Повести и рассказы

В ночной смене

В цехе появился новый человек — белокурый большеголовый плавильщик в новом комбинезоне из белого брезента. Все сразу заметили его, потому что он всем мешал: как стал посреди цеха, так и стоял целый час у всех на пути, провожая странным взглядом каждого рабочего, словно выбирал себе противника по плечу.

О том, как он попал на завод, знал только бригадир первой печи Степан Абакумович. Случилось это две ночи назад, в его смену.

В ту ночь, как всегда, завалив печь шихтой, он отдал лопату подручному: старость не позволяла ему подолгу стоять в жаре. Он поднял синие очки на лоб и побрел прочь — сухонький, сутулый, вытянув голову вперед, спустился по железной лесенке и вышел из цеха через арку в толстой стене. Вышел, и окружили его тишина, полночный покой. Над темными крышами играли и переговаривались крупные живые звезды. Капали, наплывали отовсюду далекие и близкие звуки весны.

Набирая трубкой табак из жестянки, мастер вдруг замер: перед ним на низком палисаднике под голыми кустами сирени сидел человек.

— Кто это сидит?

— Приехал тут один. Родню дожидает, — отозвался издалека старческий голос вахтера.

Темная фигура, между тем, поднялась, надвинулась, и мастер увидел прямо перед собой высокого парня в полупальто нараспашку, в светлой рубахе. Степан Абакумович посмотрел на его красивую, белую, курчавую, как барашек, голову и, нарочно ни слова не говоря, стал ждать.

— Из Бердянска приехал, — наконец сказал парень. Опустил большую голову. Махнул по коленям фуражкой и признался: — Знакомая у меня здесь. В ночную работает.

— Ну, ну… Что у вас слыхать там, на море?

— Обыкновенно. На косе живем, рыбу ловим — шемаю, тюльку.

— Ты что же там — бригадир?

— Мотористом. В артели.

— А знакомая, значит, у нас… — Степан Абакумович, склонив голову набок, любовался им. — Не забыл, значит.

— Вот приехал за нею. Домой звать.

И Степана Абакумовича вдруг покорила детская откровенность этого тихого верного друга.

— Кто же это? Может, знаю?

— Яресько. Полина.

— Поля! Так это ты случайно не Василий?

— А вы откуда знаете? — почти шепотом спросил моторист.

— Как же! Это же твои письма я ей передаю каждую неделю. Кто, мол, беспокоится? «Брат». Ох, синица, знаю я, какой брат! Знаю, какой брат!

Они замолчали. Степан Абакумович зажег спичку, она ярко вспыхнула, осветив его строгое, со втянутыми щеками лицо, черные очки на лбу и трубку.

— Не поедет. — Он положил большой палец прямо на огонек трубки и затянулся.

— Почему это?

— Зачем ей возвращаться, рассуди. Первое дело, она специальность имеет. Второе… — мастер вынул трубку изо рта и строго повернулся к Василию: — Второе она тебе сама скажет. Она тебе еще не писала?

Рыбак не ответил. Провел рукой по плотным кудрям, оглянулся направо, налево и попросил закурить. Протянув жестянку, Степан Абакумович заметил, что растопыренные пальцы Василия, загребая табак, трясутся.

— Так что же, позовем?

Василий сел на деревянную ограду.

— Позовите, — сказал он, глядя в сторону.

Степан Абакумович быстро вошел в цех через арку, поднялся по лесенке, надвинул синие очки. Из ближайшей плавильной ванны в глаза ему ударил яркий голубой свет. В синей прозрачной тьме у печи стоял высокий человек в твердом брезентовом костюме и, жестко сжав губы, глядел сквозь очки в огонь.

— Бригадир! — сиплым баском крикнул Степан Абакумович. — Илько!

Звеня прутом по полу, плавильщик подошел, краем твердой рукавицы поднял на лоб очки, и молодые глаза его весело засияли в глубокой черной тени.

