Повернуть судьбу вспять

Глава 8. Правила хорошего тона

Весь предыдущий день Любка провела в раздумье, а стоит ли ей идти в клуб?

И понимала — стоит. Все девочки из села будут там, приедут на лошадях и на тракторе с санями из деревень. Некоторые школьники из старших классов не поехали домой, возле интерната было шумно и весело. Там тоже поставили елку, построили горку, накатали снеговиков.

В чем идти на вечер Любка так и не придумала…

Два ситцевых платья, с мишками и мячиками, отпадали — выцвели и полиняли. Их купили еще в позапрошлом году. Разве что в школьной форме…

А еще штаны…

Она приготовила к Новому году колготки — коричневые, простые, с не вытянувшимися коленками, но в последние дни ударил такой мороз, хоть из дому не высовывайся. Наверное, на улице было минус тридцать пять. В школе даже подумывали отменить елку, стоило выйти, как ноги обжигало холодом…

Зато дома с утра топилась печка, и мать гремела чугунками…

— Вставай, вставай! — она включила в комнате свет и стянула одеяло. — Надо за водой сходить и в магазин…

Мать переехала на следующий день, после той ночи. Сначала, с утра, проведала ее, подивившись, как уютно стало, чисто и тепло. А потом ушла, оставив Николку, который сразу же стал выковыривать из торта изюм и орехи. Сладкое масло ему не понравилось. Мать сразу решила, что торт принесла Таня. Она съела кусочек и придумала, как подмешать в масло свекольный и морковный сок, чтобы получился красный, желтый и оранжевый цвет, и долго гадала, какой ингредиент использовать, чтобы получить зеленый. Ничего, кроме зеленки, в голову не пришло. Разубеждать ее Любка не стала.

А через час мать вернулась напуганная…

Не пьяный, но еще с похмелья отчим сначала придрался к нетопленной избе, потом ему не понравилось, что мать не приготовила поесть. А потом вдруг схватил ее за волосы и начал таскать по дому, подметая ею полы. Для согрева он всегда носил с собой недопитую бутылку водки и стакан — наливал себе, пускал слезу, невразумительно рассказывая о своих героических поступках, потом залпом выпивал, ждал минут пять — десять, а потом кидался искать на кухне ножи или выскакивал на улицу и бежал к стайке, где хранили топоры. Мать не стала ждать, вышла, будто бы за водой, прихватив с собой почтовскую сумку и ведра.

От матери Любке досталось. Она и в самом деле оставила грязи, когда доставала картошку из подполья и собирала свои вещи. Но не сильно. Первое, время было позднее, в доме осталась незакрытая печка, в которую пора было подбрасывать поленья, а второе, ее, в общем-то, уже не волновало, что и как в доме, который теперь считала чужим. А днем почтальоны, которые приезжали на лошадях, помогли переехать окончательно. Позвонили соседке, как будто из пекарни, — а пока отчим ходил на работу, забрали сундук, шкаф, картошку, посуду, комод, стиральную и швейную машинку.

Теперь стало еще уютнее и уже по-настоящему по-домашнему. На пол послали половики, красивым голубым покрывалом застелили диван, поставили и украсили елку, которую Любка принесла из леса.

И заметили, за два вечера ни разу не поругались, все шло как-то ладно…

Теперь, пожалуй, она любила мать еще больше, понимая, как тяжело ей противостоять Голлему и всем обращениям, которые наложили маги, чтобы отвратить людей.

Раньше Любке она казалась слабой, отчаявшейся и полностью зависимой от обстоятельств. Но теперь Любка думала по-другому. Мать горела в огне и возрождалась из пепла, как птица Феникс, яркой звездой загораясь на короткий миг, срываясь и падая. И каждый раз, в этот самый миг она оживала вместе с матерью и снова ясно видела свой путь, который вел ее к доброму началу, изменив предначертание судьбы. Она смотрела на хрупкую маленькую женщину, и с трудом верила, что четыре долгих года мать провела возле ее изголовья, отбивая одну атаку смерти за другой. Каждый день кормила ее, поила, носила в баню, убирала, заставляла двигать руками и ногами, и тихо мычала, когда боль выходила из ее тела и заставляла биться в агонии — боль, о которой Любка не помнила, боль, которая вырвала ее из бытия на четыре года. И теперь Любка ценила каждую секунду, когда на расстоянии мать позволяла почувствовать ей, что она рядом, прощая ее еще быстрее, чем до той ночи, пока не узнала о себе тайну.

А через три дня вдруг нагрянул Леша…

Он все же сбежал из детского дома. Встретил мать на работе, на одной из улиц, попросив, чтобы взяла его к себе. О себе он ничего не рассказывал, но мать даже обрадовалась, когда его увидела. И сразу позвонила куда следует, чтобы не искали. Правда, на следующий день Леша сбежал еще раз, вернувшись только на следующий день, а к вечеру опять ушел. Так что с утра дома они были одни.

— Я так и знала, не будет он с нами жить, — расстроилась мать. — Не привязывать же его.

Любка согласилась — не будет. За два дня, которые он провел с ними, Леша ни разу не обратился к ней по имени, вел себя, как в гостях, не помог ни дрова принести, ни воды. А когда попросила, перестал разговаривать окончательно, сделав вид, будто не услышал. И оттолкнул Николку, когда тот подошел со сломанной игрушкой, внезапно изменившись в лице.

Похоже, жить с ними Леша и не собирался. Он всегда все делал молча и по-своему, никогда ни о чем не спрашивая. Заставить его поступать как-то по-другому даже Сереже не удавалось. Он не осуждал мать, когда она призналась, что вмешиваться не станет. С Лешей в последнее время отношения и у него не ладились.

— Ну и пусть тогда живет, как хочет, — согласилась Любка, тяжело переживая.

— Мать его настраивает, ей пенсия по потере кормильца нужна, которая Лешке положена, — объяснила мать. — Они горло нам перегрызут, если на себя оформлю. Они ж при дяде Андрее богато жили, он так и думает, что я сама жить не умею.

Мать поставила на стол поднос с горячей стряпней, начала выбирать самые красивые и аккуратные пироги и шаньги, складывая на белую бумагу. В доме вкусно пахло хлебом.

— А это куда? — спросила Любка заинтересованно, помогая матери.

— На работе девки решили на Новый год отметить. В пустом зале, где раньше переговорная была. Ты тоже можешь прийти, только веди себя скромнее. И волосы прибери!

Любка радостно приподняла брови, то-то мать такая добрая!

— А когда?! Сегодня почты не будет? — обрадовалась она.

Мать посмотрела на будильник, нахмурилась, потом пожала плечами.

— Сегодня одна газета и открытки. Не умрут без них. Алина Федоровна сказала, можно после нового года… Праздник ненадолго… Сначала собрание соберут, из райцентра приедут поздравить, должны выдать новую зимнюю форму, пальто, валенки, шапку, может костюм для меня привезут, я еще не получала. И подарки на ребят. А домбытовские как раз работать заканчивают, придут после. Я видела, деньги сдавали. Они и про тебя чего-то спрашивали… — вспомнила она, хмыкнув.

— Да-а?! — обрадовалась Любка. — Ну, я тогда до Инги схожу и по пути зайду.

— Недолго только. И передай Розе Павловне «спасибо». Ты больше не бери у них ничего! Неудобно-то, надо бы ей денег отдать. Мы с тобой, как две побирушки. Ладно, хоть за Николку можно переживать.

Да, Николке повезло. Он теперь выглядел модно, Любка ему не раз позавидовала. Мать Инги, Роза Павловна, на Новый год вдруг решила разобрать старые вещи Юрки, которых у них было полным-полно. Собрала, сложила в мешок и отдала Любке, попросив Ингу помочь дотащить до дому. Мать глазам не поверила, когда мешок перебрали. Так красиво в селе никто не одевался. Здесь было и пальто, и шапка, и теплых штанов, подшитых болонью, штуки три, и теплые осенне-зимние ботинки, и несколько рубашек, и два школьных костюма, один из которых оказался Николке маловат, но носить пока было можно.

— Ага, передам. Мам, ну а куда им это все? — разрешила Любка сомнения матери. Она уже одевалась, натягивая двое штанов. — Все равно бы кому-то отдали или выбросили. А можно я Инге вазу покажу и свечку?

— Не придумывай! — мать взяла сумку, в которую она уложила ценный предмет, достала вазу, рассматривая. — У них таких полно… Дорогая, наверное. Это хрусталь, ее надо вернуть, — очнулась она от задумчивости. — Ты мне скажи, где ее нашла? На чердаке? В чулане?

