — что будет? Да через несколько дней несчастный протянет ноги! Выходит дело, мы хуже ослов, так?

Искандер-хан обернулся к здоровяку, но промолчал, и чувствовалось, что молчание это дается ему с трудом, раздражение так и рвется наружу. Да, совсем еще недавно он мог бы не сдерживать себя, а мигом расправиться с этим дерзким мужиком и ему подобными. И сам-то мужик не отважился бы на такие речи. Но сегодня… Как резко все изменилось! Как внезапно и сильно народом овладели бунтарские настроения, и простые люди, привыкшие к молчаливому повиновению, заговорили в полный голос!

Невеселые мысли Искандера-хана тут же, словно подслушав их, проиллюстрировал Абдуррахман-батыр. Одобрительно кивнув здоровяку, он заговорил о себе:

— Вот уже десять лет я бродяжничаю, сидя в седле и не находя себе пристанища. А почему? Что я сделал? Никого не убил, никого не ограбил, ничего худого и в мыслях не имел… — Он отпил несколько глотков чая и, будто решившись на все, продолжил: — Да, за народ я вступался, не раз говорил, что народ разорен, голодает. И за эту вот правду Гуламали-хан бросил меня в подвал, да еще избил, да еще и глаза едва не выколол… — Он поднял лицо, чтобы все могли увидеть его мутные зрачки. — Но и этого Гуламали-хану было мало. Он сломал мне два ребра, потом разорил мою семью… За что? — спрашиваю я вас. Чем заслужил я такую бесчеловечную кару?

Искандер-хан удрученно молчал, но чувствовалось, что атмосфера угрожающе накаляется. И, чтобы разрядить ее, посол Мухаммед Вали-хан поднял руку, призывая к тишине.

— Государство и его подданный, — начал он, — это, в сущности, одно целое, это как правая и левая рука у человека, и потому между ними не может, не должно быть неразрешимых противоречий. Если разоряется народ, неизбежно разорится государство. Здесь верно говорилось: и плотины надо воздвигать, и дороги строить, но, чтобы приступить к решению этих задач, прежде всего необходимо освободиться от иностранной зависимости. Бразды правления должны находиться в руках самого народа. Вот почему его величество эмир и решил раз и навсегда избавиться от англичан…

Я слушал всех этих людей, и невольно мысли мои обратились к покойному эмиру — Хабибулле-хану. Около двадцати лет правил он страной, жил в роскоши, брал себе в жены красавиц из самых знатных родов и племен, построил дворец, развлекался охотой, — в общем, однажды припав к роднику наслаждений, готов был осушить его до последней капли, нимало не заботясь о тех, кто будет жить после него. Но печалился ли он о народе, заботился ли о своих подданных? Задумавшись о словах Абдуррахмана-батыра, я хотел, но не мог вспомнить ничего, что говорило бы об их несправедливости. Да, за те двадцать лет страна не продвинулась вперед ни на шаг, это были годы застоя и рабской покорности, нищеты и безысходности. Так разве сегодня народ не имеет права в открытую говорить об этом? Если что и удивляло меня сейчас, так это то, что изуверившиеся и исстрадавшиеся люди не превратились под гнетом собственной жизни в пассивную тупую массу, — нет! В решающий момент они способны, бросив все, огнем и мечом встретить врага; они готовы на жертвы, хоть и не представляют себе, чего добьются, жертвуя, быть может, собственными жизнями.

Абдуррахман-батыр остановил на мне задумчивый взгляд. Он будто сумел прочитать мои мысли, увидел их отражение в моих глазах. И он сказал именно те слова, каких я ждал:

— Аллах одарил человека неиссякаемыми силами. Главная же сила — это надежда, живущая в душе каждого из нас. Люди верят и надеются, что их светлый день настанет и они обретут покой и волю. Если бы не эта надежда, — разве они бросили бы свои дома и семьи, чтобы, сплотившись, двинуться на врага?

…Нас накормили, напоили чаем, и, распрощавшись с Искандером-ханом и его воинами, пожелав здоровья и мира окружившим нас крестьянам, мы двинулись в направлении Мазари-Шарифа.

2

Многое, очень многое довелось нам увидеть и услышать на нашем пути. Мы ехали мимо льнущих одна к другой высоченных гор, с которых угрожающе свисали темные зубчатые скалы; мы миновали широкие, бескрайние долины, быстрые реки с берегами, являющими собою скопище огромных валунов, отшлифованных вихрящейся шумной водой… Весенние поля благоухали и радужно переливались нежными красками цветов, пустынные степи казались пыльными и неприветливыми. Пейзаж менялся на глазах, поражая своей непохожестью, будто мы ехали по разным планетам, а не по землям, переходящим одна в другую. Было много встреч, были неожиданности, приятные и такие, каких лучше бы избежать… Многое было, да всего не упомнишь! И все же одна встреча надолго осталась в памяти сердца.

Через несколько дней нелегкого, утомительного пути, усталые и измученные, мы приближались к Мазари-Шарифу. И вдруг нас застигла жестокая непогода. Сначала с севера задул холодный ветер, вскоре хлынул ливень, и за короткое время дороги превратились в липкое, вязкое месиво. Дождь не утихал. Кое-как мы добрались до ближайшей пещеры в первой попавшейся горе, с трудом развели костер, вскипятили чай и едва только собрались немного согреться, как с севера явилась промокшая до нитки группа всадников, так же, как мы, решившая переждать непогоду в этой пещере. Увидев нас, всадники не могли скрыть удивления и разочарования, а один, коренастый, упитанный человек, видимо главный среди них, грубо спросил:

— Вы кто такие?

Таким же тоном я вернул ему его вопрос:

— А вы кто такие?

— Я — Бачаи Сакао![44] — с достоинством отозвался главный всадник. — Может, слышали о таком?

— Как же, конечно, слышали, — поднимаясь на ноги, сказал посол и продолжил: — А мое имя Мухаммед Вали-хан…

— Вот как?! — Бачаи Сакао невесть чему усмехнулся. — В Россию собрались? К Ленину?

— Да, к Ленину, — подтвердил генерал Мухаммед Вали-хан.

Бачаи Сакао ладонями стер с лица дождевые капли и что-то шепнул стоящему подле него всаднику. Потом сказал еще более высокомерно:

— О, вот вы как раз нам и нужны! Со мною прибыл представитель его величества Саида Алим-хана — Шерафетдин-ахун. Он направляется в Кабул для встречи с Амануллой-ханом…

— Отлично, — сказал Мухаммед Вали-хан, пренебрегая вызывающим тоном Бачаи Сакао. — Спешивайтесь…

— Да нет, — возразил Бачаи Сакао, — здесь нам всем не поместиться, нас слишком много. — Он головой указал назад, туда, где остались под ливневыми струями его спутники. — Поищем другое укрытие, а чаем, надеемся, вы нас угостите.

— Да-да, конечно, — сказал Мухаммед Вали-хан.

И Бачаи Сакао, безжалостно стегнув своего коня, поспешил к своим.

Только тут посол рассказал нам об этом человеке то, что знал.

Когда-то Бачаи Сакао служил в афганской армии, однако недолго: он стал дезертиром, занялся грабежом, приобщился к разбойничьему ремеслу. Так что с ним надо держать ухо востро…

Ну и ну! Час от часу не легче.

Выслушав эти неутешительные сведения о Бачаи Сакао, мы стали размышлять над тем, как обезопасить себя от более чем сомнительного знакомого, но тут как раз он и явился в сопровождении нескольких всадников. Один из них, низкорослый и тощий человек лет пятидесяти, довольно учтиво поздоровался с каждым из нас, сказал, что зовут его Шерафетдин-ахун и что по поручению Саида Алим-хана он едет в Кабул. Иначе говоря, слово в слово повторил то, о чем уже успел оповестить Бачаи Сакао.

Исподволь я наблюдал за этим самоуверенным дезертиром-головорезом. Нет, внешне он вовсе не походил на злодеев из сказок, наоборот, был даже благообразен: черная бородка, короткие усики, приятный овал лица… И лишь глаза, узкие и острые, как-то беспокойно бегали по нашим лицам, и в них читалась настороженность. Поверх далеко не новой рубахи и таких же поношенных штанов был накинут хивинский халат, тоже повидавший виды, голову покрывала чалма, когда-то, быть может, и светлая, но сейчас пыльно-серая, как дорога; носы его разбитых башмаков почему-то глядели кверху; пояс, стягивавший халат, провисал под тяжестью патронташа, через одно плечо был перекинут на ремне маузер, через другое — наган. Да, вид его был поистине устрашающим!..

Что касается Шерафетдина-ахуна, то по всему чувствовалось, что дворцовые правила поведения и придворную этику он усвоил неплохо. Речь его была учтива, быть может даже чересчур, голос негромкий, улыбка прямо-таки располагающая. Он начал издалека — с Туркестана, потом аккуратно ввернул, что огонь, мол, который разожгли большевики, угрожает Бухаре и не сегодня-завтра может перекинуться на Афганистан. Он высказывал всякие предположения, словно бы здесь же, на ходу, строил догадки, вспоминал факты из истории… Особо подчеркнул Шерафетдин-ахун, что Бухара и Афганистан всегда жили в согласии и их эмиры понимали друг друга. Что же до покойного Хабибуллы-хана, то незадолго до своей гибели он направил в Бухару одного из своих приближенных, дабы тот передал, что в борьбе с большевиками эмир не пощадит ни сил, ни средств. И вскоре в Бухару прибыла большая группа афганских офицеров.

— Да-а-а, — задумчиво, как бы подводя итог всему им сказанному, протянул Шерафетдин-ахун. — Настало время поднять всех мусульман на священную борьбу с большевиками…

Мухаммед Вали-хан молча слушал ахуна. Судя по всему, он не имел намерений вступать с ним в дискуссии, том более в публичные, а на прямой вопрос Шерафетдина-ахуна ответил, что не располагает ни полномочиями, ни достаточными данными для того, чтобы говорить об отношениях между Афганистаном и Бухарой. Что же касается России, то, в сущности, едут они туда всего лишь ради ознакомления с обстановкой, без каких-либо определенных заданий и целей. Все это было сказано спокойно, без тени нервозности. И именно чувство собственного достоинства, каким окрашены были слова посла, вызвали в Бачаи Сакао злобную реакцию, он воспринял поведение Мухаммеда Вали-хана как личное оскорбление.

