Повести и рассказы

Дуся и Тимофей

Барак путейцев стоял в долине в пяти шагах от высокой железнодорожной насыпи. Далеко внизу река, вылетев из-за слоистой скалы, разбегалась в россыпях гальки множеством белых ветвей.

В общежитии были только две женщины. Одна из них Настя — жена Снарского, пожилая, полная, неторопливая. Она была признанной хозяйкой общежития, хоть и не занимала в бараке табельной должности. Все пятеро взрывников из бригады Гришуки Мухина — бывшие ученики Снарского — были обшиты ею и накормлены за ее выскобленным добела столом. Из открытого окна Настя весь день слышала, как вздрагивает чистая горная синева, словно по небу ходит гигант. Это взрывники подавали о себе весть.

Остальных тридцать человек — десятников и рабочих путевого строительства — кормила повариха Дуся, молодая жена Тимофея Теренина, что работал машинистом экскаватора. Дусе было двадцать три года. Ходила она в белой поварской куртке, повязав голову кусочком полотна, и повязка эта лишь подчеркивала юную свежесть ее волос. Тяжко извиваясь, они стекали из-под косынки, разливались по плечам блестящими черными вензелями.

В обеденные часы ее можно было видеть в раздаточном окне кухни. Она стояла, засучив до локтей рукава, сдвинув черные брови, не глядя в зал. Немного избалованная вниманием всего общежития, Дуся смотрела на мужчин свысока. Она не замечала даже Прасолова — чубатого полного добряка, начальника участка.

Прасолов никогда не заходил обедать и вдруг зачастил, непонятно почему: шутить не шутит, на повариху не посмотрит — наоборот, повернется к ней спиной и говорит, говорит, только с рабочими, только о дороге. Но Дуся все понимала. И если Прасолов в пылу разговора случайно поворачивался к ней, он видел в раздаточном окне только равнодушную спину поварихи.

Как она ладила с Тимофеем, который лишь на год был старше ее? Никто не знал этого. Машинист переехал к ней недавно. В комнатке молодоженов всегда было тихо. Правда, Настя слышала однажды через фанерную стенку — повариха негромко отчитывала мужа за то, что он перестал ходить домой. Неделю назад Тимофей закончил разработку двенадцатой выемки и перегнал свой экскаватор к пятнадцатой. Здесь ему сказали, что экскаватор может отдохнуть — выемку готовят к взрыву на выброс. И Тимофей, вместо того, чтобы вернуться в барак, пожить с женой неделю-другую, устроился в войлочной юрте вместе со взрывниками и бурильщиками-киргизами. Остался, нашел себе у них и хлеб и дом.

Тимофей был кругом виноват. Весело, но нетвердо, скороговоркой он отвечал на спокойные вопросы жены.

— Кто же тебе рубаху стирает? — спрашивала Дуся.

— А мы без рубах. Жара! Как спустишься в скалу, на самое дно колодца, скидывай одежки. Постучишь буром часа два — какая там рубаха!

— И ты с ними стучишь?

— А и что ж? Ну и стучу. Последнюю камеру бьем!

— Снарский, между прочим, заглядывает домой.

— Дядя Прокоп — начальник. Его на участок требуют, к Прасолову. Ему можно и домой по пути забежать.

— «По пути»! Думаешь, все такие, как ты?

— А ты сама приехала бы. Приезжай! В машине покатаешься. В камеру слазим! В бадеечку тебя посадим и опустим на самое дно!

— Убери руки! Нужен ты мне…

— Да не я, ты посмотри для себя. Интересно ведь — не камеры, а залы, хоть с машиной заезжай! Скоро взрывчаткой начнем загружать. А там и мой конь пойдет в дело Слышишь, поедем!

— За сорок километров? А столовую на замок, да? Ты что же, совсем туда перебрался?

— Да что ты! Самое большое еще десять дней.

На этом закончился их разговор. У барака затормозил грузовик, и сам бригадир — любимец Снарского Гришука Мухин, крикнув «гоп!», одним махом спрыгнул из кузова на землю. Задребезжало оконное стекло под дробью его твердых пальцев.

— Эй, казак! Слезай с печи, целуй жинку, на войну пойдем!

Настя услышала за стеной поцелуй — холодное родственное прикосновение губ к щеке. И Тимофей, ни но кого не глядя, опустив курчавую голову, вышел из барака.

