Повести и рассказы

У семи богатырей

Инженеры нашего строительного района хорошо помнят тот день, когда начальник взрывников Снарский принес в контору листок, вырванный из записной книжки. Прокопия Фомича осенил один из тех неожиданных проектов, которыми он уже не раз удивлял руководство стройки. Листок его пошел по рукам, дядю Прокопа пригласили на экстренное совещание, где как раз и был отредактирован известный приказ номер 472 о тактике взрывных работ в зимнее время.

Случилось это в тот год, когда началась проходка самых трудных горных участков дороги. За летние месяцы взрывники успели пробить полку длиной в два километра в отвесных скалах ущелья между двухсотым и сто восьмидесятым пикетами. Они выломали и сбросили вниз много гранита, но еще больше его осталось на полке — на всех двадцати пикетах громоздился грандиозный завал из розовых кристаллических глыб. Нужно было раздробить их и зачистить площадку и стены полувыемки по отметкам геодезистов.

Работу эту предполагали начать после зимнего перерыва, когда подтают снежные завалы и откроется доступ в ущелье. Проект Снарского как раз и сводился к тому, чтобы в мае, с выигрышем в полгода, сдать строителям готовую гранитную полку.

Сразу же после совещания Прокопий Фомич с бригадой взрывников ушел в горы рыть землянки. Еще летом он облюбовал для своей зимней крепости площадку — на высоте чуть ли не в две тысячи метров над уровнем моря.

В практике начальника участка Прасолова не было еще таких зимовок. Поэтому, когда техник Володя собрался проехаться по трассе, чтобы подновить для взрывников цифры, выведенные геодезистами на скалах, начальник поручил ему навестить Снарского и осторожно выведать, не надо ли чего взрывникам.

Захватив ведерко сурика, техник выехал верхом в эту высокую и тогда самую глухую часть ущелья. Полдня поднимался он по тропе над гравийными полями. Когда номера пикетов перешли за сто пятьдесят, он уже не слышал цоканья подков — все заглушил тяжелый шум скрытой за обрывом реки. До этого места Володя насвистывал, а тут умолк и сразу почувствовал себя одиноким. Гранитные массивы, покрытые плесенью и лишаями, поднимались к нему из сырых глубин. Вода и ветер с веселой уверенностью подтачивали их: впереди еще миллионы лет, а вон уже сколько круглых валунов лежит в реке — это ведь тоже были скалы!

Обводя краской цифры на гранитной стенке, техник увидел по ту сторону ущелья горного козла — киика, сердито трясущего головой, а недалеко от сто девяностого пикета дорогу ему переполз большой дикобраз, похожий на вязанку хвороста.

С большим трудом Володя провел своего сонливого Форда через двадцать пикетов, где летом поработали взрывники, выполняя первую часть проекта своего бригадира. Все здесь стояло вверх дном, во всем был виден умный расчет Прокопия Фомича — старик спешил за лето наделать побольше грому, потому что зимой бить шпуры и подливать туда соленую воду, дуя на обмороженные пальцы, дело медленное и неприятное.

На одном из пикетов, где полотно будущей железной дороги выписывало вогнутую кривую, техник нечаянно выехал прямо к обрыву. Перед ним открылась огромная яма — голубой и холодный простор для птиц. По этому простору тревожно сновали полупрозрачные облака. Они словно искали места, где бы залечь на зиму. Две белесые тени проплыли по ущелью и остановились внизу. Потом двинулись дальше и вдруг испуганно взлетели и одна за другой скользнули в ворота между скалистыми выступами, улетели в горную страну. Другое облачко, словно вспугнутое ими, свалилось по откосу и побежало, прижимаясь к камням, свернуло за поворот. И еще три тени неслышно сорвались с камней и, распустив прозрачные крылья, скользнули ему вдогонку.

Кругом сияли горы, белые от снега: дело шло уже к октябрю. Только на склонах ущелья не было снега — оно прерывисто гудело, как печная труба, холодные и нагретые на солнечных склонах ветры постоянно боролись здесь, не давая задержаться ни одному облачку.

Тонкий свист заставил техника быстро обернуться. Подняв голову, он увидел над собой Снарского. Взрывник был в телогрейке и стеганых штанах, заправленных в сапоги. Володя помахал старику. Снарский сунул в зубы трубку, присел, спрыгнул на полочку пониже, потом повис на руках, качнулся, прошел по карнизу, сполз на новый выступ и, наконец, спрыгнул на площадку и схватил коня за мягкую губу.

— Пора тебе на пенсию, старый дурак, — сказал он и пыхнул трубкой, глубоко втянув впалые щеки. — Слюни уже держать не можешь, герой!

Веселье засветилось в его острых карих глазах.

— Все еще на своем Форде ездишь?

— Зима, — сказал Володя, слезая с коня.

— Да-а. Разыгрались котята, — дядя Прокоп проводил взглядом круглое облачко. — Вниз бегут. Скоро обвалы начнутся. Как в бутылке, будем здесь сидеть.

Они умолкли.

— Пойдем, посмотрим? — вдруг предложил взрывник.

Поставив Форда в каменном стойле, они полезли вверх по колючим выступам и очутились на круглой, чуть наклонной поляне, покрытой подушечками темно-зеленой высокогорной травы.

— Крепость номер один, — сказал Прокопий Фомич, подводя техника к длинной прямоугольной яме, вырезанной в пластах красной и синеватой земли. — Общежитие, столовая и красный уголок. Строимся капитально!

Узкий ход вел из этой ямы ко второй. Эта была поменьше.

— Кухня, пекарня и помещение для семейных, — объяснил Снарский, намекая на себя. — А здесь, — сказал Прокопий Фомич, когда они подошли к третьей яме, — здесь будет у нас конюшня, а в этом чуланчике горн поставим — править буры. Ничего размахнулись? А с той стороны — видишь, земля навалена? — там будет склад взрывчатки. Чем не партизанский край?

Они обошли все пять ям, вырезанных словно по отвесу, и дядя Прокоп в заключение сказал:

— Строим под инженерным руководством. Павлушка-то Залетов у меня — инженер без пяти минут!

— А где они все?

— Залетов с Мусакеевым на разведку пошли в ложок, насчет жердей. А остальных вчера еще послал вниз к Прасолову за досками. Встретишь — поторопи.

— Значит, хотите доказать, что и в зимних условиях…

— А почему бы и нет? — Снарский холодно посмотрел на техника, и тот засмеялся, вспомнив, что старик не терпит сомневающихся. — Почему бы и нет? — взрывник подвигал коленом. — Я выписал мелинита на восемь месяцев. Думаю, что до весны хватит…

— Ничего не надо? — осторожно спросил Володя.

— Прасолов, небось, интересуется? Можешь доложить: входим в зиму при полной готовности.

Они простились внизу на площадке. Форд — голубой и словно обсыпанный гречкой — стоял на том же месте между гранитными глыбами. Володя сел в изодранное седло. Прокопий Фомич крикнул: «Проснись, калоша!» — и хлопнул Форда по крупу. Конь тихо двинулся.

