24 глава

Утром я встал под душ, чтобы смыть с себя холодный пот — последствие ночных кошмаров, которыми продолжал мучить меня человек в красной куртке. Я выдавил на зубную щетку двойную порцию пасты, чтобы как следует освежить рот. Из зеркала на меня смотрел человек, боявшийся собственной тени и в то же время решительно настроенный завершить начатое им дело. Ради такого случая я даже разгладил свою белую рубашку и самый красивый пиджак, положив на них стопки книг. Настало время прощания со старыми представлениями о свободе и всем, что с ними связано.

Я взял в руки газету, поклявшись себе, что делаю это в последний раз. «Ни дня не проходит без сенсации на процессе по делу убийства в баре у Боба, — вещала „Абендпост“. — Известный журналист застрелил больного СПИДом. Он утверждает, что ничего не знал о тяжелом заболевании своей жертвы… Читайте далее: Двойная жизнь гея Яна Руфуса Хайгерера. Его любили все, но он — только одного. Шокирующий репортаж Моны Мидлански, одной из немногих, кому доверял Ян Хайгерер».

Тюремный врач остался мною доволен. Как гетеросексуал, он утратил ко мне всякий интерес.

Охранники явились за мной минута в минуту. На их лицах я читал признаки прогрессирующей деградации. Сейчас они выглядели еще глупее, чем до выходных. Не исключено, что они больше не могли со мной разговаривать, даже если бы того хотели. Однако все еще надевали и расстегивали наручники, и это оставалось, вероятно, единственным действием, на какое они были способны. Тот, который верил в появление снега, только надевал, а его товарищ расстегивал. По крайней мере в тот раз они распределили обязанности именно так. Оба приоткрывали рты и просовывали кончик языка между зубами — признак того, что даже эта работа стоила им теперь немалого напряжения, а в ближайшем будущем грозила стать и вовсе непосильной. Правда, дорогу в зал судебных заседаний охранники не забыли.

— Скоро все завершится, — утешал я их.

Они никак не отреагировали на мои слова.

Меня усадили под свидетельской трибуной. Судья хотела начать день с моего выступления, в котором я бы коротко рассказал о семи годах своей жизни между учебой и работой в «Культурвельт», то есть об издательстве «Эрфос».

— Это было славное время, — произнес я с ностальгией в голосе. — Я охотно занимался книгами.

Я усмехнулся. Присяжные выжидающе смотрели на меня. Чего они еще хотели? Сюрпризы закончились, как и сам процесс. Пора завершать представление.

— Перейдем к допросу свидетелей, — объявила Штелльмайер.

Мои паузы показались ей слишком длинными. Я опустился на свое место между двумя истуканами в форме. Отсюда я мог видеть знакомые печальные лица: старейшего работника издательства Прехтля, ответственного секретаря Сусанну, менеджера по маркетингу Эгона, ведущих редакторов Клаудию и Еву-Марию, в чьих глазах можно было увидеть буквы: так много они прочитали текстов за долгие годы и так мало жили.

«Он работал как одержимый», — говорили они. «Феноменальное чувство языка». «Лучшего работника у нас никогда не было». Нигде люди не льстят так беззастенчиво, как в воспоминаниях.

— Многие авторы обязаны ему своим успехом. Из посредственной рукописи он мог сделать замечательную книгу, — добавил старик Прехтль. — Теперь мы можем только мечтать о том, что издавали тогда. Ян Хайгерер — уникальный редактор.

Так ли уж нужна была суду эта информация? Я в смущении разглядывал свои отросшие ногти.

Как я обращался с коллегами и авторами?

— Вежливо, уважительно, иногда, пожалуй, недостаточно строго, проявляя бесконечное терпение, — ответила Сусанна. — Они могли быть спокойны, когда работали с Яном Хайгерером.

Сусанна мне нравилась. Она чем-то напоминала золотого хомячка — бывший талисман «Эрфоса». Мне постоянно хотелось ущипнуть ее за щечку.

— Почему же он бросил издательство? — спросила судья.

— Он всегда стремился осваивать что-то новое. Слава, признание и деньги для него ничего не значили, — предположил Прехтль.

— Ян не производил впечатления довольного человека, — добавила Сусанна. — Он окружил свою личность тайной. Мы всегда видели его радостным и приветливым, но так и не поняли, каков он в действительности.

