Повести и рассказы

В ту пору в Тяньцзине каждый год устраивали по нескольку праздников в честь святых владык. А на праздниках, известное дело, тут же объявляются всякие любители напроказить. Поначалу случилось у нас только одно происшествие. Это когда при государе Цзяцине во время театрального представления пятилетний малец, который изображал Мать-государыню Запада, умер от солнечного удара прямо на помосте. Ну, то, можно сказать, было делом случайным, все пошумели-повздыхали да разошлись. А потом, когда государь Гуансюй взошел на престол и устроили по этому поводу большие торжества, случилось так, что во время молебна благодарения душ из выставленных напоказ драгоценностей украли одну большую жемчужину. Люди сказывали, цена той жемчужине была чуть ли не сто тысяч. Уездный начальник послал своих людей на розыски, те весь город вверх дном перевернули, а жемчужину так и не нашли. А любители всяческие беспорядки чинить уже целыми шайками стали шастать по улицам. Бывало, затопчут насмерть ребенка, всяк праздник, глядишь, драку затеют и уж кому-нибудь череп да раскроят, что твою тыкву.

Раз случилось, возжигали благовония в зале «Исполнения желаний», где стояла статуя Богини моря, и старинный храм спалили дотла. Какой-то смельчак из тех лихих людей, когда пламя уже вовсю полыхало, уволок статую той богини неизвестно куда. Ходил слух, что в животе богини внутренности были из чистого золота и серебра. Тут же и мужчины и женщины из верующих кинулись богиню искать. Вы не смейтесь, вы себя поставьте на место тех людей да прикиньте сами: коли нет богов, кому же поклоны бить?!

Тяньцзиньцы любят приврать. Один человек клялся, что он собственными глазами видел, как богиню зарыли на заднем дворе бакалейной лавки «Счастье Восточных морей». Нашлись парни, которые не побоялись хозяина лавки, перемахнули через ограду, отвалили два сваленных в углу двора каменных пресса для выжимания сои, перекопали в том месте землю, но ничего не нашли и со злости прессы разбили, да еще и нагадили на них. А хозяин той лавки был приятелем начальника управы, и налетчиков быстренько поймали. Хотели было взыскать с них за причиненные убытки, да не вышло ничего, потому как были это люди бедовые, прямо-таки отпетые разбойники, у них в доме одна циновка, пара одеял да сотня клопов, даже риса и того не водится.

На этот раз старики стали поговаривать о том, что надо бы эти праздники вообще запретить. Тяньцзинь — место бойкое, народ тут живет отчаянный, так и норовит какой-нибудь фортель выкинуть. Нет, не к добру все эти праздники, от которых весь город ходуном ходит. Но кто же может праздники запретить?

Вы еще учтите, что Тяньцзинь жил соляной и рыбной торговлей. Тяньцзиньцы выходили в море, спорили с ветром и волнами и надеялись, что морская богиня их защитит. Даже те, что скопили деньжат, немало горя хлебнули; что же говорить про мелкий люд, который вроде собак и кошек? Потому-то люди и рады были повеселиться в день рождения морской богини. Всюду затевались разные представления, народ высыпал на улицы, люди молились и жгли благовония, чтобы ублажить богиню. Статую богини выносили из посвященного ей храма за Восточными воротами, носили по улицам, разные общины городских жители давали в ее честь представления. Несколько дней город ликовал, а святая сила богини укрощала демонов.

Говорят, то, что неподвластно людям, управляется богами. В Тяньцзине «три мира, четыре вида живых существ, шесть способов существования, десять сторон света» находились в ведении богини. Но с тех пор, как и богиню украли, у людей прибавилось забот. Прежде боги тоже умели водить корабли. Люди не отнимали у небес их полномочий, и небеса не потворствовали прихотям людей. Вот в тот год на праздник и случилось это удивительное происшествие.

1. Одно упрямство под стать другому

По обычаю, в двадцать второй день третьего месяца морская богиня «совершала объезд и раздавала счастье».

Из праздничных дней этот был самый веселый. Каждая община в городе готовила к этому дню какое-нибудь изысканное представление. Говорят, в этот год все общины постарались на славу, можно было увидеть и давно уже не показывавшиеся пляски львов, и танцы журавлей, и свежие цветы, и драгоценные треножники, и большие оркестры, и разных зверей, и восемь бессмертных и многое другое.

Каких только зрелищ тут не было! Народ вышел на улицы задолго до начала праздничного шествия, каждый старался занять место получше, кто не мог протиснуться вперед, взбирался на заборы и крыши домов. Люди солидные сооружали помосты с навесами и оттуда, как из театральной ложи, любовались праздником в свое удовольствие.

У начальника соляной управы почтенного Чжаня в нынешнем году, можно сказать, сбылись все заветные желания. Деньги в его дом сами текли рекой, а еще он взял в жены девушку, подобную яшме и цветку, да и сам пышет здоровьем и духом бодр. Полмесяца тому назад он снял одну лавку на улице Гуицзе и на углу улицы, на самом бойком месте, соорудил высокий помост, чтобы оттуда наблюдать за праздником. Над помостом натянули островерхий навес, укрывавший от солнца, на пол постелили ароматно пахнущие сосновые доски, по обе стороны расставили новые сиденья, сбоку помост обтянули красным шелком и подвесили к нему ярко раскрашенные фонари. Еще почтенный Чжань нанял несколько мастеров биться на кулаках, одел их в одинаковые полотняные куртки и штаны, и они днем и ночью по очереди стояли перед помостом, охраняли его.

В народе говорят: кто силен тратить деньги, тот и духом силен. Робкий народец как-то сам собой держался от этого места подальше. Чуяли люди: если кто-нибудь пойдет поперек воли почтенного Чжаня, непременно быть беде. Кто же знал, что так оно и случится? Ну да смотрите сами…

В день, когда устраивали шествие, новая жена почтенного Чжаня задумала подняться на помост, чтобы поглазеть на праздник. Все знали, что молодую госпожу продали почтенному Чжаню из труппы певичек в квартале Хоуцзяхоу. Ее настоящее имя было Цзыфэн, она искусно пела, вот и получила среди певичек прозвище Фэйлайфэн — Прилетающий Феникс. Эта Фэйлайфэн была сама твердость, прячущаяся под покровом слабости. Она была совсем не похожа на добропорядочных девушек, которые на ее месте и думать бы забыли о своем прежнем имени и тихо жили бы в праздности и довольстве. Эта же вечно бегала хвастаться туда, где она жила прежде: все хотела, чтобы ее прежние знакомые узнали ее, полюбовались ею, пошептались бы между собой о ней, не смея сообщить хозяйке о приключившихся с ней переменах. Была у нее одна тайная мысль: коли она, девица такого низкого происхождения, так красуется у всех на виду, то старая жена почтенного Чжаня ни за что не посмеет вместе с ней показаться на людях и эдак она сможет взять верх над старой женой. Только вот она не рассчитала, что если старая жена не пойдет, то и почтенный Чжань тоже не посмеет пойти, и уловка ее была совершенно без пользы. От этого она страшно злилась, постоянно ко всему придиралась и шумела, и в семье почтенного Чжаня быстро поняли, что она твердый орешек.

Она уселась на стул, обитый узорчатым шелком, изящно сложила перед собой маленькие белоснежные ручки, унизанные блестящими перстнями, за ее спиной встала служанка; волосы у той были зачесаны по сучжоуской моде, одежда вдоль и поперек покрыта нитями жемчуга и расшита цветами, в волосах серебряные шпильки, на ногах крохотные туфельки из бараньей кожи, штаны из темного атласа; белая, как лунный свет, кофта обтянута широким узорчатым поясом, из-под воротника кофты выглядывает парчовый платок. Ее фамилия Ху, люди зовут ее матушка Ху, это самая опытная служанка в доме Чжаней. Стоя позади Фэйлайфэн, она раскладывает на чайном столике закуски — горки сладостей, как принято в доме чиновника Дина, орешки, как в доме Чжаня-Второго, фрукты в сахарной оболочке по рецепту семьи Чжао, паровые пампушки от семейства Ча и прочее. Здесь все лучшие закуски именитых домов, они прикрыты стеклянными крышками, защищающими их от пыли. Но Фэйлайфэн очень редко приподнимает эти крышки, чтобы чем-нибудь полакомиться, зато раз за разом приказывает матушке Ху подозвать деревенскую торговку, продающую на улице печенье, и кричит ей: «Беру весь кулек!» На самом деле она не ест эту простую уличную еду. Печенье она скупает, во-первых, потому, что куражится, а во-вторых, потому, что нарочно хочет спустить деньги почтенного Чжаня. Это бы еще ничего, но каждый раз, когда к помосту подходит новая труппа участников шествия, она просит старшего среди них нести полотнище с именем почтенного Чжаня. По обычаям праздника, самые уважаемые люди в городе могут попросить какую-нибудь труппу актеров нести в праздничной процессии полотнища с их именами, но менять полотнища, договариваться с актерами о представлении — значит задерживать шествие. Идущий во главе процессии машет флагом, бьет в гонг, и все останавливаются. Актеры исполняют свой номер, например пляску львов, барабанную дробь, танец с серебряным ларцом или еще какое-нибудь занятное представление. Потом их старший снова ударяет в гонг два раза, они идут дальше, а следом подходит другая труппа. А тот, кто заказал представление, должен заранее послать актерам конверт с деньгами в благодарность за их труды.

Фэйлайфэн еще до начала праздника послала деньги артели уборщиков, чтобы они дочиста выскребли улицу перед помостом. В эти дни она нанимала все труппы подряд. У почтенного Чжаня от денег сундуки ломятся, да и кто будет держаться за карман, когда предлагают выставить твое имя в праздничном шествии? К тому же она с шиком наблюдает за праздником, на помосте навалено несколько сот кульков с печеньем, есть и кули по десять цзиней[25] весом. Среди восьми богатейших семей Тяньцзиня никто еще не сорил деньгами с таким размахом. Вот так она смотрит на праздничное шествие, а люди смотрят на нее и дивятся: уж больно кобенится эта взбалмошная девица.

Хотя поговаривали люди, что она чересчур злая, но швырять деньги пригоршнями — это все-таки признак сильной воли. На сей раз труппа юных актеров, наряженных журавлями, показывала, как эти божественные птицы «летают», «курлычут», «спят» и «едят». Они легко кружились по земле, словно вот-вот взлетят, и пели ей песни на счастье. Матушка Ху шепнула ей на ухо:

— Вторая госпожа, поглядите, у этих мальчиков на шее серебряные обручи, их подарил сам император Цяньлун, когда смотрел этот танец. Я слыхала, Цяньлун наблюдал за представлением из лодки, и видно ему было не так хорошо, как вам, ха-ха!

Фэйлайфэн вдруг подумала: в прошлый год на этот праздник она еще была у своих старых хозяев. Вместе с Баоинь, Цзылайчоу, Юэчжунсянь и еще несколькими девушками сосала сладости и толкалась в толпе так, что даже вспотела. Кто знает, может, те девушки как раз сейчас стоят в толпе и во все глаза смотрят на нее? Только она об этом подумала, как танец журавлей кончился, она с облегчением вздохнула, подозвала старшего в труппе, велела ему взять с помоста печенье, дала по большому кулю и барабанщику, и флейтисту, и знаменосцу, и даже тем, что несли приветственную надпись; шести мальчикам, изображавшим журавлей, и старшему труппы дала два куля.

Актерам досталось обильное вознаграждение, и они, удовлетворенные, хотели было пойти дальше, как вдруг перед ними вырос человек со скамейкой, выкрашенной красным лаком. С размаху поставив скамейку на землю, он уселся на нее, широко расставил ноги и холодно сказал старшему труппы:

— А ну погодите. То, что вы тут показали, сыграйте-ка для третьего господина восемнадцать раз. Ну а печенье — у второй госпожи его навалом, она вас одарит за третьего господина.

Появление этого человека, словно ушат холодной воды, вылитой в бурлящий котел, в один миг успокоило тысячную толпу: воцарилась тишина. Взгляды всех устремились к тому, кто преградил дорогу праздничной процессии…

Шелковые штаны цвета старинной меди туго схвачены синим поясом, на ногах новые черные туфли, тонкий халат, какие носили местные парни, поверх халата надета куртка без рукавов и ворота, похожая на куртку для верховой езды, но все-таки не такая, а что-то вроде безрукавки для подвижных игр. Шею этого человека опоясывала цепочка, на груди висели семь или восемь очень необычных не то золотых, не то серебряных значков. Те, кому доводилось видеть заморские шкатулки, сразу сообразили, что это заморские вещицы. Но зачем он воткнул в шапку маленькую гребенку? Девушки из Гуандуна любят носить в волосах гребенку, время от времени они поправляют ею свою прическу, но где это видано, чтобы и мужчина украшал себя таким же способом? Вы не смотрите, что этот парень так чудно вырядился, тут непременно свой смысл имеется. Казалось, люди взглянут на его одежду и сразу поймут, что он за человек.

Некоторые из стоявших поблизости думали было урезонить его, но едва они посмотрели на его худое, темное лицо под шапкой, на пару узких глаз, и в особенности на залитый кровью левый зрачок, как приготовленные слова застряли у них в горле. Ведь это был известный всему городу хулиган по прозвищу Стеклянный Цветок.

На улице Гуицзе в этом городе уговаривать его бесполезно, да и посмеет ли кто-нибудь просто долго глядеть на него? Здесь даже матери, баюкая младенцев, напевали им: «Ты не плачь, а скорее засыпай, а не то придет Стеклянный Цветок!» Это, наверное, традиционный воспитательный прием: успокаивая кого-нибудь, вложить в свои слова важный общественный смысл.

Но что хочет натворить Стеклянный Цветок?

Даже у людей, которые целыми днями слоняются без дела, есть свои расчеты. Сегодня Стеклянный Цветок пришел не просто для того, чтобы пошуметь. О причине его появления мог бы рассказать залитый кровью глаз.

У каждого настоящего хулигана обязательно есть в жизни какая-нибудь жестокая, кровавая история.

Десять лет назад Стеклянный Цветок был еще никому не известным парнем, которого в детстве звали Третьей Колотушкой. Однажды он пришел в харчевню «Душистый персик» и стал кричать, что хочет «забрать медяк». Харчевня «Душистый персик» была домом певичек, и в округе ее прозвали «Большим местом». Там всегда толклось много народу. Хозяин подозвал семь или восемь человек с топорами и приказал им испытать юнца. В ту пору любили драться топорами, его отточенными углами запросто можно рассечь и кожу, и мясо. По правилам, принятым среди хулиганов, нужно лечь на землю, двумя руками обхватить голову, а ногами прикрыть живот и позволить сечь себя топорами, до смерти или нет — это уж как получится. Если парень выдержит такое смертельное испытание, хозяин приказывает втащить его в дом, лечит его раны, а когда тот поправится, дает ему один медяк. Это и называется «забрать медяк». В тот день Третья Колотушка вот так лежал на полу, защищая себя собственными руками и ногами, а его секли топорами почем зря. Он был молод, силен и не проронил ни единого звука. Один забравший медяк в том заведении хулиган, по прозвищу Смертник Цуй, ударил его топором по левому глазу, оттуда брызнула кровь — не иначе как быть Третьей Колотушке слепым. Но когда его подлечили, оказалось, что глаз уцелел, только в него натекла кровь и он стал какого-то непонятного цвета. А тот Смертник Цуй, который попортил ему глаз, в харчевне «Великое счастье», что в переулке Цзянча, поставил Третьей Колотушке выпивку, чтобы загладить свою вину. У этого Смертника Цуя было черное сердце и грязные руки, он всегда носил в сапоге нож, и, если бы кто-нибудь стал требовать у него возмещения за искалеченный глаз, он бы без разговоров пырнул того ножом. Третья Колотушка не только ничего не потребовал, но и выложил на выпивку собственные деньги, да еще сам благодарил Смертника Цуя. Это потому, что у хулигана непременно должно быть какое-нибудь увечье, и он даже старается его заиметь. Удивительное дело! Такое всюду можно встретить: есть люди, которые нетерпимы к злости других, и есть люди, которые гордятся собственной злостью; одни считают увечье позором, а другие носят шрамы на лице как знак славы.

С тех пор Третья Колотушка получил прозвище Стеклянный Цветок. Еще его называли «Ворота В Тяньцзинь». Все веселые дома в Хоуцзяхоу, и большие, и поменьше, получали доходы не без его помощи. Если где-нибудь клиент поднимал шум и причинял неприятности, тут же звали Стеклянного Цветка, и тот уж не давал спуску буяну. Девицы, не имевшие хозяина, так и дрались за него между собой, по-всякому его обхаживали: кому же такой не понравится? Фэйлайфэн в Хоуцзяхоу тоже была фигура, было бы даже странно, если б она не пригрелась у него на груди! Понятливые люди, размотав в уме эту ниточку, тут же смекнули, что сегодня Стеклянный Цветок решил добраться до высоко взлетевшей Фэйлайфэн. Тяньцзиньцы называют это «умыть рожу».

Фэйлайфэн тут же узнала Стеклянного Цветка. Хоть и говорят, что этот хулиган парень простой и уж больно жаден до заморских товаров, но висящую на шее Фэйлайфэн заморскую золотую цепочку с медальоном в виде сердечка подарил ей именно он! Выбившись в люди, она все время боялась, что Стеклянный Цветок будет ей мстить, но не думала, что он решится унизить ее в присутствии тысяч зрителей. Не знала она, что Стеклянный Цветок задумал учинить большой переполох. Да, стоило только взглянуть на этого парня, и сразу было ясно, что он на все пойдет и ни увещеваниями, ни угрозами его не остановить. Если приказать слугам прогнать его, он тут все перевернет, опозорит на весь город. Ей стало не по себе.

Старший в актерской труппе был человек догадливый и знающий, что к чему. Не говоря ни слова, он взмахнул флагом, подвел своих мальчиков к Стеклянному Цветку и велел им исполнить танец два раза. Потом он подошел к Стеклянному Цветку, поклонился и сказал с улыбкой:

— Третий господин, мы вам кое-что показали, в другой день еще что-нибудь исполним для вас.

У Стеклянного Цветка не изменились ни лицо, ни голос.

— Да иди ты ко всем чертям. Каждый может заказать представление, почему же вы не хотите слушаться третьего господина?

— Но разве мы не исполнили для вас танец два раза?

Начальник труппы был очень осторожен, он не хотел давать Стеклянному Цветку повод к чему-нибудь придраться и поднять скандал.

— У тебя что, уши отвалились? Ты что, не слыхал, что третий господин приказал тебе играть восемнадцать раз?! — сказал Стеклянный Цветок.

— Третий господин, наша труппа уже давно здесь стоит, а сзади ждут еще тридцать-сорок трупп! Они уже совсем истомились. Вы же самый благородный господин в Тяньцзине! Благодарим вас за то, что вы цените нашу труппу журавлей, и в следующий раз будем играть для вас целый день, идет?

— Заткнись и придумай что-нибудь получше! — Стеклянный Цветок не только не собирался уступать, но говорил еще более твердым тоном. — Твой третий господин такой человек; ты пойди спроси у людей, когда он отказывался от своих слов?

Переговоры зашли в тупик. Из напиравшей сзади толпы вышло несколько парней в маскарадных костюмах, с размалеванными лицами. Это были люди из труппы, исполнявшей танец пяти тигров. Им уже надоело давиться сзади. Был среди них парень, изображавший волшебную птицу Пэн, высокого роста, с массивной грудью — силы в нем, видать, было хоть отбавляй. Он встал перед Стеклянным Цветком, сжав кулаки, но обратился к нему очень вежливо:

— Позвольте прежде поприветствовать вас.

Голос у парня был немного гнусавый.

Стеклянный Цветок искоса смерил его взглядом, напустил на себя равнодушный вид, приподнялся на цыпочки, задрал лицо к небу и нарочито тонким голосом прошепелявил:

— Нынче нет ветра с северо-запада, откуда же доносится звон?

В толпе раздался смех.

Эти слова заставили танцоров с ларцами убраться восвояси. Тяньцзиньцы умеют сказать как отрезать. Кто проиграет в словесном поединке, тот уж ничего больше не добьется. Когда разговор кончен, слова не вернешь. Те, кто, как говорят, «защищаются языком», не просто умеют говорить. Вот столичные болтуны — те рассуждают, а «защищающиеся языком» воюют словами, воевать же словами — все равно что мериться силой духа. Тот здоровенный парень, спасовав, сказал угодливо и примирительно:

— Третий господин, посмотрите сами, братишкам нужно один денек передохнуть, они совсем изголодались! Не видят лиц монахов, а видят только лик Будды, не видят лика Будды, а видят только лик богини. Позвольте нам поскорей справить праздник!

— Что? Видят лицо богини? Да лицо богини похуже, чем личико второй госпожи. А тут на помосте вдоволь навалено печенья, кто проголодался, пусть попросит у нее!

Стеклянный Цветок взглянул своим мутным глазом на Фэйлайфэн.

По всему было видно, что он не угомонится, пока не вымажет дерьмом лицо Фэйлайфэн.

Фэйлайфэн сидела ни жива ни мертва. Стоявшая рядом матушка Ху заметила, что даже ее намазанные помадой губы побледнели.

На сей раз никто не решился что-нибудь сказать. Стеклянный Цветок победил всех. С довольным видом он извлек из-под халата красивый заморский флакончик, вынул пробку, пару раз понюхал его содержимое, прокашлялся и, окончательно удовлетворенный, улегся на скамье, показывая, что готов лежать здесь хоть всю ночь.

Народ вокруг в растерянности таращил на него глаза. Как тут быть? Когда в Тяньцзине такая твердость наталкивается на твердость, кому-то несдобровать.

2. Появляется дурень

Что бы ни случилось, достопочтенные небеса не допустят перекоса. Мирские пути-дороги — что коромысло весов, не бывает так, чтобы одно в них не уравновешивалось другим; жизнь вокруг нас и наша собственная жизнь как будто подвешены к этим весам. Стоит одной чаше весов уйти вниз, как другая чаша взлетит вверх. Если луна долго светит в восточное окно, она потихоньку переместится к западному окну. Струи дождя и солнцепек по очереди обрушиваются на головы людей. Если солнце печет вовсю, значит, соберутся густые тучи и разразится ливень. Если льет сильный дождь, значит, налетит ветер и разгонит облака. И вот случилось так, что Стеклянный Цветок остановил праздничное шествие на улице Гуицзе, люди озирались по сторонам, и никто не смел слова вставить.

Вдруг какой-то парень лет тридцати вышел из кольца людей, отвесил Стеклянному Цветку учтивый поклон и сказал:

— Почтеннейший, будьте милосердны, проявите уступчивость. Поднимитесь и позвольте этим господам пройти.

Честь и хвала смельчаку, коли он взялся уладить этот спор! Только вот говорил он не слишком решительно и не очень-то был похож на человека, готового любой ценой довершить начатое им дело. Стеклянный Цветок смерил парня взглядом: роста среднего, широкоплечий, нос прямой, прищуренные маленькие глаза, лицо в прыщах и немного придурковатое. На нем была новенькая синяя кофта, тут гадать нечего — простой рабочий парень, надел обнову и пошел поглазеть на праздник; пришел сюда и, не понимая, что к чему, возомнил себя миротворцем. Стеклянный Цветок еще больше воодушевился, выдавил из себя смешок, встал со скамьи, медленно подошел к тому парню.

— Эй, дурень, ты почему до сих пор с себя штаны не скинул? Ты у меня сейчас мигом под себя наложишь. Будешь знать, как совать нос не в свое дело!

Сказано неплохо. Затеянную Стеклянным Цветком тяжбу так просто не уладить, а кто задумал это сделать, тот, сразу видно, большой дурень. Увидев, как повел себя Стеклянный Цветок, парень не только не оробел, но и с улыбкой, весело сказал ему:

— Вы, любезный, все думаете об удобстве, но лучше одним делом меньше, чем одним делом больше. Вам бы поменьше сердиться надо.

— Да ты, сопляк, как я погляжу, не хочешь меня слушать? Говорю тебе, третий господин шутя любого заткнет за пояс!

Сказав так, он бросил взгляд на Фэйлайфэн, а потом снова принялся наседать на дурня:

— Ты почему меня не слушаешь? Снимай халат, так уж и быть, третий господин прикроет им тебя. Эй, а коса-то у тебя недурна, а ну-ка отдай ее третьему господину!

С затылка дурня спадала редкой красоты длинная, похожая на канат матово-черная коса. Такие хорошие волосы бывают лишь у того, кто здоров и телом, и духом. Не дожидаясь ответа, Стеклянный Цветок схватился за косу и, потянув за нее, крикнул:

— Ну что, не жалко отдать ее третьему господину?

Он замолчал, но не перестал тянуть за косу. Дурень стоял, как железный столб, а его коса была похожа на канат, свешивавшийся с вершины столба. Стеклянный Цветок поначалу хотел только попугать его, прикрикнуть на него хорошенько да и дернуть за косу вполсилы. Но то, что дурень стоял неподвижно, прибавило ему злости. Почувствовавшие свою безнаказанность люди сами себя распаляют. Он заорал во все горло:

— Так я вырву твой собачий хвост!

На этот раз он дернул что было силы. Люди вокруг невольно закрыли лицо руками — больно было смотреть, как оторвется такая коса. Кто же знал, что с косой ничего не случится, а Стеклянный Цветок от чрезмерного усилия потеряет равновесие и почти завалится на дурня? Тот двумя руками поддержал Стеклянного Цветка за плечи и сказал ему:

— Встаньте, уважаемый, стойте покрепче!

Так юноши учтиво обращаются к людям старшего поколения.

Все так и прыснули со смеху. Стеклянный Цветок вконец разъярился, думал было покрепче ухватиться за косу, чтобы дернуть еще сильнее, но вдруг почувствовал, что коса выскользнула из его руки. В следующий момент перед его глазами мелькнула черная тень. Трах!!! Словно кожаная плетка прошлась наискось по его лицу от левого глаза до правого угла рта и больно обожгла его. Он вытаращил глаза: дурень стоял к нему спиной, скрестив руки на груди, а большая черная коса уже свободно спадала ему на грудь. Стеклянный Цветок опешил. Он не мог сообразить, что произошло, но и в маленьких глазах дурня светилось удивление, точно и он не понимал, что же такое случилось.

Стеклянный Цветок невольно бросил взгляд на Фэйлайфэн: девушка явно приободрилась.