— Пультовщицу сватают от тебя, — сказал старик.

Илько вынул из рукавицы дешевенькую папироску-гвоздик и ушел к печи. Сунул прут в металл, вытянул, прикурил от прута и опять подошел к мастеру.

— Куда ее хотят поставить?

— Жених домой хочет увезти. Приехал за нею.

— Не поедет. — Илько оглянулся на открытую дверь пультовой. Мы жениха угомоним как-нибудь! — И засмеялся, утирая твердыми рукавами тонкую шею, задевая оттопыренные уши. — Правда ведь, дядя Степан? Жениться, так женись здесь — нам кадры нужны! — Он еще веселее засмеялся и, бросив звонкий прут на пол, побежал к печи и лопатой стал бросать известь в огонь.

В открытую дверь пультовой из-за щита с лампочками и циферблатами за ним исподлобья следила красивая девушка с узким и смуглым, невеселым лицом. Широкие, уходящие к вискам золотисто-коричневые брови ее сердито шевелились. Поля смотрела на Илью, не замечая Степана Абакумовича, который стоял в тени, наблюдая за нею, и качал головой.

— Ты что же, синица, дверь не закрыла? — спросил он, входя в пультовую. — Закрой! Небось, он сюда и не смотрит…

Поля покраснела, стала словно ниже ростом. А Степан Абакумович почесал мундштуком небритую щеку и сделал вид, что хочет уйти.

— Да, вот что, Поля, — он опять повернулся к ней. — Поди прогуляйся, а я здесь постою. Тебя гость ждет на улице. Брат приехал.

— Брат? У меня брата нет, — глаза у Поли вдруг стали большими.

— Не ветер же тебе письма писал! Тот самый брат и приехал. Дожидается внизу.

И Поля отвернулась и медленно пошла — в своем черном халатике с засученными рукавами — мимо печи, мимо Ильи…

Через полчаса она вернулась. Поглядывая на стрелки приборов, закусив губу, она сердито двигала большими, тающими у висков бровями. Она и здесь продолжала разговор с Василием, отказывая ему наотрез, раз навсегда.

Посмотрев на нее сбоку, Степан Абакумович потихоньку вышел и спустился вниз, к арке, к палисаднику.

Василий еще стоял возле голых неподвижных кустов. Они оба долго молчали, не зная, что же делать дальше. Наконец, мастер достал платок, громко высморкался и сказал между прочим:

— Лучше сразу узнать все: видишь, и земля не покачнулась, и деревья стоят на месте, — он взглянул в лицо мотористу.

— Не покачнулась, — рассеянно повторил Василий.

— Что ж теперь, домой?

— А? — переспросил Василий.

Глаза его блестели. Он глядел в арку, туда, где вспыхивали и угасали дрожащие красные отсветы. Потом тихо спросил:

— Кто у нее?

— Не могу знать, милок. Значит, сама-то не сказала?

Не сводя глаз с арки, моторист проговорил:

— Спрашивает, куда поеду? А никуда!

Степан Абакумович нахмурился, опустил голову.

— К вам поступлю, — сказал вдруг моторист. Странное выражение — радость, не радость застыло на его лице.

Они надолго замолчали. Старик неуверенно шагнул к арке. Остановился, развел руками.

— Разве что шихту кидать…

— Шихту? А возьмут?

В арке заполыхали, забегали красные отсветы.

— Слышь, Васька? Я тебя вижу насквозь. Не выйдет у тебя ничего.

— Примут, так выйдет.

И вот в цех, в бригаду Степана Абакумовича, прислали новичка. Взойдя на площадку, Василий прежде всего увидел ослепительные живые переливы металла в ближайшей к нему ванне. Потом он заметил и плавильщика, высокого, очень молодого, одетого в брезентовый костюм, слишком просторный и тяжелый для его худых, острых плеч. Плавильщик медленно жевал кусок хлеба, глядя в ванну через темные очки. «Нет, не этот, — подумал Василий. — У этого уши торчат и шея тонкая».

