Постдемократия

ЗАКАТ РАБОЧЕГО КЛАССА

К концу XIX века во многих частях индустриали­зующегося мира большинство квалифицированных и часть неквалифицированных рабочих успешно объ­единились в профсоюзы, заявив о своем стремлении к полному политическому участию. Этот процесс всю­ду шел по-разному. Во Франции, Швейцарии и США созданию профсоюзов предшествовало формальное провозглашение всеобщего избирательного права для мужчин — с парадоксальным последующим ослабле­нием независимых трудовых организаций в этих го­сударствах. В ряде других стран, например в Велико­британии и Дании, борьба за всеобщее избирательное право потребовала длительного времени. Во многих других случаях эта борьба была тяжелой, жестокой, а в ряде стран не смогла завершиться, не пройдя че­рез более-менее продолжительные периоды фашизма или иных репрессивных режимов. Несмотря на край­нее разнообразие путей, ведущих к демократии, поч­ти повсюду рабочий класс сталкивался с большим или меньшим исключением из политического процес­са. Ему было также присуще ощущение явного соци­ального изгойства, так как большинство социальных групп того времени, не занимавшихся физическим трудом, считало даже квалифицированных рабочих не подходящими партнерами для социального обще­ния. Эти факторы усугублялись сегрегацией по месту жительства, породившей расслоение большинства ин­дустриальных городов на районы, в которых прожи­вали лица только одного класса.

Однако этот раскол нигде не был ярко выражен, и другие различия нередко оказывались более суще­ственными: за исключением Скандинавии, вражда между католиками и протестантами, между адептами и противниками религии или теми и другими, вместе взятыми, нередко задвигала классовые разногласия на второй план. Впрочем, классовая политика пред­ставляла собой весьма заметное явление. Относитель­ное социальное изгойство рабочего класса вело к тому, что его недовольство служило предметом постоян­ных опасений, а нищета отдельных слоев пролетариа­та представляла собой серьезную социальную пробле­му, известную в социальных католических дискуссиях как la question sociale. С конца XIX до третьей четверти XX века поиск ответов на проблему политического су­ществования этого класса являлся одной из важней­ших задач внутренней политики. Если в обществах с сильным влиянием католицизма рост независимых рабочих партий, а соответственно, и развертывание открытого классового конфликта ослаблялись узами межклассового религиозного единства, то этот кон­фликт продолжался и в рамках собственно христиан­ской демократии (Van Kersbengen, 1996).

На протяжении всего этого времени численность ра­бочего класса возрастала, а впоследствии начали уве­личиваться и его доходы, благодаря чему его влия­ние начало сказываться не только на политике в обла­сти трудовых отношений и социального обеспечения, но и на потребительских рынках. Имелись серьезные основания для того, чтобы считать пролетариат клас­сом будущего, а политики почти во всех партиях по­нимали, что их собственная судьба зависит от умения отвечать на его запросы. Более того, динамика мас­сового капиталистического производства середины XX века полностью проявилась лишь после того, как перестройка экономики сделала возможной процвета­ние рабочего класса.

Однако затем, с середины 1960-х годов, относитель­ная численность рабочего класса начала снижаться — сперва в Северной Америке, Великобритании и Скан­динавии, а затем этот процесс распространился на весь индустриальный мир, включая такие страны, как Ита­лия, Франция и Испания, которые все еще испыты­вали упадок сельского хозяйства, связанный с ростом промышленного производства (Crouch, 1999а: ch. 4). Повышение производительности труда и автоматиза­ция вели к сокращению числа рабочих, необходимых для выработки единицы продукции, в то время как по­стоянно росла занятость в административном секторе, а также в различных сферах услуг (особенно тех, что были связаны с государством всеобщего благосостоя­ния). Закрытие многих предприятий в 1980-х и новая волна технологических изменений в 1990-х привели к дальнейшему снижению числа непосредственно за­нятых на производстве. И хотя в рядах рабочего класса продолжало состоять много людей, особенно мужчин, он уже не был растущим классом будущего.