— Ах ты, мать твою, сегодня третий господин наконец-то встретил своего врага. Ну иди сюда, третий господин сейчас найдет на тебя управу! — шипел Стеклянный Цветок, сбрасывая с себя куртку и халат. — Сегодня третий господин покончит с тобой раз и навсегда! — Он встал перед дурнем в боевую стойку.

Дурень замахал руками, он не хотел драться.

Увидав, что назревает серьезное дело, те, кто потрусливее, поспешили отойти назад, да и кто посмелее тоже подались назад. Только несколько парней остались стоять на прежнем месте. Хлопая в ладоши, они запели песенку:

Хоть и говорят, что хулиганам только бы злость сорвать да набедокурить побольше и что они не интересуются гунфу, Стеклянный Цветок полтора года занимался у одного известного учителя. Правда, занятия ему пришлись не по душе, они ему быстро надоели и нагоняли скуку. Половину из них он вообще пропустил, да и на остальные-то ходил через силу. Увидев, что дурень стоит спокойно и не собирается принимать вызов, он снова поверил в свою силу и крепко сжал кулаки. Сейчас этот кулак врежется в дурня.

Вдруг что-то похожее на черную змею мелькнуло у него перед глазами. Тут наконец его осенило: ведь это была коса дурня! Он поспешно изготовился к удару, но конец косы молнией чиркнул его по глазам, и на какое-то мгновение он зажмурился. Вслед за тем — трах! В грудь ему ударило что-то тяжелое, в глазах потемнело, и он повалился на землю, да так быстро, что задрал ноги к небу. Все вокруг невольно вскрикнули — одни испуганно, другие радостно.

Голова у Стеклянного Цветка гудела, как барабан. Немного придя в себя, он вскочил и увидел, что дурень по-прежнему стоит к нему спиной, а коса спадает ему на грудь, словно он и не шевелился. Только глаза его ярко-ярко блестели. Вот уж поистине мастер так мастер! Хотя у Стеклянного Цветка все плыло перед глазами, он не забыл снова взглянуть на Фэйлайфэн. Та заливалась от смеха, точно ей показывали драку ручных обезьян.

Стеклянный Цветок истошно завопил:

— Третьему господину жизнь не дорога!

Схватив свою скамью, он с размаху запустил ее в дурня. Но он перестарался, и скамья, пролетев в стороне от дурня, разбила вдребезги фонари в труппе актеров, изображавших журавлей. Вокруг посыпались осколки стекла. Увидев, что дело приняло серьезный оборот, люди, крича, бросились врассыпную, но, не зная, куда бежать, создали еще большую давку. Какие-то парни стали кидать в толпу кирпичи. Кто-то закричал: «Хватай с помоста печенье!» Сразу же десяток-другой парней по-обезьяньи вскарабкались на помост и вмиг расхватали все кульки с печеньем.

Стеклянного Цветка зажали в толпе, он направо и налево осыпал пинками напиравших и оравших людей, стараясь отыскать свою куртку и добраться до того дурня. Но дурня и след простыл, и Фэйлайфэн тоже неизвестно куда упорхнула.

Какой-то плосколицый хулиган в головной повязке продрался к нему сквозь толпу и закричал, тряся его за плечи:

— Третий господин! Что случилось? Братки подоспели!

— Иди к черту! Смертник Цуй, беги скорей. Приволоки мне того дурня!

— Дурня? Какого дурня?

— Ну того — с косой. Притащи мне его косу!

Ну и чушь он несет! У кого же в ту пору не было на затылке косы?

3. Хочешь как лучше, а нарвешься на неприятность

С опухшим лицом Стеклянный Цветок пришел в аптеку «Чудесный гриб» — самую большую аптеку на улице Гуицзе — и попросил хозяина Фэна спрятать его на заднем дворе. Одной из причин тому было то, что он устроил беспорядки во время праздника, в местной же управе на него давно имели зуб, но уважающий себя парень не станет выставляться на позорище, надо спрятаться и переждать грозу, а там видно будет. Вторая причина состояла в том, что ему, известному всему городу хулигану, перед которым люди глаза опускают, на празднике крепко досталось, а ходить по улице с разукрашенной рожей ему не резон! Третьей причиной было то, что хозяин Фэн — человек хозяйственный, в его лавке лечиться в самый раз — выбирай любое лекарство, да и сам хозяин Фэн — знающий лекарь, притом особенно хорошо разбирается во всяких притирках и примочках, он-то обязательно подберет для него какое-нибудь хорошее средство.

У хозяина Фэна не было повода враждовать со Стеклянным Цветком, а когда ты связан с другими одной веревочкой, уже ни к чему думать о своих убытках. Он заботливо лечил Стеклянного Цветка, щедро его поил и кормил. Но ушибы Стеклянного Цветка с каждым днем становились все более заметными, и на его сердце день ото дня росла тревога. Он даже представить себе не мог, как он теперь появится на людях, как будет поддерживать свое достоинство. Нужно во что бы то ни стало вырвать тому дурню косу; но где его искать? Если дурень приехал откуда-то издалека, тогда его, конечно, не сыщешь. Но, судя по его выговору, он из местных, тяньцзиньских. Где же этот парень?

С самого праздника Стеклянный Цветок скрывался в аптеке и все городские слухи узнавал от Смертника Цуя. Смертник Цуй целыми днями шатался по улицам, но не мог найти дурня и известия приносил неутешительные. Сказывали, будто дурень клялся, что он своей косой выбьет Стеклянному Цветку оба глаза и тот уже до гроба не отличит котелок с рисом от кучи дерьма. Еще говорили, что если он сам скинет штаны и наложит кучу на углу улицы Гуицзе да посидит эдак с часок, то дурень больше никогда не появится в Тяньцзине. Были и еще более неприятные слухи, от которых Стеклянный Цветок приходил в бешенство и ругался на чем свет стоит. Нет, надо было непременно отыскать дурня и свести с ним счеты. Но сейчас он попал под жернов, превратился в пустое место и мог только бить кулаком по столу да дубасить по скамье и еще перебить все флакончики из голубого цяньлунского фарфора, стоявшие на полке хозяина Фэна. Хозяин Фэн тряс головой, не смея слова сказать поперек. Хочешь как лучше, а нарвешься на неприятность — тут уж ничего не поделаешь.

Однажды заявилась матушка Ху из дома Чжаня, сказала, что хочет повидать Стеклянного Цветка. Стеклянный Цветок от всех скрывал, что прячется в этой лавке, поэтому хозяин Фэн в ответ покачал головой и сказал, что Стеклянный Цветок ему не попадался. Матушка Ху ухмыльнулась и передала хозяину Фэну какой-то сверток, добавив: «Это вторая госпожа в нашем доме ему прислала», повернулась и ушла.

Хозяин Фэн принес сверток на задний двор. Стеклянный Цветок развернул его и увидел новенькую заморскую куртку для верховой езды. Куртка была голубая, с большим карманом. Залезли в карман, а там сверток с настоящими заморскими часами в клуазонне[26], на часах картинка: заморская красавица качается на качелях. Это Фэйлайфэн ему прислала. Она сообразила, что в тот злополучный день Стеклянный Цветок потерял свои часы и куртку, вот она и прислала взамен новые, еще лучше прежних, захотела его порадовать. Эта девица хорошо помнит былое! Он сказал хозяину Фэну:

— До чего же хороши заморские вещицы! А ты-то чего не торгуешь заморскими лекарствами? Я слыхал, есть такая заморская пилюля размером поменьше ногтя, проглотишь ее, и любую опухоль как рукой снимает. Почему бы тебе не дать мне такую? Да ты небось и рад, что я тут маюсь!

Хозяин Фэн засмеялся:

— Эка куда хватил третий господин! Да чего мне жалеть для вас? У меня в лавке только китайские лекарства, заморских нет. Если вам нужно какое-то заморское лекарство, я пошлю приказчика в Цзычжулинь, он там купит. Как это лекарство называется?

— Оно называется… называется белое… белое… Да ты сам торгуешь лекарствами, чего меня спрашиваешь?

Он поглядел в упор на хозяина Фэна.

— Да что я понимаю в заморских вещах? Даже кофту, как у вас, и то раньше не видал.

— Это называется не кофта, а «куртка для верховой езды». Иностранцы надевают ее поверх рубашки, ты, мать твою, совсем сдурел на старости лет!

Выругавшись, он почувствовал, что на сердце полегчало, и стал крутить цепочку на шее.

— А что это у тебя за гребенка на шапке?

Хозяин Фэн увидел, что Стеклянный Цветок повеселел, и у него самого отлегло от души. Прикинуться дурачком — это Стеклянному Цветку наверняка понравится.

— Это тоже заморское украшение! Ты, я гляжу, и вправду ничего в жизни не видел, деревня!

Хотя хозяину Фэну пришлось выслушать брань, он был даже доволен. Потирая руки, он сказал со смехом:

— Ну теперь понятно. Я тоже воткну в волосы гребенку.

— Вонючка! Да на твоей ли дремучей башке носить заморскую гребенку? — сказал Стеклянный Цветок.

Потом, подумав о чем-то другом, спросил, изменившись в лице:

— Слушай, а откуда служанка из дома Чжаня, которая принесла эти вещи, узнала, что я здесь?

Хозяин Фэн покачал головой и сказал, что не знает. На самом же деле весь город знал, что осрамившийся Стеклянный Цветок скрывается в аптеке хозяина Фэна. Уже на третий день, после того, как Стеклянный Цветок здесь укрылся, в аптеку стали заходить люди, которые делали вид, что собираются купить лекарство, а на самом деле хотели разузнать что-нибудь про Стеклянного Цветка. Его видели все люди хозяина Фэна. И боялись-то не его, а Смертника Цуя.

Никто на свете не пожелал бы, чтобы в его доме жил такой тип, как Смертник Цуй.

Когда-то этот парень жил на улице продуктовых лавок к северу от реки. Был он человек злобный и хитрый, и прозвали его поначалу Цуй Большая Жемчужина. Однажды он вывесил во дворе лавки связку свежих сосисок, а кто-то через забор подцепил их палкой и стащил. Другой бы на его месте поднял шум, бросился на розыски, винил себя и впредь вывешивал бы сосиски в другом месте. Но Цуй Большая Жемчужина был не такой. Он купил мышьяку, подсыпал его в мясо и повесил сосиски на том же самом месте, а через день их опять украли. Прошел еще один день, и в кипятильне Пи-Пятого на той же улице умерли все четыре члена его семьи. Говорили, что они отравились мышьяком. Посланные для расследования люди из уездной управы забрали Цуя. Тот не стал дурака валять и тут же признался, что подложил в сосиски яд, но сказал, что купил его для того, чтобы травить мышей, кто же знал, что Пи-Пятый украдет и съест их. В его словах был свой резон. В управе дело прекратили и никакого наказания Цую Большой Жемчужине не назначили. Но с тех пор на этой улице никто и знать не хотел этого человека с ядовитым, как мышьяк, сердцем. Тогда еще не было такого понятия, как «гражданская казнь», но каждый в душе предал его смерти. С тех пор к нему пристала кличка Смертник Цуй. Он и сам понял, что ему нет смысла оставаться жить к северу от реки, и переехал на улицу Гуицзе. На улице Гуицзе обитали два парня, которых все ненавидели и боялись: один из них Стеклянный Цветок со зверским лицом, другой — Смертник Цуй с ядовитым сердцем. А сейчас оба волка забрели в овечий загон хозяина Фэна.

Стеклянный Цветок закатил зрачки и спросил хозяина Фэна:

— А скажи, зачем Фэйлайфэн прислала мне эти заморские часы и куртку?

На лице его отразилось беспокойство.

Хозяин Фэн не догадывался, что могло бы обеспокоить Стеклянного Цветка, но не мог не ответить и потому сказал:

— А чтобы вам угодить!

— Да пошел ты! В тот день я над ней издевался, но она знала, что я потерял заморские часы и куртку, и теперь она нарочно прислала мне эти цацки, чтобы поиздеваться надо мной!

Стеклянный Цветок изо всей силы швырнул куртку с часами на землю и заорал:

— Ясное дело, я плеснул ей в лицо волшебной водой, и она теперь стала как оживший мертвец!

Его лицо перекосилось от злобы.

У хозяина Фэна ноги стали как ватные, ему показалось, что он вот-вот рухнет на землю. Он не знал, как сладить с этим вспыльчивым, ничего не желавшим слушать хулиганом. Он нагнулся, поднял куртку и пролепетал:

— Вот хорошо-то, часы совсем не сломались, прямо как новые. До чего же хороша ваша заморская вещица!

— А ну принеси мне молоток, я ее вмиг раздолбаю! — заорал Стеклянный Цветок.

В этот момент скрипнула дверь, и вошел молодой долговязый парень. Это был недавно служивший у хозяина Фэна младший приказчик по имени Цай-Шестой, парень сметливый и сноровистый, служил он только год, а уже мог заменить двоих. Цай-Шестой знал, что хозяин Фэн очутился в неловком положении, он немного подслушал за дверью его разговор со Стеклянным Цветком и решил, что теперь самое время вмешаться. Войдя, он сказал:

— Третий господин, есть небольшой разговор, вам, наверное, будет неприятно, но я все же хочу вам кое-что сказать.

Стеклянный Цветок оглядел его, подыскал слово покрепче.

— Хочешь навонять — воняй!

Цай-Шестой не смутился, сел на стул напротив Стеклянного Цветка и усмехнулся:

— Вы, уважаемый, сами себя в угол загнали!

Услыхав такие речи от своего приказчика, хозяин Фэн сердито тряхнул головой.

Стеклянный Цветок заорал, тыча пальцем в лицо Цаю-Шестому:

— Ты что такое говоришь?

Цай-Шестой и бровью не повел, а все так же спокойно продолжал:

— По моему разумению, вы пришли сюда потому, что не знаете, кто этот с косой.

— Кто он? Если ты знаешь, почему скрываешь от третьего господина?

— Третий господин такой важный человек. Если вы не прикажете мне говорить, разве я осмелюсь в вашем присутствии распустить хвост?

— Третий господин приказывает тебе говорить! — поспешно выпалил Стеклянный Цветок, никак не предполагавший, что этот малец мог знать дурня.

Когда волнение Стеклянного Цветка немного улеглось, Цай-Шестой, все так же улыбаясь, сказал:

— Хорошо, я вам скажу, тот с косою — торговец с западной окраины, продает сою, его зовут Дурень-Второй, это его презрительная кличка.

Дети в Тяньцзине с младенчества имеют презрительные клички, как-то: дурной малый, собачьи объедки, песий сын, задница, старшая вонючка, вторая вонючка, третья вонючка, лысина, песий выродок и прочие. Говорят, их давали для того, чтобы загробный владыка Янь-ван, услыхав их, не придал бы им значения и не вписал их в книгу жизни и смерти и эти люди могли бы жить долго. Кто этому верил, кто нет, но все давали детям такие клички, надеясь привлечь таким способом счастье.

— Ну а как этого подлеца звать по-настоящему?

— Он просто варит свою вонючую сою, кто ж будет звать его по имени?

— А где его лавка?

Цай-Шестой увидел, что его слова держат Стеклянного Цветка в напряжении, и нарочно говорил спокойно и неторопливо, словно желая унять волнение Стеклянного Цветка.

— Где-то возле храма патриарха Люя на западной окраине. Какая улица и какой дом — не могу точно припомнить. В детстве я жил за храмом патриарха Люя. Помню, когда мне было лет пять или шесть, меня повели в храм совершить поклонение, представить наставнику и завязать детскую косичку. Это считается чем-то вроде посвящения. По такому случаю среди богов выбирают покровителя, и он оберегает от всяких напастей. Как раз в тот день Дурень-Второй сбривал свою детскую косу. По обычаю того храма, тот, кто заимел наставника, вручает священнику немного денег, а священник ставит в главном зале храма скамью. Считается, что тот, кто через нее перепрыгивает, становится взрослым человеком и сбрасывает «детскую дурь». Там это называется «перепрыгнуть через стену». По правилам, кто перепрыгнет через скамью, выбегает, не оборачиваясь, из храма и идет к цирюльнику, чтобы тот постриг его как взрослого. Об этом правиле третий господин наверняка слыхал!

— Говори дальше…

— У Дурня-Второго отросла на редкость длинная коса. В двенадцать лет она у него была совсем как у взрослого человека, свешивалась ниже зада. Когда он из храма-то выскочил, то не пошел к цирюльнику, а побежал прямиком домой. Говорят, жалко ему было терять свою косу. Вот почему она у него сейчас такая большая, ну прямо-таки длинный кнут.

— Так ты, значит, с малолетства его знаешь? Третий господин спрашивает, он что же, знает секрет, как драться своим собачьим хвостом?

— Вы не торопитесь, я вам все расскажу, уже немного осталось. Люди говорят, у его отца было два сына, но они никогда ни у кого не служили, день-деньской слонялись по улицам у себя на западной окраине, торговали соей. Говорят, они родом из уезда Аньцы, а в тех местах много мастеров кулачного боя. Но о том, что Дурень-Второй умеет еще и косой драться, раньше никто не знал. Да и то правда, где же это слыхано, чтобы косой лупили почище, чем кулаками? Люди вокруг так толкуют: бить косой, словно мечом или палкой, — все равно что жалить, подобно скорпиону.

— А тому дурню искусство драться косой передал его отец?

— Наверное, он, кому же еще? Да, я с детства слыхал, когда отец его наказывал, то подвешивал за косу к дереву. Люди говорили, его отец в торговле был мягок, а вот с детьми обращался строго. Поговаривали даже, что Дурень-Второй не был ему родным сыном. Кто же станет своего кровного сына подвешивать за косу? Но когда сейчас об этом вспоминаю, думаю, что то было, наверное, какое-то особое упражнение.

— Кончил?

— Угу.

— Ну, хватит мне тут вонять, катись отсюда!

Цай-Шестой не шелохнулся и спокойно продолжал:

— Вы не торопитесь. О деле рассказал, да еще не все высказал. Хочу сказать вам, что хоть Дурень-Второй и владеет гунфу, а третий господин все же может его одолеть!

Стеклянный Цветок уставился своим искалеченным стеклянным глазом на Цая-Шестого.

— Ты думаешь, сопляк, как бы себя потешить, или хочешь мне угодить?

— Что вы, зачем мне это? Я парень не робкого десятка, не стану вас враками тешить. Хоть я и не обучен воинскому искусству, но сумел подсмотреть, что Дурень-Второй всегда берет верх благодаря своей косе. Вы сами прикиньте: когда кулаками машут, кто будет еще и от косы защищаться? А ведь если у него коса пойдет гулять — это все равно что к двум его рукам добавится еще одна. Три руки против двух — разве вам тут устоять?

Стеклянный Цветок жадно слушал и незаметно для себя утвердительно покачивал головой. Хозяин Фэн вставил:

— Когда та коса крутится, это тебе не просто три руки, тут прямо-таки тысячерукая Гуань-инь[27].

Стеклянный Цветок пропустил мимо ушей слова хозяина Фэна и, глядя прямо в бледное лицо Цая-Шестого, спросил:

— Ну и как, по-твоему, третий господин может его одолеть?

Тут только Цай-Шестой указал Стеклянному Цветку светлый путь:

— У вас так много преданных друзей, позовите любого, и он тут же прибежит, все только и ждут приказания третьего господина!

— Иди ты! Третий господин всегда дерется один на один, — сказал Стеклянный Цветок и ткнул кулаком Цая-Шестого в грудь.

Но по лицу Стеклянного Цветка было видно, что предложение Цая-Шестого пришлось ему по душе и он уже решил «обсадить дерево цветами».

В этот момент влетел коротконогий Смертник Цуй. Цай-Шестой тут же взглядом показал хозяину Фэну на дверь. Они зашли в дом, и Цай-Шестой, ухмыляясь, сказал хозяину Фэну:

— На этот раз Стеклянный Цветок обязательно уберется отсюда.

Хозяин Фэн — глуповат, до него не сразу все доходит. Цай-Шестой пояснил:

— Я знаю, что он боится косы Дурня-Второго, но предложил ему выход: пойти позвать своих людей на подмогу. Когда он уйдет, будем считать, что этот человек по своей воле отказался от нашего гостеприимства.

— А он решится выйти?

— Очень он ненавидит Дурня-Второго, как ему не выйти?

— А если он побьет Дурня-Второго, не вернется ли он?

Цай-Шестой рассмеялся:

— Будьте покойны, он побьет или его побьют — в любом случае он сюда не вернется. Если он победит, то ему незачем будет отсиживаться в нашей лавке, а если его побьют, то не только в нашей лавке, но и на всей нашей улице ему нельзя будет оставаться.

Хозяин Фэн все еще сомневался:

— Может статься, что Цуй-Четвертый его не отпустит!

— Да разве вы не видите, что Смертник Цуй совсем не хочет, чтобы он тут сидел и носа не высовывал? Сначала он запер Стеклянного Цветка в нашей аптеке, а потом стал распускать по городу слухи, что Стеклянный Цветок боится показаться на людях, говорит всем, что Стеклянный Цветок наложил в штаны, позорит репутацию Стеклянного Цветка. А теперь он сам будет подбивать Стеклянного Цветка пойти и посчитаться с Дурнем-Вторым, захочет косой Дурня вообще его убрать!

Он говорил очень уверенно, словно все это уже видел собственными глазами.

— Не может быть, они ведь одна шайка! Разве они не братки друг другу?

— Да не верьте этому! Почему они зовут друг друга братками? Только чтобы себе побольше цену набить. А когда станут делить кусок мяса, так в своего же братка первого и воткнут нож.

Пухлое лицо хозяина Фэна расплылось в довольной улыбке. Он и не предполагал, что его новый приказчик такой сообразительный парень и мастак устраивать дела. Ему казалось, что, попав в беду, он встретил и своего спасителя. Так путник, захваченный ливнем, неожиданно набредает на хижину. От волнения хозяин Фэн схватил чайник и налил Цаю-Шестому чай, тем временем спросив его:

— А то, что ты только что рассказал про Дурня-Второго, — это правда?

— Правда или неправда — неважно, раз так сказал, значит, так оно и есть!

Цай-Шестой схватил чашку с чаем и, пренебрегая приличиями, сразу же осушил ее.

Он нарочно вел себя так бесцеремонно, словно они с хозяином Фэном закадычные друзья, лишь таким образом он мог перед этим рохлей хозяином ощутить свою значительность.

4. То, чему не верится, тоже правда

Не дожидаясь, пока совсем рассветет, Стеклянный Цветок вместе со Смертником Цуем вышли из аптеки и направились за южные ворота к лучнику Дай Куйи. Пройдя по улице Гуицзе, они оказались у ворот в северной стене, но не пошли ближней дорогой — «Войдешь в Северные ворота, выйдешь в Южные», — а двинулись вдоль стены на запад и, лишь обогнув город с запада, добрались до Южных ворот. Так они шли потому, что Стеклянный Цветок боялся людского глаза и выбирал улочки потише да побезлюднее. Хулиганы обычно любят ходить посередине улицы, а экипажи и всадники должны уступать им дорогу. Еще они всегда посматривают по сторонам, и несдобровать тому, кто осмелится пристально глядеть на них. Но сейчас Стеклянный Цветок шел с опущенной головой и даже жалел, что не может спрятать свою голову за пазуху. Шедший рядом Смертник Цуй думал про себя: «Сегодня я вывел тебя, сопляка, не для того, чтобы ты снова нахально показывал всем свое лицо!»

В те времена за Южными воротами был большой пруд с вонючей тухлой водой. Там роились тучи комаров, рядами стояли ивы, там и сям торчали созданные самой природой бугры да шелестели непролазные заросли тростника. Здесь обитало множество людей без роду и племени. Они охотились на диких уток и прочую дичь, продавая свою добычу у городских ворот. Круглый год там не затихала торговля — в месте, прозванном в народе Южным рынком. Торговали на нем и съестным, и одеждой, и всякой утварью. Помимо продавцов рыбы, риса, фруктов и овощей было и немало бедных торговцев, сбывавших всякую мелочь, нужную в быту, — и новые вещи, и старье. В пестрой и галдящей рыночной толпе можно было увидеть и всевозможных гадателей, и погонщиков верблюдов, и владельцев ручных чижей, и силачей, и сказителей, и театр теней из Луаньчжоу, и оперные труппы из Баотоу, и рассказчиков забавных историй, и представления под большой барабан из Хэси.

В Тяньцзине так заведено: всюду должен быть главный. У лодочников есть старший на реке, у рыбаков есть свой старший, на пристани есть начальник, на земле есть старший носильщик, в купеческой гильдии есть глава гильдии, в каждом объединении есть свой староста, а в чиновничьей управе над всеми служащими, старшими и младшими, стоит один начальник, которого никто не смеет ослушаться. На этом же рынке власть имели «три бугра» — Дай Куйи, Хэ Лаобай, Бао Ваньцзинь, все старожилы этих мест — из тех, которые, как говорят, «сидят спокойно» (прозвище «бугры» относилось к их железным мускулам). Из этих «трех бугров» самый уважаемый — Дай Куйи. Его самострел, наверное, самый удивительный в мире. Чтобы привлечь народ, он ставит на стол маленький кувшинчик для вина, сверху кладет на кувшин комочек глины и пускает в тот комок стрелу с тридцати шагов, да так, что глина рассыпается и проваливается в кувшин, а кувшин даже не шелохнется. Все это он делает для того, чтобы сбыть свою «пищеварительную пилюлю». Показав несколько раз свой номер, он берет кусок говядины с кровью и съедает его сырым, а потом глотает несколько похожих на яйцо пилюль из бараньего помета, уверяя, что эти пилюли помогут переварить в животе сырое мясо. Вот таким необычным способом торгует он своим снадобьем, а те, кто его покупает, по правде говоря, и не верят, что оно помогает пищеварению, но уж очень боятся его рассердить.

Говорят, в двадцатый год правления Гуансюй приезжала сюда одна труппа из Хэнани, показывавшая представление «Гора ножей». В той труппе почти все актеры владели кулачным искусством школы Шаолинь, никого не боялись и перед представлением не пошли ему поклониться, чем очень его разозлили. Когда одна девица из труппы влезла на шест высотой чжана три-четыре, Дай Куйи, стоявший вдалеке, громко крикнул:

— Господин Дай сейчас заменит тебе левый глаз!

Пустил стрелу и — бац! Глиняный шарик угодил девице прямо в левый глаз, мужчины и женщины из труппы хотели было броситься на Дай Куйи с кулаками, да увидели его самострел и замялись: кому же охота лезть на рожон? С тех пор никто не смел неучтиво с ним обходиться, даже Стеклянный Цветок, хотя ему левый глаз и был без пользы, а тоже не хотел сменить его на глиняный шарик.