— Мам, ее никто не оставлял, мне ее подарили! — расстроилась Любка. В который раз ей приходилось оправдываться и доказывать то, что мать считала выдумкой. — Волшебники. И конфеты. Там еще скатерть-самобранка была, но ее забрали… Духи. Они не злые, но и не добрые. Они повсюду живут. Там и Шарик был, — радостно вспомнила она.

Мать вскинулась, поперхнувшись и побагровела.

— Перестань врать! Ты все время придумываешь что попало… Как к тебе относиться по-другому, если ума нет?! Тебя и так все дурочкой считают! — накричала она, всплеснув руками. — Господи, неужто черти? Так ведь плохо и живут, когда учить есть кому! Их нельзя видеть… В больницу такие-то попадают! Вот сдам в психушку, чтобы неповадно было!

— Можно подумать, если на них не смотреть, они не побьют! — упрямо и обижено заявила Любка.

Она решила, что не стоит скрывать от матери свои способности.

После той ночи она много думала обо всем. Не только о матери, но и о магии, о колдунах, о духах, о нечисти.

Если судить по бабушкиным рассказам, колдунов в их селе в свое время было много — и Любку они лечили. И многие расплачивались за свое молчание, когда приходило время умирать. Сначала духи вытаскивали его язык, который он держал за зубами, потом не опускали, пока в доме не разломят потолочную балку, разрывая союз. Так в течение долгих веков обрывались нити, которые поднимали человека до природы, открывая тайны бытия. Теперь люди смотрели на природу пустыми, холодными и безжалостными глазами. Человек стал слеп, и не нужен природе так же, как она человеку. Духи не ушли с земли, но теперь они не жалели людей, обнажая их суть. И эта суть не только не радовала человека, но приносила одну беду за другой.

Например, какой бы дух закрыл глаза на то, что его закабалили и сделали рабом?

Но если дух вдруг стал человеку врагом, он заставлял его сознание спать, как если бы человек видел дурной сон и не имел возможности проснуться. Тысячу лет миллионы отверженных духами людей спали — и молились на хозяина, и отдавали ему своих детей, чтобы тот убивал их, продавал, загонял в стоило, как скотину. Человек не только не искал ни правду, ни справедливости, но умножал свое горе, но освобождал себя от любых мыслей, которые могли хоть как-то поднять его. И только колдуны, которые учились у духов, никому не подчинялись — уходили в леса, несли в народ знания и правду, лечили людей, даже когда те охотились на них, как на зверей.

Любка вдруг интуитивно почувствовала — о духах врать нельзя. Это не люди, они не прощают навета. И не будут кормить с ложки ни друга, ни врага — они руководили людьми, забивая иных насмерть.

Мать вдруг вызвала у нее негативное чувство неприязни и раздражения. Понятно, что если мать будет упорствовать в своем невежестве, духи не замедлят позвать отчима и непременно заставят ее открыть ему дверь. «Твое неверие станет нам могилой…» — мысль вертелась на кончике языка и никак не могла сорваться, облачившись в слова. Не могла же она совсем не помнить о себе…

Любка вдруг подумала о том, что если маг принес ее, то мог наложить заклятие и на мать…

— Мам, тебе, наверное, приятно было смотреть, как твой сожитель выгонял меня жить в стайку? — с обидой сказала Любка, настроение у нее упало. — Ты так быстро забыла, как к нам пришел этот дом… Ну пускай, я придумала, а как ты объяснишь, что мы столько раз были на волосок от смерти и выжили? Однажды они могут не простить…

— Кто? — мать тоже рассердилась.

— Духи, — бросила Любка, отворачиваясь.

Мать с минуту молчала, пережевывая пирог с квашеной капустой. Но Любка заметила, что она не откусила, после того, как проглотила, а сидит и не двигается.

— Ну ладно я, понимаю, не от хорошей жизни придумываешь, мне самой иногда лезет всякая чертовщина… Но другие-то не поймут! — она отложила пирог и отодвинула кружку с чаем. — Это ж надо так нафантазировать! — удивленно произнесла она, не обращаясь на этот раз к Любке, уставившись в пространство. — Только фантазии, Любка, нас не накормят, к жизни себя надо готовить.

— А конфеты? — смягчилась Любка. — Волшебники, но можно сказать духи… Что-то общее между ними есть.

— Стащила у кого-то, как теперь людям в глаза смотреть? — снова рассердилась мать, выходя из задумчивости и хлопнув ладонью по столу. Теперь она смотрела на Любку и видела в ней преступный элемент.

Любка от досады готова была взорваться. Мать была уверена, что конфеты ворованные, — забрала все до одной и начала у всех спрашивать, кому такие давали. У Тани спросила, у соседки, у Инги, когда та пришла с мешком вещей для Николки. А потом спрятала, мучая подозрениями ее и угрызениями совести себя.

Когда она хоть что-то у кого-то взяла?!

Не было такого, но мать ей не верила.

Сначала Любка даже испугалась, а вдруг кто-нибудь возьмет да скажет: «ну да, мои!» — и мать отдала бы, как деньги — целую пачку, которую нашла в печке. А могла бы себе взять, а потом сказать, что не видела. Нарочно или по случайности бросила кассирша сберкассы деньги в печь, а только всегда так, у матери никогда ничего не задерживалось. Могла бы сказать, что затопила и не посмотрела.

— А портфель в первом классе я тоже стащила? — разошлась Любка.

— Опять придумывает… — всплеснула мать руками и словно ни о чем таком не говорили, тут же перевела тему: — И зайди в столовую, говорили, газировку привезут, возьми Николке.

Спорить с матерью бесполезно — Любка взяла сумку и вышла, с силой хлопнув дверью.

На улице было морозно и уже взошло солнце. И на мгновение замерла, когда заметила покрытую изморозью и припорошенную снегом рябину, которая в свете солнца, взошедшего красновато-желтым шаром и зависшего над домами с высокими столбами дыма, искрилась миллионом разноцветных искр. Любка потопталась на месте, наслаждаясь сказочной красотой. Запомнить бы, но запоминать такие красивые вещи у нее не получалось, образы словно бы падали на дно глубокого колодца. Слушая хруст снега под ногами, она все еще продолжала мысленно спорить с матерью — и в этом ее разговоре побеждала не мать, а она.

На душе как-то сразу стало легче, дурные мысли вылетели вон.

В конце концов, куда они денутся от нее эти конфеты? А платье можно у Тани попросить, Надя ей привезла много одежды. Конечно, одевать чужое себе дороже — однажды попросила у Вали Иволгиной платье на танцы, а потом весь вечер пришлось краснеть. Валя не перестала повторять всем и каждому, что платье это ее, и что одевала она его всего лишь несколько раз, и рассказывала, откуда она его взяла, и сколько стоит. А еще при всех несколько раз одернула, чтобы не порвала или не запачкала. После того раза Любка чужое носить зареклась крепко-накрепко, уж лучше в школьном платье — но ведь Новый год не каждый день, один вечер можно и потерпеть…

По дороге она зашла на почту, купила открытку со снегирями и надписала для Инги.

На почте было тихо — ни одного человека, оператор и кассир пили чай и со скучающим видом что-то обсуждали, позволив ей перерыть всю коробку с открытками, разглядывая каждую подолгу. Поднялась на второй этаж, внезапно вспомнив, что ее там ждут.

В доме быта, наоборот, толпились клиенты. На новый год заказов было много, последние две недели швеи работали до поздней ночи, а приходили на работу раньше матери, которая топила печи. И теперь народ торопился получить заказ до обеда, пока дом быта не закрылся. Швеи тоже люди, объявление висло на дверях и внизу. Постояла у открытого шкафа с множеством готовых нарядов, перебирая их в руках, дожидаясь, пока ее заметят.

Сама шить Любка не умела, и у матери так красиво не получалось. В доме быта одежду шили по журналам, а материал заведующая, она же закройщица, совсем молоденькая, наверное, лишь на год или два старше Сережи, привозила из города. Иногда материал приносили с собой — тогда платья получались еще красивее. Как это, от которого Любка не могла оторвать глаз. Черная основа, а поверх красные тюльпаны и желтые языки пламени по низу. А рядом костюм и белый полушубок…

Любка задумалась, представляя себя в брюках из серебристо-серого материала и в полушубке из козы на молнии, у которого был капюшон. Дороговато, но оно того стоило, такие наряды в магазине не продавались.

И тут же вздрогнула.

— Кыш, не мешайся под ногами, — выгнала ее заведующая, забрав и черное с тюльпанами платье, и полушубок, и брюки. — Не до тебя, иди отсюда…

Любка оглянулась и вздрогнула… Сильно пожалев, что вообще сюда пришла.

За нею стояла Нинка и ее мать. А на стуле сидел тот самый десятиклассник, Мишка Яшин, который с интересом рассматривал Нинку и ее наряды, которые теперь она держала в руках. Он взглянул на Любку лишь краем глаза.