По вечерам, после ужина, обе женщины сидели в комнате Насти у открытого окна, вышивали занавески для столовой и вполголоса пели старинные сибирские песни. Настя, любуясь рукоделием, тоненько и безмятежно выводила верхние колена могучей таежной сказки. Дуся, присмирев, иногда тяжело вздыхая, подпевала ей в лад низким голосом. За окном далеко внизу переливался пенистый шорох реки, горы темнели и надвигались со всех сторон. Рабочие курили, сидя у двери барака прямо на теплой земле, и слушали. Чаще всего в песне говорилось о смелой любви, о безыменной девушке, которая сбежала с ним из родительского дома, и он оказался слабым, испугался трудной жизни в чужих краях, потерял веру в любовь.

Настя пела легко и улыбалась своим далеким воспоминаниям. Много лет назад, шестнадцатилетней девочкой, услышала она в горах зимой гром и убежала из дому в палатку веселого взрывника Снарского. Настя не ошиблась. Вот уже четверть века вдвоем странствуют они с одной стройки на другую, и Снарский все тот же: ищет работу потруднее и поопаснее, все так же ругается, придя с собрания, и так же засыпает на ее большой белой руке, как в гнезде, думая о штольнях и зарядах.

Один раз, прервав песню, Дуся осторожно спросила:

— Небось, страшно было, тетя Настя?

— Тут уж не до страха. Собрала узелок и ушла.

Дуся покачала головой, вздохнула. Глаза ее засияли загадочно, недоверчиво. И Настя поняла эту особенную минуту. Затянула нитку, помедлила и тихонько сказала:

— Дуняша…

Дуся так и вздрогнула.

— Вот что я хочу спросить. Ты любишь Тимофея?

Наклонив голову, повариха долго разглядывала на коленях рукоделие. Глаза ее округлились, удивленный, смешливый взгляд скатился вниз, как падучая звезда.

— Тетя Настя, разве так спрашивают? Я даже не знаю, что тебе сказать. Наверно, люблю…

— А ты ему говорила, что любишь?

— Им нельзя этого говорить, — она все так же глядела вниз.

— Чудаки! Как же вы женились?

— Уломал. — Дуся засмеялась. — Пошли и расписались. Вот и мужа нашла!

— Не знаешь ты жизнь, Дуся. Любишь — сказать надо. Он смеяться не будет. Над этим нельзя смеяться. Небось, ждешь его?

— Надоело ждать, тетя Настя.

— Ах ты, беда какая! Двадцать дней! Подумай-ка: нравился бы он тебе, если б работу бросал, к тебе бежал? Шелковый — все вокруг тебя да около тебя, а между людей — самый последний. А? Ты бы прогнала такого! Этим они нас и берут: придут домой, не едят, не пьют, а все воюют. «Шнур сырой прислали! — Настя забасила, подражая Снарскому. — Штольню не так прорубили!» Они неспроста с моим-то подружили. Мой издалека видит таких ребят.

Дуся ничего не сказала. Она глядела в одну точку перед собой, в сумерки. Должно быть, Настя показала ей живого Тимофея.

— Я и дочку учила: не ищи красавца. Бери красивого в жизни…

— Какой же он красавец? Он вон у меня какой, толстолапый! — в эту минуту Дуся, должно быть, смотрела прямо в глаза далекому Тимофею. — Лапы-то у него вон какие!

— Не связывай, не обязывай его, — строго продолжала Настя. — Работать не мешай. Береги: каким он тебе полюбился — таким пусть и остается. Если чувствуешь, что обидела его, не вздумай ждать, пока он придет просить прощения. Поменьше о себе думай. Виновата — сама подойди. Ничего тебе не сделается. A ты виновата, — добавила она, не глядя на Дусю. — Хорошо еще, парень он у тебя — золото. Не вздумай еще назло ему шутки шутить. Он тоже гордый.

Настя не глядела на нее. Зато Дуся, чуть повернув красивую голову, внимательно посмотрела на Настю и нахмурилась, свела черные брови.

Не суждено было им увидеться и через десять дней. К концу десятого дня — это было в воскресенье — Гришука осмотрел все камеры и галереи, высеченные в гранитной толще скалы, тут же, на ходу, сделал расчеты, удивленно свистнул, побежал по площадке, крикнул шоферу: «Заводи!» и уехал в контору участка. Через три часа он вернулся, привез с собой Снарского, и они уже вдвоем спустились в галерею, мерцающую крупными розовыми кристаллами.

— Бедовая ты голова, Гришука, — сказал Сиарский, становясь в бадью.

