Глава 13. Жизнь под откос…

«Люба, здравствуй. Если читаешь письмо, значит, меня уже нет. Я оставлю его в комоде, в документах… У меня все хорошо, лучше, чем у других. Пенсию платят. Нынче всем не сладко, мужики мрут как мухи, кто спился совсем, кто повесился. Работы нет, денег нет, все развалилось. Дом быта закрыли. Пекарни не стало, хлеб дома пекут, так дешевле. И детский сад с яслями не работает, почту теперь носят два раза в неделю. Газет нынче не выписывают, письма ходят редко. От трех комплексов осталась одна ферма, но и та сгорела. Наверное, восстанавливать уже не будут. Платят по пятьсот рублей, а пособие по безработице три с половиной. Меня парализовало, но хожу помаленьку, Николка помогает…»

Любка всхлипнула. Да где же помогает?! Ни муки, ни сахара дома, ни грамма крупы… Сколько раз звала ее к себе, уговаривала, вдвоем не пропадут, а она ухватилась за два аршина могильной земли, и ни в какую. Страшная картина пустых полок и нетопленого дома все еще стояла у Любки перед глазами. И село, пережившее и крепостничество, и революцию, и великую отечественную, с брошенными домами, которое стало вполовину меньше. Не смогло пережить перестройку.

Мать не писала, не просила, не жаловалась, не позвонила…

Поссорились два года назад. Решила, все, хватит с нее. Стоило ступить на порог дома, как ее разворачивали и выставляли за дверь. С оскорблениями и руганью, с нержавеющими упреками. То она курит, то в шортах прошла по селу, то вот, квартиру в городе купила, вместо того, чтобы дом в селе построить…

А на что ей, экономисту с высшим образованием, дом в селе? Коровам хвосты крутить?

А то вдруг прямо с порога: ты почему работу бросила?! Держать тебя не стали?! Мы так и знали, что все этим закончится, не будем помогать, не жди помощи! Не надо нам тебя, живи, как знаешь!

С чего решили, что просить приехала? Просто объяснила, что за болезнь решила вплотную взяться и денег пока посылать не будет. Работала она теперь на дому, перебивалась случайными заработками и шабашками.

Ну и не удержалась, высказала накипевшее годами, развернулась и ушла…

«Люба, если можешь, прости меня. Я так только могу сказать, а увижу, будто пьяная становлюсь. И одумаюсь, а тебя уже нет. Но ты и без моей помощи большим человеком стала. Здесь тебя многие помнят. Люди меня о тебе спрашивают, и все время напоминают: вот ведь кому-то с неба валится, а у хороших людей не получается. Но ты и на них не обижайся, это они от зависти. И выучилась, и квартиру купила. За ерунду твою я тебя не осуждаю, но людям не рассказывай, они не поймут…»

Любка уткнулась в подушку и завыла. Простит ли она себе когда-нибудь, что не было ее рядом?! Судьба в очередной посмеялась над нею, обратив еще один дар в тяжелое бремя. Дар целительства открылся, когда мать умерла. Может быть, как ответная реакция.

Остался один Николка. Слава Богу, за нею тянулся, возможность переехать в город у него всегда была. Он не потерял, как другие, надежду встать на ноги, занимался лесом, вывозил и строил дома и бани. Жил не богато, но не бедствовал. Сразу после смерти матери переехал в райцентр и забрал с собой лесопилку. Работать в селе стало практически некому. Жаловался: у мужиков одно на уме, где достать денатурат. После денатурата через неделю человека не узнать, черными становится, а его везут и везут вместо хлеба.

Не стало Сережи, Мишки, Ромки — всех, кого не смогла забрать Афганская и Чеченская война.

Пять лет в институте были последними безоблачными годами. А потом началось такое, что иногда становилось страшно жить. Страна вдруг распалась, потеряв половину своих территорий и населения. Умирали не только села и деревни, умирал один город за другим. Города всегда подпитывались селами и деревнями. Сельская молодежь доказывала свое право на существования, вгрызаясь в город зубами. Не стало молодежи на деревне, прекратился прирост населения. Не так заметно, но по миллиону в год — целый город, такой как Пермь. Ограбленный, униженный и раздавленный народ уходил тихо и незаметно, точно так, как предсказывали волшебники. Будто кто-то огромный накрыл собой и пил кровь, высасывая силы, не останавливаясь, а голова была в Москве. Закрывались фабрики и заводы, разворовывалось и вывозилось за границу имущество, люди потеряли все, что копили годами, из всех щелей повылазила проституция, коррупция, преступность, образование и медицина стали платными.

Любка выжила, она не страшилась нового. Но многого не понимала.

Зачем же было рушить все, чтобы потом строить заново? Конечно, врачам тоже надо жить, но если есть медицинское страхование, почему же люди должны приходить в больницу с деньгами? И кто когда получал по этой страховке? Обычно, продавали квартиры, занимали у родных, если вдруг свалилась болезнь. Или, зачем же раздаривать квартиры? Пусть бы платили небольшие деньги, хотя бы часть в виде налога на жилье, и строили молодым — им детей рожать, подниматься с нуля. Или к чему вынуждать доблестную милицию пахать по ночам в такси? Чем он хуже врача? И пусть бы платил разбойник, за то, что его усмирили. Или гибедедешник… Кинь ему процентов двадцать, чтобы не промышлял на дороге, как разбойник. Дай возможность гордиться собой и своей честностью! Или та же проституция и наркомания, к чему закрывать глаза на сей достоверный факт? Почему простым гражданкам запрещают зарабатывать письками и сиськами, в то же время, пропагандируя шоу бизнес, который уже ничем другим не занимается? Первым — трудовой стаж, достойную пенсию, ту же медицинскую страховку и безопасность, а вторым вдарь по рукам, выбей у него почву из-под ног, начни уж продавать сам, экономя валюту и наступив на маркетинговую торговлю, чтобы никто на больной голове поживиться не смог. Или, если у тебя в стране безработица и нет кадров, чтобы не искать их за границей, введи налог, чтобы было на что учить детей и свой специалист был много выгоднее, чем иностранный. Если у тебя, у государства денег нет, откуда на образование ребенку взять, не имея оного?

И много, много у Любки было мудрых мыслей, не в ущерб ни государству, ни капиталу, но те, что пировали во время чумы, были и сыты и пьяны кровью. И не давались. Но она думала так, а государство наоборот. И плакало, что руки не дошли, или по рукам катком проехали.

В какой-то момент от жалости она избавилась. Предоставленный сам себе народ не жаловался, не плакал, не загружался глубокими мыслительными процессами. Пил, вешался, воровал, углублялся в созерцание глюков, проходил мимо «трое на одного». Народу даже нравилось всю ночь смотреть парнушку, играть на тотализаторах, клеить на стены безголосые и одинаковые по размеру и по виду звезды. Его самого все равно по телевизору на всю страну не покажут, так к чему мучить связки в хоре народного творчества или осваивать гитару? Культуру в руках держала столица, попасть и пробиться в то место, где стояли телекамеры, мог только тот, кто сумел сблизиться с олигархом, готовым вложить в талант целое состояние. Провинция своего голоса не имела, разве что на час или два, чтобы народу казалось, будто его кто-то слышит.

Проблемы навалились в одночасье. Вдруг заболела голова, да так, что не могла поутру оторвать ее от подушки. Шею сдавила удавка, ноги перестали слушаться, подкашиваясь, упало зрение, периодически поднималось давление. Любка вдруг разделилась сама в себе, когда одна ее сторона чувствует себя так, а другая так. Снова начались приступы, о которых она давным-давно позабыла. Приступы острой депрессии сменялись или раздражением, или отчаянием и желанием куда-то бежать. И рассеянное внимание… Вдруг начала ловить себя на том, что тупо смотрит на монитор, ни о чем не думая и как бы его не замечая. Она вдруг почувствовала, что умирает, словно ее высасывали каждую ночь.

Анализы не выявили ни одну существующую болезнь…

К тревоге и депрессии добавился безотчетный страх.