— Эй! — крикнул Снарский, когда техник спускался по гремящей каменной мелочи к тропе. Старик стоял далеко вверху — на границе между небом и землей. — Эй! Там скажи Прасолову, чтоб взрывчатку веселее грузил! Капсюлей пусть не жалеет! И кладовщика, кладовщика он обещал!

Месяца через полтора далеко внизу, в поселке строителей, подходя однажды утром к конторе участка, девушки-лаборантки увидели перед крыльцом Форда. Взнузданный и навьюченный мешками и плоскими ящиками с клеймом «взрыв», он спал и странно покачивался при этом на шатких ногах. Тут же лаборантки заметили кирзовый сапог и колено, которое уперлось в круглый живот Форда, покрытый зимним белым пухом. Серьезный мальчишка лет пятнадцати, с варежкой в зубах, яростно затягивал на коне подпругу. Просторная телогрейка, должно быть, пятидесятого размера, сидела на этом коннике немного боком. Брюки в мелкую полоску были приспущены на сапоги. Поперек спины висела стволом вниз берданка.

На крыльцо вышел начальник участка Прасолов.

— Клава, вот получи-ка формы…

Парнишка, щелкнув наконец ремнем и посмотрев на коня со стороны, подошел к крыльцу.

— Вот здесь распишись, что получила, — сказал Прасолов. — На, держи: учет прихода и расхода, форма три, форма пять…

— А форма четыре?

— Снарский взял три книжки. Дойдешь одна-то?

— А то не дойду!

— Смотри… Знаешь, к кому едешь-то? Чтобы все было четко и никаких жалоб на условия. Снарский просил прислать ему крепкого человека. Ну вот. Что еще? Весной, как только можно будет, подъеду. Спеши, снег пойдет — не доберешься.

И Клава стала опять мальчишкой в телогрейке, молча, гордо прошла перед незнакомыми девчатами и даже споткнулась. Тут же, осерчав, она замахнулась кулаком на коня, намотала повод на руку, и Форд, шевельнув хвостом, не спеша пошел за своей новой хозяйкой по широкой улице поселка к молчаливым туманно-лиловым горам.

Поднебесное зимовье взрывников к этому времени было уже засыпано снегом. Твердый, словно облитый стеклом белый пласт обрывался над трассой дороги, срезанный зимним ураганным ветром. Три сизых дымка прямо из снега поднимались к небу, к темно-синему небу, где в четыре часа дня уже появлялась звезда. Эти три белесые нити были видны издалека, они чуть виляли то вправо, то влево и, выйдя из-за укрытия, взыграв, бросались к обрыву, вниз, в полумрак, туда, где бегали одинокие облака, все еще не найдя себе зимнего пристанища.

В большой землянке в жарком тумане висели две керосиновые лампы. На высоких нарах, свесив босые ноги к гудящей железной печке, сидели взрывники. Гришука, оттопырив красные губы, торопливо резал бикфордов шнур на метровые куски. Рядом с ним неразлучные друзья: Тимоха — мускулистый, смугло-желтый, голый до пояса, и Саша — близорукий, с рыжими завитушками на лбу, похожий на девушку в очках.

Во второй, просторной, половине землянки за длинным тесовым столом Снарский и Павел Залетов вычисляли вес зарядов. Перед уходом в горы Павел остригся наголо. Волосы его уже отросли, блестели и отливали под лампой, как донецкий уголь. У него было удлиненное лицо, крупные суставы. Павлик был скор на ходу, и за все это Гришука прозвал его «лошаком».

Карандаш Залетова резко шуршал. Снарский следил за ним, облизывая губы. Иногда он вдруг откидывался назад и, достав из-за уха огрызок карандаша, начинал спорить.

— Вот уж верно, что лошак. Куда поскакал? Где ты взял это «ку»? Это «ку» для известковой скалы!

— Правильно, для известковой, — мирно звенел басок Павла.

— А где ты видел известняки? У нас гранитный целик без трещин!

— А старый взрыв? Вы забыли? Сфера разрыхления захватывает это место или нет? Там все уже растрескано, дядя Прокоп, это уже не целик. Согласны? Вот вам и резерв экономии!

— Ладно, пиши, — говорил Снарский смущенно. — Шут с тобой…

Сквозь земляную толщу издалека доносились удары молота по железу — это Васька Ивантеев вместе с Мусакеевым заправляли буры, готовя их на завтра. Через узкий проход из «помещения для семейных», где хозяйничала жена Снарского Настя, все сильнее тянуло жареным луком.

Когда Настя в третий раз сердито зазвонила ложкой по сковородке, Снарский бросил очки на стол.

— Айда, пехота, в ружье! — скомандовал он. — Григорий, сходи за кузнецами, пусть…

Он не договорил, поднял голову и стал похож на самого сердитого запорожца с картины Репина. Наступила тишина. Удары молота за стеной оборвались, и в тишине кто-то прошел над головами взрывников по крыше — вдоль всей землянки. Хлопнула дверь тамбура, холод шмыгнул под столом к нарам. Затопали сапоги.

— Пожалуйста, проходите, головой не ударьтесь, здесь низко, — это был голос Васьки Ивантеева, странно веселый, непонятный.

— С кем это он так вежливо разговаривает? — сказал Гришука.

В темном углу шаркнула по земляному полу дверь.

— Можно? — спросил незнакомый молодой голос, и, снимая варежки с красных рук, в землянку вошла девушка в ушанке и с ружьем за спиной. Вошла и стала к стене, глубоко дыша с мороза.

Все поднялись, молча стояли у нар и у стола. Бородин полез за рубахой. Саша Пискунов снял очки, чтобы протереть, замигал и спрятал их в карман. Только дядя Прокоп остался на месте. Он повернулся к девушке боком и, подняв в ее сторону бровь, выждав паузу, с достоинством спросил:

— Откуда?

— С курсов. К вам прислали…

Девушка, нахмурясь, ждала. Она, конечно, понимала, куда пришла. Перед нею молча стояли люди, о которых шла по поселку молва, говорило областное радио, писала маленькая газетка строительства.

— Ко мне, — проговорил дядя Прокоп и опустил глаза. — Прислали, значит. — И опять повел бровью на девушку. — Ну что же, давай бумагу, — он потянул к себе очки. — Как там внизу? Скоро нас на замочек запрет?

— Заметает. Еле прошла…

— Иди сюда, дочка, — позвала Настя из прохода. — Иди переобуйся.

— Вот мы и на осадном положении, — сказал Снарский.

Через полчаса гостья сидела уже за столом, и Настя из большого чугуна разливала в алюминиевые миски крупяной суп. Тимоха Бородин, который один мог бы съесть чугун супу, сказал «мне хватит» — и отломил кусочек лепешки. Гришука отказался от мозговой кости и покраснел, когда Настя все же положила кость ему в миску. Саша Пискунов начал было хлебать громко, как всегда, и вдруг осекся.

— Ты зачем это снял очки? — весело сказал ему Тимофей и оглянулся на девушку. — Ты надень, а то ложку пронесешь мимо!

