Потому что

21 глава

В камере меня ждало письмо. Его засунули в газеты, которые я больше не разворачивал, поскольку сейчас как никогда надежно был изолирован от внешнего мира. Белый конверт покрывали красные пятна. На месте имени и фамилии значилось: «Заключенному Хайгереру, освободителю». Там, где указывался отправитель, стояло одно-единственное слово: «Спасибо». Кто и за что благодарил меня? Я терялся в догадках.

«Дорогой Хайгерер, — писал некто на крохотном клочке бумаги раздражающими глаз крупными буквами, — мы с тревогой следим по газетным репортажам, как вы берете на себя одну вину за другой. Это противоречит соглашениям, Рольф так не хотел. Во всяком случае, не за эту цену. Пожалуйста, не надо. Да поможет вам Бог. Анке Лир».

Мне захотелось увидеть Хелену. Кому еще я мог довериться, кроме нее? Я позвал в камеру трех охранников, которые принесли мне газеты с бросающимися в глаза заголовками: «Главный враг Яна Хайгерера — он сам»; «Несостоявшееся самоубийство — наиболее вероятная из версий»; «Самоубийству обвиняемый предпочел убийство»; «Многое указывает на убийство по неосторожности»; «Прокурор не сдается»; «Хайгерер спасен? Известный журналист признается в убийстве, которого, видимо, не совершал».

Я начал жаловаться тюремщикам на малоутешительную для меня ситуацию, сложившуюся в ходе слушаний. Вспомнив, как было дело, они принялись давать мне ценные советы касательно моего поведения в суде. Я молчал, потому что хотел, чтобы они говорили дальше. Наконец один из них положил на стол свой мобильник. Я принялся как бы между делом вертеть его в руках, а затем незаметно сунул в карман. Пока они спорили, я скрылся в туалете и набрал номер Хелены.

— Зеленич.

— Хелена, нам надо встретиться.

— Ян? К сожалению, это невозможно.

— Хелена, я получил письмо, о котором хотел бы с тобой поговорить.

— Ян, ты знаешь, что я больше не занимаюсь твоим делом. Пожалуйста, не звони мне. Ничего хорошего не выйдет.

— Но это действительно важно!

Я стыдился своего умоляющего тона.

— У тебя есть адвокат, Ян. Поговори с Эрльтом. Он защищает тебя.

— Понял. Извини за беспокойство.

Я рассердился на себя, уловив в своем голосе упрек.

— Потерпи, Ян, — продолжила она. — Осталось несколько дней. А потом…

Я не слушал. Спустив в унитазе воду, я нажал кнопку завершения разговора и вышел из туалета. Охранники ругали моего адвоката. У меня же не оставалось ни сил, ни желания защищаться. Было поздно. Я попросил их оставить меня одного.

На третий день слушаний я решил щадить себя. Всю ночь размышлял о письме, напрасно убеждая себя в том, что оно меня совершенно не касается и не интересует. Кроме того, за любую мысль о Хелене мне приходилось платить бессонницей.

Тюремный врач остался доволен тем, что узнал от меня. Я улыбнулся и сообщил, что мой желудок работает нормально. Это успокоило их обоих, и врача, и мой желудок. Чему-чему, а моей улыбке люди верили всегда. Я сам убеждался в ее действенности, наблюдая за своим отражением в зеркале. Сейчас я лгал самому себе, что все остальное тоже будет хорошо, и гордился тем, как у меня это получается. Поклялся себе выстоять до конца. Надо мной нависала гора, ее мне предстояло покорить. Там, на вершине, меня ждал долгий отдых.

В зале по-прежнему ощущалась напряженная атмосфера предыдущего дня. Охранники помогли мне подняться на место. Мы перекинулись парой фраз о погоде. Я узнал, что на ближайшие выходные они планируют первые в этом году весенние прогулки на природе. К счастью, я не захватил в тюрьму подходящую для такого случая походную обувь.

Сегодня журналисты проявляли меньше настойчивости, чем в первые два дня. Фотографы, казалось, расслабились. Вспышки были не столь яркими и вскоре прекратились. Вероятно, какое-нибудь иное событие отвлекло от меня внимание прессы. Люди из моей прошлой жизни махали мне руками. Кто-то в знак поддержки поднял сжатый кулак с оттопыренным большим пальцем.

Этот день был посвящен представлению доказательств. Значит, я получил возможность помолчать, откинувшись на спинку кресла. Я предвкушал радость встречи со старыми друзьями из полицейского участка. Они значились первыми в списке свидетелей.