Он прошел по цеху и остановился. Мимо, один за другим, задевая его, шли рабочие, несли в ящиках с ручками черную и белую землю. Может быть, из них кто-нибудь?

Вдруг он увидел Полю через открытую дверь пультовой. Девушка словно не заметила его, только, опустив ресницы, вышла из-за пульта и захлопнула фанерную дверь. А Василий поскорее передвинул очки со лба на глаза. И все вокруг него потемнело. Только два ярко-голубых костра — две печи — сияли теперь перед ним в синей бездне.

— Бери лопату! — услышал он сердитый басок Степана Абакумовича.

Старик стоял у полыхающей ванны, между двумя холмами шихты, синий, сухонький и сутулый. Силясь перекричать трубный звон электродов, опущенных в жидкий металл, он тыкал голой, без рукавицы, рукой прямо в огонь. Двое рабочих лопатами бросали в ванну шихту. Василий сразу понял — дело у мастера не ладилось.

— Кидай, — крикнул ему старик. — Да не туда-а, слепая! — запел он со злой болью и даже отошел в сторону, чтобы успокоиться. — Вот сюда и сюда кидай!

Они целый час заваливали ванну известью и коксиком. Василий видел, что и у соседей, у второй печи, идет такая же работа, видел их худощавого бригадира, который в очках был похож на длинного летчика. Так же, как Степан Абакумович, он, не боясь огня, указывал рукой в ванну.

Ярко-голубая каша металла уже заполняла всю ванну, когда Степан Абакумович крикнул:

— Хватит, черти! Раскидались! — И, достав табак, словно удивляясь, с одобрением посмотрел на свою бригаду, приговаривая: — Вот черти! Ну и черти!

«Черти», улыбаясь, отошли к перилам площадки, закурили, вытирая мокрые темные лица. Их было четверо.

— Вот у нас старик! — во все горло крикнул Василию коротыш-подручный в просторной брезентовой робе до колен. — Попал к нему, значит мастером будешь!

Этого горластого парня звали Тимофеем. Он закурил и, широко расставив ноги, весело закричал, что печь — дело простое, что он сам месяц как из колхоза приехал.

Мимо них быстро и легко прошел молоденький бригадир соседней печи, держа рукавицы под мышкой.

— Это Илько. Его наш старик учил! — шепот Тимофея, неожиданно тихий, у самого уха, отозвался в груди Василия тупым долгожданным толчком. Он удивился и побледнел раньше, чем понял, в чем дело. «Чепуха, чепуха», — сказал он себе, ведя взглядом вслед Илье.

А Тимофей все шептал, доказывая:

— Я тебе говорю! Когда он работает, даже из транспортного цеха приходят смотреть. Счетоводы приходят! Ничего не понимают, а приходят!

Илья даже и не знал, что вот стоят здесь Василий и Тимофей и смотрят на него во все глаза. Даже и не взглянул на них, подошел прямо к Степану Абакумовичу. Рабочие обступили двух мастеров. Илько что-то сказал, нагнулся к Степану Абакумовичу, улыбнулся худощавым, в грязных подтеках, лицом. Сзади него сдержанно засмеялись. А Степан Абакумович солидно налег спиной на перила, сощурил глаза и не спеша заговорил о козле, о том, что печь его — старая, теряет много тепла и металл у стенок густеет, козлится.

— В воздух все гоните, дядя! — закричал Илько сквозь звон печей. — Только поэтому! На первой печи можно еще работать!

Тогда Степан Абакумович ткнул его в грудь трубкой и резонно заметил:

— Ты не кричи, — и даже закрыл глаза, ожидая, пока все успокоятся. — Ты не пробовал на старой печи температуру держать? То-то и оно. Попробуй, тогда узнаешь.