Любка покраснела до кончиков ушей, вылетев из дома быта пулей…

На улице она остановилась. Лицо и уши у нее горели, будто на нее плеснули серной кислоты, сразу стало жарко. И надо же было так попасть, чтобы ее выгнали ни в какой другой день, а именно в тот момент, когда сидел он и Нинка со своей подлой матерью… А она-то, она-то! Зачем натянула на себя двое штанов и пришила черную пуговицу на синее пальто, которая со светло голубыми пуговицами смотрелась, как позор, который она только что испытала на себе?!

Понятно — ни в какой клуб она не пойдет…

Она представила, как все веселятся, а она сидит дома — и чуть не разревелась от досады. Настроение сразу снова испортилось. Ну а как без штанов-то и без пуговицы?! Она сильно пожалела, что не перебрала старую одежду в сундуке… Наверное, не обязательно синие, лишь бы одинаковые были… Шесть пуговиц! В магазине их тоже не продавали… давно уже…

Любка с силой стукнула себя по лбу — зато в дом быта были!

Она постояла на дороге, дожидаясь, когда Мишка Яшин выйдет, но он не торопился. А когда вышел, был раздет — покурил и вернулся. Любка сразу догадалась, что это надолго, значит, что-то не понравилось и переделывают, а он будет сидеть до конца, пока не получит заказ. Слава богу, что Нинка с матерью ушли…

Инга с родителями Новый год собирались отмечать в столовой. Ее родители купили входной билет в учительской. Билеты продавали только взрослым, и тем, кто работал в администрации совхоза или сельсовета.

Про вазу Любка и заикаться не стала, заметив на столе сразу четыре точно такие же хрустальные вазы, наполненные салатами. Отец и мать Инги встретили ее навеселе, уже начав праздновать. Заметив, что отец собирается встать, чтобы усадить ее за стол, Любка быстро ретировалась. Сергей Юрьевич то хвалился собой, то возбужденно вскакивал и начинал вышагивать с угрожающим видом, то пытался выпить водочки, а его всей семьей уговаривали повременить до вечера. Ингины родители были ничем не лучше отчима, разве что не буянили. Слушать стариковские поучения радости мало — одного раза Любке хватило за глаза, в присутствии пьяных людей ей сразу становилось не по себе.

На улице она вспомнила про газировку, свернула в столовую.

Народу там было не протолкнуться. Для покупателей оставили небольшой зал, в котором располагался буфет. Общий зал уже закрыли — его украсили, поставили елку. Развесили блестящие гирлянды, серпантин, дождь, гирлянды из разноцветных ламп, снежинки. На столы, покрытые белыми скатертями, расставляли салаты. Вкусно пахло выпечкой. На плите жарились котлеты, запекалась мясо. А еще газировка — ее отложили прямо в ящиках в сторону, рядом с двумя ящиками конфет и печенья, тремя ящиками с вином, шампанским и водкой. В углу Любка заметила приготовленную музыкальную аппаратуру: электрогитары, барабаны, ионику.

Значит, Мишки в клубе не будет…

С одной стороны, она почувствовала облегчение. После позора в доме быта встретить на дискотеке десятиклассника ей не хотелось. А если не будет, то вроде как можно сходить. Но с другой стороны, сердце вдруг больно кольнула игла и осталась — увидеть его еще раз хотелось, пусть бы краешком глаза. Думать о том, что он встретит Новый год с Нинкой и ее матерью, было невыносимо.

Когда ее очередь подошла, газировку уже выдавали по две бутылки в одни руки.

Любка расстроилась… Разве что отстоять еще одну очередь, как делали все? Она ужаснулась — конец очереди стоял на улице, все в малом зале не поместились. Наверное, она провела в столовой часа три.

Завезли бы баллон газа, сироп и воду…

Те, кто приехал из города, рассказывали, что там газировку продают на каждом углу в специальных автоматах, куда можно бросить мелочь и пить ее, сколько влезет.

Ладно, не маленькая, время было полпервого, мать, скорее всего, ее уже потеряла.

После столовой зашла в магазин — там народу было поменьше. Купила трехлитровую банку сливочного сока и трехлитровую банку маринованных яблок. Яблоки и сок были не хуже газировки. Еще ей нравилась сладкая маринованная капуста, но без того было тяжело, лучше потом сходить еще раз. И неожиданно перестала переживать о пуговице — ей сегодня здорово везло… Она уже давно поняла, что быть честным человеком — обречь себя на вечный позор.

Теперь из магазинов исчезло даже то, что было раньше. Любку это злило. Когда есть, не замечаешь, думая лишь о том, чего нет — а исчезло, начинаешь понимать, что это было нужное.

На плечиках в зале висело точно такое же пальто, с точно такими же пуговицами. Любка залезла в карман и сразу обнаружила целлофановый пакетик с заплаткой и запасной пуговицей. Не раздумывая, забрала пакетик и сорвала три пуговицы, висевшие едва-едва на одной нитке, с самого пальто — на рукавах пуговиц уже давно не было, так что и запасная не помешает, а когда заметят, пришьют новые. Даже совесть промолчала, когда она уходила из магазина, там всем было не до нее.

К тому времени, когда она проходила мимо здания дома быта и почты, обида на домбытовских как будто притупилась. Обижаться долго у нее не получалось. Она зашла на почту, оставив сумки в сортировочной, разделась. Почта пришла, в ящиках почтальонов лежали не рассортированная районная газета «Звезда», а сверху стопки писем. Возле одного из столов стояли три неоткрытых мешка, которые открывали, но почему-то вынимать содержимое не стали.

Любка потыкала в них пальцем. Два мягких и один зашуршал.

От Деда Мороза…

Обрадоваться бы, но никакой радости она не испытала. И не было ни одной умной мысли, чтобы объяснить свое состояние. Жизнь откупалась от нее дешевыми конфетами.

«Ладно, я могла и этого не иметь, — успокоила себя Любка. — В конце концов, я на чужой планете, где каждый подумывает о том же!»

Она постояла у мешка с подарками и представила, что наколдовала себе много газировки, красивое платье и шерстяные гетры, а еще бурки с молнией. И умные мысли в голову Леонида Ильича Брежнева, который уже едва мог разговаривать, но никому не уступал место, развязав какую-то войну в далекой стране.

Длинный стол нарыли в комнате, в которой раньше стоял коммутатор. Он и сейчас там стоял, но им давно никто не пользовался, разве что играл Николка, втыкая в дырки гвоздики. Теперь телефонная станция находилась в райцентре. Народу собралось много — все почтовские работники, работницы дома быта и монтеры. Малышня кружилась вокруг елки, срывая аплодисменты. Ребята постарше сидели за столом, с аппетитом уничтожая угощение. Кто-то принес холодец и колбасу, кто-то печенье «хворост», кто-то маринованные грибы и салаты.

Любка села возле матери, которая позвала ее.

— Ты много не ешь, еда чужая, — предупредила мать, когда Любка потянулась за винегретом.

— Мам, я только попробую… — попросила Любка, заметив, что она тоже почти ничего не ест. — Что теперь, смотреть, как другие едят?

— Кто будет тебя после этого звать? — укорила ее мать тихим голосом, чтобы слышать ее могла только она.

— Я не напрашивалась, я могу уйти… — огрызнулась Любка.

Пробовать еду на столе ей расхотелось. Настроение ее было безнадежно испорчено. Ей вдруг захотелось крикнуть матери: «Закрой свой поганый рот!» — но она сдержалась, крепко сжав зубы, в глубине души понимая, что ничего иного мать не могла сказать. И она вдруг поймала себя на мысли, что мысль пришла к ней, как будто не ее, устрашив и зачем-то внезапно обозлившись на мать, которая ничего худого не сказала, разве что как обычно унижалась, чтобы решить проблему одиночества. Но и пожалеть мать не получилось. Стол ломился от угощений, которые принесли для того, чтобы его ели всем миром.

— Можно подумать, от того, что ты стараешься всем угодить, тебя часто в гости зовут… — заметила Любка ровным голосом, не показывая обиды, которая была написана на ее лице. — Ты говорила, кто-то спрашивал меня… Я домой пошла.

Мать словно бы не заметила, что руки у Любки дрожат. Взглядом нашла заведующую, дождалась, когда та закончит весело болтать с одним их монтеров, и только после этого обратилась заискивающим голосом.

— Ольга Ивановна, вы спрашивали про Любку… Она это… ей домой надо, печку я забыла закрыть, — соврала мать, не моргнув глазом.