В тот же вечер, когда все собрались в юрте, расселись на кошме, вокруг черного казана, Гришука сообщил бурильщикам новость:

— Еще две камеры будем долбить. Плохо рассчитан заряд. Породу поднимет и посадит на место, а нам нужно, чтоб ее в реку вынесло. Год долбили, и вся работа может улететь в трубу.

— Зачем в трубу? — сказал хозяин юрты, старый толстый Бейшеке Тончулуков. — Две камеры еще пробьем. Скажешь — и три пробьем.

— Да, за полтора месяца, пожалуй, справимся. — Тимофей сжал губы, лег на кошме навзничь.

Понятливый Бейшеке засмеялся.

— Зачем пугаешь? На полгода раньше — так говорили? Не будем лишнее трогать. У нас есть еще двадцать два дня. По машине заскучал, — громко шепнул он Гришуке.

— Как будто ты бурил когда-нибудь с такой скоростью, — хитро заметил бригадир.

— Мы бурили — пели свою медленную песню. А теперь будем быструю песню петь. «Катюшу» будем петь. Хорошо пойдет!

Утром Бейшеке разбудил Теренина. Приблизив к нему широкое коричневое лицо с тонкими висячими волосками на вялом подбородке, он засмеялся, гикнул и ткнул Тимофея пальцем в бок.

— Пойдем, машинист! С тобой вместе хочу бурить. Люблю, когда рядом стахановец работает. Процент большой показываю.

И Тимофей остался еще на двадцать дней. А Дуся, надев нарядное платье, синее в белый горошек, распустив локоны, ждала его, весь вечер сидела с Настей у открытого окна.

На следующий день, после завтрака, когда дорожные бригады ушли по шпалам укладывать путь и барак опустел, в столовую к Дусе вошел начальник участка Прасолов и за ним два десятника-путейца. Дуся знала, что он придет. Увидев его еще в дверях, она отошла за печь, сняла косынку и снова завязала ее так, чтобы врозь торчали на затылке два белых заячьих ушка. Затем она появилась в окошке и, помедлив, подняла на Прасолова черные глаза.

Геннадия Тимофеевича на стройке любили все. Знали, что он вдовец, что одинок, что не живет в своей комнате и ночует где-нибудь на участке с рабочими. Полный, красивый, с темным чубом, свисающим на лоб, он сразу оживил столовую громом отодвинутой лавки, веселым командующим басом.

— А чисто у тебя, повариха! Ну-ка вынеси нам борща!

Дуся молча повернулась к нему спиной. Вскоре она вышла к гостям с подносом — строгая, даже как будто обозленная. Расставила перед ними тарелки, исчезла и появилась в окне. Откинулась плечом на косяк, держа двумя пальцами красный помидор, изредка поднимая на гостей глубокие черные глаза.

А Прасолов вспомнил разговор с десятниками, начатый еще на улице, вспыхнул, стал еще красивее. Голубые его глаза грозили, приказывали и смеялись. «Почему не подвезли шпал? Где костыли? Потребуйте!» — звучал его басок — и строгий и веселый.

Прасолов даже застучал пальцем по столу, и вдруг их обоих толкнуло что-то — его и Дусю. Черные глаза перехватили случайный взгляд голубых и остановили их. Начальник осекся, но тотчас же взял себя в руки.

— Гляди, какая, — сказал он соседу, поворачиваясь к Дусе. — Как в рамке.

Дуся все так же строго смотрела на него и присасывалась маленькими губами к помидору. «Думаешь, не знаю, зачем ты зачастил сюда? — говорили ее глаза. — Думаешь, не знаю, почему ты так расходился? Знаю вас всех!» Она опустила ресницы, посмотрела на помидор и, сильно поводя плечом, оттолкнулась от косяка, ушла.

— Вот где таилась погибель моя! — услышала она веселый голос Прасолова.

«Сиди и скучай», — думала она на следующее утро, надевая праздничное синее платье в белый горошек. Посмотрела в зеркальце и испугалась — на нее глянуло новое, неспокойное лицо: глаза стали больше, губы бледнее. «Пустяки какие, — подумала она. — Что ж, нельзя мне и словом перекинуться? Или все-таки снять платье?..» Тут же она взяла палочку помады и слегка накрасила губы и опять подумала со страхом: «Господи, ведь впереди еще двадцать дней…»

Опять барак опустел, и опять застучали тяжелые сапоги на крыльце столовой. Вошел Прасолов и за ним молоденький техник путевого строительства. Прасолов никогда не приходил сюда без провожатых, словно боялся. И опять Дуся, повязав получше косынку, даже без поварской куртки, нарядная, вышла к ним с подносом. Прасолов и техник, разостлав на столе восковку, сидя плечом к плечу, просматривали чертеж.

