Повести и рассказы

Часть первая

В глубокой тишине собираются черные тучи. Внезапно острые когти молний рассекают небосвод; гулкие раскаты грома сотрясают землю; свирепый ветер наполняет все пространство вокруг; струи ливня все очищают от грязи, всему возвращают первозданный вид. Бурливые потоки вливают новую жизнь в уснувшие было реки, но им не прорвать дамбы и не разлиться во всю ширь…

Оглянитесь в прошлое — перед вами предстанет страшная гроза 60-х годов!

Сияние великой победы сменила еще одна схватка света и тьмы.

На этот раз битва шла не на жизнь, а на смерть. Взоры людей оторвались от будничных забот и обратились к высоким понятиям: партия, государство, судьба нации и класса, а значит, и своя собственная судьба. В борьбу вступили миллионы людей, не думая о том, суждено ли им победить или быть побежденными. Эта борьба перевернула судьбы тысяч и миллионов.

В одном мгновении нет границы, нет меры, нет порядка. Оно внушает больше сомнения, чем уверенности, в нем больше разрушения, чем постоянства. Все понятия нужно определять вновь и вновь. Каждый человек должен снова и снова отыскивать свое место в строю. Но ряды целого класса обозначить не просто. Одни люди срывают маски, которые носили в прошлом, другие, наоборот, надевают личину, выгодную на сегодняшний день. Враги и друзья, искренность и обман, преданность и предательство, истина и ложь, правда и кривда затянуты в один узел. Простодушные бойцы, ловкие политиканы, жадные до власти авантюристы, оборотни, прикинувшиеся порядочными людьми, — все это с ходу не отделить. Ты можешь, сам того не ведая, поднять меч на своих товарищей по классу, и плечом к плечу с тобой может стоять классовый враг. Это бой необычный. К нему не изготовишься заранее, его исход не решишь силой оружия.

Борьба предполагает действие. А действие требует решимости. Огромные лозунги, вывешенные у всех на виду, волновали и будоражили людей. Крикливые дацзыбао, которые, казалось, доставали до самого неба, нагнетали в обществе угар массовой истерии. Власть оказалась украденной, правдой завладели обманщики. Дрянной товар обычно имеет привлекательную упаковку. Злодеи, скрывающие свой истинный облик, преподносят яд в сахарной оболочке. От прямой дороги отходят усыпанные цветами кривые тропинки. Чтобы это понять, требовалось не только время. Предстояло выдержать тяжелые, мучительные, подчас оставляющие глубокие шрамы испытания…

А тогда? Болезненный жар раскаленным воздухом просачивался в головы людей. В их мозгу возникала и росла, росла хмельная тяжесть…

Бай Хуэй — семнадцатилетняя девушка, ученица второго класса высшей ступени средней школы. Одетая в зеленую военную форму, она стоит в одной шеренге с одноклассниками, блокирующими улицу, словно военный патруль в захваченном городе.

Позади — здание их школы. Сегодня около него проходит совместный митинг нескольких школ. Бай Хуэй и ее товарищам поручено охранять место митинга.

У каждого охранника на левом рукаве горит красная повязка. В том уже ушедшем в прошлое, но незабываемом времени, о котором теперь слагают песни, ее носили и красноармейцы, и рабочие бригады, и члены крестьянских союзов. Это знак справедливости, славы и силы. Бай Хуэй чувствует, что носить повязку в такой день не просто почетно. Это означает еще, что суровая борьба былых времен стала теперь и ее делом, что долг красного бойца лежит и на ее плечах. У каждого школьника в руках деревянная копия армейской винтовки. Но им кажется, что это не символическое, а настоящее оружие и оно поможет им уничтожить остатки старого мира.

Пламя гнева жжет грудь Бай Хуэй. Оно горит ясно-ясно, и две его искорки сверкают в глазах девушки. Два колючих огонька горят под ее вздернутыми бровями. Чистое и светлое лицо девушки холодно, как лед. Приподняв крошечный подбородок, выставив вперед чуть припухлую грудь, она обеими руками сжимает деревянную винтовку. Весь ее облик выражает решимость сражаться за правду.

Как все ученицы, она заложила косу под фуражку. Штаны на ней совсем новые, а куртка — от военной формы отца, выбеленной дождями и выжженной солнцем во время Великого похода. Закопченная, пробитая пулями, с дыркой от штыка на рукаве. Но эта дырка скрыта заплатой из такой же зеленой материи. Тоненький шов — память о погибшей маме. Отец очень бережет его. Что ни говори, а, когда Бай Хуэй надевает эту форму, она сразу же чувствует себя сильной и храброй.

Штаны ей великоваты. Она ведь еще не вытянулась в полный рост. Матерчатый ремень туго стягивает талию, отчего штаны топорщатся, но зато кажутся немного короче.

Сзади кто-то окликнул ее. Она обернулась.

К ней подбежал долговязый парень в зеленой военной форме и кедах. Он хорошо сложен, у него длинное, вытянутое лицо с правильно очерченными скулами. Его большие глаза ярко сияют, только вот посажены они близко друг к другу и почти сходятся у высокого прямого носа. Его зовут Хэ Цзяньго. Он учится в одном классе с Бай Хуэй. Когда-то он был заместителем секретаря комсомольского комитета школы, а Бай Хуэй была членом комитета. Теперь комсомола больше нет, понятий «школа», «учителя», «товарищи по учебе» тоже не существует. Теперь все они стали одной большой армией хунвэйбинов. Хэ Цзяньго получил звание командира роты, Бай Хуэй — командира взвода. Да, верно! На груди командира роты и взвода всегда болтается блестящий металлический свисток.

— Бай Хуэй, когда кончится митинг, паршивцы, которых исключат из школ, должны будут выйти здесь. Мы соберем своих людей и, когда они пойдут, еще раз хорошенько им всыплем!

У Бай Хуэй плотно сжаты губы. Почти не открывая рта, она выдавила из себя:

— Понятно!

Бай Хуэй дунула в свисток и отдала приказание. Бойцы ее отделения повернулись кругом и направили винтовки на ворота школы.

Большие железные ворота выкрашены в красный цвет, на цементном столбе висит школьная вывеска. Название школы недавно изменили, но еще не успели написать новую вывеску, а просто заклеили старую желтой бумагой и начертили на ней черными иероглифами: «Средняя школа Хунъянь». Стены по обе стороны от ворот сплошь завешаны дацзыбао. Эти дацзыбао разоблачали, обвиняли, призывали к ответу «преступников», еще вчера стоявших на трибунах. Бесчисленные проклятия и ругательства слились в один истошный крик. «В нашей школе должен быть великий бунт!», «Решительно разобьем школьный партийный комитет!», «Вымести всю нечисть!» — кричали развешенные среди дацзыбао лозунги. Учебное помещение школы, здание школьной канцелярии, библиотека и мастерская от основания до третьего этажа тоже залеплены дацзыбао. Куда ни посмотришь — всюду исписанные листы бумаги. Над крышей развевался красный флаг, рядом стояли несколько человеческих фигурок в зеленой форме. Приглядевшись, можно было увидеть, что они размахивают руками.

В школьном парке шла последняя часть митинга критики и борьбы: скандирование лозунгов. Рота за ротой непрерывно взрывались криком, словно по очереди палили батареи пушек. Долетавший из-за школьных ворот шум волновал сердце Бай Хуэй, словно гром боевых барабанов. Щеки ее разрумянились, жилки на руках, сжимавших винтовку, набухли.

Хэ Цзяньго большими шагами подбежал к взводу и громко крикнул:

— Товарищи! Сейчас мимо нас пройдут враги. Как нужно поступать с врагами?

Голос его звенел, как колокольчик.

— Бить! — в один голос выкрикнуло отделение.

Хэ Цзяньго удовлетворенно кивнул и бросил взгляд на Бай Хуэй.

Бай Хуэй не произнесла ни слова. В душе у нее были припасены слова покрепче.

Ворота открылись.

Стали выходить те, кого заклеймили как «преступников». Они шли, свесив головы, с опущенными руками, медленно передвигая ноги. По сторонам шагали школьники с винтовками, словно вели колонну пленных.

Мало-помалу Бай Хуэй разглядела всех. Высоких, низких, мужчин, женщин, толстых, тонких, седых, с проседью в волосах, черноволосых; были и бритые наголо. Для них больше не светило солнце. Озлобленность, уныние, покорность. Позади них толпа учащихся выкрикивала лозунги.

Хэ Цзяньго сказал ей на ухо:

— Оставь узкий проход и прикажи им идти по одному. Пусть покаются. Кто честно признает вину, того выпустим. Того, кто не покается честно, хорошенько проучим.

Линия ограждения расступилась, оставив узкий проход.

Бай Хуэй со своей деревянной винтовкой встала с одной стороны, Хэ Цзяньго, заложив руки за спину и напустив на себя важный вид, встал с другой. Первый пленный подошел к пропускному пункту и остановился перед наставленной на него винтовкой Бай Хуэй.

— Ты кто такой?

— Я? — Худой человек с длинными волосами поднял голову и сказал: — Я служащий библиотеки. В прошлом я исполнял… исполнял особые поручения Статистического управления гоминьдана… Но с этим давно уже кончено.

— Ну ты, вонючка! — сердито заорал Хэ Цзяньго. — Что значит «кончено»? Сегодня это не считается! Ты прихвостень идущих по ревизионистскому и капиталистическому пути! Буржуазные реакционеры замышляли измену, они хотели использовать таких, как ты, для того, чтобы сорвать наступление рабочего класса! Если бы не твои идущие по каппути покровители, тебя уже давно бы стерли в порошок! И ты еще не признаешь своей вины?

— Я виноват, я очень виноват! Я выполнял особые поручения. Мои преступления перед народом невозможно искупить…

Человек покорно сказал то, что требовали от него Хэ Цзяньго и стоявшая вокруг толпа. Он не посмел больше отпираться и лишь украдкой бросил взгляд на Бай Хуэй. Бай Хуэй увидела, какое у него злое лицо — желтое, без единой кровинки, вытянутое и напоминающее по форме подошву, с отвислыми щеками, прорезанными глубокими морщинами. Уголки его рта загибаются вниз, как у человека, привыкшего повелевать. Сразу видно, что негодяй! Но в этот момент на его лице были написаны только покорность, раболепие и страх.

«Он исполнял особые поручения, — думала Бай Хуэй, — был тайным пособником контрреволюционеров. На его руках кровь героев революции, его душа — куча черной, смрадной грязи». Бай Хуэй прежде видела в кино и на картинках омерзительных агентов по особым поручениям, и этот человек был одним из них! Она сердито крикнула:

— Ну ты!.. Признаешь свою вину?

«Агент по особым поручениям» опустил голову.

— Признаю, признаю. Я исправлюсь, искуплю свои злодеяния!

Он был сама покорность. Каялся он искренне или лицемерил — разобрать было трудно. Лицо Бай Хуэй стало совсем белым.

Хэ Цзяньго не хотелось тратить на него много времени, и он крикнул:

— Проваливай!

Чиновник по особым поручениям ушел. На его место встал седой широкоплечий, крепко сбитый мужчина в спортивных тапочках. На губах его чернела запекшаяся кровь.

— Ты кто такой? — спросил Хэ Цзяньго.

— Из стоящих у власти.

— Признаешь свою вину?

— Признаю. Я шел по ревизионистскому пути. Я подвергся критике революционных коллег по школе! — с готовностью ответил он тихим голосом.

— Проваливай! — прошипел Хэ Цзяньго.

Потом пошел третий, четвертый… десятый и, наконец, последний.

Это была женщина средних лет. Невысокого роста, полная, с растрепанными, уже начавшими седеть волосами, загорелым лицом, она была одета в синюю форму старого образца, измазанную землей на коленях и локтях. В отличие от тех, кто шел перед ней, она не опустила голову. Глядя прямо перед собой, она подошла и встала перед винтовкой Бай Хуэй.

Глаза Хэ Цзяньго заблестели. Почувствовав в этой женщине стойкого противника, он крикнул:

— Почему не опускаешь голову?

Женщина подняла на него большие черные спокойные глаза и посмотрела в упор на Хэ Цзяньго и стоявшую перед ней девушку с чистым, но холодным, как лед, лицом.

— Почему не отвечаешь? — строго прикрикнул Хэ Цзяньго.

— Ты из стоящих у власти? Не признаешь свою вину?

— Нет, товарищи, я народная учительница. Я невиновна, — сказала она ровным голосом, отчетливо выговаривая каждое слово.

Ответ учительницы ошеломил школьников. Такого они еще не слышали. Но перечить на собрании — только подливать масла в огонь. Вокруг раздались гневные голоса:

— Она не хочет быть чистосердечной, не признает вину!

— Это выпад против нас, это бунт!

— Упрямая! Раздавить ее! Пресечь ее реакционные поползновения!

Учительница не теряла спокойствия. Ее поведение могло показаться безрассудным. Она повторяла обступившей ее разгневанной толпе:

— Ошибки у меня, конечно, есть, и я готова услышать критические замечания коллег Но вины за мной нет. Я все делала для партии, для родины…

На глазах ее выступили слезы.

Хэ Цзяньго схватил за воротник упрямую учительницу и с силой потряс.

— Ну ты, вонючка! — заорал он. — Ты отравляла молодежь, растлевала молодежь. Хотела вырастить из нас ревизионистов! Я не позволю тебе своим поганым ртом оскорблять партию! Ты старалась ради гоминьдана, ради того, чтобы вернуть свой потерянный рай! — И он с размаху ударил ее.

— Я? Ради гоминьдана? Как вы можете?..

Она не договорила, из глаз ее покатились слезы, подбородок задрожал, и из разбитой губы потекла струйка крови. Хэ Цзяньго, приосанившись, крикнул толпе:

— Товарищи! Затесавшийся среди нас враг не хочет исправляться! Она не уступает! Точит нож на рабочий класс! Что будем делать?

В ответ толпа сердито загудела.

Конвоировавший учительницу щуплый школьник сказал:

— Она самая упрямая, самая реакционная в нашей школе. Как ни боролись с ней, сколько ни били — не хочет признать свою вину. И сегодня то же! Мы хотели пресечь ее реакционные поползновения, а она ни в какую не уступает!

Бай Хуэй слушала, сердито кусая губу. Перед ней стоял упрямый, на все готовый враг.

Темное лицо учительницы покрылось потом. Ее потерявшие блеск волосы спутались. От застывшего на ее лице выражения муки смотреть на нее было еще тяжелее. Бай Хуэй казалось в этот момент, что в мире нет лица отвратительнее. В сердце ее жарким пламенем полыхала ненависть.

Хэ Цзяньго вырвал у стоявшего рядом школьника винтовку и закричал:

— Сегодня ты у нас наверняка раскаешься!

Он в бешенстве замахнулся винтовкой. Не отшатнись те, кто стоял за ним, наверняка получили бы прикладом по шее. Шумно разрезав воздух, винтовка ударила учительницу по ногам.

Учительница рухнула на землю. Подтянув ноги, она стала потирать руками ушибленные места. Она не закричала, а только сказала Хэ Цзяньго срывающимся от гнева и боли голосом:

— Вы, вы не революционеры, а фашисты!

Бай Хуэй побагровела от захлестнувшего ее приступа ненависти. Шея, уши — все горело.

— Реакционерка! — закричала она. — Ты клевещешь на революцию, ты против революционеров!

— Бей, бей, бей до смерти классового врага! — подхватил Хэ Цзяньго.

Ярость школьников уже нельзя было сдержать. Кое-кто из них с размаху бил оземь деревянными винтовками, да так, что те с хрустом ломались. Хэ Цзяньго по-прежнему размахивал винтовкой над головой. Зажатая среди этих людей, Бай Хуэй выбирала момент для того, чтобы как следует ударить врага. Сзади кто-то потянул ее за рукав, но она не обернулась. Конец ее деревянного ружья врезался в голову учительницы чуть повыше левого уха, у виска. Почти сразу же из этого места полилась струйка алой крови… Еще миг — и другая деревянная винтовка ударила учительницу по плечу.

Из груди учительницы вырвался сдавленный стон. Ее черные глаза широко раскрылись, и ее взгляд задержался на Бай Хуэй. Этот взгляд как будто ничего не выражал. Словно вода в колодце — тусклая, холодная, неподвижная. Потом глаза учительницы закрылись, и голова с глухим стуком упала на землю.

Маленькая школьница рядом с Бай Хуэй невольно воскликнула:

— Убили!

Бай Хуэй словно током ударило.

Она испуганно затряслась, безотчетно отставила ружье. В это мгновение, казалось, все остановилось. Не осталось ничего, кроме тягостного недоумения. Что же случилось? До ее ушей донесся сердитый голос Хэ Цзяньго:

— Она притворяется мертвой! Притворяется мертвой, чтобы помешать нашему движению! Оттащите ее!

Бай Хуэй стояла, не смея пошевелиться, и смотрела, как несколько школьников тащили учительницу, повисшую у них на руках. Школьники медленно волокли ее по земле, словно большой и тяжелый плуг. Ноги учительницы мягко загребали землю. Ступни, врезаясь в почву, издавали режущий сердце шорох и оставляли за собой два неровных, прерывистых следа.

Взгляд Бай Хуэй внезапно упал на дуло ее деревянной винтовки. На нем висела капелька крови размером с горошину — свежей, липкой крови. Она в оцепенении смотрела на нее.

Хэ Цзяньго бросил на нее пронзительный взгляд.

— Что смотришь? Это подвиг, мы должны до конца довести кровавый бой с врагами! — Он повернулся лицом к толпе, поднял над головой деревянную винтовку и звонко закричал: — Товарищи! Боевые друзья! О чем говорит то, что сейчас произошло? Враги не сдались, они по-прежнему бешено сопротивляются. Они идут на любую хитрость, чтобы одолеть нас. Мы должны действовать решительно, нам нельзя отступать. Отступить перед врагом — это позор! Чтобы защитить победу, купленную кровью революционеров, чтобы красные реки и горы никогда не изменили свой цвет, мы должны довести до конца кровавый бой с врагами. Довести до конца кровавый бой с реакционерами всех мастей! Врагов, не желающих раскаиваться, железный кулак революции должен разбить вдребезги!

От долгой речи лицо его раскраснелось, шея вспухла, кадык выступил вперед. Он размахивал руками, как жонглер. Свисток, висевший у него на груди, болтался туда-сюда. Наконец он заговорил на самой высокой ноте:

— Враги точат на нас ножи. А мы? Кровь за кровь, зуб за зуб! Мы ничего не боимся, будем служить делу революции, смело бросимся в кровавый бой. Победа будет за нами! — И он поднял сжатую в кулак руку.

Ко всем вернулась уверенность. Зазвучали лозунги, и в едином порыве поднялись руки, сжимавшие деревянные винтовки. Бай Хуэй тоже подняла винтовку. Сознание своей правоты уже прогнало в ней минутный страх. Теперь на ее побелевшем лице снова царила прежняя холодная и твердая уверенность в себе. Брови, совсем недавно согнутые сомнением, снова взметнулись вверх.

Однако на кончике винтовки еще краснела капля крови, и вид ее тревожил Бай Хуэй. Она повернула винтовку так, чтобы не видеть крови, но ее стало неудобно держать. Возвращаясь в помещение своей роты, она украдкой, словно бы невзначай, потерла дуло винтовки о косяк двери. У нее не хватило смелости оглянуться. Заметил ли кто-нибудь, где осталась та капля крови?

Ночью ей приснился страшный сон.

Со всех сторон ее окружали изуродованные, страшные человеческие фигуры. Среди них была женщина с короткими волосами. Она стояла спиной и не оборачивалась. Бай Хуэй хотела закричать от ужаса и не смогла; ей хотелось убежать, но ноги не слушались ее.

Забравшийся в комнату утренний луч упал ей на лицо и разбудил ее. Она открыла глаза, увидела перед собой белоснежную стену, показавшуюся ей непривычно чистой и светлой. За ней — стул, дверь, стакан, искрящийся солнечными бликами, вешалку, на которой висели зеленая куртка с красной повязкой и свисток. За столиком в коридоре сидел отец. Он завтракал.

Бай Хуэй быстро причесалась, умылась и села напротив отца. Завернув щепотку овощей в лепешку, она принялась торопливо есть. Отец, нацепив очки в черной оправе, читал газету. Словно редактор, правивший статью, он вчитывался в каждое слово, как будто боялся что-то упустить; губы его беззвучно шевелились. Он в упор посмотрел на Бай Хуэй. Бай Хуэй опустила глаза. Этот взгляд напомнил ей вчерашний взгляд учительницы. Она еще не забыла страх, пережитый во сне.

— Ты где была вчера? — спросил отец, не отрывая глаз от газеты.

— Я? — Неужели отец что-то знает?

— Ну а кто же еще? Ты ночью что-то кричала. Я тебя окликнул, хотел разбудить, а ты все кричала. — Отец по-прежнему смотрел в газету.

— Что я кричала?

Отец поднял голову, испытующе посмотрел из-за очков на дочь. Лицо у нее было белым, как грушевый цвет, глаза беспокойно бегали.

— Я не мог разобрать. Что с тобой, малышка Хуэй?

— Ничего. У нас… вчера целый день был митинг. Устала очень.