Залетов ел молча. Он уже успел надеть черную спортивную куртку с серой вставкой на плечах. Его сухой пристальный взгляд не отрывался от Васьки Ивантеева. А тот, сидя рядом с девушкой, на правах старого знакомого задавал ей вопросы.

— Как вам нравится наше жилище? — при этом он шевелил ложкой в супе, а девушка поднимала плечо, отгораживаясь от него. — И долго вы хотите у нас пробыть? — не унимался Васька. — Ах, даже до конца! Очень прекрасно?

Девушка так и не опускала плеча. На ней был старенький лиловатый свитер, заштопанный на локтях, а поверх свитера она выпустила белый воротничок. Черные волосы ее, зачесанные за уши, свободно сбегали вниз и, не достигнув воротничка, разбегались врозь. Щеки и уши отошли в тепле и пылали тяжелым огнем. Багровыми, все еще дрожащими пальцами, напряженно поглядывая по сторонам, она взяла лепешку, и сразу же Васька спросил:

— Как вам нравится наш хлеб?

— Ешь, дипломат! — недружелюбно одернул его Снарский. Ему не очень-то хотелось, чтобы в беседе с новым человеком представлял бригаду Васька, у которого и было-то всего-навсего пять классов. Он приказал глазами Залетову: говори, инженер! Но Павел и на него посмотрел издалека, как лунный житель.

— Познакомимся! — заговорил тогда он сам. — Это теперь наш кладовщик. Завтра она наведет полный учет и чтобы никаких пререканий. Зовут ее Клава. А ну, попытаем ее. Скажи нам, для начала, как надо хранить мелинит и детонаторы?

Клава мгновенно поднялась.

— Взрывчатые вещества и средства взрывания надо хранить в разных местах.

— Умница, — сказал дядя Прокоп. — Умница. Сядь. Иначе может получиться что?

— Взрыв, конечно!

— Да, — загадочно протянул Прокопий Фомич, внимательно оглядывая Клаву. И сразу хмуро принялся за суп, как только встретил ее сияющий взгляд.

«Вот оно, средство взрывания», — подумал Прокопий Фомич усмехаясь.

— Ну, что ты нам привезла, рассказывай. Да ты садись, хлебай, а то к добавке не успеешь.

— Дядя Прокоп! Она нам Форда привезла, — сказал Васька и хохотнул в миску. — Подарочек!

— Мы его уже поставили в гараж, — добавил Мусакеев.

Клава посмотрела на них, помедлила и дала ответ:

— Прасолов сказал: для взрывников нужен спокойный конь.

«Язычок!» — подумал Снарский.

Поздно вечером Прокопий Фомич, накинув полушубок, обошел с «летучей мышью» все хозяйство. Он был невысок ростом, фонарь его плыл на сантиметр от земли. Подбросив Форду сена и осмотрев заправленные буры, Снарский погасил фонарь и вернулся в землянку. За столом перед керосиновой лампой Павел — суровый, с засученными рукавами — раздвигал логарифмическую линейку. Он пробился уже на третий курс заочного института. На нарах, негромко гогоча, возились ребята — всей артелью давили Ваську Ивантеева, и тот пыхтел под подушкой, ловя ногой стену. Потом он взревел ликуя, «мала куча» перевернулась, и сразу же, как курчонок, запищал внизу Саша.

Прокопий Фомич подкрался, двинул несколько раз кулаком в шевелящийся клубок и ушел на свою половину. Здесь около печи, на топчане, натянув одеяло до ушей, покрытая сверху Настиным серым платком, спала Клавочка. Рот ее был приоткрыт, белели чистые, как молоко, зубы.

Прокопий Фомич быстро разделся, дунул на лампу и полез к себе, под занавеску.

— Ты чего усмехаешься, Проша? — спросила Настя. — Небось, четвертинку трогал?

— Тут не четвертинка. Тут побольше… Девка, как по-твоему, красивая?

— Будто и сам не можешь разобраться.

— Саша-то с Тимофеем, — сказала она через минуту, — не разговаривает. Обиделся за что-то.

— Что я и говорю. Беда с ними теперь. Место, место больно неподходящее. Как на льдине. А то бы весело на них посмотреть. Вот она, взрывчатка-то, слышишь? Весь день ведь работали — и хоть бы что! Хватит вам, черти, набесились! — гаркнул он, забыв, что рядом спит Клава.

— Ладно, чего тебе? Набодаются — уснут. Взрывчатка… Мы с тобой здесь для чего?

И взрыв, конечно, произошел. На следующее утро Васька сел за стол чисто выбритый. Он даже брови подбрил. А Саша действительно поссорился с Бородиным — из-за неосторожной шутки по поводу очков. Он подсел к Ваське, оба пошептались и после завтрака вместе ушли на участок Ивантеева.

В полдень, когда по всему ущелью гремела канонада, Снарский, стоя над площадкой, увидел в бинокль Клаву. Ее телогрейка быстро мелькала среди гранитных нагромождений. А по сторонам, как разведчики, скользили Васька Ивантеев и Саша. Они выкидывали при этом, забавные и рискованные штуки, прыгали чехардой через камни, а Саша даже пробежал по острию гранитной глыбы, нависшей над обрывом, и Снарский протянул вперед руку, чтобы удержать его, — Саша был без очков.

Клава не смотрела на них, шла, презирая препятствия, словно нацелилась на одну точку. Она спешила, как пожарный инспектор спешит на происшествие.

— Эгей, кавалерист-девица! — крикнул Снарский, когда она подошла ближе. — Куда?

— Дядя Прокоп, Ивантеев четвертую сумку мелинита требует. — Клава остановилась.

— А. ты что ему сказала?

— Я сказала, что проверю расход.

— Нет, она не так сказала, — Васька толкнул Сашу на Клаву. — Я сейчас вот скажу дяде Прокопу!

— Ну и скажи!

— Как надо сказала! — Снарский засмеялся. — Так их! Проверь, проверь как следует. Лихачи. Право, лихачи!

И Клава зашагала еще быстрее, напрямик, словно наметив вдали новую точку.

— Сейчас она нас разоблачит! — закричал Саша и подмигнул Прокопию Фомичу.

Вечером перед ужином Клава уселась за стол, широко раздвинув локти, как школьника. Постукивая карандашом по зубам, она стала вычислять расход взрывчатки — многовато ушло ее за день. Подсели к столу и взрывники — подвести итоги дня. Залетов подвигал своей линейкой, пошептал, оглянулся и увидел, что все уже спрятали карандаши и выжидают.

— Чего это вы замерли? — удивился Снарский. — Что это вдруг? Ну-ка, выкладывайте достижения. Григорий!

Гришука взял мел, подошел к доске показателей, к листу фанеры, поставленному у стены, и, соединив скобкой фамилию Мусакеева со своей, написал — 132.

— Вот это малыши! — удивленно протянул Снарский. — НастяI Смотри, что делается! Рекордный день!

И тогда, нехотя, поднялся Ивантеев.