Любка про себя ядовито усмехнулась. Мать была как камень, который не давал поднять голову. Ей было проще, когда она никому не мозолит глаза. Но, возможно, мать была права, интуитивно чувствуя, что в ее присутствии люди становятся агрессивнее, раздражаясь по пустякам. Разговаривать о чем-то с домбытовскими расхотелось, первая половина дня обернулась позором, вторая началась не лучше, ничего хорошего сказать они не могли.

— Ой, забыла совсем… — спохватилась молоденькая заведующая, выбираясь из-за стола. — Я ж вам, Тина Ивановна, еще зарплату не выдала. Не спросили бы, не вспомнила бы!

Втроем поднялись по скрипучей лестнице. Ольга Ивановна открыла дверь, и внезапно обернулась, слегка покраснев.

— А Сережа пишет?

— Ну… было одно письмо, — растерялась мать. — С открыткой.

— Ой! — вспомнила Любка. — Теть Оль, а вам тоже письмо пришло… Только я не поверила, что от Сережи! Я сейчас…

Она бросилась вниз, на одном дыхании перепрыгивая через ступени, через несколько мгновений вернувшись с белым конвертом без марки, на котором в обратном адресе была указана Сережина часть. Фамилию Сережа написал криво, указав лишь инициалы, видимо, рассчитывая, что его почерк не опознают. И на миг заметила, как в лице Ольги Ивановны мелькнула радость. Мать, наверное, подумала о том же — она как-то сразу расслабилась, словно внутри ее распрямилась пружина, выпрямилась, заулыбалась, засветившись и изменившись до неузнаваемости.

На Ольгу Ивановну Любка взглянула с любопытством. Симпатичной, с мягким голосом и, в общем-то, веселая…

Вряд ли заведующая хотела ее обидеть, возможно, просто произнесла первое, что пришло в голову. День был ответственный. Если у Ольги Ивановны была с Сережей любовь, Мишка Яшин не мог об этом не знать. Взрослые всегда все знали друг про друга, встречаясь в клубе и танцуя парами. Тогда он мог подумать, что она обратилась к ней, как к свояченице.

От сердца отлегло. В какой-то момент Любка даже испытала гордость.

— Я тут вещи привезла для своих девочек. Любка сегодня заходила, но народу было много. Толпа такая набежала… Мы их потом выложить решили, после нового года. Тина Ивановна, может вам что-то подойдет.

— Ой, а у меня денег-то хватит? — расстроилась мать.

— Да вы не волнуйтесь, — Ольга Ивановна улыбнулась. — В этом году на заказах много заработали, премия у всех больше зарплаты.

Ольга Ивановна и мать прошла в каморку, где хранился сейф, и через какое-то время вышли. У матери настроение резко изменилось, лицо ее выглядело радостным и возбужденным. Потом Ольга Ивановна закрыла входную дверь, сходила в склад, в котором хранили материальные ценности, принесла три мешка, вываливая их на стол.

Любка и мать не поверили глазам.

Чего здесь только не было! И вязанные гетры, и свитера, и водолазки, и халаты, и варежки и перчатки с узорами, и вязанные шапки, три шерстяных спортивных костюма, и куртки…

— В райцентре два новых цеха открыли. В одном вяжут, в другом обувь шьют на заказ. Пока для своих и наших, но, думаю, полегче будет, если в Москву не отправят. Смешно, едем в столицу, чтобы купить то, что производят у нас. Кому это надо?!

Ольга Ивановна еще раз сходила в склад и вернулась волоча за собой еще один мешок, такой огромный, как она сама, открывая его. Он едва прошел в дверь. С бурками. Именно с такими, о которых Любка и не мечтала, потому что в магазине их не продавали. С замочками и сбоку, и спереди, и на каблуке, и с кожаными вставками, и даже сапоги на меху из настоящей кожи… Обычно за обувью ездили или в Пермь, или в Ижевск, которые были от села так же далеко, как другая планета. Ехать туда надо было сначала до райцентра на автобусе, а потом на поезде или на электричке не меньше четырех часов. А для матери и для Любки и райцентр был другой планетой. Мать ездила туда, если только работников почты вызывали на учебу и на собрание. Или в больницу, как однажды с Любкой, которая райцентр увидела впервые, поразившись огромному двухэтажному универмагу и поездам, которые с грохотом, сотрясая округу, ползли по рельсам, как черви. Каждая такая поездка была огромным событием.

— Можно выбирать?! — озабочено поинтересовалась мать.

— Я себе это все достала?! — рассмеялась Ольга Ивановна.

— Любка, иди, меряй, — торопливо позвала мать, рассматривая ценники. — А ты мне, может, материал продашь дешевенький? — осмелела мать. — У меня постельного белья совсем нету. И матрас бы, а то спим на одежде…

— Дак закажи! — Ольга Ивановна пожала плечами.

— Не-а, вы больно дорого дерете, сама сошью, — подсчитала мать, перебирая вещи. — Матрас, разве что. Я видела, у тебя вата есть. Мне бы полуторку.

— Есть, — согласилась Ольга Ивановна, с интересом рассматривая Любку. — Любка, а ты чего так в школу тихо ходишь? — внезапно поинтересовалась она и, обращаясь к матери, объяснила. — Мы тут смеялись с девками. Встанет на дороге, тихо сама с собою разговаривает, туда головой покрутит, сюда… Чего ты там все время рассматриваешь? Ты хоть раз в школу вовремя пришла? — она снова повернулась к матери. — Нет, выходит она вместе со всеми, порой и раньше… Но этот маленький промежуток, — Ольга Ивановна кивнула в сторону окна, откуда между домами просматривался участок центральной дороги, — пятнадцать минут идет. Мы специально засекали.

— Ну… просто… — покраснела Любка. — На восход смотрю, на снег, на дым из труб…

Мать с досадой махнула в ее сторону рукой.

— Чем попало голова забита… выбрала что-то, нет? — разворачивая гетры и примеривая на рост. — Сколько стоит, дорого?

— Нет, это нам к Новому году отправили, как для своих работников. Тебе надо будет расписаться. То, что останется, будем продавать с наценками. Поэтому бери больше. И себе бери.

Ольга Ивановна сунула матери под нос накладную с ценами. Мать какое-то время изучала ее, потом внезапно оживилась, откладывая в сторону всего понемногу. Когда она закончила, перед нею накопилась значительная стопка, на которую Любка смотрела с вожделением, не сразу поверив, что все это она собиралась купить. Тут были по две пары и синих, и черных гетр, и свитер, и бурки, которые подошли Любка. И сапоги с кожаным низом и замшевым верхом, которые мать взяла себе. Любка затаила дыхание, нога у матери была маленькая, тридцать шестого размера, почти как у нее. Отложила в сторону халат и внезапно передумала, поменяв его на три пары колготок — две для Любки и одну для себя. После этого позволила Любке варежки и шапку, которую Любка уже не смогла выпустить из рук.

Остальное Ольга Ивановна сложила обратно в мешки, в том числе и спортивные костюмы, который Любке не подошли, оказавшись на размер меньше.

— А Николке ничего не возьмешь? — напомнила Ольга Ивановна.

— А, у него есть пока, — махнула мать рукой.

Настроение у нее снова испортилось — и Любка ее понимала. Деньги как пришли, так и ушли. Долгов у них было много.

— Слушай, у меня тут платье есть… — задумчиво проговорила Ольга Ивановна, смерив Любку взглядом. — Нам его заказали, а потом не стали выкупать. У тебя девка ходит, в чем попало. Она ведь уж не маленькая. Сейчас все так красиво одеваются уже… девочки все такие модные. Я бы на твоем месте заказала ей из хорошего материала юбку, чтобы не мялась и не ноская, а лучше и брюки, и блузку. Можно с запасом на вырост.

— Ой, что ты… дорого… — испугалась мать.

— Да не придумывай! Материал разве что… Ну, я бы не сказала… Посмотри, — она подвела мать к стенду с образцами. — Рулон бракованный, по краю порвано, я специально его взяла, людям-то какая разница? Цену мы на него не поставили, гоним по той же, как синий и черный… Расплатишься, когда деньги появятся.

— Материал хороший, — согласилась мать, щупая коричневую материю. — Ну ладно… Может, будешь понемногу вычитать? Платье-то покажи. Там внизу все такие нарядные, а она у меня в школьной форме…

— А самой тебе ничего не надо? — Ольга Ивановна начала перебирать готовую одежду в шкафу.

— Не-а, — махнула мать. — Нам на почте выдают. Мне на почте выдают. Сегодня привезли зимнее пальто и валенки на резине, а для меня еще костюм… Буду теперь тоже модная, как стюардесса. Боюсь, поди, размер не подойдет, ростом-то я маленькая… — мать ткнула в Любка. — А эта дылда в кого растет, не знаю…

Любка недовольно поморщилась. Да, за лето она еще вытянулась, теперь мать едва доставала ей до носа. Но самой высокой в классе она не была.