Она проверила, по утрам просыпалась с чем-то таким, что в разряд истиной болезни отнести не получалось. Во-первых, не было сколько-нибудь постоянного источника. Настоящие болезни, даже если это закрытая инфекция, не проходят сами по себе, то появляясь, то снова исчезая. А тут болевые рассеянные ощущения выходили из разных мест, проявляясь признаками тяжести в том месте, где она чувствовала болезнь, порой вне пределов тела, как бы над телом, то вдруг пропадали и внезапно обнаруживали себя в другом месте.

И снова на помощь пришли волшебники.

— Энергетический червь, — констатировали они в один голос.

— И?! — Любка достоверно знала, что такой болезни не существует.

— Существует! Бытует мнение, что им нельзя заразиться, не имея половинку. Но если он вдруг жив, а не мертв, как предполагали маги, или отдал концы, как бы перестав иметь материальное тело, и теперь как бы и не тут, и не там, а где-то по середине и над, то такая вероятность существует. Ты могла заразиться червем давно. Он спал, пока твоя душа не сопротивлялась ему. Если это твой бой-френд, то он сильным магом становится. А если Богу душу отдала, то сам Бог, ему по-другому нельзя — объявил тебе этим червем войну.

— Это как?! — опешила Любка.

— Обыкновенно, покормил, погладил — он ожил и покакал. Забивает тебя энергетическим дерьмом. При плохой энергетике организм начинает разрушаться.

— Это что же… он меня убивает?! — сдурела Любка.

— Обыкновенная история, продолжительность жизни у людей вдвое меньше положенного срока. Заражаются им при достижении половой зрелости. Бывает и раньше, но редко. Люди обычно замечают последствия, не обращая внимания на самого червя. Но ты маг, для тебя собственное пространство — возможность жить и дышать.

Осознать, что в тебе поселилась какая-то гадость, наподобие глистов, оказалось не так-то просто.

— Люба, с тебя сняли защиту, его не могло не быть. Мы даже несколько удивлены, почему он проявился так поздно.

— А что делать?! — взмолилась Любка.

— Зашить дыры, — посоветовали волшебники. — Кстати, он и поможет тебе вспомнить. Мы его для этого и придумали. Проклят человек, который не умеет работать с червем. И не маг, будь в нем три твоих силы…

С работы пришлось уйти. Мать и еще живой Сережа ее не поддерживали. А уж Николка, тот просто был теперь на ножах. Всем казалось, что она сошла с ума. А жена Николки, та вообще не пустила на порог, посоветовав ехать в психушку.

«У меня дети! Кто знает, что взбредет психу в голову!» — и жаловалась по селу, что сестра мужа, имея доход в месяц, как у сельчан в год, села им на шею.

Но Любка не сдавалась — она оставила не свои занятия, а родственников. Какой смысл продолжать работу, если она умирала?

Но даже ей, умеющей забираться в такие глубины подсознания, которые другим и не снились, пришлось несладко, издеваясь или над червем, или над собой. Сам по себе червь оставался невидим, лишь его энергетика обращалась к ее сознанию не хуже духов, только не снаружи, не из подпространства за пределами ее ауры, а из среды себя самой. И вдруг поняла, что именно червя ей не хватало, чтобы пробудить свою и еще чью-то память, которая вдруг пробудилась, разрывая завесу. Экскременты червя нередко содержали осколки бессознательной памяти, в которой незнакомые ей люди убивали ее с такой жестокостью, что иногда казалось, все это лишь игра воображения.

Но руки, касания, боль, которая всегда приходила первой, она не могла придумать.

И Любка люто ненавидела, читая обращения, которые диктовали людям, как с нею поступить. Вся ее жизнь была написана там. Кажется, они ничего не упустили, не оставив ей ни единого шанса любить и быть любимой. Мерзость выходила из уст с заклятиями, которые все еще работали, опустошая ее. Некоторым удалось ранить ее не только словом, но и делом. С нее сдирали кожу и приставляли на место, ей выжигали знаки на ногах и мозг, ее травили, над нею смеялись и оскорбляли, ее отпускали на все четыре стороны и таскали за собой на веревках, называя убийцей, ее душили, ее передавали из рук в руки и бросали на пол, люди иных рас, под оскорбления и обвинения в том, что она чужая, под плевки, сливали на нее семенную жидкость, ее били током, так что рвались и горели мышцы…

Любка ступила одной ногой в Ад — каждый прожитый в медитации день казался ей вечностью. И не было этому конца.

Но маги просчитались — люди, с которыми она жила, оказались добрее и милостивее, чем там, где она родилась. Большая часть обращений, произнесенных на чужом языке, была просто не понята ими, или вселяла лишь страх. Впрочем, расшифровать и перевести запись, для Голлема было лишь делом времени. Он имел в себе магию, как маги, которые его создали. И многие пути, чтобы закрыть ее и сделать пустым местом, зачастую пользуясь ее собственным опытом.

Воин Света…

Разве она могла быть воином Света, если сознание ее жаждало мести?! Грудь ее рвалась от крика. Стены ее квартиры вдруг становились тесной темницей. Иногда приходила такая боль, которую она не могла понять, это боль прошлого или боль настоящего. Яд разъедал ее изнутри. И каждый день приносил новую боль. Избавленная от сомнений, она чувствовала бессильную ярость, ибо не могла утолить голод гнева и выжечь их, как выжигают зараженные чумой трупы.

Она уже не жила — не умерев тогда, она умирала сейчас…

В один из таких дней, в самом начале пути, Любка не заметила, как переместилась за город — в тапках и в халате. Ноги несли ее, не разбирая дороги. Вся ее жизнь, немыслимая череда событий, завязанная на крови, встала перед глазами. Столько дней она искала свою память, и вот она вернулась. И она снова была там, среди ее врагов. Они плодились и размножались, роняли слова любви и новые проклятия, встречали закаты и рассветы…

Имел ли кто-то из них право на жизнь?!

— Да я такая! Я ненавижу! Я вас найду! — она упала на колени, царапая землю руками, словно впиваясь ногтями в их лица и вырывая глаза. Тело ее снова жгло, и теперь она не держала его в себе.

— Люба! Оглянись! — страшный крик пришел издалека, остудив ее пыл.

Любка повернула голову, и мысли о мести вылетели в одночасье. Она испугалась…

Огромная стена огня, теряясь где-то в вышине, с немыслимой скоростью двигалась в сторону оживленной трассы. Жар был такой сильный, что по пути обращал в пепел деревья, словно горел сам воздух. И Любка сделала единственное, что умела — остановила время.

Но было уже поздно. Две машины столкнулись, несколько других должны были вот-вот столкнуться. Слава богу, день предшествовал выходному, люди выезжали из города на дачи, дорога была оживленной лишь в одну сторону. Но у многих стрелка спидометра застыла на отметке сто двадцать и сто пятьдесят километров в час.

Просто как убить их всех! Волосы у нее встали дыбом…

Она заглянула в первую машину и вздохнула с облегчением, удар пришелся сзади, водителя и пассажира спереди спас ремень безопасности, не дав пробить головой лобовое стекло. Машину отбросило и развернуло поперек дороги. Зато во втором джипе пристегнутым оказался только пассажир на боковом сиденье. Удар пришелся спереди и сзади, задние пассажиры висели в воздухе, отброшенные вторым ударом. Подушка безопасности защитила голову водителя, но ноги оказались зажаты деформирующимся передом, и сжатие еще не закончилась. Кости одной ноги не успело сломать, но вот-вот…

Зато в третьей машине, которая тоже выглядела как «Land Cruiser», но поменьше, наверное «Ford», водитель пострадал больше остальных. Руль сдавил грудную клетку, выдавило два позвонка, и, кажется, на обоих были трещины, обе ноги сломаны. Любка не сомневалась — после второго удара в бок он разлетится на куски. Скорее всего, раздробит позвоночник и рама, застывшая возле виска, проткнет череп. Железный порванный остов уже метил в голову. Четвертая машина пока лишь едва коснулась его боком, но удар непременно состоится, когда она вернет время.

Слава Богу, видимо недалеко был светофор — впереди первой машины, там, где застыл огонь, расплавив асфальт, на несколько сотен метров дорога была пустая. Зато позади, почти впритык, шло еще порядка десяти машин.