— День рекордный, — сказал он, медленно рисуя красивую фигурную скобку — для себя и Саши. Потом он вывел по очереди единицу, пятерку н тройку — 153!

И странно — никто не закричал «ура», не затопал, радуясь этому успеху.

Клава посматривала снизу на Ваську, на Снарского. Потом взглянула на фанеру и чуть слышно стукнула карандашом по белым зубкам. У фанеры стоял Залетов. Прокопий Фомич из-под руки косо смотрел на него: интересно все-таки, как повернулся сегодня характер у этого всегда занятого студента, у инженера без пяти минут!

А Павел спокойно раздвинул линейку и написал — 118 — то же, что и вчера.

— Павлушка верен себе, — сказал Снарский, светлея. — Ни гром ему, ни гроза. Хорошо тянет. Ровно.

Он снова почувствовал неприятную тишину и удивленно посмотрел на взрывников. Сзади него стояла Настя и чуть заметно качала головой, словно отвечая своим мыслям.

Утром опять заходил пол в землянке, загрохотали горы и острый фруктовый запах взорванного мелинита потянулся над камнями. Прокопий Фомич натянул ватные штаны. Настя обвязала его грудь платком и помогла надеть телогрейку. Он нахлобучил ушанку, похлопал рукавицами и поднялся наверх. Ах, какое утро, какое яркое горное утро ослепило его! Хрустя снежком, он даже пробежался по траншее, прорытой в снегу. Вышел к скалам и увидел облака прозрачного зеленоватого дыма. Ветер рассовывал их по впадинам и щелям. «Бах! Бах!» — раздалось слева, и бригадир сразу понял: палят Гришука с Мусакеевым.

Потом и справа вдалеке стрельнули вверх две грязно-коричневые пыльные струи и еще три, и пять — они приближались, словно это гигант переставлял свои высокие дымные ноги. И с запозданием донесли тяжелые удары его шагов.

Великан сделал пятнадцать шагов, положенных ему по правилам техники безопасности, и продолжал переставлять свои прямые ноги, точно вышел из повиновения. Все ущелье загрохотало, все камни были разбужены и отвечали тревожными отрывистыми щелчками на громовые разряды мелинита. «Семнадцать, девятнадцать…» — считал Снарский и вдруг затоптался на краю скалы, полез вниз.

— Я тебе сейчас пропишу, — гудел он в усы, досадливо крякая, и продолжал считать: — Двадцать четыре, двадцать пять… Да ты с ума спятил!

Он побежал по щебню, ударяясь об острые края гранитных глыб. Далеко впереди него вырос последний дымный столб и заклубился, рассеиваясь. Стрельба отступила за горы, постепенно угасая.

— Я накину на тебя вожжу!.. — Прокопий Фомич замедлил шаг. Множество зеленых искр внезапно закружилось вокруг него, и он поднял руку, чтобы разогнать их. — Я пособью с тебя форс! Тридцать зарядов! Ах, чурка бессовестный!

Яркий красный флажок трепетал впереди над камнями, и Снарский остановился.

— Бородин! — крикнул он оглядываясь… — Эй, кто тут есть?

— Есть! Есть! — защелкало эхо.

И сразу Прокопий Фомич погас, опустил руки. Из-за камней в обнимку вышли двое — озабоченный, испуганный Павел и Бородин. Тимофей странно переставлял ноги, обхватив Павлика за плечи. Он был бледен, на лице чернела размазанная кровь.

— Тимоша, что с тобой? Что с ним?

— Не говорит. — Залетов посадил Тимоху на камень. — Бежал ко мне в укрытие и упал.

— Камнем? — дядя Прокоп присел на корточки перед Тимофеем. — А, Тимоша?

Бородин вздохнул, не поднимая головы.

— Не камнем. Оступился. Прямо головой, лицом…

— Рвоты не было?

— Нет.

— Ну ничего, милый. Как же это ты? Не бойся, говори…

— Как начало рваться… Как пошло — совсем рядом…

— Понимаю. А зачем же тридцать-то зарядов положил? Нельзя, инструкция не велит. Шнур — это сто секунд. Ты зажигаешь, смотришь, чтоб какой заряд не пропустить, а огонек — бежит! Не торопится, но и не ждет, пока ты со всеми тридцатью управишься. Пятнадцать поджег, и хватит! Уходи…

— Ты не прорабатывай меня, дядя Прокоп. Ладно?

— Это уж мы потом решим. Ну, веди его, Павлик. Снежку ему приложи. Пусть полежит до вечера…

Перед обедом один за другим в землянку стали подходить взрывники. Они спускали с плеч и ставили к стенке свои брезентовые сумки, снимали телогрейки и молча садились на нарах около Бородина. Тимофей, не глядя ни на кого, усердно караулил огонь в печке, подбрасывая дрова. Волосы его были начесаны на лоб до бровей, и все же на переносице был виден край большого ржавого пятна — Настя не пожалела йода. Нос Тимофея стал шире, голубая опухоль наплыла под глазом.

— Бородин остался невредим, — шепнул Васька Ивантеев.

Гришука толкнул его коленом, косясь на Снарского.

Прокопий Фомич загадочно молчал за дальним концом стола. Выпятив кадык, он рассматривал прогнутые жерди потолка. Когда все собрались, он разгладил обеими руками седые волосы вокруг плеши и сказал:

— Клавы нет? Начнем без нее. Давай, ребята, к столу.

Подумал, посмотрел на ребят и, отодвинув лавку, ушел на свою половину. Он молча полез под занавеску, отбросил в сторону подушки, вытащил из угла знамя в зеленом чехле и вышел к бригаде. Там, у стола, он снял со знамени чехол, обнажив знакомый всем ярко-розовый шелк и желтую бахрому. Прокопий Фомич развернул полотнище, полюбовался золотым шитьем и поставил знамя к стене так, чтобы были видны слова «лучшему коллективу».

— Когда-то бригаду Снарского считали лучшим коллективом, — он с удивлением покачал головой. — Президиум будем выбирать для ведения? Чего молчите?

— Не надо президиум, — сказал Мусакеев.

— Не надо, так не надо. Я хочу поставить вопрос, — железный басок Снарского прорвался и гневно задребезжал. — Я хочу поставить вопрос так: не рано ли дали нам это знамя? Как, по-вашему, можно держать переходящее знамя строительства там, где творится безобразие? А, рекордсмен? — спросил он, глядя на Ваську Ивантеева. — Достоин ты знамени? — И Васька опустил свою белесую голову. — Все-таки чувствуете… — дядя Прокоп смягчился.

Он чиркнул спичкой, стал раскуривать трубку, высоко подняв брови над огоньком.

— Я, конечно, уверен, серьезное испытание вы выдержите, как один, все. А вот пустячок, мелкий случай — и вот они вы, оплошали. Давайте в корень посмотрим. Тимоша, скажи нам, чего ты хотел? Встань! — загремел бригадир, приподнимаясь, и застыл, держа трубку в кулаке.

Тимофей встал.