И, словно боясь, что лицо выдаст ее тайну, отвернулась.

Отец смерил ее взглядом и снова уткнулся в газету.

В последнее время отец все больше молчал. Он и раньше не любил говорить. Весь день пропадавший на работе, он очень редко разговаривал с дочерью. И когда Бай Хуэй пыталась вспомнить какой-нибудь разговор с отцом, ей ничего не приходило на ум. Ведь он и вправду очень мало с ней говорил. Лишь в редкие минуты, когда широкое красное, изрезанное морщинами лицо отца расплывалось в довольной улыбке, отец мог сказать пару фраз: «Ну что, дружок, опять у тебя от прошлого квартала в запасе пара дней!» Или: «Вот здорово! Справили новую чугунную кровать! Малышка Хуэй, ты знаешь, что это такое? Ну, это все равно что… все равно что тебе дали новый автомат! Знаешь, у отца сегодня хорошее настроение, пойдем-ка погуляем!» И они шли куда-нибудь, чтобы хорошенько закусить.

Вот так отец разговаривал с ней. Может быть, он говорил так потому, что дочь сначала была маленькой и беседовать с ней ему было неинтересно?

Потом она подросла, а старая привычка осталась. Все, что она знала об отце, она слышала от его братьев. Даже то, что отца повысили от начальника канцелярии до директора фабрики и что он одновременно стал секретарем, она узнала от посторонних людей. Отец был директором фабрики, где делали кровати. Сначала на ней работали пятьсот человек, потом, как она слышала, семьсот, восемьсот и даже больше тысячи рабочих. Однажды она ходила к отцу на работу. Она увидела высокое здание, в шесть или семь этажей, с задымленными окнами. Внутри оглушительно грохотали машины. Еще там был светлый и просторный зал для собраний и показа кинофильмов. От коллег и друзей отца она знала, что отец добрый, справедливый и достойный уважения человек.

Отец постоянно вычеркивал дочь из своей повестки дня и, только придя поздно вечером домой, узнавал, что она еще не ела, и поспешно принимался за готовку. В такой момент он мог весело улыбнуться дочери и шутливо обругать ее «маленькой должницей». Так он выражал свою любовь к дочери. За многие годы Бай Хуэй не провела с ним вместе и нескольких дней. Все потому, что отец был вечно очень занят. Но каждый год они вместе отмечали годовщину смерти матери. В этот день у отца всегда был очень серьезный вид. На стене под портретом матери он вешал разноцветные шелковые и бумажные ленты. Отец и дочь вместе стояли перед портретом. И каждый раз отец говорил Бай Хуэй: «Не забывай свою мать».

В молодости мама служила нянькой в доме владельца опиекурильни. На теле ее так и не зажили шрамы от хозяйской плетки. В армии, воюя против японских захватчиков и гоминьдановских реакционеров, отец и мать познакомились, полюбили друг друга, поженились. Когда их часть ушла на юг, за Янцзы, мать, ожидавшая ребенка, осталась работать в партизанском госпитале. Как только окончилась война, отец вернулся за матерью. Товарищи из партизанского госпиталя со слезами на глазах передали ему двухмесячную девочку и зеленый мешочек: за четыре дня до возвращения отца мать убило вражеским снарядом. Младенцем этим была Бай Хуэй. В мешочке были мамины вещи: кое-что из одежды, старенькая, потерявшая несколько зубьев бамбуковая гребенка и букварь. В те времена люди не имели состояния, да и не нуждались в нем. Самым драгоценным из этих вещей была мамина фотокарточка, вложенная в букварь. Если бы не эта фотография, Бай Хуэй так и не узнала бы, какой была ее мать.

Отец увеличил фотографию и вложил ее под стекло. Оригинал был очень старым, изображение на нем потускнело и стерлось, кое-где виднелись царапины. После того как его увеличили, черты лица немного расплылись, словно окутались легкой дымкой. Но глаза у мамы были такие же ясные и большие. С фотографии она спокойно смотрела как бы через дымку времени на своих родных. Бай Хуэй не могла забыть мать. Она верила, что хорошо понимает ее, погибшую, мало виденную. Она знала, кому та посвятила всю свою жизнь! И кто отнял ее. У нее была счастливая семья, она могла стать такой прекрасной матерью! Кто отнял у нее жизнь? Страшный старый мир и классовые враги!

Фотография мамы вначале висела в комнате отца. В день, когда Бай Хуэй поняла, что значит для нее мать, она сама перенесла фотографию к себе в комнату.

Ее любовь и ненависть были четко разграничены, она никогда не сомневалась. И отец ей доверял, ведь она всегда была одной из лучших учениц в классе и школе. Два раза в год она показывала отцу дневник, испещренный красными оценками «пять». Показывала она дневник и фотографии матери. Она все делала по совести!

Отец был во всем доволен дочерью. По своему обыкновению он прятал свою любовь к ней под покровом молчания и даже отчужденности. Бай Хуэй привыкла к такой манере отца и невольно сама переняла ее. Она и отец были подобны большой и маленькой жемчужинам, похожим друг на друга как две капли воды. Только большая жемчужина была плотная и немного мутная, а маленькая жемчужина была чистая и прозрачная и вся светилась, как хрусталь.

Она была очень уверена в себе и не любила выказывать свои чувства. Она стремилась все сделать и решить сама и среди товарищей по учебе держалась немного особняком. С малых лет Бай Хуэй, не в пример другим девочкам, не любила петь и прыгать, вечно была очень серьезной и бесстрастной. Отец тоже отличался сосредоточенностью. В этой семье из двух человек многое делалось без слов, каждый занимался своим делом, но царила спокойная и дружная атмосфера.

Но вот пришла культурная революция, и настроение в семье изменилось. В ней по-прежнему молчали, но это уже было другое молчание.

Придя вечером домой, отец тут же скрывался в своей комнате. Долгими часами он думал в одиночестве, много курил и кашлял до глубокой ночи.

Вокруг начали разоблачать клику стоящих у власти. Отец был из тех, кто стоял у власти, как быть с ним? В последнее время коллеги стали редко заходить к отцу, да и посторонние что-то перестали о нем говорить. Бай Хуэй однажды спросила отца:

— Как у тебя дела? Там у вас есть дацзыбао?

На лице отца разгладились морщины, и оно приняло добродушный вид.

— Дацзыбао? Это лучшее средство смыть с себя грязь, без них не обойтись. Есть, конечно!

У Бай Хуэй отлегло от сердца. Она так верила отцу! Он все делает правильно. И верно, тот, кто живет не для себя, должен смотреть широко на вещи и приветствовать всякую критику. Не поговорить ли ей с отцом?

В последнее время борьба со стоящими у власти разгорелась вовсю. Так было и в школе Бай Хуэй. Девушка больше не решалась расспрашивать отца и узнавать его настроение. Ей никак не удавалось поговорить с ним. Обычно отец приходил очень поздно, молча ужинал, скрывался в своей комнате и сидел в облаке табачного дыма. Так жизнь у них шла порознь и все же на один лад. Она уходила изменять жизнь других, другие приходили изменять жизнь ее отца. Но она верила, что так и надо, хотя на душе у нее стало неспокойно.

Сейчас она думала: «Пришлось ли отцу сносить побои? Его нельзя бить. Потому что он совсем не такой, как та учительница. Отец — настоящий революционер, а та учительница — враг».

Она не чувствовала вкуса еды. Воспоминания о вчерашнем дне беспокойным червячком шевелились в ее душе, и она не могла отогнать их. Нет, этот червяк выест ей всю душу! Такого с ней еще не бывало. И сказать об этом не скажешь, и не сказать тяжело.

— Папа, как, по-твоему, надо поступать с врагом?

Глаза отца за очками округлились. Таких вопросов дочь еще не задавала. Неужели в жизни она слишком рано узнала ответы на все вопросы, а теперь ей приходится обдумывать все заново? Или ей открылось нечто новое? Отец ничего не сказал.

— Папа, что раньше делали с врагами, которые попадали в плен?

— Ты знаешь, дочка. У партии был твердый курс!

— А если он упорствовал, что с ним делали? Били?

— Бить?! Это не политика партии, не политика председателя Мао! — Отец вдруг вскипел, что с ним бывало редко. Бросив очки на стол, он поднялся, сделал несколько шагов и яростно тряхнул головой. — Только враги били пленных! Они были слабы, поэтому они лгали, боялись правду говорить и не могли правдивым словом убедить людей! Я… как-то в бою взял в плен вражеского солдата. Командир роты услыхал от других пленных, что тот был из бедных крестьян, и приказал мне дать ему работу. Я пошел к нему, а он уперся, не стал меня слушаться. Я разозлился, дал ему оплеуху. Ротный обругал меня, сказал, что я нарушил закон, велел мне быть с пленным помягче. Вот я и стал ходить к нему и все говорил, говорил с ним. И что ты думаешь? Все-таки перевоспитал его! Вот тогда только я понял, что такое революция. Нужно не просто убивать врага на поле боя, главное — победить вражескую идеологию, а это куда труднее. Потому что вражеская идеология гнездится не только среди врагов. Тот перевоспитанный мной пленный вступил в народную армию, служил со мной в одном взводе. Он понял, кто его настоящий враг. Поэтому и в бою дрался смело, имел заслуги. Я дал ему рекомендацию для вступления в партию… Конечно, сейчас из-за этого кое-кто говорит, что я пустил в партию врага. И еще… — Он осекся, словно гнев, теснившийся в его груди, не дал ему говорить. Не договорив фразы, он кончил: — В революции нужно сначала отделить врагов от своих, и еще нужно отделить истину от лжи. Враги и мы, истина и ложь… вот что нужно разделить, рано или поздно четко разделить!

Впервые отец произнес перед дочерью такую длинную речь. Видно, в его душе накопилось много слов.

Отец поднял руку, взглянул на часы, поспешно схватил очки и надел на голову старую военную фуражку. В последнее время эта фуражка стала отцу немного велика.

— Ну, я пошел. Пора на работу.

Отец ушел. Его слова словно сломали какую-то преграду в мыслях Бай Хуэй.

Лучи солнца продвинулись от светлой спальни к темному коридору и постепенно стали опять отступать.

Бывает, что вопросы помогают вырасти, повзрослеть сразу на много лет.

В дверь постучали. Она открыла. За дверью стояла толстая девушка с большими круглыми глазами. Левый глаз у нее чуть-чуть косил; аккуратно уложенные волосы отливали матовым блеском, гребенка в волосах сидела чуть-чуть неровно. На девушке была зеленая военная форма, через плечо был перекинут солдатский вещевой мешок.

— Ну что? Не узнаешь? Спишь еще! — сказала она со смехом.

— А, Инъин, заходи…

Девушку звали Ду Инъин, она и Бай Хуэй были одногодки, поэтому оказались в одной роте, но в разных взводах. Отец Ду Инъин служил в армии, был комиссаром полка. Четыре года назад она вместе с отцом приехала в этот город. В школе она попала в один класс с Бай Хуэй, сидела с ней за одной партой. Жили девушки тоже по соседству и очень сдружились. Ду Инъин была доброй, легкомысленной, уступчивой и не любила много думать. Из-за того, что она с детства страдала болезнью сердца, родители чересчур опекали ее, и она жила не ведая забот. О всех своих делах она рассказывала Бай Хуэй и просила ее совета. Бай Хуэй тоже рассказывала ей про свои дела, но не интересовалась ее мнением. Она говорила с подругой лишь после того, как уже сама приняла решение.

Ду Инъин сказала Бай Хуэй, что Хэ Цзяньго просит ее поскорее прийти в школу, сегодня утром опять будет большой митинг.

Они вышли на улицу. Бай Хуэй плотно сжимала свои тонкие губы. Ду Инъин, широко раскрывая рот, возбужденно рассказывала про Хэ Цзяньго. Она завидовала ораторским способностям Хэ Цзяньго и очень жалела, что сама не была такой речистой и в споре не умела сразу найти нужных слов; иногда она точно знает, где истина, а не может это выразить; а бывает и так, что она понимает свою правоту слишком поздно…

— Инъин! — Этот окрик, казалось, должен был пресечь бесконечные рассуждения собеседницы Бай Хуэй.

— А?

— Ты как думаешь, надо или не надо бить классового врага?

— Бить? Надо! А ты как думаешь?

— А надо бить его до смерти?

— Да как его забьешь-то до смерти? — ответила со смехом Ду Инъин, нисколько не задумавшись.

Бай Хуэй легонько стукнула Ду Инъин по руке и сердито сказала:

— Эй! Ты не ответила на мой вопрос!

Тут Ду Инъин сообразила, что с ее подругой творится что-то неладное. Непонятно почему ей вдруг стало не по себе. Вчера они не виделись, и она даже представить не могла, отчего Бай Хуэй так расстроилась.

Они подошли к школе. Во дворе школы шел митинг. Президиум размещался на высоком кирпичном помосте. Раньше на уроках физкультуры учителя показывали упражнения, стоя на этом помосте. Теперь помост застелили тканью, над ним повесили красный флаг и огромное полотнище. На полотнище крупными иероглифами было написано: «Собрание красных охранников школы Хунъянь по критике преступных действий контрреволюционных, ревизионистских элементов и поганой нечисти». Под помостом стояла толпа учащихся, сплошь одетых в зеленую военную форму. В воздухе стоял пронзительный свист металлических свистков, человеческой речи почти не было слышно. По краям площади выстроились школьники с красными повязками и деревянными винтовками…

Собрание проходило очень торжественно. Все стояли с важным видом, никто не улыбался. Школьники напоминали бойцов перед боем, ловивших еще не ощутимый запах пороха. С некоторых пор Бай Хуэй уже привыкла к этой атмосфере, и все же, когда она окуналась в нее, сердце ее всякий раз невольно начинало биться сильнее.

Она нашла свой взвод. Заместитель командира взвода Ма Ин — маленькая, хрупкая девушка — уже построила бойцов. Бай Хуэй встала позади и стала перешептываться с Ма Ин и другими школьницами. Никто и словом не обмолвился о вчерашнем происшествии.

Хэ Цзяньго решительно вышел из толпы, он еще издали разглядел Бай Хуэй.

— Бай Хуэй, иди сюда вести сегодняшнее собрание!

Хэ Цзяньго и Бай Хуэй — самые волевые среди учащихся.

— Нет, нет, веди ты! — отнекивалась Бай Хуэй.

Горящие глаза Хэ Цзяньго впились в осунувшееся лицо Бай Хуэй.

— Тебе нездоровится?

— Ага!

Хэ Цзяньго сразу понял, что дело тут еще в чем-то, и сказал:

— Ну ладно. Я буду вести!

На помосте выросла долговязая фигура Хэ Цзяньго. Звонким металлическим голосом он объявил собрание открытым, словно дал сигнал в атаку. Люди, выбранные объектами для критики, в сопровождении конвоиров с деревянными винтовками один за другим поднимались на помост под оглушительные крики толпы. На помосте они встали плотной кучкой. Сгорбившись, понурив головы и опустив руки, они жались друг к другу, как склоненные над рекой ивы. Они знали, что сейчас на них хлынет поток обвинений, брани и попреков.

Но вот на помост взобрался, опираясь на костыль, хромой юноша. Его обвинение накалило страсти до предела.

Раньше он был знаменитым среди школьников города чемпионом по прыжкам в высоту. Он обвинил учителя физкультуры Ли Дуна в том, что тот соблазнял его званиями «лидер спортивного движения», «чемпион», «обладатель кубка», что он вскружил ему голову обещаниями славы. Он сказал, что Ли Дун, «словно черт», с утра приходил к нему домой и звал тренироваться. В конце концов он выбился из сил и сломал себе ногу. Нога срослась неправильно, и он остался на всю жизнь калекой.

— Это все он, он. — Опираясь на костыль, юноша тыкал пальцем в стоящего перед помостом высокого широкоплечего мужчину и с ненавистью в голосе говорил: — После того как это случилось, он еще лицемерно прибегал ко мне домой, лил слезы. Но он обманывал меня. Теперь-то я его раскусил. Крокодиловы это были слезы! Он отравлял меня буржуазным ядом почетных званий и наград. Он испортил мне жизнь, отнял у меня ногу, отнял молодость! Пусть он за все заплатит!

Нога, одна нога!

Негодование переполнило собравшихся. Раздались гневные возгласы, сжатые в кулак руки замелькали над толпой, словно гребешки волн на поверхности бушующего моря.

Бай Хуэй тоже подняла вверх свой крепкий белый кулачок. Она выкрикивала угрозы и жалела, что не может полететь, как пуля, и сразить злодея. Она кричала и кричала, находя в этом какое-то неизъяснимое удовольствие.

Тут стоявший неподалеку школьник закричал:

— Убить его!

Бай Хуэй вздрогнула. Повернув голову, она посмотрела, кто это кричит. Возбуждение, написанное на лице того школьника, передалось ей.

— И вправду надо убить его, — сказала ему Бай Хуэй.

— Еще бы! Такой злодей! Убить его!

— Убить его! Убить его! Убить его!..

Бай Хуэй стала кричать, и те, кто стоял вокруг, подхватили ее крик, как будто эти два слова лучше всего могли выразить их чувства. Она кричала так, что чуть не сорвала голос. Но от этого истошного крика ей вдруг стало легче. Она почувствовала, что сил у нее прибавилось и в жилах свободно бежит кровь.

Собрание окончилось. Она вышла за ворота.

— Бай Хуэй!

Ее догнал Хэ Цзяньго. Вид у него был довольный, на лице горел румянец. В руке он держал свернутую в трубочку бумагу, на груди болтался свисток.

— Ну, как тебе сегодняшнее собрание?

— Хорошо!

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Хэ Цзяньго, пронзительно глядя на Бай Хуэй.

Бай Хуэй вдруг стало страшно, и она опустила голову.

— Хэ Цзяньго…

— Что такое?

— Я не из-за того отказалась, что чувствовала себя нездоровой…

— Я знаю.

Бай Хуэй совсем смутилась. Их глаза встретились, и взгляд Бай Хуэй, словно преследуемый коршуном заяц, заметался, не зная, куда спрятаться.

— Мне что-то не по себе, — робко прошептала она.

— Из-за той нечисти, которую побили вчера?

Бай Хуэй растерянно кивнула головой, молча восхищаясь проницательностью Хэ Цзяньго.

— Ты сочувствуешь ей? — спросил Хэ Цзяньго.

— Нет, она классовый враг. Я ее ненавижу! — уверенно ответила она.

— Ты испугалась? Из-за того, что увидела кровь?

— Нет, не поэтому… — сказала она, снова пытаясь разобраться в том, что же произошло с ней за этот день.

— Ты считаешь, мы поступили неправильно?

— Я… я не знаю.

— Нет, Бай Хуэй, я должен тебе открыть глаза! Тебя, видно, сбивает с толку правоуклонистская консервативная идеология, буржуазный взгляд на человека! Оно и понятно: сколько лег всякие мерзавцы отравляли нас этим духовным ядом! Они хотели сломить наш боевой дух, расстроить наши ряды. Превратить нас в стадо баранов, готовых послушно идти под нож! Ты ведь слышала, как только что обвиняли Ли Дуна! О чем это говорит? Это говорит о коварстве и злобе классовых врагов. Пусть у них в руках нет ножей и винтовок, но ведь их идеология опаснее ножей и винтовок! Что же нам, расшаркиваться перед ними, что ли? Революция — это великий бой, великая буря, тут уж приходится пускать кровь и сносить головы! — Он явно вошел в раж. Резко взмахивая худыми руками, словно отгоняя мух, он, не помня себя, пронзительно заорал: — Революция — это необычное время, в ней нет места правилам и законам! К черту все это! В такое необычное время даже законы могут защитить врагов, могут стать щитом, за которым укрываются враги. А твой отец? Чем он сейчас воюет с врагами — законом или силой? Только революционное насилие может сокрушить контрреволюционное насилие. Мы должны в полный голос провозгласить: «Да здравствует красное насилие! Да здравствует красный террор!» Ты не должна бояться слова «террор»; пусть его боятся враги. И если они будут его бояться, это замечательно, это значит, что они ощутили силу революции! Ты должна радоваться этому! Революционер должен насаждать страх перед революцией!

Они стояли посреди улицы, вокруг сновали люди, но они не замечали этого. Бай Хуэй про себя подумала, что Хэ Цзяньго и вправду выдающийся оратор. Произнося речь, он никогда не запинался. И всякий раз, когда их записывали, получалось очень складно и красиво. В нем было так много огня, он так умел убеждать, что мог бы увлечь любого, мог бы зажечь даже камень. Когда Хэ Цзяньго говорил, что они «должны положить головы, должны отдать кровь для защиты революции, защиты ЦК партии и председателя Мао», сердце Бай Хуэй радостно трепетало в ответ. Она не пожалела бы жизни, чтобы доказать свою верность партии и председателю Мао.

— Ну а ты? Бай Хуэй… — Он сдержал готовые было сорваться с языка упреки и только строго сказал: — Посмотри-ка на себя!

Он больше не стал ни о чем допытываться у Бай Хуэй. Потому что он уже увидел, как загорелись глаза Бай Хуэй.

Невидимая ссадина в душе Бай Хуэй исчезла, как грязь, смытая с лица. У нее стало спокойней на сердце.