Любка думала недолго, вытаскивая из машин всех подряд, оттаскивая в сторону и оказывая посильную первую помощь. Оживить и остановить все машины она не могла, большая скорость могла убить ее саму. Прогнать вперед получилось только последние четыре машины. Единственное, что она могла, поставить рычаг в нейтральное положение, выкручивая руль и вжимая тормоза, но уверенности, что это хоть сколько-то сработает, у нее не было.

Странно, тот, которому досталось больше всех, пришел к ней, как призрак из прошлого. И тоже Игорь. Даже глаза такие же зеленые. Жена, ребенок, своя фирма…

На мгновение, в то время, когда она дотронулась до его позвоночника, рука ее дрогнула — на секунду показалось, что он моргнул. Да нет, нос у этого Игоря был сломан, плотнее и шире в плечах, и небольшой животик…

Любка внезапно поняла, что не справилась. На место встали оба позвонка, но второй треснул, как ореховая скорлупа… Она провела по спине рукой, стараясь почувствовать масштабы повреждения. Этому парню в гипсе лежать и лежать… Ее бросило в холод. Значит, такова его судьба — не гони! До огня оставалось еще метров сто, а то и больше, так что она как бы ни при чем. Главное, позвоночный столб не задет, лишь слегка сдавило, когда выбило позвонки наружу.

Любка заставила себя подняться и не подходить к нему больше.

А потом она разгадывала тайну огня, заливая водой начавшийся пожар.

На этот раз никто не пришел ей на помощь. Струи хлестали ее по телу, не смывая грязь, которую она чувствовала в себе. Ей хотелось вырвать свое прошлое, как кусок плоти, которая вросла в нее — и она несла ее, как камень, придавивший ее к земле. Каждая вспышка воспоминаний несла боль, Любка корчилась, замирая, только когда боль выходила наружу и горела, разрывая небо, падала камнем вниз, оплавляя землю…

Наконец, воспоминания ее стали тихими, словно из нее вышел гной, а тело мягким и безвольным. Она ничего не изменить в своем прошлом.

Но были моменты, о которых она теперь жалела — и представляла, как бы все было, будь она чуточку умнее и рассудительнее. Кроме нее никто не мог знать, скольким она пожертвовала, чтобы исправить то, что случилось сразу после ее рождения. Словно она пыталась что-то доказать, тем, кто наступил на нее — и собирала на себя новую грязь, узаконивая их обвинения.

А некому было доказывать! Враги ее остались там, где она не могла их достать…

Призрак Игоря словно бы вернул ее на двадцать лет назад…

Лето прошло незаметно. Любка уже ждала, когда мать снова начнет выгонять ее, и на этот раз она была готова. Но мать почему-то не торопилась. Она увиделась со всеми, с кем хотела, прошлась по всем местам, которые помнила особенно ярко — и перестала тянуться в прошлое, словно оборвалась какая-то нить. Как-то непривычно, ее одноклассники расстались со школой навсегда, а она еще учится. Но немногие уехали. Половина тех, кто закончил школу, остались в селе — то же лето повыскакивали замуж и мужественно доили коров, перемалывая косточки бывшим одноклассникам. Или поступали в училища, чтобы вернуться, имея хоть какую-то профессию. И, кажется, ничего не изменилось, и в то же время не осталось ничего, что могло бы ее удержать. Разве что Инга, с которой не расставались, да трое бывших одноклассников. Ребята учились на водителей, и это лето было последним — все трое готовились весной уйти в армию.

Девчонки, которые приехали из училища чуть позже Любки, Ингу приняли. Никакого деления на своих и чужих. Или человека увидели, который мог выпить за компанию, и курил, или просто выросли…

Отчим теперь появлялся редко, домой не заходил. Мать, наконец, написала на него заявление, и были свидетели, которые подтвердили избиение. В частности, Мария Петровна, которая оставила школу и заняла должность председателя сельсовета. На этот раз отчим поймал мать на перекрестке и сильно ее побил, прямо под окнами сельсовета. Отчима посадили и выпустили, но ему пришлось подписать бумагу, в которой его предупреждали об уголовной ответственности за проникновение на чужую территорию. Словно бы почувствовав поддержку людей, мать стала спокойнее.

Или, может быть, потому что подрос Николка и теперь помогал ей. Он перешел в седьмой класс, и многие девочки писали ему записки и прогуливались возле дома…

В перемены Любка не могла поверить до последнего дня. Мать словно бы не замечала ее, или закармливала стряпней, или пыталась сблизиться с девчонками, которые приходили к ней. И когда часть девчонок решила выехать раньше, Любка собрала свои вещи, присоединившись к ним. Билеты купили заранее, а во Владимире взяли такси. На пятерых получилось ничуть не дороже, чем если бы ждали автобус.

И внезапно Любка поняла, что скучала не она одна — вся группа уже была в общежитии. Кто-то даже успел выйти на работу. Встретились, как одна большая семья.

А дальше жизнь потекла в каком-то своем ритме…

В других комнатах Любка по-прежнему чувствовала себя чужой, но теперь девчонки часто заходили к ним, делились секретами, приглашали на день рождения или звали с собой в компанию, когда шли гулять. И парни по-прежнему открывали ей дверь, когда она проходила, и держались в стороне. Даже Мишка Волков как будто забыл о ней, сделав последнюю попытку установить контакт, когда его забирали в армию, прождав в комнате до самого утра. Был он печальный, и пока Любка отлеживалась под кроватью в соседней комнате, девчонки его утешали, как могли.

А в конце сентября вдруг пришел ответ из Ивановского университета, что ее приняли на заочные подготовительные курсы и пришла бандероль с первыми контрольными…

Любка внезапно поняла, что ничегошеньки-то не знает. Задания были такими, как будто она уже училась в университете. Даже преподаватели не всегда могли объяснить ей тот или иной вопрос. Она тупо смотрела на задачу, пытаясь представить, как по лестнице с наклоном в сорок пять градусов катится мячик с ускорением — и катилась вниз с этим мячиком, а потом в лоб ей летела пуля, выпущенная под углом в сорок пять градусов, которая разбила все ее мечты. Первая двойка по физике повергла ее в шок, а это было только начало. Все гулянки и пьянки пришлось срочно прекратить и начинать всю программу обучения заново…

Теперь даже на работу она таскала с собой шпаргалки, пробегая по ним глазами, если сбивалась. И естественно, не сказаться на выполнении это не могло — производительность упала, теперь она с трудом укладывалась в девяносто пять процентов. Мастера даже не пытались завуалировать свою неприязнь, их зарплата напрямую зависела от выработки ткачих, и у всех у них были семьи.

И вот в один из таких тревожных вечеров, когда шел вопрос оставить ее ткачихой, или перевести на подмену, в окно постучали. Окно было открытым, и, внезапно разозлившись, оттого, что ее отрывают от глубоких размышлений о роли партии в жизни народа и постановлений последнего съезда, Любка отдернула штору.

И сразу перестала дышать…

За окном стоял Леха довольной ехидной усмешкой… Он легко запрыгнул в окно, пытаясь ее обнять. Любка отстранилась.

— Леха, что с тобой? Тебя не было… — Любка посчитала, на всякий случай, опустив время отпуска. — Три месяца!

Он продолжал улыбаться, отвернув лацкан пиджака.

— Смотри!

То, что это медаль, Любка поняла сразу. Но недоуменно взглянула на Леху, не делая из этого никакие выводы.

— За первое место на всероссийских соревнованиях юниоров… — возмутился он. — Я чемпион Российской Федерации!

— Да ну! — не поверила Любка, пощупав желтую медаль с римской единицей. — И как это помешало тебе забежать на пару минут? Я, в конце концов, могла пять раз за это время завести себя парня…

Леха с интеллектуальной жалостью взглянул на нее и усмехнулся.

— Ты же не одна была, под присмотром! Все знают, что ты моя девчонка!

— Да ну! — снова не поверила Любка, озадачено нахмурившись и расплываясь в улыбке.

— А по какому виду спорта? — Любка позволила к себе приблизиться, рассматривая медаль.