— Геннадий Тимофеевич, долго я буду держать поднос? — Дуся остановилась против них, повелительно взглянула на Прасолова и поставила поднос на край стола. — Что у вас здесь такое интересное?

— Видишь, вот ваш барак… — Прасолов повел толстым пальцем по кальке. («Да ты в чертеж смотри, а не на меня», — засмеялись его глаза.) — Вот дорога… Здесь — разрыв. А вот опять полотно. Мухин взорвет скалу — тут мы оба участка соединим, и дорога будет готова.

— А что же вы так долго не взрываете?

— Ты думаешь, это легко? Ты видела дорогу?

— Не видела.

— Что же это ты, повариха? И на двенадцатой выемке не была?

— Нет.

— Не видела! Это невозможно! Вася, завтра же посадишь Дусю в дрезину и покажешь ей дорогу. По всему участку прокати, все расскажи. Пусть прикоснется к нашему делу.

Он загремел лавкой, умолк. Вдруг посмотрел на Дусю восхищенными голубыми глазами.

— Такую дорогу строить и не знать! Ты ведь тоже строишь! Что — нет? Лучшая повариха! А дорогу не знаешь! Погоди, я вот выберу время, сам тебя прокачу!

«С этого бы и начинал, — подумала Дуся. Улыбнулась, прикусив губу, и опять посмотрела на чертеж. — Так вот она где, выемка. Вот он где стучит. Далеко…»

В воскресенье днем недалеко от барака остановился грузовик — там, где через дорогу с плеском переливался прозрачный ручей. Из кабины вышел Тимофей — в белой рубашке, заправленной в солдатские брюки. Он исхудал за это время и сильно загорел. Даже губы его обгорели и присохли под горным солнцем.

— Дай-ка зеркало, — сказал он шоферу и пошел к ручью, присел над водой.

Вышел и шофер. Сунул руки в карманы, наблюдая за Тимофеем. Машинист умылся над ручьем, вытер лицо подолом рубахи и, смочив светлые кудри, стал причесываться. Разделил массивную курчавую шевелюру пробором, морщась, расчесал ее на две стороны, посмотрел в зеркальце, опять смочил кудри и снова расчесал. Ненавистные волосы все так же мелко вились, словно разбегаясь по бороздкам, оставленным гребешком, и Тимофей махнул рукой.

— Ты отвези инструмент и особенно не торопи кузнеца, — сказал он, и шофер хитро мигнул ему. — Нет, серьезно, ты не подумай чего-нибудь. Пусть кузнец как следует заправляет буры. Понял? Приедешь — мне посигналь. Я скажу жене, чтоб нас накормила.

Грузовик уехал, а Тимофей побежал к бараку. Влетел в коридор и увидел замок на своей двери. Помолчал, толкнул пальцем замок, засвистел и вышел из барака. И сразу увидел второй замок — на двери столовой. Напряженная жаркая тишина стояла вокруг, и все слышнее, слышнее шипела река, ветвясь в далеких гравийных россыпях.

По склону поднималась Настя, неся на коромысле два ведра с бельем.

— Привет, тетя Настя! От взрывников привет!

— Как там у вас дела?

— Скоро домой приедем. Еще дней десять. Где Дуся?

— Уехала. За продуктами, должно.

Тимофей засвистел, прошелся вдоль барака.

— Да ведь она продукты-то получает в начале месяца! Тетя Настя!

— А леший ее знает. Не знаю. Сама не видела, как исчезла.

Тимофей достал кисет, свернул цигарку и сел на крыльце столовой. Так он сидел целый час. Приехал грузовик, затормозил, резко загудел около барака. Тимофей поднялся.

— Тетя Настя, скажите, что ждал! — крикнул он, открывая дверцу кабины.

А Дуся в это время ехала в маленьком моторном вагончике по новым, еще не обкатанным рельсам. Громко стучал, дребезжал мотор, пахло бензиновым дымом. Дуся сидела, постелив газету на замасленной деревянной скамье, и все время оглядывалась по сторонам. У левого ее плеча за окном зияла, голубела пропасть, вдали стояли темной полосой облака, а над ними, как сталь, сверкали снега, сияли извилины ледников, теснились в легком тумане, словно заиндевелые, спины и плечи гор.

Справа, мимо Дуси, плыла ровно обрубленная каменная стена.

— Это все Мухин взрывал! — кричал Прасолов. Он ни разу не сел около Дуси, все время стоял, как будто торопился.