— Приноси, ушьем, — рассмеялась Ольга Ивановна, вынимая плечики с синим платьем. — Да, она у тебя высокая… — согласилась она. — И не похожи вы совсем. Волосы черные и вьются, а глаза какие голубые… Не по-человечески…

— В детдоме ее синичкой за глаза звали, — приглядываясь к Любкиным глазам, вспомнила мать.

Выглядело платье строго, но умопомрачительно. Наверное, в нем можно было даже в школу прийти — и на танцы… Утром Любка его не заметила, не пропустила бы такое. Воротник — сначала стойка, а потом отворот с красивой вышивкой из серебряных нитей с люрексом по углам, с пуговицами впереди один в один с цветом платья. На груди карманы, тоже с элементами вышивки главного узора. Рукава не короткие, ниже локтя, с отворотами манжет и тоже вышивкой. А еще карманы, вшитые на подоле полусолнце. Именно такое платье Любка видела в журнале, который назывался «Burda — она узнала его сразу.

— О-о-о, — восхищенно выдохнула Любка. — Тетя Оля, ты тоже волшебница!

— Что-что? — рассмеялась Ольга Ивановна.

— Волшебница! — повторила Любка.

— Да не слушай ты ее! — торопливо выпалила мать, испугано дернув Любку за волосы. — Совсем ополоумела? Еще тут начни, что попало болтать!

— Иди, меряй, — расхохоталась Ольга Ивановна.

Любку не надо было заставлять.

— Я за него до конца жизни не расплачусь! — услышала она испуганный голос матери. — Вон, сапоги какие дорогие взяла… Дак не в чем ходить. Маленько сыро и в валенках не пойдешь уже. Ты бы еще резиновые привезла.

— Сама-то не болтай… вышивка дорогая, но уж ладно, сама вышивала… Это Римма Давлатовна заказала для дочери. Мы уже почти сшили, а взяла и передумала, свой материал притащила. Совсем зажралась, будто у нас тут швейная фабрика. Я с нее неустойку удержала.

— Она вас не засудила? Она жаловаться побежит, я ее знаю! Она в магазине работает, всегда может людей обмануть, — согласилась мать.

— А пусть жалуется! — усмехнулась Ольга Ивановна.

Любка навострила уши — опять Нинка со своей матерью! Наказание какое-то… Радость омрачилась, Нинка сразу всем начнет рассказывать, что платье заказывали для нее… Ну, нисколько черное платье с тюльпанами и языками пламени не лучше, чем это. Любка пощупала материал. Правильно, тот же самый, не марковитый и не мнущийся, из которого Ольга Ивановна предложила ей заказать брюки и юбку. Только тот темно-коричневый, а этот был синий, как глубокое летнее небо. Если мать согласиться купить платье, да еще заказать юбку и брюки, разоденется она не хуже той же Нинки.

Она сняла школьную форму, примеривая обновку. Смотрелось платье обалдеть как красиво. Едва узнала себя в зеркале, переживая, что Мишка ее не видит. Такую красавицу еще поискать!

А глаза у нее и, правда, под цвет… Синие-синие…

— Ну вот, совсем другое дело! — всплеснула руками Ольга Ивановна. — И не снимай, так иди…

— Ладно, берем, — согласилась мать. — Мы тебя, наверное, сильно задержали.

— Мерки только с нее сейчас сниму… — Ольга Ивановна открыла блокнот, достала сантиметровую ленту, быстро измерила Любку вдоль и поперек. — Какую будем заказывать.

Любка закрыла глаза и представила. Такую юбку она уже видела, в том же журнале — с карманами, прямую, зауженную к низу, с молнией на боку и средней ширины поясом. И брюки, не совсем чтобы клеш, подметать брюками тротуар, как делала вся школа, она не собиралась. И тоже с карманами. На блузку материал у них дома был, мать купила метров восемь дешевого уцененного шелка с вискозой, который долго лежал в магазине. Сам он был бледновато зеленый с серым узором, но теперь Любка думала о материале иначе. На стенде материал платья смотрелся обычно, а пошитое платье внезапно изменило ее до неузнаваемости…

— Месяца через два, не раньше, — предупредила Ольга Ивановна. — Люди уже на восьмое марта делают заказы.

— Мне раньше почему-то казалось дорого. В голову не приходило, что можно заказать… — призналась мать.

— Раньше в магазине можно было купить, а сейчас ничего нет, — с недовольством бросила Ольга Ивановна. — Или за людей нас не считают, или люди стали жить хорошо — сметают все и сразу.

— Ты ведь коммунист! — ехидно заметила мать. — Разобралась бы!

— А от меня что-то зависит? — рассмеялась Ольга Ивановна. — Нас, коммунистов не спрашивают, деньги платим и ладно.

На первом этаже веселье было в самом разгаре. Начальница почты, Алина Федоровна, раздавала подарочные наборы. Почтальоны выбирали себе синие пальто с металлическими пуговицами и белые валенки. Домбытовские плясали под гармонь возле елки и пели похабные частушки.

Когда Любка вошла в новом платье, все ахнули, рассматривая и щупая его. Особенно заинтересовала вышивка, которая смотрелась как ручная.

— Это я еще в училище баловалась… Машинка стоит, никто не заказывает, — как бы между делом похвасталась Ольга Ивановна.

— Вы у нас мастерица, — согласились домбытовские.

Все обновы уложили в почтовскую сумку. Мать еще ненадолго осталась, а нагруженная Любка, после того как поела и выпила газировки, отправилась домой. На этот раз мать сама наложила ей всего понемногу, помогла собраться, попросив взять в баню вещи и ее, и Николки. Николка пока ходил в баню в женское отделение, но на будущий год должен был мыться самостоятельно. Мать его приучала париться и обязательно намыливаться два-три раза, чтобы потом он не забыл, как это делать.

Мороз на улице крепчал, начиналась небольшая метель. Сок, маринованные яблоки и сумку матери Любка до дому дотащила кое-как, отдыхая через каждые двадцать метров. Но до дому было недалеко. Времени до вечера в клубе оставалось не так уж много. Сначала концерт, потом праздничная лотерея, потом хороводы и розыгрыши, а в одиннадцатом часу клуб закрывался, чтобы люди шли встречать Новый год или у себя дома или в столовую. На ночную дискотеку клуб должен был открыться в час ночи, не раньше. В запасе было еще часа четыре.

Любка быстро собрала полотенце, мыло, шампунь и сменное белье, не задерживаясь, понимая, что народу в бане будет много, вернулась, предупредив мать, что займет очередь. Народ с почты расходился, она уже тоже собирала Николку, помогая почтальонам прибрать за собой, собирая посуду, которую домбытовские принесли из дома.

Но на удивление очереди в баню почти не было. Основная часть успела помыться с самого утра — случай небывалый. Любка купила три билета, предупредив, чтобы пропустили мать с Николкой, заняла для них шкафчик и два тазика. Один спрятала в шкафчик, а два взяла с собой.

Мать пришла даже быстрее, чем она ее ждала. В отличие от Любки, Николка париться не любил, вырываясь их рук матери, когда она начала его хлестать веником. И как только она его отпустила, позорно сбежал.

— Как ты один будешь мыться, грязнуля! — бросила ему Любка вслед, поднимаясь и укладываясь на скамейку.

Баню Любка любила. «Любила» — не то слово, отдавала ей всю себя, иногда засыпая в парилке глубоким сном, очнувшись, когда ей совали под нос нашатырь. Тело становилось слабым и безвольным, тянуло каждую мышцу, наваливался сон. Вот и сейчас она блаженствовала, вытянувшись в полный рост, пока никто не просил уступить место.

— А-а, ой…

— Хи-хи, Любка… ты чего…

— Девчонки, отстаньте… — разморено произнесла Любка, узнав оба голоса. Один принадлежал Наташке Григорьевой, а второй Кате Снигиревой, той самой круглой отличнице, которая с первого класса шла на золотую медаль.

— Любка, слазь, угоришь! Ты не собираешься встречать Новый год с нами?!

Любка заинтересованно повернула голову, сползла с полки, присаживаясь рядом на ступеньку, облилась ковшиком холодной воды.

— В смысле, как с вами? Вы разве не дома? Где это — с вами?

Наташка изумленно приподняла брови, округлив глаза.

— Так в клубе же собираемся! На втором этаже, где регистрируют молодоженов. Все… Кроме Ленки Сабуровой и Ленки Решетниковой. Ну, еще Таня Веденеева, возможно, будет у себя дома, все же у нее сестра приехала… Но вообще-то сначала она тоже хотела с нами. А Валя Иволгина и Надя Бушуева собирались прийти.

— Хи-хи-хи, — тоненько захихикала Катька. — И ходить никуда не надо, разбились по парам и переженились!

