Повести и рассказы

ОКНО НА УЛИЦУ

— Подожди! Стой! Эй!

Я кричу. Что есть силы размахиваю рукой, чтобы сидящий в кабине парень в клетчатой рубашке обратил на меня внимание.

— Парень!

Не знаю, он действительно не слышит меня или только притворяется. Большой желтый бульдозер, подняв сверкающий щит, с грохотом двигается к развалинам, словно огромное чудовище, готовое вот-вот проглотить оставшиеся после землетрясения руины.

Я прыжком преодолеваю усеявшие землю обломки кирпича, битую черепицу и, кипя от гнева, останавливаюсь перед машиной.

— Ни с места! Стой! — кричу что есть силы.

Бульдозер с лязгом остановился. Из кабины показалась курчавая голова молодого парня, похожая на большой подсолнух. Он набросился на меня:

— Жить надоело? Задавлю!

Его глубоко посаженные глаза налились кровью от гнева, словно два красных сигнальных фонаря.

Я не стал с ним связываться и, повернувшись, пошел прямо к полуобвалившейся стене.

— Куда прешь! Там нет золота, одно дерьмо, идиот!

Стены, стены, стены… Давно разрушенные, рассыпавшиеся, обвалившиеся лишь наполовину, с огромными трещинами, выступающими словно ступеньки лестницы, образовавшиеся от смещения кирпичей. Из трещин уже пробилась высокая трава, а кое-где и побеги деревьев, мелкие цветочки.

Но разве это не те же самые стены, в которых когда-то жили люди? Под слоем пыли и известки уже трудно различить прежнюю окраску стен: вот на этой остались только гвозди и дырки от гвоздей, на другой еще вяло колышется полиэтиленовая пленка, разорванная ветром на полосы.

…Где же эта стена? Вот она! Выходит на улицу Счастья и Спокойствия — Фуань. Правильно. Среди битого кирпича виднеется узкая и длинная каменная плита; разве это не часть тротуара, который раньше был по обеим сторонам улицы?

Обвалилась эта стена от первого же толчка землетрясения или ее потом разобрали на кирпичи?

— Эй, парень! Ты больше не вылезай, я не буду работать, хочу перекурить. Работать можно до бесконечности, все равно ничего не получишь, одни вычеты… Эй, слышишь? Чего ты здесь крутишься, ищешь, где повеситься? Ха-ха, чего уставился?

Вот оно! Нашел! Все еще здесь! Это единственное в мире окно, никто не поймет, что это за окно, оно неповторимо. Можно побывать в разных уголках света, видеть англичан, немцев, японцев, индейцев, людей народности хани[40], проникнуться чудесами средневековья и мыслями современников. Но разве может где-нибудь еще возникнуть такое единственное в своем роде окно!

Вот вам песенка про окно.

Семь лет назад я был временным рабочим в ремонтной бригаде плотников домоуправления, находившегося за собором. Вместе с настоящими плотниками ходил по домам. Мы чинили двери, окна, полы, потолки. Работа сама по себе не тяжелая, а ходить по дворам было к тому же интересно. Добиться нашего прихода хозяевам было нелегко, и, уж конечно, нас ждали хорошие сигареты, и отличный чай, и приветливая встреча. Войдем в дом и, так уж у нас заведено, сначала усядемся, поговорим с хозяином о том о сем, накуримся, напьемся чаю вдоволь, поднимемся, попилим, построгаем, постучим молотками — глядишь, и размялись после долгого сидения. С часок поработаем, наследим и уйдем. Работу не закончили — закончим завтра. Все равно времени сколько угодно.

День с утра выдался пасмурный, накрапывал дождь. Владыка небесный проявил милость, лучше уж не ходить по дворам. Смахнули со стола стружку, перетасовали карты — и давай играть в «большой скачок» на сигареты. Бригадир Хуан по прозвищу Чайник (получил его за страсть к чаю) заварил в большой кружке крепкий чай, открыл новую пачку сигарет, которую принес из дома, и бросил ее на стол, решив, что их хватит до полудня. Он не ожидал, что через пару распасовок от пачки останется лишь пустая бумажная обертка. Забыв про кружку с чаем, он схватил карты в руки и взглядом хищника следил за тем, как ходят другие. Даже Ло Сяолю, любивший потрепать языком, не осмеливался подавать голос, опасаясь гнева бригадира. Он и сам напрягся, как не напрягался во время работы. Я намеренно пошел с маленькой карты, чтобы дать ему возможность выйти из затруднительного положения, но ему все равно нечем было пойти. Похоже, что этому прохвосту сегодня не везет.