— Понятно! — желчно искривив рот, заговорил он. — Откровенничать в присутствии разбойника вы не считаете возможным!

Посол лишь окинул его безразличным взглядом. И это окончательно вывело Бачаи Сакао из себя.

— Да! — воскликнул он. — Я — разбойник! Я граблю и убиваю людей, все это так! Но кто вынудил меня к такой жизни? — спросил он, гневно глядя на посла. — Кто? — И, не дождавшись ответа, сказал: — Хабибулла-хан, вот кто! И его лизоблюды-нукеры!.. — Бачаи Сакао едва не задыхался от злости и возбуждения, на него было тяжело смотреть. Отдышавшись, он продолжил: — И если бы Хабибулла-хан не отдал богу душу, в стране сегодня было бы еще больше разбойников. Сейчас за мною идут двести всадников, но стоит мне захотеть, их будет хоть две тысячи, потому что немало бродяг скитается на дорогах, не зная ни того, с кем им следует сводить счеты, ни того, к кому бы примкнуть. А если они примкнут ко мне…

— Это вы угрожаете? — спросил посол. — Или просто делитесь с нами тяжелым положением людей?

— Если хотите, и то, и другое! — отрубил Бачаи Сакао. — Вы презираете меня, потому что я — разбойник. А чем, скажите, нукеры эмира лучше нас, разбойников? И что сотворили бы они со мною, попадись я в их руки? Запросто выкололи бы мне глаза, привязали бы к хвосту осла или коня и так таскали бы по улицам…

— Постой, не горячись! — попытался успокоить расходившегося Бачаи Сакао Шерафетдин-ахун. — Хабибулла-хан — мертв, а о мертвых либо молчат, либо их поминают добрым словом. Ты помнишь только зло, но ведь эмир Хабибулла-хан — да будет светлой память о нем! — и заботился о мусульманах…

— Заботился? — прервал ахуна Бачаи Сакао. — Избивал, грабил, сажал в тюрьмы — вот как он заботился! — Глаза его метали молнии. — Он превратил страну в тюрьму — вот как он заботился! А вы еще говорите… — Откашлявшись, он обратился к послу: — Пускай я разбойник, не отрицаю! Но черное от белого и дурное от хорошего еще не разучился отличать…

— Но почему же тогда продолжаешь заниматься разбоем? — спросил Мухаммед Вали-хан. — Ты ж понимаешь, что это дурно! Почему не пытаешься зарабатывать свой хлеб честным трудом?

— Хм! — ехидно хмыкнул Бачаи Сакао. — Наверное, потому, что Хабибулла-хан перед смертью забыл сделать меня генералом…

Я расхохотался громче, чем того стоили едкие слова Бачаи Сакао, и сказал:

— Но может, вам было бы еще лучше стать прямо эмиром?

— А что? — огрызнулся Бачаи Сакао. — Эмиры тоже не с неба валятся на землю, они такие же твари, как мы с тобой… — Он, кажется, готов был сжечь меня своими черными глазами. — Все решает сила! Как говорится, каждый палец по отдельности — ничто, а сожми их в кулак… Слышали такое? — Я не отозвался, лишь улыбнулся с укором. И Бачаи Сакао продолжил: — Если бы Хабибулла-хан не надеялся на сильный кулак англичан, он давно бы свалился с престола, только тем и держался, что запродался сам и нас всех запродал Англии. А Аманулла-хан, говорят, встает на дыбы и брыкается, не дает англичанам себя взнуздать. Интересно, долго ли ему удастся усидеть?

По прерывистому дыханию Бачаи Сакао, по лихорадочному блеску его глаз и по голосу, в котором слышались и обида, и гнев, и какая-то лишенная определенного адреса мстительность, — по всему этому нетрудно было судить, что в душе этого человека скопилось немало горечи и отчаяния, и именно нам, первым встречным, он решил выплеснуть все это, высказать то, что отравляло его жизнь. Однако в злобе своей он был столь слеп, столь жесток к людям, ни в чем перед ним не повинным, что не вызывал сочувствия. И потому, выслушав его, посол не сказал ни слова — стоит ли, в самом деле, вступать в спор с разбойником, причиняющим людям столько зла? Стоит ли подливать масла в огонь его неправедного гнева? Я же все-таки надеялся хоть немного отрезвить его, сбить с него спесь, и спросил:

— Итак, ты уверен, что если англичане тебя поддержат, ты тоже можешь стать эмиром?

— С их помощью смог бы стать и эмиром эмиров! — воскликнул Бачаи Сакао, вскочил на ноги и схватил свою плетку. — И тогда вы все будете ползать передо мною на коленях, будете молиться за меня и целовать подол моих одежд!

Это было смешно, но я сдержал себя, не рассмеялся, опасаясь, что этот головорез может окончательно рассвирепеть и тогда натворит бог знает что. Да и посол дал мне глазами понять, что лучше не связываться с этим Бачаи Сакао, бог с ним… Постояв несколько мгновений словно в нерешительности, Бачаи Сакао властно бросил ахуну:

— Пошли!

И мигом покинул пещеру.

Сейчас уже я мог бы хохотать, не сдерживая себя. Но мне почему-то не хотелось смеяться. Мне стало грустно.

Пройдут годы… Судьба вновь сведет капитана Равшана с Бачаи Сакао, но теперь уже совсем в иной обстановке, совсем при иных обстоятельствах. И властолюбивые бредни, казавшиеся тогда, в пещере, такими нелепыми и смешными, — разбойник мечтает стать эмиром! — эти бредни обернутся реальностью. Да, не пройдет и десяти лет, как Бачаи Сакао свергнет Амануллу-хана и сам взойдет на престол!

Казалось бы, уму непостижимо! Казалось бы, даже ирония судьбы имеет свои границы!

Нет, не имеет… В жизни случается и такое, чего ни один провидец, ни один мудрец не мог бы предсказать. А уж допустить мысль, что разбойник станет эмиром, наречет себя именем Хабибулла и вместо грязной чалмы наденет на свою голову драгоценную корону, — допустить такое не мог бы даже безумец, живущий в мире фантастических видений.

И тем не менее именитые ахуны — наставники аллаха на земле — и муллы с Кораном в руках в какой-то день, низко кланяясь Бачаи Сакао, благословят его на властвование, потому что, как сказал однажды он сам, каждый палец в отдельности слаб, но если сжать все пальцы в кулак… Да, не напрасно он тогда возвеличивал силу и влияние англичан! Он сумел не только втереться в доверие к английским разведчикам — мастерам дворцовых переворотов, но с их помощью овладеть престолом! Конечно, англичане и сами понимали, что Бачаи — всего лишь головорез и править государством он не сумеет. Но тем настойчивее они напяливали на его голову корону; они понимали, что чем более беспомощным окажется эмир, тем более послушным орудием в их руках он будет. На безрыбье, как говорится, и рак — рыба, и в качестве такого рака Бачаи Сакао устраивал англичан. Тем более что им нужно было любой ценой избавиться от мятежного Амануллы-хана.

Однако царствование разбойника-эмира продлилось менее девяти месяцев. Массовые жестокие расправы, массовые аресты и преследования завершатся однажды тем, что Бачаи Сакао будет повешен на виду у всего народа, и тем самым окажется перевернутой еще одна черная страница истории Афганистана.

3

Итак, мы подъехали к Мазари-Шарифу. Как оказалось, народ заранее знал о нашем прибытии, и мы двигались по многолюдным улицам, нас встречали возбужденные толпы, покинувшие свои дома ради столь редкого события. Действительно, никто бы не мог сказать, когда еще из Кабула в Россию отправлялся столь торжественный караван!

Мазари-Шариф почти вплотную прилегал к границе, дорога к очередной нашей ночевке пролегала между ним и Термезом, который был в руках большевиков. Таким образом, именно в Термезе должна была состояться наша первая встреча с представителями Советского правительства. А в Мазари-Шарифе нам предстояло лишь пообедать и, немного передохнув, двинуться дальше.

Такая поспешность не была случайной. В последнее время город был буквально наводнен беженцами из России, главным образом ханами, сановными людьми, ахунами, муллами… Большевики были их лютыми врагами, и они молили аллаха о крахе большевистского режима. Легко понять, что наша миссия не могла прийтись этим беженцам по душе, мы могли ожидать и нежелательных встреч, и провокационных вопросов, и клеветы, и шантажа, чего угодно, только не спокойного отдыха перед дальней дорогой. И потому даже во время этой короткой остановки в городе посол советовал нам никуда не отлучаться.

Но я все же вынужден был отколоться от своих товарищей, потому что в Мазари-Шарифе мне надлежало встретиться с людьми Эмерсона.

Я бродил по улицам города, заходил в лавки, озирался по сторонам, но никто и не пытался приблизиться ко мне, заговорить, и взгляд мой не остановился ни на одном сколько-нибудь подозрительном человеке. Что ж, тем лучше! И в полдень мы покинули Мазари-Шариф и стали подгонять коней, надеясь до темноты прибыть на ночлег в одно узбекское селение.

Погода была отличная, после короткого, но щедрого ливня природа благоухала такой свежестью, что каждый вдох радовал и гнал усталость, а изумрудная зелень омытых листьев ласкала глаз.

Ближе к закату мы оказались у широкого брода. По ту сторону стоял огромный карагач с кроной, подобной куполу, а рядом — множество молодых деревьев.

Видно, под этим деревом-куполом отдыхал после долгого пути не один путник. Об этом говорили сложенные из камней небольшие очаги; один из них и сейчас дымился; кумганы, пиалы, клочки от разорванной одежды — все свидетельствовало о недавнем присутствии людей.

Мы напоили лошадей и приблизились к мощному дереву, но не успели расположиться на отдых, как услышали чей-то глухой, сдавленный стоп. Озираясь по сторонам, мы прислушались. Стон повторился еще и еще раз, и тогда посол первым направился к засохшему дереву с уродливо обломанными ветвями. Мы поспешили следом.

К стволу этого умершего дерева был накрепко привязан какой-то чернобородый ширококостный мужчина с непокрытой головой, босыми ногами и кляпом во рту. Человек едва дышал. Его рваная рубаха открывала волосатый потный живот. На земле валялись какие-то книги. Мы застыли пораженные неожиданным зрелищем, и, заметив нашу растерянность, посол крикнул:

— Чего стоите? Быстро освободите его!

