Потому что

19 глава

Я окончательно успокоился только в камере, сидя под будто уставшей от непрерывной работы сорокаваттной лампой, и задумался над тем, как мне лучше подготовиться к завтрашнему дню. Съел целых пять гнилых бананов, очистив их от уже почерневшей кожуры. Принял все порошки и выпил все соки, которые прописал мне тюремный врач на неделю. Сжевал весь сухой хлеб, раскрошил себе прямо в рот черствое печенье, проглотил плитку горького шоколада, запив ее ромашковым чаем. Наконец стенки моего желудка обрели прежнюю эластичность. По крайней мере, мне так показалось.

Тогда я пригласил двух дежурных охранников на чашку кофе. Я понимал, что делать этого не следует, однако ничего иного мне не оставалось, одиночество стало мне невыносимо. Полицейские вели себя смиренно. Они принесли с собой всю вечернюю прессу и теперь очень гордились возможностью потыкать меня носом в газетные заголовки. Я отбивался. Но они настаивали и в конце концов вынудили меня принять эти трофеи.

Я был для них сегодня героем. Большим, чем актер, только что получивший «Оскар», или политический лидер — посредник в деле урегулирования ближневосточного конфликта. Потому что и тот, и другой уступили мне сегодня место на первых газетных полосах, украшенных моими фотографиями, вдвое большими, чем прочие. И шрифт заголовков с моим именем был в два раза крупнее.

«Фурор на заседании суда!» — возвещала «Анцайгер». «Прокурор склоняет присяжных осудить убийцу». Подпись под фотографией гласила: «Ищейка против зайца: Зигфрид Реле и Ян Хайгерер». «Таг актуэль» выразилась еще изящнее: «Первый день процесса года. Позор прокурору: жидкий суп, жесткие слова. Подсудимый два раза терял сознание».

«Абендпост» проявила объективность, какой и следовало ожидать от нашего ведущего бульварного издания. «Опытные юристы согласятся с нами: убийцы выглядят по-другому» — таков был заголовок, под которым шел текст, набранный жирным шрифтом: «Вид Яна Хайгерера оставляет тяжелое впечатление. После нескольких месяцев на сухарях и чае он похож на скелет. Однако приветливая улыбка не сошла с его лица. Симпатии всех на стороне Хайгерера. Его неуклюжий защитник также вызывает сочувствие. Первый день слушаний отмечен злобными выпадами прокурора против обвиняемого и СМИ. Отсутствие мотива преступления нисколько не смущает Зигфрида Реле. Оставайтесь с нами. „Сегодня мой друг Ян Хайгерер нарушит молчание“, — сообщает близко знающая подсудимого репортер Мона Мидлански специально для наших читателей».

«Процесс года: анализ, комментарии, снимки. Страницы 3–10».

«Серьезная» «Культурвельт» просто шокировала меня, вынеся крайне сомнительное высказывание моего адвоката в заголовок: «Хайгерер — хороший человек». Подзаголовок: «Вступительная речь адвоката поразила всех искренностью. Обвинение в убийстве, выдвигаемое против известного журналиста „Культурвельт“, сомнительно», — это, вероятно, написано под диктовку Гвидо Денка. «Читайте на странице 7: Человек, которому сочувствуют. Психологический портрет улыбчивого мечтателя. Ян Хайгерер, каким его знают коллеги».

Под конец этого тягостного обзора тюремщики попросили меня оставить им автографы на газетных страницах. Чувствуя себя достаточно наказанным своим собственным цинизмом, я подписал весь этот позор. Улыбка не сходила с моего лица, а банановое пюре подступило к горлу. Я сглотнул. Повторюсь последний раз: седьмое марта был удачный день. Я знал это с самого начала.

Ночью я видел кошмарные сны о Хелене. Утром мне хотелось кричать: я боялся обмануться в ней и одновременно опасался ее предательства. Мутный свет лампочки заставил меня подняться с постели. Выблевав банановое пюре в раковину, я ощутил облегчение и принялся набивать снова только что опорожненный желудок. У меня оставалось два часа, чтобы привести себя в приличный вид. Я начал с тридцати отжиманий.

Наверное, мне удалось оттолкнуться от пола не больше тринадцати раз, прежде чем руки отказались работать. Затем я углубился в изучение инструкций всех имеющихся у меня лекарственных препаратов и принял максимально допустимую дозу каждого. После чего снова принялся за бананы. Теперь я мог бы претендовать на титул чемпиона мира по их глотанию. Оставалось научиться удерживать бананы в желудке. Вероятно, это только после следующего убийства. Шутка. Рассмеявшись, я посмотрел на себя в зеркало. Знал, что запустил себя за последние несколько недель, но все-таки не ожидал увидеть там Кейта Ричардса.

В шесть утра я позвал «дворецкого» и попросил его сделать мне прическу. Он нашел мою шутку довольно удачной для обвиняемого в убийстве на второй день судебных слушаний. Напомнив, что я никогда ничего не клянчил, я убедил его в том, что ни в чем не нуждаюсь сейчас так, как в аккуратной короткой стрижке.