В этот момент дверь открылась, и начальник жилищной конторы Цао с мрачным видом произнес:

— Хватит сидеть. Дождь кончился, и вам пора кончать. Принимайтесь-ка за работу! — Сказав это, он быстро закрыл дверь и ушел. Возможно, он чувствовал, что рабочие его недолюбливают.

Бригадиру Хуану не понравился такой конец игры, и, хлопнув по столу, он сказал:

— Выкладывайте из карманов сигареты, играем на все, что есть; или все выигрываем, или все проигрываем!

Сказано — сделано. Он перетасовал карты, и мы начали новую партию. В этот раз ему везло. Карта шла: и большой и малый черт, и две двойки, и четыре тройки, да еще пятерки. Раскрывался разом, никто не мог ему помешать, полный выигрыш, все взял. Вся братва вылупила глаза. Ло Сяолю так ни одной партии и не взял.

— Хорошо! Здорово! — Хуан Чайник, радостно улыбаясь, обнажил почерневшие зубы, протянул руку и сунул в карман все лежавшие на столе сигареты.

— Нет, не пойдет, давай продолжим! Мы выиграли у тебя всего три штуки, а ты все в карман сцапал. Грабишь, ну прямо как помещик батраков. Ты что, хочешь изменить свое социальное положение? — Ло Сяолю, воспользовавшись веселым настроением Хуана, начал его поддевать. Сам он и вправду немного рассердился.

— Пошел к черту! Давай еще одну партию, ты у меня без штанов останешься — из комнаты не сможешь выйти! Думаешь, отец тебя отсюда вызволит? Будешь менять свое социальное положение? Мои предки все из крестьян-бедняков. Кровь мне перелить можно, а происхождение не изменишь. Ты завидуешь, хочешь выиграть. Сейчас еще не поздно, могу тебя усыновить. Ха-ха! Недоволен? Сегодня останешься здесь, будешь пилить доски со стариной Ни! Эй, Длинный, — (это ко мне, я — метр девяносто), — ты и Чэнь Жуншэн пойдете со мной работать по дворам!

Хуан Чайник был очень доволен. Приподняв бровь, подмигнул мне и спросил, какую карту он выбросил последней.

— Трефовая девятка, — сказал я. — А что?

Хуан Чайник засмеялся и попросил Чэнь Жуншэна заглянуть в журнал регистрации заявок на ремонт.

— Считай сверху, кто окажется девятым, к тем и пойдем. Пусть им тоже немного повезет.

Всем это очень понравилось.

— Нашел? Где? Куда идти? — спросил Хуан.

— Улица Счастья и Спокойствия, 217, на заднем дворе.

— Это близко. Фамилия?

— Юй.

— Не знаю такого. А что делать?

— Окно пробить. Скоро уже два года, как записался, еще в семидесятом. Вот уж действительно ему повезло.

Вдруг лицо Хуана Чайника помрачнело.

— А, этот дом. Не пойду. Давай другой.

— Почему? Ты уже с ними имел дело?

— Нет. Там выселенный живет, таких мы не обслуживаем, — сказал Хуан. При этом он поднял кружку с чаем и опрокинул ее в рот. В горле у него заклокотало, в животе забурчало.

Ло Сяолю уселся на корточки на деревянной скамье.

— Эй, кленовая башка! Такие люди еще лучше нас принимают. Ты не только сохранишь те сигареты, которые только что у нас отнял и которыми набил карманы, но еще и напьешься лунцзинского чаю юаней на десять, наполнишь им свой ночной горшок доверху. Не хочешь — я пойду!

Он выпрямился и спрыгнул со скамьи.

У нас тоже сначала обыск был, потом выселили. Никто из них об этом не знал, я работал здесь временно. Я всегда носил зеленую куртку, рваные штаны, пересыпал речь руганью, чтобы во всем быть похожим на остальных. Наверное, из жалости к людям такой же судьбы я невольно замолвил слово за человека, который мечтал прорубить себе окно, но выразил это, конечно, несколько по-иному:

— Бригадир, если сменишь номер дома, не пойдешь в девятый, то и счастье в картах тебе изменит.

— Тьфу! — Хуан Чайник выплюнул оставшиеся во рту чаинки. Посмотрел на меня и Чэнь Жуншэна как ни в чем не бывало. — Пойдем, пусть, черт побери, и он выиграет!

— Не попадайтесь на удочку, — засмеялся Ло Сяолю.