— Я возьму вашу печь и дам тонну! — закричал Илько и посмотрел на своих ребят: — Дадим тонну? Думаете, не дадим? Где инженер? Товарищ Селезнева! — он выбежал из круга. — Идите к нам скорей!

Подошла маленькая полная женщина в оттопыренном комбинезоне, узко перехваченном в поясе. Она смело протолкалась в круг рабочих и сразу успокоила всех ясной домашней улыбкой.

— Позвали женщину спорщиков мирить? Кто же тут спорит? — Селезнева весело оглянулась, задев каждого спокойным, милым взглядом. — Опять Илько со Степаном Абакумовичем?

— Да, да, товарищ Селезнева. Спорим! — сказал Илько, наклоняясь к ней. — Можно с первой печи тонну снять?

— Идеально — тонна двести. Но первая печь — это же старушка!

— Меняемся? — предложил Илько.

— «Меняемся!» — Степан Абакумович усмехнулся и стал едко смотреть в сторону, постукивая носком сапога. — «Меняемся!» Это тебе не зажигалка! — он рассердился и, вытянув голову вперед, пошел к своей печи.

Илько в два шага нагнал его.

— Честное слово! Дам тонну! Степан Абакумович!

— Ну что, ну что, ну что прилип? — старик остановился. — Тебе же сказали старая. Бери! Забирай ее совсем! Был на первом месте — съедешь на последнее. И бригаду всю утянешь за собой. Бери!

Через две недели Степан Абакумович принял вторую печь — Илько настоял на своем! В первую же ночь старик дал на новой печи рекордную плавку — девятьсот двадцать килограммов. Он сам завалил печь шихтой и все три часа ходил вокруг ванны, не выпуская лопаты из рук. Степан Абакумович был сердит, охрип, колючим басом он покрикивал через плечо на рабочих.

Выпустив первую плавку, он сам взвесил слиток и, оставив у печи маленького Тимофея, приседая на слабых ногах, побежал вниз смотреть плавку Ильи.

Он немного опоздал. Илья уже выпустил металл и теперь стоял перед сияющей изложницей, словно у изголовья больного, неподвижный и прямой: очки на лбу, темные глаза, околдованные умирающим в изложнице огнем, остановились. Старик определил на глаз: «Не больше семисот».

Вот когда остыл весь мстительный задор Степана Абакумовича. Он несколько раз взглянул на Илью снизу вверх, но так ничего и не сказал, не решился.

В этот момент на лесенке показался Василий. В последние дни он словно влюбился в Илью — бледный, ходил за ним и присматривался. Было похоже, что он догадался кое о чем, хотя Поля ничего не сказала ему тогда, при встрече, и Степан Абакумович честно хранил ее тайну.

Василий остановился, повел глазами на Илью.

— Все по местам! — резко крикнул ему старик.

Но и этот тревожный, горький крик Илью не пробудил. Он не заметил и рабочих, которые подошли, чтобы укатить изложницу. Не взглянув на Степана Абакумовича, он повернулся, стал подниматься по лесенке. И старик, разводя руками, пошел за ним. «Черт, — подумал он. — Вот так всегда у мужиков. Ни понять, ни утешить. Ни понять, ни слова доброго сказать не умеем!»

Илько остановился у своей печи, присел на корточки и замер, не сводя глаз с электродов.

— Что смотрите? Заваливайте шихту! — крикнул Степан Абакумович его бригаде.

Из пультовой вышла к ним маленькая женщина — инженер Селезнева. И с нею Поля в своем черном халатике с подвернутыми до локтей рукавами. Поля, став к Илье боком, быстро и сердито взглянула на него такими любящими глазами, что Степан Абакумович даже оглянулся — не стоит ли здесь этот несчастный жених? А тот, как назло, стоял у него за спиной, и знакомая странная улыбка — не улыбка блуждала на его красивом бледном лице.