Потом набежала темнота — туннель. Сильнее запахло гарью. Неловкое молчание длилось целую минуту. Когда яркий свет дня брызнул им навстречу, Прасолов крикнул:

— Снарский пробивал! Туннель, туннель, говорю! Взрывники работали!

Дуся уже не видела гор. Их закрыл красный рыхлый склон. Вагончик долго полз по дну глубокого земляного желоба. Скучая, Дуся оглянулась по сторонам и вдруг увидела людей. Пять или шесть человек, один за другим, с лопатами на плечах, они съехали вниз по склону, как на лыжах, промелькнули мимо, исчезли.

— Это уже не наш участок, — сказал Прасолов.

— Может, вернемся? — спросила Дуся. Ей уже надоело скучное мелькание красной и желтой земли за окном.

— Сейчас. Проедем эту выемку. Это очень интересно — ее проходил один человек.

— Что? — переспросила Дуся, не веря. — Как это — один?

— Один, один! — крикнули за окном, и Дуся увидела всю пятерку рабочих с лопатами. Молодые ребята в кепках козырьком назад, они теснились на подножке вагончика, весело смотрели на Дусю.

— Точно говорим: один! Экскаватором!

— Кто такой? — Дуся испугалась своего вопроса.

— Теренин! — крикнул Прасолов. — Ты его не знаешь. Он на другом участке работал. Я отвоевал его для нас. В управление ездил, хлопотал. Теперь будет у нас работать! Всей бригадой!

Стена земли бежала, бежала, бежала мимо окна. Один! Так вот он куда торопился все время! Вот что значат виноватые слова, которые так сердили ее: «Понимаешь, задержался…»

— Расскажите еще что-нибудь о нем, — тихо попросила она.

Прасолов не расслышал.

— Масштаб ему давай! — кричал он рабочим. Он обрадовался — появились настоящие слушатели. — «Дадите такую гору, как эта, — пойду к вам!» Хорошо, будет тебе гора, еще почище этой! — он засмеялся. — Уже машину к нам перегнал!

Больше она не задавала вопросов. Даже боялась поднять на Прасолова глаза. Они проехали до конца выемки, прицепили к вагончику платформу со шпалами и вернулись. Над бараком вагончик остановился. Дуся не заметила руки Прасолова, протянутой к ней, легко спрыгнула на шпалы и, забыв попрощаться, — скорей, скорей! — словно спасаясь, поехала вниз по сыпучему щебню. — Спасибо! — крикнула она, не оглядываясь.

Уже внизу она увидела на себе новое платье, новые исцарапанные щебнем туфли. Покраснела. Засмеялась. Огляделась, тихонько вошла в барак и вихрем пробежала по коридору. «Только бы Настя не увидела! — она поскорее отперла, захлопнула за собой дверь и замерла, слушая. — Нет, никто не заметил!»

Тут же новые туфли полетели в угол, платье — на кровать. Через минуту она вышла из барака в своей поварской куртке, шлепая тапочками на босу ногу.

— Тимофей был, — сказала Настя из окна. — Где пропадала?

— На дрезине каталась. Надо же когда-нибудь дорогу повидать!

— Поди, поди-ка сюда… Дуняша! Губы стала красить? — Настя потянулась к Дусе, чтобы поймать ее. — Да что ты испугалась?

Дуся, словно увядая, опустила голову. И даже Настя не заметила — так быстро и больно она провела губами по воротнику своей куртки.

Теперь уже каждый день в барак приходили известия с пятнадцатой выемки. В столовой только о ней и говорили — все рабочие считали дни до взрыва, и Дуся, оставив свое место у раздаточного окна, выходила к ним, садилась на край лавки и слушала.

— Комиссия выехала принимать работу, — говорили путейцы. — Не взрыв будет, а землетрясение! Двести пятьдесят тонн взрывчатки. Пожалуй, у нас стекла повылетят!

Один раз во время обеда задрожал пол, звякнули тарелки на кухне. Кто-то крикнул: «Повезли!» Рабочие бросили ложки, выбежали на крыльцо. Мимо барака одна за другой, тяжело гудя, плыли запыленные грузовые машины. Кузова их были закрыты брезентом. Один рабочий, догнав грузовик, уцепился за борт и заглянул под брезент.

— Трофеи! Честное слово! Немецкие бомбы!

— А куда же их девать, добро такое — сказал пожилой путеец. — Их вон — как завезли на склад, так и лежат. Пора. Пусть послужат настоящему делу.