— Уважаемый Дай, братки осмелились тебя побеспокоить! — сказал Стеклянный Цветок, почтительно сложив руки.

Ему было немного не по себе, и говорил он не очень уверенно.

— Что вы такое говорите, третий господин! Мы ведь братья, я — на юге, вы — на севере города, стены разделяют друзей, да не могут расстроить дружбы. Уважаемый Цуй-Четвертый уже приходил ко мне, передал мне ваши слова. Вы, третий господин, скажите только слово, и мы за своего братка хоть в огонь, хоть в воду! Только вот… я тут сейчас поразмыслил. Тот дурень, торгующий соей, — заслуживает ли он глиняного шарика Дай Куйи, а? Ха-ха-ха!

Дай Куйи широко раскрыл рот, задрал голову и захохотал как сумасшедший. Его трясущееся от смеха мясистое тело дергалось, как игрушечная мышь на веревочке. Он был высокого роста, широколицый, с обезьяньими плечами и по-осиному узкой талией, с носом, похожим на клюв орла, и глазами леопарда. К широкому желтому поясу был подвешен самострел из ивы и воловьей кожи.

Сейчас он стоял на пороге своей лавки, а внутри лавки на стене висели два черепа. Эти черепа придавали Дай Куйи еще более свирепый вид. Поначалу Дай Куйи согласился было помочь Стеклянному Цветку и отомстить его обидчику. Хотя все и говорили, что Дай Куйи не боится ни Неба, ни Земли, но и у него ведь одна голова на плечах. За эти два дня он понаслушался рассказов о косе Дурня-Второго, один удивительнее другого. Не зная, верить им или нет, он начал подумывать о том, стоит ли связываться с Дурнем-Вторым ради этого хулигана, который сам-то еще ничего для него не сделал.

Смертник Цуй как будто понял, что происходило в душе Дай Куйи. Он думал: если Дай Куйи откажется помочь, то можно будет уговорить Стеклянного Цветка напасть на Дурня-Второго ночью. В любом случае Стеклянный Цветок больше не захочет мериться силами с Дурнем-Вторым средь бела дня, и он уже несколько раз строил планы послать несколько хулиганов, чтобы они напали на Дурня-Второго в темноте. Нападать ночью всегда надежнее, чем днем. Стоит только разделаться с Дурнем-Вторым, и Стеклянный Цветок снова будет держать в страхе улицу Гуицзе. Поэтому нужно как-то заставить Дай Куйи пойти и вызвать на поединок Дурня-Второго. Если Дай Куйи проиграет, об этом сразу же станет всем известно, Стеклянный Цветок не стерпит и прирежет его, ну а после этого Стеклянный Цветок и показаться нигде не сможет. А если проиграет Дурень-Второй, Дай Куйи не понравится, что он из-за Стеклянного Цветка испортил свою репутацию, разве станет он тогда дружить со Стеклянным Цветком? Подумав так, он решил подстегнуть Дай Куйи:

— Почтенный Дай, я слыхал, тот дурень говорил, что вам далеко до жителей Сяньшуйгу.

— Что он говорил? — До Дай Куйи не дошел смысл сказанного.

— Тот дурень — родом из Сяньшуйгу. Он говорит, что вода в Сяньшуйгу твердая и люди тоже твердые, в ней крабы не водятся.

— Что-то я не пойму, о чем ты говоришь, — сказал Дай Куйи.

Смертник Цуй, пряча улыбку, стал объяснять:

— Да это он вас так ругает! У крабов кости снаружи, а мясо внутри, снаружи твердые, а внутри мягкие, они только с виду твердые. Вы погодите сердиться, тот дурень еще кое-что говорил. Он говорил, как бы хорошо ни дрался кто-нибудь руками и ногами, никто против его косы не устоит, перед ней даже ваш самострел — ботва огородная!

Чтобы заставить человека служить вам, нужно смотреть только, догадывается ли он о вреде, который ему хотят причинить. Если догадывается, то игре сразу же приходит конец. Смертник Цуй хорошо знал, что, хотя Дай Куйи человек видный, проницательностью он не отличается. А еще он понимал, что такое зависть: мужчина завидует мужчине, женщина завидует женщине, ровесник завидует ровеснику, браток завидует братку, а земляк, даже покинув родину, завидует земляку. Неслыханно, чтобы знаменитый повар из Шаньхайгуаня завидовал художнику в Гуандуне, чего ему бояться, что этот мастер кисти и туши превзойдет его известностью?

Конечно, от этих неприятных слов Дай Куйи взяла злость. Смертник Цуй подлил масла в огонь:

— Косу того дурня все называют «волшебным кнутом».

Этим «волшебным кнутом» он раззадорит Дай Куйи, и тот все сделает, как он скажет.

— Почему волшебный кнут?

Дай Куйи сердито засопел. Огонь в его душе вместе с кровью распространился по всему телу, его ладони, руки, шея и тоненькие жилки на висках вспухли.

— Он говорит, любого заставит сделать то, что он хочет, — продолжал Смертник Цуй, следя парой маленьких черных глазок за сердитым лицом Дай Куйи.

Он должен удостовериться, что этот огонь злобы обожжет всю душу Дай Куйи.

Дай Куйи заорал во все горло:

— Он волшебник, но я и его подстрелю!

С этими словами он выхватил из-за пояса самострел, повернулся, принял позу «оглянувшегося на луну» и пустил в воздух два заряда. «Бац!» — послышалось вверху. Второй заряд летел быстрее первого, врезался в первый и раздробил его. Стеклянный Цветок захлопал в ладоши и воскликнул:

— Вот это искусство! Эдак из башки дурня точно получится решето!

На лице Дай Куйи появилась довольная улыбка. Он велел ученику принести из комнаты расшитый цветами шелковый мешочек для зарядов; из разложенных на каменной плите глиняных шариков отобрал самые круглые и твердые, уже потемневшие, и доверху набил ими мешочек. Посмотрев по сторонам, Дай Куйи вошел в дом, заложил за пояс два железных шарика и снова вышел на улицу. В сопровождении двух учеников, Стеклянного Цветка и Смертника Цуя, он отправился искать Дурня-Второго.

Если дойти до конца улицы Сигуаньцзе, наткнешься на заброшенный храм, окруженный глухой оградой. Ограда очень высока, и за ней виднеются только два-три конька крыш из зеленоватой черепицы, а над ними простираются сухие, без единого зеленого побега, ветви древних, почерневших от времени жужубов. В храме всегда стоит тишина, на деревьях не поют птицы, над дымоходом никогда не курится дымок. Кажется, что в храме обитают какие-то совершенно особенные, удивительные люди.

Стеклянный Цветок осмелел, приободрился. «Бам! Бам! Бам!» — постучал он в ворота храма и закричал, держась за шею:

— Эй, где тут тип с собачьим хвостом, третий господин стоит у ворот!

Постояли, послушали. Никакого отклика. Стеклянный Цветок подобрал с земли половинку кирпича и хотел было запустить ею в ворота, как вдруг услыхал тихий голос:

— Я здесь.

Они оглянулись. Неподалеку под большой ивой стоял Дурень-Второй. На нем был все тот же синий халат, а толстая и длинная коса лежала кольцом у него на голове. Стеклянный Цветок рванулся вперед и злобно крикнул:

— Не думай, что третий господин поджал хвост. Сейчас я с тобой посчитаюсь!

Дурень-Второй держался уважительно и говорил миролюбиво:

— Зачем третий господин сюда пришел? Разве я могу с вами враждовать? В тот вечер я сглупил ненароком, пару раз с вами столкнулся, вам совсем нет нужды платить мне тем же!

— Хорош гусь! Ты опять хочешь меня опозорить? Твое чертово «немного сглупил» означает, что ты ударил меня! Да как у тебя язык поворачивается говорить такое? Я тебе ясно говорю, дурень, но сегодня третий господин не собирается учить тебя уму-разуму. Вот здесь, посмотри-ка, Дай Куйи — мастер стрельбы из самострела с Южного рынка! Он браток третьего господина и пришел сюда, чтобы заменить тебе глаз. Он тебя мигом обломает!

Дай Куйи стоял не шевелясь. Сложив руки на груди, он сказал:

— Я из породы крабов, пришел испытать твой волшебный кнут.

Он говорил с натугой, словно выдавливая слова сквозь плотно сжатые зубы.

Дурень-Второй стоял в полном недоумении. Что за порода крабов? Волшебный кнут? Это что такое — шутка? Он сказал:

— Я что-то не расслышал. Не пойму, о чем вы говорите. Не будете ли вы так любезны повторить еще разок?

Дай Куйи мрачно усмехнулся:

— Ты все прекрасно слышал, а хочешь выслушать еще раз. Я больше не собираюсь шлепать губами. Хоть мы с тобой оба родом из Сяньшуйгу и всю жизнь пили одну воду, но если тебе быть, то мне не быть, а мне быть, так тебе не быть! Вот так-то!

Он скинул халат и взял в руки самострел. Стеклянный Цветок подхватил предыдущую речь:

— Вы, господин Дай, дельный человек. Если придете в северный квартал по делу, сразу зовите меня. Но остерегайтесь его косы!

Услыхав про воду Сяньшуйгу, Дурень-Второй удивился еще больше. Не дожидаясь, пока он сообразит, Дай Куйи стал наседать на него:

— Ну как, будем драться?

Дурень-Второй стоял на своем:

— Ваше искусство я видел. Для чего нам становиться врагами?

Смертник Цуй зашипел сбоку:

— Вы поняли, уважаемый? Увидал ваше искусство, и вроде бы уже не о чем говорить. Увидал, и ладно, что ли? Да его и идолы бессловесные видали!

Смертник Цуй еще больше раздул огонь. Дай Куйи, свирепо тараща глаза на Дурня-Второго, сказал:

— Если ты не будешь драться, то я буду!

Он уже зарядил свой самострел, натянутые до предела воловьи жилы дрожали, как струны.

Дурень-Второй подумал, встал чжана[28] за три от Дай Куйи и сказал ему:

— Стреляй в меня три раза, и будем считать, что дело кончено, хорошо?

Дай Куйи ухмыльнулся:

— Три раза? Это ни к чему, я тебя и с одного продырявлю! Гляди…

Он отставил назад правую ногу и всем телом отклонился назад, принял стойку «железный мост». Эта поза еще называлась «победитель натягивает лук». Потом он разжал пальцы, самострел щелкнул, и глиняный шарик полетел в Дурня-Второго с такой скоростью, что его и не видно было, только свистнуло в воздухе и следом — бах!

Шарик упал на землю, подпрыгнул три раза, повертелся на месте и замер. А коса Дурня-Второго уже спадала с затылка на плечо. Шарик, ясное дело, и был ею сбит. Вот уж поистине чудо из чудес, как говорится, «чего и хитроумные варвары не придумают»! Так Дай Куйи своими глазами увидал дивившее народ умение Дурня-Второго.

На этот раз Дай Куйи проиграл. Но, сделав вид, что ничего не произошло, он быстро выхватил из-за пояса пару железных шариков и одновременно выстрелил ими. Такой выстрел называется «пара жемчужин на шапку». Один заряд полетел прямо в лоб Дурню-Второму, другой — пониже, на тот случай, если он пригнется. Этот прием Дай Куйи придумал сам и применял очень редко.

Железные шарики были большие и тяжелые и полетели, с шипением рассекая воздух. Вдруг раздался голос Дурня-Второго:

— Вот она!

Он чуть повернулся, коса молнией сверкнула в воздухе и скрутилась в большое черное кольцо. Бах! Бах! Оба шарика упали на дорогу, наполовину зарывшись в землю. Дурень-Второй все так же спокойно стоял на прежнем месте, словно он сбил не железные шары, а пару мух. Его лицо не выражало желания мстить. Присутствующие остолбенели.

Тот, кто этого не видел собственными глазами, ни за что не поверил бы, что такое может быть. Но что было, то было, хоть и не верится, а правда.

Оплывшее лицо Дай Куйи побагровело. Больше он стрелять не мог. Сначала сам сказал, что выстрелит один раз, а теперь уж все три заряда выпустил. Что и говорить, хуже и не придумаешь, надо признавать свое поражение. Он приладил самострел к поясу и, сложив приветственно руки, сказал:

— Теперь твой черед, давай лупи как хочешь!

В ответ Дурень замахал руками:

— Почтенный Дай, если хочешь, стреляй еще. Я сдачи давать не буду. Будем считать, что мы сегодня встретились как друзья, а не состязались в мастерстве. Ты шутя пару раз в меня выстрелил, и все.

В словах Дурня-Второго нельзя было усмотреть ничего обидного. Было ясно, что он не собирался затевать драку. Дай Куйи прикинул: если сейчас остановиться, отсюда еще можно будет уйти, не потеряв лица. А если и дальше задираться, наверняка попадешь впросак. Ему-то уж точно не устоять против этой чертовой косы Дурня. Но у него есть выход, и Дурень сам его указал. Между тем Дурень-Второй продолжал:

— Почтенный Дай, я торговец соей, а не знаток воинского искусства и не собираюсь драться. Я вообще не хочу ни с кем враждовать. Вы здесь только что сказали — я что-то в толк не возьму, — почему вы сказали, что я уроженец Сяньшуйгу? Предки мои до восьмого колена жили в уезде Аньцы, и я тоже там родился. А что вы сказали про волшебный кнут — это к кому относится? Вы шутите — или, может, вам просто голову заморочили? Но я-то говорю вам все как есть, ни словечка не соврал.

Эти слова в один миг погасили огонь в душе Дай Куйи. Он не стал вдаваться в разъяснения, почтительно сложил руки на груди и сказал:

— Ты благородный человек. Я ухожу!

Повернулся и, ничего не сказав Стеклянному Цветку и Смертнику Цую, пошел прочь.

Увидев, что дело кончено, Дурень-Второй тоже ушел в свой дом. Стеклянный Цветок догнал Дай Куйи и забормотал:

— Почтенный Дай, нельзя, чтобы так все кончилось. Вы не слушайте, что вам дурень поет. Если вы уйдете, все подумают, что вы его испугались. Вы ведь собирались «заменить глаз»…

Надувшись и не произнося ни звука, Дай Куйи большими шагами шел вперед, шел-шел, потом вдруг остановился и заорал на Стеклянного Цветка:

— А ну катись отсюда, из-за тебя мне чуть было конец не пришел! Ты сам-то, мать твою, не полез драться, за мою спину спрятался! Я еще никогда не попадал в такую переделку, как сегодня, ты ведь меня на верную смерть послал. Я… я прежде тебе глаз заменю!

Он выхватил самострел и приготовился выстрелить. Растянувшаяся воловья жила стала похожа на тонкую струну. Казалось, он хотел сбросить всю скопившуюся в его душе злость, разрядив свой самострел. Перепуганный Стеклянный Цветок рухнул на колени и закричал дрожащим от страха голосом:

— Господин Дай, господин Дай, вы же мне отец родной! Вы ведь не сделаете мне зла, у меня дома матушка восьмидесяти лет и грудные детки!

На самом деле он произнес особую фразу. Среди хулиганов так было принято молить о пощаде.

Могут ли хулиганы бояться смерти! Стеклянный Цветок всегда бросал смерти вызов, а нынче перепугался. Неужто коса Дурня-Второго совсем его подкосила? Теперь люди, того и гляди, будут презирать Стеклянного Цветка.

— Смертник Цуй, а ты еще не дрался? — Стеклянный Цветок решил подбить на это дело Смертника Цуя.

Смертник Цуй злобно ухмыльнулся и ничего не сказал. Он хотел, чтобы все поскорее кончилось.

Стеклянному Цветку ничего не оставалось делать, как стоять на коленях и молить о пощаде.

Дай Куйи не стал стрелять, а с такой силой рванул жилы, что порвал их, и бросил самострел в придорожную канаву. Не говоря ни слова, он ушел с каменным лицом, за ним последовали его ученики.

Стеклянный Цветок еще немного постоял на коленях. Потом он вспомнил про Смертника Цуя, оглянулся, а вокруг никого. Смертника Цуя уже и след простыл.

Он поднялся, обдумал происшедшее, почувствовал, что как-то нехорошо все вышло, и помчался прямо к «артельному котлу» у северной заставы. Этот «артельный котел» был местом, где собирались и обсуждали свои дела хулиганы. Смертник Цуй был как раз там. Ввалившись туда, Стеклянный Цветок принялся его бранить. Но, в отличие от того, как бывало прежде, Смертник Цуй не только не оробел перед ним, но и сам стал на него наседать, и те, что обычно подпевали Стеклянному Цветку, тоже глотки драли вовсю. Раньше, когда он сердился, на всей улице Гуицзе никто не посмел бы ему и слова поперек сказать, а сейчас его воля словно рассеялась, и, как ни старался, он не мог обрести былую твердость. Он обозвал хулиганов сворой псов и ушел.

Идти ему было некуда, и он снова побежал к аптеке «Чудесный гриб», рассчитывая вновь поселиться в комнатке на заднем дворе. На сей раз его встретил Цай-Шестой. На его лице застыла напускная улыбка, говорил он холодно и высокомерно и не только не пригласил вовнутрь, но и велел ему убираться. Вконец обозленный, Стеклянный Цветок закричал, стоя посреди улицы:

— Ну, ладно! На дырявом барабане не сыграешь! Третий господин оторвет дурню косу и тогда разнесет вашу лавочку!

Цай-Шестой смахивал с прилавка пыль метелкой из петушиных перьев и сделал вид, что ничего не слышит. Прохожие смотрели на бесновавшегося Стеклянного Цветка, как на тигра в клетке: на вид страшен, да никто его не боится.

5. Кто знает, где удача, где беда, где счастье, где горе?

Спустя сколько-то времени Дурень-Второй отправился на улицу продавать сою. Ну, известное дело, вышел за ворота и уже хотел было затворить их за собой, как вдруг какой-то мальчуган громко крикнул:

— Волшебный Кнут вышел!

Несколько зевак сидели под деревом напротив дома и дожидались его появления на улице, как ждут появления незнакомой женщины. Раньше он целыми днями выходил из дома и заходил в дом, и никто на него не глазел. Он располагался на углу улицы и звонко кричал:

— Соя! Жареная соя!

Его голос, долетавший до другого конца улицы, привлекал лишь несколько человек. А сегодня, глядишь, и созывать народ не понадобится.

Он так сожалел о случившемся! В тот день ему никак нельзя было пускать в ход косу. Он чувствовал себя виноватым перед покойным отцом. Умирая, отец собрал последние силы и много рассказал ему про свою жизнь, а напоследок хриплым от натуги голосом добавил:

— Это искусство бить косой… из поколения в поколение передавали наши предки. Я сам никогда его не применял… запомни… если только не будет у тебя другого выхода, ни за что его не применяй… если покажешь его другим, накличешь на себя несчастье… быть тогда беде, а еще… передавай его своим детям и внукам, не передавай его чужим… запомнил?..

Слова, произнесенные перед смертью, — это завет. Даже если в обычное время слова старших пропускают мимо ушей, заветы их нельзя нарушать. Но в тот день, когда он увидел, как Стеклянный Цветок задирался перед праздничным шествием, в нем вдруг ни с того ни с сего взыграла кровь. Его щеки запылали, ему казалось даже, что он чувствует свою косу! У него дрожали корешки волос, коса встала дыбом, в него словно бес вселился, он не мог совладать с собой. Даже сам того не желая, он разок мотнул головой перед Стеклянным Цветком, и коса вдруг сама его ударила. Откуда ему было знать, что в ней такая силища?

Он с малолетства учился у отца искусству бить косой, но никогда не дрался, и ему даже в голову не приходило, что она была таким грозным оружием! А потом, она такая послушная, чего мысленно ни прикажешь ей — все вмиг исполнит, и бывает даже, что исполнит прежде, чем прикажешь. Эта коса словно все наперед знала и видела. Может, в ней поселились души его предков?

Как предсказывал отец, стоило ему раз показать свое умение, и на него одна за другой посыпались неприятности. Сначала Стеклянный Цветок привел Дай Куйи; Дай Куйи привел с Западного рынка Ван Каньтяня, который кулаком разбивает кирпичи, а Ван Каньтянь привел с Птичьего рынка Люй Ванцзы, мастера стрельбы из лука… Все побежали к нему. Несколько дней тому назад смотрители городских ворот прислали ему приглашение пойти на службу в городской гарнизон, обучать их парней воинскому искусству и больше ничем не заниматься. Жалованье небольшое, но работа чистая и спокойная. Однако его предки никогда не состояли на государственной службе, и он подумал: прими он сейчас предложение служить, и потом уже трудно будет уйти со службы. Вот он и сказал смотрителям, что умеет только драться косой, исповедует крамольное учение, ничего не смыслит в искусстве боя на кулаках или пиках, а потому не может принять их приглашение. Смотрители не очень настаивали, только позвали его к себе, чтобы поглядеть развлечения ради на его удивительное искусство. Ему неудобно было отказывать во второй раз. Он решил им показать кое-что для отвода глаз: на плацу сшиб косой пару пролетавших мимо стрекоз — начальники рты поразевали; созвали всех командиров из округа, уезда и местного гарнизона, попросили его показать еще разок. Он, как и прежде, постарался не раскрывать своего мастерства, но начальники уже разобрались, что к чему, и щедро его наградили. Они подтвердили, что слава Дурня-Второго не дутая, а заслуженная. С тех пор к нему с утра до вечера приходили люди и просились в ученики. Люди эти не знали ни его фамилии, ни имени, да и не спрашивали. Если человек знаменит, зачем еще спрашивать его фамилию? Просто уважительно звали его «почтенный Дурень-Второй».

За все тридцать лет своей жизни он слышал от других только презрительное прозвище «Дурень-Второй», а теперь к презрительному прозвищу добавилось слово «почтенный», и стало оно звучать совсем по-иному. А он хотел, чтобы его звали просто «Дурень-Второй», хотел по-прежнему торговать соей, но теперь уже это не получалось. Он твердо соблюдал только один завет предков — не брать учеников. Кто бы ни просил его стать учителем, как бы ни были настойчивы просители, как бы ни висли они на его воротах, как бы ни ломились в них, он никому не открывал. Проголодавшись, он ел свою сою. Но ведь нельзя жить, питаясь изо дня в день одной соей!

До него доходили слухи, что невесть откуда взявшееся прозвище «волшебный кнут», которым наградили его большую косу, звучало все громче и громче, и он не мог понять, беда это или счастье, плохо это или хорошо. С одной стороны, он полагал, что его коса обеспечит ему благосклонность влиятельных людей в округе и поможет ему добиться всего, что бы он ни пожелал. С другой стороны, он невольно посягнул на всех «спрятавшихся драконов и притаившихся тигров» Тяньцзиня — тех сильных, которые держат сильных в руках, тех умелых, которые стоят за спинами умелых; и неизвестно, какие еще неприятности эти люди могут ему причинить. Его не покидало недоброе предчувствие.

6. В поединок вступает почтенный учитель

Нежданно-негаданно три дня спустя кто-то стал кликать его с улицы и колотить в ворота. По голосу сразу можно было понять, что пришел этот человек не с добрыми намерениями. Открыл он ворота, а там Стеклянный Цветок. Но едва он завидел Дурня-Второго, как тут же отскочил назад шага на три, словно боялся, что коса ударит его. Да, видно, он и впрямь боялся этой косы.

Однако на этот раз у Стеклянного Цветка был довольный вид, он ткнул назад оттопыренным большим пальцем:

— Дурень, взгляни-ка, кто к тебе сегодня пришел!

У ворот два носильщика держали легкий паланкин. Спереди и сзади паланкина стояли восемь парней, одетых в голубоватые поддевки и белые штаны с зелеными поясами, с которых свисала золотистая бахрома; на ногах у них были тонкие туфли, на голове — маленькие светлые шапочки. Судя по тому, как были одеты парни, в паланкине сидел знатный человек. В этих местах и людей много, и чиновников немало. Чиновники от первого до седьмого ранга и в городе, и за городом ходят в сопровождении знаменосцев и барабанщиков, среди них разные начальники попадаются. Как тут узнать, кто почтил его на этот раз? Дурень совсем оторопел.

— Ну, что замешкался? — сердито прикрикнул Стеклянный Цветок на Дурня. — Что же не оказываешь честь почтенному господину Су?

— Милости прошу, почтенный господин Су! — сказал Дурень-Второй, недоумевая, кто бы это мог быть.

Носильщики поставили паланкин, откинули занавески. Из паланкина вышел старик: чистое худое лицо, пепельно-белая бородка, густые и длинные, напоминавшие колосья пшеницы, брови нависли над глазами; на плечах ярко-желтый халат, расшитый узорами, голубая куртка без рукавов, шапка украшена бирюзово-зелеными перьями, вставленными в золоченую подставку. Глаза сощурены так, что их почти не видно, словно он и не собирался глядеть на Дурня-Второго, такой уж у него важный вид.

Это, надо полагать, или большой чиновник, решивший выказать свое покровительство, или богач, у которого полный дом денег. Видно, явился с просьбой научить его воинскому искусству или с предложением сторожить его заведение. Он тут же прикинул, как лучше отказать этому господину, когда тот выскажет свою просьбу. Но когда Стеклянный Цветок назвал фамилию и имя старика, его сердце забилось с небывалой силой.

— Су Тяньсян, почтенный господин Су, первый учитель воинского искусства в Тяньцзине! Не узнаешь или притворяешься, что не узнаешь?

Кто же в Тяньцзине не слыхал о Су Тяньсяне! Ведь он был первый среди знатоков воинского искусства. Говорят, он умел стоять на одном пальце, убивать ударом ноги муху и спать на висящей паутине. Это были его «три непревзойденных достижения». Он жил в переулке напротив казармы у Западных ворот, но скрывался на задворках своего дома; увидеться с ним было непросто, и сам он почти не показывался на людях. А вот слава его облетела весь город. У важных людей лицо из золота и серебра, трудно подглядеть, какое оно на самом деле, а нынче такой человек сам пожаловал к нему!

Дурень-Второй не мог понять, что послужило тому причиной, и от этого ему было не по себе. Он со всей почтительностью отвесил поклон Су Тяньсяну и сказал:

— Если не побрезгуете, уважаемый, то прошу в мой дом, осмелюсь предложить вам чаю.

Су Тяньсян словно и не слышал его приглашения, глаза его были все так же полузакрыты, он не пошевелился и не проронил ни звука.

Тут и Стеклянный Цветок вставил свое слово:

— У почтенного господина Су такое высокое положение, разве он пойдет в твою конуру? Почтенный господин Су прослышал, что тебе нет равных, вот и захотел с тобой повидаться да поучить уму-разуму.