К концу XX века значительная часть рабочего клас­са участвовала только в оборонительных, протекцио­нистских боях. Это наиболее ясно и драматично про­являлось в Великобритании, где рабочее движение, в прошлом весьма могущественное, переживало трой­ной кризис, складывавшийся из чрезвычайно быстрой деиндустриализации, связанной с ослаблением индуст­риальной базы страны, глубокого междоусобного кон­фликта в Лейбористской партии и катастрофически плохо организованной забастовки шахтеров. На поли­тическом уровне Лейбористская партия реагировала на относительный упадок рабочего класса, начавшийся еще в 1960-х, пытаясь взять под свое крыло ряд новых, растущих в численности групп, не занятых ручным трудом. Особенно привлекательной она оказалась для мужчин и женщин, работающих в сфере обществен­ных услуг, которая в тот период вносила важный вклад в увеличение рабочих мест в непроизводственном сек­торе. Однако отчаянный рывок лейбористов влево, произошедший в начале 1980-х, заставил их забыть о своей исторической роли партии, смотрящей в буду­щее, и привел к попыткам сколотить коалицию из все­возможных разрозненных групп. На деиндустриализи-рующемся севере, в Ливерпуле, Лейбористская партия была загнана в воинствующий пролетарский редут — ту же стратегию более долгое время с катастрофиче­скими для себя результатами применяла Французская компартия. На новом космополитическом, постмодер­нистском юге, в Лондоне, предпринимались попытки создать пеструю, внеклассовую коалицию отвержен­ных, включавшую этнические меньшинства и различ­ные группировки, в первую очередь нетрадиционной сексуальной ориентации; по такому же пути в то вре­мя пошла и Демократическая партия США.

И ливерпульская, и лондонская стратегии были об­речены на неудачу. Рабочий класс вступил в XX век в качестве класса будущего, громко заявив о себе как выразителе коллективных интересов в эпоху, изуро­дованную индивидуализмом: он принес с собой обе­щание всеобщего гражданства и возможность массо­вого потребления в обществе, которое знало только роскошь для богатых и существование на грани вы­живания для бедных. К концу века он стал классом проигравших: защита государства всеобщего благосо­стояния теперь опирается на призывы к состраданию, а не на требования всеобщего равноправия. За сто лет пролетариат описал параболу.

Этот процесс имел свои особенности в разных стра­нах, порой различаясь весьма существенно. В Италии, Испании, Португалии и Франции наблюдалось спол­зание влево, обычно следующее за упадком сельского общества, причем относительно сильные компартии этих стран избавлялись от подавляющего советско­го влияния. Временно это привело к усилению рабо­чего движения. В Германии и Австрии большое чис­ло занятых в промышленности сохранялось гораз­до дольше, что снижало необходимость в серьезном пересмотре стратегии, хотя в результате к 1990-м го­дам рабочие движения этих стран оказались особенно неподатливыми к изменениям и адаптации. Сужение индустриальной базы серьезно ударило по рабочему движению в скандинавских странах и подорвало его гегемонистское положение в этих обществах, но важ­ная роль, которую оно играло в предыдущие полвека, помогла ему избежать маргинализации. Однако к кон­цу XX века серьезное и необратимое сокращение чис­ленности стало уделом рабочего класса по всему раз­витому миру. Британский опыт 1980-х годов служит особенно ярким, но отнюдь не исключительным при­мером политической маргинализации пролетариата.

СЛАБАЯ СПЛОЧЕННОСТЬ ДРУГИХ КЛАССОВ

Гораздо труднее пересказать классовую историю ос­тальной — в наше время подавляющей — части насе­ления: всевозможных разнородных групп, включаю­щих в себя лиц умственного труда, административ­ный персонал, духовенство, работников торговли, служащих финансовых учреждений, государствен­ных чиновников и сотрудников органов социально­го обеспечения. Исторически отличаясь от пролета­риата уровнем образования, доходами и условиями труда, большинство этих групп не проявляло жела­ния вставать под знамена рабочего класса и вступать в его организации. Многим из них так и не удалось за­нять никакой независимой позиции на политическом поле. Их профессиональные организации обычно сла­бы (за очень важным исключением организаций го­сударственных служащих, а также врачей, адвокатов и т. п.); они могут отдавать свои голоса за любых кан­дидатов, не имея выраженных предпочтений, которые были характеры для пролетариата и буржуазии.

Из этого не следует, что представители вышена­званных групп с безразличием относятся к общест­венной жизни. Напротив, все они почти наверня­ка окажутся активными участниками организаций и групп, отстаивающих те или иные интересы. Но ши­рокий разброс этих объединений по всему полити­ческому спектру не позволяет им выступать единым фронтом против политической системы, выдвигая четкие требования, как это делает возрождающийся класс капиталистов и делал когда-то рабочий класс. В политическом плане они нередко находятся бли­же к капиталу, поскольку при двухпартийных систе­мах традиционно голосовали скорее за антисоциа­листические, нежели за рабочие партии. Но их по­зиция вовсе не однозначна; например, они являются активными сторонниками гражданского государства всеобщего благосостояния, особенно в части здраво­охранения, образования и пенсионной системы.