Машины шли весь день с правильными промежутками, одна за другой. Ночью в комнате Дуси дребезжали стекла и через каждые полчаса в окно заглядывал белый луч. И опять наступил день, и все так же шли и шли машины в высоком облаке пыли, уходили вдаль, туда, где за небосводом каждое утро раздавались дребезжащие в окнах шаги гиганта. «Поедем, поедем, поедем», — звали машины.

После ужина, когда стемнело, Дуся заперла столовую, забежала к Насте. Та накинула платок, и они вместе вышли на дорогу.

— К утру вернемся, — сказала Дуся.

Настя кивнула ей.

Они ждали недолго. В пыльной темноте выросли, завертелись две белые луны, и, тяжело гудя, надвинулся грузовик. Машина остановилась у ручья. Из кабины, звеня ведром, выпрыгнул человек, побежал в темноту. Дуся встала на колесо, перевалилась в кузов, села на брезент, на плотные бумажные мешки.

— Давай! — шепнула она Насте.

И тут же брезент зашевелился, из-под него показалась темная голова человека, вылез ствол винтовки.

— Нам на пятнадцатую выемку! — закричала Дуся. — Фактуру надо подписать. Я — заведующая столовой!

— Марш на землю, фактура! — скомандовал веселый голос. — Быстро! — твердые пальцы сдавили ей локоть.

— У-y, страшило! Еще руками хватает! — сказала Дуся, глядя вслед угасающему красному огоньку и что это? — даже заплакала.

— Ничего, завтра они уже будут дома, — Настя тихо посмотрела на нее сбоку. — Пойдем ко мне, Дуняша.

В этот вечер они пели особенно хорошо. А утром — это было уже третье воскресенье — к бараку подкатил грузовик с букетиком горных гвоздик, привязанным к пробке радиатора. «Привет ударникам 15-й выемки!» — кричали белые буквы на кумачовой полосе, прибитой к борту машины. По бараку затопали сапоги, заxлoпaли двери.

— На выемку едем. Взрыв смотреть!

И Дуся проворно надела свое пестрое платье. Никогда еще она так не готовилась к свиданью, никогда еще не чувствовала такой слабости в руках. Глаза ее — большие темные тени — бродили, ничего не видя, ничего не находя, а пальцы прыгали, схватывая и отбрасывая в сторону сумочку, зеркальце, гребешок…

— Глупости оставь! — Настя вырвала у нее из рук палочку губной помады. — Беги, в машине красу свою расчешешь.

За окном раздались настойчивые гудки грузовика, и Дуся, хлопнув дверью, застучала каблучками по коридору.

«Смотри ведь, как побежала! — подумала Настя, глядя ей вслед. — Останови попробуй!»

Загрузка камер взрывчаткой шла на пятнадцатой выемке два дня. Осторожно поворачивая скрипучий ворот, рабочие опускали в колодцы тяжелые бумажные пакеты с мелинитом, трофейные авиабомбы в цементной оболочке, черные снаряды, железные баллоны с желтой, твердой, как стекло, начинкой. Гришука ходил от колодца к колодцу, записывал вес зарядов, давал короткие указания.

— Вот эту дуру еще опустите сюда, и хватит.

Утром в воскресенье, когда все камеры были загружены до половины, приехал Снарский. Он ничего не сказал — сел на камень и стал наблюдать краем глаза за бригадиром.

— Опять экзамен, — весело шепнул Гришука Тимофею.

Вдвоем с машинистом они размотали на площадке бухточку мутного, как янтарь, детонирующего шнура. Гришука опустился в каждый из шестнадцати колодцев, зарыл в мелинит боевики, вывел концы шнура наружу и связал их. Когда все было закончено, Снарский прошелся по шнуру от колодца к колодцу.

— Машинист помогал, изъяна быть не должно, — приговаривал он. — Взорвутся все камеры, как одна. Это точно. Что скажешь, машинист? — он неожиданно повернул к Тимофею усатое, худое, с коричневым блеском на скулах лицо. — Нравится тебе у нас? Тебе теперь только экзамен сдать и будешь взрывником!

Тимофей, голый по пояс, посмотрел на него сверху детскими добрыми глазами. Ничего не сказал.

— Знаю, знаю, о чем думаешь, — сердито пробасил Снарский и умолк, глядя мимо Тимофея. — Не хочет к нам, — сказал он Гришуке и опять умолк. — Давно работаешь на экскаваторе? — вдруг спросил он машиниста. — Пять лет? Да-а. Жаль, что ты не попался мне пять лет назад. Был бы ты у меня бригадиром, Тимошка. Ладно, не тужи. Сегодня мы расчистим дорогу твоему коню. Рой землю, нас не забывай. Наши дорожки еще сойдутся. Где-нибудь в Каракумах! Смотри, если оплошаешь! — он показал Тимофею кулак. — Гришука! Я поехал. Заваливайте камеры. Приеду через три часа.