— Я тебе сейчас скажу, чего ты хотел: чтобы всех ребят окончательно посрамить, а самому в герои выйти. Не так, что ли? И ты, Василий. Где ты раньше был со своим рекордом? И Сашка — вон он, до сих пор очков своих гнушается. И ты, Григорий, не лучше.

— А из-за чего? — дядя Прокоп развел руками, улыбнулся хитро. — И это ясно! В мое время такой вопрос кулаком решали. Или богатством — у меня, мол, гармонь нова, я первый парень. И у вас, по существу, то же. Чистейший пережиток капитализма. Это в нашей-то бригаде!.. Постойте, я что-то запутался. Ведь вы и капитализма-то не видали!

— Дядя Прокоп! — Гришука встал рядом с Тимофеем.

— Погоди. Вы — взрывники, вы должны помнить, для чего вы посланы сюда. Прежде всего — цель. Как только подумаешь о цели — она тебя сразу просветит. И двести процентов дашь и триста — и никаких нарушений не сделаешь! Когда ты будешь отдан цели, тогда и людей к тебе потянет, Вася. Не надо будет и брови подбривать.

В это время хлопнула дверь тамбура.

— Вот и она, — сказал Снарский.

В землянку вбежала Клава, обвязанная серым платком до глаз.

— Сядь сюда, Клавочка. У нас собрание.

Клава размотала платок, сдвинула его на плечи.

— Ивантеева с Сашей отругайте, Прокопий Фомич. Очень они вредные.

Уселась поудобнее, и телогрейка коробом поднялась на ней, как водолазный костюм.

— Уже отругал, — сказал Снарский. — У меня вот штука есть, — он поднял над столом бинокль и погрозил. — Всех проверю. Вот — Павлик. Все бы так — каждый день дяде Прокопу по сто восемнадцать процентов выкладывали. Без беготни. Смотришь, к маю весь план свернули бы.

— Так я повторяю, — Снарский поднялся, и Тимофей, почувствовав строгость в голосе бригадира, тоже встал. — Повторяю: будем бороться за то, что написано у нас на знамени. За оба слова. За «коллектив» и за «лучший». А ты, Клава, бери Тимофееву сумку. Вместо него пойдешь. Я отстраняю его от взрывных работ на неделю.

После обеда Залетов посидел за столом, подумал, потом хлопнул себя по коленям и пошел к нарам одеваться. Он перепоясался поверх коротенькой телогрейки широким ремнем, завязал под нижней губой ушанку, повесил на плечо сумку и, натягивая рукавицы, рослый, занимая почти всю землянку, прошел к выходу.

— Готова, что ли, Баринова?

— Готова, Залетов, — сказала Клава сквозь платок, и глаза ее засмеялись в треугольном окошке.

Взрывники проводили их любопытными взглядами. Саша был уже в очках, и по этому поводу Васька, одеваясь, заметил:

— Гляди, ребята, Пискунов уже поборол пережиток!

Не одевался только Тимофей. Прямо от стола он пошел к печке и взялся за кочергу. Снарский, уходя, положил на нары книжку.

— Зубри технику безопасности, Тимоша, не серчай.

И опять заходила канонада по ущелью, и за белыми, снежными зубцами ожила, защелкала, отвечая взрывникам, сияющая горная страна. Прокопий Фомич до вечера с биноклем лазил по камням и кручам. Он ждал, будет ли еще взрыв или уже окончилась серия? Нет, все шло нормально. Только Гришука один раз тайком от Мусакеева прикусил капсюль зубами — чтоб лучше держался.

«Похоже, что взрывчатка сгорела», — подумал дядя Прокоп вечером, когда взрывники стали выписывать на фанере свою выработку за день: Саша с Ивантеевым дали всего лишь 114 процентов. Снарский сумел разгадать и согласное молчание бригады — ребята наблюдали за Павлом и Клавой. Но и здесь все было в порядке — Залетов, как пришел, даже не оглянулся на кладовщицу. Он разложил на столе свои книги, снял с крючка лампу, и лицо у него еще больше вытянулось, а на лбу залегли две толстые складки.

— Занимайся, — сказала Клава, прошла мимо него на цыпочках и двумя пальцами простригла его волосы. Она повесила на гвоздь телогрейку и, — ту-ру-ру — напевая, ушла к Насте готовить ужин.

И на следующий день и через неделю в землянке звучало это тоненькое «ту-ру-ру» — все шло спокойно. А потом, вот так же вечером, когда все собрались за столом и достали карандаши, Клава вдруг подошла к фанере, стукнула мелом и остановилась.

— Дядя Прокоп!

Снарский оглянулся. Под красноватыми пальцами кладовщицы стояла большая меловая цифра — 2. Не скрывая радости, Клава оглянулась на взрывников, поправила локтем волосы, нарисовала рядом с двойкой большой нуль и опять оглянулась.

— Пиши до конца! — закричал Снарский. — Настя! Смотри, что делается!

Клава еще раз стукнула мелом и получилось — 201.

И опять, как в тот раз, забежала в землянку тишина. Только сейчас все было по-другому, и по-новому остро блестели очки Саши.

— Пашка, поделись! Как это вы?

— Как удобней, — сказал Залетов и засмеялся. — Ты так спрашиваешь, как будто мы сороку служить научили. Вон Клава сейчас все растолкует. Давай, Баринова, растолкуй.

— Э-э, нет. Второпях — это я не признаю. — Снарский твердо положил руку на стол. — Завтра кончаем на час раньше и — милости прошу на лекцию. А бригадиру разрешается и сейчас узнать, — он ухмыльнулся. — Айда со мной на кухню, мастера!

На кухне около печки дядя Прокоп выспросил у Клавы и Залетова все до тонкостей, все, кроме одного вопроса. Этот вопрос он так и не смог задать, начал чесать спину, косо поглядывая на Клаву, подыскивая самые неопределенные, безопасные слова.

— Молодцы, — сказал он, наконец, и положил руки им на плечи. — Благословляю! Так и продолжайте, в том же духе. У вас пойдет!

На следующий вечер взрывники собрались слушать лекцию. Прокопий Фомич занял председательское место, посмотрел на бумажку, куда он весь день записывал тезисы, и начал вступительное слово.

— Мы, взрывники, — передовой отряд, — сказал он между прочим. — Мы — артиллерия, с нас начинается бой. Взрывники идут впереди. Бригада маленькая, а открывает фронт для целого участка. Мы должны молниеносно и чисто сделать свое дело, разворотить к лешему все скалы и убраться на новые позиции. И, дай бог, не сглазить, начали мы неплохо. Сейчас Клава и Павлик нам расскажут: простая штука, никакой хитрости нет, а мы через это дело будем вдвое сильнее. Давай, Клава, выходи на трибуну.

Клава перевернула фанерный лист, взяла мел. Она нарисовала у самого края крестик, похожий на человечка, — «это Залетов», и хитро посмотрела на Павла. Потом провела от «Залетова» прямую линию и на другом конце ее поставила еще один крестик — «это я». А посредине расставила двенадцать кружков — «это заряды».

