Потому и сидим (сборник)

Влюбленный Париж

Нехорошо жить за городом.

То есть жить-то хорошо, но ездить ужасно.

Зимой или осенью еще ничего. Лоно у природы сырое и грязное, воздух тоже неважный, благорастворяется плохо[115]. Никому, слава Богу, не приходит в голову отправиться в лес, сесть в холодную лужу, и, укрываясь от дождя зонтиком, страстно твердить:

– Сюзанна, люблю тебя.

Но весной или летом… Когда солнце пригреет, да когда лоно подсохнет… Беда!

Обычно еду я в версальском поезде. Сажусь в купе возле окошечка, раскрываю газету и, пока добираюсь до места своего назначения, успеваю прочесть все:

И в какую фазу вступило дело об убийстве на пляже.

И какой ювелир обворован.

И что рассказала о своем дедушке молодая индусская девушка, оказавшаяся в прежней жизни матерью своей собственной бабушки.

В общем, едешь каких-нибудь пятнадцать, семнадцать минут, а слезаешь уже и более развитым, и более развитым, и более сведущим, чем в тот момент, когда сел.

Но вот, теперь, летом, заберешься в купе, развернешь лист, прочтешь только один заголовок – и со всех сторон надоедают:

– Чмок, чмок, чмок…

Я вполне понимаю чувства парижской молодежи. Солнце пригрело, лоно подсохло. В лесу пташки, букашки, таракашки…

Из-за любви на какие расходы не пойдешь, чтобы взять два билета третьего класса!..

Но все-таки… Причем во всех этих историях я? Что я им: шафер? Сваха? Или посаженый отец, насильственно посаженный в одно купе с ними?

«Из Афин сообщают – с досадой начинаю вникать я в газету – что Кондуриотис вместе с Заимисом имели продолжительную беседу с Венизелосом…»

– Чмок, чмок!..

«Кондуриотис по этому поводу запросил мнение Кафандариса, а Кафандарис…»

– Чмок, чмок!..

Осторожно поворачиваю голову. Начинаю разглядывать. Молодой человек, мрачного вида, свалился на бок, положил голову на колени востроносой подруге. А она заботливо вытирает платочком его мокрые щеки, нежно целует…

– Морис, хлеб теперь 2 франка 25… – шепчет она.

– Да, Жозефина.

– А ты меня не разлюбишь, когда будет два пятьдесят?

– Никогда!

«А Кафандарис вместе с Папанастасиу – возвращаясь к газете, глубоко вздыхаю я, – пригласили на совещание Папандопуло…».

– Поль, ты ел сегодня эскарго[116]…

– Да, ел. Откуда ты знаешь?

– От губ луком пахнет…

Оказывается, это уже другая пара. На соседней скамейке. Расположились против меня, крепко обнялись, прижались щеками. Из-за раскрытой газеты я не успел раньше заметить, что они тоже безумно любят друг друга.

«В связи с этим, сообщают, что, если Заимису не удастся сговорится с Кондуриотисом, а Кондуриотису с Кафандарисом…»

– А сегодня, что у вас дома на обед, мой любимый?

– Эскалоп, моя маленькая.

«… то Венизелос откажется от составления кабинета, несмотря на уговоры Папанастасиу, Папандопуло и Метаксаса…»

– Пардон!

Правый влюбленный толкает меня башмаком, грузно приподнимается, громко чмокает возлюбленную.

– Любишь?

– Люблю.

– Пананастайу – повторяю про себя я. – Посаженый отец… Папандодуло…

– На Жанет не променяешь?

– Я не родился дураком.

– Метаксас, Заимис, Кондуриотис… Эскарго. Этакую дрянь есть, прости Господи! И как нежно ответил: «эскалоп». Болван! Куда только уйти? Кондуриотис!.. Разве уйдешь на ходу поезда? И разве у нас было что-нибудь подобное?… Из Афин сообщают… Конечно, мы тоже влюблялись. Мы ездили в лес. Но мы умели ждать! Умели терпеть. Сидим тихо, смирно – никто даже не догадается, в лес исправляемся или на лекцию. Говорили о Некрасове, о несжатой полоске. А эта сразу о печеном хлебе и бац в губы! Конечно, любовь зла, полюбишь и козла. Удивительно только, как можно целовать подобного головотяпа? Мир, очевидно, так устроен, что каждый головотяп всегда найдет свою головотяпку. Только все-таки жаль ее… Лицо очень милое, глаза тоже… Встретила бы она меня лет, этак, двадцать пять тому назад, я бы ей показал, как нужно подходить к любви, с каким надрывом! Я бы отучил от эскарго. Я бы сказал: «Жоржетт! Мы оба несчастны. Я меланхолик, ты – сангвиник, давай покончим с собой, Жоржетт, пока еще не поздно. Пока мы молоды оба». А этот луку наелся, тяжело отдувается. Героем себя чувствует…

– Чмок!..

– А идеалы-то его где? Ха-ха! Где идеалы?

– Чмок, чмок!

– Устремления? Падения в бездну? Парения в высотах? Заимис? Разочарования? Искания? Переживания?

– Чмок, чмок, чмок, чмок! П… П… П… П!..

Поезд замедляет ход. Не ожидая полной остановки, я соскакиваю, судорожно сжимая газету… Хочу от всего сердца, с размаху захлопнуть дверцу…

И вижу – к купе скромно подходит кюре.

– Перметте-муа, мсье?…

– Авек гран плэзир…

Кюре деликатно лезет туда, в логово. Испуганно раскрывает молитвенник, углубляется. А я улыбаюсь, видя его растерянное лицо, и злобы уже как ни бывало.

– Посмотрим, посмотрим, как дойдешь со своим чтением!.. Не так ли, как я со своими Афинами? С Кондуриотисом, Заимисом и Кафандарисом.

«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 6 июня 1928, № 1100, с. 2[117].