— По боксу в малом и среднем весе… — Леха тяжело вздохнул. — Понимаешь, тренировки… Все лето сдавал экзамены, а потом снова готовился к соревнованиям…

Нет, Любка не поверила, оправдание прозвучало неубедительно. Если любят, считают минуты. Но сколько раз ее приглашали на свидания? Леха был самый красивый парень, к тому же спортсмен, безусловный авторитет, студент… «Студент» звучало, как «Бог».

Гуляли до утра. Наверное, такой счастливой Любка себя никогда не чувствовала. А потом снова ждала — неделю, месяц. И когда смотрела, как веселятся девчонки, понимала, что парня у нее как не было, так и нет…

Любка вдруг поймала себя на мысли, что в то время она не могла, не умела чувствовать себя чьей-то девчонкой. И нет такой большой любви, чтобы ради нее можно было умереть. Любовь к Лехе закончилась, как только она увидела его с другой. Он привел ее под окно и целовал всю ночь. Каждый день она примерно так и представляла, как потом произошло. Словно заранее знала и несла это знание в себе. Впрочем, так оно и было. Маги не оставили ей выбора. Имя его уже было расшифровано Голлемом.

Обыкновенная история, ему хотелось от нее чуть больше, чем она могла дать в то время. Секса она боялась. Так была воспитана. Многие девчонки уже давно спали с парнями, а ей и в голову не приходило задуматься, чем они там занимаются в темноте. И когда Леха устал ждать и положил ее руку на своего парня, Любка перепугалась досмерти, будто ее облили ушатом холодной воды. Он не просто положил, он предупредил, что сделает все сам и самым наилучшим образом, ибо был учен своей мамой, которая в таких делах разбиралась, будучи гинекологом.

Любке вдруг отчаянно захотелось написать себе письмо в прошлое.

«Люба, я твое будущее! Не придумывай себе ужасы. Все девчонки уже давно потеряли девственность, и тебе пришла пора. Твои одноклассницы замужем, а Таня родила ребенка… Сегодня или завтра Леха будет целовать тебя так, как не целовал еще никогда. В комнате будете только вы одни. Когда он возьмет твою руку и положит на что-то твердое, сантиметров на двадцать, не пугайся, это и есть «шелудивый мальчик».

Признайся, что у тебя это в первый раз и доверься Лехе, он все сделает все как надо. А после отпусти его. Пусть он живет, как хочет.

И не стесняйся ничего с Гошей, который однажды вспомнит о тебе и придет с цветами. Не давай повода думать, что ты все еще девочка, потому что он не до конца уверен в своих чувствах и на кощунство не способен. Он будет с тобой до конца, пока не уедешь — и однажды передаст, что ты была самой умной и красивой девчонкой в его жизни, и признается, что был дурак, потому что не хотел испортить тебе жизнь.

А если не сделаешь, будешь жалеть об этом всю свою жизнь…

Ты потеряешь девственность в пахнувшей старой бабушкой постели, в доме, куда тебя пьяненькую приведет будущий муж — и воспользуется твоей слабостью и отсутствием свидетелей. Длиться это будет недолго, «шелудивый мальчик» даже не станет твердым.

И переступит, когда узнает, после того, как пнет в живот, что ребенка больше нет…»

Любка встала и побрела, горько усмехнувшись своим мыслям.

Да Леха прекрасно понимал, что она будет дико ревновать, когда на следующий день после ее глупого и нетактичного отказа привел под окно девчонку второкурсницу и целовал ее всю ночь. Дико хотелось выйти и сказать что-то обидное, или объяснить, как она испугалась, как ей было стыдно, и как внезапно отошли все те чувства, которые он пробудил в ней.

Но Светка ее остановила: «Не унижайся!»…

С той девчонкой Леха уже не расстался — женился весной, когда вдруг узнал, что ребенку четыре месяца. Или оказался не таким ученым, или девушка страшно его полюбила…

Нет, она понимала, что все это в прошлом, ее самое безоблачное, наверное, еще детство, но разве взрослая жизнь начинается не там?

А на втором курсе института и она вышла замуж, внезапно испугавшись наступившей после первого раза беременности. Ни один врач не смог объяснить, отчего ее рвет на каждой остановке и дико болит живот. Девственность, как это ни странно осталась при ней. Никому и в голову не пришло порвать ее пальцами, чтобы проверить состояние матки. А когда плод стал прощупываться через живот, делать аборт было поздно…

Семейная жизнь не задалась с первого дня…

Она не испытывала к мужу ничего, кроме отвращения. И дикой жалости к себе. Да он, в общем-то, и не жил в той комнате, которую им дали в общежитии.

Старая история, подруг в институте у нее не было, кроме трех девушек, с которыми общий язык нашла сразу. Они каждый день приносили ей малоутешительные новости. Муж не столько гулял, сколько искал утешения. И находились желающие пожалеть. Сама она стихи не писала, но тумбочке всегда было что почитать. «Я как роза вяну от мороза, где же ты любимый мой опять, положу к тебе я голову на плечи — и ты снова будешь нежно целовать!»

И не сказать, что сволочь — не пил, не бил, не курил…

А потом случилась эта неприятная история, когда будущий муж перекрестил ребенка ногой… Случайно вышло. Выставила вещи, а он прибежал разбираться. Нервы не выдержали, вдарила кулаком в челюсть, а он в это время подставил ногу…

Ну, и наткнулась. И как бы виновных нет…

А когда поняла, что семейная жизнь закончилась, почувствовала облегчение. Будто гора с плеч свалилась. Внезапно обретши свободу, избавилась от комплекса неполноценности, снова начала выходить в люди, завела новые знакомства, вернулась к учебе. И приобрела стольких подруг, сколько у нее не было за всю жизнь. В институте умных людей уважали.

Влюбиться больше не получилось, ни с первого, ни со второго, ни с третьего раза… За рекордно короткий срок выработалось стойкое отвращение к семейной жизни. Теперь она смотрела на семейную жизнь по-другому. Человек — создание сложное, чтобы установить контакт, пребывая в едином пространстве сутками, нужно уметь себе в чем-то отказывать. Отказывать себе Любка не умела, ее жизнь начинала резко катиться вниз. Готовка, стирка, обязательно вежливое проявление интереса к совершенно не интересующим ее бытовым проблемам супруга, приятное или неприятное времяпровождение — все это занимало так много времени, что на себя саму его практически не оставалось. Она умерла для всех. И жила как все. Руки в крови не марала, но умела добиться своего. Машина, квартира, дача дались ей тяжело. Дни, похожие один на другой — работала сутками. И не думала о себе, чтобы не привлекать внимание Голлема, который теперь охотился за ее домашними любимцами…

Наверное, не внедрись в нее энергетический червь, она бы и не заметила, как пролетела жизнь. Поезд сошел с рельсов и летел под откос…

Страшная сила, которую Любка почувствовала в себе, словно бы пробудила ее. Огонь ушел — и земля впитывала воду, которая неслась куда-то бурными потоками. Не осталось ни ненависти, ни боли. Только обида и непонимание. «За что? Почему так унизили? Почему лишили всего, что могло быть?» Не другие, маги были как люди и считали себя мудрыми. И полностью полагались на магию, отдавая ей всего себя. Для них это была профессия, которая выделяла их и кормила, как любого колдуна здесь выдели его способности. С той лишь разницей, что здесь это был неосознанный и интуитивный путь одиноко бредущего человека, а там учили и учились, передавая опыт и накопленные знания от одного поколения к другому. Не оставалось ни одного сколько-нибудь способного мага, который бы остался незамечен своими сподвижниками.

И что же им помешало принять ее? Сила, которую они искали, вырабатывали в себе, которой лечили, убивали и наоборот, дарили жизнь?

Впрочем, убийца меньше всего задается вопросом, что думает жертва. Его больше интересует, что она чувствует и что думает он сам. Для него не существует интеллекта, который бы превосходил его собственный. И с каждым разом убивать ему становится проще — он привыкает, избавляясь от страха.