Однако прежде мне предстояло ответить на вопросы, касающиеся предыдущего дня слушаний. Для этого я еще раз должен был появиться на сцене сидящим спиной к публике. Я заметил, что сегодня шапка волос на голове судьи Аннелизе Штелльмайер немного съехала набок. А у члена коллегии Илоны Шмидль новая губная помада коричневого оттенка, которая ее старит. Мой адвокат Томас Эрльт нацепил полосатый галстук поверх рубашки в красно-белую клетку, видимо, с целью вызвать у публики больше сочувствия. Прокурор ощупывал высунутым языком верхнюю губу. Не пробиваются ли усы? Это придало бы ему силы. К счастью, до меня никому не было дела.

Наконец Аннелизе Штелльмайер обратилась к присяжным:

— У вас есть вопросы к подсудимому?

Руку поднял наголо обритый студент в зеленых очках.

— Скажите, а сегодня вы повторили бы то, что сделали? — поинтересовался он.

Он никак не мог зафиксировать свой решительный взгляд в одной точке.

Итак, этот умник не верит в неудавшееся самоубийство. Уже одно это внушило мне глубокое уважение к нему, в чем я охотно признался бы публично. Но я его разочаровал.

— С тех пор многое изменилось, — солгал я. — При всем моем желании я не смогу вам ответить.

— Можно еще один вопрос? — спросил молодой человек у судьи.

— Разумеется, — кивнула она.

— Господин подсудимый, вы хотите сидеть за решеткой?

Это прозвучало слишком неожиданно. Временем на раздумья я не располагал.

— Я хочу справедливого приговора, не более.

— Вы совершили убийство, чтобы оказаться в тюрьме? — допытывался студент.

Никто не возмутился. Я посмотрел на судью: ее лицо не выражало никаких эмоций.

— Нет, — ответил я.

Я постарался произнести это как можно тверже и громче. Мое «нет» не допускало никаких толкований.

— Спасибо, — кивнул тот. — Вопросов больше не имею.

В качестве первого свидетеля вышел инспектор Ломан. Он не смотрел в мою сторону, что меня расстроило. Хотя я знал, что и этим он тоже старается мне помочь.

Он подтвердил, что составлял протокол. Помнит ли он мой допрос?

— Такое не забывается, госпожа судья, — ответил Ломан.

Он на службе вот уже более восемнадцати лет. Десятки подозреваемых прошли через его руки. И никогда он не сталкивался ни с чем подобным. Может ли он пояснить?

— Прежде всего, у меня и моих коллег возникло чувство, будто этот человек не способен на зло, — произнес Ломан. — Все, что с ним происходит, напоминает кошмарный сон, который никак не закончится. Мы до сих пор ничего не понимаем. Характер преступника согласовывается с содеянным — таков закон криминалистики. Но здесь мы не видим ничего подобного, госпожа судья. Хайгерер так же похож на убийцу, как муравей на хищного зверя.

Прокурор побагровел от ярости.

— На что вы опираетесь в своей работе? На факты или на эмоции и умозрительные рассуждения? — прорычал он.

— Разумеется, речь идет о фактах, — спокойно ответил Ломан.

— И что тогда сорок четыре страницы вашего протокола — признание в убийстве или поэма в прозе? — продолжил прокурор.

— Все верно, он признался, но…

— Благодарю, вопросов больше не имею.

— Можно задать свидетелю вопрос? — обратился я к судье.

— Разумеется, — кивнула она.

— Скажите, инспектор, помидоры черри в вашем огороде уже зацвели? — поинтересовался я у Ломана. — Их действительно ожидается в этом году в три раза больше, чем в прошлом?

— О чем вы говорите, господин Хайгерер? — воскликнула Штелльмайер.

Публика за моей спиной зашумела.

— Прошу прощения, это личное, — пояснил я.

— Помидоры зацветут не раньше июня, — застенчиво промолвил Ломан.

Он кивнул мне в знак того, что у него все хорошо.

Потом выходили резковатый Ребитц, а за ним юный бас-гитарист Брандтнер.

Ребитц незаметно для остальных изобразил для меня на пальцах знак победы. Он сказал, что, видимо, мой случай скорее из сферы психиатрии.

— Вероятно, у обвиняемого имеется еще одно «я», иначе я ничего не могу понять, — пожал он плечами.

Не выглядел ли я на допросах подавленным или растерянным? Нет, они воспринимали меня скорее как коллегу, чем как подсудимого.

— Мы приятно проводили время вместе, даже шутили, — вспоминал Ребитц.

— Похоже, это новый стиль работы полиции — веселиться с подозреваемыми в убийстве, — усмехнулся прокурор.

— Но мы до последнего момента не верили в это, — возразил Ребитц. — Ждали, когда он нам наконец все объяснит.