Мы с Ахмедом рванулись к незнакомцу, я вырвал из его рта кляп, Ахмед перерезал толстую веревку, которой было обвито тело, и тут же мужчина стал тяжело оседать на землю — он потерял сознание.

Посол быстро снял с себя халат, скатал его и подложил под голову мужчины, я побежал за водой. Склонившись над несчастным, посол стал уговаривать его сделать хоть глоток и несколько раз спросил:

— Кто вы? Вы меня слышите? Кто вы? Постарайтесь открыть глаза…

Чернобородый не реагировал. Дыхание его было тяжелым и прерывистым, глаза закрыты.

Я стал рассматривать валявшиеся на земле книги. Первая оказалась Кораном. Я приложил его к лицу и взял другую. Это был «Касыдат аль-бурда». Потом я увидел «Китап аль-хамсах», «Рисалат аль-гуфран» — редкие книги на арабском языке, говорящие о том, что перед нами какой-то интересный, образованный человек.

В это время прибежали джигиты и сообщили, что обнаружили еще двух привязанных к деревьям людей.

— Освободите их! — приказал посол, все еще не отходивший от лежавшего на земле бородача.

Тот наконец, стуча зубами о край кружки, сумел сделать несколько глотков, с трудом поднял тяжелые веки и мутным взглядом посмотрел на посла, рукой поддерживавшего его голову.

— Кто вы? — вновь спросил посол, и на этот раз не впустую.

Тяжело дыша, незнакомец с опаской глянул на Мухаммеда Вали-хана, потом на меня, и каким-то сдавленным голосом, в котором слышался страх, заговорил:

— О аллах! Неужто наступил конец света? Люди перестали думать о боге, перестали уважать его слуг… — Он немного помолчал и, словно встрепенувшись, спросил: — Но где же мои мюриды?[45]

— Живы, живы, не волнуйтесь, — с участием глядя на бородача, заверил его Мухаммед Вали-хан. — Но что с вами случилось?

— О, не спрашивайте! — Он стал растирать пальцами багровый след от веревки на шее, попытался сесть. — Вы тоже путники?

— Да, — сказал посол.

— И далеко собрались? Не в Туркестан случаем?

— Именно в Туркестан, — подтвердил посол.

— Ну, слава аллаху! — сказал незнакомец и протянул Мухаммеду Вали-хану руку. — Давайте знакомиться. Мое имя Абдул-Хамид ибн Шухайт. Я родом из Багдада, но в последние годы живу в Каире и преподаю в медресе «Аль-Азхар». Я ехал в Самарканд, там у меня друг — Кайс ибн Сабит. Он уже год тяжело болеет, я хочу его проведать… — Абдул-Хамид прервал сам себя вопросом: — Но вы-то кто такие?

— Я — Мухаммед Вали-хан, — сказал посол. — Мы следуем в Москву. Я — посол его величества эмира.

— Как же, как же, слышал о вашей миссии! — чуть оживившись, сказал Абдул-Хамид. — Еще в Мазари-Шарифе нам говорили, что ждут вас. И пусть счастливым будет ваш путь!

— Спасибо! — поблагодарил посол. — Но все же: как вы попали в такую беду? Отчего не рассказываете? — спросил он и внимательно поглядел в лицо бородача.

— Не спрашивайте! — повторил Абдул-Хамид с горестным вздохом. — Никогда не думал, что такое в мире возможно! Никогда бы и не поверил, если б не испытал на себе.

— Но что? Что именно произошло?

— Видите ли, ехали мы спокойно, все было хорошо, потом остановились вон под тем большим деревом, чтобы в его тени отдохнуть и напиться чаю, а едва собрались в путь, как откуда ни возьмись появилось несколько всадников. Мы думали — они такие же путники, как мы, а оказалось совсем другое! Они окружили нас, обыскали, обшарили все наши пожитки… Мы молчали, опасаясь худшего. Но тут один из них бросил на землю Коран и стал топтать его своими грязными сапожищами…

Я нагнулся, поднял Коран и протянул Абдул-Хамиду, надеясь хоть немного успокоить его. Но, приложив святой Коран к лицу, тот продолжал еще более взволнованно:

— И как увидел я это кощунство, не сумел сдержаться, обругал нечестивца, хотел вытащить Коран из-под его ног, но, едва нагнулся, один из этих бандитов так пнул меня сзади, что я растянулся на земле. Но и этого показалось разбойникам недостаточно. Тот, что топтал Коран, приказал своим сообщникам привязать нас к стволам деревьев и забить рты тряпками, чтобы мы не кричали… Потом, прихватив все награбленное, они мигом вскочили на коней и умчались…

Рассказ Абдул-Хамида прервал Ахмед. Пока мы здесь приводили в чувство бородатого незнакомца, он куда-то ходил и сейчас сообщил, что со стороны Термеза приближается большая группа всадников.

При этом известии Абдул-Хамид вздрогнул, будто его кипятком ошпарили, вскочил на ноги и с ужасом произнес:

— Это они… О аллах! — И спросил: — На них высокие папахи?

Ахмед сказал:

— Издали это невозможно определить.

Молящими глазами глядя на посла, Абдул-Хамид стал просить о защите:

— Не бросайте нас, не покидайте хоть до границы, иначе…

— Не волнуйтесь, — обычным своим спокойным тоном сказал посол. — Если ничего не случится с нами, то и вас не дадим в обиду.

— Да продлит аллах вашу жизнь…

Мухаммед Вали-хан велел всем нам быть настороже, и вместе со своими джигитами мы взяли под наблюдение дорогу, оставаясь при этом незаметными для посторонних глаз. Ждать пришлось совсем недолго: с каждой минутой всадники приближались, и вскоре мы убедились, что это — наши пограничники. С ними оказалось и несколько представителей Красной Армии.

Приблизившись к послу Мухаммеду Вали-хану, один из всадников, капитан Динмухаммед-хан, возбужденно заговорил:

— Ваше превосходительство! Его превосходительство полковник Абдул Малек-хан велел передать вам слова приветствия. Он хотел сам встретить вас, однако этому помешало непредвиденное происшествие на границе. Полковник поручил мне познакомить вас с представителем Туркестана… — Динмухаммед-хан указал рукой на стоявшего с ним рядом высокого, крупного человека и добавил: — Командир Степанов…

Степанов взял под козырек и неторопливо, с достоинством заговорил:

— Для меня, ваше превосходительство, большая честь бить первым, кто приветствует вас и всех, кто вас сопровождает, от имени рабоче-крестьянского правительства Туркестана.

Посол крепко пожал руку Степанову, представил ему нас и затем, кивнув головой в сторону Абдул-Хамида, сказал:

— А это — наш новый друг, Абдул-Хамид ибн Шухайт. Он со своими учениками следует в Самарканд…

Абдул-Хамид, видимо, все еще не окончательно пришел в себя и потому, не произнося ни слова, лишь отвешивал Степанову поклоны. Я же, стоя в сторонке и разглядывая советского командира — первого изо всех, кого мне довелось увидеть, — думал, что русские офицеры, которых я не раз встречал в Самарканде и Ташкенте, выглядели совсем иначе. На них была красивая, даже нарядная форма, а на Степанове — простой мундир цвета хаки, кожаная фуражка, грубые солдатские сапоги… Однако чувствовалось, что человек этот умеет себя держать, не растеряется ни в какой ситуации, — это читалось в его больших голубых глазах, прямо глядящих на собеседника. Движения его были легкими и четкими, речь раскованная и в то же время скупая.

Вновь обращаясь к послу, он сказал:

— Мы имели намерение встретить ваше превосходительство в Термезе, но произошло непредвиденное: сегодня на рассвете на город напали головорезы Ширмета-хана. Завязался бой, и временно нам пришлось покинуть город. Так что теперь надо брать курс на Керки.

Динмухаммед-хан добавил:

— Да-да, его превосходительство полковник Абдул Малек-хан просил вас изменить маршрут. Термез в огне.

Посол задумался… В Термезе, по договоренности с представителем Туркестанского правительства, у Мухаммеда Вали-хана была намечена первая деловая встреча. Однако если большевикам пришлось оставить город, то делать там нечего. Да и попадаться на глаза бандитам Ширмета-хана — перспектива не из лучших…

И все же мне казалось, что посол колеблется. Отчего?.. Что его смущает? Может, не до конца доверяет Динмухаммеду-хану и Степанову? Я лично не почувствовал в их поведении ничего, что могло бы насторожить.

Наконец Мухаммед Вали-хан сказал:

— Нам важно как можно скорее оказаться в Ташкенте, а маршрут — дело второстепенное.

— В Ташкенте вас ждут, — откликнулся Степанов и посмотрел на часы. — Но надо поспешить. На том берегу вас встретят наши, хорошо бы примкнуть к ним до заката.

— Мы готовы, — сказал посол и обратился к нам с Ахмедом: — По коням!..

Мы простились с Динмухаммедом-ханом, который направился в сторону Термеза, а сами, свернув с тракта, взяли курс на север, к Керки.

Посол и Степанов ехали впереди, я — между ними, так как исполнял функции переводчика.

Степанов оказался словоохотливым собеседником. Он рассказал, что родился в Ташкенте, отец его был железнодорожным рабочим, а сам он вот уже десять лет состоит в партии большевиков; при царе дважды сидел в тюрьме, бежал из Сибири, куда был сослан…

Так, в непринужденной беседе на самые разные темы мы незаметно провели в седле чуть не целый день, а в сумерки достигли труднопроходимой дороги; густо поросшая кустарником степь, холмы, впадины, — в общем, какие-то забытые богом места, где, казалось, нет и признаков жизни.

Но вот уже и вовсе стемнело. Мы оказались в зарослях тамариска. Кони едва переставляли ноги, да и мы тоже с трудом держались в седлах. По расчетам Степанова, к этому времени мы уже должны были достигнуть берегов Амударьи и, переночевав, на лодках форсировать реку. Однако никакой Амударьи не было ни слышно, ни видно, мы решительно не знали, где находимся, но, как мне казалось, не приближались, а отдалялись от цели куда-то к северо-западу, в сторону Мары.

Осторожно, исподволь, я высказал свои сомнения в точности маршрута.

Степанов достал карту, разложил ее передо мною и, водя по неведомым мне местам пальцем, сказал, что действительно мы несколько отклонились от прямого пути, но лишь потому, что в ином случае уткнулись бы в обширное и непроходимое болото.