А с другой стороны, верь — не верь, а как только отчим остался без жертвы, ум его потихоньку начал сходить с ума. Сначала он начал жаловаться, что мать и Сережа пытаются его убить — подкапывают, заглядывают и лезут в окна, караулят в темных местах. Посмеялись. Потом он вдруг снял с книжки все деньги и пришел, положив их перед матерью — мать развернулась и гордо ушла. Любка как раз начала зарабатывать, Николка закончил торговый техникум и его назначили директором магазина. Деньги, накопленные за всю его жизнь, недолго летали по ветру, нашлись те, кто позарился на них. Не поняли. А потом вдруг исчез из жизни. Сначала даже подумали, что уехал. Нашли его мертвым, когда он начал разлагаться. Соседи заметили, что он давно не выходил из дома, лампочка перегорела, и давно не топится печь. Выломали дверь, запертую изнутри. Он боялся выйти из дома и спал с топором, а когда ведро переполнилось, справлял нужду за печкой, заколотил наглухо железными запорами окна, двери, подполье…

Два года, и духи довели его до состояния, которое сравнимо разве что с состоянием животного страха. Как им удалось заставить его увидеть себя?! Да, духи замучивали людей досмерти, когда у него не оставалось никого, кто мог бы им помешать и подставить под удары себя. Так почему же в том мире духи закрыли глаза на преступление? Почему не остановили?

И внезапно почувствовала, что два волка идут рядом, по правую и по левую сторону…

Любка вздрогнула и остановилась, не обрадовавшись. Она сама чуть только что не убила массу народа. И преступление было на лицо. На трассе, в том месте, где произошла авария, стояли три машины скорой помощи и три автомобиля гаишников, эвакуаторы… Пять искореженных машин и ничего не понимающие люди.

— Люба, поверь, им хуже, чем сейчас тебе, — волшебница приняла свой обычный вид.

— Ты убила их не хуже зверя, — следом за нею трансформировался волшебник. — Пока они тебя убивали, у тебя было одно желание, чтобы не стало ни боли, ни мучителей. Тот мир тает, как мираж в пустыне.

— В смысле? — Любка перевела взгляд с волшебника на волшебницу.

Она тяжело вздохнула.

— Разве они смогли бы убить младенца, который был магом от рождения, если бы головы их не покусали черви? Зверь уже был среди них и крепко держал их. Твоя сила уходила вместе с твоею жизнью. Твоим единственным желанием в тот момент было, чтобы их не стало их.

— Как ты думаешь, что должно было случиться вскоре? Духи не прощают.

Любка внезапно замерла в сильном волнении, закрывая от взгляда волшебников свою радость. Нет, не так бы она хотела поквитаться с теми, кто испоганил ей жизнь. Ночь должна была прийти от ее руки. За мать, за девственность, за не рожденного ребенка, за каждую свою любовь, за полчища врагов и мертвых друзей, за каждый день ее унижений…

Но один взгляд на трассу — и Любка одумалась. Для магов она была не больше, чем те люди, которые стояли возле своих машин и понимали, что могли умереть. Конечно, все они будут жить, но кто скажет, что жизнь их не изменится? Особенно тяжело придется тому мужчине, похожему на Игоря… Слава Богу, что у него есть семья, жена и сын. Он не будет один. Но они могли ехать сегодня в этой машине — и она могла не успеть.

— Но как же… — Любка знала, волшебники умеют читать мысли.

— Люба, разве не предсказано каждому миру, что однажды придет не Сын Бога, но кто-то, кто переставит местами одно с другим. И мир погибнет, если Зло перевесит. Понятно, что люди пытаются передать пророчество духов по-своему. И придумывают героя-спасителя, который будет биться с посланцем. Но кто мог бы противостоять тому, кто имеет власть над землею и всеми мирами? Разве твое появление на свет не было проявлением его воли? И как маги могли восстать на того, кто дает им силу иметь на земле власть? Кому хочет, тому и дает… А они как думали, наступят на него ногой, а он за это их по головке?!

— Что, прямо все-все-все? — изменилась Любка в лице.

— На себя наступать не след, только люди уходят… А духи премиленько целуют их на прощание…

— В лобик! — оба волшебника рассмеялись.

Заметив изумленный и подавленный Любкин взгляд, волшебник пояснил:

— Мы не люди, мы Боги. Если мы могли создать их раз, неужели не сможем повторить свой эксперимент еще миллион раз?! Мы украшаем свой сад. Но если елочная игрушка пытается разбить все другие, долго ли она будет радовать взгляд?! И кто может заставить нас перестать эволюционировать?! Устаревшие игрушки?!

— Ты неплохо справилась с заданием, — похвалила волшебница, взглянув на опаленные деревья.

— Приятно было смотреть на море пролитых слез и внезапные вспышки проснувшейся памяти. Мы рады, что обошлось без жертв.

— Люди потеряли целые состояния, — расстроено проговорила Любка. — Мне на такую машину никогда не заработать.

— Ну… — волшебник взглянул на трассу, прищуриваясь. — Не все они заработаны честно, это первое, второе — многие ли не нарушили правила дорожного движения. Допустимая скорость на этой трассе девяносто км в час и выдержанная дистанция между машинами. И третье, кто думал о будущем — позаботился о страховке.

— Неужели ты и в самом деле хотела бы потерять девственность от того мальчика? — волшебница наморщила нос, почесав его.

Любка покраснела. Оказывается, за нею все это время следили. Ужас! Но раз уж ее уличили, она решила быть откровенной.

— Я много раз дотрагивалась до других, — призналась она, смутившись, — но я больше ни один не помню так, как Лехин. Других как будто не существует.

Волшебник захохотал, волшебница с сочувствием похлопала по плечу.

— Это оттого, что он у тебя был первый.

— Я, наверное, глупо думаю, да? Мне и самой так кажется… Мне столько лет, а я чувствую себя все такой же, как раньше… Люди другие.

— Почему в тридцать, в сорок и в пятьдесят люди должны забывать, что рождены не для жизни, а для смерти. Смерть приходит к человеку, когда он приглашает ее к себе. Люба, в твоем мире люди живут и сто пятьдесят, и двести лет. Ты молодая девушка… Несколько подъеденная червем, но как все люди этого мира. И твое желание расти дальше, лишь доказывает, что где-то внутри тебя скрыт огромный нераскрытый потенциал.

Наверное, Любке не было так легко с тех пор, как она оставила училище. Один этот день изменил всю ее жизнь. Теперь занятия перестали быть ей в тягость. Она уже не смотрела по сторонам и не пыталась подстроиться под окружающих людей, копируя их и примеривая на себя. И наконец-то сдвинулась с мертвой точки…

В первый же вечер, когда она доковыляла в тапках и халате до квартиры и сообразила, что внутрь ей не попасть, ибо ключ остался на столике в прихожей, она вдруг почувствовала посыл: «иди через дверь!». Перед глазами мелькнула рука, сделав пас, и прозвучало странное слово.

Любка повторила все в точности.

И сразу увидела свою прихожую, будто стена стала полупрозрачной. Она преодолела ее без труда. А когда оглянулась, стена стояла на месте. Только словно бы уже через темное стекло она вдруг заметила, как перед ее дверью с той стороны застыл сосед сверху.

И снова пас рукой, и слово, вылетевшее из подсознания — сосед тихо выругался и побрел вниз, ни разу не оглянувшись.

«Надо запомнить!» — подумала она.

Она вдруг начала получать информацию, которая никак не могла приходить ни от волшебников, ни от духов, ни от людей этого мира… Словно что-то сломалось там, на границе миров. Она понимала, что знания приходят с того света. Носитель ее матричной памяти был магом, посвященным во многие тайны — и учителя рассказывали ей, как быть Богом, как держать под контролем свою силу.

С того дня она умнела на глазах, испытывая невероятное облегчение. Сила наконец-то перестала ее пугать. Знания укрощали силу, направляя в нужное русло. И мир вдруг предстал в новом свете. Люди перестали существовать каждый сам по себе — теперь это был один огромный живой организм, связанный на подпространственном уровне тугими переходами и незримыми нитями. И когда кто-то из них умирал, в другом месте происходили события, которые никто не ждал. Боль накладывалась на боль, зло накладывалось на зло, добро источало из себя энергию, питая организм в целом. Один или два человека могли убить миллионы людей, разъедая, как раковая опухоль, и разрастаясь, пока у организма в целом не вырабатывался иммунитет, и он не набрасывался на заразу.