Более пристальное рассмотрение позволит нам Увидеть, что и в этой усредненной массе существу­ет своя структура. Здесь часто наблюдается расслоение на государственных служащих и занятых в част­ном секторе, причем первые гораздо чаще объединя­ются в профсоюзы и имеют естественную склонность к участию в организациях и лобби, встающих на за­щиту общественных услуг. Приватизация значитель­ной части государственного сектора в 1980-х и 1990-х в немалой степени была обусловлена избирательными процессами, поскольку в некоторых странах право­центристские партии, противопоставив себя государ­ственным служащим как классу, старались сократить их численность. (На исходе века левоцентристские партии начали прибегать к той же политике, что при­вело к их конфликту с ядром своего электората.)

Налицо также важное иерархическое деление. У низовых офисных работников нет почти ничего общего с высшим руководством — и по своим дохо­дам, и по образовательному уровню первые неред­ко уступают квалифицированным рабочим. Сущест­венную роль играют и тендерные различия. В целом (хотя, разумеется, не без исключений) чем ниже ста­тус, тем меньше оклад, а чем ниже образовательный уровень лица, занятого в непроизводственной сфере, тем с большей вероятностью оно будет иметь жен­ский пол. Тендерные различия порождают в иерархи­ческом непролетарском коллективе офиса или мага­зина не менее острый культурный раскол, чем тот, что существует между производственным и непроизвод­ственным трудом на заводе.

Если предположить, что старший управленческий персонал и представители высокооплачиваемых про­фессий имеют все основания для того, чтобы встать на сторону политических интересов капитала (если только они не работают в сфере общественных услуг), то вопрос о том, почему нижние уровни иерархии «белых воротничков» не проводят свою собственную политику, становится практически равнозначен во­просу: почему женщины не превратились в независи­мую политическую силу, выступающую от лица низ­ших непроизводственных классов, так, как это сдела­ли мужчины от лица квалифицированного рабочего класса? Этот вопрос настолько важен для состояния современной демократии, что ниже мы рассмотрим его более подробно.

На это объяснение слабой выраженности инте­ресов, присущих низам среднего класса, можно воз­разить, что политики почти маниакально одержи­мы именно этой группой и стараются отвечать на все ее запросы. Однако эти запросы так обрабатывают­ся политической системой, что становятся неотличи­мы от запросов бизнеса. Этим на протяжении мно­гих лет весьма небезуспешно занимаются правоцен­тристские партии, стремящиеся не допустить того, чтобы эти слои вступили в прочный союз с рабочими. Если такие реформистские группы, как британские новые лейбористы, по меньшей мере успешно конку­рируют с правоцентристами за поддержку со сторо­ны этих слоев, то лишь потому, что начали исполь­зовать точно такой же подход, а не потому, что вы­ражают их более широкие интересы, которые могут причинить неудобство корпоративной элите. Дело по­дается так, будто у низов среднего класса нет других причин для недовольства, кроме качества государ­ственных услуг, из чего все чаще делается вывод, что эти услуги необходимо приватизировать. Этим людям внушается нежелание искать иные способы повыше­ния своего социального статуса, кроме как послушно карабкаться вместе со своими детьми по карьерной лестнице, выстроенной бизнес-элитами. Этим и объ­ясняется навязчивая озабоченность современных по­литиков образованием, поскольку оно представля­ется основным и надежным средством социальной мобильности. Но так как последняя доступна лишь меньшинству, и то в условиях острой конкуренции, то очень странно предлагать такую политику в каче­стве универсального решения всех жизненных про­блем. Эта задача может быть временно решена на по­литическом, но не реальном уровне, если науськивать родителей большинства учеников на их учителей, ста­вя тем в вину недостаточные успехи детей.