Дурень-Второй поспешно замахал руками:

— Не смею, не смею! Где мне соперничать с почтенным учителем Су! И по положению, и по возрасту, и по мастерству между нами десять тысяч ли[29] и еще столько же. Нет, никак не смею! Почтенный учитель Су, Дурень-Второй и пятки вашей не стоит.

Глядя на Су Тяньсяна, можно было подумать, что он спал. Когда Дурень-Второй кончил говорить, он вдруг открыл рот и равнодушно изрек:

— Не хочешь ли ты этим своим «волшебным кнутом» сразиться с моей «ледяной обезьяной»? — У него был тихий и ровный голос человека, привыкшего повелевать.

— Могу ли я осмелиться пойти на такое безрассудство? Почтенный учитель Су, я… — От смущения и робости Дурень-Второй не смог продолжить.

— Ну хорошо, а скажи мне, от кого ты получил свое искусство? — Глаза Су Тяньсяна были по-прежнему полузакрыты.

— Искусство, которому я обучен, передавалось в нашей семье.

— Ну а какой же оно школы?

— Школы? Про школу не слыхал. Батюшка мой и не говорил мне про нее.

Су Тяньсян чуть заметно усмехнулся и, по-прежнему не раскрывая глаз, сказал:

— Какое же может быть гунфу без школы? Это, выходит, что-то вроде сноровки Дай Куйи? Ладно, я сначала узнаю твое мнение, ты…

Хотя он слышал, как учтиво и даже робко разговаривал с ним Дурень-Второй, он все же с вызовом в голосе спросил:

— А в Тяньцзине кто искуснее всех?

— Конечно, почтенный учитель Су. А за ним идет Хо Юаньцзя, Носатый Ли и Хуан Железная Рука.

Лицо Дурня-Второго расплылось в улыбке, он думал, что, услышав его слова, Су Тяньсян будет польщен.

Кто же мог знать, что Су Тяньсяну было неприятно даже слышать, как имена Хо, Ли и Хуан упоминают заодно с его именем? Сам-то он считал, что только он один и достоин упоминания. Су Тяньсян пару раз кашлянул и спросил:

— Мастера воинского искусства обычно говорят: на Юге — кулаки, на Севере — ноги. Какие стили южного искусства кулачного боя ты знаешь?

— Я… ничего такого не видывал. — Дурень-Второй стоял растерянный.

— Хм, а тоже, зовешь себя мастером воинского искусства. Ну так скажи, о каких стилях южных школ ты хотя бы слыхал?

Су Тяньсян говорил начальственным тоном, словно какой-нибудь чиновник.

— Слыхал, что очень опасен стиль цветка сливы. Еще слыхал…

— Чепуха! — прервал его Су Тяньсян. — Стиль цветка сливы есть и в южных, и в северных школах гунфу. Ты о каком говоришь? В северном искусстве кулачного боя существует десять стилей: первый — «мать и дитя», второй — «движущаяся рука», третий — «летающая нога», четвертый — «ровный подъем», пятый — «гуаньдунский стиль», шестой — «стиль катающегося по земле» и только седьмой — «цветок сливы». В южном кулачном искусстве существует разделение на «большой» и «малый цветок сливы», да и они не очень-то опасны. А вот опасные стили — это стили «Лю», «Цай Лифо», «Хунфо», «белая бровь», «тигр и журавль», стиль «дракона», «южного посоха», «богомола», «коромысла», «черного тигра», «великого тигра», «лунмэньский», «железной нити», «небесной кары»…

Не переводя дух, Су Тяньсян назвал больше сотни видов кулачного искусства. Дурень-Второй слушал, и глаза его раскрывались все шире и шире. С таким ученым человеком не поспоришь!

Стеклянный Цветок, прямо-таки млея от удовольствия, крикнул ему:

— Ты слушай, Дурень, слушай! А у тебя есть учитель, баба?

Парни, сопровождавшие Су Тяньсяна, громко захохотали.

Между тем Су Тяньсян продолжал свои расспросы:

— А говорили ли старшие в твоем роду, от какого направления кулачного искусства пошло ваше семейное мастерство? — Тон его стал еще более требовательным.

— От «син и»[30] — похоже на то.

— Хорошо, а скажи мне, кто был основателем этого направления?

— Не знаю точно, может, ее основал патриарх Дамо?[31]

— Ха-ха, патриарх Дамо? Об этом болтают только ничего не знающие и ничего не умеющие деревенские простофили. Ты даже не знаешь родоначальника направления «син и», а смеешь причислять себя к нему. Направление «син и» основал в начале царствования нынешней династии Яо Лунфэн, он был родом из области Пучжоу в Шаньси. В «Изложении подлинных основ кулачного искусства син и», написанном Чжан И, говорится: «На рубеже Мин и Цин жил господин Яо, звали его Лунфэн. Он был родом из уезда Чжупэн на востоке области Пучжоу, хорошо владел пикой, много странствовал по свету, искал встреч со знаменитыми учителями; потом поселился в Наньшане, составил описание пяти школ кулачного воинского искусства. Поучения его были точными и ясными, и он передал свою науку господину Цао».

Вот с тех пор и существует это направление. Об этом сказано и в «Описании шести способов соединения действия и воли в кулачном искусстве». Эта книга была издана в тринадцатом году царствования Юнчжэна, а также в «Описании искусства син и» Ма Сюэли. В искусстве «син и» имеются три ветви: одна, в Хэнани, идет от Ма Сюэли, другая, в Шаньси, идет от Дай Лунбана, третья, в Хэбэе, основана учеником Дай Лунбана Ли Лонэном. А ты родом из уезда Аньцы, если твое семейное умение относится к искусству «син и», может быть, ты знаешь про Ли Лонэна?

Дурень-Второй даже вспотел от напряжения. Он покачал головой, но ему не хотелось выставлять себя невеждой перед Стеклянным Цветком и стоявшими вокруг людьми. Он подумал и сказал:

— Батюшка говорил мне, что наш предок придумал приемы боя косой, наблюдая за движениями хвоста леопарда. Так он передал суть искусства «син и».

— А это тем более чушь! Если бы ты говорил о «пяти видах кулачного искусства Шаолинь», то это еще было бы понятно. В шаолиньском кулачном искусстве имеются стили пяти видов: дракона, тигра, леопарда, змеи, журавля. Среди органов человеческого тела они соответствуют сердцу, печени, селезенке, легким и почкам, а среди мировых стихий — металлу, дереву, воде, огню и земле; кроме того, они связаны с разными началами человеческого организма: семенем, физической силой, жизненной энергией, костной основой и духовностью. Среди этих пяти стилей действительно есть стиль леопарда. А в искусстве «син и» — двенадцать стилей: медведя, сокола, дракона, тигра, черепахи, ласточки, змеи, обезьяны, лошади, цыпленка, орла и голубя. Откуда же тут взяться леопарду? В искусстве «син и» главное — шесть единений: единение сердца и воли, единение воли и жизненной энергии, единение жизненной энергии и физической силы, единение плеч и бедер, единение локтей и коленей, единение ладоней и ступней. А еще есть три уровня понимания и три уровня достижений. Тебе понятно? Что такое три уровня?

Дурень-Второй уже не стал отвечать на вопрос, словно он и вправду был ничего не соображающим дурнем.

— Хм, я сегодня, можно сказать, тружусь как вол. Ну слушай. Три уровня понимания — это превращение семени в жизненную энергию, превращение жизненной энергии в духовность, превращение духовности в пустоту. Три уровня достижения — это выявление жизненной энергии, сокрытие жизненной энергии и превращение жизненной энергии. Ты даже про это не слыхал? Да это назубок знают самые последние мои ученики!

— Я и вправду ничего не смыслю. Ваши разъяснения, уважаемый, я никому не передам.

— Вот смех-то! Да как ты со своим невежеством еще суешься к мастерам кулачного искусства в Тяньцзине? И еще мечтаешь быть первым? Смешно! Ты молод, ничего не смыслишь, потому-то такой нахальный. Я тебе прямо скажу: на этом свете повсюду найдутся люди, которые запросто тебя побьют. Если хочешь доказать свою силу, так не бросай слов на ветер. Соображения-то не теряй!

Стеклянный Цветок и стоявшие поблизости зеваки загоготали.

— Почтенный учитель Су, я и не хочу зваться мастером кулачного искусства. Я только умею махать своей косой, а удары руками или ногами у меня как рваная туфля — такую на ноге не поносишь. — Дурень-Второй говорил со всей искренностью.

— Вот как? — Густые брови Су Тяньсяна вдруг полезли вверх, обнажив два серых, блеклых глаза. — Ты что же, не умеешь бить руками и ногами?

— Могу ли я обманывать вас? Если не верите, устройте мне испытание.

— Хорошо, я испытаю тебя. А ты будешь махать косой? — спросил Су Тяньсян.

— Нет, не буду. Взгляните, как я дерусь, и вы мигом поймете, что нет у меня никакого умения.

— Для начала поговорили, а теперь попробуем разок сразиться.

С этими словами Су Тяньсян развел в стороны руки и встал в боевую стойку.

Один парень из свиты Су Тяньсяна спросил, не нужно ли снять с него халат. Су Тяньсян только покачал головой, заткнул за пояс полы халата и сказал Дурню-Второму:

— Я это называю «тридцать шесть шагов по кругу», смотри!

Подойдя поближе к Дурню-Второму, он стал показывать разные удары ногой, метя в нижнюю часть его тела. Его движения были выверенны и точны, по всему было видно, что мастер он большой.

Дурню вдруг вспомнился мастер побелки Мао Чуйдэн. Всякий раз, когда он приходил белить комнату, он одевался во все черное, а руками и ногами махал все равно что старый комик Ма Цюаньлу из театра «Небесное блаженство». А когда он заканчивал побелку, на нем не было ни единого белого пятнышка. Такие великие умельцы все делают как-то по-особому, они словно и не замечают самих себя. Он подумал о том, что отец обучил его восьми стойкам кулачного боя, и, стараясь их припомнить, усердно изобразил их. Выходило у него неуклюже, но все-таки он мог и в сторону отскочить, и удар отвести. Как и обещал, он не стал пускать в ход косу и не сделал бы этого, даже если бы представился удобный случай. Так они попрыгали друг перед другом, и он слегка удивился: учитель Су наносил удары по всем правилам, двигался на редкость изящно, что же он не применяет опасных приемов, которых он бы испугался? Видно, этот старик не хочет зря нагонять страх на молодого человека, нарочно себя сдерживает и не собирается причинять ему вреда. Так и должен поступать настоящий учитель.

Дело было в пятом месяце, в пору вызревания хлебов, погода стояла жаркая. Су Тяньсян весь взмок, на его лице и висках поблескивали прозрачные, словно крылышки цикад, капли. Пожалуй, Су Тяньсяну, как признанному мастеру кулачного боя, и не к лицу было так увлекаться, а может быть, он, человек преклонного возраста, которому трудно угнаться за молодыми, на сей раз переусердствовал, вот и запыхался.

Дурень-Второй сказал:

— Не выпить ли вам, уважаемый, чаю?

Су Тяньсян словно не расслышал его слов, без усилия поднял ногу и хотел было ударить ею Дурню-Второму в живот, целясь в самое уязвимое место. Дурень-Второй не задумываясь принял позу «Чан Э отступает в сторону», и нога учителя Су прошла мимо. Су Тяньсян со всей силы ударил ногой в пустоту и всем телом наклонился вперед. Он быстро приставил вторую ногу, но на какое-то мгновение потерял равновесие и беспорядочно замахал руками в воздухе. Когда он снова прочно встал на обе ноги, то ткнул пальцем в Дурня-Второго и сказал:

— Ты, видно, устал. Я дам тебе передохнуть.

Все вокруг видели, что Су Тяньсян был слегка измотан. Дурень-Второй подумал о том, что этот старик приехал издалека, в душном паланкине, да еще жарился на солнце. Он прекратил схватку и сказал:

— Я пойду принесу вам, уважаемый, чаю.

Едва он повернулся к учителю Су спиной, как почувствовал, что сзади что-то сверкнуло в воздухе, и в тот же миг по его шее пробежал холодок. Сердце его кольнуло недоброе предчувствие, но волосы откликнулись на него даже быстрее, чем разум. Бах! Он обернулся и увидел, что в земле торчал узкий нож длиной больше половины чи. Су Тяньсян стоял неподвижно, как столб, на ладони его правой руки виднелась красноватая вмятина от только что брошенного им ножа. А собственная коса Дурня уже спадала ему на плечо, словно ручная змея, готовая в любой миг броситься: на того, кто приблизится к ней. Все вокруг обомлели. Кое-кто подумал о том, что Су Тяньсян недаром не стал снимать халат — видно, прятал внутри него нож. Но как же Дурень-Второй ухитрился опередить учителя Су и отбить нож?

Задуманное Су Тяньсяном нападение исподтишка сорвалось, но у кого в первый раз не получится, тот не успокоится, пока не попытается во второй раз. Однако едва он метнулся к торчавшему из земли ножу, как коса Дурня-Второго с молниеносной быстротой обвилась вокруг рукоятки ножа, выдернула его из земли и отшвырнула в сторону. Нож с глухим стуком вонзился в росшую неподалеку иву. Его лезвие вошло в дерево почти на целый цунь[32].

Толпа вокруг так и ахнула!

Су Тяньсян весь затрясся, его лицо стало бледным. Он крикнул Дурню-Второму прежним начальственным тоном:

— Что-то, парень, твоим словам не верится. Говоришь, что не занимаешься воинским искусством, что не будешь драться косой, не будешь мешать мне показывать приемы. Ну, погоди, как-нибудь ты у меня отведаешь кулачного искусства Врат Будды, по настоящей шаолиньской школе. То-то затрещат твои косточки и полопается твоя шкура!

С этими словами он нырнул в паланкин и, не дожидаясь, пока слуги опустят занавес, сам сдернул его. Паланкин тут же унесли. Стеклянный Цветок еще быстрее побежал впереди паланкина.

Дурень-Второй стоял и смотрел на стремительно удалявшийся паланкин. Он не понимал, почему этот знаменитый человек поспешил убраться восвояси, как только у них вышло серьезное столкновение. Сначала он держался с таким достоинством и дал так много наставлений, что перед ним просто невозможно было не склонить голову. А потом он так ладно показывал всевозможные приемы кулачного боя!

В каждом деле есть, во-первых, способности, во-вторых, язык, а в-третьих, искусство. Если мало способностей, тогда работают языком, если языком не победишь, тогда показывают искусство. Сам-то он поначалу думал, что все вокруг сильнее его, ему и в голову не приходило, что его коса сокрушит всех этих именитых людей. Конечно, авторитет больших людей наполовину держится на их славе, только откуда взялась сама слава? Это уж одному черту известно. Но он уже поверил в свои силы.

Словно на крыльях счастья, он вбежал во двор, запер ворота и в каком-то сладостном упоении на одном дыхании проделал все сто восемь ударов косой, которым его обучил отец. С каждым ударом он все отчетливее чувствовал, что коса легко повинуется ему и может делать все что угодно, что она бывает и твердая, и мягкая, все понимает и для нее нет преград. Казалось, в целом свете не было силы, которая могла бы ей противостоять. Он мотнул головой, и коса послушно улеглась у него на затылке. В этот миг душу его наполняло радостное возбуждение, но, успокоившись, он понял, что к этой радости примешивалась какая-то смутная, неизъяснимая тревога. Да, неизвестного в мире всегда больше, чем известного, а вымышленного куда больше, чем настоящего. Тут гляди в оба!

7. Хозяин лавки заморских товаров Ян Дяньци

Люди что пчелы: где цветы, туда и слетаются.

Когда вы стоите высоко, вокруг вас мельтешит толпа, и вы не можете разобраться, что к чему. Но стоит вам очутиться внизу, как истина и ложь окажутся разделенными, и вы тут же поймете настоящую цену всего. Есть в Тяньцзине поговорка, она гласит: самую черную отраву подносят приятели.

За эти несколько месяцев опозоренному Стеклянному Цветку пришлось хорошенько изведать вкус самой горькой отравы. Никто его не чтил, никто его не боялся. Один человек — это просто одинокое существо. Для таких, как он, уже не способных нагонять страх, все кончено. У него не хватало смелости показаться на улице Гуицзе, а его почет, власть, связи и даже удовольствия в кабачках и притонах квартала Хоуцзяхоу заграбастал Смертник Цуй. Теперь он жалел, что в год, когда он был особенно в силе, не разделался со Смертником Цуем под предлогом того, что тот покалечил ему глаз. А сейчас сердиться и пугать кого-то было уже бесполезно. Любой припомнит ему историю с Дурнем-Вторым. Злиться на других, злиться на небо и землю — это даже легче, чем злиться на самого себя. Как ни верти, а все рухнуло по его собственной вине.

Он больше не осмеливался просить кого-то о помощи. Дай Куйи, Ван Каньтянь, Лю Банцзы сами опозорились. Он даже привел Су Тяньсяна, чтобы тот побил Дурня-Второго. Кто же знал, что этот учитель только пыжиться горазд? После того как Су Тяньсяну досталось от косы Дурня-Второго и ему, пристыженному, пришлось убраться восвояси, ученики чуть ли не смеялись над ним. А слава Дурня-Второго стала еще громче. Ну а когда люди начинали говорить про волшебный кнут, они тут же, конечно, вспоминали и о Стеклянном Цветке. Ведь о том кнуте стало известно после того, как Стеклянный Цветок вздумал пошуметь на празднике. Если бы не он, Дурень-Второй до сих пор торговал бы своей соей и не знали бы о нем, как говорится, ни слухом ни духом! Поэтому кто бы ни говорил про волшебный кнут, обязательно начинал свой рассказ с того, как Стеклянный Цветок «задрал ноги к небу». А кто хотел, чтобы волшебный кнут казался еще волшебнее, тот говорил что-нибудь еще более неприятное. Мог ли он ходить надутым, как бык? Приходилось вилять хвостом, как собачонке.

Однажды он остался без денег и пришел к дому Чжаня, что неподалеку от храма «Трех благородных» у северо-восточного угла стены. Он постучал в ворота и попросил Фэйлайфэн дать ему немного взаймы. Матушка Ху вынесла ему кошелек с серебром и сказала, что это ему прислала вторая госпожа. Ему подумалось тогда, что он просит подаяние, как нищий, и что он даже хуже нищего. Взяв кошелек, он сказал тетушке Ху:

— Передай второй госпоже, когда деньги выйдут, я опять к ней приду.

Деньги те он растратил за двадцать дней и в самом деле пришел опять к дому Чжаня, но матушка Ху вышла и сказала ему, что большая госпожа заперла вторую госпожу в ее комнате. Он не поверил, решил, что Фэйлайфэн не хочет его уважить, стал отрывать от ограды черепицу и бросать ее во двор, перебил стоявшие там вазы с золотыми рыбками, на шум выбежали слуги Чжаня, бросились на него, и он не переводя дух бежал от них почти до устья реки.

Сутки он прятался на соляном складе, а с голодухи лизал соль. На второй день с утра выбрался оттуда и пошел на северную окраину, вдруг слышит, кто-то окликнул его:

— Третий господин!

Очень он удивился, ведь за эти месяцы что-то не слыхать было, чтобы его называли третьим господином. Оглянулся, а это хозяин лавки заморских товаров Ян Дяньци.

Ян Дяньци торговал только заморскими товарами, продавал американскую саржу, английское полотно, тонкий японский шелк. В его лавке было полно всякой утвари, металлических изделий, бумаги, сигар, иголок с нитками и всякой другой мелочи из разных стран. В последние годы любителей заморских товаров становилось все больше: одни считали, что ими удобно пользоваться, другие покупали что поновее, третьи приобретали заморские товары из желания похвастаться. И торговля у него шла все бойчее. Еще он продавал иностранцам отечественные шелка и полотно, верблюжью шерсть, орехи, коконы шелкопряда, соломенные шляпы, воловью кожу, овечью шерсть, рога и разный другой товар и получал с того немалую прибыль. В ту пору еще не существовало понятий «ввоз» и «вывоз» товаров, но на деле все, что ввозилось и вывозилось в Тяньцзине, проходило через его руки. Этот человек был худощав и высок, с маленьким бледным лицом и колючими глазами, в которых светился ум. Он знал много иностранцев в Цзычжулине, умел говорить на нескольких языках, а в его доме было так много удивительных и забавных заморских вещей, что у посетителей просто глаза разбегались. Время от времени он прогуливался по городу с рыжебородыми и золотоволосыми иностранцами, носившими белые перчатки и стекла в глазу, а на китайцев глядел еще презрительнее, чем иностранцы.

В те времена ставить себя на одну доску с иностранцами считалось почетным. Тот, кто стоял в окружении иностранцев, чувствовал, что он выше китайцев. Хотя Стеклянный Цветок любил заморские вещи, в глазах Ян Дяньци он был дремучей деревенщиной. Но по своим торговым делам Ян Дяньци приходилось поддерживать отношения с такими, как Стеклянный Цветок. А Стеклянный Цветок частенько приносил ему разные старинные вещи и выменивал их на новенькие заморские предметы. Вот так он зашел пару раз в лавку Ян Дяньци, и они быстро стали приятелями.

Ян Дяньци пригласил Стеклянного Цветка в заднюю комнату, поднес ему чаю с печеньем, называл его только третьим господином и ни словом не обмолвился о нынешней незавидной участи Стеклянного Цветка.

Стеклянный Цветок думал про себя: о том, что с ним случилось, знал каждый, у кого есть угли; наверное, этот парень торговал на стороне, только недавно вернулся и еще не прослышал про то, что тут было, иначе разве стал бы он так с ним церемониться? Торговые люди, оценивают ли они товар или человека, всегда следят за тем, какая вокруг обстановка. Но если уж Ян Дяньци и вправду ничего не знает, то не мешало бы поводить его за нос.

— Третьему господину в последнее время попадалось что-нибудь занятное? — осведомился Ян Дяньци.

— Кое-что занятное всегда найти можно. Кто ж из хозяев на улице Гуицзе, коли он раздобудет что-нибудь новенькое, не окажет мне честь? — ответил Стеклянный Цветок.

На белом лице Ян Дяньци появилась и тут же пропала легкая усмешка. Затем он спросил:

— А нельзя ли взглянуть?

Стеклянный Цветок вспомнил про часы, которые ему прислала Фэйлайфэн, и выложил их на стол: «Гляди!» В голосе его звучала какая-то неуверенность.

Ян Дяньци и не подумал взять часы в руки, а только скользнул по ним взглядом, встал, достал из шкафа ярко раскрашенную заморскую шкатулку, по виду напоминавшую яйцо, и тоже положил на стол.

— А ну-ка взгляни, что у меня есть, открой…

Стеклянный Цветок тоже хотел сделать вид, что такая вещь ему не в новинку и разглядывать ее он не будет, но сердце его само собой забилось сильнее, рука сама потянулась к шкатулке и открыла ее. Внутри оказались блестящие новенькие часы, вещь солидная, да к тому же изящно сделанная. Держать при себе такие часы — все равно что деревенскому грамотею стоять у дома чиновника первого ранга. Ян Дяньци вынул часы из шкатулки, слегка нажал на золотой рычажок на циферблате, и внутри часов раздались приятные мелодичные звуки, еще более приятные, чем звуки скрипки. У Стеклянного Цветка даже его мутный левый глаз загорелся. Ян Дяньци сказал ему:

— Ну, как эта штука в сравнении с твоей крашеной эмалью? Третий господин, ты не сердись, но у тебя обыкновенная заморская вещь, а у меня — первоклассный заморский товар. Это называется «Часы, помнящие время». Смотри! Стрелки золотые, циферблат серебряный, часы отбивают и четверть часа, и час, каждый час бьют четыре раза, а каждую четверть часа — один раз. Если тебе нужно узнать, который час, тебе и смотреть на часы не надо. Нажимаешь на этот рычажок, сколько раз ударит, столько, значит, и часов минуло.

Ян Дяньци снова дотронулся до золотого рычажка, и внутри часов звонко пробило восемь раз, а часовая стрелка на больших настенных часах показывала точно на цифру «VIII».

— Там, внутри, словно кто-то есть, — невольно вырвалось у Стеклянного Цветка.

— Да повнимательнее, чем человек! Человек-то еще может и забыть, сколько времени. — Ян Дяньци рассмеялся.

— Сколько стоят? — спросил Стеклянный Цветок.

— Это вещь драгоценная, как можно ее продать?

Ян Дяньци положил часы в шкатулку, а шкатулку поставил перед Стеклянным Цветком.

Стеклянный Цветок так и впился в нее взглядом, и чем больше смотрел на нее, тем больше шкатулка притягивала его взор. Он взглянул на Ян Дяньци и сказал:

— А ты, мать твою, достань еще что-нибудь. Не хочешь мне показать? У тебя же не только эти часы, поди, все сундуки забиты заморскими товарами!

Ян Дяньци засмеялся и ничего не ответил, словно молчаливо согласившись. Потом он заговорил о другом:

— А у тебя остались те две маленькие курильницы?

Тут у них пошла торговля. Хотя Ян Дяньци не нравилось, что курильницы, про которые он заговорил, были изготовлены не так-то давно, в царствование Сюаньдэ, но ведь такие вещи все равно нужны в доме. Курильницы эти Стеклянному Цветку преподнесли в театре у северной заставы, где играют представление «Цветок лотоса». Стеклянный Цветок как-то приносил их к Ян Дяньци, хотел обменять на темные заморские часы в черепаховой оправе, но в тот раз они не сторговались, и сегодня они опять долго спорили, да так и не договорились. Ян Дяньци достал маленькие заморские ножницы для стрижки ногтей, быстро показал их в деле. Стеклянному Цветку эта вещица очень понравилась, он не стал больше упираться и сказал, что принесет свои курильницы, добавит к ним часы, которые ему прислала Фэйлайфэн, а за них возьмет «Часы, помнящие время» и ножницы для ногтей. Ян Дяньци его условия показались подходящими, но он не стал торопиться, а попросил Стеклянного Цветка принести курильницы, он их рассмотрит хорошенько, и тогда они еще разок все обговорят.

— Мои курильницы лежат у одного скупщика, сегодня вечером я их заберу, а завтра с утра принесу тебе.

— Ну хорошо. Завтра утром я как раз должен сходить с тобой в одно место, — сказал Ян Дяньци.

— Куда?

— В Цзычжулинь.

— Это еще зачем?

Стеклянный Цветок был немного смущен. Цзычжулинь — это владения иностранцев, в те времена простые люди побаивались туда заходить.