Что ж, пришлось с этим посчитаться. Но вскоре я призадумался о другом: почему Степанов так упорно обходит стороною все села, встречающиеся на нашем пути? Ведь это же были наши села! Чего ж их избегать? Не знаю, возможно, я волновался без достаточных к тому оснований, но все же волновался, и чем темнее становилось, тем отчетливее была моя тревога.

Вскоре я заметил, что и сам посол почуял что-то неладное. Он приказал мне ни на шаг не отставать от Степанова и не спускать с него глаз. Как раз в этот момент к нам подскакал Ахмед и спросил, где следует сгрузить вьюки посла — те самые вьюки, охрана которых была поручена нам с Ахмедом и в одном из которых находилась папка с ценными документами: письмом эмира к Ленину, письмом Махмуда Тарзи к народному комиссару иностранных дел Чичерину и другими важными бумагами.

Посол задумался, но, вместо того, чтобы ответить Ахмеду, обратился через меня к Степанову:

— Я думаю, для ночлега следует выбрать более открытое место. Зачем оставлять вещи в таких зарослях?

Степанов бросил поводья от своего коня Нигматулле-хану, тучному мужчине с торчащими, как у таракана, усами, и, улыбаясь, сказал:

— Мой долг, господин посол, благополучно доставить вас в Ташкент. Я отвечаю за вашу жизнь, и, если бы с вами что-то случилось, не сносить головы и мне… — Он так тяжело вздохнул, будто неотвратимая беда уже нависла над ним. — Вы — гости самого Ленина, этим сказано все! Представьте себе, что я был бы гостем вашего эмира, — заботились бы вы о моей безопасности? — И, не дожидаясь ответа, заключил: — Вот так же и я…

Что мог сказать посол? Гость есть гость, и ему остается лишь подчиниться хозяину. А хозяином нашим был он, Степанов. И хотя опасения посла, как мне казалось, от этих слов не развеялись, мы уложили свои вьюки в наспех разбитом шатре, поодаль от тамариска, а переметную суму с документами спрятали отдельно, чтобы она не бросалась в глаза.

Судя по всему, Степанов ощутил наше беспокойство. Подойдя ко мне, он сказал с легкой обидой в голосе:

— Скажите господину послу, что ваши тревоги напрасны. Наш Нигматулла-хан чуть не десять лет провел в этих зарослях… Эй, пойди-ка сюда! — крикнул он. Нигматулла-хан подбежал, отдышался, козырнул. — Ну-ка, скажи, сколько лет ты скрывался в этих местах от царской жандармерии?

— Семь с лишним! — четко рапортовал тучный Нигматулла-хан.

— Слышали? — обратился ко мне Степанов, протягивая пачку папирос. — Нигматулла-хан родом из Керки, бывший ремесленник. У него там что-то не сложились отношения с полицией — угодил в тюрьму. Потом убил стражника, бежал, примкнул к большевикам, а сейчас считается у нас младшим командиром… — Он снова повернулся к Нигматулле-хану: — Ты смог бы сейчас, в темноте, найти дорогу в Керки?

— В Керки? — удивился Нигматулла-хан. — Да не только в темноте, но еще и с завязанными глазами доеду!

— А где мы находимся? — не удержался я от вопроса.

— Это ж Йылгынлы! — сказал он как о чем-то само собой разумеющемся и лихо подкрутил тараканьи усы. — Тут рядом тропа проходит сквозь тамарисковые заросли, только сейчас, по темноте, ее не найти. А вообще-то по ней часа за три-четыре к Амударье выйти можно, и, если пришпорить коня, вскоре окажешься в Керки. Проще и быть не может…

Все это я передал послу. Он подумал и еще раз напомнил, что за Степановым надо следить очень внимательно.

Всю ночь я боролся со сном, искоса, сквозь опущенные веки наблюдая за Степановым. Тот не ложился, но и не отлучался на сколько-нибудь заметное расстояние: все время оставался на глазах. А еще до того как лечь, беседовал с нами, отдавал приказы своим бойцам, шутил, пил чай, закусывал в нашем обществе… Он был совершенно спокоен! Между прочим рассказал и о том, что в прошлом году был в Москве, видел Ленина…

В разгар беседы к Ахмеду подошел один из наших бойцов и на языке пушту сказал:

— Господин капитан, что-то Говсуддин занемог, мечется…

Это был пароль, означавший, что произошло нечто важное. Ахмед вскочил на ноги и поспешил за бойцом, а мы продолжали беседу так, как будто нас ничто не обеспокоило: ну, заболел боец, отлежится — поправится.

И все же Степанов что-то учуял, он не поверил в наше спокойствие. Подозвав Нигматуллу-хана, он велел ему найти фельдшера, встал и поспешил в ту сторону, куда пошел Ахмед. Не отстал от него и я.

Одного из наших джигитов мы застали лежащим на земле. Он не переставал стонать и то и дело хватался за живот. Подоспел и солдат с рыжими усами, склонился над «больным», влил ему в рот какое-то зелье…

Ахмед незаметно отделился от нас и исчез.

Подошел посол.

— Что с ним? — озабоченно спросил он у рыжеусого.

— Похоже, приступ холецистита, думаю, что скоро успокоится, — сказал рыжеусый.

Погода была неуютная. От плотного тумана вдруг стало зябко, луну и звезды затянули облака, и казалось, вот-вот хлынет дождь…

Вдруг в нескольких шагах от нас раздался выстрел и вслед за ним крик:

— Стой!..

Выстрел повторился еще и еще…

Степанов рванулся к шатру, Нигматулла-хан — за ним.

Посол шепнул мне: «Мы попались… Беги туда, а я присмотрю за Степановым…»

Я бросился на звуки выстрелов. За мною следом — Нигматулла с двумя бойцами.

— Что здесь произошло? — спросил я джигита, который стрелял.

Он кивнул в сторону тамарисковых зарослей и сказал:

— Оттуда вышел человек. Я спросил — кто? Он не отозвался, а побежал назад. Я стал стрелять, но он, видимо, успел унести ноги.

— Да, наверное, кабан! — с улыбкой сказал Нигматулла-хан. — В этих местах кабанов видимо-невидимо! — Но все напряженнее вглядывался в тамарисковые заросли. Потом еще более уверенно заявил: — Определенно кабан! Человеку здесь неоткуда взяться.

— Нет, это был именно человек! — резко возразил наш джигит и добавил: — Пошли! Он не мог уйти далеко. — И первым бросился в заросли.

Едва заметным жестом Нигматулла-хан скомандовал своим бойцам следовать за нашими, а мы возвратились обратно и доложили послу и Степанову о происшествии.

Степанов и бровью не повел, выслушав наш рассказ. Что касается посла, то ему спокойствие начало изменять. Он озирался по сторонам, нервно покашливал, ковырял носком сапога землю… При этом лицо его оставалось безмятежным и невозмутимым, как всегда. Нам вообще не приходилось когда-либо видеть, чтобы Мухаммед Вали-хан утратил равновесие, мы не слышали его повышенного голоса, он постоянно был исполнен чувства собственного достоинства и даже в разговорах с эмиром оставался самим собою — рассудительным, ровным, степенным… Но сейчас, как мне казалось, посол с трудом справляется с собою.

Прибежал один из бойцов, в нерешительности остановился в сторонке.

— Что случилось? — спросил его Нигматулла-хан.

Они о чем-то коротко и очень тихо поговорили, и, обернувшись к Степанову, Нигматулла-хан сказал:

— Можно вас на минутку, товарищ командир?

Степанов извинился перед послом и удалился. И тут Мухаммед Вали-хан снова сказал мне:

— Кажется, мы в ловушке…

Я не успел ответить ни слова — вернулся Степанов.

— Ерунда! — объявил он. — Какой-то солдат с оружием сбежал в направлении Мазари-Шарифа. Не вернется сам — приведут на аркане… — И искоса глянул на посла, будто ожидая его реакции. В ночной мгле трудно было различить, что это был за взгляд, но мне почему-то казалось, что он был зловещим и в то же время испытующим.

Послышался топот копыт, всадники — не менее четырех — скакали явно в сторону Мазари-Шарифа. «Не за Ахмедом ли устремились?» — с тревогой подумал я, и тревога, как оказалось, не была напрасной. Словно из-под земли передо мною вырос Нигматулла-хан в окружении нескольких своих бойцов. Указав на меня подбородком, приказал:

— Свяжите ему руки!

Я выхватил пистолет, но посол остановил меня:

— Спокойно!

Нас втолкнули в шатер. Тут же вошел Степанов. Не вставая с места, Мухаммед Вали-хан, усмехнувшись, спросил его:

— Ну что? Кончилась комедия?

— Вы сами ускорили развязку, — цинично заметил Степанов. — Комедия продолжалась бы, если бы вы куда-то не отправили своего капитана. Впрочем, — улыбнулся Степанов, — может, это и к лучшему! — Он уселся напротив посла и, помедлив несколько секунд, неожиданно сказал: — Пора знакомиться. Перед вами — полковник Юсин, представитель Прикаспийского правительства.

— Прикаспийского? — переспросил посол, будто больше всего его удивило именно это, но не то, что Степанов оказался каким-то Юсиным. — Что же это за правительство?

— Не слышали?

— Нет, не приходилось, — сказал Мухаммед Вали-хан, хотя отлично знал, что такое правительство существует. — В России теперь столько правительств развелось, что все не упомнишь. Каждый атаман образует свое правительство и считает себя правителем, но, не успев насладиться собственным величием, сваливается с самодельного престола и исчезает, как дым… — Посол не сводил глаз со своего собеседника, да и я тоже наблюдал за ним, тщетно стараясь распознать истинное лицо этого человека. Может, никакой он не полковник? Может, и не Юсин, а какой-нибудь Иванов? Кто знает! Ясно одно: он не тот человек, за которого поначалу мы его приняли, которого называли «товарищ командир», к которому даже успели привыкнуть за несколько часов знакомства. Он был для нас представителем Советского государства, командиром Красной Армии; он говорил, что посвятил жизнь борьбе за счастлив вое будущее своего народа… И он, кроме всего, показался нам душевным, простым человеком.