— Ну а после допроса?

— Мы были ошарашены, поверьте. Спрашивали себя, не мазохист ли он, или что-нибудь в этом роде. Нам казалось невероятным, что он совершил преступление по своей воле.

Брандтнер приветствовал меня, заговорщически подняв брови. Вероятно, он сделал из моих стихов потрясающую песню.

— Поначалу мы думали, что он голубой, — начал Брандтнер, обращаясь к судье. — Ведь говорили, что это убийство в среде геев. Однако он совершенно не производил такого впечатления. Все, что он нам говорил, записано в протоколе. Мы вникали во все детали, анализировали мельчайшие подробности. Это убийство становилось для нас все загадочнее, непостижимее, хотя факты, казалось, были налицо.

Вмешался мой адвокат. Ему захотелось знать, что может сказать обо мне и моем деле Брандтнер, исходя из своих личных впечатлений.

Прокурор выразил протест.

— Все это домыслы! — воскликнул он. — Полицейский не психолог и не может выступать в качестве эксперта в данном вопросе!

— Но у него есть опыт общения с преступниками и свое личное мнение, — возразила судья.

Она разрешила Брандтнеру ответить.

— Мне кажется, это всего лишь несчастный случай, — сказал он. — Очевидно, подсудимый просто крутил в руках пистолет и нечаянно нажал на курок. А потом он был шокирован. Вероятно, он до сих пор пребывает в шоке.

— И вы полагаете, это может быть следствием неудавшегося самоубийства? — спросила судья.

— Я так не думаю, — пожал плечами Брандтнер. — Так или иначе, он был полон жизни. Интересовался нашими делами и буквально излучал оптимизм. Он не походил на самоубийцу.

Перед тем как вернуться в камеру, я осмотрел зал. Внезапно взгляд мой упал на знакомые рыжие волосы. Бросившая меня чемпионка по прыжкам в воду беседовала с миниатюрной женщиной, повернувшейся ко мне спиной. Я видел только длинные черные волосы и жестикулирующие руки ее собеседницы, но мне вдруг показалось, что я знаю ее. Коллега? Писательница? Кто-нибудь из прошлой жизни?

— Вы очень популярны, — произнес у меня над ухом охранник, еще ожидавший снега в этом году.

Я усмехнулся.

— Как кинозвезда, — добавил другой.

Я молчал и размышлял над тем, кто эта женщина. О чем Хелена беседует с ней? В желудке снова возникли неприятные ощущения.

Позднее выступали свидетели, которых я не боялся: мои бывшие коллеги из «Культурвельт». А меня вынудили комментировать заключительную девятилетнюю главу моей профессиональной карьеры. Я лицемерил. Говорил, что работа мне нравилась.

— Особенно писать репортажи из зала суда, — пошутил я.

В сущности, еще невинная ложь.

— Мы ценили вас как серьезного репортера, — серьезно сказала Штелльмайер.

Зигфрид Реле вспыхнул от гнева. Он ненавидел журналистов, в том числе и меня.

Я отличался честолюбием, приветливостью и обходительностью — вот то немногое, что могли рассказать обо мне коллеги.

— Это один из самых приятных членов нашего коллектива, — заметил Лотар из отдела экономики.

— Жизнелюбивая натура, — добавил Йенс, который писал о спорте и совершенно не знал меня. И одному лишь Крису Райзенауэру было известно больше.

— Ян запомнился мне как замкнутый и спокойный человек, — начал он. — Его подавленность иногда даже представлялась мне искусной актерской игрой.

Слова Криса мне не понравились, я готов был их опротестовать.

— Его улыбка казалась загадочной, — продолжил Райзенауэр. — Бог знает, какие бездны она скрывала!

Я повернулся к своему адвокату, ожидая от него очередной глупой выходки. Но Эрльт только пожал плечами.

— Иногда он производил впечатление очень несчастного человека, — подытожил Крис.

— Вы беседовали с ним о личном? — поинтересовалась судья.

— Нет. Однако все знали, что у него была подруга по имени Делия. Одно время он звонил ей несколько раз в день.

— А потом?

— Разговоры прекратились.

— Почему?

— Ни малейшего представления, — развел руками Крис.

Разве я не рассказывал им о том, что Делия от меня ушла?

— Вероятно, они разошлись, — предположил он.

В последний день своей работы в «Культурвельт», за два дня до убийства, я шесть часов сидел за компьютером напротив Криса.

— Заметили ли вы какие-нибудь изменения в его поведении? — поинтересовалась судья.

— Нет, он был такой, как всегда.