— А мне никто ничего не говорил! — заинтересованно протянула Любка, нахмурившись.

— А ты куда пропала-то? — Катька повела плечом. — Мы вчера целый день решали, кто что принесет. Ребята уже вино купили и шампанское. Яблочное. И газировки. И даже торты. Вот!

— Я это… Мы переехали в новый дом. А какие ребята? — заинтересовалась Любка.

— Да все… наши… Игорь, Саня… Как обычно. Ну, мы, мы там будем!

— Они деньги собрали на вино, на шампанское, на торты. Привезли из райцентра на машине дяди Игната. А мы должны, кто что сможет, что-то на стол. Девчонки с утра салаты готовят.

— А кто разрешил? — изумилась Любка.

— Ха! Ромка! — все же, у Катьки был слишком писклявый голос. — Еще Виталик будет и несколько одноклассниц Ромы. Вообще-то, это они решили собраться, чтобы отметить вечер встречи, а раз Новый год, сказали, что чем больше народу, тем лучше.

Ромка… или Роман Егорович, Наташкин двоюродный брат, учился в одном классе с Сережей. В прошлом году они окончили школу. Рому в армию не взяли, зато он поступил заочно на режиссера в Московский театральный институт. Об этом все знали. Все праздники в клубе давно готовились под его руководством и по его сценариям. Дискотеки проводил он же, собирая музыку отовсюду. И ансамбль при доме культуры существовал благодаря ему. Егор Иванович, физик, отец Ромки и Витальки, считался заслуженным учителем, и даже ездил принимать экзамены в институте. Его давно переманивали, но он не уезжал, что было немного странно. Сразу по окончании школы Ромка, а теперь уже Роман Егорович, стал работать в доме культуры официально, а на первое октября его назначили директором.

Теперь в клубе было весело, постоянно проводились какие-то вечера, клуб работал почти каждый день до одиннадцати часов, а в пятницу и в субботу до двух или даже до трех часов ночи, если народу было много. И сразу после этого Виталька, который пока учился в девятом классе, стал ди-джеем. Возле его стола с магнитофоном и огромными колонками постоянно толпилась молодежь. Он тоже выступал в ансамбле, в котором играл на гитаре и пел Мишка Яшин, имя которого Любка боялась произносить вслух, чтобы не дай Бог не догадались, что она о нем думает. Голос у нее почему-то срывался, дышать становилось тяжело. А если будет Виталька, то и Мишка придет, они всегда и везде шлялись вместе.

Не хватало только, чтобы ее еще и из клуба выставили на глазах у Мишки…

— А нас возьмут? — засомневалась Любка.

— Ну… Если все там будут… Новый год же!

— Только надо будет выйти и подождать на улице, пока все разойдутся. Чтобы чужие ушли, а то набегут!

— Пароль: «Вы, случайно, не дед Мороз?» Ответ: «Нет, я снегурочка!». И заходить не с центрального входа, а с обратной стороны. Центральный вход закроют.

— Интересно, а парням так же надо отвечать? — Катька снова противно захихикала.

Ничего смешного в ее вопросе Любка не увидела. Понятно, что их не спросят.

— У них свои пароли, — Наташка легонько стукнула ее по голове, но не удержалась и захихикала тоже.

Задумавшись о своем, Любка поддала жару. Значит, и газировки у нее будет много.

Это что же за день такой? Зря она так мало загадала… Не иначе, волшебники были где-то поблизости. Такой ответственный момент… Как будто собиралась ступить на запретную территорию… Любка еще никогда не справляла праздники с взрослыми школьниками и… ребятами и девушками, которые теперь учились кто где или работали.

— С ума сошла! — взвизгнули в голос Наташка и Катька, пулей вылетев из парной, закрывая лица руками.

Любка проводила их взглядом…

Конечно, вместе веселее. Дома тоже неплохо, но в большинстве семей радостный праздник быстро становился печальной драмой, почти как у Любки. Кого ни возьми, у каждого в доме были какие-то проблемы, как у Инги. Только все это тщательно скрывалось и выходило на поверхность, только когда посторонний смотрел на жизнь глазами дома. У кого-то умерла мать, а отец привел мачеху. Как у Вовки. У кого-то мать гуляла так, что могла при живом муже привести хахаля, и лечь с ним спать, не стесняясь ни детей, ни того же мужа, который валялся в стельку пьяный. Как у Ваньки. У кого-то была мания величия, у кого-то наоборот, сильно заниженная самооценка, кто-то хватался за ремень по любому поводу, кто-то паскудно учил пакостить, приучая брать все, что плохо лежит, а кто-то просто спаивал, потому что поесть в доме, кроме браги, было нечего.

Там, дома, была одна жизнь, а когда собирались — другая.

И для многих эта другая жизнь была отдушиной, когда они могли дышать…

Взять, к примеру, Катькину мать… — зверюга страшная! Хуже, чем ее мать. Иной раз она врывалась в избу Наташки, при всех хватала Катьку за длинные волосы и волокла домой, угрожая всем милицией. Завидев ее мать из окна, Катьке кричали «шухер», и она пряталась в подполье или лезла под кровать. Но под кроватью мать ее обычно находила сразу же, будто чувствовала носом. Однажды и Любке перепало. Катьке она сочувствовала, рука у матери ее была каменная. В гости к Катьке никто никогда не заходил, нельзя было. Только однажды Любка согласилась и ненадолго, а убегать пришлось огородами.

Как с нею встречать Новый год?

Или та же Наташка. Останется дома, новый год получится нерадостный.

Мать у Наташки была какой-то незаметной, а сама Наташка в одиночестве чувствовала себя тоскливо, переставала быть веселой и внезапно открывалась с другой стороны. У Наташки часто собирались — и мать ее тихонько сидела на кухне и не высовывалась, или стояла посреди избы, заложив руки за спину. В общем-то, ничего плохого не делали. Слушали пластинки, или ждали, когда начнутся танцы, а потом шли в клуб дружною толпою. Или просто бродили по селу, а потом заходили погреться. Иногда девочки втихаря курили. И Любка попробовала, но ей не понравилось. Или пили красное яблочное вино.

С одной стороны и на улице холодно, и тут и в тепле, и под присмотром.

Но хорошо ли это было?

Приведи она такую толпу к себе, да сиди до полночи, мать бы с нее шкуру спустила. Ведь не ляжешь спать. Кровать у Наташки в доме тоже была одна, а домик как тот, в котором остался жить отчим. Старшие девочки — Таня, Лена, Валя, Люда и сама Наташка — бывало, сидели у них на коленях и даже в открытую целовались, а Наташкина мать и ухом не вела, не останавливала, не делала внушения, как сделала бы ее мать…

А ее мать за парней убила бы…

Конечно, не всем парням разрешалось приходить — Виталик был двоюродным братом, заходил не столько к Наташке, сколько якобы проведать тетю, но разве непонятно, что это был лишь предлог? А с Виталиком приходили два его друга — тот самый десятиклассник, Мишка Яшин, и Игорь Березин.

Но разве была бы не права?

В конце концов, почему-то в клубе дружба заканчивалась, там и Антон, и Игорь, и Виталик, и Ромка, и Сашка, и Борис дружили с другими девочками. Кроме Мишки, который не сводил с Вальки глаз, а она как будто его не замечала — она часто гуляла по селу с девятиклассником Данилой Васильевым из интерната. Два раза на дискотеке Мишка и Данил подрались. До крови. Просто ужас какой-то! И Данил оказался сильнее…

Не сказать, чтобы избил Мишку, но не уступил.

Сама Любка этого не видела. Не так часто она бывала у Наташки, к ней она забегала погреться, когда караулила отчима. Наташа жила напротив пекарни, и весь двор из ее окна просматривался, как на ладони. Подружились как-то вдруг и стали не разлей вода, когда ее, Наташу, Лену и Катю выгнали с дискотеки. За то, что не достигли дискотечного возраста. В отличие от других, глядя на Наташкину мать, Любка отчего-то чувствовала неловкость. И не сказать, чтобы Любке нравилось бывать у Наташки, и там она внезапно почувствовала себя лишней, но ноги сами туда шли…

Так ему и надо!

Миллионы Катькиных слез, которая любила Мишку Яшина хуже Любки, не умея этого скрыть, часто присаживаясь напротив него, воркующего с Валей, и тихо плакала, глотая чистые крупные слезы, которые обрывали Любкино сердце. Реки Катькиных слез Мишку Яшина не растрогали. Наоборот, Мишка после этого обошелся с ней жестоко — перестал разговаривать. И Любка решила, что ни жалеть себя, ни унижаться перед Мишкой она не будет — и пусть мир остается в неведении относительно ее любви, и при первой возможности лучше уж она выберет себе другой предмет обожания.