А теперь?.. Теперь он сидел перед нами такой же, как в первую минуту знакомства, с тем же располагающим лицом, в той же красноармейской форме; в нем как не было, так и нет ни надменности, ни резкости, ни чувства превосходства над людьми, которых он столь коварно обманул. И в то же время это уже совсем другой человек, не человек даже — хищный зверь, и если бы мои глаза были способны испепелять взглядом, я не задумываясь испепелил бы этого негодяя. Немедленно!..

Невозмутимость и поразительная выдержка Мухаммеда Вали-хана, кажется, начинали раздражать полковника. Папироса в его длинных пальцах заметно подрагивала. Но голос оставался спокойным, и если и появилось в нем что-то новое, то это была ирония.

— Но если вы не верите в другие правительства, то, стало быть, и в большевистском тоже не уверены? — спросил он.

— Нет, в большевистском уверен, — твердо ответил посол. — В ином случае мы не пустились бы в столь дальний и столь рискованный путь.

— А вообще-то приходилось вам уже встречаться с большевиками? — поинтересовался полковник.

— Вы — первый! — с горьким сарказмом парировал посол. — До вас, признаться, мы не видели ни одного большевика.

— В таком случае, какие же у вас основания так слепо в них верить?

— Ну, видите ли, вера основывается не на какой-то личности, а на политике государства, на его принципах, а политика большевиков мне более или менее ясна. И, полагаю, станет еще яснее и ближе после личного с нею знакомства.

— Но в чем, собственно, вы намерены убедиться? — несколько раздраженно спросил полковник, и это была первая эмоциональная вспышка за весь день. — Быть может, в крахе династии, продержавшейся более трехсот лет? В том, что вся семья Николая Второго расстреляна? — Полковник накалялся с каждым мгновением. — Или, возможно, вы хотите своими глазами увидеть, как людей, испокон веков правивших Россией, гонят в Сибирь? Жаждете увидеть погромы, повальные аресты, голод, нищету, разруху? Ради этого вы покинули Кабул и устремились в Россию? Так не безумец ли эмир, вынудивший вас к столь бессмысленной поездке?!

Чем больше нервничал полковник, тем с большей выдержкой вел себя посол. Голос его звучал мягко, увещевающе, будто он беседовал с несмышленым подростком:

— Нет, не безумец, — возразил он. — Во всяком случае, когда мы выезжали из Кабула, наш эмир был в своем уме… А в Россию мы едем не за развлечениями и легкой жизнью, — нет! Положение там действительно тяжелое, очень тяжелое, и наша цель — попытаться понять причины этих трудностей, разобраться в них. Вот вы, полковник, говорите о крахе трехсотлетней династии, — продолжал Мухаммед Вали-хан, не отводя взгляда от несколько побледневшего лица полковника. — Правильно, династия Романовых рухнула. Но почему? Как расшатался и развалился трон, казавшийся столь устойчивым? Разве вам самому не было бы интересно разобраться в этом?

— Из всего вами сказанного я понял одно, — резко заговорил полковник. — Вы едете в Россию для того, чтобы изучить и перенять ее революционный опыт, а затем применить его в Афганистане. Разве я неправ? Вас интересует, с чего начинается восстание, как его организовать…

— Но в Афганистане, — перебил посол, — восстание уже началось! Неужто до вас не докатилась его волна? Неужто вы хоть отзвуков его не услышали? Афганистан отныне — государство суверенное в истинном значении этого понятия. И самостоятельность его первыми признали большевики. Они же первыми поддержали чувства национального достоинства и гордости в афганском народе. Не просто большевики — сам Ленин! — воскликнул посол, не сумев сдержать внутреннее волнение. — Вот почему мы отправились с официальным визитом в Россию. Мы — первые, а за нами поедут и другие. Потому что это диктуется самой логикой отношений, возникших между нашими странами. И никакими ужасами нас не запугаешь…

Полковник, видимо, и сам уже понимал, что страшные рассказы о большевиках не способны переубедить его собеседника, и потому, отказавшись от глобальных проблем, перешел к конкретным делам.

— Ладно, о логике отношений мы поговорим в другой раз. Сейчас я хотел бы знать, куда все-таки вы отослали своего капитана?

— Да туда же, куда отправились и ваши всадники, — в Мазари-Шариф, — сказал посол, словно бы удивленный наивностью вопроса.

— Полагаете, что он успеет обеспечить вам помощь? Но не умрет ли тот, кого ужалила змея, пока из Мекки привезут лекарство?

— Как знать! — сказал Мухаммед Вали-хан. — Возможно, за помощью и не придется ехать так далеко, она может подоспеть раньше, чем мы думаем, — всяко бывает! Тем более, что мы сделали все для срыва ваших замыслов, все, что было возможно! И вы, полковник, проиграли эту сложную партию… — Бледное лицо полковника перекосилось от гнева. Нет, в полное свое поражение он, кажется, еще не верил, но не верил и в победу. А посол меж тем продолжал: — Вы, господин полковник, ошиблись, полагая, что до самого конца этой комедии я считал вас представителем Красной Армии. Не стану хитрить: в первый момент — да, мы обманулись. Но едва тронулись вместе с вами в путь, как вера в вас испарилась, от нее не осталось буквально ничего…

— У вас, судя по всему, завидная интуиция, — вставил полковник.

— Да нет, никакой особой интуиции в данном случае и не требовалось. Вы отлично вызубрили свою роль, но играли ее не безупречно. А плохая игра мстит за себя.

Полковник вскочил на ноги, оглядел Мухаммеда Вали-хана с головы до ног и неожиданно спросил:

— Какие же подарки вы везете Ленину?

— Подарков у нас, признаться, никаких нет. Всего лишь письмо от эмира!

— Где оно? Дайте его сюда!

— Не могу, — ответил посол и неторопливым жестом отер лоб. — Его у меня нету. Оно — у капитана. Так что если ваши нукеры догонят его…

Указав на наши узлы, полковник приказал своим бойцам:

— Обыщите!

За несколько минут наши аккуратно уложенные вещи превратились в беспорядочную груду бог весть какого хлама. Все сколько-нибудь ценное было отложено в сторонку, туда же попала и кашмирская шаль, предназначенная для Наташи. Именно эта шаль почему-то привлекла особое внимание Нигматуллы-хана. Он мял ее в руках, а мне это было так неприятно, что я едва сдерживал себя. Хотелось броситься, вырвать шаль из чужих грязных рук, — ведь она принадлежала Наташе, и никому больше. Я представлял себе, как накину ее на Наташины плечи и как от смущения вспыхнет румянцем ее белое, нежное лицо… Не знаю, может, мне передалась выдержка посла, иначе трудно объяснить, как это в минуту страшной опасности я мог думать о какой-то, в сущности, чепухе.

В наших вещах рылись долго и тщательно, но кожаную папку с бумагами так и не нашли. Потом нас подвергли личному обыску — заглядывали даже в сапоги, осматривали и ощупывали папахи, выворачивали карманы, все тщетно!

— Зря стараетесь, — сказал посол полковнику. — Папки с бумагами здесь нет, она уже далеко, поверьте… И потом: ну, допустим даже, что вы забрали бы у нас письмо эмира, прочитали бы его, а потом бросили в огонь. Что изменилось бы? Да буквально ничего! И если сегодня нас перестреляют, опять-таки это вам ничего не даст. Письмо напишут заново, а в Москву поедет другой посол…

— Разве кроме письма вы ничего не везете?

— Лично мне больше ничего не известно.

— А проект секретного военного договора?

— Впервые слышу о таком проекте.

— Слушайте, господин посол, зачем вы прикидываетесь эдаким простачком? Кто вам поверит? — Полковник облизнул пересохшие губы, по лицу его пошли багровые пятна. — Быть может, вам надоела жизнь и поэтому вы молчите? Или решили погибнуть во имя великой идеи?

— Нет-нет, — сказал посол. — Мне всего сорок лет, я хочу жить и не стану этого скрывать. Только что я получил генеральское звание, я выполняю первое задание в качестве посла… Нет, мне еще надо жить.

Полковник развел руками. Он решительно не знал, с какого бока подойти к послу, чтобы сбить с него это возмутительное спокойствие, эту невероятную убежденность в своей правоте и в величии своей миссии. И он сорвался — закричал каким-то визгливым, пронзительным фальцетом:

— Мне надоело играть с вами в бирюльки! Надоело, господин посол! Понятно? — Он рванул замочек своей полевой сумки, вытащил из нее бумагу, карандаш, протянул послу: — Вот! И извольте коротко изложить содержание документов, которые вы отослали куда-то со своим капитаном.

Лицо посла стало жестким, он готов был броситься на полковника и расправиться с ним далеко не дипломатическим образом. Но нет, он не позволил себе ни единой резкости, а лишь спросил хриплым от возмущения голосом:

— А если я не подчинюсь и ничего не напишу? Вы, господин полковник, забываете, что я — посол не только эмира. Я — посол афганского народа! И народ никогда не простил бы мне отступничества, предательства, он проклял бы меня. А я верю, что тот, кого проклял народ, даже в могиле не обретает покоя.

Полковник склонился над Мухаммедом Вали-ханом, пнул его носком сапога и снова закричал:

— Возьмете вы карандаш или нет? — Он выхватил из кобуры наган, поднес его к самому лицу посла. — С вас ведь будет достаточно одной-единственной пули! Вот нажму на курок — и все!..

— Не нажмете, — сказал посол, ладонью отводя от своего лица наган. — Убить меня вы могли бы и в Кабуле, и вам не пришлось бы столько со мною возиться. Не в этом ваша задача, полковник…

Рука полковника так дрожала, что я замер от страха: он мог выстрелить, даже не желая того. Острота момента дошла и до Мухаммеда Вали-хана, и словно бы сам аллах подсказал ему отрезвляющие слова, пробившиеся к разуму полковника.

— Чего только не натворит человек в приступе ярости! — заговорил посол. — Если гнев оказывается сильнее разума, не жди добра! Вы можете убить и меня, и всех нас, господин полковник, но призадумайтесь: выиграет ли от этого восточная политика Великобритании? Нет, только проиграет, потому что эти выстрелы будут лишним доказательством насилия, на каком держится ваша система. Грубая сила, господин полковник, — признак политического бессилия, морального банкротства. Хорошо бы вам об этом помнить…

Снаружи послышался шум. Нигматулла-хан выскочил из шатра и тут же вернулся, таща за собою по земле Абдул-Хамида.