— Пошел, сволочь! Это называется «найти выход в жизни», это политика. Понимаешь, дурачок?

— Правильно. А мы втроем назовемся группой по проведению политической линии! — радостно воскликнул я. И мы гурьбой вышли.

Это был большой запущенный двор с хибарками. Мы пошли прямо, повернули, прошли узеньким проходом, рассчитанным на одного человека, и очутились перед каморкой с маленькой дверцей. Сбоку от двери была небольшая дыра размером со смотровую щель, забранная железной решеткой. Строение не походило на жилое помещение, не знаю, что в нем было раньше. Оно выходило одной стеной на улицу Счастья и Спокойствия, где, судя по всему, и собирались сделать окно, чтоб можно было проветривать. Каморка была ниже уровня земли, если встать перед дверью, то карниз будет вровень с бровями. Хуан Чайник резко крикнул:

— Кто здесь по фамилии Юй? Жилищная контора! — И вслед за этим сразу: — Никого нет — мы уходим!

Скрипнула и открылась дверь, показалось желтое, худое лицо, блеснули стекла очков. Нас вежливо пригласили войти в дом. Хотя в нем не было ничего противоестественного, я сразу понял, что перед нами необычный человек.

В комнате стоял резкий запах масляной краски, к нему примешивался тяжелый запах сырости. Чем здесь занимается этот человек?

— Ты подавал заявку на окно? После тщательного изучения мы сегодня решили тебе… — важно проговорил Хуан Чайник, ища глазами стул, чтобы усесться и подождать, когда ему предложат сигареты и заварят чай. Вдруг он вскрикнул. Мы все одновременно вздрогнули, как от выстрела. Оказывается, на стене, которая выходила на улицу Счастья и Спокойствия, уже было окно! Не большое и не маленькое, двустворчатое окно с поблескивающими стеклами.

Хуан Чайник изменился в лице. Как будто кто-то опередил его и отнял у него что-то хорошее.

— Кто разрешил тебе сделать окно?

Человек по фамилии Юй посмотрел на него широко раскрытыми глазами. Похоже, он был удивлен не меньше нашего.

— Не строй из себя дурака. В казенных строениях не разрешается ничего менять. Самовольная пробивка окна противозаконна, это нанесение ущерба государственному имуществу. Непонятно?

Хуан Чайник рассердился не на шутку. Казалось, никакие объяснения, признания вины, просьбы о пощаде — ничто не поможет. Кто мог подумать, что стекла очков Юя прямо-таки засверкают, как будто свет отражался не в линзах, а возникал за стеклами, в глазах этого человека. Он неожиданно оживился.

— А, ты еще не понял, в чем дело! Слушай, сейчас ты немедленно заделаешь это окно, а затем напишешь самокритику в двух экземплярах. Один отдашь в свою организацию, другой пришлешь к нам в управление. Понял? Давай, закладывай, я посмотрю, как ты это будешь делать!

Юй развел руками, показывая, что не понимает, чего от него хотят, и сделал это до смешного простодушно.

Что за человек? Или у него действительно не все дома, или он специально хочет вывести из себя Хуана Чайника?

— Вначале вынимай раму, затем бери кирпич, раствор. Как делал окно, так и закладывай его. Восстанавливай первоначальный вид. Так, чтобы стена ничем не отличалась от прежней.

— Вынимать раму? Как вынимать… — Наконец на лице Юя появилась улыбка.

На лице Хуана заходили желваки, он не мог вынести того, что какой-то «выселенец» разыгрывает перед ним дурака. Хотя я немного и сочувствовал этому несчастному, однако и мне казалось, что он хватил лишку. Я к тому же опасался, что Хуан Чайник — эта пороховая бочка — взорвется. Только я хотел сказать пару слов, чтобы покончить с этим делом, как вдруг буквально остолбенел. Я стоял ближе всех к окну и увидел, что окно не прорублено, оно нарисовано на стене. Поразительно, просто поразительно! В трех шагах от стены, даже приглядываясь, невозможно отличить это окно от подлинного. Такая настоящая деревянная рама, переплет, металлическая ручка, стекла казались действительно вставленными. Найдется ли в Поднебесной другой такой талант, способный выполнить что-либо подобное? Если бы я не видел этого своими глазами, я бы никогда этому не поверил.