Ворота парка уже давно были сплошь заклеены студенческими дацзыбао. Дацзыбао сообщали, что здесь был «райский уголок для праздных барчуков и белоручек, тихая гавань для прячущихся от революции классовых врагов, теплица, в которой произрастают буржуазные настроения…». Огромные иероглифы на белых листах дацзыбао трубили о «великих победах». Тут же было наклеено объявление о запрете парков «на все времена».

Вчера был государственный праздник. Учащиеся и рабочие пришли сюда, чтобы провести праздничный митинг. Кто-то сказал:

— Вот мерзавцы! И почему это рабочим нельзя заходить в парк?

Ворота парка легко отворились. И срок действия распоряжения о запрете парков истек.

Второе октября. Погода стоит ясная и теплая. Ребята из роты Хэ Цзяньго отметили государственный праздник, а потом разошлись кто куда. Бай Хуэй и еще несколько девушек из ее класса отправились кататься на лодках. Грести никто из них не умел, орудовать веслом им вскоре надоело, и лодки покачивались на воде недалеко от берега.

От нечего делать девушки затеяли веселую возню — толкали чужую лодку и обливали водой подруг. Ду Инъин уже сильно намочила одежду своей соперницы. Простояв полдня на торжественном собрании, они теперь от души смеются. Только Бай Хуэй не смеется — она в одиночестве сидит на корме лодки, свесив босые ноги в прохладную осеннюю воду.

Дела у отца шли все хуже. У себя на фабрике он уже провел более десяти проверок. Выступил с суровой самокритикой, осудил ошибки, допущенные в работе. Рабочие сочли, что он говорил правдиво, послужной список у него был безупречный и его надо оставить на посту директора. Но нашлись люди, которые не переставали нападать на отца, не хотели прощать ему его недостатки и ошибки, нашли недочеты в проверках, проводившихся отцом, заявляли, что на фабрике отец является представителем ревизионистской линии», «неисправимым сторонником идущих по каппути», «членом злодейской черной банды» и что его непременно нужно сместить. Они даже называли отца контрреволюционером и повесили дацзыбао с этим обвинением на воротах фабрики и его дома. Бай Хуэй и негодовала, и тревожилась. Она боялась, что соседи, друзья, товарищи по школе, да и просто прохожие и впрямь сочтут отца контрреволюционером. Она стала бояться заходить к соседям и даже в школу ходила не каждый день. Ведь ясно, что отец — старый революционер, зачем же врать, что он против революции? До предела возмущенная, она написала заявление в поддержку отца. В заявлении она рассказала о славном прошлом ее отца и матери. Ей хотелось повесить это заявление на дацзыбао, висевшее у ворот дома, и еще ей хотелось пойти поговорить с теми людьми. Но отец вскипел, отругал ее и сказал, что такая торопливость только навредит. Никогда еще отец так не сердился на нее. Казалось, он излил на нее все раздражение, скопившееся в душе. Бай Хуэй покорно разорвала заявление и всю ночь проплакала…

А в классе Бай Хуэй произошел раскол. Та коротышка Ма Ин, заместитель командира взвода, считала, что в их роте Хэ Цзяньго изменил выдвинутым им прежде принципам «бить по лицу — это чересчур», «рукоприкладство не соответствует указаниям председателя Мао». До начала движения, когда Хэ Цзяньго был заместителем секретаря школьного комитета комсомола, Ма Ин входила в состав комитета и одно время была даже секретарем. Хэ Цзяньго имел большой талант организатора, да и к школе относился как к родному дому, поэтому Ма Ин очень его уважала и доверяла ему. Это отмечал и сам Хэ Цзяньго. Теперь же он пропускал мимо ушей упреки Ма Ин и сам назвал ее «маленьким генералом, нападающим на революцию» и «адвокатом нечисти». Между ними произошел разрыв. Ма Ин больше никаких дел в школе не поручали. Бай Хуэй приняла сторону Хэ Цзяньго, потому что Хэ Цзяньго казался ей вдохновенным и искренним бойцом революции. Однако слова Ма Ин разбередили ее душу. Зарубцевавшаяся было рана снова потихоньку заныла.

Она сидела в качающейся лодке. Вокруг звонко смеялись подруги, но она ничего не слышала и неподвижно, глядела на мерцающую полоску света, белевшую посредине озера.

Ду Инъин совсем забрызгала водой свою соперницу. Та со смехом сдалась. Ду Инъин собралась было прыгнуть в соседнюю лодку, чтобы утешить вымокшую соперницу, но в последний момент испугалась. В растерянности она зашаталась, потеряла равновесие, но упала не в воду, а в соседнюю лодку. Лодка резко накренилась — стоявшие в ней девушки попадали на дно. А вот корма, где прежде сидела Бай Хуэй, оказалась пустой.

— О-ой, Бай Хуэй вывалилась!

— Спасите!

Из воды вынырнула черная голова и белая рука Бай Хуэй. Рука судорожно искала, за что бы уцепиться, но тут же ушла под воду, словно кто-то утянул ее вниз. Бай Хуэй не умела плавать. Девушки в лодке, как на грех, тоже не умели плавать и стали истошно звать на помощь. Ду Инъин громко заплакала…

И тут какой-то человек на берегу бросился в воду. Лодки, к счастью, находились недалеко от берега, а человек словно не плыл, а летел на крыльях, оставляя за собой пенистый след. Он быстро подоспел к месту происшествия, нырнул. И вот уже спаситель приподнял голову Бай Хуэй над водой, а девушки подхватили ее под руки и втащили в лодку. Человек тоже влез в лодку.

Бай Хуэй была в сознании. Вся промокшая, она уселась на корме и, смахнув висевшие на ресницах капли, вгляделась в того, кто ее спас.

Это был высокий юноша, с виду ничем не примечательный, но крепко сложенный. Смуглое лицо, толстые губы, над верхней губой пробивается редкий пушок, глаза очень черные, но не горящие, как у Хэ Цзяньго, а глубокие и задумчивые. Парень сел напротив Бай Хуэй. От воды, стекавшей с брюк, под его ногами образовалась лужа.

— Ну, как ты? — спросил он Бай Хуэй.

Бай Хуэй замотала головой:

— Ничего страшного.

— Когда придешь домой, выпей побольше теплой воды с сахаром, и все будет в порядке. Подведите лодку к берегу, мне надо идти, — обратился он к девушкам.

Девушки принялись грести к берегу, осыпая спасителя Бай Хуэй благодарностями. Бай Хуэй молчала. Разве можно было высказать то, что происходило в душе? Ведь этот человек спас ей жизнь!

Девушки стали спрашивать юношу, где он работает, как его зовут. Тот отвечал с улыбкой, будто недавнее происшествие было для него делом самым обычным.

Юноша снял туфли, вылил из них воду в озеро, а потом досуха отжал куртку. Девушки наперебой предлагали ему свои куртки. Он отказывался, но в такой мокрой одежде домой тоже не очень-то пойдешь. Пришлось ему уступить. Ду Инъин сняла с себя свою военную куртку и, оставив себе нарукавную повязку, отдала ее юноше. Эта куртка была Ду Инъин очень велика, а ему была как раз. Ду Инъин спросила:

— Где вы живете? Как вас зовут? Куда мне зайти за курткой?

— Я живу на улице Хэкоудао, дом тридцать шесть. Зовут меня Чан Мин. — Но тут же добавил: — Не надо приходить. Я сам ее принесу.

— Нет, нет, лучше я зайду! — вежливо ответила Ду Инъин.

— Нет! — решительно сказал Чан Мин, давая понять, что не примет никаких возражений. — Я завтра выхожу в ночную смену и сам к вам зайду. Вы из какой школы?

— Из средней школы Хунъянь, бывшей пятьдесят пятой школы. Меня зовут Ду Инъин, а мою подругу — Бай Хуэй.

Чан Мин посмотрел на Бай Хуэй, и Бай Хуэй не отвела глаз. На ее белом лице по обыкновению не было улыбки, только покрасневшие от воды глаза светились благодарностью.

Лодка причалила к берегу. Чан Мин выпрыгнул на берег и помахал зажатой в руке мокрой одеждой.

— Ну, до свидания! Завтра занесу вам куртку, — крикнул он и зашагал к выходу.

— До свидания! — крикнули ему девушки. Бай Хуэй встала и проводила его благодарным взглядом, пока он не скрылся за низкими деревьями, оголенными осенним ветром.

Едва девушки вышли на берег, как вокруг них собрались люди. Они только что своими глазами видели, как Бай Хуэй упала в воду, а юноша храбро спас ее.

— Ну и попала же ты в переделку! — сказал Бай Хуэй один пожилой мужчина с густой бородой. — Это озеро — котлован. Ты понимаешь, что такое котлован? Все равно что котел. Кто в него упадет, тут же уходит вниз. А в середине глубина четыре-пять чжанов и дно в водорослях. Если туда провалиться, не то что тебе, но и опытному пловцу не выплыть. Твое счастье, что этот парень вытащил тебя!

Бай Хуэй подняла голову: вдали, на дамбе, плотно засаженной зелеными ивами, медленно удалялась фигура юноши.

На следующее утро Бай Хуэй сама пришла к воротам дома тридцать шесть по улице Хэкоудао. Она по-прежнему была в своей зеленой форме, но без фуражки, на затылке ее красовался блестящий гребень.

Это был старый трехэтажный особняк. Полуразвалившиеся, заржавленные ворота перед ним были широко распахнуты, и ни открыть, ни закрыть их было невозможно.

По восточной стене дома карабкался зеленый тигр, вытягивая похожие на мячики лапы. Осенние ветры перекрасили эти мячики в красный цвет. Вокруг окон ветки были обрезаны, и в листве темнели прямоугольные проемы, в глубине их тускло поблескивали стекла.

Двор был большой и тихий. На большей его части царила прохладная тень. К стене дома были прислонены несколько велосипедов. Подметенную землю устилали тополиные листья. У ворот растрепанная старушка топила печку. Из длинной трубы в небо поднимался густой белый дым, превращаясь на солнце в прозрачный туман.

— Бабушка, у вас тут живет человек по имени Чан Мин?

— Как ты сказала? Чан?.. — Старушка наклонила ухо и глухим голосом сказала: — Чан Мин? Нет у нас таких.

— Ведь это дом тридцать шесть по улице Хэкоудао? Он сказал, что живет здесь. Его зовут Чан Мин.

— Нет здесь таких. Я живу тут сорок лет и не слыхала про такого. Может, его зовут Цан? Так их семья вот уже десять лет как переехала! Нет у нас таких. Ты, видно, имя перепутала.

Бай Хуэй очень удивилась. Но тут к ним подбежала смышленая на вид девочка лет десяти. Она играла поблизости и слышала разговор Бай Хуэй со старушкой.

— Эй, бабушка, ну и бестолковая же вы, — крикнула она. — Разве того человека, который въехал на днях, не звать Чан?

— И верно! Ну ты погляди! Даже такие пигалицы говорят, что я бестолковая! — засмеялась старушка. — И верно, его зовут Чан. Одинокий парень, высокий такой, верно? Как войдешь в дом, поднимись по лестнице до самого верха. Он в самой верхней комнате и живет.

Если смотреть отсюда на окно той комнаты, то кажется, что ее вот-вот смахнут мячики лап карабкающегося по стене тигра. Наверное, кладовка для всего дома.

На верхнем этаже от лестницы шли два коридора, а прямо напротив находилась низкая дверь. У двери валялись сломанные палки, старые цветочные горшки и прочая рухлядь. Еще там была жаровня с толстым слоем золы, покрытой зелеными листьями. Видно, здесь, под самой крышей дома, действительно устроили кладовку. Бай Хуэй постучала в дверь.

— Кто там? — откликнулся за дверью еле слышный голос.

— Я ищу товарища Чан Мина.

— Входите, дверь не заперта.

Бай Хуэй толкнула дверь, и та отворилась. Она вошла. В комнате было темно и тихо, как в пещере. Окно скрывали плотные шторы, но сквозь просвет в них в комнату врывались яркие лучи, падавшие прямо на лицо Бай Хуэй.

— А, это ты. Я должен вернуть тебе куртку. Извини, у меня температура, заставил тебя прийти. Одежда на вешалке, возьми сама! — Голос Чан Мина раздавался где-то совсем рядом с ней.

Бай Хуэй сделала два шага вперед, миновала солнечные лучи и увидела, что Чан Мин лежит на кровати, накрывшись тонким одеялом.

— Садись. Вот стул.

Бай Хуэй присела. Стул был отделен от кровати маленьким круглым столиком. На нем стояли стакан, ваза, валялись какие-то клочки бумаги, обертка из-под лекарства, книга и старенький термос.

Щеки юноши пылали, глаза тоже покраснели, взгляд их был тяжел и мутен, прядь волос прилипла к вспотевшему лбу. Бай Хуэй заметила на столе градусник и поднесла стеклянную трубочку к глазам. Серебристый столбик тянулся до отметки 40°.

— Ой, какая у тебя высокая температура! Я пойду вызову врача.

— Не надо… Я тут выпил лекарство.

— Нет, так нельзя. Ты должен пойти в поликлинику.

— Ничего страшного. У меня всего-навсего простуда. Температура спадет, и все будет нормально. — Он вяло помахал высунутой из-под одеяла рукой. Видно, он не любил никого утруждать.

Бай Хуэй взглянула на пачку таблеток, лежавшую на столе. Это был анальгин.

— У тебя есть еще какое-нибудь лекарство?

— Это тоже хорошее. Хватит и его!

— Я скоро вернусь. — Бай Хуэй вскочила со стула и исчезла за дверью.

Прибежав домой, Бай Хуэй схватила деньги и помчалась в аптеку.

— Какое есть лекарство от простуды, чтобы быстро сбить температуру? — запыхавшись, спросила она и навалилась на стеклянную витрину, словно хотела туда залезть.

Продавец стал перечислять ей названия отечественных и зарубежных лекарств.

— Дайте мне все, только анальгина не надо! — сказала она.

Бай Хуэй заплатила деньги, повернулась и выбежала на улицу. Продавец удивленно посмотрел вслед убегавшей девушке.

— Странно! — сказал он другому продавцу. — Я видел, как покупают подряд все сорта печенья, но чтобы так покупали лекарства, еще не видывал! — И он рассмеялся.

Бай Хуэй и вправду зашла купить печенье. Она купила еще большой сверток отборных груш и яблок. Вернувшись в дом Чан Мина, она вы́сыпала покупки на круглый столик перед его кроватью.

— Ты… — Чан Мин выглядел взволнованным.

— Сначала выпей-ка лекарство! — Бай Хуэй взяла термос, но тот был пуст. — Где тут горячая вода?

— Я обычно прошу у соседей.

Бай Хуэй ничего не сказала. Во дворе она раздобыла кувшин горячей воды у той старушки по фамилии Чжан. Вернувшись к Чан Мину, она вытащила купленные ею таблетки.

— Сначала выпей аспирин, быстрей.

Чан Мин в ответ засмеялся. Но по его смеху чувствовалось, что он растроган искренним волнением гостьи. Он выпил лекарство и улегся, заложив руки за голову.

— Ты вчера простудился, бросившись в воду, — сказала Бай Хуэй.

— Нет. Я простудился оттого, что ночью не закрыл окно.

Бай Хуэй подумала, что он говорит неправду, ведь вчера в лодке он говорил, что пойдет работать в ночную смену, значит, он не мог в эту ночь спать дома.

После этого оба замолчали. Они еще слишком мало знали друг друга. Бай Хуэй высыпала на стол фрукты и принялась мыть их.

— Не нужно ли послать записку твоим родным?

— У меня никого нет, я совсем один.

Бай Хуэй растерянно посмотрела на него.

— Я был единственный сын, рано потерял отца и мать. — Он помолчал и добавил: — Меня дядя воспитал, а два года назад он тоже умер.

Бай Хуэй аккуратно вымыла фрукты, положила их на блюдо, рассказала, как принимать лекарства, и собралась идти домой.

— До свидания! — сказала Бай Хуэй, стоя в дверях.

— Тебе не надо больше приходить. Я завтра поправлюсь и сразу пойду на работу.

Бай Хуэй промолчала и вышла, опустив голову. Когда она ушла, Чан Мин увидел, что военная куртка по-прежнему висит на вешалке.

Солнечный луч перебрался к стоявшему у его кровати круглому столику. Свежие, вымытые красные яблоки блестели на солнце и распространяли душистый запах. На чистом листе бумаги были разложены белые таблетки. Только что ушедшая девушка с бесстрастным лицом оставила в его сердце первый, но памятный след.

Если бы Бай Хуэй снова посетила Чан Мина, когда тот был уже здоров, она забрала бы куртку Ду Инъин, и на том бы дело кончилось. Но случилось так, что Чан Мину стало еще хуже, простуда перешла в воспаление легких, Бай Хуэй вызвала врача, который делал Чан Мину уколы, и стала каждый день приходить ухаживать за этим одиноким юношей.

Узнав больше о жизни своего нового знакомого, она обнаружила, что одиноким людям всюду приходится тяжело: за такими людьми некому присмотреть, им не с кем разделить житейские обязанности. И Бай Хуэй всячески помогала ему, помогала терпеливо, усердно и от чистого сердца. Чан Мин пытался протестовать, а когда он был не в силах остановить девушку, то лишь беспомощно улыбался и оставлял ее в покое.

Бай Хуэй чувствовала, что Чан Мин очень независим. Он как только мог отказывался от услуг, не желая быть в положении человека, который чем-то обязан другим. А Бай Хуэй? Хотя она была безмерно благодарна Чан Мину за то, что он спас ей жизнь, но никогда не заговаривала с ним о своем спасении. Не только потому, что ей не хотелось даже ненароком задеть самолюбие Чан Мина. Губы Бай Хуэй всегда были плотно сжаты, с них никогда не срывались нарочито радушные, лестные другим речи, они никогда не произносили легкомысленных комплиментов.

В этом они были так похожи друг на друга!

Чан Мин проболел больше десяти дней. И хотя молодые люди за это время мало разговаривали, они тем не менее постепенно сблизились. Люди, любящие поговорить, в компании молчунов теряются. А те, кто привык молчать, и без слов понимают друг друга. По тому, как Чан Мин переносил свою болезнь, Бай Хуэй увидела, что он мужественный и волевой человек. Хотя он был еще молод (по его словам, ему шел двадцать третий год), в нем не ощущалось юношеского легкомыслия. У него были сложившиеся взгляды на жизнь, и на вид он казался много старше своих лет. Так было, наверное, оттого, что он рос сиротой. Бай Хуэй очень хотелось побольше разузнать о его жизни, Чан Мин мало говорил о себе. Он сказал только, что работает на тракторном заводе, любит прыгать в высоту, плавать, кататься на коньках и смотреть футбол. Бай Хуэй не стала его расспрашивать, да и какое она имела право совать свой нос в его дела? Она от случая к случаю тоже рассказывала про свою семью. И тоже не любила говорить о том, кем была ее мать. Жизнь матери была для нее свята, она не рассказывала о ней просто так. Ей не хотелось, чтобы отблеск славы ее отца и матери падал и на нее.

Она всегда сидела на стуле, и их разделял маленький круглый столик.

Чан Мин мужественно боролся с болезнью. Его тонкие брови и плотно закрытые глаза чуть заметно подрагивали, пылавшие щеки время от времени вдруг белели, зубы громко стучали, но из груди его не вырвалось даже слабого стона. Только однажды, когда у него был особенно сильный жар, он вдруг в бреду позвал: «Мама», и слеза скатилась по щеке на подушку… Эта картина наполнила сердце Бай Хуэй жалостью. У Бай Хуэй не было матери, но и она, особенно когда болела, тосковала по материнской ласке. А что говорить о Чан Мине, который был совсем один и не имел даже отца!

Видя его страдания, она и сама мучилась. Каждый день, приходя сюда, она надеялась, что Чан Мину стало лучше.

Прошло больше десяти дней, и Бай Хуэй добилась своего. Чан Мин победил свою болезнь: болезненный румянец на его щеках исчез, морщины на лбу расправились — так поверхность озера после долгой бури вновь становится гладкой. На его посветлевшем лице заиграла улыбка, в темных глазах зажглись огоньки. Бай Хуэй вдруг стало казаться, что его глаза что-то скрывают. Ей стало не по себе, сердце ее тревожно забилось. Она невольно стала избегать взгляда Чан Мина.

— Я выздоровел! — сказал Чан Мин.

— Вот как? — Бай Хуэй не подняла головы.

Чан Мин ничего не ответил. Бай Хуэй взглянула на Чан Мина: тот, опустив глаза, разглядывал свои руки, сложенные на груди, пальцы его безотчетно отбивали дробь. Казалось, у него не хватало духу посмотреть в глаза Бай Хуэй. В одно мгновение они снова стали чужими друг другу.

Бай Хуэй поспешно схватила термос и пошла к двери.

— Я пойду за горячей водой.

— Не надо, — сказал Чан Мин.

— Это почему же? — спросила она, не оборачиваясь.

— Утром старушка налила мне чайник, он еще полный!

Только тут Бай Хуэй заметила, что у нее в руках наполненный до краев термос; у нее было такое чувство, будто она раскрыла какую-то тайну этого человека. Сердце ее бешено забилось, щеки залила краска. В ее душе все словно перевернулось, и она не могла выговорить даже самые простые слова.