И опять заскрипели все шестнадцать воротов. Через час Гришука подошел к одному из колодцев и, махнув тетрадкой, солидно сказал:

— Здесь достаточно. Разбирайте ворот.

Могучий Бейшеке присел, пролез плечом под ворот и, приподняв, вытащил обе его деревянные ноги из камней. Тут же он сделал неловкий шаг, и большой кусок гранита, как живой, сполз и полетел в черную дыру колодца. Металлическое «чик» донеслось снизу.

— Осторожнее, хлопцы, надо, — тихо заметил Гришука. Наклонился, стал смотреть в темный квадратный зев. — Нельзя, Бейшеке, камни туда кидать, — наставительно сказал он, не глядя на Тончулукова, который так и стоял перед колодцем с воротом на плече, не замечая его тяжести. — Высечет искру, загорится мелинит, знаешь, что получится? Вся работа в трубу — вот что. Нагреется до трехсот градусов и взорвет. А мы еще камеры не догрузили.

Он заглянул еще раз в колодец и пошел по площадке. Когда он скрылся за камнями, Бейшеке сбросил ворот и полез в карман своих нагольных овчинных штанов.

— Опасная работа, — сказал он, вздыхая. — Закурим, машинист. Забудем камень, пусть себе лежит.

Он вытащил из кармана большую бутылку с тертым табаком. Вытряхнул на ладонь щепотку зеленого порошка и опрокинул в рот.

— Не бойся, без огня курим. Хочешь? Попробуй.

Тут он нечаянно оглянулся. Сзади него, в темном квадрате колодца, все яснее и гуще, как пламя свечи, качалась дымная струйка лимонного цвета. Тончулуков сплюнул табак, закричал:

— Бригадир!

Но сейчас же увидел сжатый кулак Тимофея, его неподвижные серые глаза — и замолчал.

— Найди Гришуку, — приказал Тимофей и взял лопату. — А людей всех уводи на дорогу. Подальше. Эй, рабочий класс! — закричал он весело. — Кончай дела! Будем взрывать!

— Кончай! Бригадир велел! — Бейшеке, пряча бутылку, побежал вдоль площадки.

Рабочие остановились, ничего не понимая, смотрели на штабели снарядов, бомб и пакетов, еще не опущенных в камеры.

Но тревога уже коснулась каждого. По одному, оглядываясь, еще не зная, в чем дело, они пошли, побежали по узким тропкам вниз, к дороге.

Удушливый дым с запахом горелой краски валил все гуще. Тимофей бросил в колодец несколько лопат земли и оглянулся. Площадка была пуста. Теперь он остался один в прозрачном желтом облаке. Часто дыша, отплевываясь, машинист быстро и размеренно бросал землю в колодец. Минута прошла или час — он не заметил, только лопата его со звоном задела другую лопату, и он увидел в дыму рядом с собой голую спину Гришуки. И еще дальше кто-то подгребал лопатой землю, и Тимофей услышал далекий спокойный голос Тончулукова:

— Земли мало, бригадир!

— Шнур, шнур не забудь! Разруби! — закричал Тимофей. — Всю выемку разнесет.

В голове, в груди Тимофей почувствовал странную теплоту. Он уронил лопату. Мокрые голые руки, подхватив его, поволокли в сторону, уложили на камне под ясным небом.

В двух километрах от выемки — там, где ущелье под прямым углом делало поворот, стоял у дороги экскаватор, огромный, как вагон. Железная стрела его была опущена, зубастый ковш тяжело придавил землю. На краю ковша сидела Дуся и, опустив голову, водила пальцами по отшлифованным, как лемехи, зубьям. Ниже, на травянистом склоне, под колючими и пыльными кустами, дымили цигарками рабочие. Около Дуси падали мелкие камешки, брошенные из кустов. Повариха не замечала их.

— Вишь, как ждет! — шутили рабочие за ее спиной. — Вот они, какие нынче мужья пошли: свою работу сделал — с Мухиным план выполняет! А тут Дуся вот стереги ему машину. Она его, конечно, возьмет сегодня в оборот. А, Дуся?

— Что он, что Снарский, — гудели голоса. — Против него пять человек того не сделают. Ему бы на шагающий экскаватор, на четырнадцатикубовый. Вот где Тимохе побороться!