Откуда было знать Хуану Чайнику, что скандал, который он затеял, ничего не стоит? Я потянул его за рукав и шепотом сказал, что окно нарисовано. Хуан Чайник вздрогнул, посмотрел, но по-прежнему ничего не разглядел, сделал шаг к окну и только тогда понял, в чем дело. На всякий случай он согнутым пальцем постучал по этому окну, при этом раздался звук, который возникает, когда стучат по штукатурке. Из-за этого идиота попал в глупое положение. Он расслабился, губы сжались в узкую щель, словно окаменели.

— Нарисовано? — спросил он после долгого раздумья, но эта фраза в общем-то ничего не значила.

Юй обрадовался, как ребенок. Судя по поведению Хуана Чайника, тот был рассержен. Он не распознал нарисованное окно, напрасно важничал, впустую метал громы и молнии, а теперь ему не к чему было придраться. Нарисованное окно не преступление.

— Пошли, — сказал Хуан мне и Чэню — единственное, что ему оставалось, чтобы выйти из неловкого положения. Сказано это было очень резко, но в действительности-то он зря орал.

Мы вышли, чувствуя себя так, словно потерпели поражение.

— Зачем он нарисовал окно?

Мы долго размышляли над этим, но так ни до чего и не додумались.

— Может, это тайный шпионский сигнал? — Чэнь Жуншэн хотя и шутил, но все-таки в чем-то подозревал жильца.

Неожиданно заговорил Хуан Чайник:

— Я понял. Наверняка этот очкарик обиделся на нас из-за того, что мы не сделали ему окно. Он умышленно нарисовал его так, чтобы мы не могли отличить от настоящего и оказались бы в дурацком положении. Так! У этого очкарика действительно есть пара кистей, и он тайком, без шума и треска, обманул нас. Хорошо же, за это мы не будем делать ему окно. Пусть он кричит в свое нарисованное окно, пусть он там сдохнет с досады. Как считаешь, Длинный? Ты слышишь?

Я слушал и не слышал. Перед глазами все время стояло это окно. Душа была переполнена тем чувством веры в подлинность, которое я испытал, увидев впервые это окно. Когда я учился в школе, я любил рисовать, глаз у меня довольно точный. Как же я мог обмануться! Вот так окно!

В этот день, закончив работу, я захватил несколько досок, немного цемента, пилу, стамеску, молоток, лопатку и отправился в дом Юя. Войдя к нему, я сел и сказал:

— Не надо сердиться на жилищную контору. Это все равно что сердиться на себя. Правда? Не думайте, что они к вам серьезно относятся. В конце концов, какое им дело, сделали вы окно или нет. Если только вы сами серьезно к этому не относитесь, тогда и говорить об этом нечего! Сегодня я захватил инструменты и материалы, хочу оставить их здесь. Завтра у меня выходной, и я помогу вам сделать окно!

Кто бы мог подумать, что он вдруг замашет худыми руками, как бы удерживая меня:

— Нет, мне не надо делать окно!

— Зачем вы упрямитесь! Эта комната низкая, дышать нечем! Вы еще не сварились в такой жаре? — засмеялся я.

— Нет.

— Почему? — немного расстроился я, чувствуя, что этот человек слегка не в себе. Однако он продолжал твердить свое «нет».

Я окинул его взглядом. На тонкой, жилистой шее сидела маленькая голова грушевидной формы. Высохшее лицо. Очки с толстыми линзами, напоминавшими бутылочные донышки, делали его глаза огромными. Эти глаза, выражающие постоянное беспокойство, бессмысленно смотрели на меня. В них не было ни малейшего чувства благодарности за то, что я добровольно, по собственному желанию, пришел ему помочь.

Мне захотелось обругать его. Я, конечно, ругаться не умею, и у меня это не получилось.

— Послушайте! Я временный рабочий, я не из жилконторы. За ремонт в вашем доме я не отвечаю. Сегодня совершенно добровольно, видя ваши трудности, я решил вам помочь. Еще… вы из переселенных и, скорее всего, относитесь к «собачьему отродью»! Не сердитесь, я такой же, как и вы. Считайте, что только из-за этого я и пришел. Если бы я знал, что вы скажете «нет», я бы не стал особенно стараться!

К душе каждого человека можно подобрать ключик. Он вдруг разволновался, замахал руками, как будто не знал, куда их деть, положил их мне на плечи и стал меня усаживать.

— Сначала я хотел сделать окно, но потом обнаружил, что напротив этого дома через улицу размещается «штаб чистки»… — зашептал он.