Вернувшись домой, она принялась разглядывать себя в зеркале. Та девушка в зеркале была совсем не похожа на нее. Она стукнула себя по голове: не надо быть такой дурой!

Придя на следующий день проведать Чан Мина, она уже держалась как обычно. Усилием воли она собрала воедино все растерянное во вчерашнем смятении.

И в глазах Чан Мина уже не было прежней скрытности, он вел себя непринужденно и даже старался быть как можно более непринужденным, говорил он тоже мягко, а если иногда и повышал голос, то не нарочно.

Чан Мин уже начал вставать, но был еще слаб. Он сделал, шатаясь, несколько шагов, что казалось неестественным при его крепком сложении, и был вынужден сесть на стул.

Бай Хуэй решила убрать постель Чан Мина и обнаружила в изголовье несколько старых книг. Перелистала одну из них: обложка оторвана, бумага пожелтела. Она положила книги на стол и сказала:

— Ты еще не сжег эту дребедень?

То был перевод рассказа Джека Лондона «Любовь к жизни». Чан Мин бросил на нее взгляд.

— Дребедень? А ты читала эту книгу?

— Зачем мне ее читать, это же буржуазная книга! — Бай Хуэй была последовательна в своих убеждениях.

— Ну а если я тебе скажу, что и Ленин ее читал?

— Ленин? — Бай Хуэй задумалась, но быстро нашла подходящее объяснение: — Наверное, он читал ее, чтобы критиковать!

— Только чтобы критиковать? Кто так сказал?

— Я думаю, наверняка с целью критики!

— Ну а если я тебе скажу, что Ленин очень любил эту книгу? — спросил с улыбкой Чан Мин. Но улыбка в споре может быть истолкована противником как признак слабости.

— Я… я не знаю. Наверное, она может служить хорошим примером отрицательного пособия… — Бай Хуэй смутилась и замолчала, потом взмахнула рукой, словно желая стряхнуть с себя смущение. — Неправильные буржуазные книги нельзя читать, за старье нельзя держаться, потому что… — И опять замолчала: она считала, что не нуждающиеся в доказательствах истины нет необходимости разъяснять и в защиту их не нужно тратить слов. Ей казалось, что отстаивать свою правоту — признак слабости. — Неправильное не нужно…

— Не нужно? Кто так решил? — Чан Мин тоже увлекся спором.

— Революция! — Произнеся это слово, Бай Хуэй еще больше утвердилась в своей правоте. Кто возразит против этого слова? Им можно сокрушить любого. Она с победным видом переспросила Чан Мина: — Что, неверно?

— Красиво говоришь.

— Что ты хочешь этим сказать?

Спор их принял серьезный оборот. Глядя на белое и холодное, как лед, лицо Бай Хуэй, Чан Мин вдруг тоже заволновался. Десять с лишним дней он видел только заботу и внимание Бай Хуэй, а теперь вот столкнулся с ее упрямством. Если так пойдет дальше, решил он, отношения недолго и испортить. Он заговорил мягче:

— Я приведу тебе один пример. Сказать: «Мы должны уничтожить всех врагов» — это будет верно? Конечно, верно. Я думаю, против этих слов никто не станет возражать. Но как уничтожить врагов? Убить их всех подряд?

Бай Хуэй молчала. Откуда Чан Мину было знать, что его слова больно ранили Бай Хуэй.

— Их убийство можно не считать ошибкой! — выкрикнула она.

— Но ведь будет уничтожено только тело, — продолжал Чан Мин. — На поле боя это необходимо, даже неизбежно, но в борьбе идей…

— Какая разница, враги не имеют права на жизнь!

— А как отличить врагов от друзей?

— Как отличить? — Она спешно подыскала подходящую фразу. — Все, кто против революции, — враги. Враги против революции!

— Что значит «против революции»? Тогда что же такое революция?

— Все равно, тот, кто против революции, — тот и контрреволюционер! Тут надо конкретно смотреть!

— Если… Я вот приведу еще один пример: если один учитель…

Слова Чан Мина, как раскаленное железо, обожгли ее сердце. Она вконец смутилась и поспешила переменить тему:

— Нет, нет, пример с учителем плохой, в нем отсутствует классовая оценка. Ведь есть и революционные учителя, и контрреволюционные.

— А что такое контрреволюционный учитель? — Чан Мин нахмурил брови.

— Использовать учительскую кафедру для того, чтобы сеять буржуазный ревизионизм, пропагандировать идеалы буржуазных специалистов, отравлять молодежь, заниматься реставрацией капитализма, — вот что такое контрреволюция! — выкрикнула она.

В ее глазах бушевало волнение, словно на поверхности озера вздымались водяные валы.

— Значит, учителей тоже надо уничтожить?

— Надо! — Она вдруг заговорила словами Хэ Цзяньго. — В революции нужна великая резня, великая буря, нужно железным кулаком разбить врагов революции! Нужно красным террором загнать врагов в могилу!

Чан Мин вскочил, замахал руками. Его лицо, и без того осунувшееся после болезни, побелело так, что на него стало страшно смотреть. Обычно державшийся с Бай Хуэй дружески и покровительственно, сейчас он почему-то не мог сдержать себя.

— Это не революция! Это фашизм! — крикнул он в лицо Бай Хуэй.

Бай Хуэй вздрогнула: ведь такие же слова произнесла та учительница, но сейчас этот упрек бросил ей не враг, а человек, спасший ей жизнь, свой человек.

Старая рана открылась. Бай Хуэй страдальчески опустила голову…

Чан Мин, прокричав последние слова, тоже замолчал. Ноги не держали его, он одной рукой облокотился на круглый столик, другой закрыл лицо и долго молчал, потом оторвался от стола, медленно прошел в угол комнаты.

— Бай Хуэй! — прохрипел он, будто в горле у него что-то застряло. Он снова осекся и, немного успокоившись, продолжил: — Прости… Я погорячился, наговорил лишнего. Твои слова задели меня за живое… я даже не могу объяснить тебе — почему. Но ты поверь, пожалуйста, что я по-прежнему верю в то, что ты хороший человек. У тебя есть революционный энтузиазм, вера и смелость, но ты все слишком упрощаешь. Извини меня за прямоту: у тебя все мысли составлены из лозунгов, и ты думаешь, что одних лозунгов хватит, чтобы прожить жизнь, а идей марксизма-ленинизма и Мао Цзэдуна, в которые ты веришь, ты ведь толком не знаешь. Делать революцию — это посложнее, чем морить мышей. Если не учиться и не размышлять, а рассчитывать только на энтузиазм и смелость, тогда кажется, что чем громче лозунг, тем он революционнее. Эти лозунги могут оглушить тебя, и ты пойдешь по кривой дорожке… Бай Хуэй, я не хочу тебя учить — этому учит нас история партии. — Он помолчал и заговорил снова: — Я слишком много говорю. Некоторые сочли бы мои слова реакционным резонерством! Для них поднялся уровень воды, и то, что было раньше на виду, теперь оказалось под водой. Нормальное стало ненормальным. Да, я действительно много говорю… Но ты ведь не примешь меня за врага?

Бай Хуэй опустила голову, две короткие косички свесились ей на лицо. У нее мягкие волосы, и косички слегка распушились, словно колоски. Она затеребила край своей курточки.

Потом она встала, попрощалась и ушла, не взглянув на Чан Мина. Вчера она тоже так же ушла, но тогда у нее было совсем другое настроение.

Вчера она была беспечным птенцом. Сегодня она была раненой птицей.

Сотни две школьников, словно табун испуганных лошадей, давясь и толкаясь, высыпали из школы Хунъянь на улицу. За ними следом, крича, бежала еще одна толпа школьников, с деревянными винтовками. Они швыряли вдогонку убегавшим обломки кирпичей, которые мелькали в воздухе, словно саранча, и падали в толпу. Преследуемые бежали что было сил, прикрывая головы руками. Несколько малолетних девочек расплакались и попали в плен к преследователям.

И те, и другие были одеты в зеленую униформу, с красной повязкой на рукаве. На повязках у убегавших было написано: «Красная революционная армия». На повязках у преследователей выделялись два больших желтых иероглифа: «Искупление кровью». Несли они и большое красное знамя с такой же надписью.

В последнее время в движении произошли перемены: среди его участников возникли разногласия по многим вопросам, и повсюду развернулись жаркие дискуссии, повсюду людям все труднее было разобраться в том, кто прав, кто виноват. Мысли путались, и уже не было возможности отличить врагов от своих, истину от лжи. Раскол стал перерастать в разброд, противоборство перешло во всеобщую враждебность. Хунвэйбины тоже не оказались цельным куском металла. На каждом заводе, в каждой школе они разбились на множество мелких групп. Повсюду стали расти, словно весенний бамбук после дождя, разные «организации масс». Все вдруг стало сложно, непонятно, запутанно…

В это самое время Ма Ин вместе с частью школьников создала вне школы свой собственный отряд и назвала его «Красной революционной армией». Они напечатали складывавшийся вчетверо листок, где критиковался ревизионизм и были смешные рисунки. Еще они организовали охрану в центре города и помогали поддерживать порядок. И хотя они были немногочисленны, они имели обширные связи и немалое влияние. Хэ Цзяньго почувствовал себя ущемленным. Он заявил, что люди Ма Ин «обманом вербуют души», и назвал Ма Ин «злодейкой». Сам он создал центральный штаб цзаофаней и назвал его отрядом «Искупления кровью». Он по-всякому бранил Ма Ин, разными способами пытался одержать верх над «Красной революционной армией», но так ничего и не добился. Минул месяц, и страсти накалились до предела. Революционные организации каждого района и учреждения все старались вырвать власть из рук «стоящих у власти». По правилам «захвата власти», существовавшим в те времена, захват власти должен быть совершен совместными действиями всех революционных организаций. Но Хэ Цзяньго не известил «Красную революционную армию» о том, что он самостоятельно захватил власть. И вот сегодня люди Хэ Цзяньго пригласили людей Ма Ин для проведения совместного митинга по случаю «победоносного захвата власти». Члены «Красной революционной армии», лишь придя на митинг, узнали, что Хэ Цзяньго уже захватил власть в свои руки. Им предложили признать этот переворот. Приглашенные, конечно, отказались, началась словесная перепалка. Хэ Цзяньго был к этому готов, прибегнул к силе… «Красная революционная армия» не смогла оказать отпор и была изгнана из школы. Когда ее члены добежали до конца улицы, послышался крик:

— Стойте, друзья! Мы же готовы вступить с ними в переговоры, зачем они применяют силу?

Спасавшиеся бегством бойцы «Красной революционной армии» остановились. А остановила их маленькая скуластая девушка с короткой косичкой и раскрасневшимся лицом. Это была Ма Ин. Она храбро вышла навстречу преследователям.

— Вы пригласили нас на собрание, — выкрикнула она. — Если есть разногласия, их можно обсудить. Зачем же бить людей? Зачем применять оружие?

Но ее призыв не урезонил вошедших в раж бойцов отряда «Искупления кровью». В их рядах кто-то закричал звонким, как колокольчик, голосом:

— Вы послушные сынки идущих по каппути, передовой дозор тех, кто возрождает капитализм, вас нужно бить. Хорошим людям нужно бить плохих!

Люди из отряда «Искупления кровью» еще больше раззадорились. Вслед за тем в воздухе мелькнул увесистый кирпич и ударил в грудь Ма Ин. Ма Ин обеими руками схватилась за грудь, согнулась пополам и села посреди дороги.

— Хватай Ма Ин! Хватай «Красную революционную армию»!

Несколько человек из рядов преследователей ринулись к лежащей Ма Ин. Группа школьников из «Красной революционной армии» вышла навстречу, началась большая драка. Люди из отряда «Искупления кровью», встретив отпор, отошли назад. Вот тут бойцы «Красной революционной армии» заметили, что неподалеку на перекрестке стоит Бай Хуэй. Голова Бай Хуэй была повязана косынкой, на рукаве была повязка с надписью «Искупление кровью». Некоторые из «Красной революционной армии» стали кричать:

— «Искупление кровью» притесняет массы, ей не отмыться от своих преступлений!

— «Искупление кровью» ведет вооруженную борьбу, она не проявляет доброй воли!

— Долой клику «Искупление кровью»!

Эти только что побитые люди излили на Бай Хуэй всю накопившуюся в них злость. Громче других кричали те, кому досталось больше всего. Бай Хуэй не могла понять, что происходит. Одна коротко стриженная школьница крикнула:

— Вот бесстыжая! Ее папаша — из идущих по каппути, а она затесалась в «Организацию масс»!

Бай Хуэй вся затряслась от злости. Нет, она не позволит другим оскорблять ее отца.

— Эй вы, заткнитесь! Вонючки! — крикнула она в ответ.

В этот момент из толпы вышла Ма Ин. Держась обеими руками за грудь, она сердито сказала:

— Бай Хуэй, ты все еще не пробудилась? Что делает Хэ Цзяньго? Он осуществляет буржуазную диктатуру. А ты попала в его шайку, стала его пособницей. Почему ты не хочешь вернуться к революционной линии председателя Мао?!

— Врешь ты все! Мы бьем классовых врагов! Мы стоим за правду! Мы…

Слова Бай Хуэй потонули среди гневных возгласов. Шум поднялся такой, что она не слышала собственного голоса.

— Бей пособницу злодея, пусть она склонит голову и признает вину!

— Хватай ее! Обменяем ее на наших людей, захваченных отрядом «Искупление кровью»!

Несколько школьников из «Красной революционной армии» бросились к ней.

Положение незавидное! Бай Хуэй повернулась и побежала к школе, ее преследователи постепенно отстали. Несколько кирпичей пролетели над ее головой, один камень сильно ударил по ноге. Не чувствуя боли, она подбежала к школе.

Ворота школы были плотно закрыты. У ворот стояли ребята с деревянными винтовками. У ног их лежала груда кирпичей, черепков, пустых горшков и железные ядра, с которыми раньше занимались на уроках физкультуры. Бай Хуэй вошла во двор школы.

На площадке перед школой никого не было. На помосте президиума висело большое красное полотнище с надписью: «Поздравляем участников торжественного митинга в честь захвата власти революционными цзаофанями школы Хунъянь». Над пустынной площадью развевался десяток красных флагов — они отбрасывали на землю дрожащие тени. Посредине двора высилась груда кирпичей. Вокруг валялись военные фуражки, рваная бумага, сломанные деревянные винтовки.

— Бай Хуэй!

Она поискала глазами того, кто окликнул ее. Издалека к ней бежала девушка, это была Ду Инъин. Ее растрепанная коса раскачивалась из стороны в сторону, похлопывая ее по бокам.

— Куда ты запропастилась? — задыхаясь, спросила Ду Инъин. — Только что Хэ Цзяньго велел мне тебя найти, я бегала к тебе домой, а у тебя заперто и никто не открывает. Ты куда ушла?

— Зачем я нужна?

— Зачем? Да у нас тут только что такое стряслось! — сказала Ду Инъин. Глаза ее округлились, и стало еще заметнее, что ее левый глаз косит.

— Да что у вас тут случилось?

— В эти дни многие от нас откололись, перешли на сторону Ма Ин. Хэ Цзяньго совсем сдурел, подумал, что ты тоже перебежала. Я говорила, что такого не может быть, ведь он всегда верил в тебя. А Ма Ин — дрянь, она думает только, как бы самой возвыситься и всех раздавить.

— Как же наши люди смогли уйти в «Красную революционную армию»?

— Да поверили ее коварным речам. Ма Ин ведь умеет создавать общественное мнение. Она говорит, что Хэ Цзяньго осуществляет буржуазную диктатуру, угнетает массы и будто бы «бьет всех подряд». Что это политика, губящая партию! Чушь какая-то. Да для чего Хэ Цзяньго буржуазная диктатура? Неужто для капиталистов? Я гляжу, Ма Ин не только ненавидит Хэ Цзяньго, не только ему завидует, но она самая настоящая злодейка! Скажи, верно?

Бай Хуэй промолчала. И Ду Инъин продолжила:

— Только что произошло вооруженное столкновение. Ой, что тут было! Могли и убить кого-нибудь! Такие огромные кирпичи летали, некоторых чуть до смерти не пришибло. Два дня назад мы захватили власть в школе, пригласили «Красную революционную армию» на собрание, а те заявили, что мы сделали это в одностороннем порядке, не захотели захват власти признать. Ну а потом началась большая драка. Нас было больше, и мы быстренько с ними разделались. Ты не видела, что тут сегодня творилось! Меня чуть было не убили! Если так дальше пойдет, у меня опять будет плохо с сердцем.

— А Хэ Цзяньго?

— Он в административном корпусе, в центральной канцелярии. Зайди к нему. Он будет рад тебя видеть. Я пойду, дома дел по горло. Денька через два зайду к тебе, поболтаем, а?

Девушки расстались, и Бай Хуэй пошла в канцелярию.

В коридоре было полно народу, стоял невообразимый гвалт. Через большие окна в полумрак коридора врывались солнечные лучи, но внутри толпились черные тени. Бай Хуэй поглядела на теснившихся в коридоре людей. Среди них были пленники из «Красной революционной армии». Люди отряда «Искупление кровью», потрясая кулаками, поучали их. Те не хотели уступать и сердито огрызались.

— Вы зачем в одностороннем порядке захватили власть? Мы этого не признаем! Даже кулаками и палками вы не заставите нас покориться!

— А вы сорвали митинг, хотели сохранить власть идущих по каппути. Напрасно стараетесь! Рычаги власти — в наших руках!

— А мы провозглашаем: захват власти не достиг цели! — надрывно выкрикнул один из захваченных в плен людей «Красной революционной армии».

— Значит, провозглашаете, что не достиг цели, так? — с угрозой в голосе заорал один из бойцов «Искупления кровью». — Вы что тут развонялись?

Сердитый гул и злорадный смех смешались с бранью и угрозами по адресу «Красной революционной армии». Кто-то сорвал фуражку с одного из них и подбросил ее в воздух. Другие пустили в ход кулаки. Люди из «Красной революционной армии» кричали:

— Вы ничем не отличаетесь от хулиганов! Если правда на вашей стороне, не сердитесь, а докажите это!

Но сейчас не было никакой возможности рассудить, где была истина, а где ложь.

Бай Хуэй ничего не сказала, протиснулась через толпу орущих и дерущихся людей и поднялась в центральную канцелярию к Хэ Цзяньго. Тот вместе с каким-то школьником просматривал лозунги и дацзыбао.

Увидев, что в комнату вошла Бай Хуэй, Хэ Цзяньго бросил ей: «Садись!», повернулся и продолжал читать:

— Добавьте еще одну строку: «Командир злодейской «Красной революционной армии» Ма Ин — организатор преступной контрреволюционной акции, направленной на срыв захвата власти».

— Здорово сказано! — восторженно подхватил школьник.

— Вот так-то! Сокрушая разбойников, сокруши их вожака; стреляя из лука, стреляй в сердце; целясь в мишень, целься в середину, а бьешь, так бей без пощады! — Хэ Цзяньго похлопал школьника по плечу и сказал хорошо поставленным голосом бывалого оратора: — Быстрее иди и напиши. Это объявление не позднее чем сегодня должно висеть на стене центрального штаба.

Они остались в комнате вдвоем. Хэ Цзяньго сел за стол, наклонил голову и стал теребить висевший у него на груди свисток. В его отношении к Бай Хуэй не было ничего такого, о чем говорила Ду Инъин. Он явно давал понять Бай Хуэй, что недоволен ею.

В углу комнаты стояло несколько свернутых знамен и деревянных винтовок. Вдоль стены выстроились канцелярские шкафы. Замки с них были сорваны, а дверцы заклеены крест-накрест полосками бумаги. Стены были сплошь залеплены всевозможными лозунгами, карикатурными изображениями каких-то людей и надписями с руганью по адресу стоящих у власти. Комната не отапливалась, и в ней было очень холодно, в воздухе пахло тушью.

— Какова твоя политическая позиция? — Хэ Цзяньго впервые говорил таким холодным тоном — почти что тоном следователя — с Бай Хуэй. Не дожидаясь ответа, он приподнял голову и вперил в Бай Хуэй пронзительный взгляд. Ее белое лицо было бесстрастным, но в узких глазах как будто затаилось какое-то еще не высказанное, но твердое решение. Он только раскрыл рот, как Бай Хуэй встала, подошла к столу, сорвала с себя нарукавную повязку, скомкала ее и бросила на стол. Хэ Цзяньго вскочил как ужаленный, его стул отлетел к стене. Ухватившись обеими рукам за стол, он заорал:

— Изменница! Ты капитулировала перед Ма Ин!

— Я не позволю тебе обманывать меня! Кто здесь изменник?

Хэ Цзяньго схватил со стола красную повязку и что было силы замахал ею перед носом Бай Хуэй.

— Ты зачем это сделала?! — вопил он.

Бай Хуэй ничего не ответила. Резко повернувшись, отчего падавшая на грудь коса перелетела за спину, она скрылась за дверями канцелярии.