Ян Дяньци рассмеялся:

— Гляди-ка, заморские товары любит, а иностранцев боится. Я тебе не скажу — зачем, но это будет для твоей же пользы.

Стеклянный Цветок замотал головой:

— Да кого боялся третий господин? Польза не польза — разве мы с тобой не заодно? Ты мне ясно скажи, какое там дело?

— Один почтенный человек из иностранцев хочет проверить, что там за волшебный кнут такой. Разве тебе с ним не доводилось иметь дело? Этот иностранец будет просить тебя сходить и переговорить, ведь к тому парню с волшебным кнутом подступиться непросто. Тебе и не придется долго ходить в иностранных владениях.

Только теперь Стеклянный Цветок понял, что Ян Дяньци давно уже знал, в каком он оказался положении. А не подал он виду, что про это знает, потому, что ему так выгоднее было. Если иностранец ему поможет, то он и сам предложит свои услуги иностранцу. Ну и ловкач! Чтобы лучше чужими руками жар загребать, лучше способа и не сыщешь! Стеклянный Цветок нарочно сказал, что завтра у него дела и он не сможет пойти к иностранцу. Он хотел, чтобы Ян Дяньци сразу же раскрыл свои карты. Ян Дяньци сообразил, что у Стеклянного Цветка было на уме, и заговорил с ним назидательным тоном:

— Ты ведь человек понятливый, зачем изображаешь из себя дурака? Этот иностранец — боец из Восточного моря. Он хочет отыскать того парня и побить его. Ты сам-то пораскинь мозгами, отечественные товары никак не лучше заморских, может ли отечественное искусство быть выше искусства иностранцев? Если этот боец одержит верх над волшебным кнутом, ты, третий господин, опять воспрянешь духом, его победа будет наполовину и твоей победой! Неужто ты думаешь теперь всю жизнь вот так прятаться от людей? По-твоему, эдак можно жить? Ну да это все и неважно, ты сам скажи мне, могу ли я желать тебе зла?

Стеклянный Цветок поразмыслил, сам все сообразил и тут же согласился идти в Цзычжулинь. Он отправил в рот лежавшее на столе печенье и вышел из лавки, чувствуя приятную тяжесть в животе. Весь день он болтался по улицам, а когда стемнело, пошел забирать свои курильницы к одному скупщику, жившему у моста Цзиньчжунцяо. Он распахнул дверь ногой, вытащил нож и резанул им по руке, на землю закапала свежая кровь. Скупщик решил, что Стеклянный Цветок пришел к нему мстить за что-то, грохнулся перед ним на колени, стал биться лбом о землю. Ему и в голову не пришло, что Стеклянный Цветок пришел всего-навсего за курильницами. Он быстро достал их, завернул в бумагу и отдал Стеклянному Цветку. Стеклянный Цветок увидел на постели невесть как попавшую к скупщику шапку с коралловым шариком, схватил ее, надел на голову и ушел.

8. Появляется противник-иностранец

На следующий день рано утром Стеклянный Цветок, надев свой не то китайский, не то иностранный наряд, который был на нем в тот злополучный праздник, и еще намеренно напялив сверху заморскую безрукавку, подаренную ему Фэйлайфэн, появился у ворот лавки «Со всего света». Увидав его, Ян Дяньци сказал, посмеиваясь:

— Ты зачем это поверх халата нацепил еще и заморскую куртку? Ха-ха-ха, да разве можно в таком виде идти к иностранцам? Уж не говоря о том, что она тебе идет как корове седло; это же вещь чисто заморская, а ты для иностранцев все равно китаец, поэтому они на тебя и глядеть не станут.

Сам Ян Дяньци с головы до ног был одет по-китайски: стеганый халат, поддевка из тонкого шелка, туфли, расшитые с обеих сторон серебряной нитью, — все новое, лучшего качества, самой что ни на есть изящной и тонкой работы. На поясе болтались девять предметов: печатка, часы, пенал для кисточки, очки, иностранная гребенка, курительная трубка… С пояса, расшитого золотыми и серебряными нитями, свисала длинная бахрома, в руке веер с картинкой и надписью.

— Вот здорово! Ты прямо как Шоусин на картинке! — воскликнул Стеклянный Цветок. — Тебя не перещеголяют главы всех восьми семейств.

Ян Дяньци посмеялся и ничего не ответил.

Стеклянный Цветок почувствовал, что он рядом со своим приятелем кажется жалким бедняком. Если бы такое случилось раньше, он потребовал бы от Ян Дяньци одолжить ему кое-что из одежды, а сейчас он не знал, как ему быть, и у него не хватало духу сказать об этом Ян Дяньци напрямик. Он снял с себя куртку и отдал Ян Дяньци завернутые в бумагу курильницы. Ян Дяньци осмотрел их и сказал:

— Н-да, в тот раз я под лампой не разглядел, думал, что они эры Сюаньдэ, а теперь увидел, что они поддельные. Ты взгляни на этот налет, ясно, что он искусственно сделан; посмотри-ка на эту надпись на днище, тут много неправильного! Я думаю, тебе лучше отнести их сегодня в подарок иностранцу.

И он отдал курильницы сопровождавшему их приказчику.

— Ну ты, мать твою, нечего брать чужие цветы, чтобы сделать подношение Будде. Я сейчас без денег сижу, а еще должен на кого-то там тратиться! — обиделся Стеклянный Цветок.

— Уважаемый третий господин, зачем так сердиться? Разве я когда-нибудь заставлял тебя свою кровь отдавать? Я тебе друг и все тебе сторицей возвращаю! Ты сам по правде скажи, разве не так?

Ян Дяньци говорил и смеялся, а тем временем они миновали две улицы и вышли к берегу реки, там уже давно стоял японский экипаж с большими, обитыми резиной колесами. Приказчик влез на задок экипажа, возница ударил в медный колокольчик, с виду похожий на вазу, и экипаж помчался по недавно отстроенному казенному тракту прямо в Цзычжулинь, по владения иностранцев.

Стеклянный Цветок несколько лет не бывал в Цзычжулине, за стеклянным окошком экипажа мимо него проплывали землячество уроженцев Цзянсу, храм бога ветра, корейское землячество, наваленные горами доски на дровяном складе семейства Шао, белое-белое поле риса, выложенного сушиться во дворе рисорушки.

Все было как встарь. Но как только они въехали в Мацзякоу, он уже ничего не узнавал. Иностранных домов, иностранных магазинов и иностранцев стало гораздо больше, чем прежде. Перед ним вставали отстроенные в последние годы всевозможные заморские здания и только что открытые заморские лавки. Над их островерхими, округлыми, покатыми крышами развевались флаги всех цветов. Попадались и малолюдные парки с высаженными ровными рядами деревьев. Улица была полита водой, будто здесь только что прошел небольшой дождь, было свежо и влажно, и иностранцы всех возрастов преспокойно прогуливались вокруг; все было точь-в-точь как на картинках заморской жизни, которые попадаются на заморских шкатулках. Стеклянному Цветку вдруг почудилось, что он одним махом пересек моря и попал прямо в мир иностранцев.

Ян Дяньци велел вознице остановиться. Они сошли, приказчик расплатился с возницей. Пока Стеклянный Цветок пытался сообразить, где он находится, что-то твердое и тяжелое ударило его прямо в щеку. У Стеклянного Цветка даже в глазах потемнело, ему показалось, что кто-то бросил в него кирпич; вот и несколько дней назад у Восточных ворот на него ни с того ни с сего свалился кирпич и больно ударил его по плечу. Сморщившись от боли, он громко заорал:

— Ну вы, мать вашу, совсем уже третьего господина за человека не считаете!

— Не ругайся ты почем зря. Это иностранцы так в мяч играют.

Ян Дяньци поднял с земли маленький, в ворсинках мяч и показал его Стеклянному Цветку.

— Смотри, это называется теннисный мяч.

Тут он заметил, что слева от него была лужайка, а на лужайке стояли два иностранца — мужчина и женщина, и их разделяло что-то вроде рыболовной сети. Оба иностранца держали в руке ракетки с короткими ручками. Они смотрели в его сторону и смеялись. Мужчина заливался смехом все пуще, он так развеселился, что даже грохнулся наземь и стал кататься по траве: то брюхом кверху уляжется, то задом. Женщина смеялась и что-то кричала Ян Дяньци на своем языке. Ян Дяньци тоже что-то ответил ей по-иностранному.

— Что ты им сказал? — спросил Стеклянный Цветок.

— Они просят тебя не сердиться. Я сказал им, чтобы они не церемонились.

— Церемонились? Он ударил третьего господина и должен за это ответить!

— Ни черта ты не понимаешь. Иностранцы могут смеяться над тобой, а если они к тому же просят не сердиться, это означает, что они с тобой очень вежливы. Я смотрю, эти иностранцы еще молоды, а будь они постарше, стали бы они с тобой церемониться! Коли не спустят на тебя собак, считай, что вежливо с тобой обошлись.

— Ну а если я, мать их за ногу, не стану с ними церемониться?

— Тогда они позовут из своей управы человека в белой фуражке, посадят тебя в тюрьму на три месяца, будешь там голодать да терпеть побои, а с тебя еще и штраф сдерут. Такие вот дела, третий господин. Вы не смотрите, что в Тяньцзине вы парень видный, тут любой иностранец перед вами все равно что начальник управы. Здесь не наша земля. Мы уж лучше тихонько попросим бойца из Восточного моря помочь нашей беде, это дело немалое!

Стеклянный Цветок повертел в руке упругий диковинный мячик и сказал:

— Ладно, третий господин не будет на них сердиться, но и нечего им совсем прощать. Пусть этот заморский мячик останется у меня!

Он повернулся и хотел уже уйти, но иностранка в длинной белой юбке подбежала к нему и что-то сказала на своем языке. Ян Дяньци велел Стеклянному Цветку вернуть ей мяч и не очень-то выказывать свое неудовольствие. Вконец разозленный, Стеклянный Цветок грубо швырнул ей мяч и вслух выругался:

— Ударила третьего господина мячом по голове, третьему господину не надо таких вонючих девок!

Иностранцы не понимали по-китайски, но со смехом выкрикнули в его сторону какое-то слово. Стеклянный Цветок спросил у Ян Дяньци:

— Что они сказали? Три куска мяса? Они что, ругают меня за то, что я худой?

Ян Дяньци рассмеялся.

— Это английское слово, а значит оно «спасибо». Эти иностранцы на редкость вежливы, я на территории концессии уж сто раз бывал, а таких вежливых не видывал.

Гнев в сердце Стеклянного Цветка тут же растаял.

Они прошли немного по улице, и Ян Дяньци завел его в один заморский дом. Смуглолицый индус с чалмой на голове пошел известить об их приходе, они поднялись по лестнице, на которой стояли вазы с цветами, встретились с иностранцем по имени Бэйхаму — лысым, с рыжими усами и большим, грузным животом. Он держался дружелюбно, постоянно улыбался, время от времени разражаясь хохотом, словно все в мире его веселило. Еще там были две пожилые, распространявшие вокруг себя душистый запах иностранки с зелеными, как у кошек, глазами и тоненькими, как стебельки, талиями — того и гляди переломятся. Стеклянный Цветок впервые попал в дом иностранца, и у него с непривычки даже немного закружилась голова. Все вокруг было заморское: заморская комната, заморское окно, заморский стол, заморские стулья, заморские лампы, заморские книги, заморские картины, заморские свечи, заморское вино, заморский табак и еще много разных интересных и удивительных вещей, которых Стеклянный Цветок не мог хорошенько разглядеть. Он даже не знал, как добрая половина из них называется. Была там даже большая пегая собака с длинной шерстью, и, когда она ложилась на пол, было не так-то легко сразу разобрать, где у нее морда. Раньше он доставал заморские вещи, словно вылавливал рыбу из моря, а сейчас, можно сказать, он с головой ушел в это «заморское море».

Ян Дяньци и Бэйхаму неизвестно для чего ушли в другую комнату, и Стеклянный Цветок остался один. Тут ему как раз представился случай подробно рассмотреть заморские вещи, а иначе он бы зря сюда пришел. Он оглянулся по сторонам и, заметив, что на столе стоит маленькая бронзовая пушка, подумал, что она, наверное, для красоты здесь поставлена, из любопытства дотронулся до торчавшего из пушки рычажка, и вдруг бах! — из дула пушки вылетела какая-то штучка и упала на пол. Он нагнулся, а это, оказывается, заморская сигара. Он сигару поднял, но не смог засунуть ее обратно в пушку. Решив, что эта вещица сломалась, он смял сигару и тайком бросил ее за кресло. Потом он честно посидел некоторое время, но в комнату никто не зашел. Он снова посмотрел по сторонам и увидел, что слева от него висит что-то похожее на перевернутую серебряную чашу, сверху у нее ручка, а на ручке — фигурки двух голых женщин. Он легонько дотронулся до этой чаши и вдруг услыхал: «Динь, динь, динь». Оказывается, это был звонок. На звук звонка пришел индус с большой бородой и, в упор глядя на него, что-то сказал. Стеклянный Цветок его не понял, подумал, что его ругают, однако вскоре этот бородач принес чашку черной, густой, горько-сладкой горячей воды.

Он не понимал заморского языка и оттого чувствовал себя неловко. Ян Дяньци и Бэйхаму по очереди говорили и смеялись. Бэйхаму очень заинтересовали вещи, подвешенные к поясу Ян Дяньци, он без конца щупал и теребил их, издавая возгласы удивления, и те две иностранки тоже пришли посмотреть на них, как на какое-то сокровище. Он сидел в сторонке, не зная, что ему делать и как вести себя с иностранцами. Ему оставалось только поступать так же, как Ян Дяньци, и смеяться заодно с ними. Другие кивнут головой — и он кивнет головой, другие покачают головой — и он покачает головой. Если повторять за другими все, что они делают, то даже мертвец сойдет за живого. Мало-помалу у Бэйхаму как будто появился к нему интерес, он все время поворачивался к нему и смеялся. Понравился он ему — или, может быть, над ним насмехались? Понять нельзя. Когда пришло время прощаться с Ян Дяньци, Бэйхаму несколько раз сказал «бай-бай», все смотрел на него и хохотал, потирая лысую макушку.

Ян Дяньци чувствовал себя в Цзычжулине как в родном доме. Он знал тут все ходы и выходы и держался очень уверенно. Он попросил Стеклянного Цветка немного обождать его у ворот церкви с высоким шпилем; сам зачем-то зашел туда, вскоре вернулся, они пошли дальше, сначала свернули три раза налево, потом три раза направо и пришли к японскому торговому дому. Во дворе этого заведения были навалены тюки с сырьем для китайских лекарств, кожами, свиной щетиной, хлопком. Они прошли через эти источавшие разные запахи товары и очутились в низкой, но просторной комнате, где выпили чаю с управляющим. Перейдя на японский язык, Ян Дяньци о чем-то переговорил с управляющим, тот встал, раздвинул перегородку, принятую в японских домах, за ней оказалась бамбуковая лежанка, на которой сидел, скрестив ноги, японец в длинном халате. Голова его была опущена, глаза закрыты, он казался спящим и напоминал монаха, сидящего в медитации.

Заморский управляющий умел говорить по-китайски. Он сказал Стеклянному Цветку, что это и есть боец из Восточного моря, и зовут его учитель Цзотэн Сюлан. Затем управляющий затрещал по-японски, обращаясь к бойцу.

Цзотэн кивком головы поблагодарил его, поднял лицо с приплюснутым носом, сверкнул парой прятавшихся под бровями черных глаз и, встряхнув плечами, словно большая птица, вскочил с лежанки. Он оказался коротышкой с коротким туловищем и короткими ногами, но необычайно длинными руками. В книгах говорится, что у Лю Бэя «руки доставали до колен», оказывается, на свете и вправду бывают такие люди. Вид у этого парня был диковатый, увидишь такого — и невольно оробеешь.

Управляющий велел Стеклянному Цветку рассказать про Волшебный Кнут. Хотя Стеклянный Цветок сам вступал в поединок с Волшебным Кнутом и собственными глазами видел, как Волшебный Кнут выиграл схватку с Дай Куйи, Су Тяньсяном и другими, он так и не понял, как тот парень бьет своей косой, она у него просто сверкает в воздухе, словно летающая змея, и все. В этот раз, чтобы показать перед иностранцем, что он человек полезный, он почем зря нагородил про Волшебный Кнут горы и туманы былей и небылиц, приврал почище, чем это делал Сунь Обезьяний Царь.

Он и не предполагал, что японский боец от его рассказов так распалится. Тот велел принести ему кнут, которым возницы погоняют лошадей, передал его Стеклянному Цветку и сказал, чтобы Стеклянный Цветок его ударил. Стеклянный Цветок не посмел исполнить приказание. Управляющий вмешался:

— Если господин Цзотэн приказывает тебе бить, так бей изо всех сил.

Ян Дяньци добавил:

— Японский боец не любит нерешительных, если ты не ударишь, так я ударю.

Стеклянный Цветок подумал: «Третий господин не бьет тебя из вежливости, а ударить для пробы каждый может». Он закатал рукав, взял в руку кнут и что было силы обрушил его на голову Цзотэна. «Бах!» — послышалось в следующий миг. Кнут не коснулся Цзотэна, а отлетел куда-то в сторону. Он оглянулся — нигде его нет, посмотрел еще разок, а он в руке Цзотэна. Стеклянный Цветок оторопело выдавил из себя:

— Это…

Цзотэн снова дал ему кнут и приказал ударить. Он стал хлестать его по-всякому, все сильнее и сильнее. Но каждый раз кнут оказывался в руке Цзотэна, а рука эта двигалась так быстро, что за ней и уследить нельзя было. Стеклянный Цветок бросил кнут на пол, почтительно сложил руки и сказал:

— Сдаюсь, сдаюсь, уважаемый Цзо! Я такого не видывал.

Ян Дяньци засмеялся:

— Ты ведь знаешь, что заморские товары хороши. А если бы иностранцы не были могучими, разве их товары были бы такими?

Управляющий перевел эти слова Цзотэну, но лицо Цзотэна не отразило ни малейшего удовлетворения. Он громким голосом позвал четырех низкорослых японцев, с виду очень крепких парней, каждый держал в руке длинный кнут. Парни встали вокруг Цзотэна и принялись лупить его кнутами, тот же от них отбивался. Парни били все быстрее, а Цзотэн все крутился как бес, не поймешь, где голова, где ноги, и ни один кнут ни разу его не коснулся. В комнате только и слышен был свист рассекающих воздух кнутов. Стеклянный Цветок не знал, что и думать, своим единственным глазом он не успевал следить за происходящим.

Вдруг среди мелькающих в воздухе кнутов раздался зычный крик Цзотэна. Точно огромная птица, он с быстротой молнии выскочил из окружения парней и в одно мгновение оказался на своей лежанке. Четверо парней застыли на месте, их кнуты безжизненно повисли; спутанные во время боя Цзотэном, они сплелись в один узел.

Ян Дяньци громко восторгался искусством Цзотэна. Стеклянный Цветок не осмеливался даже похвалить его и, чтобы показать, что он тоже восхищен, после некоторого молчания сказал Цзотэну:

— Почтенный Цзо, вы, оказывается, отлично приноровились хватать за косы!

Цзотэн Сюлан не ответил. Он был так преисполнен достоинства, словно ему нипочем было ухватить за косы всех людей на земле. Стеклянный Цветок подумал, что он и впрямь не напрасно сюда пришел, стоит пошире раскрыть глаза, и узнаешь, что под небом всюду есть люди, которые обучат тебя искусству и укажут, где найти пропитание. Цзотэн поручил Стеклянному Цветку отнести Дурню-Второму вызов на поединок и сказать, что через три дня будет его ждать перед храмом богини за Восточными воротами, а тот, кто в назначенное время не придет, будет считаться проигравшим. От такого исхода встречи Стеклянный Цветок приободрился, осмелел, пообещал, что передаст вызов Дурню-Второму в руки, а на словах еще прибавит что нужно.

Затем Ян Дяньци опять немного поговорил по-японски с управляющим и Цзотэном, Стеклянный Цветок не посмел и словечка вставить, но подумал, что Ян Дяньци, наверное, о чем-то договаривается за его спиной, а чтобы выйти чистеньким, нарочно говорит на их языке. Когда они прощались, Стеклянный Цветок, желая показать, что он не какая-нибудь там деревня, произнес только что услышанные им у Бэйхаму два слова на иностранном языке:

— Бай-бай!

В ответ японцы захохотали.

Когда они возвращались в экипаже обратно в город, Стеклянный Цветок спросил Ян Дяньци, отчего иностранцы все время смеялись, глядя на него. Ян Дяньци ответил ему:

— Третий господин не знает, что обычаи иностранцев очень отличаются от китайских, а бывает даже, что у иностранцев все делается наоборот. К примеру, китайцы любят брить голову, а иностранцы любят брить лицо, китайцы пишут справа налево, а иностранцы — слева направо, в китайских книгах слова пишутся столбиком, а в иностранных — строчкой, в китайском компасе стрелка показывает на юг, а в иностранном — на север, китайцы любят отращивать длинные ногти, а иностранцы ногти стригут, у китайцев впереди идут мужчины, а иностранцы пропускают вперед женщин, китайцы, встретив родственника или приятеля, не снимают шапку, а иностранцы снимают, китайцы едят сначала овощи и потом суп, а иностранцы — сначала суп, потом овощи, у китайских туфель высокие носки и низкие каблуки, а у иностранных низкие носки и высокие каблуки, китайцы блюдцами накрывают чашки сверху, а иностранцы блюдца подставляют под чашки. Ты сегодня в доме господина Бэйхаму блюдце положил на чашку, ну и все, конечно, посмеялись над тобой.

Ян Дяньци говорил, и его маленькое бледное личико светилось умом и проницательностью.

— Ты и впрямь кое-что смыслишь!

Стеклянному Цветку стало стыдно за свое невежество, но он вдруг впился взглядом в Ян Дяньци и сказал:

— Я понял, ты ведь врешь на обе стороны сразу, приносишь китайские вещи и надуваешь иностранцев, а потом берешь заморские товары и надуваешь китайцев. Сегодня ты нацепил к поясу эти побрякушки и вырядился, как Шоусин, для того, чтобы пустить пыль в глаза Бэйхаму. Верно? Так, а мои курильницы?

Ян Дяньци, ничего не ответив, вынул из-под халата две заморские вещицы и отдал ему. Одна из них — ножницы для стрижки ногтей, другая — блестящие часы, точь-в-точь такие, как «часы, помнящие время», которые он видел вчера. Только в отличие от вчерашних эти часы не имели ни золотых, ни серебряных частей, они ярко блестели, и на них не стояло пробы. Ясно, что Ян Дяньци только что приобрел их у иностранцев.

— Эй, парень, сколько часов ты выменял на мои курильницы? — спросил Стеклянный Цветок.

Ян Дяньци посмотрел на него и сказал:

— Не нравится, так нечего и лапать, отдавай обратно! Я верну тебе эти две подделки под эру Сюаньдэ. Знаешь, сколько я отдал за эту штуку? Связку монет «ушуцянь» и коробочку из кроваво-медной яшмы!

— Ну, ты даешь! А ведь все равно то, что ты говоришь, проверить нельзя. И какого черта ты с Бэйхаму ушел в другую комнату, я тоже не знаю. Небось пакость какую-нибудь задумал!

Стеклянный Цветок нажал рычажок на часах, поднес их к уху, с довольным видом послушал и сунул за пазуху, а цепочку повесил на грудь.

— Можешь приносить мне всякие бронзовые статуэтки, вазы, картины, каллиграфические надписи и прочее. У меня есть еще занятные вещицы, ты таких и не видывал! — сказал Ян Дяньци.

Покачиваясь в экипаже, Стеклянный Цветок глядел на болтающуюся у него на груди цепочку от часов, слушал, что говорил ему Ян Дяньци, и вдруг воодушевленно воскликнул:

— Погоди, вот боец из Восточного моря победит волшебный кнут, третий господин заживет как прежде, и тогда мы развернемся вовсю!

9. Дело почтенного Цзо — хватать за косы

Четверо японских парней в халатах и коротких штанах обозначили место поединка перед храмом богини, воткнув в землю свои мечи. Как бы ни напирали люди, никто не смел нарушить указанные границы.

За исключением стоявшей напротив храма театральной сцены, на которую не разрешалось залезать, стены, крыши, трубы домов и вообще все места, где мог бы поместиться человек, были заняты зрителями. Некоторые забрались в стоявший на соседней улице постоялый двор «Дворец небожителя Чжана» и смотрели оттуда из окон. Им было видно только, что боец из Восточного моря Цзотэн Сюлан и Дурень-Второй стоят друг против друга.

Боец из Восточного моря был одет во все черное, низкорослый, с длинными руками, лицо мыши, а глаза коршуна — прямо-таки вылитый черт из преисподней. На Дурне-Втором был просторный голубой халат, коса, поблескивавшая, словно она была смазана кунжутным маслом, кольцом лежала у него на голове; в косу был вплетен красный шелковый шнур. Люди во все глаза глядели на эту волшебную косу, стараясь не упустить тот миг, когда она раскроет свои волшебные качества.

Боец из Восточного моря поднял руку, и Стеклянный Цветок подал ему заостренный кол длиной в четыре чи. Боец из Восточного моря поставил кол острым концом вниз и стал кулаком вгонять его в землю: бац, бац, бац, бац! Было видно, как кол цунь за цунем уходил вниз. Толпа обомлела. Стеклянный Цветок радостно кричал и подбадривал японца.

Стеклянный Цветок был один такой глупец. Три дня тому назад стороны договорились о поединке, сегодня настало время его провести, но управляющий японским торговым домом не пришел, и все должны были устраивать Стеклянный Цветок с Ян Дяньци. Потом Ян Дяньци не захотел быть переводчиком, а вчера, поздно вечером, он вдруг заявил, что у него срочное дело, и уплыл на корабле в Дунфэнтай. Стеклянному Цветку и невдомек было, что Ян Дяньци поступил так потому, что после событий в девятом году царствования Сяньфэна в Тяньцзине ненависть к иностранцам бушевала, как река во время паводка, и случись какая-либо заваруха, как она тут же вся прорвалась бы наружу. Боясь навлечь на себя гнев толпы, Ян Дяньци вовремя улизнул. Вот уж тут Стеклянному Цветку раздолье: Ян Дяньци рядом нет, японец по-китайски не понимает, что ему в голову взбредет, то он и мелет.