— Упрямец! — сказала Селезнева, наводя на Илью круглое синее стеклышко. — На него, как на огонь, смотреть надо!

И всем сразу стало легче от ее спокойного, домашнего голоса.

— Ничего, Илюша, мы ее отремонтируем, твою старушку. — Селезнева опять навела на него стеклышко. — Вот кого я буду ставить в пример своим сыновьям! Я знаю, что он сейчас думает, — она загудела басом: «Хватит! Поеду на Магнитку!» — и засмеялась. — Ну, ты, мастер, проснись! Как, по-вашему, Степан Абакумович, бросит он когда-нибудь хлопцев своих, нас с вами? Пусть это даже Магнитка!

— Меня? — Степан Абакумович вздохнул. — Меня, пожалуй, бросит. — Он посмотрел Илье прямо в глаза. — Бросишь меня, стервец? — И пошел на него с кулаками.

Получив от старика удар в грудь, Илько, наконец, очнулся. Он широко расставил руки и, обняв Степана Абакумовича, встал, поднял его в воздух, и все рабочие в цехе загремели, зазвенели железом и закричали «ура», подбрасывая вверх рукавицы.

С этого вечера Степан Абакумович стал чувствовать у себя за спиной неприятно пристальный взгляд Василия. Моторист был странно послушен, проворные движения его выдавали твердую решимость. И старик, глядя на него, скреб щеку. Ему не хотелось, прямо руки не поднимались нанести новый удар Илье. Именно удар — Илько не мог ни о чем даже догадаться.

Но белокурый контролер стоял у мастера за спиной и, отобрав лопату у Тимофея, молча командовал всем на удивленье, подбрасывая шихту, сортировал известь не хуже Степана Абакумовича. У печи о нем уже говорили: «наш ударник». Он нравился рабочим, непонятное мастеру веселье напало на них, на его «чертей». Ни на минуту не останавливаясь, они бегали от весов к печи, от печи к весам, подтаскивая шихту.

— «Тонну сниму!» Брось загодя хвалиться! — вызывающе на весь цех орал из темноты Тимофей. — Как будто мы не могли на той печи, на старушке, что-нибудь сделать!

— Слышь, Илько! Ты на этой, на новой, тонну сними попробуй! — кричали рабочие, с ходу высыпая перед Василием шихту, переворачивая ящик.

— Хо-хо-хо! — гулко отозвался Тимофей, потирая руки, проходя мимо, поглядывая то на Василия, то на соседнюю печь. — У нас тоже работать умеют!

— Прекращай базар! «Хо-хо-хо!» Петухи! — резкий басок Степана Абакумовича обрывал страсти, и у печи наступало вполне приличное молчание. Но дела это не меняло — старик видел: будет, будет новый удар Илье.

Пришел месяц май. Ночи стали еще светлее. Как по команде, зацвела сирень по всему чисто подметенному заводскому двору. У ворот вывесили доску с фотографиями лучших людей завода, и там, где всегда был портрет Ильи, теперь была приклеена фотография всем известного осанистого старичка с пробором посредине — Степана Абакумовича.

Однажды, когда Степан Абакумович пришел в цех принимать смену, на лестнице в темном месте его встретил Василий. Он остановил мастера, и старик сразу опустил глаза — странно, но он все еще не мог смотреть в лицо этому рыболову.

— Дядя, под наш рекорд заложена мина, — сказал Василий.

— Это что же такое, какая мина? — старик, не глядя на него, попробовал пройти наверх, но и рыбак сделал шаг наверх и опять загородил дорогу.

— А такая. Это хлопцы говорят. Он будет прогревать печь. Утоплять будет огонь до дна.

— Как же это он будет утоплять? — Степан Абакумович упрямо глядел вниз, постукивая носком сапога.