Назавтра Ду Инъин пришла в гости к Бай Хуэй. Она весело болтала, делая вид, будто ничего не произошло, но в поведении ее чувствовалась какая-то натянутость, и было видно, что ее внешнее спокойствие давалось ей непросто. В конце концов она, словно сбрасывая с себя тяжесть, сказала:

— Хватит, не буду тебе больше голову морочить. Хэ Цзяньго не велел говорить, что это он послал меня к тебе. А я не хочу кривить душой. Он послал меня разузнать, почему ты ушла из его центрального штаба.

— Не знаю, — сказала Бай Хуэй, уставившись на ледяные узоры в окне.

— Может, ты разуверилась в Хэ Цзяньго? Ты не обижайся на него за то, что он такой сердитый. У него в эти дни настроение неважное, вот он и злится! Для него это нормально. Борьба пошла ожесточенная, наших становится все меньше, а у Ма Ин людей все больше — как тут не беспокоиться? Хэ Цзяньго говорит… я тебе все скажу! Он вчера уже разведал, что ты не перешла на сторону «Красной революционной армии». Он подумал, что ты ушла из-за своего отца, боишься, что тебе выдерут косы, правильно или нет?

— При чем тут мой отец? Большинство людей на фабрике поддерживают его. Он настоящий революционер. С тем, кто посмеет его тронуть, я сама разделаюсь! Выдрать мне косы? Пусть попробуют!

— Тогда почему же? — тихо спросила Ду Инъин, увидев, что Бай Хуэй разгорячилась, и боясь задеть ее резким тоном.

— Не знаю. — Бай Хуэй по-прежнему смотрела в замерзшее окно.

— Ну, Бай Хуэй, почему ты не хочешь мне сказать?

— Я действительно не знаю…

У нее как будто и вправду была какая-то неясная, неосознанная причина. Ду Инъин смутилась.

— Инъин, как ты думаешь, кто наши враги? — строго спросила Бай Хуэй.

— Как же ты до сих пор не поняла? Контрреволюционеры!

— А учителя все контрреволюционеры?

— Конечно, не все.

— А мы их всех разогнали!

— Ну и что тут плохого? — не задумываясь, спросила в ответ Ду Инъин.

— Мы должны считать их врагами или только товарищами, совершившими ошибки?

— Ах, Бай Хуэй, вечно у тебя сложность на пустом месте! Что тут думать! Когда начинается революция, тут уже некогда разбираться!

— Неправильно! Председатель Мао говорит, что главный вопрос революции — определить границу между врагами и друзьями… А еще он говорит: «Надо бороться словом, не надо бороться оружием»; а мы что делаем?

— Но разве можно церемониться в классовой борьбе? Революция — не званый обед, тут все средства хороши. Так почему бы и не применить оружие?

— Ты не права! — резко возразила Бай Хуэй. — Хорошенько почитай произведения классиков и увидишь, что ты не права!

Только сейчас Ду Инъин заметила, что на столике рядом с кроватью Бай Хуэй лежит стопка книг. Она подошла и проглядела: избранные произведения Маркса и Энгельса, книги Ленина и Мао Цзэдуна, история партии, несколько брошюр о диалектическом материализме, были и литературные произведения. Она наугад выхватила одно из них, очень старую книжку, на ее истрепанной обложке едва можно было разобрать заголовок: «Любовь к жизни». У нижнего края обложки четким почерком Бай Хуэй было написано: «Обратить внимание: это не вредная книга, а книга, которую любил Ленин». На столике лежал также дневник, и раскрытая страница его была густо исписана маленькими иероглифами. Ду Инъин без интереса положила книги обратно и шутливо сказала:

— Да ты прямо ученая! Никак статью собралась писать? Я гляжу, ты хочешь создать свой собственный штаб, выдвинуть свою точку зрения. Я угадала?

— Нет, я для этого не гожусь, — потупилась Бай Хуэй. — Я преступница…

— Да что с тобой? Вот чудачка! Что ты тут городишь про свои преступления? Совсем спятила!

Бай Хуэй промолчала, но Ду Инъин не терпелось узнать, в чем тут дело, и Бай Хуэй в конце концов открылась ей. Не потому, что Ду Инъин слишком уж настойчиво допытывалась. Просто в тот момент ей больше не с кем было поговорить.

— Тогда я ничего не чувствовала, кроме гнева, не думала о том, что, если бить по-настоящему, можно покалечить человека. Я…

Ду Инъин стало не по себе. Но она видела, что на плечах Бай Хуэй словно лежит огромный камень и ей не под силу нести его. Чтобы успокоить Бай Хуэй, она сказала:

— Что ж плохого в том, что ты ударила врага? Когда Хэ Цзяньго допрашивал стоявших у власти, тоже не обходилось без крепкого тумака. Если их не бить, то разве они признаются?

— Нет, мне кажется, я убила ту женщину! — сказала Бай Хуэй, страдальчески закрыв глаза. Лицо ее стало пепельно-серым.

Ду Инъин поглядела на Бай Хуэй, и ее круглые глаза вспыхнули, точно ее озарила какая-то важная мысль.

— Бай Хуэй, а та женщина, которую ты побила, была из какой школы?

— Понятия не имею. В тот день было общее собрание более десяти школ, как я могу знать, откуда она была?

— Как же ты потом не поинтересовалась?

Бай Хуэй не ответила. А причина тому была одна: вдруг новости окажутся слишком плохими, даже непереносимыми для нее?

— А после того, как вы ее побили, куда ее отнесли?

— В сад, а что?

На губах у Ду Инъин появилась загадочная улыбка, она сказала:

— Подожди-ка. Скажи мне, а какого роста была та женщина?

Бай Хуэй тут же принялась рассказывать:

— Волосы короткие, с проседью, среднего роста, полная. Большие черные глаза, смуглокожая, довольно большой рот. — Стоило ей закрыть глаза, и облик учительницы сразу вставал перед ней.

— Так это она! Ничего она не умерла, она жива! — сказала Ду Инъин.

— Как, ты знаешь ее?

— Она учительница иностранного языка из четвертой школы. Ее зовут… ее зовут… Эх, забыла как. Ма Ин должна знать, она раньше училась в четвертой школе.

— А откуда ты знаешь, что я именно ее побила?

— В тот день, когда было собрание, я находилась на площади! Меня с вами не было, и я смогла сесть прямо перед помостом. Та женщина стояла совсем близко. Она выглядела точь-в-точь как ты ее описала.

— Ой, верно! А ты откуда знаешь, что она не умерла? — Затаив дыхание, она ждала ответа Ду Инъин.

— Я зимой видела, как она шла по улице, а за ней шли два школьника.

— Правда? — Ресницы Бай Хуэй широко раскрылись и радостно задрожали.

— Я собственными глазами видела! Не могла ошибиться!

Глаза Бай Хуэй наполнились слезами. Можно было подумать, что воскрес ее умерший родственник. Ду Инъин была удивлена. Она не понимала, как можно так огорчаться из-за подобного случая и как можно ликовать из-за такого пустяка. Утирая слезы, Бай Хуэй спросила ее:

— Инъин, ты знаешь, что сделала та женщина? Ты была в тот день на площади и должна была слышать, в чем ее обвиняли.

— Она? — Ду Инъин уставилась в потолок, пытаясь отыскать в своей памяти ответ на вопрос Бай Хуэй. — Она, по-моему, проповедовала образ жизни иностранной буржуазии, всячески отравляла учащихся.

— Правда?

— Ах, ты знаешь, память-то у меня слабовата. За эти несколько месяцев было столько собраний. Где тут запомнить!

Бай Хуэй попросила Ду Инъин хорошенько все припомнить, но та плела что-то не слишком внушавшее доверие. Скорее всего, она просто что-то сочиняла на ходу, чтобы успокоить Бай Хуэй. Поэтому Бай Хуэй попросила Ду Инъин еще раз пойти и разузнать, что стало с учительницей. Ду Инъин с улыбкой посмотрела на Бай Хуэй и ничего не ответила. Потом она встала, попрощалась и сказала, что завтра попробует все разузнать и сразу же сообщит обо всем Бай Хуэй. Стоя в дверях, Ду Инъин спросила Бай Хуэй:

— Ну как? Ты по-прежнему не хочешь вернуться в отряд «Искупление кровью»? Ну ладно! Знаешь, как переживает Хэ Цзяньго из-за того, что он нехорошо обошелся с тобой? Он вчера ко мне приходил. Весь расстроенный, даже глаза покраснели! Он просил меня уговорить тебя вернуться и очень жалел, что в тот раз погорячился. Мне его так жалко было! Ведь он наш старый боевой друг, зачем быть с ним такой строгой? Еще он сказал, что ты и Ма Ин разные люди. — Ду Инъин очень хотелось восстановить мир.

— Ну что ж, надо повидаться! Я должна с ним поговорить. — Тон Бай Хуэй смягчился, лицо подобрело.

Уходила Ду Инъин радостная оттого, что ей удалось и выполнить приказ Хэ Цзяньго, и помочь подруге избавиться от тревоживших ее мыслей. Шутки ради она с нарочито серьезным видом пожурила Бай Хуэй: «Психованная!» И с этими словами, отворив дверь, выскользнула на улицу.

С тех пор как у Бай Хуэй вышел спор с Чан Мином, она на какое-то время словно потеряла опору.

Несколько месяцев где-то глубоко в ее мозгу шевелились странные мысли — благородные, красивые, дерзкие, нелепые и фантастические… Всевозможные лозунги, суждения, взгляды, красивые слова и изощренные аргументы кружились в ее сознании, беспрестанно сталкиваясь друг с другом. Часто бывало так, что вещи виделись ей сразу с нескольких сторон. И надо было хорошенько подумать, где истина.

Она не могла ни найти себе оправдания, ни опровергнуть себя. Она сама себе была и самоотверженным защитником, и беспощадным критиком. Она отрицала все подряд, а потом отрицала свои отрицания. С каким-то бесчеловечным упорством она выбивала у себя из-под ног опору…

От всей этой сумятицы голова у нее шла кругом. Но она ничего не могла поделать с собой и только безвольно кружилась в круговороте обуревавших ее мыслей. Из-за этого сумбура в мыслях она часто не могла заснуть целую ночь. Иногда она вставала с кровати и шла босиком к портрету мамы и стояла перед ним; случалось, она обеими руками закрывала глаза. Спокойный взгляд матери порой становился ей невыносим. Ей чудилось, что в нем таится упрек.

— Мама, прости меня, я недостойна быть твоей дочерью…

В ее ушах громко звучали слова Чан Мина: «У тебя все мысли составлены из лозунгов, ты думаешь, что этих лозунгов хватит, чтобы прожить жизнь, а марксизм-ленинизм и идеи Мао Цзэдуна, в которые ты так веришь, ты ведь хорошенько-то и не знаешь… Если не учиться и не размышлять, а рассчитывать только на энтузиазм и смелость, тебе будет казаться, что чем громче лозунг, тем он революционнее…» В конце концов она сказала отцу:

— Дай мне ключ от книжного шкафа.

— Там нечего сжигать. Одни произведения классиков, — ответил отец.

— А я как раз и хочу прочитать эти книги!

Она перетащила книги в свою комнату, жадно читала их, думала. Идеи в этих книгах, словно гребенка, причесали ее сумбурные, спутавшиеся мысли. Конечно, она не могла все сразу уразуметь и понять. Но она нашла в этих книгах ясные и убедительные указания о том, как относиться и к себе, и к тому, что ее окружало.

Она отчетливо поняла: обезболивающее зелье, которым Хэ Цзяньго смазал ее ноющую рану, перестало действовать и рана снова разболелась. Теперь ей захотелось посмотреть, насколько эта рана глубока, насколько страшна и отвратительна…

За эти дни она несколько раз виделась с Чан Мином. Оба не говорили о том, что у них на душе, боясь, что их конфликт еще более углубится. А у нее не хватило мужества рассказать Чан Мину о том, что ее мучило. Если Чан Мин узнает о том случае, как он будет относиться к ней? После спора с ним она уже могла легко предвидеть, что он скажет. От этого ей становилось тоскливо и горько, словно она уже потеряла Чан Мина…

У них не было необходимости видеться. Непонятно было, зачем они вообще встречались.

Но сегодня все переменилось. После того как Ду Инъин сказала ей, что та учительница, которую она считала убитой, жива, она словно вырвалась из плотно закрытого котла. Тяготившее ее чувство вины исчезло. Она почувствовала себя свободной, как птица, парящая в небесах.

Оказывается, дела обстояли не так уж печально, все еще можно спасти. Все можно начать снова!

Она встала посреди комнаты и, выставив перед собой руки, принялась кружиться. Она не умела танцевать и кружилась неуклюже, но в этом танце выразилась вся переполнявшая ее радость.

Кружась по комнате, она заметила висевший на стене портрет Мао Цзэдуна и сказала нараспев: «Председатель Мао, я буду хорошо учиться, все сделаю так, как ты говоришь». Она увидела и мамину фотографию под стеклом и сказала с той же интонацией: «Мама, ты можешь меня простить?»

Вечером пришел отец. Внезапно его поседевшие брови изумленно поползли вверх: столик в коридоре был заставлен его любимыми кушаньями. Дочь с сияющим видом сидела за столом, дожидаясь его. Вот уже много дней они ничего не готовили в доме и ели где-нибудь на стороне. Дочь ходила хмурая, вечно чем-то озабоченная. Несколько раз он пытался с ней поговорить, но она угрюмо отмалчивалась. Что же произошло сегодня?

— Дочка, что сегодня такое… Ах да! — Он ударил себя по лбу, как будто вспомнив что-то важное, и со смехом сказал: — Я чуть было не забыл. Сегодня же двадцать восьмое число, твой день рождения, верно!

— Ну что ты говоришь, папа! Мой день рождения был двадцать восьмого числа в прошлом месяце, он уже прошел!

Поужинав, Бай Хуэй вышла из дому и быстро побежала на улицу Хэкоудао. На перекрестке улицы Радости и проспекта Славы она вдруг остановилась. Перед ней стоял Чан Мин. На нем было темное пальто и заячья шапка. В вечернем сумраке шапка казалась белым пятном. Чан Мин обрадованно шагнул навстречу Бай Хуэй, словно только ее и дожидался.

— Ты куда это собралась? — спросил Чан Мин.

— Я? Я… кое-что купить нужно. А ты?

— Я иду навестить одного человека. — Чан Мин показал в ту сторону, куда бежала Бай Хуэй. — Впрочем, можно и не ходить.

Словно невидимые руки мягко увлекли их на маленькую улочку — узкую, почти без тротуара, больше похожую на переулок, но прямую и длинную, уходившую куда-то далеко-далеко.

Бивший в лицо холодный ветер незаметно утих, в воздухе потеплело. В тишине отчетливо слышался звук шагов. Медленно двигавшиеся под фонарями тени то вытягивались впереди, то укорачивались так, что целиком умещались под ногами, а потом убегали назад. Когда же мимо проплывал очередной фонарь, тени снова вылезали из-под ног вперед… Бай Хуэй смотрела на эти тени, и сердце ее стучало, как маленький барабан. Она и боялась смотреть на своего спутника, и не могла удержаться от того, чтобы не бросить на него украдкой взгляд…

Она хотела выложить Чан Мину все свои секреты. И о том деле тоже можно было рассказать без утайки. А еще жизнь отца, история матери, свои мнения и мысли о разных вещах, свои сомнения и духовные приобретения последних дней. И все же, неизвестно почему, она сейчас молчала. Словно закупорился перевернутый вверх дном кувшин. Она посмотрела на Чан Мина. Тот молчал, опустив голову, и на лице его лежала тень. Вдруг она почувствовала, что с ней происходит что-то такое, чего она еще не знала. Ей стало страшно. Так с приходом весны пробуждается дремавшее всю зиму деревце… Она не решалась говорить, боясь разрушить это тревожное и приятное молчание.

Они шли и шли в молчании.

Только когда перед ними выросли пересекавшие улицу черные рельсы, Бай Хуэй заметила, что они дошли до железной дороги. Шум города стих. Здесь были посажены в ряд невысокие деревья, их голые ветви при свете луны казались совсем белыми. Вокруг было тихо, только откуда-то издалека отчетливо доносился шум работающего завода. Свет фонарей сюда не доходил, здесь было царство луны. Рельсы, как две серебристые нити, уходили в ночную тьму. Вверху простиралось холодное бесцветное небо, чистое и светлое. На нем висела большая круглая луна и горели россыпи звезд…

Бай Хуэй укрылась от света за самым темным деревом и только теперь посмотрела на Чан Мина. В лунном сиянии его лицо словно расплылось. В его глубоких темных глазах она прочитала то, что таилось у него в душе. Сердце Бай Хуэй радостно затрепетало, но она заставила себя не опустить голову и смело смотреть на Чан Мина. Чан Мин сказал:

— Бай Хуэй, хотя в наших взглядах есть расхождения, но… но я верю, что смогу понять тебя…

Это были как раз те слова, в которых она нуждалась. Она так ждала их!

Она отделилась от заледеневшего, безжизненного дерева и бросилась в теплые и сильные объятия Чан Мина. Прижавшись лицом к его щеке, она дрожала всем телом, из уголка ее глаза вытекла прозрачная слеза.

Она слышала громкий стук двух сердец, но не могла разобрать, какое из них принадлежит ей. Чан Мин погладил ее косичку и ласково сказал:

— Ты хорошая…

И еще он говорил глупые слова, которые обычно говорят дети в минуту радости.

Бай Хуэй молча плакала…

Было уже поздно. Они медленно пошли обратно, вернулись к тому перекрестку, где они встретились. Пора было прощаться.

— Бай Хуэй, ты можешь мне что-нибудь сказать? Ты не сказала мне еще ни слова!

— Что сказать…

— Я очень хочу услышать. — Чан Мин ждал.

Бай Хуэй только посмотрела на него взглядом, который помнят всю жизнь. Чан Мин радостно улыбнулся.

— Нам нужно идти, особенно тебе. Твой отец, должно быть, беспокоится, думает, что ты пошла участвовать в вооруженной борьбе! Завтра увидимся? У меня как раз выходной.

— Увидимся! — с неожиданной для себя решительностью сказала она. — Завтра я тебе расскажу…

— Что расскажешь?

— Все.

— Хорошо. И я завтра тебе все расскажу.

Они пожали друг другу руки. Чан Мин привлек ее к себе, крепко обнял.

— Чан Мин, как быть, если я сделала что-нибудь нехорошее?

Опьянев от счастья, Чан Мин прикоснулся горячими губами к ее светлому и холодному лбу.

— Если это ты, я все могу простить…

Бай Хуэй взволнованно подняла к нему лицо — любовь сделала его еще более красивым. Он хотел поцеловать ее, но она высвободилась из его объятий и быстро побежала по улице. Ее фигурка мелькнула в свете фонарей и растворилась в ночной мгле.

На следующий день в одиннадцатом часу Бай Хуэй пошла к Чан Мину.

В этот раз она надела на себя зеленую хлопчатобумажную куртку. Куртка была старенькая и выцветшая, зато чисто выстиранная и к тому же очень шла ей, плотно облегая ее фигуру. На ногах у нее были новые парусиновые туфли. Шнурки туфель украшали маленькие черные бабочки. Волосы были аккуратно расчесаны, косы туго заплетены. Бай Хуэй еще никогда не наряжалась с мыслью понравиться другому человеку. Ну а как было на сей раз, только небу известно. На ее белом лице играл румянец, глаза радостно сияли.

Она вошла в дом, где жил Чан Мин. Поднялась по лестнице, постучала в дверь, но ей никто не ответил. Она толкнула дверь, та была не заперта, но в комнате никого не оказалось. В ней было чисто убрано. Кровать была застелена новым голубым покрывалом, ровным и мягким, как водная гладь в безветренную погоду. На круглом столике около кровати лежало несколько книг, рядом с ними стоял тазик с листьями — тот самый тазик, который раньше валялся за дверью. Теперь он был чисто вымыт, и лежавшие в нем широкие сочные, влажные листья ярко горели в лившихся через окно лучах солнца. На листьях блестели, словно прозрачные жемчужины, капли воды.

Она впервые почувствовала, что эта тесная, даже не предназначенная для жилья комната стала ей милой и родной. За окном ветви старых деревьев сплетались в прелестный узор.

Дверь скрипнула, она оглянулась. Ресницы ее затрепетали, и, вторя им, громко забилось сердце. Но в комнате никого не было. Ах вот оно что: это же маленький котенок. Котенок просунул в дверь белую пушистую мордочку и посмотрел на Бай Хуэй круглыми, будто отлитыми из зеленого стекла глазами.

— Ты к кому? — тихо и ласково, словно разговаривая с ребенком, спросила она котенка. — Чан Мина нет дома. Ты зачем без спроса врываешься?.. — Бай Хуэй вдруг вспомнила, что она и сама вошла в комнату без спроса. Ей стало неловко, хорошо, что ее собеседником был котенок.

Котенок подошел поближе, тупо уставился на нее, потом пискнул и потерся о ее туфлю в знак дружбы. Она взяла котенка на руки и легонько погладила его пушистую матовую шерсть. Вообще-то Бай Хуэй не любила животных. Полгода тому назад они с Хэ Цзяньго проводили обследование семьи одного учителя, с которым они вели борьбу. Этот учитель разводил у себя дома золотых рыбок. Они сочли это занятие буржуазным времяпрепровождением, преследующим цель уклониться от революции. Учителя они сурово осудили, а аквариум с рыбками выбросили в канаву.