Я усмехнулся в подтверждение ее слов.

Знают ли они что-нибудь о моей личной жизни?

— С Яном можно было говорить о чем угодно, только не о нем самом, — поведала ведущий редактор Клаудиа, которая с пяти абзацев понимала, чего стоит рукопись. — Он казался очень уравновешенным. Мы думали, что жизнь у него настолько упорядоченна, что он просто не считает нужным рассказывать о ней. Как же всех нас шокировало известие о том, что произошло с ним в баре!

«Ну, это произошло не со мной, хотя и не без моего участия», — мысленно возразил я коллеге. Однако вслух ничего не сказал.

— Ян убил из ревности? Невероятно! — Сусанна даже рассмеялась.

— Так бывает только в плохих романах, — заметила Клаудиа.

Мои слова.

Знала ли она, что я гей?

— Ну, вот еще, — недовольно буркнула редактор.

Она занималась историческими романами, наша Брюнхильда.

— Вообще-то я в это не верю, — продолжила она. — Ян серьезно увлекался одной женщиной из книготорговли и мог часами разговаривать с ней по телефону. Она оставалась для него одной-единственной и всем на свете. Или нет, всем на свете для него все-таки являлись книги.

Ее слова прозвучали как поэтическая преамбула к выступлению следующей свидетельницы, для которой я сегодня так тщательно приводил себя в порядок. Однако оставался не проясненным еще один вопрос, о чем помнили по крайней мере двое в зале: я и молодой человек в никелированных очках. Вот уже минуту я наблюдал за тем, как он собирается поднять руку. Наконец он попросил слова. В данном случае мое преимущество состояло в том, что я знал, о чем он сейчас спросит. Из чего вовсе не следовало, что он получит ответ.

Для начала студент обратился к Прехтлю:

— Скажите, почему господин Хайгерер сам не написал ни одной книги? Разве вы никогда не советовали ему заняться сочинительством?

Старик объяснил, что прекрасный редактор может оказаться бездарным автором и наоборот. Одним дано растекаться, как река в половодье, другим — подтирать за ними. Одни жмут на газ, другие — на тормоз. У одних больше дерзости, у других — добросовестности. Ян был одним из выдающихся представителей именно второй группы.

Старик сделал паузу.

— Кроме того, он прекрасно понимал это сам и никогда не изъявлял желания сочинить роман.

— Господин Хайгерер! — обратился свидетель ко мне.

Я сидел, погруженный в речь Прехтля.

— Господин Хайгерер, вам никогда не хотелось самому написать книгу?

— Нет.

При этом я махнул рукой, почувствовав на лице ветерок. Я ожидал, что, получив ответ, студент сядет. Однако он продолжал стоя разглядывать меня.

— Господин Прехтль все очень хорошо сформулировал, — добавил я. — Я аккуратный редактор, а не свободный художник слова.

Я посмотрел на мужчину с массивной цепью. Он прикрыл глаза, всем своим видом показывая, как ему надоело слушать эту белиберду.

— Но ведь позже вы все равно писали как журналист, — не отставал юный присяжный.

Я уже пророчил ему блестящее адвокатское будущее.

— Одно дело создавать картины, другое — рисовать схемы, — пояснил я.

Я старался говорить убедительно, не исключено, что даже поднял палец.

— Я оказался хорошим чертежником, но никудышным художником. Чтобы заниматься живописью, нужна причина, или мотив, если угодно, которого я не имел.

Последняя фраза стоила мне усилия над собой. Я уже ругал себя за нее. Правда, господин присяжный и не подозревал, какой подарок я ему сделал. При благоприятном стечении обстоятельств его рекомендовалось распаковать не позднее чем в ближайшие пятнадцать лет.

— Благодарю, вопросов больше не имею, — произнес он.

Я с трудом избегал его пронзительного взгляда.

Перерыв был очень кстати. Я мысленно репетировал предстоящую встречу с Делией и отрабатывал свои реплики, снова и снова представляя ее входящей в зал. В конце концов я мысленно поприветствовал ее так, как не хотел: а именно как старую школьную подругу, которую случайно увидел впервые за тридцать лет и с которой мне не о чем говорить.

Когда же появилась настоящая Делия, у меня, как обычно в таких случаях, прихватило сердце. Но, как всегда, этого никто не заметил. Даже она.