Действительно, в доме на другой стороне улицы находился «штаб чистки»! И окно было бы как раз напротив входа. Одетые в военную форму сотрудники «штаба», машины, привозящие и увозящие арестованных «преступников», весь этот страх, жестокость, ужас ворвался бы в комнату через окно. Я вспомнил, что мой старший брат был задержан на полмесяца и проходил проверку в таком «штабе» за то, что увлекался радиотехникой. Я принес ему теплую нижнюю рубаху и продовольственные карточки. Но, не выдержав и минуты в этой атмосфере, бросился оттуда бегом. Для Юя сделать окно — все равно что попасть в «штаб чистки». Ужасно!

— Но без окна все-таки плохо, и я нарисовал окно.

Оказывается, он нарисовал окно не для того, чтобы ссориться с другими, а только для себя. Я молча кивнул головой. Все было ясно без слов.

— Я бы тоже так сделал, жаль, что не умею рисовать. Раньше я любил рисовать, сочинять стихи, но не хватало способностей. А почему же вы ничего не нарисовали в окне, с каким-нибудь пейзажем за окном было бы намного лучше. А так очень пусто, голо.

Это наобум брошенное замечание произвело эффект электрического разряда. В одно мгновение лицо его просветлело, он весь будто вспыхнул изнутри, бросился в угол комнаты, схватил палитру, краски и начал рисовать на окне.

Все было как живое. Деревья, зеленые деревья, как молчаливые люди, безмолвно стояли в тумане. Туман — это их раздумья, их загадка. Еще дальше — горы, сохранившие душу. Эта душа — вольная, ничем не связанная, поэтому она светла и спокойна. Через окно маленькой хижины в горах к тебе вливается все то, о чем мечтаешь, о чем переживаешь и думаешь. Душа омывается этим, очищается, как душа отшельника. Я мирской человек, но отшельничество представляю себе именно таким. Таким же прекрасным.

Мне вдруг пришла идея, и я сказал:

— Это замечательно, что вы рисуете. Вы можете создать за окном любую картину, какую захотите.

Его глаза расширились и засверкали в изумлении. Он закричал:

— О, вы спасли меня!

После этого он уже не обращал на меня внимания, повернулся к нарисованному окну с возгласами:

— Вот так окно! Вот так окно!..

Он не слышал, что я ему говорил.

Я вспомнил, как в позапрошлом году в школе учениками была замучена до смерти жена младшего брата отца, моего дяди. Когда я после этого разговаривал с дядей, он неожиданно впился в меня глазами и назвал буддистским монахом. Его глаза пылали гневом, подобно глазам ястреба. Позже я узнал, что он сошел с ума. Оставшееся от этого времени чувство страха вновь появилось у меня. Однако Юй вовсе не был сумасшедшим: когда он обращал ко мне лицо, глаза его были отнюдь не застывшими, они были ясными и живыми.

— Позвольте мне немного побыть одному! — попросил он. Я кивнул и быстро вышел, оставив его наедине с окном.

Признаться, я почувствовал интерес к этому человеку. Он не вызывал чувства настороженности, что очень редко встречается в отношениях между людьми. Я только однажды побывал у него. Как же ни с того ни с сего беспокоить его вновь? Вначале я хотел зайти к нему под предлогом ремонта комнаты, однако вскоре мне пришлось покинуть жилконтору. Причина ухода заключалась в том, что руководство решило зачислить меня в штат, очевидно приняв во внимание мое серьезное отношение к работе. Перевод временного рабочего в штат — все равно что дар божий. Но я, как только узнал об этом, сразу же подал заявление об уходе, не остался на работе. Меня ругали, называли дураком, идиотом, тупицей, ненормальным, но никто меня не понимал. Все же было очень просто. Временные рабочие, по-моему, что бродячие цыгане, кочуют везде, не имеют над собой начальства, они самые свободные. Я не переношу пут, различных правил, регламентации. Таким образом, у меня не стало предлога для того, чтобы зайти к Юю.

Однажды я должен был купить жене одну мелочь, везде побывал, но нигде не смог купить. Неожиданно набежала туча, поднялся ветер, и сильный дождь застучал по крышам. Только я попытался юркнуть в первую попавшуюся дверь, чтобы укрыться от дождя, как оттуда раздался окрик:

— Сюда нельзя, проходи!

Я взглянул на вывеску и в ужасе отпрянул — «штаб чистки». Скорее отсюда, весьма небезопасное место. Вдруг меня осенило: напротив — дом Юя. Я добежал туда, постучался, к счастью, он был у себя. Пока мы разговаривали, дождь пошел еще сильнее, как будто небо превратилось в решето.