— А так, — Василий заторопился. — Известь плохо проводит ток. Понятно? Он электроды теперь известью закрывает — огонь-то и уходит вниз. Вот что. Весь огонь внутри, калории все…

— Ну и что же? — отчетливо спросил Степан Абакумович.

— Он еще одно дело придумал, дядя. Они сейчас обсуждали. Селезнева говорила — правильно.

— Еще раз: ну и что же?

— Так нам же надо сразу это… У меня тут записано, как и что. По часам. Что же — знамя ему отдадим?

— Значит, записано. Хм. Ну-ка покажи. — Степан Абакумович заинтересовался. — Дай сюда! — вдруг гаркнул он, багровея. — А мы вот сейчас спросим ребят, бригаду спросим! Мол, Василий предлагает… Сам не может, так предлагает готовым попользоваться.

Василий порозовел, и так, в молчании, они стояли на лестнице целую минуту.

— Ты бы рад ему финик поднести! — сказал, наконец, Степан Абакумович, разрывая записку Василия. — У нас социалистическое соревнование. Люди красоту показывают. А у тебя с ним что? Вот за это я и не могу смотреть в твою физиономию. Закури, Васька, не обижайся, правду говорю.

И Василий послушно запустил пальцы в жестянку Степана Абакумовича. Опустив глаза и часто моргая, он долго клеил языком свою цигарку, а когда поднял, наконец, голову, оказалось, что Степан Абакумович ушел. А по лесенке, оглядываясь, перехватывая руками перила, осторожно спускалась к нему Селезнева.

— Ты на нашего Степана Абакумовича не обижайся, — зашушукала она, закивала, ободряя добрыми, веселыми глазами. — Подбери, подбери бумажки. Молодец!

— Он говорит… — Василий опустил глаза.

— А ты не слушай! Что же Илько — монополию здесь откроет? Он свою, а вы со Степаном Абакумовичем свою? — Селезнева нажала своим стеклышком ему в грудь, уговаривая — Не слушай, не слушай старика. Записывай. Мастером станешь. Илько и сам отдаст вам все секреты. Все, все секреты! Даже и не знала, что он так уважает секреты мастера, дедушка наш! — она засмеялась.

Ни о чем, ни о чем она не догадывалась! Даже погладила его по кудрям, погладила и чуть-чуть толкнула по-домашнему: работай, Вася! И Василий покраснел перед нею до слез.

В этот вечер Степан Абакумович завалил печь шихтой, молча вручил лопату Василию и перебежал к Илье. Здесь, у самой ванны, уже стояла Селезнева. Одной рукой она держала у глаз синее стеклышко, другую прятала за спину.

— Илюша, сюда! — закричала она, перехватывая стеклышко левой рукой и пряча за спину правую.

Илько выбежал из-за печи с лопатой извести. Он бросил известь прямо к электроду, туда, где наметился яркий очаг огня. Лунно-голубая жижа металла тяжело дышала и пучилась у ног Степана Абакумовича. Поверхность ее словно испарялась, по ней скользили голубые прозрачные вихри пламени, обвиваясь вокруг угольных электродов. Железный пол дрожал. Тяжелый подземный гул доносился из ванны.

— Слышите, Степан Абакумович? — крикнула Селезнева. — Огонь внизу гудит! Сегодня инженер — Илько, а я ему помогаю.

А Илько все ходил вокруг печи, не замечая никого, и пристально смотрел через очки в огонь, как пилот смотрит на далекую землю.

Степан Абакумович, не оглядываясь, вдруг протянул руку назад:

— Дай сюда!

Ему подали лопату.

— Ты иди, с той стороны наблюдай! — крикнул он Илье и, набрав лопатой побольше извести, пошел вокруг ванны.

К двенадцати часам у первой печи начали собираться зрители — новая смена: электрики, грузчики, даже вахтеры. Они стояли плотной толпой за пять шагов от ванны, не ближе и не дальше. В полночь Илько повернулся спиной к огню, и оказалось, что нужен ему новый железный прут и прута нет. Илько нетерпеливо оглядывался, ловя губами капельки пота. — Прут! Прут давай! — закричали по цеху.