— Как хотите, — пожал плечами он. — Я принесу ножницы.

За завтраком я заставил себя проглотить три подсушенных ломтика хлеба. Яйца и масло выбросил, однако оставил на подносе скорлупу и пустую обертку, чтобы обмануть тюремного врача. Тщательно выбрился и во время чистки зубов долго держал во рту пасту.

В одном из нераспечатанных пакетов из тюремной прачечной я нашел черный костюм. Не знаю, был ли он мой или попал сюда по ошибке, но он оказался мне впору. Правда, штаны застегивались только на бедрах, но подобный стиль лишь года два назад вышел из моды.

Я поддел под пиджак черную футболку и решился снова подойти к зеркалу. На сей раз я остался доволен: вместо Кейта Ричардса на меня смотрел Ник Кейв.

Для тюремного врача этого оказалось достаточно.

— Сегодня вы мне нравитесь, — сказал он, увидев меня.

Я улыбнулся.

— Берегите себя, — напутствовал он меня, убийцу. — Если вы опять потеряете сознание, я получу нагоняй.

В половине девятого за мной зашли охранники. Тепло поздоровавшись, они осторожно надели на меня наручники и повели, словно по кругу почета, по коридорам тюрьмы. Попадавшиеся нам навстречу полицейские приветствовали их, как рыбаков, вытащивших на сушу самую большую рыбу. Мои провожатые не скрывали гордости. Карнавал давно закончился — какие еще развлечения оставались им теперь в этой стране? Пара-другая снежных лавин, грабежей или заварушек на автотрассе. И все? Поэтому-то они и радовались, что у них есть я и мое преступление.

— Как ваши дела? — поинтересовался тот, который еще ждал снега в этом году.

— Спасибо, пока жив, — ответил я, мысленно добавив: «К сожалению».

— Сегодня выдержите? — раздался голос другого.

— Как там, на улице? — в свою очередь спросил его я, делая вид, будто не расслышал его вопроса.

— Холодно, — произнес один из охранников.

— Вероятно, выпадет снег, — добавил его товарищ.

Это был тот, который раньше полагал обратное.

— Значит, хорошо, что мы здесь, а не там, — заметил я и рассмеялся, как Джек Николсон в «Сиянии». По крайней мере, в одной сцене. Оба охранника тоже расхохотались. Вероятно, они не видели этого фильма.

— Вы знаете, о чем я хочу спросить вас в первую очередь, господин Хайгерер? — начала Аннелизе Штелльмайер.

Мне нравился ее голос, ее благородное спокойствие и симметричная шапка волос, напоминающая серебристо-серый тюрбан.

Я сидел напротив нее, в середине небольшой площадки, за ней находилась так называемая свидетельская трибуна. Она представляла собой маленький пульт с микрофоном, на который было удобно опереться, когда у свидетеля возникала необходимость подумать.

Позади меня шепталась публика. Справа присяжные внимательно слушали судью. Я чувствовал их напряжение. Слева находился прокурор. Встретившись взглядами впервые за день, мы кивнули друг другу, почтительно опустив головы. Его вид меня разочаровал: он сбрил бороду. Вероятно, таким желала видеть его жена на страницах газет.

— Да, госпожа судья, я полностью согласен с предъявленным мне обвинением, — твердо произнес я.

Воздух в зале, где для полноценного ярмарочного настроения не хватало только запаха попкорна и жареных орешков, дрожал от напряжения. Похоже, я разочаровал публику своим ответом, как вратарь, пропустивши пенальти в дополнительное время.

Аннелизе Штелльмайер вздохнула, поочередно поворачиваясь к двум помощникам, сидевшим по обе стороны от нее. Одного из них, вечно заспанного старика, звали Хельмут Хель. Он поглядывал на часы, словно с минуты на минуту ожидал выхода на пенсию. До сих пор Хель не произнес ни слова и, похоже, не особенно слушал то, что говорили другие. Тем не менее он постоянно кривил рот, как бы реагируя на происходящее в зале. Не исключено, что он был глухонемой и боялся, что теперь, на последней неделе его службы, эта тайна откроется. После моей реплики он приподнял локти и снова в бессилии опустил их на стол. «Ну, что тут поделаешь!» — вероятно, означал этот жест.

Слева от Штелльмайер сидела Илона Шмидль. Поговаривали, у нее роман с президентом коллегии адвокатов. Однажды секретарша застукала их у него в кабинете. Целую неделю юристам было о чем посудачить в буфете коллегии. «Ах ты, грязный поросенок! — наверное, воскликнула она своим сюсюкающим детским голосом. — Меня-то ты так никогда не обхаживал!» Адвокаты воображали пышный бюст склонившейся над столом обманутой секретарши и честные глаза Илоны Шмидль и смеялись от души. Интересно, что мы можем представить, как выглядят в определенных ситуациях люди, которых совершенно не знаем, и как много говорит о нас то, что мы думаем о других.