— Вот так мы работали до вчерашнего дня, — сказала она. — Я сторожу, чтобы никто не подошел, а Павлик идет ко мне и поджигает шнуры. Теперь посмотрим, что он придумал.

Она провела под первой линией вторую — через всю фанеру, перечеркнула ее посредине и отложила вправо и влево по двенадцати кружков.

— Теперь у нас две серии, — пояснила она, упираясь мелом в доску и обводя внимательным взглядом всю бригаду. — Понятно?

— Давай, давай дальше, — Васька вылез из-за стола и подошел поближе.

— Во-от. Мы с Залетовым поставили с обоих концов по флажку и идем навстречу. Кладем заряды, каждый на своей серии. Вот здесь мы встретились. Здравствуй, Залетов! Все готово? Все! Ну, до свиданья, — и идем обратно, поджигаем шнуры: он у себя, а я у себя. Подожгли, разошлись, я вот здесь около флажка в укрытии стою, а он на том конце. Вот и все.

— Как взрывы считаете, скажи, — напомнил Снарский.

— У нас шнуры разной длины, — сказал Павел из-за лампы. — Сперва у Бариновой серия взрывается, а через полминутки — у меня начинает рваться.

— А эффект, эффект?

— Пожалуйста! — Клава ожила, даже как будто рассердилась. — Пожалуйста! Заняты делом не один, а двое. Это не эффект? Охраняют опять же двое, а не один. Нас было шесть в бригаде, а теперь нас двенадцать!

— Какие вопросы к лектору? — спросил председатель.

— У меня вопрос, — отозвался Мусакеев и встал.

В продолговатых черных глазах его кипела незнакомая лихорадка. — Снарский, на моем пикете есть четыре камня. И есть отметка. Стенку на два метра глубже надо взять. Я камни не трогал. Будем делать камеру — побольше заряд добавим. Стенка отлетит, камни вниз собьет. Все будет за один раз!

— Ах ты, милашка! — Прокопий Фомич не донес трубку, замер, просиял. — Ребята! Вот он где, эффект! Послушал — и у самого искра загорелась. Вот она где начинается красота!

Мусакеев все еще стоял — широкий, одетый в длинную гимнастерку, похожий на маленького толстенького военного. Гришука попробовал посадить его, но малыш даже не шевельнулся. Он смотрел на свои камни.

И тут, блеснув очками, вскочил Саша.

— Дядя Прокоп! Послушайте меня! — закричал он, и все засмеялись: еще одна искра! — Дядя Прокоп! Надо так сделать: Пашку и Клаву надо разделить! Павлик пойдет с Гришукой — ему будет показывать…

Клава, стукнув мелом, холодно посмотрела на Сашу. Губы ее дрогнули.

— А Клава еще с кем-нибудь, с Васькой пойдет! — кричал Саша, еще больше разгораясь. — Для передачи опыта! Новое дело-то!

«Эх ты, опыт, зеленая трава», — подумал Снарский.

— А вы, дядя Прокоп, берите нас с Мусакеевым! И Бородина возьмем! Чтоб сразу. Чтоб без задержки! И Форд пригодится — будет взрывчатку возить!

— Ну что ж, — Прокопий Фомич помедлил. — Ты как, Павлик, приветствуешь такую комбинацию?

И большой, суровый Павел странно зашевелился, ему стало тесно за столом. Гришука подбежал к нему, горячо зашептал прямо в лицо:

— Меня, что ли, не знаешь? Давай со мной! Он приветствует, дядя Прокоп!

— Что Клава думает? — спросил Прокопий Фомич. — Может, оставить вас с Павликом?

— Закреплять, что достигли, — добавил Васька.

И Клава вспыхнула.

— Чего мы достигли? Чего? — она резко повернулась к Ваське. — Нет, ты скажи — чего?

Гневная, сдержанная, она положила мел около фанеры и, проходя мимо Ивантеева, убрала локоть. Залетов, глядя на нее, чуть-чуть подвинулся. Снарский заметил этот сигнал. Но тут же рядом с Павлом на лавку — на Клавино место — впрыгнул Гришука.

— Павлик, мы с тобой завтра — ох, и дадим!

Клава тряхнула волосами и села около Снарского. Наступила тишина. Она медленно остывала, и когда остыла, Васька кашлянул, попробовал голос:

— Вроде и расходиться не хочется. А, дядя Прокоп?

— А чего нам расходиться?

Снарский встал и быстренько ушел к себе.

— Вечер наш, землянка наша, — сказал он, появляясь в проходе, перелистывая на ходу большую книгу в газетной обертке. Это означало, что у дяди Прокопа очень хорошее настроение.

— Чего мы тогда читали? — Он надел очки. — Про Балду читали? Ну, тогда давай про царевну и про семерых богатырей. Нас как раз семеро, богатырей-то.

Все заерзали на лавках, подсели ближе.

— Без меня не начинайте! — крикнула из прохода Настя. — Иду!

Снарский подождал, окинул всех беглым взором, дремучим, как сказочный лес, и возвестил:

— «Царь с царицею простился, в путь-дорогу снарядился…»

Начался один из тех неожиданных семейных вечеров, которыми Снарский иногда заканчивал удачный рабочий день. Взрывники притихли. Перед ними, воинственно светясь, крутя над головой пальцем, играя бровью и плечом, выступал их маленький старичок — родной, лукавый и мудрый. Дядя Прокоп и сейчас был верен себе. Одному ему ведомыми путями он перенес сказку из тридевятого царства в жарко натопленную землянку, а своих богатырей сделал ее героями.

— «Белолица, черноброва», — прочитал он, остановился, — лишь остановился, и Клава заулыбалась.

— «Нраву кроткого такого», — продолжал он смиренно, и взрывники, конечно, поняли, о чьей кротости идет речь. Они уже узнали этот кроткий нрав!

И наступил такой момент: Снарский умолк, пробежал глазами страницу, крякнул с удовольствием и поднял палец.

— «Старший молвил ей: „Девица, знаешь: всем ты нам сестрица, всех нас семеро, тебя все мы любим, за себя взять тебя мы все бы рады…“»

И, разведя руками, дядя Прокоп резонно ответил за царевну:

— «Для меня вы все равны, все удалы, все умны, всех я вас люблю сердечно, но другому я навечно отдана. Мне всех милей королевич Елисей». Вон как отбрила, — сказал Снарский. — Смотри-ка! «И согласно все опять стали жить да поживать!»

Дочитав до конца, он со вздохом закончил, глядя на последнюю страницу:

— Сказка ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок, — хотя эти слова вовсе и не были там напечатаны.

— Клава, кто же у тебя королевич Елисей? — спросил Васька в тишине.

— Вот еще! — Клава покраснела, сердито отодвинулась. — Нужно мне!

— Нельзя и спросить! Ты не обижайся. Ты скажи нам все-таки.

Кладовщица не ответила.

— Клав!

— Дурак! Пристал… — у нее даже слезы выступили.

— Ужин, что ли, собирать? — осторожно спросила Настя.