Котенок, урча, нежился у нее на руках. Потом он потянулся к столику и мяукнул.

— Ты хочешь есть? Ах, нет? Ты хочешь читать, да? Ну ладно, почитаем вместе.

Держа котенка на руках, она подошла к столу и взяла одну книгу в твердой обложке. Это был томик сочинений Лу Синя. Она перелистала книгу, из нее выпала фотокарточка. На ней была изображена женщина средних лет, в форменной одежде. У нее было чуть припухлое лицо, блестящие черные глаза излучали доброту. Лицо женщины показалось Бай Хуэй очень знакомым, особенно эти черные глаза. И вдруг! Глаза на фотографии пронзительно, невыносимо пронзительно уставились на Бай Хуэй. Потом на виске женщины выступила алая кровь и струйкой потекла вниз. Глаза закрылись, и в последний миг взгляд ее с необычайной ясностью, словно не желая сдаваться, скользнул… И тут в ушах Бай Хуэй зазвучал холодный металлический голос:

— Она умерла, умерла, умерла, умерла…

Голос оглушал ее, как удары колокола. Она зашаталась, все поплыло перед ее глазами. Котенок и книга полетели с коленей на пол. Книга прихлопнула сверху котенка, и тот, отчаянно пискнув, убежал.

В это время на лестнице послышались шаги, и до нее донесся голос Чан Мина:

— Ты чего так испугался? Незнакомого человека встретил? Это же моя старая приятельница, ее зовут Бай Хуэй.

Чан Мин только что умылся внизу и поднимался по лестнице с тазиком в руках. Его чисто вымытое лицо дышало свежестью. Он уже услышал голос Бай Хуэй и знал, что она в его комнате.

— Можно войти? — Чан Мин стоял у порога комнаты и улыбался.

Ему никто не ответил. Он решил, что Бай Хуэй в веселом настроении и хочет его разыграть.

— Понимаю, строгий генерал всегда выражает согласие с подчиненными молчанием, — сказал он, толкнул дверь и вошел. Бай Хуэй сидела на стуле рядом с круглым столиком. Лицо ее было матово-бледным, на нем застыло выражение нестерпимого страдания.

— Что с тобой? — спросил он, положив тазик. — Тебе нездоровится?

Бай Хуэй в смятении смотрела на Чан Мина. У нее не было сил подняться. Сидя на стуле, она протянула Чан Мину фотокарточку и выдавила из себя:

— Это кто?

Чан Мин изменился в лице и упавшим голосом сказал:

— Как раз об этом я обещал рассказать тебе, когда мы вчера расстались. Я не хочу ничего скрывать от тебя. Это — моя мать!

— Кем она была?

— Учительницей иностранного языка в четвертой школе…

— А сейчас она где? — еле слышно спросила Бай Хуэй.

— Умерла. Левоэкстремистские элементы избили ее до смерти. — Чан Мин тяжело опустился на ровно застеленную голубую кровать. По покрывалу во все стороны побежали морщины. Казалось, он разбил кусочек стекла.

Рана в душе Бай Хуэй раскрылась. Ей вдруг показалось, что перед ней разверзлась пропасть. Она падает в нее! И не может достигнуть дна! И она отчаянно пыталась спастись, как утопающий цепляется за щепку.

— Наверное, она в чем-то провинилась!

Подняв полные слез глаза, Чан Мин сказал:

— Какая у нее могла быть вина? Она любила партию, любила председателя Мао, любила родину, любила жизнь. Как она могла хоть чем-то навредить людям? Виновата не она, а те, кто мучили и убили ее, те злодеи!

— Нет, нет! — Бай Хуэй прервала Чан Мина, словно боясь, что он еще что-нибудь добавит. — Ты судишь о ней только по тому, что лежит на поверхности. Ты не знаешь ее прошлого. Разве она ничего не делала плохого в старое время?

— Я знаю все ее прошлое. Она не раз мне о нем рассказывала! — взволнованно ответил он. — Я тебе все расскажу, но ты не передавай это тем негодяям, которые измываются над людьми! Они ничего не хотят знать и не захотят это признавать. Ведь, если они это признают, какое у них будет основание глумиться над людьми? Им нужно все отрицать… Мои отец и мать были студентами педагогического института, бедными студентами. Окончив институт, оба не смогли найти работу. Отец служил переписчиком в одной газете — сейчас они, конечно, могут заявлять, что он переписывал реакционные статьи. А мать стирала одежду и присматривала за детьми в доме одного богача. Потом отцу и матери удалось, потратив свои скромные сбережения, по протекции устроиться учителями в средней школе. Мама преподавала иностранный язык, отец — китайский. Отец ненавидел старое общество. На уроках он пропагандировал передовые идеи, на него написали донос, гоминьдановские власти объявили его «красным элементом» и на год бросили в тюрьму. Там ему пришлось голодать, терпеть побои и издевательства. На свободу он вышел совсем больным человеком. Работу он потерял. Мне тогда шел третий год, как мать могла прокормить нас троих? К счастью, наступило Освобождение, и мы были спасены. Отец и мать просто не сходили с учительской кафедры, потому что они любили преподавать, а еще больше потому, что любили молодежь. Мать говорила: «Когда ты среди молодежи, душа тоже молодеет». Отец, несмотря на болезнь, упорно продолжал работать. Им обоим присвоили звание «Учитель первой категории». Эта фотография матери снята как раз в то время. В пятьдесят девятом году отец умер, а мать, она… целыми днями работала как вол. После уроков она беседовала со школьниками, давала дополнительные уроки, частенько забывала даже поесть, домой приходила только поздно вечером. Поужинав, садилась за письменный стол и проверяла школьные тетради. Нередко она сидела до глубокой ночи… Конечно, нынче они говорят на своих собраниях, что она «безжалостно отравляла молодежь». Пусть себе болтают! Все равно история вынесет свой приговор. Мать была искренним, трудолюбивым, добрым человеком! Год за годом она направляла выпускников школы в университеты, на работу в промышленности и сельском хозяйстве. Каждый раз на Новый год в нашем доме собирались ее бывшие ученики — некоторые были чуть ли не одного возраста с матерью… Нет, ты посмотри, посмотри… — Он вскочил, вытащил из шкафа большой газетный сверток, дрожащими руками разорвал газету, и на стол вывалилась, наверное, целая сотня фотографий. На фотографиях были самые разные люди. Были военные. Некоторые были сняты группами. Были и люди, снявшиеся вместе с матерью Чан Мина. Чан Мин стал перебирать карточки. — Смотри, вот эти так называемые отравленные матерью люди! Неужели это преступление матери против революции? За что ее лишили жизни? У матери было еще много сил, она могла бы принести еще так много пользы революции! Те негодяи убили ее в подвале школы, зверски убили! Им мало было оскорбить достоинство человека, им нужно было, как фашистам, физически его уничтожить. Эти самозваные революционеры орут громче и исступленнее всех. А что они сделали? Истребили настоящего революционера! Из-за матери те люди и меня выгнали из дома, и теперь живу я здесь! Нет, Бай Хуэй, ты не должна затыкать уши, ты не должна бояться услышать об этом ужасе. Ты должна знать…

— Она, наверное, была недовольна движением, выступала против него! — закричала Бай Хуэй, зажав обеими руками уши.

— Нет! Мать была только против тех, кто отошел от политики партии и совершал бесчинства. Она была только против тех, кто вредил движению! Против настоящих врагов народа! Перед смертью она сказала мне: «Сынок, ты должен верить партии, верить председателю Мао… Я верю, что рано или поздно истина восторжествует. Когда этот день настанет, не забудь прийти на мою могилу и сказать мне…» Человек перед смертью высказывает свои самые заветные мысли. Бай Хуэй, не закрывайся от меня руками, слушай дальше…

— Нет, это неправда! — Бай Хуэй, закрыв глаза, яростно замахала обеими руками.

— Это правда. Здесь нет ни капли вымысла. Послушай меня!

— Нет! — Бай Хуэй вдруг открыла глаза, в них стояли слезы. С каким-то злобным упрямством она выкрикнула: — Она не такая!

Чан Мин замолчал. Он уже сумел взять себя в руки. Теперь он удивленно и растерянно глядел на Бай Хуэй. Внезапно Бай Хуэй вскочила, в несколько шагов добежала до двери, распахнула ее и сбежала вниз по лестнице.

Чан Мин не спал всю ночь. Под утро, совсем обессиленный, он немного задремал, как вдруг в дверь громко постучали.

— Кто там? — спросил он.

Никто не ответил. Он увидел только, что из-под двери торчит листок бумаги.

Он слез с постели и услышал, как кто-то сбежал по лестнице, открыл дверь и поднял с пола бумажку: это была сложенная вчетверо записка. Подбежав к окну, он выглянул на улицу и увидел, как за воротами скрылась девушка в платке и зеленой куртке.

Он развернул записку, пробежал ее глазами. Невозможно поверить, что такое бывает. Вот что говорилось в письме:

Чан Мин сжал в руке записку; земля ушла у него из-под ног.

К вечеру небо нахмурилось. Пошел крупный снег, поднялся сильный ветер.

У переправы Давань и в обычные-то дни людей немного. А в такую ненастную погоду, да еще вечером, и вовсе ни души. На черной и пустынной реке однообразно и жутко завывала метель. Откуда-то донесся и затих гудок парома.

В крутящейся снежной пелене, под большими светящимися часами стоит одинокая человеческая фигурка. Стрелка на циферблате часов показывает на цифру восемь.

Это Бай Хуэй стоит под часами.

Ветер с силой бросает в нее хлопья снега. На стеклах часов еще заметны следы сорванной дацзыбао. Красная секундная стрелка быстро описывает круг, и часовая стрелка медленно ползет — вот уже девять часов, а вот и десять, и одиннадцать… Метель завывает все сильнее, а она стоит неподвижно, как обрубленное дерево. С головы до ног засыпанная снегом. В ее широко открытых глазах все еще теплится надежда.

Часть вторая

— Дура! Дура набитая! Ведь они — сбежавшие с передовой слабаки, недотепы, шкурники и праздношатающиеся элементы. Праздношатающиеся элементы губят революцию. Ты согласна с моей оценкой, Бай Хуэй?

Голос Хэ Цзяньго пронзительно звенел. За эти несколько лет он сильно изменился. Щеки его еще больше ввалились, скулы выступили еще резче, подбородок заострился, овал лица тоже стал четче. Он напускал на себя важный вид и от этого всегда ходил надутый, что не вязалось с его возрастом и молодым лицом. Но в этих больших глазах по-прежнему светились ум, энергия и воля, годы не охладили его темперамент. С одной стороны, он приобрел хватку человека, закалившегося в непрерывной борьбе. С другой стороны, в нем еще сохранялись свежесть чувств и задор юношества. Он все еще носил военную фуражку и форму, а его верхней одеждой стала синяя униформа. Обут он был уже не в кеды, а в черные кожаные туфли на толстой подошве. Туфли были начищены до блеска и громко скрипели при ходьбе.

Напротив него сидела Ду Инъин. Она немного потолстела, но в остальном не очень-то изменилась. С ее лица так и не сошло выражение наивного детского дружелюбия.

— Я не согласна с твоей критикой в адрес Бай Хуэй, — возразила она. — Ты всегда ругаешь ее, словно она твой личный враг.

— Да за что нам ненавидеть друг друга? Я говорю, что ей не к лицу быть дезертиром. Пусть она одумается, и мы вместе будем делать одно дело. Мы пойдем с ней за тысячу ли, чтобы «шар земной починить». Я же не сказал «мерзавка», а сказал только «дура». У меня все четко определено!

— Нет, ты не понимаешь ее. Она ищет свою дорогу в жизни, почему же она дура?

Хэ Цзяньго криво усмехнулся:

— Хорошо, пусть ищет, но сначала выясним, кого можно назвать умным, а кого — дураком… — В этот момент в дверь кто-то постучал. — Подожди-ка, мне тут стул принесли, мы потом договорим.

Они сидели в кабинете Хэ Цзяньго. Минуло пять лет. Наступила весна, и кабинет был залит солнечным светом, за окном виднелись деревья, окутанные пышной зеленью.

Из коридора донесся скрип туфель Хэ Цзяньго. Он говорил, кивая головой:

— Поставьте в коридоре, и ладно.

— Нет-нет! Мы вам поставим в кабинете!

Вдогонку за голосом в комнату вошел мужчина лет сорока пяти, низкорослый, с красными глазами. В руках он нес два блестящих никелированных стула. Стулья он аккуратно поставил у стены. Ду Инъин узнала в нем почтенного Чжана из хозяйственного отдела школы. Уставившись на Хэ Цзяньго своими маленькими красными глазками и выдавив из себя угодливый смешок, почтенный Чжан забормотал:

— Начальник Хэ, я для вас искал больше двух часов, почти все с дефектами. Эти самые лучшие!

— Так! — Хэ Цзяньго удовлетворенно кивнул головой. — Ты умеешь делать дела. Не присядешь ли отдохнуть? — Его вежливое приглашение в действительности было равнозначно невежливому приказанию уйти.

— Нет, нет! — Почтенный Чжан сразу понял, что у Хэ Цзяньго на уме. — Если вам что-нибудь понадобится, позовите меня! У вас посетитель, я пойду.

Ду Инъин стало неловко, она поднялась и сказала:

— Отдохните, я здесь не по делам.

Хэ Цзяньго повернулся к Ду Инъин спиной и помахал сложенными сзади руками, давая понять ей, чтобы она больше не церемонилась с этим человеком. Одновременно он сказал почтенному Чжану ровным голосом:

— Хорошо, ты можешь идти. Иди и хорошенько отдохни.

Почтенный Чжан — очень сообразительный. Он повернулся и уже было дошел до двери, но вдруг оглянулся и, вытянув шею, кивнул в сторону Ду Инъин, изобразив прощальный поклон. Затем он вышел, провожаемый Хэ Цзяньго.

Вернувшись в кабинет, Хэ Цзяньго радостно оглядел новенькие стулья. Потом он повернулся к Ду Инъин и продолжил их разговор:

— Так о чем мы с тобой говорили? Ах да, мы говорили о дураках. Что же такое дурак и что такое умный человек? Вот я для начала спрошу тебя. Человек, который только что принес стулья, — это почтенный Чжан, бухгалтер из хозяйственного отдела школы. Ты помнишь его? Хорошо, поговорим о нем! Ты как думаешь: он умный или дурак? Ему пришлось потрудиться для того, чтобы добыть мне стулья, а он еще и лебезит передо мной. Ты думаешь, он дурак? Нет, ты, наверное, не знаешь, как сложилась жизнь у почтенного Чжана. Он прикарманил тысячу юаней, его объявили дрянным элементом и уже отправили на перевоспитание. А я? Вожак школы, заместитель председателя революционного комитета, начальник особого отдела. И то, что он дрожит передо мной, — разве это глупо? Конечно, он хочет только подладиться, хочет, чтобы с него сняли ярлык. Невелика мудрость. Но из этого можно вывести одну истину: чтобы понять, умен человек или глуп, нужно сначала посмотреть, каковы его обстоятельства, а потом посмотреть, как он ведет себя. Умный человек знает, как выкрутиться из затруднительного положения, он умеет использовать выигрышные моменты в своей жизни. Когда представится удобный случай, он поставит ход событий себе на пользу. А дурак все сделает как раз наоборот. Попав в переплет, он будет сидеть сложа руки и покорно дожидаться гибели. Вернемся теперь к Бай Хуэй. Она вроде бы неглупа, в начальный период движения была очень активна, но, когда встал вопрос о ее папаше, испугалась и спряталась, как улитка в раковину. Между прочим, в то время против моего отца тоже повесили дацзыбао и ругали его крепко. Конечно, пост у него был не такой высокий, как у отца Бай Хуэй или у твоего отца. Он был всего-навсего начальник цеха. Но я не стал рассуждать, почему да зачем. Делал свое дело, и делал его решительнее всех. И что же? Пробился! Я тоже не во всем сразу разобрался. Когда движение начиналось, я был наивен, молод, горяч. Но в политической борьбе нельзя давать волю личным чувствам, да и так называемому чувству справедливости тоже нельзя поддаваться. По своей доброте обязательно попадешь в беду. А если у тебя нет власти, то кому нужна твоя доброта? Откуда у меня власть? Люди сами дали ее мне? Вот уж нет… Но ты не болтай зря про то, что я сейчас тебе сказал. Я об этом ни с кем не говорю, только с тобой. Не потому, конечно, что на тебя можно положиться. У меня есть причина поважнее, я о ней не говорю, но ты и сама понимаешь… — И взгляд его выразил то, о чем он умалчивал.

Ду Инъин опустила голову. Ее пухлое лицо покраснело. За последние полгода их отношения стали довольно-таки недвусмысленными. Хэ Цзяньго окинул ее беспокойным взглядом и добавил:

— Ты уж меня не продавай! Кто захочет меня продать, тому не поздоровится. Что стало с Ма Ин? Пошумела-пошумела да и исчезла из школы. Сгинула без следа и теперь вместе с Бай Хуэй где-то вкалывает мотыгой!

— Да ну тебя! Кто тебя продаст? А насчет Бай Хуэй ты говоришь неправду. Так ты и не понял, в чем дело. Она ведь ушла из отряда «Искупление кровью» не из-за отца. Она пошла работать, во-первых, потому, что хотела уйти, и, во-вторых, потому, что не могла не уйти!

Выпалив последнюю фразу, Ду Инъин выдала секрет подруги. Хэ Цзяньго заполучил конец ниточки, которая вела к разгадке непонятного бегства Бай Хуэй. Держась за эту нить, он теперь мог вытянуть из Ду Инъин все про Бай Хуэй.

— Инъин, ты мне раньше про это не говорила. А я-то думал, что ты ничего от меня не скрываешь. — Хэ Цзяньго испытующе посмотрел на Ду Инъин и, согнав с лица недовольство, продолжал: — Решай сама, говорить или не говорить. Мне-то какое дело. Плохо только, когда первую половину фразы произносят, а вторую нет. Я начинаю думать, что мне не доверяют, и мне неприятно.

— Тебе бы только давить на людей. Так вот, знай: Бай Хуэй ушла оттого, что побила человека! — сказала Ду Инъин.

— Побила? Кого?

— Говорит, какую-то учительницу. Она побила ее у ворот школы, это было еще в начале движения. Фамилия той учительницы была Сюй…

Хэ Цзяньго сразу же все понял. У него была цепкая память.

— Ах да! А я-то думал, в чем там дело! Когда это случилось, я тоже был в том месте. Я тогда заметил, что она сникла, струсила. Я ее подбодрил, но кто же знал, что оно так обернется! Тогда какую только нечисть мы не били! Бай Хуэй ударила-то ее всего один раз, увидела кровь и растерялась. Я понял, что нервы у нее слабоваты. На поле боя она наверняка даст деру. Скажешь, я неправильно оценил ее? Я говорил, что она дура и слабонервная, и вижу, что все сходится в точности! — И он звонко рассмеялся.

— Нет, она говорила, что избила ту учительницу до смерти, просила меня пойти и разузнать про нее. Я расспросила и выяснила, что учительница и вправду умерла.

Губы Хэ Цзяньго растянулись в улыбке.

— Ну а какое это имеет отношение к Бай Хуэй? Ведь ее же никто ни в чем не обвинил.

— Ну да, я тоже ей так сказала, но она все твердила, что виновата. Потом уж только я узнала… — Ду Инъин вдруг осеклась.

Хэ Цзяньго быстро смерил ее взглядом и сказал почти шепотом:

— Ты могла бы и не говорить мне этого. — Уколов Ду Инъин, он продолжал наседать на нее: — Ну и что же ты потом узнала? — Он произнес этот вопрос так, словно ему было совершенно необходимо знать, что случилось потом.

— Это все из-за того юноши, с которым она сдружилась…

— Какого еще юноши?

— В тот год мы отмечали праздник в парке, стали возиться в лодке, Бай Хуэй упала в воду, и тот юноша ее спас. Помнишь?

— Конечно, помню! Ты еще одолжила ему свою куртку. Ну и что из этого?

— Тот юноша оказался сыном учительницы, которую побила Бай Хуэй.

Хэ Цзяньго замолчал. Ду Инъин и представить себе не могла, какой прилив злости вызвало в нем это известие.

— Ведь как странно вышло! — заговорил он с исказившимся лицом. — Просто уму непостижимо. И тот парень узнал, что Бай Хуэй била его мать?

— Она сама призналась ему в этом…

— Вот сволочь! И что же потом? Ты не можешь говорить быстрее, без всяких там охов-вздохов?

— А потом они разошлись! Тот юноша не мог ее простить. И она уехала, чтобы здесь с ним случайно не встретиться.

— Так вот оно что!.. А сейчас они поддерживают отношения?

— Не знаю точно. Думаю, что нет.

— Где живет тот парень? Где он работает? Как его зовут?

Ду Инъин увидела перед собой его перекошенное лицо, ей стало страшно.

— А зачем тебе?