Он выглядел так же, как и раньше. Очки, желтое лицо, тонкая шея, худые руки. Я рассказал ему, что устроился на консервный завод. Он все еще работал на складе 3-го металлургического. Я уже с первого раза догадался, что он работает на складе, и потому не удивился. Настоящий художник не может работать там, где требуется его мастерство. То, чем ты занимаешься, и то, к чему у тебя талант, всегда не одно и то же. «В жизни нельзя занять место согласно купленному билету», — написал я однажды в своем стихотворении. Мне очень нравились эти строки.

Я повернулся к тому самому окну. Мой взгляд мгновенно растворился в кристально чистой ночной темноте. В окне была другая картина! Он нарисовал все заново. Теперь за окном была только черная прозрачная ночь и редкие голые ветви дерева. Холодный лунный свет объемно выделял эти ветви. Среди ветвей был заметен тусклый блеск, словно свет далеких звезд.

— Очень красиво, — сказал я, — но немного грустно, печально. Не так ли?

Он как раз наливал мне воды, но, услышав мои слова, остановился, поставил термос, подошел.

— Красиво, печально — верно! Вы все правильно поняли! Спасибо, друг!

Он весь сжался, резко откинул голову назад, повернулся и посмотрел на туманное ночное окно. Застыв как изваяние, вспомнив что-то, он начал рассказывать:

— Мы каждый день встречались с ней в этом месте. В тот раз она испугалась моего взгляда и приказала мне: «Смотри вверх!» Я поднял голову и увидел это дерево, наши сердца забились в унисон. Но она была дочерью командира дивизии и в конце концов ушла в армию. В день разлуки мы договорились проститься на этом месте. Я пришел и не нашел ее. Я решил было, что она не пришла, но, подойдя поближе, неожиданно увидел ее. Она была в военной форме, на голове темный платок, только лицо выделялось в темноте своей белизной. Я выпустил из рук велосипед и шагнул к ней, велосипед с грохотом упал за моей спиной. Взглянув мне в глаза, она сказала: «Смотри вверх!» Опять это дерево. Я слышал удары, но это было не биение наших сердец. Мое сердце остановилось, в нем отдавались лишь звуки ее удаляющихся шагов. Я так и продолжал смотреть на дерево. Вернувшись вечером домой, я нарисовал его на окне. Так мне было легче пережить те дни. Иногда, глядя в ночную темноту, на это дерево, мне кажется, что она не ушла, она рядом, стоит мне только опустить голову, и я увижу ее. Но я не опускаю голову и продолжаю смотреть в окно до тех пор, пока не начинаю чувствовать ее дыхание, ощущать ее рядом с собой…

Он продолжал что-то бормотать. За спиной на столе стоял открытый термос, над ним тихо клубился пар. Глядя на окно, я уже не слышал шума ветра и дождя на улице. Я тоже ощущал себя там, где происходила эта печальная история. Дерево, ночь — все это казалось мне еще более прекрасным. В мире нет другого такого окна. Хотя в нем заключены холод и жестокость жизни, по иначе и не может быть. Если бы не было этого окна, что бы с ним стало? Ох, это окно!

Была зима, стояли сильные холода. Толщина стен совсем невелика. Маленькая печка-буржуйка тепла не дает, в углах комнаты все время скапливается холодный воздух. Мы вдвоем грелись, глядя на окно и держа в руках бутылки с горячей водой. За окном теплая, яркая весна. Сверху с оконной рамы свисали ветви глицинии, солнечные лучи делали зеленые листья полупрозрачными. Посередине пышно распустились несколько бледно-фиолетовых цветов, большая пчела ползает по стеклу, наверное, отяжелела и устала после сбора нектара. Она еле двигается, полосатое черно-желтое брюшко раздулось, как мячик.

— В детстве, из года в год, в мае, дома у нас было такое же окно. Откроешь его, и сразу залетит пчела. Не открывать — в комнате очень жарко. Аромат цветов проникал сквозь щели в окне, мама все время вдыхала запах цветов. Она закрывала глаза и наслаждалась этим благоуханием…

Глаза за стеклами очков тоже закрылись, он словно захмелел. Я не чувствовал холода и, кажется, тоже уловил аромат цветов. Изумительное, чудесное ощущение!