А Илона Шмидль, вероятно, размахивала руками, будто отбиваясь, и кривила свои по такому случаю накрашенные губы, как героиня комикса. «Ты ничего мне не сделаешь!» — означало это.

— Ну что ж, тогда поговорим о вас, — сказала судья.

Голос ее дрожал, словно она еще не оправилась от шока. Похоже, судья до последнего момента верила в мою порядочность. Я искренне жалел ее.

Детство? Зачем это нужно?

— Ну, это было так давно… — начал я извиняющимся тоном.

Я твердо решил говорить только по существу. Вспомнил об одной прогулке в лесу в пятилетнем возрасте, когда заблудился и меня нашли лишь спустя несколько часов. Уже тогда во мне что-то сломалось, и я почувствовал, что жизнь полетела под откос.

— Запомнившиеся переживания детства? Ничего интересного, госпожа судья, — вздохнул я.

Позади меня по залу пробежал шум. Публика, похоже, ожидала услышать парочку леденящих кровь историй в стиле Хичкока.

— На Рождество небольшая елка, немного подарков, в целом — вполне праздничное настроение, — соврал я. — На Пасху — крашеные яйца. На день рожденья — торт. В день причастия — свеча в руке. На конфирмацию — часы. Летние каникулы с мамой и папой. Без роскоши, но вполне пристойно. Потом с мамой. Опять-таки скромно, но тоже неплохо.

Кем работал отец? Он преподавал философию и немецкий язык. В свободное время писал стихи. Нет, он их не публиковал, сочинял для себя. «Он был глубокий интроверт», — добавил я. Отношения с папой? Хорошие, мы нравились друг другу.

— Вы сказали «нравились», но не «любили», — заметила Штелльмайер.

— Я крайне редко произношу слово «любить», госпожа судья.

Тут нелишне было бы вспомнить, что отец оставил нас, когда мне исполнилось семь лет.

Мать? Зарабатывала шитьем. Умная, скромная, приветливая женщина.

— Вы говорите о ней как-то отстраненно, — усмехнулась судья.

— Десять лет назад она погибла в автомобильной катастрофе.

Почти два часа они безуспешно вглядывались в мое детство. Стало совсем тягостно, когда к поискам присоединился друг Гвидо Денка психиатр Бенедикт Райтхофер. Он почти сливался со скульптурными изображениями деятелей истории права, украшавшими обитые деревянными панелями стены зала, поэтому я не замечал его, пока он не задал свой вопрос, вспомнив, видимо, о гонораре:

— Как часто в вашей семье случались ссоры?

— Мы были тихой семьей, господин профессор, — ответил я.

— Вы не злились на своих родителей?

— Бывало, — кивнул я, — например, когда мне хотелось почитать перед сном, а мама гасила свет. Она экономила электричество.

— Я не это имел в виду. Не казалось ли вам, что родители плохо с вами обращаются, унижают вас, вам не хватает свободы, денег у вас меньше, чем у приятелей?

— Все мои приятели были небогаты, — возразил я.

Их лица сразу помрачнели. Мой ответ им не понравился, но что я мог поделать? Психиатр что-то записал, это выглядело вполне профессионально. Казалось, он готовится поставить мне диагноз.

Первая часть заседания закончилась для меня неприятно. Женщина, напомнившая мне мать, встала со скамьи и попросила у судьи разрешения задать мне вопрос. Это всех удивило. Обычно присяжные уточняли то, что их интересует, в конце слушания или вообще молчали.

— Как вы пережили развод родителей? — обратилась она ко мне.

Судя по ее голосу, развод моих родителей огорчал ее больше, чем меня.

— Разумеется, это было неприятно. Но главное, что моя мать достойно перенесла его. Отношения оставались хорошими, если сравнивать с семьями моих тогдашних друзей. Иногда родителям лучше расстаться, чем жить вместе.

Я видел, как она восприняла мой глупый ответ. Она казалась подавленной оттого, что, по ее мнению, приблизилась к разгадке моего преступления. Зачем вообще такой культурной и чувствительной даме почтенного возраста лишний раз соприкасаться с чудовищной изнанкой жизни? Другое дело — порнопродюсер в нижнем ряду слева. Ему привычно копаться в чужом грязном белье с выражением презрительной скуки на лице. Именно с такими присяжными я хотел бы иметь дело.

Вскоре поднялся другой. Молодой человек в черной водолазке. Очки в никелированной зеленой оправе. Студент. Будущий архитектор или программист. Может, из высшего училища декоративно-прикладного искусства. Мне стало страшно. Он из тех, кто хочет знать все, кто не привык отступать перед нерешенной задачей.

— Господин обвиняемый, у меня к вам вопрос… — Я узнал этот голос. Он прервал вчерашнюю речь прокурора, заметив, что мне плохо. — Отчего умер ваш отец?

— Самоубийство.

— И вы знаете почему?

— Депрессия.

— Каким образом он это сделал?

— Застрелился.

По залу пронесся вздох облегчения. В перерыве заседания я пил таблетки.