Таким образом, политика по отношению к новым социальным категориям, возникшим в постиндустри­альной экономике, в достаточной мере соответству­ет постдемократической модели: именно эти катего­рии чаще всего становятся объектами политического манипулирования, самой же этой группе по большей части присущи пассивность и недостаток политиче­ской независимости. Это неудивительно, поскольку эти слои численно выросли в течение постдемократи­ческого периода. Как ни странно, они не вписывают­ся в нашу параболу. Служащие непроизводственного сектора в прошлом не подвергались политическому исключению, поскольку их число в преддемократи-ческий период было очень мало; на волне демократи­зации они играли пассивную роль, держась в стороне от борьбы активных сил большого бизнеса и органи­зованного (в основном физического) труда за дости­жение социального компромисса. В результате этот слой мало что получил для себя от постдемократии.

ЖЕНЩИНЫ И ДЕМОКРАТИЯ

Тем не менее в недавнее время мы стали свидетеля­ми серьезного исключения из этой модели пассивно­сти: речь идет о политической мобилизации женщин. На поставленный выше вопрос, почему в историче­ском плане со стороны женщин почти не наблюда­лось независимого выражения профессиональных требований политического характера, легко дать от­вет. Во-первых, женщины в качестве хранителей се­мьи, то есть будучи занятыми в непроизводственной сфере, в течение долгого времени были менее склон­ны, чем мужчины, ставить свои политические взгля­ды в зависимость от места работы. Они реже участ­вовали во всевозможных организациях, за исключе­нием церковных. В силу сложных причин, в которые _мы сейчас не будем вдаваться, в большинстве евро­пейских стран представителями этих семейных и ре­лигиозных интересов являлись консервативные пар­тии. Хотя за последние тридцать лет многие женщины вступили в ряды рабочей силы, большинство из них работает на полставки и, соответственно, не разорва­ло тесных связей с домашней сферой.

Во-вторых, если мужчины, как пол, уже проявив­ший активность в общественной жизни, в свое время могли создавать союзы и движения, не опасаясь того, что кто-либо стал бы рассматривать мужской харак­тер этих организаций как своего рода атаку на жен­ский пол, то в отношении женщин, создающих свои организации вдогонку за уже существующими муж­скими, наблюдалась совершенно противоположная ситуация. Выражение женского мировоззрения вос­принималось как критика мужских взглядов. С уче­том того, что большинство людей связано с общест­вом через семью, женщинам сложно выражать свои специфические интересы, связанные с их преимуще­ственно женскими профессиями, не вызывая тре­ний в семье и имея сколько-нибудь серьезный шанс на создание собственных сообществ. Неслучайно от­кровенно феминистские организации обычно выра­жают интересы одиноких женщин более эффектив­но, чем замужних.

Однако с начала 1970-х годов эта ситуация стала ме­няться. Происходила мобилизация — или, точнее, це­лый спектр мобилизаций — женских идентичностей и их политического выражения. Наряду с движением зеленых она представляла собой самый важный со­временный пример демократической политики в ее позитивном, творческом смысле. Это явление разви­валось по классическому образцу массовых мобили­заций. Оно зародилось в узком кругу интеллектуалов и экстремистов, затем вырвалось оттуда, выражаясь сложными, многообразными и неконтролируемыми способами, вытекавшими, однако, из фундаменталь­ного требования всех великих движений: выявления невыраженной идентичности, ведущего к форму­лировке интересов и к созданию формальных и не­формальных группировок, представляющих эти ин­тересы. Как и всякое великое движение, оно заста­ло существующую политическую систему врасплох и с трудом поддавалось манипуляции. Кроме того, в своем развитии оно оставалось неподконтрольно официальным феминистским движениям. Возмож­но, первые феминистки, стремясь мобилизовать сво­их сестер, и не собирались создавать ничего подобно­го феномену Girl Power, но характерной чертой всяко­го по-настоящему крупного социального движения является его способность принимать всевозможные, нередко неожиданные и противоречащие друг дру­гу формы.

В феминизме присутствуют все ключевые ингреди­енты значительного демократического явления: экс­тремисты-радикалы, трезвые политики-реформа­торы, хитрые реакционеры, подхватившие лозунги движения и подающие их в диаметрально противо­положном ключе, всевозможные культурные прояв­ления и элитарного, и массового характера, постепен­ное проникновение в язык простых людей отдельных элементов языка этого первоначально эзотерическо­го движения. Со временем и политическая система начала реагировать на требования женщин при по­мощи весьма разносторонней политики. Параллель­но с этим возрастал интерес политических и дело­вых элит к вовлечению женщин в ряды рабочей силы. Странноватое и, возможно, нестабильное состояние современных гендерных взаимоотношений, при ко­тором явно подразумевается, что и мужчины, и жен­щины должны работать, но при этом женщины все равно остаются главными хранителями семьи, дела­ет женщин идеальными кандидатами для должностей на полставки; так удовлетворяется потребность ком­паний в гибкой рабочей силе. А государство радует­ся увеличению числа налогоплательщиков, связанно­му с массовым выходом женщин на работу. Но это от­нюдь не снижает значения феминистского движения, а лишь его укрепляет. В конце концов, политический рост рабочего класса точно так же сопровождался ра­стущей зависимостью экономики от его потребитель­ских возможностей.