Строгий, соответственно ситуации, но не без легкой эротики темно-синий костюм дополнял аромат «Коко Шанель». Не роняя достоинства, она опустилась на простую деревянную скамью возле свидетельской трибуны.

Под яркого цвета кожей ее сапог от модного дизайнера сразу же обозначились большие пальцы ног, образовав тот самый знаменитый «ведьмин крест Делии», — ее визитную карточку, фирменный знак. В ней не было ничего настоящего, все на продажу. Повернув ко мне свою гладко причесанную и покрытую лаком кукольную головку, Делия одарила меня полным сострадания взглядом и три раза моргнула. Она старалась утешить меня, несчастного гея-убийцу. Я усмехнулся. Этим я, в свою очередь, выразил свою жалость по отношению к ней, бедной парижской декадентке. Но она подумала, что я просто восхищен ее красотой, и отблагодарила меня тем, что еще раз прикрыла глаза, опустив свои длинные ресницы. Я снова усмехнулся. Да, она была красива, и я любовался ею.

Вскоре я заметил, что мне не следует так пялиться на Делию. Потому что мое прошлое, забытое и запертое на ключ, вдруг начинает бунтовать и отчаянно ломиться в дверь.

Осознав это, я перевел взгляд на присяжных, стараясь не различать их лиц, как я научился делать. Таким образом мне удалось хоть немного собраться с мыслями и подготовиться к вопросам парижанки.

Делии напомнили, что она должна говорить только правду.

— Да, я знаю, — кивнула она.

У нее изменился голос. Прежний звучал иначе. Не исключено, Жан купил ей новый набор голосовых связок на Елисейских Полях. Что ж, старые действительно износились, столько раз повторяя попусту любовные признания какому-то ничтожному редактору.

Правда ли, что она была моей подругой?

— Да, — ответила Делия.

Без гордости, но все же подтвердила. А добровольное признание является, как известно, существенным смягчающим обстоятельством.

Когда?

Она задумалась. Я мог бы прийти ей на помощь, потому что случайно вспомнил все нужные даты. В общей сложности связь продолжалась четырнадцать лет. Как мы познакомились? Интересный вопрос, но в зале суда совершенно неуместный. Как и все, что связано с Делией. И она рассказала о неделе книги, с которой началось то блаженное время, перечислила произведения современной литературы, какие нам обоим нравились и мы, помимо всего прочего, продвигали их на рынок.

Какими ей запомнились наши отношения?

— Было хорошо, — рассудительно заметила она.

Это прозвучало как «и все-таки недостаточно хорошо».

— Сначала просто сказочно.

Она произнесла это таким тоном, словно умела мечтать.

— Ян был нежен ко мне, внимателен, чуток. Он занимался только мной. Женщина может лишь мечтать о таком любовнике.

Так продолжалось еще несколько минут. Ее похвалы угнетали меня. Она считала, что обязана это говорить ради того, чтобы господа присяжные пощадили меня, несчастного голубого убийцу.

Почему мы не поженились? Почему не создали семью? Почему у нас нет детей?

Я ей быстро наскучил. Ведь я не романтический герой, и мне нечего было предложить ей. Жизнь со мной показалась ей серой.

— К сожалению, мы не созданы друг для друга, — вздохнула Делия.

Это предложение я вычеркнул бы у любого, даже самого знаменитого автора.

— Мало-помалу мы все больше удалялись друг от друга.

«Мало-помалу» — ужасное выражение, вполне соответствующее своему кошмарному содержанию.

— Вопрос деликатный, но я вынуждена его задать, — предупредила судья. — Что вы скажете о вашей сексуальной жизни?

— Все было хорошо.

Видимо, она насмехалась надо мной.

— Первое время даже очень хорошо, — продолжила Делия. — Ян страстный любовник, мне не на что жаловаться.

Ответ прозвучал нарочито вульгарно, она переигрывала. Я прикусил язык, пока не почувствовал во рту вкус крови.

— В этом смысле все всегда работало по первому классу.

Достаточно. Меня бросило в дрожь от такой оценки наших интимных отношений.

Судья сообщила ей, что я признался в любовной связи с человеком в красной куртке и убийстве на почве ревности.

— Вчера я прочитала в газете, — кивнула Делия. — Я ничего не понимаю и не верю этому.

Теперь, очевидно, звучали ее старые голосовые связки. Странно, но она до сих пор носила их при себе.