Время от времени я бывал в этой квартире. Друзей у него почти не было, и ему было нелегко. Те бутылки с горячей водой, которыми мы грелись, были стеклянными капельницами из-под глюкозы, принесенными мною из больницы. Они не лопались от кипятка. Внешне он выглядел бодрым, но я всегда беспокоился за него. Почему, я тогда и сам не знал. Однажды я сказал, что он мог бы принять участие в каком-нибудь мероприятии, скажем в художественной выставке. На самом деле я ни разу не видел эти выставки, а то, что видел в газетах, я не считал живописью. Такие неубедительные для меня самого советы, конечно, успеха не имели.

Картины за окном стали чаще меняться. Унылый осенний пейзаж сменялся картиной облачного дня, освещаемого разрядами молний. Во время футяня, самого жаркого периода лета, его комната превращалась в парилку, где можно находиться только голым, все вещи пропитывались стойким запахом пота. Тогда в окне появлялись удивительные сверкающие снежинки или бескрайние дикие снежные просторы.

— В твоем окне времена года меняются в противоположном природе порядке.

— Нет, это времена года моей души.

— Антиреализм?

— Существует еще один вид реализма — внутренний реализм.

— Говорят, что жизнь — стремление к реальности, искусство — стремление к двум видам реальности; так ли это?

— Да, две реальности, две истины!

— Прекрасно! У меня нет такого исполняющего мои желания окна. То, чего не хватает в жизни, ты сам себе даешь.

— Нет, нет, это она дает мне то, чего у меня нет.

Однажды, постучав в его дверь, я услышал, что он с кем-то разговаривает. Такого еще не бывало. Я никогда не встречал у него посторонних.

— Дорогая моя, ты всегда со мной. Я спою тебе песенку… А-а…

Что это? Слова любви, бред сумасшедшего?

— А, это ты.

Он открыл дверь и впустил меня. В комнате, кроме него, никого не было. И тут я увидел лежащую на карнизе большую пеструю кошку, которая смотрела внутрь, через стекло. В каком бы месте я ни останавливался, ее большие детские глаза все время смотрели на меня. Я не удивился. Я знал, что если на портрете глаза человека изобразить прямо по центру, то получается такой эффект. Вот с кем он разговаривал.

— Это здорово. Не надо кормить и не убежит. Жаль, что не может мяукать. — Я засмеялся. — Ци Байши на своей картине сделал надпись: «К сожалению, молчит».

— Мяу-мяу.

Я вздрогнул, оказывается, это Юй мяукал. Мы оба расхохотались. Он смеялся и продолжал мяукать, смеялся до тех пор, пока не перехватило дыхание и он уже не мог издать ни звука. Вдруг он резко оборвал смех и серьезно сказал:

— На самом деле она всегда мяукает. Но слышу ее только я.

Он говорил очень тихо, как бы пытаясь удержать и не высказать что-то очень горькое. Я молчал, не отвечал ему, боясь, что эти горькие воспоминания вырвутся наружу.

Когда я пришел в другой раз, большой кошки уже не было, вместо нее стайка веселых воробьев сидела на проводах, и казалось, их щебет был слышен в комнате. После этого за окном появлялись то летящие облака, то падающие листья, пустыня, водопад, одинокий парус на безбрежных водных просторах, тихие переулки южных городов.

Больше всего мне нравились тени деревьев на стекле. Я не понимал, как можно было нарисовать стекло, а на нем — тень дерева. Я смотрел и, казалось, ощущал колыхание от слабого дуновения ветра. В высшей степени прекрасная картина! Какая тишина! Какое спокойствие!

В то время настроение у него было хорошее, и картины в окне менялись часто. С каждой новой в комнате менялась атмосфера, а вместе с этим и настроение. Но каждый раз, глядя на только что появившуюся картину, я чувствовал сожаление и беспокойство. Было жалко, что прежняя картина закрывалась следующей, а неспокойно из-за того, что вскоре новая картина сменит и эту. Какие это были удивительные творения! Если когда-нибудь в будущем и появится какой-нибудь особенно талантливый художник, то и он не сможет отделить эти соединенные вместе картины и воссоздать их заново. Я во все глаза смотрел на это несравненное искусство, не предназначенное для других людей, которое раз за разом рождалось и умирало. Но разве все в нынешней жизни происходит не так? Создается, уничтожается — такова жизнь…

После этого я не был у него, наверное, более полугода. В ту зиму меня перевели на работу к северу от района Дунцзюцзы рабочим в котельную типографии. В то время моя жена мучилась почками, и я должен был работать, следить за ее анализами, водить ребенка в ясли. За хлопотами я почти совсем забыл об этом. Однажды меня послали к собору за красным палисандровым деревом для строгального станка. Я вспомнил о нем, сделал небольшой крюк, чтобы навестить его. Открыв дверь, я почувствовал неладное, он весь как-то потемнел, казался удрученным, было похоже, что он тяжело заболел. Юй как-то сразу сильно постарел. Он, вообще-то, из тех людей, возраст которых определить трудно. Даже очки вдруг перестали блестеть. Как темно в комнате! Я подождал и окликнул его и вдруг увидел, что на окне висит плотная занавеска.