Между тем вдали на дороге показались люди. Они шли неровным, колеблющимся строем, поднимая пыль. Недалеко от поворота они остановились, сгрудились плотной толпой, стали смотреть туда, откуда пришли.

И Дуся поднялась, несмело пошла к ним, краснея, прикусив губу. «Ты не знаешь, что я здесь… А что я сейчас скажу тебе! Одно слово, ты его не слышал никогда — вот что ты услышишь! Глупая, почему я раньше этого не сказала?»

Неожиданно совсем близко она услышала грозный ропот рабочих.

— Чего ж ты сразу не сказал, что горит? — рабочие наступали на кого-то маленького. Малыша не было видно из-за широких, белых от соленого пота спин.

Дуся приподнялась на носках. Это был взрывник Мусакеев. Он прямо стоял перед рабочими и держал в руке красный флажок.

— Что ж ты не говорил? Ты же видишь, — авария!

— Бригадир приказал…

— Бригадир, — заговорили сразу все, — Мухин, конечно, не уйдет! И машинист не уйдет! Да ты знаешь, что это за люди? Есть у тебя голова?

— Мусакеев, где Тимофей? — тихо спросила Дуся, положив руку взрывнику на грудь.

— Уйдите вон от меня все! — закричал Мусакеев, затопал, и крупные слезы покатились по его широкому коричневому лицу.

Дуся вырвалась вперед. Крепкие руки схватили ее.

— Тебя еще там не хватало! Не сходи с ума. Куда ты побежишь?

И наступила тишина. Сильные напряженные руки по-прежнему сковывали Дусю, и она вдруг почувствовала, как секунда за секундой уходит от нее жизнь — небо, горы, тихие детские глаза Тимофея.

— Пустите, — попросила она, глядя в землю. Слабо оттолкнула всех и пошла назад, к повороту. Спустилась по склону, исчезла в колючих кустах.

А на дороге опять забасили, заговорили наперебой. Все глаза поднялись к чистому клину неба между высокими черными зубцами — оттуда вот-вот, сию минуту, должна была вырасти темная туча взрыва. Шли секунды. Вместе с теплыми струями ветра подступало и уходило вспять вечное шипение реки.

— Побежала! — вдруг ахнул кто-то.

И всё увидели: вдали по дороге, уменьшаясь, мелькало синее пестренькое платье.

Она не заметила этих двух километров. Она не видела никогда выемки. Верная, милая, укатанная дорога, обежав незнакомые скалы, привела ее к каменному завалу, подсказала: лезь вверх. И Дуся оказалась наверху, на просторной площадке. Куда бежать? Она шагнула и остановилась. Перед нею в тени большого камня сидел на корточках неподвижный рослый киргиз, обхватив бритую голову красивыми коричневыми пальцами. «Где?» — хотела крикнуть Дуся и тут же в тени увидела Тимофея. Он лежал лицом вверх, голый до пояса, мокрый, странно желтый.

— Лей еще, — услышала Дуся знакомый шепот.

Киргиз зашевелился, поднял над головой Тимофея бутылку.

— Хорошая вода, — он подставил руку под струю и смочил себе затылок. — Все пройдет, машинист. Хорошо будет, пойдешь на экскаватор, триста процентов покажешь.

— Наглотался ты здорово, — отозвался из-за камня голос Гришуки. — Завтра лежать будем все трое, уж я знаю этот мелинит.

— Отстояли, — слабо гудел Тимофей. — Прямо не верится.

— Спасибо, ты не растерялся. Когда Бейшеке прибежал, я так и подумал — конец. Ведь год целый долбили! — Грншука сплюнул за камнем. — Быть тебе взрывником! А?

— Быть, — прогудел Тимофей. — Если бы это случилось пять лет назад…

Дуся подошла поближе. Вот он! Тимофей отвел желтой рукой бутылку. Больные глаза его сразу посвежели, засмеялись.

— Ты что? Прибежала?

Она кивнула несколько раз. Припала к его большой мокрой голове. Посмотрела в глаза и опять припала. Желтые пальцы Тимофея побрели, запутались в тяжелых черных завитках.

Бейшеке Тончулуков задумчиво посмотрел на Дусю и, обняв камень, свесился к Гришуке.

— Кто такая? Кто она будет ему? — зашептал он. Закивал, выпрямился, сияя домашней, отцовской улыбкой. Тихонько поставил около Дуси бутылку и отошел.

Гришука тоже поднялся.

— Пойду, Тимоша, посмотрю, не сгорел ли шнур.

1950 г.