— Вот! — тяжело дыша, заговорил он. — Пытался сбежать…

— Нет, — неожиданно тихо и спокойно возразил Абдул-Хамид. — Просто мне необходимо было посидеть в кустах, живот схватило. Да и вообще, — продолжал он, — я ведь простой путник, политикой не занимаюсь, зачем я вам нужен?

Мне показалось, что полковник был рад предлогу отвлечься от посла. Он отошел, однако наган оставался в его руке. Теперь уже было ясно, что стрелять он не станет, но ему неудобно в такой момент вкладывать оружие в кобуру, — это нанесло бы ущерб его самолюбию.

Резко обернувшись к Абдул-Хамиду, он сказал:

— Политикой не занимаетесь? Да? Но почему тогда вы оказались с ними? — и он наганом указал на нас.

— Да они спасли меня и моих мюридов от смерти! — воскликнул Абдул-Хамид. — До последнего часа я буду благодарить господина посла, да продлит аллах его дни! — И Абдул-Хамид что-то зашептал себе под нос, видимо молитву.

— Убрать его! — приказал полковник своему нукеру Нигматулле-хану.

Тот подскочил к ахуну, схватил его за шиворот и попытался вышвырнуть, но Абдул-Хамид покинул шатер лишь после того, как выкрикнул:

— Вы еще поплатитесь, разбойники! Сам аллах покарает вас! — и неожиданно плюнул прямо в лицо полковника.

На бледных щеках вновь вспыхнули красные пятна, полковник полез за носовым платком, а выпученные от ужаса глаза Нигматуллы-хана едва не выкатились из орбит. Он бросился на ахуна и силой вытолкал его вон.

В шатре нависла тяжелая, гнетущая тишина. Я глядел на полковника, который с брезгливой гримасой долго тер платком щеку. Мне казалось, он нетерпеливо дожидается посланных вслед Ахмеду всадников. Если они вернутся ни с чем, он, быть может, так разъярится, что… Впрочем, трудно сказать, что он станет делать. Может, снова примется шантажировать и запугивать? Может, так, связанных, велит увезти нас к черту на кулички и бросить?..

Оставив нас под охраной нукеров, державших винтовки на изготовку, полковник вышел, однако перед этим посадил меня и посла спинами друг к другу, так, чтобы мы даже взглядами не могли обменяться. А когда посол все же повернул ко мне голову, долговязый нукер гаркнул:

— Буду стрелять!

Посол тихо сказал на нашем родном языке:

— Попытайся поговорить с полковником без свидетелей.

— Молчать! — рявкнул долговязый. — Если еще хоть слово услышу…

Я и сам не раз уже задумывался над тем, как бы остаться с полковником с глазу на глаз и осторожно намекнуть ему на мою связь с Эмерсоном. Я ждал, что полковник сам вызовет меня на доверительный разговор, потому что не мог же английский разведчик (а сомнений в том, что полковник — английский разведчик, давно уже не осталось) не знать, кто я такой. Но поскольку он делает вид, что просто-напросто пренебрегает моим существованием, я решил взять инициативу такого разговора на себя. Особенно сейчас, после слов Мухаммеда Вали-хана. Имя Эмерсона, как я еще надеялся, могло бы сослужить роль своеобразного пароля, единственного козыря, остававшегося в наших руках.

Полковник так долго не возвращался, что, измученный собственными раздумьями, я задремал, и из короткого счастливого забытья меня вырвали возгласы людей и цоканье подков. Вздрогнув, я открыл глаза, сколько возможно скосил их и увидел, что посол сидит все в той же позе, с низко опущенной головой.

Меж тем начало светать. Мгла в шатре постепенно рассеивалась. Снаружи доносился птичий гомон, ржание коня… Вчера в это время мы были в пути, мы были спокойны, шутили, смеялись, не подозревая об испытании, которое ожидает нас впереди. А теперь вот сидим в этом мрачном шатре, не смея даже шелохнуться и перекинуться словом, и спины наши согнуты под тяжким бременем плена. Что же принесет нам этот наступающий день? И неужели столь торжественно начавшееся путешествие оборвется здесь, в густых зарослях тамариска? Нет!..

Я гнал от себя эти мрачные мысли.

Откинулся полог, и в шатер ворвался полковник. Вид его не предвещал ничего хорошего. Подскочив к послу, он вибрирующим от ненависти голосом спросил:

— Значит, вы так и не станете писать? А? Так и не возьметесь за карандаш?

— Отчего же, — ровным, тихим голосом ответил Мухаммед Вали-хан. — Карандаш я могу взять. Но писать ничего не буду…

— Свяжите ему руки! — приказал полковник нукерам. — Он у нас заговорит как миленький! Не здесь, так в другом месте!..

— Господин полковник, — смиренно начал я, — может, вы согласились бы выслушать меня?

Полковник глянул на меня с удивлением, будто это заговорил баран.

— Вас? — презрительно ухмыльнулся он. — А собственно, зачем мне вас слушать?

— Я хотел бы поговорить с вами только вдвоем: вы и я. Впрочем, если не желаете…

— Да нет, отчего же, — сказал заинтригованный моей дерзостью полковник и тут же велел отвести посла к Нигматулле-хану, а всем остальным покинуть шатер.

От волнения у меня так перехватило горло, что я не мог вымолвить ни слова, и потому попросил полковника дать мне воды. Протянув мне пиалу, он буркнул с раздражением:

— Давай-ка поскорее, некогда мне тут с тобой лясы точить!

И я окончательно понял, что о моих отношениях с Эмерсоном этот полковник ничего не знает! Конечно, понятия не имеет, иначе не подвергал бы нас таким испытаниям.

Я решил начать не с Эмерсона, а чуть издалека:

— Куда вы намерены нас отправить?

— И это — все, ради чего ты осмелился искать со мною встречи?

— Нет, не все! — повысив голос, ответил я. — Хотел сказать еще, что вы, полковник, грубо работаете!

— Что-о-о? — От удивления и возмущения он вновь пошел красными пятнами. — Что ты сказал?

Я повторил только что сказанное еще более уверенным голосом и продолжил:

— Вы, полковник, вынудили меня раскрыть тайну, нарушить клятву, и все из-за вашей топорной, недостойной разведчика работы и истерического поведения… — Я огляделся вокруг и продолжил почти шепотом: — Вы уверены, что нас никто не слышит? (Он не ответил.) На всякий случай, подойдите, пожалуйста, поближе, я расскажу вам кое-что о себе.

Действительно ли полковник был озадачен или мне это только показалось, но, окинув меня каким-то странным взглядом, в котором были и брезгливость, и в то же время настороженность, он опять сказал:

— Да поскорее ты! Чего тянешь?

— Нет-нет, вы все-таки сядьте поближе. Не зря говорят, что в стенах водятся мышки, а у мышек есть ушки.

Он опустился около меня на колени, вытащил наган и предупредил:

— Если пойму, что ты просто стараешься выиграть время, получишь пулю в лоб, — ясно?

— Ясно, — сказал я, — только пока что вы эту штуку уберите, достанете, если понадобится, в чем я не уверен.

Полковник не стал вкладывать наган в кобуру, но слегка отодвинул его от себя. Я посмотрел прямо в его глаза и спросил:

— Вы знакомы с полковником Эмерсоном?

— Впервые слышу…

— Господин полковник! — воскликнул я. — Пора сбрасывать маску! (Он посмотрел на меня с недоумением.) С полковником Эмерсоном я встречался на Независимой полосе. Нас познакомил майор Джеймс. Может, хоть это имя вы слышали?

— Нет…

— Ну, допустим… Но я знаю их обоих. Не так давно у меня с Эмерсоном была довольно содержательная беседа — мы обсуждали план совместных действий. Что же сделали вы? Вы не только опрокинули замысел Эмерсона, но еще и упустили стратегически выгодный момент! Вы п е р е и г р а л и! Поверив в то, что вас не распознали, поверили и в то, что действительно являетесь Степановым. Вы не почувствовали, что до поры до времени посол тоже играл роль простачка! Но, в отличие от вас, Мухаммед Вали-хан вовремя прекратил игру и проявил исключительную изобретательность и прозорливость. Так что ваша победа — мнимая, не верьте в нее! — Полковник слушал меня равнодушно, — пытаясь сделать вид, что все это нимало его не волнует, однако он так закусил крепкими зубами нижнюю губу, что она побелела. А я меж тем продолжал: — Теперь о документах. Все они были в специальной кожаной папке, опечатанной сургучом, и содержание их известно лишь послу, — никто, кроме него, к этой папке даже не приближался. Но, господин полковник, поверьте — я слишком хорошо знаю характер Мухаммеда Вали-хана: он не скажет ни слова, даже если вы привяжете его к хвосту коня и потащите по камням. Однако не сегодня-завтра папка будет вскрыта, и тогда никто, кроме меня, не сумеет ознакомиться с лежащими в ней документами, так как они написаны по-русски, а в нашей группе русским языком владею только я… — По лицу полковника я видел, что он, во всяком случае мысленно, взвешивает мои слова, не пропускает их мимо ушей. И, воодушевленный вниманием, я продолжал: — Поспешность, как известно, нужна при ловле блох, а вы, господин полковник, слишком спешите и этим лишь наносите урон своему делу. Послушайте моего совета — не чините препятствий послу, пусть себе едет, аллах с ним! Не спешите действовать, ведь перед послом — долгий путь, вы еще успеете осуществить свои намерения.

Моя проникновенная речь была прервана внезапным появлением крайне взволнованного Нигматуллы-хана. С трудом переведя дух, он выпалил:

— Со стороны Керки приближаются всадники!

Полковник схватил свой наган и, приказав отвести меня к послу, выскочил из шатра.

Утро уже наступило, горизонт алел ранним солнцем, а небо было прозрачным и ясным, и после мрачного шатра мне показалось, что такого светлого неба я еще никогда не видел и никогда не дышал таким чистым воздухом.

Когда меня вели к расщелине, где был спрятан посол, я не мог не заметить суеты, которая царила в «стане» полковника. Видимо, напуганные известием о приближающихся всадниках, его люди наспех седлали коней, распихивали по мешкам свои пожитки, увязывали узлы, а он, стоя среди них, бранился, угрожал, приказывал, подгонял своих нукеров, у которых от спешки и без того тряслись руки…

Руки посла были связаны за спиной, он озирался вокруг и, заметив меня, слабо улыбнулся. Нас снова поставили спиною друг к другу, чтобы мы не могли обмениваться ни взглядами, ни жестами. И разговаривать тоже запретили.