— Что с тобой? Что случилось? — спросил я.

Он молчал. Я смутно чувствовал, что мои опасения начинают оправдываться. Я подошел к окну и с шумом отдернул занавеску. В глазах мгновенно все засверкало, казалось, что-то острое колет глаза. Он нарисовал на окне солнечный свет. Окно, пронизанное насквозь солнечными лучами. Я возбужденно воскликнул:

— Какое светлое, яркое окно, какое красивое солнце! Почему ты не любуешься им? Ты только посмотри, и на душе станет светлее!

Я повысил голос, стараясь взбодрить его, расшевелить. Я еще верил, что это окно ему необходимо.

Он поднял на меня глаза и внезапно закричал:

— Ты почему не смотришь сюда? Почему ты не смотришь на стол, на вещи на столе! Посмотри на стул, на термос, на меня, на мое лицо! Взгляни на все в этой комнате.

Я не понимал, зачем мне смотреть на все это. Он сошел с ума! Он продолжал кричать:

— Солнечный свет — где он? Если есть свет, то где тень, где отражение, где?.. Нету, ничего нет, все фальшь!

Ему хотелось смеяться и плакать. Я немного успокоился: он не сумасшедший, в своем уме, никогда прежде его сознание не было таким ясным.

— Оно так долго обманывало меня. Все кончено. Ко…не…ц!

Он совсем сник.

Окно, наполненное солнечным светом, темная комната. Этот образ — такой удивительный и такой трудно вообразимый. Он поднял руку и медленно задернул занавеску. Окно больше не существовало. О… это окно.

Говорят, его дом во время землетрясения обвалился, осталась одна крыша с «начинкой» из комнаты. Это я узнал от рабочего по фамилии Цай, когда временно работал на заводе электрооборудования. Этот Цай сам четыре года проработал на третьем металлургическом. Он часто ходил на склад получать детали и знал «очкарика Юя». Он говорил, что Юй был неплохой человек, только у него были не все дома, какой-то нескладный. За год до того, как его придавило, у него появилось очень много странностей.

Как-то раз после работы другой кладовщик по невнимательности запер склад. Когда на следующее утро склад открыли, то обнаружили там очкарика. Он вышел даже не рассердившись, да еще улыбался. Лицо его посинело от холода, ноги совсем отморозил. На заводском складе нечем было укрыться, и он считал, что ему еще повезло, что он не замерз насмерть. Говорили, что его отец, когда начались всякие кампании, полез на рожон. Мать вновь вышла замуж за какого-то кадрового работника. Но пятно отца легло и на него, как черная отметина, какая бывает у людей на лице. У него не было родни. Во время землетрясения все вещи в комнате были раздавлены. Ни он об этом мире, ни этот мир о нем не тосковали. Его тело вытащили и кремировали рабочие с завода. Расходы на похороны оплатила администрация. Даже его зарплату за полмесяца некому было получить, и ее списали. Ни у кого не дрогнуло лицо, когда хоронили его.

Осталось только это окно. От солнца и дождя оно стало бледным, как неясный сон, но все же оно еще здесь. Так получилось, что вещь, которая на самом деле не существовала, все еще существует. Жизнь чаще смеется над человеком, чем он над ней.

Я подумал, что кто-то из рабочих, убирающих мусор, возможно, удивится, обнаружив эту картину под разрушенной стеной, но никто не сможет объяснить ему, что это такое. В мире так много загадок, что уж говорить об этой.

О… это окно!

Грохот, грохот, грохот.

Я очнулся. Этот парень в клетчатой рубашке уже повалил несколько стен позади меня. Сквозь тучи пыли донесся его крик:

— Нечего прятаться, сейчас вместе с тобой все сгребу!

Вали! Скорей вали ее, круши, ровняй! Я хотел крикнуть этому парню: «Дави, чего ждешь!»

Но вдруг заколебался, остановился в нерешительности. Я снова надеялся, что стена сохранится еще немного, ну хотя бы минуту, две, три…

Перевод Г. Смирновой.