Но сердцу не прикажешь, оно продолжало Любку истязать. И билось, и радовалось, и внезапно начинало умирать, и дико ревновало его к то же Вале Иволгиной, или к Катьке Снигиревой, или как утром к Нинке Дерендяевой, на которую упал его взгляд.

Наверное, тем, кто видел его только на сцене, было еще хуже…

Заглянула мать.

— Долго собираешься сидеть? Мы уходим.

— Да-да… — пробормотала Любка, словно бы очнувшись от раздумий.

В парной теперь было много людей. Она сполоснулась и вышла, быстро собравшись.

На улице уже было темно. Началась настоящая метель. Зато стало чуть теплее. Где-то в вышине с воем и свистом метался ветер — и стелился поземкой по земле, быстро наметая сугробы.

— Избу-то, поди, выстудило, — озабоченно обеспокоилась мать, шагая торопливо рядом с Любкой, держа за руку засыпающего на ходу Николку.

— Ну… буржуйку протопим, — равнодушно пробормотала Любка, раздумывая, что взять с собой в качестве входного билета.

— Зря мы столько денег-то потратили, могли бы дрова купить. А теперь еще за тебя платить придется.

— Мам, носить тоже что-то надо. Ольга Ивановна права, я уже выросла.

— Куда выросла?! — фыркнула мать. — В длину или в уме?

— Я, наверное, Новый год буду отмечать в клубе, — сообщила Любка.

— Что, бездомная что ли? — мать ненадолго остановилась.

— Там все будут.

— Кто это все?

— Все, с кем я дружу.

— Ну, иди, думаешь, держать буду? — мать пожала плечом, наклонив голову, потащила Николку дальше.

— А ты не боишься? — Любка нагнала мать.

Мать сразу поняла, о чем зашла речь.

— Его сегодня нету, он на дежурстве, я узнавала.

— Ладно, — Любка немного удивилась, как легко отпустила ее мать.

Наконец, Любкина мечта исполнилась. Жаль, что в доме не было большого зеркала, в котором едва помещалось лицо и до блеска начищенные зубным мятным порошком зубы. Она собрала шаньги и пироги, завернула в чистые тетрадные листы, и бегом бросилась к Тане, у которой в шкафу имелось встроенные зеркало. Смотреться в нем можно было во весь рост.

Таня и Надя, уже одетые, красили ресницы и подводили губы…

На Наде было необыкновенное черное платье из мягкого шелка и жемчужные бусы, уложенные в два ряда. Она, можно сказать, была уже взрослой, в этом году заканчивала училище. И очень много зарабатывала — ее наряды, которые она привезла с собой, едва помещались в большом чемодане. Половину одежды она собиралась оставить Тане. Все свои вещи Надя покупала в Москве — и шубу, и шапку, и сапоги. В ГУМе, куда девчонки из училища часто ездили. От Иваново до Москвы на автобусе, по ее словам, было часов пять, а скорым поездом часа три. И она нисколько при этом не зазнавалась, обращаясь к Любке по-свойски, тоже подкрасили ей глаза, наложили на веки тени, а на щеки румянец, поделилась с нею новогодними украшениями, повязав на шею.

Таня в Надиных брюках и красивой красной блузке с широкими манжетами, а еще с вышитым поясом смотрелась не менее эффектно. Пожалуй, Любка в ее новом платье сразу стала менее заметной.

Любка восхищенно охнула, прищелкнув языком, оценивая ее наряд.

Встречать Новый год Таня и Надя решили дома, но со всеми своими друзьями, которые встречали Новый год в клубе, тоже хотели побывать, и в качестве входного билета взяли с собой сало, холодец и колбасу, которую Надя купила во Владимире.

Любке отрезали небольшой кружок, чтобы попробовать. Настоящую колбасу, из магазина, она попробовала впервые.

Вкус у нее оказался необыкновенный, ни на что не похожий. А потом привкус долго держался во рту. Вот такую колбасу люди ели в Москве!

Любке стало грустно, стоила она недорого. Они с матерью могли бы покупать хоть каждый день, если бы продавали. Там, далеко, наверное, люди жили богато, а про них как будто забыли. У них все было дефицитом, даже клеенка на стол. Всегда в магазине можно было купить лишь страшные коричневые сандалии, конфеты «Дунькина радость» и водку. В последнее время и с хлебом начались перебои. По весне и по осени хлеб стали выдавать по карточкам, или по булке хлеба на человека. Куриц кормить стало нечем. Как-то раз в магазине закончились спички и соль, так теперь их обязательно держали про запас.

В клубе народу было много, не протолкнуться. Новогодний концерт смотрели стоя. Потом прямо в зале началось представление, где проходили дискотеки — разыгрывали шампанское, петь и танцевать заставляли зрителей. Многие пришли в масках, за костюмы тоже награждали. Взрослые с таким же удовольствием, как дети, возле елки водили хороводы и горланили во все горло «В лесу родилась елочка».

А в одиннадцатом часу, когда люди постепенно начали расходиться, началась дискотека, которая почти сразу же закончилась. Клуб закрылся даже раньше, в половине одиннадцатого.

Те, кто собирался встретить Новый год в клубе, тоже поначалу разошлись, прогуливаясь неподалеку. В столовой вовсю гуляли, там горели окна и постоянно кто-то выбегал на улицу, чтобы запустить петарды, возле крыльца толпились раздетые, курили, о чем-то весело переговариваясь. В столовой народ лишь разошелся, частично переместившись из клуба. Там народ веселили массовики-затейники, приглашенные из райцентра. Можно было услышать взрывы хохота и громко играющую музыку…

Любка прислушалась…

И не узнала голос, внезапно остановившись, как вкопанная.

— Любка, ты чего? — налетела на нее Наташка.

— А там кто? Ну, поет… — срывающимся от волнения голосом спросила Любка.

Теперь прислушивались все.

— Надо пойти узнать, — предложил кто-то.

— А вам какая разница, — усмехнулась старшая девушка, которая приехала в гости с училища к Надиной подружке.

— Красиво поет, — не растерялась Любка. Катька уж как-то слишком подозрительно на нее взглянула. Наверное, она все же догадывалась о ее любви к Мишке Яшину. От Катькиного взгляда ей стало не по себе. — Можно Ингу позвать, она там.

— У тебя какие с Ингой дела? — внезапно спохватилась Ольга Яркина из противоположного класса, которая встречать собиралась дома, но решила прогуляться со всеми. — Я вас уже не единожды видела вместе.

Около Любки сразу стало как-то пусто. Теперь остановились все, и все взгляды были устремлены на нее.

— Ну… — Любка покраснела, прикусив язык.

Дернул черт ляпнуть. День был и счастливый и несчастливый одновременно. Уж как-то слишком…

— Уже месяца полтора… Даже сидят иногда вместе, — пожаловалась Катька.

— Ой, ну ты-то бы молчала, можно подумать не дружила с Ингой, — бросила Любка с презрением. — Я пока со всем классом воевала, ты со мной даже не здоровалась. Она сама подошла, интересная девчонка. У нее книги есть, которых в библиотеке не достать.

— Ты знаешь кто? Ты предатель! — обвинила ее Ольга, с неменьшим презрением, вдруг изменившись в лице.

Теперь и Таня, и две Лены, и Валя, и Люда стояли за спиной Ольги, внимательно ее изучая. Наташка и Катька колебались, топтавшись посередине.

— У нас что, какие-то военные секреты? — произнесла Любка давно заготовленную речь, волнуясь. — Или мне надо было ведро на голову одеть, чтобы она больше ко мне не подходила? Извинилась, сказала, что нам нечего делить и пригласила в гости. Обыкновенная, как все. Две руки, две ноги и городской себя не считает.

— Это она к тебе после того подошла, как про ее отца все узнали? — брезгливо бросила Лена.

Ну, в общем-то, так оно и было. В интернате Инге появляться, наверное, стало стыдно. Перед самым Новым годом из воспитателей его выгнали совсем, но рисование и черчение в старших классах он еще вел, частенько прогуливая.

— Давайте запишем ее в паскудную нечисть, за то, что отец алкоголик, — насупилась Любка, сообразив, что ее сейчас запросто могут побить. Это понимали уже и Катька с Наташкой, переметнувшись на другую сторону, оказавшись позади всех. — Мы тут все жертвы, а она шпион лазутчик…

— Ты ее защищаешь?! — Ольга вдруг дернула Любку за шарф, с перекошенным лицом.

Любка здорово испугалась. Так неожиданно перессориться со всеми…

— Так, стоп! Вы драку решили устроить?! — теперь на Любку и на Ольгу наступали старшие девушки, которые уже давно не учились в школе. Надя, Юля, еще одна Надя и Марина с Ириной.