— Ян не мог любить мужчину, абсолютно уверена. И он не убийца. Готова поклясться чем угодно. Именно для того я и прилетела из Франции, чтобы…

— Но подсудимый утверждает, что вас связывали исключительно платонические отношения! — перебила Штелльмайер.

— Не понимаю, зачем ему? — недоумевала Делия.

В ее голосе прозвучало отчаяние. Мне хотелось взглянуть на ее лицо, оно должно было выглядеть, как тогда. Но я сдержался и продолжал смотреть на присяжных, как и прежде, не различая их.

— Что вы скажете о темпераменте господина Хайгерера? — продолжила судья. — Он вспыльчивый или сдержанный человек?

— Я бы сказала, сердечный, — уточнила Делия.

Приятно слышать. Жаль, что сейчас я на стороне прокурора.

— Кто кого оставил: вы его или он вас? — подал голос Реле.

— Трудно сказать, — солгала Делия. — Мы оба знали, что дальше так продолжаться не может. Но получилось, что первой сказала я.

— Когда это произошло?

Странный вопрос… Два-шесть-ноль-восемь-девять-восемь. Я затаил дыхание.

— Точно не помню, — ответила Делия тем голосом, который купил ей Лега.

Я выпустил из ноздрей воздух, точно ядовитый газ.

— Мог ли ваш разрыв сломить его, сделать другим человеком, способным убить? — спросил прокурор.

— Нет, — покачала головой Делия.

От негодования ее старые голосовые связки зазвучали с новой силой.

— Что же сделало ваши отношения под конец столь невыносимыми? — поинтересовалась судья Штелльмайер.

— Наша жизнь остановилась, — произнесла Делия. — Мы не видели никакой перспективы. Ян ушел в себя, буквально вцепился в себя зубами. Он привык работать, не выходя из дома, и совершенно не подходил для занятий журналистикой. Последние несколько лет он только и делал, что читал и писал.

Совершенно верно, пока она коротала ночи со своим писателем.

— Почему же он ушел из издательства?

— Я думаю, ему просто надоели все эти амбициозные литераторы, — предположила Делия. — Он же работал на них, как слуга.

Конечно, а Делия стала для одного из них примадонной и музой.

На скамье присяжных началось движение. Снова поднялся молодой человек с обритой головой.

— Госпожа свидетельница, вы сказали, что подсудимый только и занимался дома тем, что читал и писал. Что же он писал?

— Не знаю, — пожала плечами Делия. — Он окружил себя тайной. В конце концов у нас не осталось общих тем для разговоров.

— Господин Хайгерер…

Это прозвучало, как звонок будильника. Он обращался ко мне. Я хотел подняться, но ноги отчего-то стали ватными.

— Можете сидеть, — разрешила Штелльмайер.

— Над чем же вы так упорно тогда трудились? — спросил студент.

Я усмехнулся. Я чувствовал, как мои губы касаются век Делии. В таком состоянии мне было трудно открыть рот.

— Я вел дневник, — ответил я. — Иногда я писал для газеты. Не все успевал сделать в редакции, а дома работалось спокойнее.

— Но ведь ты пытался начать роман, — напомнила Делия.

Зачем она так?

— Ах, это…

Я громко рассмеялся. Теперь я испугался не на шутку. Ее парижские ресницы словно околдовали меня, а взгляд высасывал все соки. Я встряхнулся, прогоняя наваждение.

— Я действительно написал пару несвязанных фрагментов, так, в порядке эксперимента, — пояснил я, — но быстро покончил с сочинительством. Это было нечто вроде упражнения, разминки для пальцев…

Я говорил и говорил, сам себя не слушая. Наконец ресницы Делии отпустили меня. Похоже, я снова ей наскучил.

Раздался голос судьи:

— Еще есть вопросы?

Нависла пауза, и у меня появилась возможность перевести дыхание.

— Тогда мы отпускаем свидетельницу, — объявила Штелльмайер.

Краем глаза я видел, как Делия повернулась ко мне с поднятыми руками и победно сжала кулаки, выставив большие пальцы. Зацокали ее парижские шпильки, пробивая дырки в моем черепе, и вскоре все стихло. Дверь захлопнулась — еще одна между нами. Охранник, специализирующийся на надевании наручников, выполнил свою обязанность, и это удалось ему с первого раза.

Загрузка...