Терпеливо, день за днем, она вникала в те законы, которые правили этим организмом. И училась не вмешиваться. Там, где боль не доставала сознания, болезнь начинала быстро прогрессировать. Например, вымирание сел и деревень, которые давали городам силу и молодость. Народ сделал ставку на город, обрывая с селом все связи, которые могли бы поддержать его, вычеркнув из жизни. Пятьдесят процентов репродуктивного населения ушли в небытие, как быдло, как спившееся и опустившееся чмо, презираемое всеми. Село состарилось, теперь там доживали свой век старики и старухи. Два и три поколения — и города содрогнутся в агонии, почувствовав гниение своей плоти. И страна откроет двери всем, кто прилетит и приползет клевать внутренности.

И вдруг телеграмма: «Мама умерла, приезжай»…

Весь вечер Любка ходила по квартире, как пьяная.

Зачем же она ушла от жизни и близких так далеко?! Какой смысл доставать знания, если она не могла помочь самому близкому человеку? Она словно бы забыла о людях, без которых жизнь ее становилась еще более пустой, чем была. Та жизнь теперь казалась не более чем игра воображения, воздушные токи, причудливо сплетающие нити марева от земли, миражи в пустыне в знойный и безводный полдень…

И вдруг Любка почувствовала острую боль, которая вошла в ее сознание, как нож. Она охнула, схватившись за живот — и свалилась на пол…

— Ты даже не представляешь, как мы рады, что нашли тебя, Оливарн! — два старых мага засеменили к столу, стуча об пол посохами.

Лицо не мальчика, но зрелого юноши слегка вытянулось.

— Не будем скрывать, мы пришли с плохими новостями. Ты душа отмеченного младенца, носитель ее матричной памяти. Мы хотим, чтобы ты присматривал за нею в том мире.

— Да, Мудрые… Но как же?! Она ребенок, а я… — юноша растерялся, вглядываясь в лица двух магов. — Я не могу быть носителем, я ей как отец!

— Младенцу не под силу удержать в себе ее магию. Ее душа не может быть не зрелым магом… Духи указали на твой дом. И нам достоверно известно, что ты поднял из земли мертвую плоть и водил ее по деревне, потешая людей, сравнивая ее со многими магами, которые заставляли людей продавать хлеб по цене прошлого года.

— Но вы не оставили людям выбора! — возмущено воскликнул юноша.

— Мы переживаем не лучшие времена! Война основательно подорвала экономику. И ты это знаешь!

— Им тоже нужно кормить свои семьи… — разозлился юноша. — Четверть их кормильцев погибли в той войне… Кроме того, Боги пришли на помощь, из осени, мы сразу ступили в лето… Скоро созреет новый урожай! Зачем же было принуждать народ к новым жертвам?!

— Ты не имел права обсуждать и высмеивать приказы Совета! Решение было принято не только магами, но и учеными-экономистами, которые сами попросили нас о помощи.

— Вы разорили народ и перевели деньги в банки, которые разошлись по подпольным счетам, откуда их уже не достать, — зло бросил юноша. — Я не понимаю… Кто манипулирует и Советом, и учеными?

— Оливарн! — грозно воскликнул один из магов, поднимая руку, останавливая юношу. Маг тут же успокоился. — Твое нежелание слышать мудрость старейших еще раз доказывает, что многие вещи, которые случились в последнее время, имеют тебя наставником. Младенец перенес нас из осени в весну, украв у нас полгода жизни! И ты намерено скрыл, что почувствовал боль, когда мы пытались лишить ее силы.

Оливарн побледнел. Он стоял перед Любкой, немного сбоку, словно бы она сидела где-то рядом.

Один из магов прошел мимо, потрепав ее за щеку.

— Какой милый мальчик!

— Это мой брат, Илорин, — лицо Оливарна стало еще бледнее, он попытался заслонить Любку собой. — Он болен… он… распорол себе живот…

Теперь боль сместилась в животе чуть ниже, словно там, внутри ее, горел огнем.

— Мы могли бы помочь, — один из магов привстал, внимательно вглядываясь в лицо Любки.

— Вы обидели меня, Учитель, — торопливо остановил его Оливарн. — Вы не доверили бы мне даже ребенка? Неужели я такой плохой ученик?

— Нет, ты хороший ученик, — маг взглянул на Любку с сожалением. — Итак, мы рассчитываем на твою помощь!

— Да Мудрые, я… я согласен, — смиренно и подавлено произнес юноша. — Но мне нужно собрать кое-какие вещи… если вы позволите…

Оба мага вышли.

Оливарна пробрала дрожь. Он кинулся к Любке, приподнимая ее на постели.

— Илорин, Илорин… Та девочка… Ты должен защитить свою душу! Пожалуйста, не говори никому! Мне кажется, они сошли с ума, если думают, что можно так противиться Богам! Твоя болезнь… она будет долгой… Но ты будешь жить — и ты должен помочь и ей, и мне! Я буду рядом и помогу вам обоим! Мой посох… Я сам сделал его, чтобы исследовать тот мир… Мы вернемся! Не забывай меня! — Оливарн покрыл Любку поцелуями, крепко прижимая к себе.

Боль немного отступила, теперь Любка могла вздохнуть.

— Где мой брат?! — позвал ее голос из глубины подсознания ясно и отчетливо.

— Я не знаю! — прохрипела Любка, пытаясь нащупать его и закрыться.

— Вспомни, что произошло! — мягко и настойчиво приказал голос.

— Я не помню, — закрываясь от голоса, Любка едва доползла до постели. — Я не могу!

— Попытайся! Мне нужно! Здесь все, все умирает! Наверное, я один, кто еще что-то может…

— Я знаю, это… вы звери! Так вам и надо! — хрипло и зло прошептала Любка, испытывая слабость, которую не могла побороть. Словно ее придавили каменою плитой.

Голос какое-то время растеряно молчал. Потом вдруг в сознание ее ворвалось отчаяние и обида.

— Я ждал столько лет! Прошу тебя…

— Хорошо, — Любка поняла, что он не отпустит, пока она ему не расскажет. Непонятно откуда свалившийся на нее голос ее напугал. Там на другой стороне маг был не менее сильный, чем она. Она училась у него, украдкой или по его желанию ворую знания, а не он, который мог собирать их отовсюду. Не иначе, ее сила в какой-то степени передалась ему. — Я попробую!

— Мы закрыли ее от духов, чтобы ни одна мудрая мысль не пришла к ней от Богов, наложили проклятие, чтобы ее ненавидели люди, проткнули и выжгли разрядами мозг, чтобы она навсегда осталась растением… Но этого нам показалось мало! Мы решили покормить ею червей, заведомо зная, что она не сможет им противостоять… Я буду ненавидеть себя до конца свих дней.

Оливарн был вне себя от гнева.

— Вы не правы, коллега. Мы боролись не с человеком, — твердо произнес старый-престарый маг, польстив своему ученику. Руки его дрожали, и сам он выглядел так, будто стоял одной ногой в могиле. — Мы избавляли себя от большой беды! Пусть лучше погибнет один младенец, чем миллиарды населения. Поверь, она ничего не почувствует, даже если черви войдут в нее. Им нужны мозги, а у нее их не осталось.

— Они думают также… — Оливарн кивнул на грязный городок, возле которого они остановились, ткнув в него своим посохом. — Чем же мы отличаемся от них? Не забывайте, это моя душа! Часть меня самого, которая держит в руках мою голову!

— Решение принято, и не нам его отменять… С твоей головой ничего не случиться, если твоя матричная память чиста. А она чиста, ты из семьи магов, которые не допускают грязи и болезней в младенчестве. Оливарн, попробуй войти в мое положение! Думаешь, мне легко?! — не сдержался старый маг, показывая беспокойство и прикрикнув. — Но я не вижу иного выхода. Мы перестали существовать на целых полгода!

— А мы испугались! Мы, маги! Того, что не смогли понять… — бросил Оливарн с усмешкой, брезгливо смерив старого мага взглядом. — Я начинаю думать, что мы потеряли бдительность, вынашивая новый вид заразы! Тогда нам осталось недолго — мы будем худшим для себя бременем!

— Давай, не будем судить себя сейчас. Уже поздно, — устало и покорно согласился старый маг.