Вышеперечисленные факторы продолжают сдер­живать способность женщин к политической незави­симости, но весь опыт феминизма представляет со­бой островок демократии в рамках общего наступ­ления постдемократии, напоминая нам о том, что важные исторические тенденции порой можно пе­реломить.

ПРОБЛЕМА СОВРЕМЕННОГО РЕФОРМИЗМА

С учетом вышеизложенного мы легко можем оценить положение так называемых реформаторских группи­ровок во многих левоцентристских партиях, таких как «Третий путь», новые лейбористы, Neue Mitte или riformisti. Бывшая социальная база их партий стала ассоциироваться с упадком, уходом в оборону и по­ражением, перестав служить надежным отправным пунктом для установления контактов с обращенными в будущее явлениями — либо происходящими в рам­ках электората, либо связанными с животрепещущи­ми проблемами. Организации, призванные доводить До политиков чаяния народа — сами партии и свя­занные с ними профсоюзы, — все сильнее отдаляют­ся от точек роста в среде электората и рабочей силы и подают дезориентирующие сигналы в отношении политических приоритетов новых людских масс пост­индустриального общества.

Особое место в этом отношении занимают британ­ские новые лейбористы. Как отмечалось выше, бри-ганский пролетариат, когда-то составлявший фунда­мент одного из наиболее мощных рабочих движений в мире, в начале 1980-х пережил ряд особенно болез­ненных поражений. Лейбористская партия и проф­союзы отчаянно шарахнулись влево именно в тот мо­мент, когда развалилась прежняя социальная база ле­вой политики. Эти события поставили во главе партии новых людей, самым решительным образом настроен­ных отмежеваться от ее недавнего прошлого. Однако в результате такой стратегии партия лишилась сколь­ко-нибудь четко выраженных социальных интере­сов — за крайне многозначительным исключением су­щественно большего внимания к насущным женским вопросам, нежели того, что было свойственно консер­ваторам и лейбористам прежних эпох, чего, собствен­но, и следовало ожидать в контексте предшествующе­го обсуждения. Но во всех прочих отношениях смену лейбористов новыми лейбористами можно понимать как результат кошмарных 1980-х, когда демократиче­ская модель утратила свою жизнеспособность, как за­мену партии, пригодной для демократической полити­ки, на партию, пригодную для постдемократии.

Это позволило Лейбористской партии постепенно отказаться от своей прежней социальной базы и стать партией для всех, в чем лейбористам сопутствовал ис­ключительный успех. За исключением шведской Со­циал-демократической партии, британская Лейбо­ристская партия за последние годы добилась наибо­лее впечатляющих электоральных результатов из всех европейских партий левоцентристского толка. (Сле­дует, однако, отметить, что в значительной степени такой успех был обусловлен особенностями британ­ской избирательной системы, которая затрудняет ор­ганизованную критику партийного руководства и в то же время наделяет непропорциональным влия­нием в парламенте ту партию, за которую избиратели отдали больше всего голосов.)

Но партия, не имеющая конкретной социальной базы, все равно что существует в пустоте, а именно этого не терпит политическая природа. Эту пустоту бросились заполнять окрепшие корпоративные ин­тересы, воплощенные в новой агрессивной и гибкой модели компании, цель которой — максимизация ак­ционерной стоимости. Этим объясняется парадокс правительства новых лейбористов. Оно выступало в качестве новой, свежей, модернизирующей силы, на­целенной на перемены; но ее повестка дня в области социальной и экономической политики чем дальше, тем все явственнее становилась продолжением пред­шествовавших восемнадцати лет неолиберального правления консерваторов.