— Дурень-Второй, гляди! Сегодня братья из Восточного моря пришли вздуть тебя за третьего господина. Ну как? Будешь еще перебегать дорогу третьему господину? Сегодня тебя, сопляка, проучат хорошенько! Большой человек из-за моря сильнее всех, сильнее даже твоего собачьего хвоста. Ну, кто еще посмеет наложить на голову третьему господину? Кто, черт его дери, напакостил третьему господину, из того сегодня великий боец душу вытрясет! Ну что, Дурень, боишься?

Дурень-Второй и вправду как будто немного оробел.

Позавчера кто-то бросил ему во двор кирпич, завернутый в бумагу, а бумага та оказалась вызовом на поединок. Он тогда оробел. Почему? Сказать — так и не скажешь толком. Только это факт, что в ту пору китайцы перед иностранцами робели, и непонятно даже — отчего. Когда у робости есть причина, найдется и способ справиться с ней. А если причины нет, то и выхода не найти. До самого вчерашнего вечера он пребывал в смятении и не ответил на вызов.

Но тут вдруг кто-то постучал в ворота. Он сидел в комнате и не пошел открывать, поднял глаза, а перед ним уж стоит человек — ветерок и тот не долетел бы так быстро. Человек был невелик и худ, нос у него на редкость большой, а взглянешь в его сверкающие глаза — и сразу поймешь, что он много лет занимался гунфу. Не дожидаясь, пока Дурень-Второй что-нибудь скажет, человек отпрыгнул назад, беззвучно прижался к стене, и ноги его оторвались от земли на три-четыре чи. Оказывается, он уцепился безымянным пальцем левой руки за торчащий в стене гвоздь и на одном этом пальце подтянулся всем телом, как взмывает вверх стрекоза. Такое умение не часто увидишь. Человек весело сказал ему:

— Я гляжу, неважное у тебя настроение. Браток, ты что, перед иностранцем робеешь? Ну, тогда нельзя тебя считать настоящим китайцем. У иностранцев только глаза, волосы и цвет кожи не похожи на наши, ну а все прочее — разве они чувствуют, ходят, лежат, едят и спят не так же, как мы? Разве они не рыгают, когда наедятся до отвала, не стучат зубами, когда им холодно, не храпят во сне? Если говорить о мастерстве, то у каждого есть свои сильные стороны, а если говорить о поединке, то нельзя давать им спуску! Браток, в гунфу ты меня выше, но я никогда не позволю иностранцу понукать мной, а ты? Мы с тобой встречаемся в первый раз, и я не хочу видеть, как ты празднуешь грусть! Кого хочешь бойся, но не трусь перед иностранцем! У иностранца в воинском искусстве все по полочкам разложено, он все делает только по правилам, ты внимательнее присмотрись к его приемам и всегда отыщешь способ его перехитрить и выйти победителем. А к тому же у тебя такая коса… Ну-ка, братишка, принеси мне веер, я сегодня что-то запарился…

Дурень-Второй пошел за веером, а сам спросил:

— А как почтенная фамилия и имя учителя?

— Носатый Ли.

Услыхав эти два слова, он обернулся, а на стене уже никого нет. Звуки первого слова, «Носатый», еще слышались у стены, а второе слово, «Ли», доносилось уже из-за двери.

Оказывается, это был знаменитый Носатый Ли. Громкая слава все же недаром по свету гуляет. Когда человек так высоко себя ставит, ему смелости не занимать. А когда он говорит, что уступает кому-то в гунфу, это не просто вежливость. Такие действительно стоящие люди всегда прячутся в сторонке, а вот пустозвоны лезут вперед и только боятся, как бы о них не забыли. Бояться, что про тебя забудут, — самое последнее дело, об этом даже и говорить не пристало.

Ну а пока что боец из Восточного моря вбил кол на полчи, а над землей еще осталось два с половиной чи. Растопырив руки, он взгромоздился на столб, словно коршун на шест. Он не нападал сам, а поманил к себе Дурня-Второго. Дурень-Второй вспомнил, что говорил ему Носатый Ли, прикинул в уме, зачем это его противник так поступил, и догадался, что боец из Восточного моря по причине своего низкого роста не может дотянуться до его косы, вот он сначала и поставил столб, влез на него и теперь, глядя сверху вниз, будет поджидать удобный момент, чтобы ухватить его за косу. Разгадав замысел противника, Дурень-Второй тут же придумал, как будет действовать сам. Он бросился вперед, работая кулаками, и не стал пускать в ход косу. У бойца из Восточного моря руки двигались быстро-быстро, он один за другим отбивал его удары, а сам не отрывал своих хищных глаз от его косы. Дурень-Второй пристально следил за тем, чтобы не попасть в затруднительное положение и ни в коем случае не прибегать к помощи волшебного кнута. Заметив, что Дурень-Второй очень осторожен, боец из Восточного моря нарочно ослабил свою защиту, а когда Дурень-Второй кинулся вперед, то с быстротой молнии выбросил ему навстречу обе руки. Дурень-Второй хотел было защититься, но противник в один миг скрутил ему руки, и левый локоть Дурня-Второго оказался в таком положении, что стоило теперь нажать на него, и он бы сломался.

Косу! Едва он успел подумать, как коса уже врезалась в лицо бойца из Восточного моря. От удара тот разжал руки, закачался, рискуя свалиться со столба, но Дурень-Второй быстро отвел косу назад, словно она натолкнулась на какое-то препятствие — это была рука бойца из Восточного моря! Он тут же сообразил, что боец из Восточного моря хочет во что бы то ни стало поймать его косу; хоть и досталось ему крепко, а не забыл о том, что нужно косу схватить.

Он принял другую стойку, не стал бить сбоку, а отошел на свободное место, как змея, выползающая из норы. Лента мягкой-мягкой косы стояла совсем прямо, как железный столб. Рядом послышался голос Стеклянного Цветка: «Почтенный Цзо! Берегись, а то коса полоснет по глазам!» Боец из Восточного моря не понимал по-китайски, чуть замешкался, уставился оторопело на косу Дурня-Второго, но не успел он и глазом моргнуть, как коса Дурня-Второго взвилась в воздух — бац! От удара боец из Восточного моря завертелся на столбе, словно у него не было опоры под ногами и он давно уже перестал знаться с матушкой-землей.

От этих двух ударов у бойца из Восточного моря голова шла кругом, он не мог разобрать, куда летит коса и даже где она находится. Но когда он вдруг заметил, что коса, словно какая-нибудь палка, проносится перед его глазами, он, решив, что ему представился самый что ни на есть благоприятный момент, вцепился в косу, а коса вдруг обвилась вокруг его руки. Вслед за тем Дурень-Второй бросился вперед наподобие «льва, мотающего головой», стащил бойца из Восточного моря со столба и ударил его кулаком в грудь. А чтобы бойцу из Восточного моря впредь неповадно было хватать за косу, Дурень-Второй ударил его с такой силой, что от этого удара боец из Восточного моря отлетел прямо на театральную сцену. В следующий миг Дурень-Второй уже стоял на столбе, волшебный кнут, матово поблескивая, спадал ему на плечо, а он стоял, заложив руки за спину и весело улыбаясь, как будто смотрел театральное представление.

Под смех и крики толпы боец из Восточного моря с ошалелым видом стоял на театральной сцене, словно знаменитый комик Лю Ганьсань. Кто-то громко закричал:

— Бей чертовых заморских выродков!

В тот же миг толпа ринулась на место поединка и смела четырех японских парней в одну кучу. Зеваки, увидав, что началась буча, бросились кто куда, и от этого создалась еще большая неразбериха. Время от времени в воздух взлетали кулаки, а кто кого бил, понять было нельзя. Смертник Цуй и увязавшаяся за ним группа прикупщиков врезались в толпу, окружили Стеклянного Цветка, сорвали с него часы и, визжа, как свиньи, которых режут, принялись руками, палками да кольями дубасить Стеклянного Цветка до тех пор, пока вконец не ослабли и не осипли.

10. В ней и вправду душа предков

Весть о том, что Дурень-Второй побил своей косой бойца из Восточного моря, не только всколыхнула весь Тяньцзинь, но и принесла Дурню-Второму настоящую славу. Местные шэньши[33] присылали ему богатые подарки и деньги, знатоки изящной словесности слали приветственные надписи с пожеланием счастья и парные изречения, были среди них две покрытые лаком доски с надписями, выведенными золотой краской. На одной доске было написано: «Распространяющий величие нашего государства», на другой только два слова: «Волшебный кнут», но написаны они были очень изящно и энергично. Последняя черта в иероглифе «кнут» была как-то по-особому вытянута — словно взмах косы Дурня-Второго, свободный и сильный. Жаль только, что домик у него маловат и негде было эти доски повесить.

Тогда местные землячества уроженцев Шаньси и южных провинций собрали с купцов деньги по подписке, наняли людей и отстроили ему новый дом. За то, что этот человек с косой сбил спесь с иностранца, а заодно охоту покупать заморские товары, купцы для него денег не жалели. Доходы лавок, торговавших отечественными товарами, непрерывно росли.

По этой причине Дурень-Второй, как ни сторонился он людских восторгов, все же был ими окружен. Все больше молодых людей просили его взять их в ученики, передать им его волшебное искусство. Он же твердо следовал завету предков обучать только сыновей. Однако неизвестно кто пустил слух, что он держит ворота открытыми и всех принимает в ученики. Каждый день к нему приходили бить челом множество людей. Кого только среди них не было! Научиться драться косой хотели даже те, у кого на затылке болталась коса не длиннее мышиного хвоста. Однажды пришел толстый смуглолицый парень с толстой, как кол, и почти достававшей до земли косой, которая была даже длиннее косы Дурня-Второго. Чем больше смотрел на нее Дурень-Второй, тем больше глазам своим не верил, потом подошел, дернул за нее, а коса-то оказалась фальшивая! Дурень-Второй не мог со всеми этими людьми судить да рядить, он повесил на ворота полоску желтой бумаги, на которой было ясно написано, что он учеников не берет. Потом один человек объявил себя учеником жены Дурня-Второго. На стене лавки «Прибавление счастья и богатства», что у ворот Даимэнь, вывесили большую косу. Хозяева сказали, что ее прислал им господин Дурень-Второй». Внизу к косе был прикреплен листок красной бумаги с надписью: «Волшебная коса здесь, никаких напастей не боюсь». Много людей ходило взглянуть на ту косу; одни говорили, что она настоящая, другие — что она поддельная, спорили-спорили да так ничего и не решили. А потом косы вывесили в каждой лавке, и больше уже никто не обсуждал, настоящие они или поддельные.

Вот какой переполох поднялся в городе! Дурень-Второй был человек простой, а простой человек не может отрешиться от мирских соблазнов. На его месте любой бы возгордился и воспарил под облака. Он стал о себе думать, что он первый человек во всем городе, и, решив подходяще одеваться, выбрал из присланных ему подарков халат получше и уже хотел было примерить его, как вдруг за воротами раздался крик, от которого задрожал дом, и он узнал голос цирюльника старины Вана-Шестого. Ему же как раз нужно было расчесать и заплести косу, он открыл ворота и позвал старину Вана-Шестого.

Старина Ван-Шестой был родом из уезда Баоди, способностей он был необычайных. Говорили, что, когда он обучался своему искусству, учитель приказывал ему брать в руки зимние тыквы, покрытые инеем, и сбривать белый слой инея, не повредив кожуры. А поверхность у зимних дынь неровная, бугристая, только тот, кто справлялся с этим делом, и мог считаться настоящим мастером. Старина Ван-Шестой уже больше двадцати лет ходил по улочкам западной окраины, и никто никогда не слыхал, чтобы он кого-нибудь порезал, а сегодня он ни с того ни с сего с ходу раз пять порезал кожу на голове Дурня-Второго. К порезам он прикладывал мыльную примочку, чтобы не шла кровь, отчего в этих местах сильно жгло. Дурень-Второй поднял глаза, увидел, что у старины Вана-Шестого дрожит рука с бритвой, и спросил:

— Что с тобой?

Вопрос, что называется, напрямик. Старина Ван-Шестой решил, что Дурень-Второй догадался, какой бес его попутал, грохнулся на колени и, весь трясясь, сказал таким же дрожащим голосом:

— Пощадите меня, уважаемый Дурень-Второй!

Дурень-Второй ничего не понял, но почувствовал, что все это неспроста, стал допытываться дальше, и старина Ван-Шестой признался, что Стеклянный Цветок и Ян Дяньци сказали ему, будто бы иностранец дает за косу Дурня-Второго тысячу лянов серебра. Они вручили старине Вану-Шестому шестьдесят лянов задатку и пообещали, что, если он принесет им отрезанную косу, дадут и остальное. Старине Вану-Шестому очень хотелось разбогатеть, он согласился, а как дошло до дела, так его страх взял. Рассказав про свой грех, старина Ван-Шестой ударился лбом о землю и сказал, роняя слезы:

— Побьете ли вы меня, обругаете или пожалеете, мне уже все равно не ходить по Тяньцзиню и головы у людей не брить. Я зазря прожил свои шестьдесят лет! Никогда мне не подворачивался случай разбогатеть, и теперь вот за десяток лянов меня купили с потрохами. Не смотрите, что мне уже много лет: кто до старости ничего путного не сделал, тот, считай, и не человек!

Услыхав все это, Дурень-Второй немало удивился.

Он, как мог, постарался утешить этого одурманенного алчностью старика, но едва тот ушел, как к нему постучал Цзинь Цзысянь из Западного города. Учитель Цзинь торговал каллиграфическими надписями и картинами. Сам он, понятно, тоже любил писать и рисовать и прославился своими рисунками «восьми разрушившихся вещей». Этими «восемью разрушившимися вещами» были разбитые старинные вазы, изъеденные червями старинные книги, покрытые плесенью старинные визитные карточки, тронутые ржавчиной старинные статуи будд, потемневшие от времени старинные картины, покореженные старинные монеты, стертые плитки старинной туши и сломанные старые веера. Он раньше очень любил сою, которую готовил Дурень-Второй, а сейчас называл себя старым братом Дурня-Второго и постоянно навещал его. Каждый раз он обязательно дарил ему надпись с пожеланием счастья, написанную на самой дорогой розовой бумаге.

Дурень-Второй рассказал ему о том, что он только что услышал от старины Вана-Шестого, и спросил:

— Я что-то в толк не возьму, зачем им нужно отрезать мою косу? Разве через год не отрастет еще одна?

Цзинь Цзысянь с горячностью возразил:

— Нет, нет, постучи-ка скорей по деревяшке, так нельзя говорить. В этом волшебном кнуте живет душа твоих родителей, он — достояние государства, разве можно допустить, чтобы он достался иностранцам?

Он помолчал и мягко добавил:

— Почтенный брат, хоть и говорят, что твоему искусству нет равных на свете, но если говорить о тебе как о человеке… Хочу тебе кое-что сказать, да все не решаюсь…

— Если хочешь что-то сказать, зачем держишь в себе?

— Вы… Н-да! Вы, можно сказать, человек темный и без соображения. Порядков этого мира не понимаете, а в самом себе не понимаете, что… у вас есть волшебный кнут.

Дурень-Второй подумал и закивал головой:

— Правильно, правильно! Так оно и есть! Расскажи-ка о том, что тебя тревожит.

Цзинь Цзысянь собрался говорить о вещах возвышенных, лицо у него стало серьезным, под сросшимися бровями, напоминавшими ветви дерева, таились горестные думы о судьбах государства и народа.

— В наш век дух государства пребывает в глубоком упадке, дух народа поколеблен, иностранцы с каждым днем забирают над нами все большую власть. Они задумали сначала отобрать у народа все лакомые куски, а потом отнять у нас наши реки и горы, наши алтари. А мы-то, люди невежественные и темные, не замечаем коварства иностранцев и даже, наоборот, преклоняемся перед ними. Диковинные заморские товары, выставленные в лавках, — это все рухлядь, которая самим иностранцам и даром не нужна. А темный люд считает их сокровищем! Вот что поистине достойно изумления! Или взять заморские картины: на них все нарисовано вроде бы точно, а одухотворенности нет, нет и настоящей работы кистью и тушью, они ведь и соблазнительны-то своей вульгарностью, а темные люди почитают их за чудо и не жалеют на них денег. Один человек видел в Цзычжулине статую, звали ее «Вэйнасы», и это была совсем голая женщина! Может ли такое не испортить нравы нашего народа и не ослабить его дух? Иностранцы живут как кошки с собаками, разве может у них быть что-нибудь мало-мальски приличное? Если люди не знают своих предков, государству грозит гибель! Почтенный брат, ты еще раз поразмысли хорошенько о своей косе, отчего она такая волшебная. Ты и сам говорил, что, куда бы ни захотел ее направить, она туда и летит; захочешь, чтобы она ударила сильнее, и она ударит сильнее. Разве у человека могут быть такие способности? На самом деле это душа предков зовет тебя укрепить силу государства и волю народа; это то, что называется «великая обязанность возложена небом на этого человека». Иностранцы хотят украсть твой волшебный кнут потому, что они хотят завладеть душой нашего государства и народа! В волосах на теле обитает душа предков, и нельзя лишаться ни одного из них. Ты должен смотреть на свой волшебный кнут как на достояние государства и беречь его как зеницу ока. Почтенный брат, ты, как я вижу, человек чересчур благодушный, не видишь, какие козни против тебя строят, я боюсь, как бы с тобой что-нибудь не стряслось, и вот, нравится тебе или не нравится, выложил все начистоту!

От этой речи у Дурня-Второго забегали мурашки по спине. Люди постоянно поминают и духов, и небожителей, и богов, и чертей, а теперь, выходит, все это относится к нему самому? Он пристально посмотрел на свою косу — вроде бы нет в ней ничего примечательного, а кажется, что с затылка свешивается не коса, а что-то такое величественное, огромное и тяжелое, как вся земля Великой Цин. Если хорошенько подумать, в этой штуке и вправду есть что-то волшебное. У кого есть такая коса, кто слыхал про такую косу? У него вдруг возникло такое чувство, будто он вобрал в себя целые горы и реки. И еще в нем возникло сознание — тогда еще не было понятия «чувство долга» — своей необходимости. Он подумал о том, что свое искусство он, конечно, не должен передавать посторонним, но ему нужно побыстрее жениться и родить сына, а не то волшебные способности предков не перейдут к дальнейшим поколениям и он никогда уже не искупит свою вину перед предками. Видя, что Цзинь Цзысянь человек, знающий дела древних, строго соблюдающий приличия, и на него можно положиться, он попросил Цзинь Цзысяня подыскать ему жену. В семье Цзинь Цзысяня как раз была одна девица на выданье, и он не мешкая прислал ее в дом Дурня-Второго.

Эту женщину звали Цзинь Цзюйхуа, наружностью она ничем не выделялась среди прочих, но была очень работящая и старательная, заботилась о его косе, словно это было какое-нибудь сокровище, раз в три дня ее мыла, каждый день расчесывала и для большего спокойствия сама его брила; после мытья заворачивала косу в мягкое желтое полотенце с узорами, а на ночь надевала на косу особый чехол из тонкого шелка, чтобы случайно не повредить косу во сне. Если им случалось выходить на улицу, она вплетала в косу благоухающие цветы жасмина, и белые лепестки цветов так красиво смотрелись на черной косе! Эта женщина всегда шла рядом, не отставая ни на шаг, готовая защитить его от всякого неожиданного покушения. Вот так она берегла косу, словно служка, сторожащий старинные вещи во время молебна.

11. К волшебному кнуту добавляется волшебный кулак

В 28-й год царствования Гуансюя на улицах Тяньцзиня пели песенку:

Эта песня появилась внезапно, а события разразились еще внезапнее. В Поднебесной поднялись ихэтуани. Но если вы не жили в те времена, не натерпелись от спесивых прихвостней иностранцев, принявших заморскую веру, не видели собственными глазами, как начальники управ гнули спину перед иностранцами хуже последних сопляков, вам не понять, отчего же восстали ихэтуани. В народе про такое говорят: не бывает происшествия без повода.

Как только минул праздник «чистого света», по всей провинции Чжили подняли свои знамена вожди ихэтуаней. А к пятому месяцу ихэтуани из Вэньаня, Бачжоу, Цинхая, Фэнжуня, Цинсяня, Аньцы, Гуаня и других мест неудержимой лавиной хлынули к Тяньцзиню и со стен города завязали перестрелку с волосатыми[34] в Цзычжулине. Пушечные снаряды носились в воздухе, что мошкара. Люди говорили, что ихэтуани неуязвимы для заморских ружей и заморских пушек. Братки со всего Тяньцзиня тоже все разом поднялись; при каждом храме, кумирне, постоялом дворе, купеческой гильдии, школе и даже при богатых домах были созданы боевые отряды.

Командир Тяньцзиньского гарнизона, видя, что он не в силах удержать в повиновении войска, сменил гнев на милость, ходил в парадной форме и по десять раз бил челом командирам кулачных бойцов каждой улицы. Ихэтуани запрудили все улицы. Если гражданский чиновник встретит их на пути, то сойдет с паланкина, если военный чиновник, то слезет с коня. Ну а простым людям, понятное дело, весело смотреть, как эти господа, которые раньше ходили задрав нос, теперь гнут шею и готовы на всякие услуги. В ту пору на вывесках в лавках, где торговали заморскими товарами, слово «заморские» заклеивали словом «южные», японские экипажи, вроде того, на котором Стеклянный Цветок ездил в Цзычжулинь, тоже переименовали в «повозки великого спокойствия».

Все, что несло на себе ярлык «заморского», отвергалось и подлежало запрету. Из обратившихся в заморскую веру те, кто были похрабрее, попали в руки ихэтуаней, а те, у кого ноги побыстрее, сбежали в иностранный квартал. Хотя Ян Дяньци не принял заморской веры, но все знали, что он разбогател благодаря иностранцам. Ян Дяньци был человек очень прозорливый и, не дожидаясь, когда к нему нагрянут ихэтуани, заблаговременно укрылся в Цзычжулине, а потом, когда командир «первого отряда Поднебесной» Чжан Дэчэн устроил нападение «восьмидесяти одного огненного быка» на иностранный квартал, он испугался, что иностранцы свои владения не удержат, вместе с семьей Бэйхаму уплыл на корабле и с тех пор уже не был китайцем.

В эти дни люди звали Дурня-Второго пойти в Цзычжулинь и волшебным кнутом бить волосатых, но он отсиживался дома. По правде сказать, у него чесались руки, он даже подумывал о том, чтобы набрать свой отряд, однако ему не очень-то верилось, что ихэтуани и вправду смогут выстоять перед заморскими ружьями и пушками. Да и Цзинь Цзысянь не советовал ему путаться с мятежным людом. Целыми днями он сидел дома за запертыми воротами, а все же не оставил мысли примкнуть к восставшим.

Семнадцатого числа пятого месяца Дурень-Второй услыхал, как кто-то на улице кричал, чтобы в каждом доме заклеили дымоход красной бумагой, не разжигали огня, а в третью стражу отнесли к юго-восточному углу городской стены пять мантов, чашку холодной воды и пять медяков. Наставники ихэтуаней полезут в Цзычжулинь разбивать заморские пушки, если они это сделают, пушечные снаряды волосатых больше не будут падать на город.

Спустя некоторое время еще один человек прокричал, чтобы от каждого дома принесли один красный фонарь на шесте, красный фонарь озарит путь святой деве, и она ниспошлет божественный огонь, который испепелит церкви. Дурень-Второй наполовину этому верил, наполовину нет, повелел Цзинь Цзюйхуа все сделать, как было приказано. Прошел день, потом ночь, и вдруг заморские пушки действительно перестали стрелять. В тот же вечер в городе вдруг заполыхали пожары, поднялись три столба густого черного дыма, сквозь который сверкали огненные звезды. Весь восточный край неба осветился заревом почище, чем от огненных фейерверков в полнолуние первого месяца. А потом он узнал, что это три заморские церкви сгорели от божественного огня, зажженного святой девой.

Прошел день, Дурень-Второй сидел дома без дела и вдруг услыхал, что в ворота кто-то постучал и назвал его имя. Он отпер ворота, и во двор вошел невысокий старик в форме ихэтуаней, с круглым лицом, похожим на перевернутую грушу; на поясе у него висела дудочка с девятью отверстиями. Он назвался земляком Дурня-Второго — уроженцем деревни Сянлуцунь в уезде Аньцы. Дурень-Второй тут же пригласил гостя в дом. Он не помнил этого старика, тот же хорошо его знал. А все потому, что он был одного возраста с отцом Дурня-Второго.

— А ты слыхал прозвище Темноголовый Сучок? — спросил его старик.

Тут Дурень-Второй вспомнил, как батюшка говорил про этого человека, что он хорошо умеет играть на дудке и в своей деревне был старшим среди любителей играть на дудке и петь. Его люди не играли ни на свадьбах, ни на похоронах, а только на Новый год давали одно представление, и уж музыканты они были на редкость искусные. У Темноголового Сучка фамилия была Лю, имя — Почтенный Четвертый, а свое прозвище он получил от односельчан за смуглый цвет лица.

— Так вы, оказывается, дяденька Лю-Четвертый!

Старик радостно оскалил зубы и закивал головой. По словам этого Лю-Четвертого, в его деревне давно прослышали о том, что в Тяньцзине объявился Волшебный Кнут. Он думал, что это отец Дурня-Второго, и не знал, отправляясь в Тяньцзинь, что батюшка Дурня-Второго уже умер, но передал свое искусство сыну. Дурень-Второй спросил Лю-Четвертого, как он догадался насчет волшебного кнута. Лю-Четвертый ответил, что в целом мире никто больше не обладает таким удивительным, ни на что не похожим искусством. А потом он рассказал Дурню-Второму такое, о чем тот и не догадывался…

Рассказывали, что первоначально предки Дурня-Второго постигали искусство кулака через закалку духа, что только их род этим искусством владел, а получили они его от буддистов. Они брили головы, как монахи, дабы во время поединка противник не мог схватить их за волосы. Но когда войска Цинов пришли в Китай, мужчинам было приказано носить косы, у кого не будет косы, тому голову с плеч долой. Такая перемена означала, что воинскому искусству семьи Дурня-Второго наступил конец. Когда людям приходится туго, стойкий найдет в себе силы начать жить по-новому, а малодушный пропадет. Предки Дурня-Второго волей-неволей должны были придумать, как бить косой. Вот они и создали небывалый стиль косы…

Лю-Четвертый восторженно добавил к рассказанному:

— У предков твоих были и способности, и стойкость, получилось прямо-таки что-то непревзойденное!