Оливарн ненадолго ушел в себя и вдруг радостно вскрикнул.

— Я нашел беременную женщину, ребенок которой умер несколько дней назад. Упала с лошади. Плод разлагается, началось заражение крови. Роды, к тому же поздние. Будут тяжелыми и с осложнениями. Я чувствую, у нее в роду был маг… Сильный маг, почти как мы! Оставим младенца ей!

— Оливарн, ты не оставляешь мне выбора… Твое упорство погубит нас всех. Она не должна знать о магии ничего, — рассердился старый маг. — Я не сказал тебе самого главного… Наша дорога была в один конец…

— Неужели?! — с ехидно насмешкой продолжил в том же духе Оливарн. — Вы в этом уверены?!

— Никто не может пересечь границу дважды! — отрезал стары маг с подозрением взглянув на Оливарна. — Здесь нет оборудования, которое вернет нас назад. Граница закрыта с той стороны.

— Не было ли в этом нашей помощи? — снова усмехнулся Оливарн.

— Да, это мы разрабатывали для них идеологии и уничтожали магию в зародыше, чтобы они не создали его сами, — признался маг, внезапно успокоившись. — Мы не можем дать его этому миру, ибо червь войдет в наш мир с первым человеком, который пересечет границу. Мы не должны вмешиваться. Это их жизнь! — отрезал старый маг.

Оливарн с Любкой на руках обернулся к своему учителю, лицо его стало каменным и бледным. Голос его задрожал.

— Учитель, называйте вещи своими именами. Мы оставляем той, которая возьмет ребенка на воспитание, растение, которое никогда не встанет на ноги, не произнесет «мама»! Хуже, мы даем ей Голлема, который будет преследовать и ее, и ребенка, выкачивая их силу и забирая самое дорогое! Неужели же мы бросим женщину в беде, только потому, что она имела в роду мага? Она умрет, их медицина пока не в состоянии ей помочь!

— Голлем был необходим. Если младенец выживет, он сделает память девочки черной, как сама Бездна, чтобы ни один дух не подступился к ней, не одна мысль из пространства не потревожила ее.

— Но разве духи нас не поддержали?! — воскликнул Оливарн, откровенно засмеявшись. — Мне кажется, когда вы снимали с нее кожу, они кричали вам осанну и падали перед вами ниц!

— Духи всего лишь посланцы! Им неведом замысел Того, кто их посылает, — юноша своей дерзостью раздражал старого мага. Он тяжело вздохнул, с сожалением взглянув на Оливарна. — Кто скажет, вопреки или согласно пророчеству поступили мы?!

— Но мы уже вмешались, когда разрушили их мир! — в отчаянии и ужасе выкрикнул молодой маг. — Вы учили меня верить в свет и добро, но что тогда свет и добро, если то, чему вы меня учили, оказалось худшей тьмой?!

Старый маг взглянул в глаза своего ученика, запуская руку в его волосы, словно бы хотел погладить.

— Хорошо… Услуга за услугу. Но это последняя твоя просьба… Я спасу женщине жизнь и оставлю девочку ей. Здесь слишком много микроорганизмов, против которых у нее нет иммунитета… — теперь в его голосе послышалось превосходство. Старый маг вдруг преобразился, словно дремавшая в нем сила проснулась и вышла из него вся и сразу. — На коре головного мозга ребенка осталось кровь, которая вызовет воспаление и смерть. Женщине не придется долго мучиться с младенцем. И не стоить делать из этого трагедию. Мы часто не позволяем ребенку появиться на свет — иначе мы бы уже давно перенаселили планеты и умирали с голоду, уничтожив все ресурсы. Девочка лишь одна из многих, которые не повезло, — он убрал руку с головы ученика.

— Вы… — дрогнули губы Оливарна, прошептав тихо. Лицо его вдруг стало каменным, а глаза неподвижные и неживые.

— Я должен был это сделать… — теперь и старый маг выглядел, словно бы им управляли — и он сопротивлялся, но не мог остановить себя. Внезапно в другой его руке блеснула сталь, он взмахнул ею — из перерезанного горла Оливарна хлынула кровь.

Оливарн пошатнулся, избавившись от неподвижности, схватившись одной рукой за горло, стараясь удержать кровь, диким ненавидящим взглядом пронзая старого мага.

— Вы… убили меня… до того, как произнесли заклятие смерти… — он упал на землю, неловко оттолкнув сверток, чтобы не придавить и выронил посох, который слегка засиял, осветив ложбину — и вдруг стал черным, как уголь. Любка упала рядом, залитая кровью, лицом к Оливарну. И почувствовала, как слабеющая его рука потянулась к ее лицу. — Боже, помоги…

Договорить он не успел, из небесно-голубых глаз его, которые словно бы еще светились, устремленных в небо, ушла жизнь.

Старый маг повернул ученика, закрыл неподвижно застывшие глаза, склонился над ним, присев на колени. И почти сразу в его собственных, словно проснувшихся глазах отразился ужас — старик затрясся всем телом, словно пытаясь откуда-то выбраться, чему-то сопротивляясь.

Наконец, он успокоился, подчинившись, погружаясь в какое-то равнодушное состояние. И только губы его продолжали беззвучно шевелиться, не издавая ни звука. Но Любка понимала. «Отпустите меня! Нет! — он проиграл, старик был заперт внутри. — Хорошо, я сделаю…»

Любка узнала ту силу, которая гнула ее пальцы и делала тело чужим…

Он подобрал посох, дотронулся до тела Оливарна. Тело сразу начало гореть, осыпаясь пеплом. Потом аккуратно уложил посох юноши в приготовленную с помощью магии яму, словно бы не заметив, что из посоха вырвался огненный столб пламени, устремившись в небо и рассеявшись в пространстве серебристым светом, который распространялся словно по цепной реакции, на минуту другую осветив селение под угорами и снова стал деревянным, туда же ссыпал собранный пепел и прикрыл камнями, засыпая землей.

Точные его движения не вязались с отсутствующим взглядом, как будто внутри его сидел человек, натянувший на себя дряхлое стариковское тело. Тот, кто им управлял, не имел в себе сомнений, давая старику силы. И только когда дело было сделано, старый маг на мгновение ожил и сразу упал на колени, сползая по своему посоху, который держал в руках.

— Потерпи… Я не могу нарушить клятву, данную Совету… Через час я стану свободным, и ты скажешь мне все, что хотел… — снова беззвучно прошептал он, из глаз его выкатились скупые слезы. — Ты был моим лучшим учеником и превзошел меня… Я прошу у тебя только час, Учитель!

Потом он поднял Любку, заглянув ей в лицо.

— Я тоже верю, что ты выживешь… Боги, Боги защищают тебя! Ты прошла через Ад, и ты достанешь Рай… И ты спасешь свою мать, которую я убью, положив камень…

— Понятно… — голос скрывал боль, но Любка ее чувствовала так же, как свою. И все же в том голосе она прозвучала необъяснимая радость.

— Уйди! Изыйди! — приказала Любка, окрепнув.

— Не могу! Мы с тобой думаем одной головой! Ты оказалась крепче, чем они о тебе думают, — похвалил ее скрытый за границами бытия и небытия.

— И что же вы там думаете? — Любка уже догадалась, кто и как пробивает ее.

— Мы уверены, что спасения нет. Мы уходим, как безмолвные тени. И если ты не вернешься, мой мир погибнет. Наш мир!

— Мой мир здесь, — твердо произнесла Любка, не оставляя надежды собеседнику.

— Ты вправе ненавидеть, и я. За смерть брата. Но мало ли в том мире найдется людей, которых ты захотела бы спасти? Та женщина… ты любишь ее, боль достала меня… А мы чувствуем ее каждый день, когда теряем близких… Помоги! Найди посох! Он сделал его сам, я знаю его секрет! Он верил, что когда-нибудь придет время вернуться!

И вдруг Любка нащупала дыру. Вот она! Черная воронка, зависшая где-то над ее лбом, изогнутая, она была в ее собственном подпространстве.

Волшебное слово и голос замолчал. Сумеречное ее состояние постепенно пришло в норму.