— Блин, отойдите, пусть подерутся! — захохотали еще две старшие девушки, которые решили не принимать ни ту, ни другую сторону, отодвигая тех, кто успел подойти.

— Да перестань ты, — оттолкнула Марина одну из девушек. — Вам чего не хватает? — спросила она Ольгу.

— Я просто не считаю, что надо драться со всем классом, чтобы Ольга не считала меня предателем, — не столько пожаловалась Любка, сколько решила быть твердой до конца. — Ну да, ей плохо. Она подошла. Сама. Мне надо было плюнуть, чтобы быть, как все, кто меня бьет?

Если уж на то пошло, то и Ольга была не ей подругой, она дружила с Таней, и когда они было втроем, то Любка была как бы третей лишней. Ольга была авторитетным лидером — с нею не просто дружили, к ней прислушивались. Все, даже старшеклассницы. Кроме Катьки и Наташки, которые были как бы сами по себе, но со всеми, охотно принимая и Любку. Там, где была Ольга, посторонним вход воспрещался. Она умела сделать общество закрытым, обрезая концы. Даже Зина, которая была лидером среди старшеклассниц, в присутствии Ольги становилась тихой и охотно уступала ей во всем.

В школу Ольга пошла в восемь лет, по причине болезни, поэтому от девочек по возрасту она отставала всего лишь на год. У нее даже парень был, старший брат Лены, который водил ее в кино, дарил цветы, катал на мотоцикле, приходил в гости, когда приезжал домой из военного училища. Он тоже многим нравился — и как Мишка, никогда не смотрел на других девчонок. Ольга уже сейчас знала, что он будет офицером-десантником, а она врачом, чтобы не сидеть без работы в военной части. Неизвестно, куда их могли послать. Слова «предатель» и «шпион-разведчик» для Ольги значили больше, чем для всех остальных.

Наверное, она ее недооценила.

Но и Ингу вряд ли можно было считать настоящей подругой. Встречались они не так часто, а разговоры теперь были сухими. Любка видела, как Инга переживает, замыкаясь в себе. Она просто ходила рядом и молчала, а Любка не мешала думать ей о своем.

— Мало тебя били, — с сожалением бросила Ольга, прищуриваясь.

— А ты хотела, чтобы все так и оставалось, — парировала Любка, пряча руки за спину, сжимая в кулаки, которые начали предательски трястись. И глаз начало сводить, задрожала челюсть. Не от страха, так всегда было, когда она пыталась кого-то перебороть. Это происходило с ее телом за пределами эмоционально восприятия само собой, она лишь понимала, что вид ее далек от того настроя, который был ею.

— Че трясешься? — скривилась Ольга.

— Ты знаешь, что это болезнь, а если ты думаешь, что я испугалась, то глубоко заблуждаешься, — как можно спокойнее ответила Любка, оценивая противника.

Нет, не все были на стороне Ольги, с затаенной радостью вдруг заметила она. Девочки стояли неподалеку с растерянным видом, пытаясь думать. По взрослому, принимая решение самостоятельно.

— Ну и пусть дружит, — пожала плечами Лена. — Мне вообще по барабану, кто такая Инга, что она есть, что ее нет…

— Нет, но… как-то это неправильно… — задумалась Зина. — Мы все вместе, и вдруг… — она не закончила, слов у нее не было, сунула руки в карманы, вытянула губы, разминая ими то в одну сторону, то в другую, а то, прикусывая губу, уставившись куда-то в пространство.

— И смерть не разлучит нас! — хохотнул кто-то из старших девушек.

— Ну, так что, драки-то не будет? — разочарованно протянула другая, кивнув головой в сторону клуба. — Ладно, идемте, там уже нет никого.

Большая часть собравшейся толпы развернулась и направилась следом за первыми двумя. Остальные как-то сразу перестали переживать, принимаясь обсуждать, кто и где встречает Новый год и во сколько встретятся в клубе, или, предупреждая, что придут заранее, чтобы посидеть со всеми, разбиваясь и расходясь в разные стороны.

На дороге, кроме Ольги и Любки, остались Таня, Наташа и Катя.

Миролюбивые. Оставшись без поддержки, Ольга как-то сразу вдруг переменилась. Лицо ее не выражало ничего, на Любку она старалась не смотреть.

— Откроете мне? — спросила Таня Наташку.

— Ты снегом в окно кинь, — сказала Наташка, перевязывая шарф.

— Оля, подожди, — вдруг сорвалась Любка с места, заметив, что Ольга собралась уйти. Пристроилась рядом. — Чем тебе Инга не угодила? По крайне мере, мы встретили бы Новый год вместе, если бы ее родители не потащили ее в столовую. А вы меня не пригласили. Даже не спросили, где я буду встречать. И у тебя, и у Тани есть телевизор, по которому сейчас идет Новогодний голубой огонек. Вы же знали, что у меня телевизора нет!

— Да-а? Даже так? А надо было? — не останавливаясь, через плечо бросила Ольга.

— Ну, вообще-то я надеялась… — призналась Любка.

— Ладно, замяли, — Ольга остановилась, взглянув на Любку, потом на Таню, которая догоняла их.

— Ты чего-то не договариваешь, — вдруг догадалась Любка.

Ольга досадливо усмехнулась.

— Просто ты ей передай, пусть лучше не попадает мне на пути. Она знает за что.

— Я не знаю, может, мне объяснишь? — выжидательно уставилась на Ольгу Таня.

— И я не знаю, — поддержала Любка. — Может, я и не права?!

— Вас это не касается, — отрезала Ольга.

— Ну почему? Я думала, мы подруги, — расстроилась Таня.

— Ты иди, иди! — Ольга с некоторым пренебрежением махнула на Любку, отправляя ее в сторону клуба.

Таня тоже кивнула головой, но миролюбиво, прощаясь.

— С Новым годом! Пока!

— С Новым годом, — нерадостно поздравила Любка обеих, оставаясь стоять на месте.

И все же, Любка провожала их удивленным взглядом, признаваясь самой себе, что, возможно, впервые сумела перебороть свой страх перед толпой, не уступив ей. Оказывается, зубы можно было показать и так. Острые и отточенные, как слова, которые усмиряли толпу. Так, пожалуй, даже безопаснее. Она снова и снова переживала миг, когда не позволила себе запаниковать — и сумела разделить толпу саму в себе. В какой-то миг, когда две удаляющиеся фигуры прошли светлое пятно фонаря и скрылись в темноте, она почувствовала облегчение и радость. Конечно, еще будут придирки и недомолвки, но ее не изгнали из стаи, не перестали доверять, смирившись с тем, что у нее есть своя жизнь, и эта жизнь имеет право быть.

— И что? — подошла Наташа и Катя, вглядываясь в темноту.

Любка пожала плечами.

— Да, темная история, — сказала она задумчиво. — Пытаюсь представить, что такое могла седлать Инга Ольге, так что мирное сосуществование стало невозможным.

— Не Инга… — нахмурилась Наташка.

— В смысле? — заинтересовалась Катька. — Обожаю темные истории!

— Там что-то связано с Ольгиной сестрой, которая не так давно замуж вышла, и с отцом Инги. Или с Ингиным братом. С Юркой. В общем, родился рыженький мальчик, и то ли Ингина мать, то ли Инга проболтались где-то в интернате, что Юрка погуливал с Ольгиной сестрой. Так что все это дошло до ее мужа, и, в общем, она лежала в больнице со сломанной черепушкой.

— Да-а?! — и Любка, и Катька застыли с отвисшими челюстями.

— Ты у Инги спроси, мне тоже интересно, что там произошло, — предложила Наташка.

— Ладно, пойдемте уже, а то я замерзла… — Катька зябко поежилась.

Погода совсем испортилась, теперь в лицо с резкими порывами ветра летела мелкая холодная крупа, моментально заваливая снегом и набиваясь за воротник. Дальние фонари едва просматривались во тьме. А в вышине небо зависло в десяти-двадцати метрах, там, где заканчивался свет.

— Блин! Так хочу, чтобы было круглый год лето! — погрела Любка руки дыханием.

— Какой Новый год без снега? — не согласилась Наташка.

— Обыкновенный, как на экваторе! — раздосадовано сказала Любка. — Встречают и не плачут. И стада бизонов радуются, и тигры, и жирафы с зебрами! Представляете, сейчас где-то лето, а нам туда ни в жизнь не попасть!

— В Сочи тепло, в Крыму, в Ташкенте, — перечислила Катька, как будто на уроке.

— Я имею в виду настоящее лето! — тяжело вздохнула Любка, заметив, что в клубе на втором этаже кто-то раздвинул шторы, и теперь одно окно засветилось. — Чтобы радовались глаза.