То, что британские новые лейбористы выходят за рамки сближения и сотрудничества с деловыми интересами, характерного для всех социал-демокра­тических партий, и превращаются в партию деловых кругов, доказывается целым рядом моментов, среди которых не последнее место занимают проявившие­ся в течение 1998 года необычные отношения между многими министрами, их советниками, профессио­нальными лоббистами, за деньги обеспечивающими доступ компаний к министрам, и самими этими ком­паниями. В той степени, в какой некоторые из этих действий предпринимаются с целью поиска источни­ков партийного финансирования среди бизнесменов взамен прежнего финансирования со стороны проф­союзов, они самым непосредственным образом выте­кают из вставшей перед лейбористами дилеммы по­иска иной социальной базы взамен рабочего класса. В итоге мы получаем многообразные последствия, по­зволяющие увязать данную дискуссию с приведенной в предыдущей главе дискуссией о политическом уси­лении корпоративной элиты и с ожидающей нас в сле­дующей главе дискуссией об изменениях во внутрен­ней структуре политических партий.

Новые лейбористы остаются исключительным при­мером среди европейских левоцентристских рефор­маторов — ив том отношении, что они зашли даль­ше всех прочих, и в том, что добились значительных электоральных успехов, вызывая зависть у многих братских партий. Однако данная тенденция наблю­дается почти повсеместно; собственно, в смысле до­вольно сомнительного поиска источников финан­сирования среди деловых кругов новые лейбористы, возможно, запятнали себя не так сильно, как их кол­леги из Бельгии, Франции или Германии. В полити­ческом плане, если Neue Mitte в Социал-демократи­ческой партии Германии или riformisti в итальянской Партии демократических левых сил еще не сделали такого решительного шага навстречу бизнесу, как но­вые лейбористы, то лишь потому, что они по-преж­нему готовы идти на серьезный компромисс с проф­союзами и другими составляющими индустриального общества, а не потому, что нашли формулу для выра­жения принципиальных интересов нового эксплуа­тируемого населения постиндустриального общества.

Одновременно с тем потенциальная радикальная и демократическая повестка дня не находит себе при­менения. В более чистых рыночно-ориентированных обществах, к которым мы движемся, резко усилива­ется неравенство в доходах, а также относительное и даже абсолютное обнищание. Возрастающая гиб­кость рынков труда делает жизнь очень нестабиль­ной — по крайней мере для нижней трети трудяще­гося населения. В то время как сокращение занято­сти в промышленном производстве и в угледобыче снизило долю грязной и опасной работы, занятость в новом секторе услуг имеет свои отрицательные сто­роны. В частности, работа в быстрорастущем секто­ре личных услуг нередко влечет за собой подчинение трудящегося нанимателям и клиентам, возрождаю­щее многие унизительные черты прежнего мира до­машней прислуги.

Современные трудовые проблемы подстерегают не только нижнюю треть трудящихся. Даже получа­тели высоких окладов сталкиваются с тем, что работа отнимает все большую часть их жизни, принося с со­бой ненужные стрессы. Процессы экономии, в послед­ние годы приводившие во многих организациях госу­дарственного и частного сектора к снижению расхо­дов на рабочую силу, привели к чрезмерной трудовой нагрузке на многих уровнях. Для многих наемных ра­ботников выросла продолжительность рабочего дня. Поскольку теперь в рамках формальной экономики заняты и мужчины, и женщины, это приводит к со­кращению времени на досуг и семейную жизнь. И это происходит в эпоху, когда родителям приходится уде­лять все больше усилий на то, чтобы помочь своему потомству преодолеть все более усложняющийся пе­риод детства. Угроза всевозможных девиаций и давле­ние со стороны тех сфер капитализма, которые откры­ли для себя исключительную восприимчивость детей как потребителей, дополняются отчаянной потребно­стью добиваться успехов в образовании с целью до­стойно проявить себя в состязании за рабочие места, которое приносит все более щедрые награды победи­телям и все более суровое наказание побежденным. Недостатки государственных служащих ни в коем случае не являются главным источником принимаю­щей политизированные формы неудовлетворенности их работой, что бы нам ни пытался внушить текущий политический консенсус.

Политики порой утверждают, что государству ста­новится все труднее принимать меры защиты от кап­ризов рынка вследствие явного нежелания современ­ного населения платить налоги. Однако возражать им, что объективная необходимость в этих мерах уже не существует и не может быть превращена в полити­ческий вопрос партией, всерьез желающей привлечь к нему внимание, — дело достаточно безнадежное. Приоритетное место в любой объективной полити­ческой повестке дня занимают проблемы, с которыми мы сталкиваемся на работе. Такая повестка могла бы объединить новые и старые сегменты рабочей силы.