У Дурня-Второго было такое ощущение, будто в этот раз он докопался до самого корневища в себе, сердце его пело от радости, и он приказал Цзинь Цзюйхуа подать вино и закуску. Лю-Четвертый сказал, что у ихэтуаней свои правила и им запрещается есть скоромное, пить вино, ходить к девкам и обманом зарабатывать на жизнь, а кто эти запреты нарушит, того, дав сто ударов палками, выгоняют из отряда. Потом он спросил Дурня-Второго, почему он, обладая таким великим искусством, сиднем сидит дома и не идет под знамена восставших, чтобы крушить врагов и покрыть свой род славой. Он спросил его строгим тоном:

— Ты одолел бойца из Восточного моря, неужто ты все еще боишься иностранцев? Для кого у тебя здесь висит эта доска с надписью: «Распространяющий величие нашего государства»? Если ты сделаешь из своей косы реликвию, она станет просто мертвой вещью. Если сегодня сильный мужчина не хочет избавить народ от бедствия, защитить собой государство, то на что он годится? В нашей деревне каждая семья выставила человека!

— А вам… сколько сейчас лет?

— Как раз семьдесят! — сказал Лю-Четвертый.

Но ведь деревенские жители волнуются мало, двигаются много, едят свежий рис и овощи и всегда выглядят моложе своих лет.

— И вы в таком возрасте тоже пошли в отряд?

— А если не поступать в отряд, то чего ради я за сотню ли пришел сюда? Хоть я и не устраиваю плясок с железными пиками и стальными ножами, но, когда братья бьют волосатых, я тоже дую в дудочку, подбадриваю их!

Сердце Дурня-Второго дрогнуло, брови сошлись на переносице.

— Дядя Лю-Четвертый, а что, если я вступлю в твой отряд?

Стоявшая рядом Цзинь Цзюйхуа думала было возразить, но, посмотрев на Дурня-Второго, не посмела открыть рот.

Лю-Четвертый засмеялся:

— Не стану от тебя скрывать, нынче главный вождь ихэтуаней учитель Цао Футянь велел мне пригласить тебя к нам, он сейчас тут неподалеку, в храме патриарха Люя. Сказал, хочешь ты пойти в отряд или нет, а все равно пригласить тебя к нам наставником, мол, если придет к нам Волшебный кнут, силы у наших людей вырастут вдесятеро!

Дурень-Второй высказал слова, которые таились в его душе:

— Люди говорят, ихэтуаням не страшны ружья и пушки, это верно?

Лю-Четвертый, бросив на него взгляд, ответил:

— Не врут люди. Если хочешь посмотреть, пойдем со мной.

Дурень-Второй уложил «волшебный кнут» кольцом на затылке, бросил Лю-Четвертому: «Пошли!» — и, ведя его за собой, вышел за ворота.

Они пришли к храму патриарха Люя, но теперь это обычно тихое место было не узнать. На крыше храма развевались красно-желтые флаги ихэтуаней, словно флажки за спиной актера, изображающего полководца. Ох и грозный у храма был вид! На площадке перед главным павильоном члены отряда обучались владению мечом, перед павильоном находился большой жертвенный стол, на котором стояло множество больших и маленьких табличек с именами богов. В чугунной курильнице величиной с добрый ушат торчали несколько сот курительных палочек, их благовонный дым плотными кольцами поднимался вверх и обволакивал развевавшиеся на крыше флаги. Вокруг стола толпились ихэтуани, а еще немало людей стояли поодаль и смотрели, как они молят богов и показывают искусство обращения с мечом. Во дворе храма царила торжественная и благоговейная атмосфера. Прежде Дурень-Второй видел у себя на родине сходки приверженцев Белого Лотоса и Красных Пик, обстановка на них была очень похожа на эту.

Ихэтуани разделялись на восемь отделений, именовавшихся по названиям восьми триграмм: небо, вода, гора, восток, ветер, огонь, земля и запад, а кроме того, они различались по четырем цветам: красному, желтому, белому и черному. Отряд Цао принадлежал к отделению триграммы «небо», и его цвет был желтым, поэтому бойцы в отряде носили желтые головные повязки, желтые куртки и желтые штаны. У некоторых из-под синей поддевки выглядывало желтое белье, а на груди была нашита триграмма «небо», вырезанная из красной ткани. Так были одеты все бойцы отряда — высокие и низкие, старые и молодые, могучие и тщедушные, — это придавало им грозный и величественный вид, словно им передалась сила самих богов.

Один молодой боец выскочил на середину площадки. У него было круглое маленькое лицо, маленький пухлый ротик, под левым глазом шрам, голос пронзительный и звонкий, и выговор у него был местный, тяньцзиньский. Он был обут в белые траурные тапочки. Боец заявил, что может вызвать дух Суня Обезьяньего Царя. Он приблизился к жертвенному столу и отвесил три поклона перед выставленными на нем табличками. На этих деревянных табличках тушью были выведены имена героев, которых можно было увидеть в театральных представлениях: Гуань Юй, Цзян Советник, Чжугэ Лян, Чжан Небесный Учитель, Хуан Тяньба, У Сун и прочие. Когда парень закончил свои поклоны, стоявший у стола наставник достал заклинание и громко прочитал:

Парень, обутый в траурные тапочки, тоже выкрикнул заклинание:

Прочитав заклинание, он закрыл глаза и стал раскачиваться, словно в него дух вселился, потом завопил и завертелся, исступленно дергая руками и ногами, а движения его очень смахивали на обезьяньи. Дурень-Второй увидел, что это были позы «кулачного искусства обезьяны». Наставник спросил бойца:

— Кто спустился с небес?

Тот ответил пронзительным голосом:

— Я — Укун, меч и пика в меня не войдут. Не веришь — так возьми меч и проверь!

Голос его был почти такой же, как у актера, играющего Суня Обезьяньего Царя. Наставник схватил большой меч и направил его на парня, но тот совсем не испугался, распахнул на себе куртку и сделал глубокий вдох, отчего живот его выгнулся полукругом. Наставник пырнул мечом прямо ему в живот, но не нанес ему никакой раны, лишь там, где меч коснулся кожи, остался белый след, постепенно ставший красным. Тут парень еще решительнее крикнул наставнику:

— Принеси заморское ружье, я и его не боюсь!

Наставник взял с жертвенного стола заморское ружье. В ружье не было пули, но оно было набито порохом. Наставник поднял ружье и направил его на бойца. Тут у любого душа бы в пятки ушла, а парень, отчаянная голова, не только не испугался, а даже еще ближе подставил живот к ружью и с решительным видом заорал что есть мочи:

— Ну давайте, давайте, волосатые!

Раздался оглушительный выстрел, все вокруг заволокло дымом, а парень остался цел и невредим! Он рукой стряхнул с живота крупинки пороха, как будто это были комочки грязи.

У присутствующих от изумления языки отнялись. Ну и тверд же этот парень, подумал Дурень-Второй! Вот уж истинно непревзойденное гунфу! Он никогда такого ни видал и слыхом не слыхивал. Да и в то, что дух сейчас вселился в этого парня, ему тоже, в общем-то, верилось. Откуда ему было знать, что в то время ихэтуани использовали таких умельцев с их редкостными трюками для того, чтобы поднять дух своих бойцов, заставить их поверить в то, что им не страшны заморские винтовки и пушки и что они смогут уничтожить иностранцев. Увидав собственными глазами такое представление, братья, которые должны были идти сражаться с иностранцами, не боялись ружей и пушек, без раздумий записывались в отряды.

Но вот из зала Пяти Небожителей вышло несколько бойцов, которые окружили шедшего под балдахином смуглого худощавого человека с большим мечом на поясе. Этот человек как раз и был главнокомандующий тяньцзиньскими ихэтуанями Цао Тяньфу. Лю-Четвертый, увлекая за собой Дурня-Второго, вышел на площадку к учителю Цао.

Учитель Цао вырос в семье воина, у него по всему телу остались шрамы от ран, полученных за годы обучения воинскому искусству. Увидев Дурня-Второго, он сказал, приложив руку к сердцу:

— Волшебный кнут здесь, теперь без труда прогоним всех волосатых.

Увидев, что «волшебный кнут» пришел в отряд, люди вокруг воодушевились, радостно загудели.

Дурень-Второй сказал:

— Учитель Цао смыл с нас, китайцев, позор, и, если он поведет братьев в Цзычжулинь на решительный бой, я, хоть на корточках, без страха поползу за ним.

— Что за речи! — ответил учитель Цао. — Твой волшебный кнут вдесятеро прибавил нам силы. Прошу воодушевить нас вашим волшебным искусством!

Дурень-Второй сразу же согласился, приказал восьми бойцам напасть на него с ножами, и в одно мгновение все они оказались сбитыми на землю. Изумленная толпа несколько мгновений безмолвствовала, а потом разразилась восторженными криками.

Показав свое неслыханное мастерство, Дурень-Второй обратился к учителю Цао:

— Когда бы ни приспело время идти в Цзычжулинь, я хочу быть с вами!

— Сегодня в ночь и пойдем. Я дам вам два отряда бойцов. Под вашим началом будет… наставник Инь.

Учитель Цао повернулся к круглолицему, обутому в белые тапочки парню, который только что упражнялся с мечом, и сказал ему:

— Ты пойдешь с ним!

— Хорошо!

Наставник Инь подошел к Дурню-Второму.

— Стоит вам только приказать, мы и на винтовки полезем, а если хоть чуть-чуть дрогнем, пойдем на корм псам!

Дурень-Второй кивнул головой, пряча улыбку. Рвение ихэтуаней глубоко тронуло его.

— До полудня я домой не вернусь, а там и на бой идти, — сказал Дурень-Второй, а сам подумал, что получить благословение свыше было бы как-то надежнее, и с почтительным поклоном обратился к учителю Цао: — Хотел бы удостоиться божественного покровительства.

Учитель Цао достал желтый лист бумаги и красную тушь, написал заклинание и дал ему. Дурень-Второй взглянул на заклинание, там было написано:

После этих четырех речений был нарисован «Истинный указ пяти видов грома».

Он долго смотрел на него, стараясь сообразить, что бы это значило, потом разорвал листок с заклинанием на три полоски, вплел их в косу и сразу почувствовал, что от волос в голову пошло тепло, словно сила заклинания и вправду передалась косе. Он подумал: если к волшебному кнуту добавится и волшебный кулак, волосатым точно придет конец. Он хотел немедля бежать в Цзычжулинь и вымести оттуда всех иностранцев.

В это время учитель Цао уже послал в Цзычжулинь трех бойцов посильнее, велев им передать вызов на бой. В этом вызове было написано так:

В полдень Дурень-Второй и его бойцы поели присланные от народа лепешки, дарующие победу, и бобовый суп, а потом, построившись в боевом порядке, прикрепив к мечам заклинания, отправились на бой. Воины шли двумя дорогами: отряд учителя Цао шел через Восточные ворота прямо к Мацзякоу, а отряд Дурня-Второго шел через Южные ворота к храму Хайгуансы.

Когда они выходили в поход, учитель Цао преподнес Дурню-Второму головную повязку с изображением триграммы «небо». Дурень-Второй не стал ее надевать, а нарочно сунул за пазуху, чтобы его волшебный кнут длиной в четыре с лишним чи красовался у него на голове.

Люди говорили, что на этот раз господин Дурень-Второй прогонит всех волосатых за море, а еще своим волшебным кнутом повалит в Цзычжулине все заморские здания и столбы для электрических проводов. Про провода говорили потому, что в народе верили, будто в проводах таится бесовская сила иностранцев.

12. Одна маленькая-маленькая заморская винтовка

На земле есть обходные пути, а на небесах их нет, если быть пасмурной погоде, значит, будет пасмурно. Хотя сверху и не лило как из ведра, в воздухе носились маленькие, но частые капли моросящего дождя, эти капли повсюду поблескивали на деревьях и траве, земля стала скользкой.

Только что бойцы Дурня-Второго выдержали ожесточенный рукопашный бой с волосатыми. Волосатые колют штыками винтовок по-своему, совсем не так, как орудуют пикой китайцы. Дурень-Второй тоже ринулся в бой, нарочно бил волосатых косой по глазам, стоило тем закрыть глаза, как его бойцы тут же всаживали в них мечи.

Волосатые дрогнули, отступили за земляную насыпь и выставили навстречу свои винтовки. Дурень-Второй впервые дрался с волосатыми, пули от винтовок волосатых летели куда быстрее, чем глиняные шарики Дай Куйи, их даже не слышно было. Коса, естественно, тоже не шевелилась, и бойцы вокруг него стали падать один за другим. Когда они взобрались на насыпь, волосатых уж и след простыл. Дурень-Второй увидел, что у лежавшего поблизости бойца в груди три дырки от заморских пуль, из которых сочится кровь, сердце его сжалось. Рядом с ним несколько молодых бойцов тоже стояли в смущении, словно они засомневались в том, что в ихэтуаней «мечи и пики не войдут». Наставник Инь подошел к ним и сказал:

— Эти братья не овладели гунфу до конца, не молили богов спуститься к ним, вот и не устояли перед заморскими ружьями!

Едва он успел это сказать, как пушки волосатых снова начали стрелять. Черные величиной чуть ли не с арбуз снаряды пронеслись мимо и взорвались неподалеку в болотце, вверх взлетели фонтаны грязной воды, комья земли, деревца. Наставник Инь, ничуть не испугавшись, крикнул бойцам:

— Вставайте, не бойтесь, кто чертей боится, того черти и погубят! Когда кончат стрелять пушки, волосатые опять вылезут!

Ихэтуани поднялись навстречу холодному и влажному ветру, ни один не остался в укрытии.

Эти пушки никому не причинили вреда. Вслед за тем из-за темно-зеленой листвы появился заморский флаг, послышалась дробь барабана и вышли волосатые. Они шли в три ряда, держа винтовки наперевес и ступая в такт ударам барабана. Едва ихэтуани изготовились броситься на них, как строй волосатых вдруг распался: первый ряд лег на землю, воины второго ряда опустились на колени, а третий ряд остался стоять. «Бах! Бах! Бах!» — прогремело три залпа. И тут же множество ихэтуаней повалились кто вперед, кто назад. Остальные не могли понять, что произошло, и продолжали стоять, как стояли. Наставник Инь пронзительно крикнул:

— Ложись! Ложись!

Все бойцы их отряда и Дурень-Второй легли на мокрую от дождя землю.

Волосатые перезарядили винтовки. «Бах! Бах! Бах!» — раздались еще три залпа.

Пули пролетали над Дурнем-Вторым и его товарищами, не давая им поднять головы. Наставник Инь лежал рядом с Дурнем-Вторым, его головная повязка была прожжена в одном месте выстрелом, и ему пришлось так тесно прижиматься лицом к земле, что на его губах остались следы грязи. От ярости его лицо стало багровым, на глазах блестели слезы, он изрыгал ругательства одно страшнее другого, и чем больше он ругался, тем больше входил в раж. Вдруг он вскочил, завопил душераздирающим голосом:

— А, черт их дери, они мать мою опозорили, так я их сейчас вздрючу! — и побежал вперед, бешено размахивая широким мечом. Его ноги в белых тапочках в несколько прыжков ворвались во вражеские ряды.

Вслед за ним все бойцы поднялись навстречу летевшим на них, как саранча, пулям и, не обращая внимания на то, кто из них упал под пулями, бесстрашно бросились вперед. Конечно, Дурень-Второй, не помня себя, тоже влетел, стиснутый в толпе бегущих людей, в ряды волосатых, махал мечом, разил косой, бил всех, на кого натыкался. В ушах у него звенело от ружейных выстрелов, но вдруг он услыхал звуки музыки, доносившиеся откуда-то сзади.

Музыка была такой знакомой! Это же «Смелый гусь»! Печальные, мужественные, взлетающие все выше звуки неудержимо лились в уши и отдавались прямо в сердце, наполняя все тело горячей волной, заставляя людей без страха идти на смертный бой, плакать, пылать гневом и, не дрогнув, принимать смерть.

Да! Эти звуки вылетали из дудки Лю-Четвертого! Дурень-Второй не успевал ничего разобрать, он не разбирал даже, где жизнь, а где смерть. Он не помнил, сколько волосатых уложил своей косой…

Вдруг словно гром прогремел, в глазах у него потемнело, его тело внезапно показалось ему совершенно чужим и каким-то очень-очень далеким, душа полетела куда-то вверх… Когда он очнулся, было уже темно, вокруг, если не считать кваканья лягушек, стояла поразительная тишина. Он настолько опешил, что поначалу решил, что очутился в палатах загробного владыки. Но, посмотрев еще раз, увидел, что лежит в канаве; повезло ему, воды в ней было немного, да к тому же на дне росли густые водоросли, так что его лицо оказалось над водой, а иначе он давно бы захлебнулся. Он вылез из воды, поднялся, на теле и ногах ран не оказалось, только плечо было прострелено заморской винтовкой, и кровь залила всю левую сторону халата.

Он выбрался из канавы, огляделся: вокруг все было завалено мертвыми телами, были среди них волосатые, были и ихэтуани. Их одежда промокла и потемнела под дождем, кровь, вытекшая из их ран, смешалась с дождевой водой и порозовела; сплошь розовые тела да поросшее травой поле. Вдруг он увидел наставника Иня и одного волосатого, неподвижно лежавших на земле, вцепившихся друг в друга смертельной хваткой.

Он одной рукой разнял их. Оказывается, меч наставника Иня вонзился в грудь волосатого, а штык винтовки волосатого глубоко вошел в живот наставника Иня. Оба давно были мертвы. На сырой земле траурные тапочки белели как-то особенно заметно. Он кинулся осматривать тела ихэтуаней, но не нашел ни одного живого. Сам не зная почему, он поспешно убежал с этого места.

Он определил, куда ему нужно было идти, и пошел в сторону городского пруда. Пройдя немного, он вдруг увидел несколько мертвецов, лежавших вповалку на насыпи желтой земли. Он подошел поближе. Оказалось, что это были музыканты оркестра из его родных мест. Они погибли все. Большой барабан из бычьей шкуры был разодран, от деревянных кастаньет еще шел дымок, вокруг валялись брошенные флейты, гонги, барабанные палочки. Среди них лежал старик; его голова была без повязки и матово отсвечивала под дождем, словно тыква. Рука старика твердо сжимала маленькую дудку. Да, это был дядя Лю-Четвертый! Дурень-Второй чуть было не вскрикнул. Когда он нагнулся, чтобы закрыть глаза Лю-Четвертому, нестерпимая боль утраты наполнила его сердце, в нем словно вспыхнул огонь, и ему показалось, что у него горят даже корни волос. Он яростно тряхнул головой, испытывая непреодолимое желание побежать в Цзычжулинь и там погибнуть в бою, но вдруг почувствовал, что у него на голове чего-то не хватает. Провел рукой — что-то и впрямь не так, косы как будто и нет на затылке. Оглянулся назад — вроде бы она висит, вот странно! Он взял косу в руку, взглянул на нее и обомлел от ужаса: коса была перерезана выстрелом из винтовки, от нее остался только маленький, обожженный хвостик. От вплетенного в косу заклинания на желтой бумаге тоже остался лишь обгоревший клочок. Что же это? Нет больше косы?

Он стоял сам не свой и не мог сообразить, что же произошло. В какой-то миг он не смог сдержаться и наделал себе в штаны, те стали совсем мокрыми.

Когда стало совсем темно, он пошел обратно, но не решился вернуться домой. Он боялся встретить на улице какого-нибудь знакомого, не хотелось, чтобы его кто-нибудь увидел. Он повязал голову повязкой, которую ему дал учитель Цао, и быстро направился к дому своего тестя Цзинь Цзысяня.

Увидев его, Цзинь Цзысянь чуть в обморок не упал, но, когда понемногу пришел в себя, он надежно укрыл Дурня-Второго в своем доме и строго-настрого запретил домочадцам рассказывать кому-либо о случившемся.

13. Остается просить прощения у предков

С тех пор как пал Тяньцзинь, долгое время никто не слыхал о Дурне-Втором. Одни говорили, что в тот день, когда он пошел сражаться в Цзычжулинь, он наступил на мину волосатых и погиб. Другие говорили, что волосатые хитростью заманили его в клетку, окрутили его косу электрическими проводами — в то время люди не знали, что такое электрические провода, и думали, что в них скрывается бесовская сила, — и на пароходе увезли за море.

После беспорядков люди жили в тревоге, вокруг было неспокойно. Волосатые срыли стены Тяньцзиня, территория иностранной концессии расширилась, волосатых в Тяньцзине стало еще больше. Некоторые разобрались, что к чему, и перестали бояться волосатых. Некоторые лишились рассудка и стали еще больше бояться волосатых. Они думали, что боги спустятся с небес и разгонят волосатых, а в волшебном кнуте и вправду обитают души предков.

Цзинь Цзысянь был человек довольно аккуратный. Дурня-Второго, этого взрослого, ростом в пять-шесть чи и шумного человека, он прятал в своем доме почти год, и о том никто не прознал. Плечо Дурня-Второго зажило, а вот коса так и не отросла. Коса была перерезана заморской пулей, попавшей в плечо, от нее остался хвост длиной чуть больше полчи. Он ее отращивал полгода, она выросла на два чи, но чем больше она росла, тем тоньше становилась, а кроме того, она стала отливать желтизной, словно шерсть на бараньей ляжке, и к тому же кончики волос стали раздваиваться. Когда волосы раздваиваются, они больше не будут расти. Так его коса уменьшилась на целый чи и оказалась недостаточно длинной, чтобы ею бить, да и сила в ней пропала, ударить такой человека — все равно что конским хвостом хлестнуть.

Все это время Цзинь Цзысянь с дочерью и сам Дурень-Второй пребывали в расстроенных чувствах, словно разбилась какая-то бесценная, доставшаяся от предков старинная вещь. Цзинь Цзысянь бегал по городским аптекам и искал какой-нибудь тайный рецепт для отращивания волос. Когда от этой беготни он уже здорово похудел, то прослышал, что такой рецепт был у хозяина Фэна, владельца аптеки «Чудесный гриб» на улице Гуицзе. Цзинь Цзысянь тут же помчался на улицу Гуицзе. Кто же знал, что хозяином той аптеки давно уже стал Цай-Шестой? Цай-Шестой сказал ему, что полгода тому назад, когда иностранцы ломали стены, хозяина Фэна задавило обрушившейся от взрыва стеной. Цзинь Цзысянь не оставил своей затеи — на лице Цая-Шестого играла уж больно подозрительная улыбочка — и в конце концов отыскал хозяина Фэна за пирожковой «Один дракон», что у северной заставы. Теперь хозяин Фэн варил леденцы в крошечной комнатке. Услыхав про свою аптеку, хозяин Фэн расплакался.

Оказывается, во время беспорядков на улице Гуицзе квартировалась охрана ворот Мабяньмэнь. Во время перестрелки начался пожар, загорелась и аптека «Чудесный гриб». До приезда пожарной команды Цай-Шестой бросил все документы в огонь. Хозяин Фэн уже давно доверил Цаю-Шестому вести счета, и тот наверняка его обсчитывал. А как счета сгорели, так и концы в воду. После пожара Цай-Шестой подкупил одного приятеля, и тот заявил, что он давал взаймы хозяину Фэну, и потребовал, чтобы тот вернул ему долг. У хозяина Фэна под рукой никаких счетов не было, а Цай-Шестой стал утверждать, что аптека действительно задолжала этому человеку. Пришлось ему дать столько, сколько он требовал, и хозяин Фэн оказался на грани разорения. Чтобы с этим долгом рассчитаться, хозяину Фэну пришлось в конце концов продать аптеку; кто же знал, что аптека перейдет в руки не кого-нибудь, а Цая-Шестого? Утирая слезы, хозяин Фэн сказал:

— Вот уж верно гласит старинная поговорка; верней всего тебя угробит близкий человек.

Цзинь Цзысянь и сам был расстроен до невозможности. Человек прожил на свете пятьдесят лет, прошел через огни и воды, а теперь сокрушается о том, чего уже не исправить. Вот и с косой Дурня-Второго: он очень сожалел о том, что во время беспорядков позволил Дурню-Второму и Цзюйхуа жить на отшибе. Если бы они жили рядом с ним, он ни за что не разрешил бы Дурню-Второму лезть на иностранные винтовки и пушки.

Видя, что хозяин Фэн человек робкий, запуганный и мягкий и что он не будет болтать почем зря из страха нарваться на неприятности, он рассказал ему о том, что случилось с косой Дурня-Второго. Он понимал, что, если соврет хозяину Фэну, будто какому-то его родственнику во время бритья случайно отхватили косу, тот не скажет ему свой секрет. Он не стал много сочинять, а сказал только, что Дурень-Второй однажды напился пьяным и его коса опалилась в огне лампы. Услышав об этом, хозяин Фэн взволнованно заговорил:

— Ой! Волшебный кнут сломался, ну и дела! Ты, уважаемый, не беспокойся, у меня есть один семейный рецепт, которым пользовалась даже наша высокочтимая императрица. Я его никому не открывал. В прошлом году, когда начальник уезда Жуань облысел, я даже ему не раскрыл этот рецепт, а написал для него только указание. Указание и тайный рецепт — это разные вещи. Когда мой отец передавал мне рецепт, он на словах добавил две самые важные фразы: «Зеленый дракон и киноварный феникс вместе рождают божественную силу; черный пес и белая курица — сколько ни пользуйся, пользы не будет». Дурень-Второй — человек необыкновенный, и коса его — сокровище, доставшееся ему от предков, воспользуйтесь этим рецептом да оградите его от дурного глаза, и у него снова отрастут самые лучшие черные волосы!

— Прекрасно! — воскликнул Цзинь Цзысянь. — Я верю тому, что досталось нам от предков! Мне сказали, что в немецкой аптеке в Цзычжулине продается какая-то «животворная мазь Байэр», будто бы очень помогает, а я вот не верю. Не верю, что иностранцы понимают больше, чем наши предки.