— Дело есть! И оно меня касается. Бай Хуэй била ту женщину, и я тоже ее бил. И бил-то посильнее, чем она!

— Но ты ведь сам сказал, что это ничего не значит.

— Ну и тупая же ты! Ты что, не следишь за обстановкой? Сейчас ничего не значит, а потом, возможно, будет значить. Цзаофани сейчас сила, никто не смеет встать им поперек дороги, потому что они пользуются поддержкой наверху. А кто может знать, как будет завтра? Есть люди, которые хотят расследовать то, что произошло в начальный период движения. И до той подохшей ведьмы тоже могут докопаться. Хоть и не мы ее убили, но сынок-то ведьмин обязательно скажет, что Бай Хуэй била его мать. Станут разбираться, что да как, и тогда мне несдобровать. Я должен принять меры, чтобы защитить себя.

Ду Инъин промолчала, и Хэ Цзяньго совсем распалился:

— Ну и странная же ты! Спрашиваешь меня, чего тут бояться, а подставляешь под удар Бай Хуэй. Если потянут Бай Хуэй, то вытянут и меня. Инъин, я тебе откровенно скажу: если я из-за этого пострадаю, моя судьба меня не беспокоит. Я боюсь только, что ты этого не вынесешь.

— Помню, тот человек жил в доме тридцать шесть по улице Хэкоудао, звали его, звали его, не помню…

Хэ Цзяньго расплылся в улыбке.

— Ладно, ориентир у меня есть. Спасибо тебе, Инъин! — Одновременно он бросил на Ду Инъин многозначительный взгляд, от которого Ду Инъин опустила голову.

Хэ Цзяньго без труда разузнал, что юношу зовут Чан Мин и что работает он на тракторном заводе. Не мешкая, он отправился туда под предлогом проведения проверки по линии особого отдела.

В приемной заводского парткома его встретил один из руководителей завода. Это был пожилой мужчина, низкого роста, худощавый, но с румяными щеками и очень живой. Прочитав извещение о проведении проверки и узнав, что Хэ Цзяньго интересуется жизнью Чан Мина, он, не дожидаясь расспросов, стал его расхваливать. Хэ Цзяньго раздраженно прервал его:

— Каково его политическое лицо?

— Превосходное. У нас на заводе он уже три года кряду ходит в передовиках, прилежно учится.

— Я спрашиваю о его отношении к великой пролетарской культурной революции.

— Очень активен, хорошо зарекомендовал себя в движении.

— А как он относится к смерти матери? Смог ли правильно это оценить? Высказывает ли недовольство?

Уже поседевший руководитель завода вздернул брови и холодно посмотрел на Хэ Цзяньго. Ему явно не нравились эти расспросы. Отбросив закрывавшую лоб прядь волос, он холодно произнес:

— Дело его матери подлежит пересмотру.

Услыхав эту новость, Хэ Цзяньго мысленно поздравил себя: он пришел как раз вовремя. Ему не хотелось тратить слова попусту, и он попросил вызвать Чан Мина. Вскоре в комнату вошел высокий, крепко сложенный юноша.

— Я и есть Чан Мин, — представился он.

Хэ Цзяньго пристально оглядел его с головы до ног. Он смертельно ненавидел стоявшего перед ним юношу, но не потому, что тот был сыном жестоко избитой им учительницы, а потому, что этот человек, сам того не ведая, вселял тревогу в его душу.

Никто не знал, что у него была одна сердечная тайна — ему еще со школы нравилась Бай Хуэй, но об этом даже сама Бай Хуэй не догадывалась. Он был тогда еще молод, не знал, как сказать о своем чувстве, и только старался быть поближе к Бай Хуэй. Но с тех пор, как Бай Хуэй внезапно вышла из отряда «Искупление кровью» и уехала из города, попросив направить ее «чем дальше, тем лучше», она, словно подхваченный ветром воздушный змей, уносилась все дальше, и у него не было возможности ее удержать. Он догадывался, что здесь было что-то неладное, но не мог понять, в чем дело. Бай Хуэй не то что Ду Инъин, она не станет откровенничать. И это тоже было причиной того, что Бай Хуэй нравилась ему.

После отъезда Бай Хуэй он написал ей несколько пылких писем, но в ответ получил только две сухие записки. Его самолюбие было уязвлено, любовь мало-помалу переросла в ненависть. Но только сегодня он понял, что самой прочной преградой, помешавшей ему добиться Бай Хуэй, был вот этот сидевший перед ним незнакомый юноша.

Сегодня он пришел к Чан Мину, преследуя две цели: во-первых, он хотел заставить Чан Мина заявить, будто он не знает, что Бай Хуэй била его мать, и тем самым оградить себя от неприятных последствий; во-вторых, он хотел еще больше углубить разрыв между Бай Хуэй и Чан Мином.

Поначалу он задавал Чан Мину ничего не значащие вопросы о работе, учебе и личной жизни, а потом вдруг как бы мимоходом и скороговоркой спросил:

— Ты знаешь Бай Хуэй? — И его близко посаженные друг к другу глаза вперились в Чан Мина, Сопровождавший Хэ Цзяньго человек выхватил блокнот и приготовился записывать ответы Чан Мина.

Чан Мин вздрогнул, и это не ускользнуло от пронзительного взгляда Хэ Цзяньго.

— Знаю, — сказал Чан Мин, изо всех сил пытаясь взять себя в руки.

— А как вы познакомились? — Хэ Цзяньго торопился воспользоваться замешательством собеседника и поэтому быстро сыпал вопросами.

— Тогда в парке, она упала в воду. А я спас ее…

— Это мы и без тебя знаем. Какие у тебя с ней отношения?

— Случайное знакомство.

— Сколько раз она приходила к тебе? — спросил Хэ Цзяньго. Рядом скрипел пером стенографист.

— Раз десять.

— Когда вы перестали встречаться?

— Спустя два-три месяца после того, как мы познакомились.

— Почему?

— Потому что… — Чан Мин на миг задумался. — Она перестала приходить ко мне — вот наше знакомство и прекратилось.

Хэ Цзяньго и сам отлично знал причину их разрыва, но он не хотел, чтобы ему говорили правду.

— О чем вы разговаривали?

— Говорили очень мало.

— Ты слышал о том, чтобы она участвовала в избиениях?

Чан Мин опешил и, боясь выдать себя, опустил голову и замолчал. А Хэ Цзяньго из опасения, что Чан Мин скажет правду, добавил:

— Она говорит, что никого не била.

— Этого… этого я не знаю.

Губы Хэ Цзяньго расплылись в улыбке, и он удовлетворенно кивнул. Именно такого ответа он и ждал.

— Как умерла твоя мать? — наседал он на Чан Мина.

— Ее… избили до смерти!

— Кто ее избил?

— Несколько человек из четвертой школы. Ревком четвертой школы знает об этом случае и сейчас расследует его.

— Ее били только в четвертой школе?

— Не знаю.

— А Бай Хуэй ее не била? — снова задал Хэ Цзяньго свой главный вопрос.

— Нет, не била.

Хэ Цзяньго встал, взял у стенографиста блокнот, проверил записи и подал блокнот Чан Мину.

— Взгляните, пожалуйста. Если здесь все правильно, подпишите и приложите печать.

Чан Мин положил блокнот на стол и молча стоял, опустив голову. Когда он снова поднял голову, Хэ Цзяньго увидел, что его лоб покрылся испариной, а в глазах стояли слезы. Хэ Цзяньго понял, как тяжело было Чан Мину, но не подал виду.

— Скажите, пожалуйста, где она? — спросил Чан Мин, помолчав.

— Кто?

— Бай Хуэй.

Хэ Цзяньго в упор посмотрел на него и спросил:

— А ты не знаешь?

— Не знаю. Иначе не спрашивал бы вас.

— Тогда тебе и не нужно знать.

В комнате воцарилась тишина.

— А для чего понадобились мои показания? — спросил Чан Мин.

— Извини, но о секретной работе особого отдела не положено говорить. Мы верим твоим словам, верим, что все заверенное твоей рукой правда. За время нашей короткой беседы я почувствовал, что ты не можешь обманывать партию. Надеюсь, ты всегда будешь таким. А что касается Бай Хуэй, — заговорил ледяным тоном Хэ Цзяньго, — ты вряд ли увидишь ее.

— Она… что с ней?

— Мы не можем тебе сказать. Но прошу тебя поверить, что мы желаем тебе добра.

По лицу Чая Мина Хэ Цзяньго понял, что цель его визита достигнута, встал и сказал Чан Мину, что он может идти. На обратном пути Хэ Цзяньго попросил своего спутника никому не рассказывать об их сегодняшнем визите. Потом он прибежал домой, сел за стол и написал длинное письмо Бай Хуэй.

К северу от Чжанцзякоу на несколько сотен ли тянется безводная, гладкая, пустынная степь. Степь совсем плоская, лишь изредка попадаются небольшие углубления, похожие на чашу. Сквозь мелкий рыжеватый песок пробивается зеленая поросль; по ней там и сям бродят молочно-белые стада овец. Под утренним солнцем трава кажется голубой и издалека напоминает огромное озеро, в котором отражается голубое небо. А стада овец — странствующие по небу облака. По степи разбросаны конусы юрт и современные деревянные дома. Больше ничто не нарушает безлюдье и романтический покой степных просторов.

Здесь расположены десять уездов, входящих в аймак Шилин-Гол. Центр аймака — небольшой городок Шилин-Хото. К северу от городка возвышается холм высотой метров триста-четыреста, по форме он точь-в-точь напоминает юрту. Поэтому и прозвали его гора Обо, что значит «юрта». Одиноко возвышающийся среди гладкой, как лист бумаги, степи, он издали бросается в глаза.

В мае погода здесь совсем как весной во внутреннем Китае. Яркое солнце прогревает воздух. Все вокруг сверкает, как чисто вымытое стекло, и трава весело зеленеет. Высоко в небе поют жаворонки. Самих птиц не видно, и только их звонкие, как колокольчики, трели льются с высоты. На горе цветут абрикосы и персики, их аромат смешивается с запахами свежей степной травы, а ветер разносит их по всей округе. И хотя эти запахи едва ощутимы, здешние жители очень чувствительны к ним. Эти запахи несут им воспоминания о милом их сердцу прошлом… В это время года на вершину горы приходит много людей. Они смотрят на бескрайнюю степь, и зелень убегающей за горизонт травы так же далеко уносит их мысли. Даже те, кто приехал издалека, любуются раскинувшейся перед ними картиной. Они тоже могут отдаться потоку мыслей и вернуть к жизни образы, скрытые в глубинах их памяти…

Чан Мин простоял на вершине горы два часа. Вниз он спустился, лишь когда солнце уже садилось за горизонт. В рукавах куртки он унес с собой немного пьянящего степного запаха. Он вернулся в гостиницу на главной улице городка, вошел в свой номер. Много дней вторая койка в комнате пустовала, но сейчас на ней покоился коричневый саквояж, свидетельствовавший о том, что в комнату въехал новый жилец. Потом Чан Мин заметил, что на столе лежали печенье, фрукты и железнодорожный билет, завернутый в записку. Он сразу сообразил, что товарищи из местной ремонтно-тракторной станции уже купили ему билет на завтрашний поезд и собираются повидаться с ним на вокзале. Печенье и фрукты они принесли ему в подарок.

Несколько месяцев тому назад здешняя ремонтно-тракторная станция попросила завод, где работал Чан Мин, прислать им в помощь на полгода хорошего техника. Руководители завода решили послать Чан Мина. Меньше чем за три месяца Чан Мин сумел все наладить. Завтра он собирался ехать домой.

Он собрался было перекусить, когда дверь распахнулась и на пороге вырос крупный мужчина с черным кожаным мешком за спиной. Он шел прямо на Чан Мина, по его раскрасневшемуся лицу было видно, что он выпил. Глаза, нос, рот, уши — все на его лице было очень большим. Он протянул свою ладонь и крепко сжал руку Чан Мина. Ладонь была теплая, толстая и пухлая, словно бурдюк с горячей водой.

— Меня зовут Ма Чанчунь, а «Чанчунь» пишется теми же иероглифами, что и город Чанчунь. Ты можешь звать меня стариной Ма. Я певец, работаю в Шэнъяне.

Ма Чанчунь сбросил мешок на койку, рядом положил шляпу. Его густые черные волосы спутались, как клубок проволоки, отдельные пучки волос стояли торчком, словно говоря: «Нас не сломить!» Он достал сигареты, предложил одну штуку Чан Мину. Чан Мин отвернулся, давая понять, что не курит.

Ма Чанчунь очень любил поговорить и болтал без умолку. Рассказывал он все больше о себе.

— Я раньше пел лирические песни, а сейчас? — громыхал он. — Сейчас лирика не в почете, нужно не петь, а кричать, кричать что есть мочи, и чем громче, тем лучше. А еще лучше — греметь как гром, чтоб публика оглохла! Вот я и приехал сюда — в степи как ни кричи, а голоса все равно не хватит. Ха-ха, это я шучу. Я отнимаю хлеб у наших крикунов ультрареволюционеров! Ну, браток, что со мной можно сделать за такие слова?

Чан Мин рассмеялся. Он часто предпочитал отвечать смехом. Не потому, что не имел своего мнения, а просто не хотел неприятностей. Мало ли в жизни людей, которые специально следят за другими. Их хлебом не корми, а дай отыскать грязь. А потом развести этой грязи целую бочку и вымазать тебя…

— Эй, браток, а ты часом не левоэкстремистский элемент? — не унимался старина Ма. — Доносы пописываешь или живешь своим трудом? Ты тоже хочешь достать блокнот и записать то, что я говорю?

— Надеюсь, мы поговорим о чем-нибудь другом, — сказал с улыбкой Чан Мин.

Старина Ма звонко рассмеялся.

— Вон оно что! Браток, я с первого взгляда увидел, что ты парень правильный! Ты, должно быть, всей душой ненавидишь таких, как Линь Бяо, и не станешь ради карьеры топить хороших людей. Верно я говорю или нет? Вот! У меня глаз острый… Конечно, иногда и я могу ошибиться, ведь вокруг меня каждый день толклись всякие ультрареволюционеры. Они раньше хорошо ко мне относились, а потом они же больнее всего и врезали мне. Главное преступление, которое они мне приписали, заключалось в том, что десять лет тому назад я пропел по радио несколько иностранных народных песен. Логика у них была такая: государства, где поют эти песни, сейчас капиталистические, и потому, по их словам, я пропагандирую капитализм. А если государство ревизионистское, то я, стало быть, пропагандирую ревизионизм. А что, если я, находясь в социалистическом государстве, пою революционные песни, — это как? Некоторые утверждали, что я намеренно вводил в заблуждение публику красным занавесом, а за ним протаскивал феодальные, буржуазные и ревизионистские идеи. Они нашли во мне еще много разных недостатков, говорили, будто я слишком много о себе понимаю, развязно себя веду. Ну, вот тебе один случай для примера. Однажды мы выступали в деревне, на улице женщина продавала орехи, я купил немного, а они стали говорить, что я поддерживаю капитализм… Если перебрать эти обвинения, они все вот такого рода. Ты подумай, браток, я и пропагандирую феодализм с ревизионизмом, и поддерживаю капитализм, и социализмом недоволен, что же я за человек? Ты ни за что не догадаешься, каким способом они мне досаждали. Они знали, что у меня есть привычка разговаривать во сне, и каждую ночь приставляли к моей постели человека с блокнотом, а тот записывал все, что я говорил во сне. Они заявляли, что сказанное человеком во сне лучше всего выражает его настроение. По их словам, я однажды закричал во сне: «Огня!», и на следующий день битых четыре часа они допытывались у меня, что я хотел поджечь. Если б могли, они бы мне в зад вставили подслушивающее устройство и изучали бы звуки, которые оттуда вылетают! Ты не смейся, браток, они много натворили разных глупостей! И это революционеры? Я могу называть их лишь «ультрареволюционерами». И они ультрареволюционно лезли руководить. Теперь стали проводить расследования, и мое дело тоже начали расследовать. Как думаешь, приятно им это? Каково-то им взять и выпустить на волю птицу, посаженную в клетку? Они целыми днями бездельничают, морочат людям головы, измываются над людьми так, что те совсем забывают о порядочности. Это самый удобный, самый экономный способ продемонстрировать свою «ультрареволюционность». Но проведение расследований — это указание председателя Мао, открыто выступить против они не могут, поэтому они втихомолку следят за мной, подсматривают, не случаются ли у меня какие-нибудь «рецидивы». Я догадываюсь, что их блокноты опять исписаны от корки до корки. Я измотался вконец, перестал спать по ночам. Если бы так пошло дальше, я бы из-за них совсем загнулся. Прослышал я, что местному ансамблю песни и пляски требуется солист, и тут же прибежал сюда. Я хочу хорошо спеть здешним пастухам, хочу, чтобы звуки моих песен плыли по степи. Вот уж много лет я не пел, горло словно онемело!.. А у вас-то как с ультрареволюционерами?

— Где ж не бывает вонючих клопов и кусачих блох? Где есть люди, там они и водятся, иначе им не выжить. Они ведь живут тем, что пьют человеческую кровь, — сердито сказал Чан Мин. Речи Ма Чанчуня глубоко взволновали его.

— Верно говоришь, браток. Я догадался, что тебе тоже пришлось хлебнуть горя, правильно? Но ты молод. Ты не мог настрадаться от них так, как я!

— Да разве только мы двое пострадали? Главное, что партия, государство, народ, молодежь… — Оттого что Чан Мину хотелось так много сразу сказать, он запнулся.

— Правильно! — Ма Чанчунь вскочил, своими огромными руками обнял Чан Мина за плечи и загрохотал: — Хорошо, хорошо, хорошо сказал! — От волнения он не смог больше ничего сказать. Его толстые губы дрожали, он с изумлением смотрел на этого почти незнакомого ему, ничем не примечательного на вид юношу. — Браток, ты, кажется, смотришь шире меня, дальше меня. Я…

— Кто же преследовал вас?

— Скажу тебе все как было! Самыми подлыми оказались двое моих учеников! — в сердцах выкрикнул Ма Чанчунь. Его раскатистый голос с такой силой ударился о стены, что комнату наполнило звонкое эхо.

Схватив со стола стакан, он в два глотка осушил его, закурил, жадно затянулся, запрокинул голову и уже собрался рассказать, как вдруг в дверь постучали и в комнату вошли две девушки. По ним сразу было видно, что они приехали из внутреннего Китая. Одна полненькая, другая тонкая и изящная, лет им было не больше двадцати пяти. Когда девушки узнали, что высокий мужчина с красным лицом и есть знаменитый Ма Чанчунь, они радостно захихикали и стали звать его к себе в гости выше этажом.

— Вы спойте нам только одну песню. Мы много не будем просить, хотим только услышать, как вы поете! — сказала полненькая девушка.

— Даже если вы и не станете петь, мы все равно будем вам рады! — добавила, улыбаясь, ее стройная подруга.

— К чему такие церемонии! — Ма Чанчунь был очень тронут и сразу повеселел. Взмахнув пухлой рукой, он сказал: — Если вы хотите услышать, как я пою, вы только скажите мне: «Старина Ма, иди к нам, спой!» И я тут же приду!

Девушки радостно рассмеялись и почтительно распахнули перед Ма Чанчунем двери.

— Браток, ты тоже приходи! — обратился певец к Чан Мину. — Я только что слышал от служащих гостиницы, что ты завтра уезжаешь. Я хочу спеть тебе на прощание, ты послушаешь, как я пою, и поймешь, кто я такой…

Чан Мину тоже очень хотелось послушать его пение, и он с радостью пошел вместе с ним. В коридоре старина Ма неожиданно остановился и сказал:

— Браток, я хочу тебя попросить об одной услуге. Купи мне, пожалуйста, снотворного. Я сегодня разволновался — ночью наверняка не усну. Аптека отсюда метрах в пятидесяти по правой стороне улицы. Как бы она не закрылась.

— Ладно, — ответил Чан Мин.

Ма Чанчунь вынул деньги, Чан Мин хотел было вежливо отказаться, и тогда Ма Чанчунь насильно засунул их в карман Чан Мину.

— Пожалуйста, иди побыстрей и тут же возвращайся! Певец не должен ждать, когда его попросит публика, он должен сам предлагать себя публике! Ну ладно, увидимся!

Когда Чан Мин выбежал на улицу, он услыхал наверху стук шагов, веселый смех девушек и звонкий голос Ма Чанчуня.

— Так вы едете в Пекин?! — говорил он. — Хорошо, я сначала спою для вас «Песню о Пекине»…

Маленькая аптека уже закрылась, и Чан Мин осведомился у прохожего, где еще можно купить лекарство. Тот посоветовал Чан Мину обратиться в больницу.

— У нас есть две большие больницы, — пояснил он. — Одна относится к аймаку, другая к уезду. Первая больница совсем недалеко отсюда. Перед ней горят такие большие фонари! Сверните на запад, пройдите два квартала и как раз на нее выйдете.

Чан Мин разыскал больницу. Это было белое здание с плоской крышей, отчетливо видневшееся в вечернем сумраке. Из двух молочного цвета фонарей, висевших у входа, лился мягкий свет. Вокруг не было ни души.