— У богатырей о таком деле не спрашивают, — расправляя плечи, сказал Снарский.

Прошло два месяца — декабрь и январь. Склад взрывчатки опустел наполовину. Порожние ящики из-под мелинита Клава вымыла горячей водой, просушила и сложила штабелем в снежной траншее.

Каждое утро пол землянки начинал вздрагивать от частых подземных ударов. Они чередовались, — то дальше, то ближе, то сразу вместе, перекатом — по всему ущелью.

— Даже на слух заметно, что другая работа идет, — говорила Настя, провожая Прокопия Фомича. — Как ты думаешь, там слышат?

— Там? А то нет? У Прасолова сейчас форточка открыта. Он нашу музыку любит.

Снарский был доволен — положение на трассе вполне соответствовало расходу взрывчатки. На тринадцати пикетах лежали все те же гранитные глыбы, но каждая из них была теперь оплетена сетью крупных и мелких трещин. Стоило сунуть лом в одну из этих щелей — и глыба рушилась, превращалась в ворох щебня.

Прокопий Фомич все чаще рисовал на фанере простенький чертежик — линию, разбитую на двадцать пикетов. Он прикидывал, сколько месяцев осталось до конца работы, и получалось — два с небольшим.

— Вот это номер! — изумлялся он, сидя на корточках перед чертежом, почти касаясь лбом фанеры и пуская вверх дымную струйку. — В марте! Вот это задача! Что же дальше делать будем? Придется за цельную скалу приниматься…

Каждый раз, услышав эту беседу Снарского с самим собой, взрывники начинали возбужденно шептаться:

— Тимофей, ты сколько до обеда сделал?

— Сто два. А вы?

— Сто пятнадцать.

— Дядя Прокоп! Павлик с Гришукой опять дали сто пятнадцать!

— А? — Снарский оборачивается к ним.

— Честное слово! Дядя Прокоп, они сами говорят! Не веришь?

Прокопий Фомич, не отвечая, долго смотрел на ребят, качал головой. Они смущались, начинали тихонько посмеиваться, затевали возню. А дядя Прокоп, совсем присмирев, смотрел, смотрел на них, сидя на корточках, утопив палец в пепле трубки.

Один раз, не выдержав его взгляда, Гришука бросился на Ваську Ивантеева. Тот с хохотом принял его в объятия, придавил, стал мять. Вынырнув из-под его руки, Гришука посмотрел Снарскому в глаза и сказал:

— Дядя Прокоп! Я знаю, о чем ты думаешь. Ты думаешь про нас!

— Я вспомнил, — сказал Прокопий Фомич, медленно поднимаясь, и усмехнулся, — я припомнил, как вы писали свои проценты. Сто пятьдесят, сто тридцать, а хвастовства, обиды на все триста. А теперь вот двести даете — и радуетесь, когда вас перегонят. В чем дело? Может, я не понимаю.

— Это мы, чтобы скорее план кончить! — сказал Гришука.

— Пусть он сделает триста, — маленький Мусакеев спокойно подошел к Гришуке. — Пусть пятьсот. Я ему скажу спасибо.

Тут Гришука неожиданно дал ему подножку и сам же полетел на нары.

— Простой человек. Не хитрый, — сказал Мусакеев смеясь. — Работает хорошо.

Им было весело и просторно в маленькой землянке, где даже повернуться негде — вот нары, а вот уже и стол. Считая взрывы, они не замечали, как убегают дни, один за другим. А дни, между тем, стали длиннее, синева неба гуще, и все ослепительнее были переливы солнца, все теплее становилось спине под этим сияющим весь день горном. Блестящая снежная корка около землянки порозовела, и дядя Прокоп однажды остановил всех около тамбура:

— Кто скажет, что это такое?

— Это от взрывчатки, — сказал Саша.

— Нет, милые. Вы молодые, должны знать. Это простая штука — снежные бактерии ожили. Это самая настоящая весна.

А у Залетова и кладовщицы весна была особенная. Павла теперь только и видели на трассе, где они с послушным Гришукой неизменно давали по две с половиной нормы, или же за столом, перед лампой, поставленной прямо на учебник. Волосы его уже пора было подстричь. Ложился Залетов позже всех, и ночью, когда все спали, можно было услышать его сосредоточенный, суровый шепот.

Каждый вечер к нему подсаживалась Клава и, захватив локтями четверть стола, начинала выписывать в тетрадке столбики цифр. Она строгала бритвой карандаш и сдувала стружки в сторону лампы. Иногда она спрашивала:

— Сколько будет восемнадцать умножить на четырнадцать? Кто скажет? Скорей!

И, конечно, с нар отвечал Васька, и, конечно, ошибался:

— Двести сорок два!

Кладовщица давно уже перестала напевать свое «ту-ру-ру», что-то медленно горело в ней. Как-то утром, когда все одевались, чтобы идти на трассу, Клава невзначай сказала Павлу:

— Залетов, у тебя ватничек на мой рост. Давай поменяемся! Теплее будет — и тебе и мне…

И они тут же обменялись телогрейками.

— Тепло тебе? — спросила Клава.

— Небо и земля! А тебе?

Клава кивнула.

И Васька — он всегда был начеку, — Васька подошел к ней со своей телогрейкой.

— Примерь, может, и моя подойдет. Надевай, не бойся!

А когда Клава примерила громадный ватник, Васька сам надел его и пошел к нарам, поглаживая грудь и спину, оглядываясь на взрывников.

— Теперь и мне будет тепло!

Прокопий Фомич стал замечать в Ваське новую черту. По вечерам, когда взрывники, поужинав, сбивались в «кружок бритья» или «кружок моментального ремонта обуви», Ивантеев начинал вдруг пересаживаться с места на место и все оглядывался, все искал что-то.

И один раз, взяв фонарь, чтобы навестить коня, Снарский остановился у выхода и сказал:

— Ты что, Вася, шапку потерял? Вон она, висит. Пойдем-ка сена Форду принесем.

На снегу, под звездами, Васька, выдирая из стога охапку сена, обернулся к Прокопию Фомичу:

— Дядя Прокоп! Может, меня еще с кем пошлешь. Я опыту уже набрался!

Снарский смотрел в фонарь, регулируя фитиль. Он не ответил Ваське.

— Честное слово. А то она молчит, молчит. А ты знаешь, я какой. Мне поговорить надо. А то я вроде виноват в чем получаюсь. Дядя Прокоп…

— Подумаю, — сказал Прокопий Фомич.

В середине февраля поздно вечером, лежа за занавеской, он услышал в большой землянке шлепки босых ступней по полу.

— Тебе чего? — спросил Залетов. Он, как всегда, сидел за столом.

— Давай-ка отодвинь, Паша, книжечки, — это был голос Васьки — деловой, суховатый. — Давай-ка побеседуем.

Наступила тишина. Пискнуло полено в печке.

— Павлик, — сказал Ивантеев, — хочешь, мы тебе сейчас постановление объявим? Слушай: сего числа февраля четырнадцатого дня…

— Прокурор! — крикнул Тимофей под одеялом.