Мне казалось, что развязка близка. Какою она будет? И кто это приближается со стороны Керки? Быть может, Ахмед достиг Термеза и нам на выручку мчатся бойцы Красной Армии? Хотелось так думать, хотелось верить в это, но самогипноз уже давно перестал действовать, и потому сердце мое стучало так гулко и тревожно, что, быть может, и посол спиною слышал этот стук.

Нигматулла-хан оставил нас и, прихватив с собою нескольких нукеров, бросился в шатер, видимо, в надежде порыться в наших вещах и хоть чем-нибудь поживиться. Но полковник преградил им путь властным окриком:

— Назад!..

Нигматулла-хан замер в нерешительности. Остановились и нукеры. Но искушение было слишком велико, и Нигматулла отважился сделать еще несколько шагов в направлении шатра, когда полковник вновь крикнул:

— Наза-а-ад!

Нигматулла-хан недоуменно пожал плечами, нижняя губа его обиженно выпятилась, и он нехотя повиновался. А я подумал: «Уж не результат ли это моего незаконченного разговора с полковником? Быть может, на всякий случай он все-таки решил не искушать судьбу? Или действительно поверил, что за нашими спинами стоят слишком сильные люди и лучше не рисковать, не связываться: береженого бог бережет…»

Кто знает, что было в его голове!

Я озирался по сторонам, но не видел никого из наших — ни одного бойца. И ахун тоже куда-то исчез. Куда все подевались? И не расправился ли с ними полковник перед тем, как бежать? А может, он сейчас приблизится к нам, скомандует «Вперед!» и выстрелит в наши спины…

Нет, этого не случилось. Полковник действительно подъехал к нам на красивом рыжем коне, приказал сопровождавшему его нукеру развязать нас и, откровенно любуясь собственным великодушием, объявил:

— Вы свободны, господин посол! Счастливого пути! Будем живы — даст бог, встретимся. — Он указал своей плеткой куда-то на восток и добавил: — Своих людей вы увидите там, в низине. И оружие примерно там же, поищете — найдете… — Затем, когда я уже специально отошел от посла подальше, полковник, гарцуя, приблизился и по-русски сказал мне: — Жаль, господин капитан, что мы не смогли поговорить в спокойной обстановке, но, надеюсь, такая возможность представится. А пока запомните: конечно же вы правы, никакой я не Степанов и никакой не полковник. Моя фамилия Штюмер. Майор Штюмер. Однако не советую вам рассказывать о нашем знакомстве ни Эмерсону, ни кому-либо еще из англичан, потому что, поняв, что вы нарушили тайну, они навсегда утратят к вам доверие. И не подумайте, что я говорю это потому, что ваше сотрудничество с англичанами хоть что-то для нас означает. Ничуть не бывало! Поговорка «Нельзя молиться двум богам» к разведчикам не применима, сами понимаете. В нашем мире, в мире разведчиков, можно молиться одновременно и трем богам, и жить при этом как индийские князья!

Из зарослей на всем скаку вырвался какой-то всадник, резко осадил коня за шаг от Нигматуллы-хана, так, что тот даже отшатнулся, и что-то тихо сказал ему. Нигматулла-хан бросился к Штюмеру и в панике выдохнул:

— Всадники перевалили через гору!

Штюмер заторопился.

— Тому, кто передаст вам привет от майора Штюмера, можете доверять как мне, — торопливо сказал он и ринулся в сторону юго-запада.

Не прошло и минуты, как, вздымая густые клубы пыли, примерно тридцать всадников скрылись из моих глаз.

Я поспешил к своим. Оказалось, что майор согнал их в поросшей тамариском глубокой лощине и приказал всем связать за спиною руки. Посла я застал склонившимся над ахуном — он пытался развязать тугой узел на его запястьях, но это было не просто. Мы с трудом справились с канатами, оставившими кровавые рубцы на руках наших товарищей, — ни ножей, ни мечей у нас не было. А уж времени и вовсе, потому что надо было во что бы то ни стало убраться отсюда до появления со стороны Керки всадников: кто знает, кем они окажутся и каковы их намерения? Не попасть бы вновь в западню! К тому же ни для кого не было секретом, что в поисках легкой наживы по Туркестану рыскают разные банды, не останавливающиеся ни перед чем, чтобы ограбить путников. Впрочем, какие уж тут секреты, если мы и сами едва не пали жертвой одной из таких банд: спасли Абдул-Хамид-ахуна и его мюридов от неизбежной мучительной гибели, а потом провели всю ночь под страхом смерти. Кто знает, окажутся ли приближающиеся всадники более гуманными, чем те разбойники?..

Мне казалось, что в первую очередь необходимо обезопасить посла, и потому я поспешил подвести к нему коня.

— Скорее скачите в Мазари-Шариф! Мы сами тут управимся и будем вас догонять!

Посол с укором сказал:

— А ты? Ты бы на моем месте бросил товарищей в такой опасный момент?

Что я мог ему ответить?!

Впрочем, отвечать было уже поздно: на высоком холме возникли всадники, и, заметив их, один из наших бойцов обреченно промолвил:

— Нагрянули…

4

По одежде трудно было даже предположить, кто они такие, эти люди в ярких халатах, в чалмах, в высоких папахах… Ясно только, что не бойцы Красной Армии. И посол сказал:

— Дай бог, чтобы из огня мы не попали в полымя…

Обширный холм меж тем сплошь покрылся всадниками, казалось, что они возникают из-под земли. Однако большая часть их вскоре скрылась по ту сторону холма, те же, что появились первыми, теперь рассматривали нас в бинокли. Вскоре оказалось, что мы окружены со всех сторон. За нашими спинами неожиданно раздался грозный окрик:

— Кто такие?

— Говори с ними сам, — тихо сказал мне посол, и я пошел навстречу всадникам.

Один из них, тучный, с отечным лицом, поросшим черной бородой, опускающейся на грудь, отделился от остальных. Вид у него был надменный и суровый.

Я подошел к нему вплотную и спокойно поздоровался:

— Эссалавмалейкум…

Видимо, незнакомцу не понравилось, что я не проявил особой учтивости — не приложил к груди руку, не поклонился. И, не ответив на приветствие, он повторил, но уже с явной угрозой в голосе:

— Кто такие?

Лохматые брови его сдвинулись в одну сплошную линию.

— А вы кто такие? — поинтересовался я.

— Хм! — усмехнулся бородач, и губы его искривила презрительная улыбка. — Ну, допустим, я — Бахадур-хан, слуга его величества правителя Бухары Саида Алим-хана. А ты?

В той же горделивой интонации, в какой представился мне бородач, я назвал себя:

— Капитан Равшан… Вместе с послом его величества эмира Амануллы-хана генералом Мухаммедом Вали-ханом мы едем в Бухару… — И добавил, выдержав для эффекта короткую паузу: — По приглашению эмира Саида Алим-хана.

Бахадур-хан выпучил глаза, долго и удивленно смотрел на меня, потом круто повернулся к стоявшему поблизости от нас всаднику и приказал:

— Доложи капитану, что из Кабула к его величеству эмиру прибыли гости. Живо! — И, ловко соскочив с коня, приложил обе ладони к груди, стал кланяться и расспрашивать о моем здоровье. А я подумал: «Какой же силой обладает власть! Человек, только что говоривший со мною угрожающе и высокомерно, теперь заискивающе улыбается и отвешивает поклоны…»

Я покинул бородача и вернулся к своим, чтобы доложить послу положение, а всадники, застывшие на холме, вдруг ринулись к нам. Каково же было мое удивление, когда в одном из них я узнал своего соотечественника — капитана Мухсина! Вместе мы учились в военной школе, одновременно закончили ее, а в начале прошлого года, когда покойный Хабибулла-хан по просьбе эмира Саида Алим-хана направил в Бухару группу афганских офицеров, в их число вошел и Мухсин. Уму не постижимая встреча! Да, в этих обстоятельствах, в этом позабытом богом месте такую встречу невозможно было бы назвать иначе — она была именно непостижимой!

И вот он стоял передо мною улыбаясь. Конечно, если бы не давнее и долгое знакомство, его трудно было бы узнать в этом ярком халате, в светло-серой чалме и желтых сапогах. Я никогда не видел Мухсина в подобном облачении.

Отдав честь послу, он бросился ко мне:

— Равшан!

Мы по-братски обнялись.

Капитан представил своим всадникам посла Мухаммеда Вали-хана, затем — меня и спросил:

— Как вы здесь оказались, господин генерал?

Посол невесело усмехнулся и без особой охоты сказал:

— Слишком длинная это история, чтобы разговаривать вот так, стоя. Если можно, распорядитесь, чтобы приготовили чай, а мы пока соберем свои вещи. Потом посидим, побеседуем не торопясь.

Капитан Мухсин тут же приказал приготовить завтрак и чай, а мы занялись своим имуществом, и тут я еще раз убедился, что майор Штюмер решил на всякий случай не дразнить быков и расстаться с нами «красиво»: все вещи — и оружие, и снаряжение, и наши кони — все было цело. Я-то более или менее представлял себе, как это объяснить, но спутники мои не могли скрыть удивления. Даже посол — и тот не ждал столь благополучной развязки зловещей встречи с бандой Штюмера. Но господи! Какое значение имело все это барахло для человека, решившегося на столь рискованное дело, как свержение существующего строя или хоть частичное его изменение?! А Штюмер, как я постепенно стал понимать, был именно таким человеком.

В годы первой мировой войны в Афганистан прибыла германская миссия. Это были военные разведчики. Возглавлял группу полковник Нидермайер. Этой миссии надлежало настроить Афганистан против Англии и ее союзников, усилить в стране свое влияние. И немцы активно взялись за дело. Они завоевали доверие и расположение Хабибуллы-хана, который, как говорил мой дядя, хотел нагреть руки на создавшейся ситуации: не скрывая своих контактов с немцами, он надеялся таким образом активизировать англичан, побольше содрать с них на свои личные прихоти, прикрываясь нуждами страны.