И тут снова подал голос юный очкарик:

— Господин свидетель, вашему коллеге Хайгереру действительно нравилось работать в газете?

Крис надолго задумался.

— В общем, нет, — наконец ответил он. — Ян не был журналистом, как ни старался убедить себя в обратном.

— А кем он был? — допытывался студент.

Черт! Что у него за вопросы?

— Скорее писателем, он пришел к нам из издательства. Книги оставались для него главным интересом в жизни.

— Почему же он ничего не написал?

Слова прозвучали для меня как гром небесный.

— Вы можете спросить об этом его самого, — заметил Крис.

Получив разрешение судьи, молодой человек повернулся ко мне:

— Господин Хайгерер, почему вы сами не написали ни одной книги?

Я встал, чувствуя, как у меня подгибаются колени. Вопрос эхом отзывался в моей голове. Перед глазами будто опустился серый занавес, который становился все темнее. Я чувствовал на себе руки охранников. Спертый воздух зала суда забил мне дыхательные пути.

— Ему плохо! — раздался голос, в котором звенела металлическая пластина. — Нужен перерыв!

Наконец-то Эрльт хоть что-то сказал по делу.

Я извинился за причиненное беспокойство. Видимо, у меня подскочило давление. Может, виновата духота. Судья еще раз обратила внимание присяжных на вопросы молодого человека.

— К теме писательства и работы подсудимого в издательстве «Эрфос» мы вернемся, когда будем обсуждать свидетельские показания, — пообещала она.

Мне полегчало. Я вдохнул полной грудью и попробовал улыбнуться.

Теперь на свидетельском месте появилась Мона Мидлански. Пуговицы на ее черной блузе в нужных местах были расстегнуты. Однако Реле смотрел в бумаги, Хель на часы, а Эрльт мне в затылок Остальные были женщины. Илона Шмидль смерила журналистку презрительным взглядом, выпятив нижнюю губу. Похоже, она находила ее вульгарной. А человек не может так думать в отношении кого-либо, если сам не таков. В общем, Мидлански и Шмидль стоили друг друга.

Для начала Мона ответила на вопросы судьи. Нет, она не приходится мне родственницей. Да, ей известно, что ложные показания караются по закону. Да, она знает меня хорошо. (Первая ложь.) Помнит как милого, чувствительного коллегу, от которого нельзя было требовать слишком многого. Что это означает? Профессиональные сплетни, обсуждение статей, посиделки за пивом — это, по словам Моны, не для меня. Журналистские темы я считал приземленными.

— Написание репортажей воспринималось им скорее как наказание, — продолжила Мидлански. — Наша работа требует жесткости, Ян для нее очень мягок.

Потом она вспомнила наш разговор в машине в день убийства. Что я там делал?

— Он к чему-то готовился. Не исключено, что кто-то вызвал его туда.

В зале поднялся шум.

— Суду ничего не известно об участии в данном деле третьего лица, — разочарованно заметила Штелльмайер.

Какое впечатление я произвел тогда на Мону?

— Он походил на девушку, которая внезапно обнаружила, что беременна, — отвечала Мидлански. — Ян сильно переживал трагедию в баре, ведь он находился рядом с местом преступления.

— Вы знаете, что убийство совершил обвиняемый, — произнес обозленный прокурор. — Он сам признался. Почему вы игнорируете факты?

— Я не поверю, что Ян Хайгерер может кого-нибудь застрелить, пока сама этого не увижу, — отозвалась Мона Мидлански. — Он совершенно безобидный человек.

Желает ли суд знать ее личное мнение? К сожалению, да. Мидлански считает, что я влип в какую-то историю. На меня кто-то оказывает давление. А как же оружие? Отпечатки пальцев? Они все подделали.

— Именно поэтому инспектора Томека отстранили от дела, — заявила Мидлански. — Здесь замешаны высшие полицейские круги.

Есть ли у нее доказательства?

— К сожалению, это журналистская тайна, — вздохнула Мона. — Мы ведем свое расследование.

Я закрыл ладонями лицо.

— Вы имеете в виду восточную мафию? — спросил порнопродюсер с массивной цепью.

Он оживился. Ему понравилось то, что говорила Мидлански. Теперь не хватало банды торговцев людьми или какого-нибудь свингер-клуба.

— Больше я ничего сказать не могу, — закончила Мона.

Это была ее самая умная реплика за сегодняшний день. Я посмотрел на присяжных и заметил, что молодой человек в никелированных очках не сводит с меня глаз. Мы улыбнулись друг другу. Он видел больше других, хотя и сам не знал, что именно. В пятнадцать лет он, вероятно, имел ум сорокалетнего мужчины. Он должен был понимать меня.