— Сего числа… — Васька возвысил голос.

— И до конца работ!.. — с дальнего конца нар в тон ему провыл Гришука.

— Правильно. И до конца… взрывник Залетов заступает с Клавой. А Гришука Мухин переходит в часть полковника Ивантеева.

— Ты о чем это?

— Ничего не знаю. Оглашаю постановление. Подписано всей бригадой.

— Можешь обжаловать генерал-директору взрывных работ! — сказал Саша.

Снарский засмеялся, закашлял: «Ох, господи, ну и выдумщики!»

— Слышишь? Генерал утверждает, — сказал Васька.

Прокопий Фомич поджал ноги, отдернул занавеску. Он хотел было спрыгнуть на пол. Рука Насти удержала его за плечо, и тут в слабом отсвете, отраженном стенкой прохода, он увидел голову и плечи Клавы — кладовщица неподвижно сидела на топчане.

И, поскорее задернув занавеску, подпрыгнув несколько раз с боку на бок, Снарский громко объявил:

— Правильно, Вася! Пусть попробует не подчиниться!

Нет, но что же это сделалось с ними! Дядя Прокоп кашлянул и опять повернулся.

— Проша, — шепнула Настя. — Я Павлика сразу поняла. Как она пришла к нам, как села за стол, он сразу заперся в себе. Вроде тебя. Ты тоже все молчал…

— Но ребята каковы! А? Ты думаешь, они сейчас так и заснут? Человеку восемнадцать лет — ты знаешь, что это такое?

Утром Снарский убедился в том, что постановление было принято бригадой всерьез. Взрывники затянули завтрак на целый час. Тимофей, Саша и Мусакеев похвалили лапшу и попросили добавки. А Ивантеев с Гришукой наскоро съели свои порции, сахар — за щеку, лепешку — в карман, надели телогрейки и, на ходу подхватив сумки, затопали по доскам наверх.

— Домовые! — сказал Снарский им вслед. — Саша, закрой дверь.

— Подозрительное бегство! — заметил Мусакеев.

Клава допила свой чай, поднесла ко рту платочек, потом сунула его в рукав и, ожидая приказаний, стала смотреть на дядю Прокопа спокойными ясными глазами. «Не прошибешь!» — подумал Снарский и, прищурясь, официально произнес:

— Я нахожу нужным восстановить прежний порядок. Для пользы дела.

— Непонятно, дядя Прокоп, — Мусакеев тихонько засмеялся в кружку. — Разъясните, пожалуйста.

— Тебе, Клава, придется опять работать с Залетовым. — И Прокопий Фомич с усталым видом протянул ей свой стакан. — Налей мне чайку и отправляйтесь. Чертова вода. Пей, пей ее, и никакого толку. Солей нет…

— Можно идти? — спросила Клава.

Дядя Прокоп кивнул, угрюмо прикусывая сахар.

— Ты готов, Залетов? — спросила она, снимая телогрейку с гвоздя.

— Готов, — Павел спокойно шагнул из-за стола.

— Берите крайний пикет, двухсотый, — сказал Снарский.

Повесив на плечи сумки, они молча вышли, постояли у тамбура — и бегом протопали по крыше землянки. Тимофей, Саша и Мусакеев сорвались с мест, без шапок выбежали в тамбур.

— А ну, не подглядывать! — дядя Прокоп поставил стакан.

Но и сам он не удержался — вышел к ребятам. Все трое взрывников тянулись на цыпочках к окошку.

— Наперегонки бегут! — сказал Саша.

Раздвинув ребят, Прокопий Фомич сердито приник к стеклу. Ярко горел под утренними лучами снег — весь в розовых пятнах. И вдали, ломая блестящую корку, проваливаясь по колено, бежали, барахтались и снова бежали две черные фигуры. Они спрыгнули вниз, на площадку, и тогда Прокопий Фомич выпрямился.

— Ну что? Можно так бежать, когда на тебе сумка?

— Запрещается! — Тимофей вздохнул и опять потянулся к окошку. — Убежали…

В апреле к конторе участка верхом на Форде подъехал Залетов — первый вестник с зимовки. По одному только виду лошади все поняли, что у взрывников дела идут хорошо. Форд растолстел в горах и повеселел. Залетов передал Прасолову записку Снарского и в тот же день уехал в город на экзаменационную сессию.

А Прасолов, как только прочитал эту записку, сразу же застучал кулаком в фанерную стенку — к техникам.

— Полка готова! Собирайтесь к Снарскому! Слыхали? Он еще лишний пикет прихватил!

В первых числах мая, оседлав Форда, начальник сам отправился к Снарскому. Трудно было узнать ущелье. На склонах, его, на площадках, темнели юрты, издалека похожие на копны сена, дымок курился над скалами, и несколько сот колхозников-добровольцев сталкивали под откосы мелкие камни и высыпали из тачек щебень — все, что осталось от гранитных глыб.

На поляне вокруг землянок зеленели все те же травянистые подушечки. Но сейчас была весна, и каждая из них выбросила вверх свой синий цветок на высокой ножке. Прасолов разнуздал коня и отпустил его. Форд поскакал к своей зимней конюшне.

Снарский был в складе. Вместе с Клавой они пересчитывали остаток капсюлей и укладывали их в картонную коробку. Начальник остановился в дверях и кашлянул. Дядя Прокоп поднял голову, встал. Они умолкли оба посреди склада, четыре руки соединились в крепком пожатии.

— Лев! — сказал Прасолов. — Лев!

Через час они уже шли по трассе, осматривая полку, вырубленную в граните.

— Мы тебе выделили сборный домик, — сказал Прасолов. — Будете теперь жить культурно.

— Культурно! Жить в нем кто будет? Мы — народ кочевой. Вот опять перебираемся на новое место.

Он нерешительно посмотрел на Прасолова.

— Ох, и дела были у нас!

— Какие же дела?

— Какие? — взрывник спохватился. — А сам будто не видишь. Вон какие — ударные дела!

— А кладовщица ваша новая как?

— Ты про Клаву? Ничего… — и дядя Прокоп сразу перешел к делу: — Понимаешь, Залетов что придумал! Удвоил нам рабочий день! Давай-ка нарисую тебе, чтоб понятней было. Вот это — заряды. Этот крестик — Залетов. А этот вот… ну, допустим, Снарский…

Они наклонились над теплой гранитной плитой, и камень этот через минуту стал для них широким чертежным столом. И, как всегда получалось у них при встрече, Прасолов и Снарский недолго говорили о зиме, которая осталась позади и казалась теперь совсем легкой. Прасолов изобразил на камне лето, разбил на месяцы и недели, а далекий июль подчеркнул и поставил над ним вопросительный знак.

— Вопрос тебе знакомый. Успеешь?

Дядя Прокоп взглянул на камень — не на вопросительный знак, нет, на свои два крестика, у которых были простые человеческие имена.

— Ответ тоже будет знакомый, — он улыбнулся и покачал головой. — Моя бригада другого ответа еще не давала.

1951 г.