Однако затея эта вскоре потерпела крах. Союзники, а Великобритания в первую очередь, потребовали от эмира прекратить какие бы то ни было отношения с немцами, и он вынужден был подчиниться. Часть немцев покинула Афганистан, другая же, всячески маскируясь, перешла на нелегальное положение. Возможно, думал я, что и Штюмер был из тех немецких разведчиков, которые избрали жизнь в маске?..

Вскоре нас позвали завтракать. За чаем Мухаммед Вали-хан рассказал бухарцам о нашей встрече с полковником Юсиным. Посол не знал, что в последний момент этот Юсин оказался Штюмером. Мухаммед Вали-хан попытался обрисовать и выразительную внешность мнимого Юсина и его жестокое с нами обращение, и его костюм… Бухарцы внимательно слушали. Нет, им не приходилось встречать такого человека…

Бахадур-хан с негодованием поведал, что три бухарских города — Чарджоу, Термез и Новая Бухара — находятся в руках большевиков, а услышав, что именно через Бухару мы и намерены ехать в Москву, просто ушам своим не поверил.

— Народ бежит из Туркестана сломя голову, мечтает как угодно добраться до Кабула! А вы…

Он покачивал головой, ноздри его раздулись, он не находил слов, способных выразить недоумение и возмущение.

Но посол никак не откликнулся на предостережения Бахадура-хана, просто поглядел на него и тут же отвернулся. Видимо, счел ниже своего достоинства вступать в спор со столь ограниченным, грубым воякой. И разговор перешел на какие-то незначительные, ни к чему не обязывающие темы.

Вестей от Ахмеда все еще не было, а от этого зависела наша дальнейшая дорога. Мы уже направили в два конца всадников: одну группу — к Мазари-Шарифу, другую — к Термезу, но никто пока еще не вернулся, так что двигаться дальше было невозможно.

Бахадур-хан держал путь на Кушку. До Бухары дошли слухи о том, что из крепости Кушка вышел большой отряд Красной Армии для оказания помощи большевистским силам, окруженным в Керки. Вот этому-то отряду и намерен был перерезать путь Бахадур-хан. И он спешил. Простившись, он вскочил на своего коня, но, едва взял с места, как послышался радостный крик одного из наших бойцов:

— Едут! Наши едут из Мазари-Шарифа!

Мы повскакивали на ноги, одни бросились на холм, чтобы поскорее рассмотреть всадников, другие приставили к глазам бинокли, — в общем, все, кто еще только минуту назад безмятежно наслаждался чаем и мирной беседой, пришли в движение, заволновались.

Я глядел в свой бинокль до рези в глазах, но не мог понять, сколько же всадников приближается к нам. Было только ясно, что много, потому что густое облако пыли, вырываясь из-под конских копыт, медленно поднималось вверх.

Застывший на своем коне Бахадур-хан был заметно встревожен. Подозвав помощников, он приказал всем рассредоточиться и быть готовыми к бою, после чего дрожащим голосом обратился к послу:

— Возможно, господин посол, что это как раз тот отряд, которого мы и ждем. Поэтому вашей группе лучше бы пока где-то укрыться. При перестрелке не поймешь, кто свой, кто чужой, и вы можете оказаться меж двух огней.

Мухаммед Вали-хан приказал мне скакать навстречу всадникам и, если Бахадур-хан прав, постараться задержать их, не допускать сюда.

— Возьми с собой одного джигита, — сказал посол. И мы вскочили на коней.

Преодолев тамарисковые заросли, мы поднялись на высокий холм. Я придержал коня, приблизил к глазам бинокль и… Сердце мое едва не выскочило из груди: в одном из тех, кто сорвался и поскакал в нашу сторону, я узнал Ахмеда! Да, это был он, теперь уже мне не нужен был и бинокль.

Соскочив подле меня с коня, он без лишних слов спросил:

— Ну, как дела? Где господин посол?

Он был очень взволнован, — таким я еще не видел своего друга Ахмеда.

— Все в порядке, — поспешил сказать я, — все целы, и господин посол с нами. Но ты-то как?

Ахмед облегченно вздохнул, улыбнулся и ответил мне стихами, которые оба мы когда-то любили и часто повторяли:

Я подхватил:

И мы рассмеялись — мы оба были счастливы.

В жизни человека дни радости и дни печали перемежаются иной раз так неожиданно! Я глядел на Ахмеда и думал, что никогда не сумею забыть это раннее утро. Мне казалось, что с него-то и начнется совершенно безоблачная жизнь и все беды, все несчастья отныне покинут и меня, и Ахмеда, и вообще всех людей.

Спохватившись, Ахмед представил мне какого-то человека:

— Знакомься, командир Степанов, — сказал он, и я невольно вздрогнул, услышав эту фамилию.

Этот Степанов чем-то даже походил на того: тоже высокий, здоровый, с голубоватыми глазами. Но «новый» был смуглее, и борода его, усы и волосы были много темнее. Кроме того, он выглядел старше того псевдо-Степанова: высокий лоб перерезали морщины, гусиные лапки бежали от уголков глаз к вискам.

Вместе со Степановым были и наши пограничники. Я считал, что обязан предупредить их о всадниках Бахадура-хана, занявших выгодные позиции и приготовившихся к схватке.

Степанов усмехнулся.

— О, с Бахадуром-ханом мы старые друзья! — воскликнул он. — В битве под Кзыл-Тепе он попал к нам в плен, и вместе мы выпили не один чайник чая. Вот тогда-то Бахадур-хан и поклялся, что никогда не даст ни единого выстрела по бойцам Красной Армии. Хотелось бы мне повидать его. Может, проводите?

Он отвел своих бойцов подальше от зарослей тамариска, а сам поехал с нами к послу. Еще издали я увидел толпу — это посол и мои товарищи нетерпеливо дожидались нашего возвращения. Навстречу, оторвавшись ото всех, бежал Мухсин. Он отлично знал Ахмеда, даже дружил с ним, и встретились они радостно.

Еще через несколько минут Ахмед познакомил посла с нашим гостем:

— Представитель правительства Туркестана — командир Степанов.

Степанов взял под козырек и, чеканя каждое слово, заговорил:

— Господин посол! Уважаемые друзья! От имени туркменистанского народа я счастлив первым приветствовать вас, представителей дружественного Афганистана, на нашей земле. Добро пожаловать!..

Пожимая руку Степанова, посол невесело улыбнулся.

— Первый нас уже «приветствовал», — с иронией сказал он. — Вы второй… — Он окинул Степанова не особенно доверчивым взглядом и добавил: — Как бы это не оказалось продолжением той самой комедии.

Степанов в растерянности отступил — вот уж чего он никак не мог ожидать! Но Ахмед постарался рассеять недоразумение.

— Нет-нет, господин посол! — воскликнул он. — Перед вами подлинный командир Красной Армии Степанов, я разыскал его в Термезе, и с той минуты мы не расставались! Можете не сомневаться…

Посол подошел к Ахмеду, положил руки на его плечи и сказал:

— Вы совершили подвиг, достойный истинного афганца!

Наши товарищи один за другим подходили к Ахмеду, пожимали его руку, поздравляли. А Абдул-Хамид-ахун даже прослезился:

— Да будет долгой твоя жизнь! — дрожащим от волнения голосом сказал он. — Ты и нас, несчастных, вызволил из беды. Да храпит тебя аллах. Омын!..

И все повторили вслед за ахуном:

— Омын!

Я сказал послу, что Степанов знает Бахадура-хана и хотел бы его повидать. Посол махнул рукой.

— Бахадур-хан уже распрощался с нами! Либо почуял опасность, либо еще что-то непонятное ударило ему в голову, только внезапно он счел за лучшее удалиться и поручил капитану Мухсину проводить нас до Бухары.

— Жаль, очень жаль, — сказал Степанов. — Интересно было бы прощупать его нынешние настроения.

Предполагалось, что отныне мы распрощаемся и с нашими конями, и с пешими переходами и дальше поедем поездом. Но Степанов предупредил, что на некоторых участках железнодорожные пути разобраны басмачами и белогвардейцами, так что сообщение с Ташкентом прервано.

— До Чарджоу, — сказал он, — можно плыть на пароходе, хотя и это небезопасно: пароход могут обстрелять из дальнобойных орудий. Всего сейчас можно ожидать! — заключил он.

— И что же вы посоветуете? — спросил Мухаммед Вали-хан.

— Пожалуй, правильнее всего пока что доехать до Термеза, — подумав, сказал Степанов, — а там дожидаться восстановления железнодорожного полотна. Конечно, трудно сказать, сколько придется ждать, но все же в Термезе вы будете ближе к цели.

Мы долго советовались и решили двинуться на Бухару, тем более что раньше или позже нам все равно предстояло там побывать ради встречи с эмиром Саидом Алим-ханом.

Еще в начале марта Саид Алим-хан прислал в Кабул своего гонца. Прибывший сообщил Аманулле-хану о желании бухарского эмира установить между ними дружеские отношения, какие были у него с покойным Хабибуллой-ханом. Действительно, если и возможна истинная дружба между двумя эмирами, то Саид Алим-хан и Хабибулла-хан были друзьями. А уж о поддержке Хабибуллой-ханом антибольшевистских взглядов и действий бухарского эмира и говорить нечего: из Кабула в Бухару для борьбы с большевиками посылались и офицеры, и оружие… Так о какой дружбе с нашим эмиром могла идти речь? Саид Алим-хан поставил себе целью восстановить против большевиков всех мусульман, объявить большевикам священную войну, а Аманулла-хан, напротив, искал с большевиками контактов и с этой целью отправил в Москву своего посла! Нет, до дружбы было слишком далеко, но хоть какого-то взаимопонимания с бухарским эмиром Аманулла-хан хотел добиться. И эту тонкую, трудную задачу он и возложил на Мухаммеда Вали-хана.

Заранее можно было предсказать, что эмир Саид Алим-хан встретит нас как самых дорогих и почетных гостей, потому что положение его было не из завидных. Он буквально сидел на пороховой бочке, и одной искорки было бы достаточно, чтобы бухарский эмир взлетел на воздух.

А бушевавшее в России пламя вполне могло вызвать такую вспышку негодования, какую уже не погасишь.

Афганистан представлялся и самому эмиру Саиду Алим-хану, и его окружению наиболее надежным убежищем. Вот почему эмир замыслил наладить дружеские отношения с Амануллой-ханом или, по крайней мере, добиться его расположения.

…Перед нами вновь бесконечные версты утомительного пути. Мы едем в Бухару.