У хозяина Фэна брови поползли вверх, и он засмеялся. Он запер дверь, открыл стоявший в углу комнаты сундук, разрисованный цветами и грушами, достал из сундука шкатулку из сандалового дерева, щелкнул замочком и извлек на свет завернутый в сунскую парчу мешочек. Он снял опоясывавшую мешочек ленточку, одну за другой развернул несколько шелковых и бумажных оберток и наконец вытащил из мешочка старинные рецепты, лежавшие под яшмовыми пластинками. Бумага, на которой они были написаны, пожелтела, но аккуратно выведенные иероглифы были видны все так же отчетливо. Хозяин Фэн бережно положил эти листки на стол, придавил их прессом, взял бумагу и кисть и принялся переписывать их, подробно разъясняя, как применять каждое лекарство:

— Это снадобье «тысячи цзиней». Крапивный лист, кунжутный лист… по три ляна… Варить в рисовом отваре… когда он станет теплым, господину Дурню-Второму следует мыть в нем волосы. Помогает росту волос и укрепляет их корни. А вот «Снадобье божественной мудрости», высокочтимая императрица любила его больше всего. Состоит из трех частей: орехи торреи, три штуки, очищенные; косточки персика, две штуки, в кожуре; иглы кипариса, один лян, сырые, смешать и вскипятить. Запомни, для этого нужна талая вода, ни в коем случае не берите обычную воду из реки или колодца. Когда все хорошенько выварится, макать в нее гребенку и расчесывать ею волосы. От косточек персика получается «мягкая кожа, черные волосы». Если волосы с рыжинкой, прибавь одну косточку персика… Запомнишь?

Цзинь Цзысянь, потирая от удовольствия руки, сказал:

— Замечательно, уж теперь мы сбережем волшебный кнут!

Потом он спросил:

— Сколько это стоит, я заплачу!

Хозяин Фэн хоть и бесхарактерный, но и его легко зажечь. Увидев, как радуется Цзинь Цзысянь, он тоже воодушевился. Вежливо сложив руки, он сказал:

— Денег не возьму! Сберечь волшебный кнут — значит сберечь дух, завещанный нам предками. Я дарю эти рецепты!

Потом он переписал для Цзинь Цзысяня еще два рецепта: «Мазь богов» и «Аромат богов». Первое снадобье надо было втирать в волосы, а другим надо было брызгать на них. Хозяин Фэн попросил Цзинь Цзысяня купить все необходимое для приготовления снадобий в разных аптеках, чтобы никто не мог тайком списать рецепты. В аптекарском деле кража чужих секретов самое большое зло.

Цзинь Цзысянь подумал, что он и впрямь повстречался с хорошим человеком. Осыпав хозяина Фэна благодарностями, он обежал аптеки и быстро подобрал все, что было записано в рецептах. Лечение пошло успешно. В этих снадобьях словно сила волшебная сидела. Через несколько дней волосы Дурня-Второго уже были черными и лоснились, будто их облили тушью и смазали маслом. Потом глядят — они разбухли и выросли, точно стебли травы весной. Прошло полмесяца, и вдруг на кончиках волос появились черные и блестящие стрелки, словно молодые побеги на старом стебле. От их вида члены семейства Цзиней кричали от радости. К тому же лечению, казалось, сами небеса помогали: частенько шел снег, раза два или три выдался такой снегопад, что снегу навалило больше чем на чи. Цзинь Цзюйхуа готовила лекарства в талой воде и каждый день расчесывала Дурню-Второму волосы, глядь — а они каждый день растут на три фэня[35]. Пришла весна, и лоснящийся, черный, как воронье крыло, толстый и длинный волшебный кнут стал словно прежний.

Дурень-Второй несколько раз его опробовал — не отличишь от того, что было.

К этому времени повсюду уже говорили, что Дурень-Второй не погиб и не был увезен иностранцами за море, а что его коса сгорела от лампы и он, словно петух с выщипанным хвостом, прячется в доме своего тестя Цзинь Цзысяня. Нашелся добрый человек, выдумал какой-то предлог и пришел в дом семейства Цзиней, чтобы предупредить об этих слухах. А Цзинь Цзысянь из этого «предупреждения» понял, что новая молва пошла гулять из уст хозяина Фэна. Он подумал, что тут нет ничего страшного. Ведь он сам так все и наплел хозяину Фэну. Хорошо, что в тот день он был осторожен и не сказал всей правды, а иначе все узнали бы, что волшебный кнут был прострелен заморской винтовкой, и быть бы тогда неприятностям! Этого он больше всего боялся. Чем больше он думал о новых слухах, тем больше сердился, он даже хлопнул по столу и хотел было идти к хозяину Фэну, чтобы посчитаться с ним, но, успокоившись немного, подумал: какой прок ругаться с таким бесхарактерным человеком, как хозяин Фэн? Пусть он размазня — от этого он еще больше сможет навредить. Он мысленно сказал себе:

— Тут получается точь-в-точь по старинному изречению: кого жалеешь, того надо больше всего бояться!

Дурень-Второй стал успокаивать тестя:

— Ну к чему сердиться, завтра я пройдусь по улице, и все эти слухи исчезнут!

На следующий день Дурень-Второй в сопровождении жены и тестя прошелся по городу. Все видели Дурня-Второго, и все видели у него на голове волшебный кнут, тут же все пересуды прекратились. Видно, сплетни не могут большого вреда причинить и не надолго задерживаются в головах людей. Они словно газы в животе — мало-помалу выходят наружу.

Хотя в глазах других людей волшебный кнут был все так же могуч, в душе у него не было прежнего спокойствия. Воспоминание о том, как в тот день неизвестная заморская винтовка прострелила ему косу, висело камнем у него на сердце, отнимало у него все радости. Хотя перед людьми он был обладателем всемогущего волшебного кнута и большая доска с надписью «Распространяющий величие государства» по-прежнему висела в его доме, он чувствовал в себе какую-то пустоту, словно он лишился какой-то самой главной точки опоры. Коса на голове словно погрузила его в яркий и долгий сон. Теперь он, неожиданно для себя, пробудился от этого сна, и волшебные чары косы как будто рассеялись.

В последний год дела у Цзинь Цзысяня шли плохо. Желающих купить его «восемь разрушившихся вещей» становилось все меньше и меньше. Каждый день он вздыхал и причитал, несчетное число раз повторяя: «Хоть древние песни прекрасны, они ныне людям не по нраву».

Но если не продавать картины, то нечего будет есть, а в брюхе сила, перед которой никто не устоит. Он заделался рисовальщиком, живым и мертвым рисовал портреты. Как раз в это время появилась заморская фотография, за небольшую плату человек мог получить свой образ, весь, какой он есть, запечатленным на фотокарточке. Хотя заморская фотография прямо-таки чудеса творила, но и у нее был недостаток — фотокарточки не могли быть большими, портреты по размерам должны были быть куда больше.

Но не успел он приноровиться писать большие портреты с фотокарточек, как появилась опять-таки заморская техника ретуширования, люди на фотографиях стали большими, да и снимки стали такими же достоверными, как рисунок. От этого Цзинь Цзысянь даже аппетита лишился, бранил на чем свет стоит иностранцев; наткнувшись на что-нибудь заморское, тут же принимался его ругать, клялся, что не будет покупать заморских товаров, и даже разбил стоявшие дома заморские часы. Но после года гэнцзы городские стены снесли, ворот не стало, никто уже не бил в барабан, когда их открывали и закрывали, в башне для барабанщиков сидел заморский караул, а большие часы «из ста восьми рычагов» давно встали. Ему оставалось только узнавать время по солнцу, и он, конечно, частенько ошибался. Но он дал зарок: заморских часов не покупать, и упрямо его держался.

В это время Дурень-Второй и Цзинь Цзюйхуа уже переехали обратно на западную окраину, но им приходилось каждый день помогать Цзинь Цзысяню. Дурень-Второй видел, что дела у тестя идут все хуже и хуже и тому приходится все туже затягивать пояс, вот он возьми и скажи Цзинь Цзысяню:

— У нас с Цзинь Цзюйхуа детей так и не народилось. Видно, не смогу я исполнить завет передавать искусство бить косой только детям. Я думаю, что, во-первых, нельзя, чтобы гунфу моих предков пресеклось, а во-вторых, чтобы есть трижды в день, иметь хворост и рис, масло да соль, на то деньги надобны. А когда в животе пусто, ни о чем другом уже и думать не будешь. Я решил открыть школу, взять себе учеников, да вот не знаю, не поступаю ли я вопреки заветам предков?

Цзинь Цзысянь ничего не ответил, думал три дня, а потом сказал:

— Я думаю, ничего другого не остается. Если только не передать свое гунфу иностранцам, то, наверное, вины перед предками не будет. Но в ученики надо обязательно отобрать хороших людей, пусть их будет мало, но будут лучшие из лучших, нельзя, чтобы дом наш был опозорен.

Дурень-Второй думал, что его тесть, как человек преданный всему древнему, воспротивится такому нарушению заветов предков. А услышал его слова и от неожиданности даже сам испугался. Подумал, что предки рассердятся на него.

Цзинь Цзысянь согласился еще по одной причине, о которой он не сказал. А причина эта была та, что Цзинь Цзюйхуа не могла родить Дурню-Второму наследника, и, если бы тот твердо соблюдал запрет не передавать свое гунфу чужим, у него могла бы появиться мысль взять вторую жену. Вот почему семейство Цзиней стало уговаривать его открыть школу и набрать учеников, а Цзинь Цзюйхуа все показывала ему пустые мешки, пустые солонки и пустые горшки для масла.

Делать нечего, Дурень-Второй скрепя сердце открыл школу. В те времена людей, искавших учителя гунфу, было хоть отбавляй, он со всей строгостью отобрал двух учеников и дал им новые имена. Того, кто носил фамилию Тан, он назвал Тан Маленькая Коса, а того, кто носил фамилию Чжао, назвал Чжао Маленькая Коса, решив вернуть им взрослые имена, когда они овладеют гунфу. Еще Дурень-Второй вместе с Цзинь Цзысянем сочинили восемь правил школы. Эти правила включали четыре «нужно» и четыре «нельзя». Цзинь Цзысянь написал их на красной бумаге и повесил у ворот:

1. Нужно уважать учителя и чтить предков.

2. Нужно быть преданным и справедливым.

3. Нужно быть воспитанным и скромным.

4. Нужно копить добродетель и совершенствовать мастерство.

5. Нельзя учиться у другого учителя.

6. Нельзя самому брать учеников.

7. Нельзя разглашать секреты мастерства.

8. Нельзя применять свое мастерство в ущерб другому.

В день, когда он взял учеников, Дурень-Второй поклонился предкам, назвал себя мятежным и непутевым сыном, ведь он нарушил закон, который в его роду свято блюли двести лет, но заверил, что заботиться о процветании их семейного искусства, передавать его позднейшим поколениям не порочит древних и не противоречит помыслам предков. На самом деле, раз уж он решился на такой шаг, думай не думай, а назад пути нет. Предки давно уже сгнили в земле, разве могут они ему отомстить? Если вечно оглядываться на предков, как идти вперед?

14. Пришло время сбривать косы

Вот так Дурень-Второй стал обучать двух учеников. Оба они были из богатых семей, платы за обучение и всяческих подношений Дурню-Второму и его жене хватало, чтобы прокормиться. Он обучал добросовестно, а его ученики, очень довольные тем, что сумели заполучить столь редкостного учителя, так же прилежно учились.

Прошло несколько лет, и из ста восьми ударов косой они уже освоили тридцать шесть. Но тут цинская династия рухнула, и вокруг стали кричать о том, что надо сбривать косы. Не успел Дурень-Второй сообразить, что происходит, как однажды к нему во двор вбежал, обнимая руками голову, толстенький Чжао Маленькая Коса. Отнял он руки от головы, а волосы на затылке торчат, как перья на взъерошенной курице. Оказывается, у городских ворот несколько солдат повалили его на землю и косу его отрезали.

Дурень-Второй рассвирепел:

— И ты их не побил? Где же твое гунфу?

Чжао Маленькая Коса плаксиво говорил:

— Я проголодался, зашел перекусить в харчевню. Вдруг какой-то солдат схватил меня, и не успел я сообразить, в чем дело, как еще солдаты подбежали, повалили меня на землю и тут же ее отхватили.

— Дожидаясь? И ты не ударил их косой?

— Косы-то не стало, как я их ударю?..

— Болван! Ты не знаешь законов великой Цин, кто сбреет косу — тому голову долой!

Стоявшая рядом Цзинь Цзюйхуа вставила:

— Ты совсем рехнулся. Ведь великой Цин уже нет!

Дурень-Второй смутился. Он вспомнил, что шел уже третий год республики. Но в нем по-прежнему кипел гнев.

— Кто они? Из новых войск? Я пойду разыщу их!

— У меня перед глазами все смешалось, я не разобрал, из каких они войск. Был там еще парень, он говорил, что хочет тебя повидать, придет к тебе, чтобы отомстить.

— Отомстить? За что отомстить? Как его зовут?

— Он своей фамилии и имени не назвал, да и наружность его я не успел разглядеть. Голос хриплый, сам тощий, почти как Тан Маленькая Коса, один глаз словно…

Не успел он договорить, как с улицы кто-то крикнул:

— Дурень, а ну вылезай, третий господин пришел свести с тобой счеты!

Вслед за этим раздался грубый мужской хохот.

Дурень-Второй вышел за ворота и увидел какого-то худого черта, одетого в китайскую форму стрелков патрульной службы. Он стоял напротив ворот, за его спиной толпились солдаты в такой же новенькой форме, они гоготали и галдели. Дурень-Второй не знал, кто это такие.

— Ты взгляни-ка получше, неужто не узнаешь даже твоего третьего господина? А может, боишься третьего господина? — злобно спросил парень.

Как только Дурень-Второй увидел его затекший левый глаз, он сразу вспомнил Стеклянного Цветка, сердце его невольно дрогнуло, он услыхал голос Стеклянного Цветка:

— Ну, узнал? В народе говорят, для благородного мужа отомстить и через десяток лет не поздно. В год гэнцзы навредивший твоему третьему господину Смертник Цуй был осведомителем у иностранцев, и ихэтуани разрубили его пополам — это тоже, считай, месть третьего господина. Но корень бед третьего господина — это все же твоя коса. Нынче третий господин кое-чему научился, хочет тебя испытать. А прежде чем состязаться, даст тебе руку…

Он отвернул полу халата и вытащил холодно поблескивавшую маленькую заморскую винтовку.

Едва Дурень-Второй завидел эту игрушку, как силы вдруг покинули его. К нему снова вернулось то чувство, которое он испытал в тот день, когда за Южными воротами пуля отсекла ему косу. Тут он услышал крик Стеклянного Цветка:

— Гляди вверх!

Тот вскинул винтовку в небо и выстрелил в пролетавшего мимо коршуна, но не попал, и коршун быстро скрылся за домами.

Несколько солдат загоготали:

— Третий господин еще не дозрел! Видно, он больше с бабами спал, чем гунфу учился!

— Не смотрите, что в птицу чуть-чуть промахнулся, в человека-то бью без промаха. Дурень! Давай договоримся, ты дай мне сначала выстрелить, ты ведь обучен и сможешь своим песьим хвостом отбить пули, как в тот раз отбил заряды Дай Куйи. Тогда третий господин сведет тебя в Цзычжулинь и угостит заморскими блюдами. Ты знаешь, третий господин любит играться с разными новыми игрушками; пока не наиграется, домой не пойдет. Если пули отобьешь, значит, твоя взяла, третий господин больше не будет тебе жизнь портить. Ну а если не отобьешь, ты тут же отрежешь свой песий хвост, как это сделал третий господин.

Тут он снял фуражку, обнажив коротко стриженные волосы. Солдаты заржали, посыпались шутки:

— Если ты ему косу отхватишь, как он есть-то будет? Да за показ такой косы деньги надо брать!

— Третий господин, ты сначала в него пальни, а если будет мало, добавь-ка прием из заморского бокса!

— Третий господин и одной винтовкой с ним справится, по морде бить не придется, ха-ха!

Стеклянный Цветок увидел, что Дурень-Второй стоит перед ним в замешательстве, что бы это значило? Прямо сам не свой. От этого Стеклянный Цветок еще больше воспрянул духом.

— Дурень, ты не робей, если хочешь сбежать от меня в дом, то давай, третий господин в спину тебе стрелять не будет! — сказал он, вкладывая в винтовку блестящий медный патрон.

Дурень-Второй посмотрел на эту заморскую винтовку, потом повернулся, ушел во двор и запер за собой ворота. Тан Маленькая Коса и Чжао Маленькая Коса увидели, что учитель от волнения часто-часто моргает, лицо его стало бледным как полотно. Что-то непонятное с ним стряслось. За стеной раздались громкие крики:

— Дурень-то сдурел, Волшебный Кнут струсил! Волшебный Кнут, Волшебный Кнут, дай я из тебя сделаю маленькую косичку!

Крики раздавались до вечера. Когда солдаты ушли, стали кричать ребятишки.

Все, кому рассказывали, как Дурень-Второй оробел перед Стеклянным Цветком, невольно качали головой. Все знали, что Стеклянный Цветок много лет где-то шлялся на стороне, а совсем недавно вернулся в Тяньцзинь. В кошельке у него водилось серебро, и он собирался открыть маленькую лавку заморских товаров.

Мог ли он предположить, что в квартале Хоуцзяхоу он встретит Фэйлайфэн? Когда великой Цин не стало, господин Чжань от переживаний умер, и старшая госпожа тут же продала ее в «Душистый персик». От такого удара судьбы она совсем завяла, лицо ее покрылось морщинами, и их приходилось скрывать под слоем пудры и румян. Стеклянный Цветок поступил великодушно, выложил все свои деньги и выкупил Фэйлайфэн, сделал ее своей женой. Сам он пошел в солдаты и на свое жалованье содержал Фэйлайфэн. Умом он не вышел, да и руки у него ни к какому делу не пригодны: за что бы ни взялся, ничего у него не получается. Эту винтовку ему одолжил командир караула, на худой конец и без нее можно было бы прийти к Дурню-Второму. В этот раз он хотел только подразнить Дурня-Второго, но очень удивился, что Дурень-Второй, человек, прославившийся своей храбростью, не нашелся что ему ответить и испуганно вернулся в дом. Думал он, думал и в конце концов сообразил, что оробел Дурень-Второй из-за заморской игрушки. Поэтому, когда начальник караула был свободен от службы, он брал его винтовку, вешал ее через плечо и в компании нескольких бездельников шел к дому Дурня-Второго. Как бы они ни орали, как бы ни стучали в ворота, ни бросали во двор кирпичи, Дурень-Второй не выходил на улицу.

Они нарисовали на его воротах большую черепаху, хвост которой обозначал волшебный кнут Дурня-Второго. Эта позорившая волшебный кнут картинка красовалась на воротах с полмесяца, и Дурень-Второй даже не стер ее. Неужто он все это время был в отлучке?

Однажды Стеклянный Цветок встретил на улице Чжао Маленькую Косу и кинулся его ловить. У того косы нет, ему и драться нечем, он как голубь с оторванным крылом, который ни взлететь, ни убежать не может. Вот и попался! Стеклянный Цветок спросил его, дома ли учитель. Чжао Маленькая Коса ему и говорит:

— Мой учитель уже давно меня прогнал, я уже полмесяца как у него не был.

Стеклянный Цветок не поверил, собрал своих парней, взял винтовку и, приставив ее к спине Чжао Маленькой Косы, привел его к дому Дурня-Второго, заставил его залезть на ограду и посмотреть, есть ли кто внутри. Пришлось Чжао Маленькой Косе забраться на стену, посмотреть туда-сюда. Вот странно! Все окна наглухо закрыты, в доме ни шороха. Во дворе не видать ни кур, ни гусей, ни собаки. Стеклянный Цветок и его спутники постояли, послушали, набрались храбрости, тихонько залезли во двор, продрали бумагу на окнах и заглянули внутрь, а в комнатах пусто, только несколько толстых мышей шуршат у очага.

Дурень-Второй сбежал!

Зачем он сбежал? Зачем — это уж его дело, а только факт, что сбежал.

Стеклянный Цветок ногой распахнул ворота, велел снять висевшую над ними надпись «Волшебный кнут», внес ее во двор и выстрелил в нее из винтовки. Но целиться он не умел и в надпись не попал. Он подошел поближе и дважды выстрелил в упор, проделав по дырке в знаках «Волшебный кнут».

15. Волшебный стрелок

Только-только пришла весна, на деревьях и кустах еще не лопнули почки, но издали они уже казались чуть-чуть зелеными. Пруды, тянувшиеся вдоль дороги за Южными воротами, блестели под ясным небом, тянул легкий ветерок, пригревало солнышко, и в залитом солнцем воздухе носился ивовый пух. Если в эту пору замедлить в пути шаг и оглядеться вокруг, на душе становится так хорошо!

Стеклянный Цветок пришел в придорожную лавку скобяных изделий, чтобы взять цепь для ворот караульной службы. Он пришел немного раньше, чем нужно, и кузнец попросил его подождать. Он выругался на всю улицу, потоптался на дороге. Потом ему надоело ходить, он отыскал подходящий камень, уселся на него и стал глазеть на проходивших мимо девушек, напевая одну из тех песенок, которые матери поют маленьким детям:

Завидев такого олуха, женщины пугались и норовили побыстрее прошмыгнуть мимо этого места. Он видел, что по дороге ходит немало людей, и, подумав, что неплохо было бы показать людям одну недавно попавшую к нему в руки вещицу, вынул из-за пазухи толстую сигару, сунул ее в рот и, подражая иностранцам, выставил вперед челюсть, отчего кончик сигары задрался вверх. Потом он достал коробочку используемых только иностранцами «пиратских спичек» с коричневыми головками, вытянул одну штуку, подождал, пока ближайшие прохожие поравняются с ним, и, картинно отставив руку, чиркнул спичкой по штанине.

Едва он зажег спичку, как вдруг бах! — и горящий кончик спички куда-то отлетел, не успел он прийти в себя, опять бах! — и полсигары как не бывало! Потом опять бах! — и его фуражка слетела с головы!

Только когда послышались три выстрела, он понял, что в него кто-то стреляет. Он оглянулся, посмотрел: все прохожие разбежались. В этой неразберихе к нему со стороны пруда подбежал худощавый юноша, сунул ему карточку и сказал:

— Мой учитель хочет испытать тебя.

Стеклянный Цветок порвал карточку, не взглянув на нее, и спросил:

— Что за скотина твой учитель?

Юноша улыбнулся, крикнул ему: «Иди за мной!», сделал несколько шагов и поманил его:

— Ну что, пойдешь?

— Идти так идти, третьему господину чего бояться! Волшебный Кнут и тот сбежал от третьего господина!

Ничуть не смутившись, Стеклянный Цветок решительно двинулся за юношей.

Они спустились по насыпи к пруду, прошли еще немного и, обогнув небольшую рощицу, наткнулись на мужчину лет сорока с широким лицом и прямым носом, на нем был просторный синий халат, черные полотняные штаны и обмотки из того же материала, голова его была повязана большим куском голубоватого шелка.

Лицо этого человека показалось Стеклянному Цветку очень знакомым. Он всмотрелся в него — да это же Дурень-Второй! С чего это он так хорошо выглядит? Прыщи на лице исчезли, глаза ярко блестят. Но Стеклянный Цветок собрал всю свою волю и крикнул недругу:

— Дурень, не хочешь ли ты попробовать «гигиеническую пилюлю»?

Он похлопал по висевшей у него на плече винтовке и сказал:

— Ну, говори, как будем играть?

Кто же знал, что этот Дурень-Второй в ответ только улыбнется, расстегнет все пуговицы на халате, а под халатом у него и на левом, и на правом плече будут висеть две винтовки. Похлопывая обеими руками винтовки, он сказал, глядя прямо в глаза Стеклянному Цветку:

— Нынче я тоже этим балуюсь. Ты захотел баловаться этими игрушками, а я тем более. Я сейчас тебе скажу, как будем играть. У нас три винтовки, тебе одна и мне одна, ты будешь стрелять первым, а я после тебя. Как ты стреляешь, я знаю, а вот как я стреляю, ты еще не знаешь. Если я тебе сначала не покажу, то получится, что я тебя хочу обхитрить. Гляди!

Дурень-Второй показал на стоявшее в чжанах десяти от них дерево. На дереве висела медная монетка, блестевшая в лучах солнца, как маленькая золотая звездочка.

— Гляди хорошенько!

С этими словами Дурень-Второй взял в руки винтовки, два раза вокруг повернулся, как флюгер. «Бах! Бах!» — прогремели один за другим два выстрела. Первая пуля перебила шнурок, на котором висела монета, а вторая угодила прямо в монету, и та отлетела в канаву с водой, подняв фонтанчик сверкающих брызг.

Стеклянный Цветок смотрел и глазам своим не верил. Такого он еще не видывал и не смог удержаться, чтобы не крикнуть:

— Вот это выстрелы, волшебная винтовка! Волшебная винтовка!

Взглянул еще разок: Дурень-Второй стоит все там же, а винтовки уже висят у него за плечами. Н-да, такому искусству, как и его ударам волшебным кнутом, сам черт позавидует. Стеклянный Цветок ткнул пальцем в Дурня-Второго и сказал:

— А волшебным кнутом ты уже не балуешься?

Дурень-Второй ничего не ответил, а с какой-то загадочной улыбкой стал медленно развязывать повязку на голове. Под ней обнажился совершенно голый череп, блестевший на солнце, как утиное яйцо. От изумления у Стеклянного Цветка даже голос изменился:

— Ты… ты сбрил доставшийся от предков волшебный кнут?

— Ты что-то не так сказал! — ответил Дурень-Второй. — Если бы ты знал, при каких обстоятельствах мои предки придумали драться косой, ты бы понял, что я перенял истинное мастерство предков. С заветами предков все в порядке, когда надо было срезать косы, я ее и отрезал. Я отрезал только кнут, а волшебство осталось. Вот почему как ни верти, а так просто с нами не разделаешься. Какую бы новую забаву ни придумали, мы тоже будем ею забавляться, не станем трусить перед другими. Ну как, поиграем?

Тут Стеклянный Цветок сдался:

— Третий господин вам поклон бьет. Наше дело уж быльем поросло, будем считать, что с ним кончено!

Дурень-Второй усмехнулся, надел повязку на голову, повернулся и ушел с тем худощавым юношей. Стеклянный Цветок смотрел, как их силуэты постепенно таяли на другой стороне пруда. Без всякой мысли он почесал затылок и глубоко вздохнул. У него было такое чувство, что он повстречал настоящего небожителя. Вернувшись в казарму, он не стал никому рассказывать о том, что с ним приключилось, — боялся, что его засмеют.

Прошло немного времени, и разнесся слух, что в армии Северного похода есть необыкновенный мастер стрельбы из винтовки, стреляет сразу из двух винтовок и бьет без промаха, а выговор у него тяньцзиньский, сразу видно, что он родом из Тяньцзиня, только вот фамилии и имени его никто не мог назвать.

Стеклянный Цветок прикинул, что к чему, да прикусил язык…

Перевод В. Малявина.