Тогда из толпы выступил к свету не знакомый Илье белокурый рабочий из бригады Степана Абакумовича и подал железный прут. Не замечая его странного, потерянного взгляда, бригадир взял прут и всадил в сияющее молоко металла. Выдернул, замер на секунду, разглядывая пробу, бросил звонкий прут на пол и, вытирая обеими руками лицо, пошел в темноту.

Его опередили. Тяжелые сапоги загремели по лесенке вниз. Степан Абакумович сбежал на площадку и стал проталкиваться к желто мигающей летке печи.

— Подкатывай, подкатывай изложницу! — закричал он в глубь цеха хриплым, колючим басом.

Подошел Илько, надвинул очки. Ему подали ломик. Расступились.

И вдруг наступил яркий день. Вместе с веселыми, танцующими искрами ударила в изложницу белая напряженная струя. Ударила, ослабела — и полился, полился металл,

Степан Абакумович стал считать на глаз: девятьсот, тонна, тонна сто…

Сзади него, вдали, на лесенке, стояла Поля, невеселая, с кистью сирени в хитро переплетенных золотисто-коричневых волосах, и смотрела только на Илько. Мимо Степана Абакумовича протискивались рабочие из его бригады — взглянуть на Илью, пожать его руку. Протиснулись все четверо «чертей»: вместе работали, вместе и поздравлять пришли — крепыши, как на подбор.

А Василий стоял в стороне, и никто на него не смотрел. И только когда Тимофей вдруг громко спросил: «А где же наш Васька?» — тогда только Степан Абакумович стрельнул в эту сторону сердитым черным глазом. И все — плавильщики, монтажники, вахтеры — все повернулись, узнали Василия, заулыбались: это же он! Это он стоял два месяца назад посреди цеха, мешал всем, регулировал движение! Вот и глаза Ильи, темные, веселые, остановились на нем. И перед Василием начала расти пропасть — все шире, все страшнее, с каждой секундой отдаляя его от цеха. Не глядя на Полю, он шагнул поскорее вперед. Прошел длинный-предлинный путь — пять шагов! — и уверенно протянул руку. Тонкие, твердые черные пальцы оплели его ладонь, честно и коротко сжали.

— Тот самый? Рыбак? — услышал он около себя молодой, веселый басок. — Ну, как ему наша погода?

— Плывем! — закричал Тимофей. — Не тонем!

Степан Абакумович долго смотрел на Василия, на его руку, все еще сжатую темными пальцами Ильи. Смотрел, разводя руками, словно не веря глазам.

— Н-ничего… Как, ребята? Ничего?

И, чтобы никто не подумал плохого, чтобы оправдать опасную паузу, нашелся, схитрил старикан: он неожиданно закатил туманную речь.

— Как я посмотрю, народ-то мы все здесь чистый, рабочий. Зависть, ревность, всякая там чепуха у нас в такой жаре не держится. Сгорает! Я понимаю, трудненько иногда бывает признать свой недостаток. Однако скажу: если ты понял, что у тебя плохо, ты, можно сказать, уже победил. Это дело будет грызть тебя, пока ты окончательно не разделаешься. Ну, а если ты нашел смелость и прямо при народе разделался — ты герой. Молодец!

Все с почтением выслушали мастера, хотя так и не догадались, к чему он гнет. Только Василий все отдувался, словно сбросил тяжелый мешок: он-то теперь все понял.

— А Ваську я, можно сказать, только сейчас разглядел. — Степан Абакумович повернулся к нему. — У печи, в очках, не видно. А теперь вижу. — Он перевел взгляд на Тимофея, на всю свою бригаду и опять на Василия. — Теперь вижу во весь рост. Картины не портит!

1948 г.