Партии, реально стремящейся представлять интересы этого объединенного слоя, не придется тратить много времени на поиски ответа.

В течение нескольких лет казалось, что нидерланд­ская Партия труда нашла такую формулу, удачно соче­тая гибкость рабочей силы с заново сформулирован­ными правами трудящихся, что стало одним из фак­тором, способствовавших «чудесному» сокращению безработицы в Голландии в последние годы (Visser and Hemerijck, 1997). Поэтому поражение этой пар­тии и ее коалиционных партнеров на первых выборах 2002 года, отмеченных сенсационным, хотя и недол­гим триумфом «Списка Пима Фортейна», стало очень тревожным событием. Оно может быть объяснено тем, что Партия труда так и не сумела разработать новую стратегию создания в Голландии рабочих мест в качестве партийной политики, проводимой в инте­ресах новых, недавно сформировавшихся групп тру­дящихся, хотя на практике именно это она и делала. Та политика, которую она провозгласила — и, видимо, по стратегическим соображениям должна была про­возгласить, — представляла собой классовый компро­мисс, консенсус, охватывающий весь политический спектр. В этом качестве Партия труда не могла сыг­рать серьезной роли в смелом озвучивании интересов новых трудящихся, а вместо этого, возможно, лишь способствовала созданию у голландских избирателей ощущения, порождающего стремление к новой «ясно­сти», обещанной Фортейном и его сторонниками, что правящие страной политики погрязли в компромис­сах. В отсутствие новых озвученных классовых инте­ресов эта «ясность» проявляется почти в единствен­ной доступной из альтернативных форм, а именно в форме национальной и расовой идентичности, про­тивопоставляемой иммигрантам из числа этнических меньшинств.

Аналогичным образом можно объяснить ряд дру гих заметных поражений правящих социал-демокра­тических партий в 1990-х, при том что эти партии имели хороший послужной список в отстаивании ин­тересов трудящихся как производственной, так и не­производственной сферы. Австрийские и датские со­циал-демократы, подобно голландским, проводили новую прогрессивную политику в коалициях с теми или иными из своих главных соперников. Француз­ские социалисты уживались с правоцентристским президентом. Коалиция «Оливковая ветвь» в Италии не смогла погасить трений между входящими в нее левыми и центристскими партиями, чьи раздоры пре­пятствовали выработке какой-либо политической по­вестки дня. В каждом из этих случаев была разрабо­тана хорошая программа новой политики в сфере за­нятости, но она так ни разу и не сумела внести свой вклад в процесс поиска новой идентичности, пото­му что сформировалась в рамках правительственного консенсуса, а не в ходе политической борьбы.

Более значительный успех шведских социал-демо­кратов на национальных выборах 2002 года подтвер­ждает это предположение, так как, находясь у власти, они добились некоторого прогресса в выполнении аналогичной повестки дня, не имея нужды в создании коалиции с партиями, представляющими совершенно иные интересы. Пример иного рода дает нам почти чу­десное выживание коалиции красных и зеленых в Гер­мании. Их правительство не слишком обременяло себя выполнением повестки дня в сфере занятости по гол­ландскому или французскому образцу, однако в Гер­мании сохраняется более высокая (хотя и снижающая­ся) доля занятых в промышленности по сравнению с большинством других развитых стран. Соответ­ственно, потребность в реформах здесь менее велика. Однако такая ситуация долго не продлится, и герман­ская социал-демократия вскоре тоже столкнется с про­блемой выбора постиндустриальной политики.

Вместе с тем крайне существенным представляет­ся то, что в каждом из тех случаев, когда левоцентристские силы попадались в коалиционную ловуш­ку или брали на себя обязательства сосуществова­ния, вызванные попыткой создать и мобилизовать на свою поддержку новые партийно-ориентирован­ные социальные идентичности, победителями, хотя порой очень ненадолго, в контексте левоцентрист­ского поражения оказывались партии, представляю­щие националистическую, антииммигрантскую или расистскую политику, то есть опирающиеся на яс­ные и бескомпромиссные идентичности. Временный характер их успехов говорит о том, что расизм сам по себе не столь важен, как стремление масс к поли­тике, хотя бы по видимости откликающейся на люд­ские нужды и не ограничивающейся интересами сло­жившихся политических и социальных элит.