— Не добьетесь вы ничего! — зло бросила Любка, вставая и доставая из шкафа дорожную сумку.

Любка отложила письмо, которое нашла в документах матери. «Надо попытаться взять себя в руки! — приказала она себе, вспомнив, что в доме не осталось ни грамма крупы. Закончились не только продукты, но и туалетная бумага. Жизнь продолжалась. Пять лет прошли не зря, она все же вытащила себя. Если носитель матричной памяти смог до нее достучаться, значит, червь отступил.

Она уже три месяца месяц выходила из дома, разве что погулять с собакой и купить собачий и кошачий корм. Кошка и собака жили между собой дружно. Кошак магу полагался обязательно, он тоже видел духов, а собаку держала для души. Хотя, по наблюдениям, собаки духов видели не хуже. Особенно, чужих, которые шныряли по подъездам, нередко забегая в квартиры, как вестники дурных мыслей. Жалко, что дачу пришлось продать, там они могли резвиться вволю. Наверное, только животные поднимали ее каждый раз, когда она оставалась без сил. Но жить на что-то тоже надо было. А потом продала машину — все равно ездить некуда, стояла без дела. Два предприятия, бухгалтерию которых она вела на дому, едва-едва покрывали расходы за коммунальные услуги и на еду.

Правда в том, что она давно могла воспользоваться заклятием, чтобы привлечь заказчиков и заставить их платить больше, но руки бы у нее отсохли раньше, чем она это сделает. Духи не прощают обиды. Вместо магии она просто попросила директора принять дать ей ставку сметчицы. Сметы и программу она изучила в совершенстве, пока разбирала документы.

Шеф словно ждал звонка, околачиваясь поблизости. Или она вспомнила о нем, когда он проехал мимо. Все же, сканировать пространство теперь у нее худо-бедно получалось. Не так далеко, как сканировали маги, но, может быть, потому что жила она в городе, который давил множеством людей, в чьи мысли было страшно заглядывать, и кишел духами, обворовывающими и людей, и друг друга.

— Ну… тут не все… — словно бы извинился шеф, протягивая деньги. — Как только переведут на счет, сразу расплачусь, сразу…

Любка усмехнулась. В кармане у него лежало порядка ста тысяч, которые отложил, чтобы купить жене шубу и остальное промотать на свою любовницу. Легкое движение пальцем и о брошенных словах он забыл, выкладывая остальные. Честным надо быть, заработала — отдай.

С такими людьми лучше расставаться сразу…

— Мне нужно выплатить долги, — примирительно зауважала она шефа.

— А мне-то как тяжело живется! — поплакался шеф, состроив мученическое лицо, тяжело вздохнув. — Мне бы твои проблемы!

— С удовольствием поменялась бы, — Любка сухо поджала губы, смерив сразу осунувшегося шефа взглядом. Оттого, что отдает, он начинал болеть. Типичный вампир, который стал головой червя. За то, что отдает, духи били его без жалости, и даже пытались отрезать дающую руку. Сам по себе был не жадным, экономил на всех, чтобы тратить на все.

Она пересчитала деньги, настроение ее поднялось.

Надо искать работу… Шеф вдруг подумал, что семнадцать тысяч бухгалтеру и сметчику в одном лице — это много. Зима наступит, сметчица останется без работы. Он приглашал их к сотрудничеству на лето — и был уже не рад, что согласился, тяжело переживая и подумывая оставить Любку без работы. Любка пожала плечами, выпроваживая его за дверь. Насильно мил не будешь — пример матери заставил ее многое понять в людях. В том, что работу она найдет быстро, она не сомневалась. Опыт у нее был, и какой никакой приработок она имела. Шабашки ей подкидывали, то смету, то отчет, то левые документы нарисовать. Когда государство обманывало своих граждан, обмануть его было не грех. На аукционах и конкурсах вынуждали снижать цены в половину, чтобы получить заказ, твердая такса была только на взятки.

Конечно, можно было применить магию, но она не раз замечала, что стоит об этом подумать, как сила от нее уходит. Не то, чтобы насовсем, просто сразу становится не по себе. Была одна странность, семь защитных или полезных поступков, в которых она применяла магию, обязательно вели к новому заклятию, которое вдруг выходило на ум, как озарение. И три, примененные в корыстных целях, умерщвляли одно заклятие, которое она считала полезным и освоенным. Заклятие вдруг переставало работать. Убийство там, или воровство, или деяние, повлекшее вред здоровью, по закону бытия вели к истончению защитного поля.

Или она просто не умела и не хотела причинить кому-то вред…

Конечно, до полных знаний ей было далеко, откуда знать, что такое «каленаки», или те же «усункеруш», или где бы достать «перстень Мерострадотика»?! Между делом, и посох имел немаловажное значение, генерируя в себе силу обладателя. Таким образом, маги не разбрасывали силу налево и направо, а сохраняли, накапливая. Изготовлялись посохи из специальных деревьев, с которыми у мага была особая связь. У древних волхвов тоже были такие посохи — из березы, из ясеня, из дуба, липы или лиственницы. Кто-то разбирался и в хвойных деревьях, но посохи из хвойных деревьев нередко изменяли самого мага, словно бы вытягивая из него дурное. Их пропитывали специальными составами, чтобы придать им прочность и на каждое дерево был свой состав. Все это Любка узнавала из той информации, которая к ней приходила, которая по большей части оказывалась бесполезной. Но увиденная в воспоминаниях смерть, когда маг смог обратить тело в пепел легким касанием, ее поразила.

Она умылась, переоделась и вышла во двор. По дороге купила газеты с объявлениями о работе. Возвращаться домой уже не хотелось. Пусто и одиноко. Прошлась до парка, подыскивая место для уединения.

«Опять!» — Любка взвыла…

Самое первое к ней дерево погрузилось во мрак.

«Кто?» — с ужасом вспоминала она всех, кого она могла считать близким.

Правильно, или Муська, или Лошарик… Лошариком звали овчара, который из расплывчатого пузыря, зараженного глистами — таким его подбросили в подъезд, вдруг превратился в статного кобеля красавца. Это была уже вторая кошка и третья собака. Они умирали внезапно. Одна собака свалилась от судорог с пеной у рта, вторая просто исчезла, не оставляя следов, кошку она нашла с перебитой мордой, будто кто-то ударил ее лопатой.

Точно такой же мрак она видела перед смертью Сергея и матери…

Любка забыла, зачем пришла. Прививки поставила, проглистогонила… «С поводка не спущу… — и тут на Любку накатила обида. Странно, за мраком она не могла нащупать ни духа, ни сколько-нибудь признаков Голлема, который всегда имел эмоциональный заряд. — Ах ты, зараза!»

Любка взбесилась — столько лет потратила, а тварь все еще жива…

Против правил, она внезапно набросилась на него, ломая ветви и стегая дерево, сбивая пожелтевшие листья. Не можешь отвратить беду, не лезь на глаза, а можешь — отврати беду, больше некому!

Она отошла подальше, обычно издалека мрак являл себя более плотным. Загадала на Солнце. Заметила скамейку и села, принимаясь перебирать в уме заклятия, которые могла применить против твари, преследующей ее. И вдруг заметила в мусорном баке рядом со скамейкой рукопись…

Достать ее было делом пары секунд.

Она пропустила влюбленную парочку, вынула рукопись из мусорного бака и углубилась в чтение, согласившись, что автор немного не дотягивал, но, несомненно, умел изложить свою мысль. Читалась она на одном дыхании.

Хуже, Любка вдруг узнала себя — не в деталях, в целом и по некоторым местам, которые в точности описывали события из ее жизни…

— Кхе, кхе! — кашель заставил Любку вздрогнуть. — Вы бы ее стали печать?

— Безусловно! — бросила Любка, не отрываясь от рукописи. — Конечно, корректура нужна… Но, мне кажется, этим и должны заниматься корректоры редакций!

До Любки вдруг дошло, что рядом стоит автор…

— Я рад, что вам понравилось… — автор тяжело вздохнул. — Но в редакции мне отказали…

Любка подняла голову и застыла с каменным лицом и отвисшей челюстью.

— Люба?! — автор тоже изменился в лице.

— Игорь?! — расплылась Любка в улыбке.

Загрузка...