Он подошел к входным дверям и увидел, что на стене под фонарем висит благодарность, написанная на красной бумаге.

Он рассеянно скользнул по ней глазами и хотел уже войти в дверь, как вдруг вздрогнул и остановился. Заголовок на объявлении гласил: «Сердечно благодарим нашу спасительницу товарища Бай Хуэй». Далее говорилось: не так давно пастух Булунь (тот, кто написал благодарность) упал с лошади, и одна его нога попала под проезжавший мимо трактор. Он потерял много крови и был уже при смерти. Тракторист привез его в больницу для переливания крови. Из дежуривших в то время служащих больницы нужная группа крови была только у босоногого[3] врача Бай Хуэй. Она отдала Булуню 200 граммов крови, но этого оказалось недостаточно. Говорилось, что Бай Хуэй была девушкой хрупкой и слабой. Но в этот критический для пастуха час она решила отдать еще 100 граммов. Булунь был спасен…

«Бай Хуэй! Неужели она? — подумал Чан Мин, но тут же отверг свою догадку: — Нет, не похоже. Иероглиф, обозначающий ее имя, пишется немного по-другому, хотя звучит так же. Это не она!» Он толкнул дверь и вошел в приемный покой.

В приемной сидела врач-монголка, лет сорока с лишним. Узнав, что Чан Мин пришел в больницу только для того, чтобы купить снотворное, она улыбнулась и выписала для него рецепт.

— Получите в окошке в конце коридора. Записи не требуется, — сказала она.

Чан Мин поблагодарил и пошел в конец коридора, протянул в полукруглое стеклянное окошко рецепт и спросил:

— Сколько с меня?

В окошке он увидел, что за столом сидела служащая больницы в белом халате, белой шапочке и широкой марлевой повязке. Она читала газету, видимо, это была медицинская сестра. Не поднимая головы, она протянула руку, привычным движением взяла рецепт и положила перед собой. Вдруг глаза ее широко раскрылись, длинные ресницы затрепетали, и она резко подняла голову.

Чан Мин просто поверить не мог: очень знакомые глаза на белом-белом лице, закрытом марлевой повязкой, округлились и с изумлением глядели на него. Это была Бай Хуэй! От неожиданности оба остолбенели.

В следующий миг Чан Мин резко повернулся и пошел прочь от окна. Уже у входных дверей он услышал звук догонявших его шагов, с силой распахнул стеклянную дверь, вышел на улицу, спустился на две ступеньки, и тут за его спиной раздался ее голос.

— Чан Мин, подожди… — попросила она.

Чан Мин замер, но не обернулся и видел только четко вырисовывающуюся у его ног тень Бай Хуэй.

— Как ты живешь? — спросила Бай Хуэй. Она стояла на крыльце, сложив руки на груди.

— Нормально. — Голос Чан Мина был холоден.

— Ты зачем сюда приехал?

— По делам.

— Ты… ты где живешь?

— Я скоро уезжаю!

Воцарилась тишина. Мучительная, напряженная, страшная тишина. Бай Хуэй увидела, что правая нога Чан Мина опустилась на ступеньку ниже, и она, словно стараясь удержать оборвавшуюся нить, сделала два шага вслед за Чан Мином и, вытянув вперед тонкие руки, взмолилась:

— Чан Мин, неужели ты не простишь меня?

Чан Мин содрогнулся от этих полных муки слов, повернулся было к Бай Хуэй, но тут же спохватился и решительно зашагал прочь.

Он уходил, ничего не слыша. И даже если бы он что-нибудь услышал, он бы все равно не вернулся. Вот так он дошел до своей гостиницы, но не стал подниматься наверх, а пришел в свою комнату, запер дверь, выключил свет и стал ходить из угла в угол. Сверху доносилось приятное, волнующее пение Ма Чанчуня. Звуки песни взмывали ввысь, словно белоснежное облачко, и долетали до края небес, который виднелся с вершины горы Обо. Чан Мин больше не мог оставаться в комнате один. Он выбежал в коридор, взлетел по лестнице и ворвался в комнату, откуда доносились пение и смех.

Ма Чанчунь увидел расстроенное лицо Чан Мина, подошел к нему и сказал:

— Браток, а я-то думал, почему ты так долго не приходишь? А ты, оказывается, слушал мое пение за дверью! Я знаю, ты растроган! Песню, которую ты только что слышал, я сам сочинил. Да ты, браток, оказывается, истинный ценитель! — И он крепко обнял Чан Мина.

Вечером Ма Чанчунь по причине чрезмерного волнения и отсутствия снотворного никак не мог уснуть и долго разговаривал с Чан Мином. У Чан Мина самого голова трещала, где уж ему было вслушиваться в то, что говорят другие. Лишь где-то за полночь Ма Чанчунь угомонился и захрапел. Воздух вырывался из его груди, как из кузнечных мехов.

А Чан Мин всю ночь не сомкнул глаз.

В ночной темноте, сменяя друг друга, перед ним вставали два лица: лицо Бай Хуэй и лицо его матери. Ему вспоминалась то его дружба с Бай Хуэй, то любовь матери. Порой Бай Хуэй молила его: «Неужели ты не простишь меня?» Порой мать гневно укоряла: «Да это же фашисты!»

«Мама, могу ли я простить ее?» — спрашивал он.

Кто ответит ему?..

Утром он попрощался с Ма Чанчунем и пошел на станцию.

Внезапно словно кто-то сзади потянул его за рукав, он не мог заставить себя идти вперед. Он повернулся и пошел к больнице, в которую заходил вчера. Но тут перед глазами его отчетливо возник скорбный предсмертный образ матери. Он остановился и несколько минут в нерешительности топтался на месте. В конце концов он повернул назад и быстро побежал к вокзалу.

Пришедшие проводить его люди с тракторной станции, видя, что он не в себе, подумали, что ему нездоровится, попросили его остаться еще дня на два, но он твердо решил ехать.

Поезд тронулся. Уже отъехав от станции, он все еще жадно глядел в окно, словно ожидая увидеть кого-то. Откуда ему было знать, что одна девушка простояла здесь всю ночь до утра, дожидаясь его так же, как когда-то снежной ночью у пристани Давань?

Эта неожиданная встреча, словно брошенный в горах камень, вызвала в сердце Бай Хуэй целую лавину. Она снова разбередила ее душевную рану, и уже не было возможности унять эту боль.

Прошло уже несколько лет, как она приехала сюда. Она хотела здесь хорошенько потрудиться. Ей это нужно было для того, чтобы доказать себе, что не такая уж она плохая, а еще больше для того, чтобы убежать подальше от преследовавших ее всюду мучительных мыслей… Ей открылась новая жизнь. Нетронутая степь, широкое небо, пахнущая свежим кумысом юрта, свирепый ветер и быстрые табуны длинногривых коней, кипевшее вокруг строительство — все это было ново для Бай Хуэй, все занимало ее, помогало ей забыться. Прежде ее сознание как будто крепко-накрепко опутывали веревки, в которых было много намертво завязанных, больно давивших узлов. Теперь эти путы ослабли.

Здесь тоже бывали «митинги борьбы». Но долгими часами она сидела в одиночестве на травяном ковре пастбища. В отдалении щипали траву овцы, и, кроме мягкого овечьего блеяния и шороха травы под ветром, ничего не было слышно… Постепенно она успокоилась и уже могла тщательно разобраться в своих мыслях. Это тоже была борьба, но борьба хладнокровная, обдуманная, бесстрашная. Она привезла с собой немало книг, без конца перелистывала произведения классиков. Усевшись прямо на траву, она брала в руки книгу и читала, покусывая белый цветок полыни и не замечая, как рот наполняет горький полынный сок. Никто ее не беспокоил, и она частенько мяла степную траву с утра до позднего вечера. Она открыла для себя: многое из того, что она раньше твердо считала правдой, было как раз ложью. А потом раскрылось дело Линь Бяо, которое подтвердило правильность ее сомнений, но теперь у нее появились новые вопросы, и она жадно искала в книгах ответы на них.

Пока Бай Хуэй еще не распознала, где кроется истина, она не была уверена в себе. Когда же она поняла, в чем дело, то почувствовала мучительное беспокойство. Это принесло ей, как ни странно, пользу: она стала работать еще лучше. На ежегодных смотрах передовиков ее кандидатура всегда выдвигалась даже без обсуждения. Потом из-за нехватки в округе врачей ее послали на полгода учиться в больницу в Шилин-Гол, и она получила звание босоногого врача. Работа приносила ей большое утешение. Она лечила людей, избавляла их от страданий. Принимая роды, она собственными руками приносила в семью счастье. Видеть, как люди выздоравливают, доставляло ей безграничную, ничем не омрачаемую радость. И когда больной благодаря ей возвращался к жизни после тяжелой болезни, ее лицо освещалось улыбкой. Казалось, она молча искупала свое преступление.

Целыми днями, с докторской сумкой на боку, разъезжала она по степи на коротконогой монгольской лошадке. Ни дальний путь, ни непогода не могли остановить ее. Казалось, она ехала для того, чтобы саму себя избавить от страданий. Люди встречали ее душистым, густым кумысом, звуками муринхура… Ее работа дарила ей ощущение того, что она нужна людям, в ней она черпала уверенность в себе. Ее сердце постепенно оттаивало.

Она часто получала письма от отца и Ду Инъин, а иногда и от Хэ Цзяньго. Обычно она читала их сидя в седле.

От отца она узнала, что расследование по его делу продвигается очень медленно. Отец уже не работал на прежнем месте, его перевели на ничего не значащую должность консультанта. Почему отцу не дали настоящей работы, а назначили только консультантом? Что думает сам отец? Она спросила отца об этом в письме, но он так и не ответил ей. Она написала письмо Ду Инъин, попросив ее разузнать, как в действительности обстоят дела у отца. Но Ду Инъин не откликнулась на ее просьбу. А может быть, она была слишком занята: она ведь целыми днями хлопочет по хозяйству, учит японский язык, а в свободное время любит поболтать о своих увлечениях. Правда, сейчас Ду Инъин не делилась с Бай Хуэй своими любовными переживаниями.

Одно время писал ей и Хэ Цзяньго. Тот вдруг стал распространяться о своей горячей любви к ней, хвалил Бай Хуэй за то, что она «воплотила в себе все мужество и всю твердость духа эпохи». Высказывал он и недовольство ее непонятным исчезновением». Он писал, что ему «все нравится» в Бай Хуэй, потому что в ней есть «решимость, которая редко встречается у других девушек». Он выражал надежду, что она будет «мужественным спутником жизни, с которым можно будет вместе бороться, а не погрязать в мещанском болоте». Еще он призывал Бай Хуэй «вернуться в гущу событий и вновь ощутить радость и счастье борьбы». И всякий раз просил Бай Хуэй «немедленно ответить».

Но Бай Хуэй, переживавшая потерю любимого человека, была похожа на того, кто, раз обжегшись, бежит прочь, завидев горящую спичку. К тому же Хэ Цзяньго никогда ей не нравился. К этому бойкому, умеющему красно говорить юноше она испытывала разве что дружеские чувства. А сейчас? Образ Хэ Цзяньго в ее глазах был отнюдь не безупречен. Хотя она еще не могла предъявить Хэ Цзяньго четко сформулированное обвинение, он был для нее подобен красивой вазе, на которой вдруг появились царапины: смотреть на такую не очень-то приятно. И она писала Хэ Цзяньго, что хочет хорошенько поучиться здесь и пройти закалку, что она не ищет дружбы, а хочет быть одна. В ответ Хэ Цзяньго разразился длинным потоком рассуждений, деклараций и всевозможных «ультиматумов». И она не стала ему отвечать.

Позже Ду Инъин в одном из писем сообщила ей, что за ней ухаживает Хэ Цзяньго, что она преклоняется перед ним, и попросила Бай Хуэй написать, что она об этом думает. Выходит, Хэ Цзяньго в своих чувствах «многозарядный»? Она и представить себе не могла, что Хэ Цзяньго мог быть таким. Ей хотелось рассказать об этом Ду Инъин, но она боялась причинить той боль: ведь Ду Инъин и вправду нравился Хэ Цзяньго. Поэтому она написала Ду Инъин, что «это только ты сама можешь решить, но нужно долгое время проверять свои чувства».

А вот Чан Мин ей не писал. И она ничего о нем не знала. Сразу после приезда в эти места она написала Чан Мину письмо, да так и не решилась отправить его. Она не могла забыть тех сладких дней невысказанной любви. Все, что было с ними, хранилось в ее сердце, как в тайнике, куда можно было лишь изредка заглянуть одним глазком: комнатка в доме тридцать шесть по улице Хэкоудао, круглый столик, обрамленное листвой окно, тени, идущие парой по улице, замерзшие деревца, сквозь которые пробивается лунный свет. И еще разные образы Чан Мина — стоящий в промокшей одежде в лодке, больной, взволнованно говорящий. Его голос, движения, улыбка, речь прочно врезались в ее сердце. И в особенности тот полный любви и радости взгляд, который она часто ловила… Но всего этого уже не вернуть, все это уже не принадлежит ей…

И вот однажды она получила письмо, которое не на шутку смутило ее. Его написал Хэ Цзяньго. В письме говорилось о том, что в начальный период движения они избили ту учительницу! И, конечно, в нем говорилось о Чан Мине.

По словам Хэ Цзяньго, Чан Мин приходил в школу, кричал, что она избила его мать и он хочет свести с ней счеты.

Это письмо породило в голове Бай Хуэй целый рой мыслей. Когда она наконец смогла спокойно их обдумать, она почувствовала, что Хэ Цзяньго не во всем можно верить. Не такой человек Чан Мин, чтобы так поступать. Да и зачем Чан Мину понадобилось мстить ей сейчас, по прошествии нескольких лет? Но как не поверить рассказу Хэ Цзяньго? Потом Бай Хуэй вспомнила, что рассказала о Чан Мине лишь Ду Инъин. Неужели Ду Инъин выдала ее Хэ Цзяньго?

В памяти Бай Хуэй вставал тот злосчастный день, и она думала, думала… Нашу память постепенно покрывает пыль месяцев и лет, а волны жизни постоянно очищают ее. Прошлое может почти стереться в ней, но память о том событии, о том ее преступлении, не изгладилась в ее сердце, потому что Чан Мин по-прежнему не мог простить ее. Это означало, что ее, как и прежде, нельзя простить, нельзя пожалеть…

Вокруг проводились расследования. Старые кадры, интеллигенты, были реабилитированы и вернулись к своей работе. Она считала, что так и нужно, но от этого боль ее становилась еще острее. Вокруг говорили и о «рецидивах», и о «возвращении старого». В этих крикливых заявлениях Бай Хуэй могла бы найти оправдание своему злодейскому поступку. Но неизвестно почему подобные разговоры чем дальше, тем больше казались ей никчемными, словно лекарство, утратившее свои целебные свойства. Они напоминали ей попытку надуть дырявый мяч, который, сколько ни накачивай, все равно не накачаешь.

Однажды, на слете представителей молодой интеллигенции провинции, она встретила Ма Ин. Ма Ин вместе с ней была направлена в степь, но жила в другом уезде, и они не виделись. Ма Ин держалась очень дружески с Бай Хуэй, и Бай Хуэй ответила тем же.

Когда слет кончился, Бай Хуэй и Ма Ин выехали на лошадях в степь и на радостях пустились вскачь. На прощание они, не слезая с коней, горячо пожали друг другу руки. Степное солнце до черноты сожгло и без того темное лицо Ма Ин, в седле она сидела прямо, как молодая орлица.

— Бай Хуэй! Ты молодчина, я так рада! — взволнованно сказала Ма Ин. — Мы должны переписываться, учиться друг у друга. Эти просторы так широки, они прямо-таки вдохновляют на великие дела! Если говорить честно, я раньше не все в тебе одобряла. Ты, Хэ Цзяньго и еще кое-кто в начальный период движения действовали чересчур жестоко. Конечно, это не значит, что ты действовала сознательно. Тогда мы были слишком наивны, рассчитывали только на классовое чутье и революционный энтузиазм. Нам тогда казалось, что чем смелее мы будем действовать, тем мы будем революционнее, мы по-детски верили, что все, что бы мы ни сделали, все это «для защиты партии и председателя Мао», что мы не можем ошибиться. Классовая борьба, путь борьбы — вещь на самом деле очень сложная, и надо много учиться, много думать, чтобы в этом разобраться. Ты согласна со мной?

Бай Хуэй утвердительно кивнула. Ма Ин дружески похлопала ее по плечу:

— Ты помнишь, в начале движения ты избила у ворот школы учительницу? Ее звали Сюй Айхуа, она была учительницей иностранного языка в четвертой школе. Когда я училась в четвертой школе, она преподавала у меня. Так вот, она была для меня образцом учителя, она заботилась обо мне, как родная мать. Когда ты била ее, я сзади хотела удержать тебя, да не смогла…

Потрясенная Бай Хуэй молчала. Она отчетливо помнила, что в тот момент, когда она ударила учительницу своей деревянной винтовкой, сзади кто-то пытался схватить ее за руки. Потом она не раз думала, что, если бы тогда ее удержали, ей не пришлось бы носить на себе груз вины. Только теперь она узнала, что удерживала ее Ма Ин. В жизни нередко так бывает: в критические минуты всегда есть возможность поступить правильно, но далеко не всегда это получается.

— Хорошо бы еще, если бы она осталась жива, — продолжала Ма Ин. — К несчастью, левоэкстремистские элементы из четвертой школы избили ее до смерти. Как мне ее жалко! Если бы ты знала, какая она была хорошая учительница, ты бы наверняка почувствовала угрызения совести. А впрочем, чем сокрушаться о прошлом, лучше запомнить этот урок!

Ма Ин еще что-то говорила, но Бай Хуэй уже ничего не слышала. Потом Ма Ин поехала прочь, но, остановив лошадь, повернулась к Бай Хуэй лицом и, приставив руки ко рту, крикнула:

— Бай Хуэй! Будет время, приезжай ко мне! Слышишь меня?

Бай Хуэй машинально подняла руку и помахала Ма Ин. Ее так трясло, что даже лошадь под ней беспокойно переминалась. Она открыла было рот, чтобы ответить, но не смогла произнести ни звука. Из горла ее вырвалось что-то похожее на всхлипывание.

Совсем обессиленная, она поскакала домой. В конце концов она легла на спину лошади, двумя руками обхватила ее за шею, зарылась лицом в густую длинную гриву и взмолилась:

— Все ты. Почему ты не отпускаешь меня? Почему ты не даешь мне жить?

После той встречи она стала худеть, лицо ее осунулось, на нем резче обозначились скулы. Однажды, сидя верхом на лошади, она потеряла сознание и упала на ковер из желтых степных цветов. Умная лошадь, нутром чуявшая седока, целовала ее влажными губами и привела ее в чувство. Кое-как она вскарабкалась в седло, халат ее измазался в грязи, на виске появилась ссадина. Начальник Бай Хуэй хотел дать ей отпуск, но она заупрямилась, и тогда ему пришла мысль направить ее на повышение квалификации в больницу и тем самым избавить от поездок по степи. Она уже в третий раз приезжала в город на учебу, и персонал больницы радостно ее встретил. Но на сей раз она обратилась с двумя довольно странными просьбами: во-первых, освободить ее от ночных дежурств и, во-вторых, не поручать ей продажу лекарств. Отказ от ночных дежурств еще можно было понять, ведь она плохо себя чувствовала. Но почему она потребовала не поручать ей продажу лекарств? Это осталось для всех загадкой.

Однажды человек, приехавший из ее уезда по делам в город, привез ей два письма. В первый момент она решила, что это письма от отца и Ду Инъин. Одно письмо оказалось действительно от Ду Инъин, а другое было не от отца, а от Хэ Цзяньго. С тех пор как Хэ Цзяньго прислал ей письмо, где говорилось о Чан Мине, он долгое время не писал ей. Что там еще случилось?

Первым делом она вскрыла письмо Хэ Цзяньго. В письме Хэ Цзяньго вначале поздравлял Бай Хуэй в связи с тем, что ее отец получил повышение, а затем сообщал ей о переменах в своей жизни: он уже введен в состав руководителей школы, назначен заместителем секретаря и к тому же работает в отделе народного образования районного комитета партии. Все это было неинтересно Бай Хуэй, и ей даже подумалось, что Хэ Цзяньго похож на воду, долго стоявшую в стакане: такой же затхлый на вкус. Почитала письмо дальше — все та же старая песня: нахваливает себя, набивается в друзья. Дальше в письме он впервые сообщил Бай Хуэй, что он дружил с Ду Инъин, но сейчас у них «произошел решительный разрыв». Он писал, что Ду Инъин «оказалась слабой, безвольной, безыдейной, трусливой, строптивой, лишенной идеалов и не приспособленной к жизни», что «она целыми днями что-нибудь жует и оттого все толстеет. В нашу эпоху борьбы она никчемный человек. Связать с ней свою жизнь — значит загубить ее!». Далее он сообщал, что Ду Инъин завязала знакомство с каким-то рабочим ковровой фабрики, так что ощущал себя «брошенным» и «страдающим» и просил Бай Хуэй «посочувствовать» ему. Он также обещал в течение года подыскать для Бай Хуэй отличную работу в городе, и тогда ей «больше не нужно будет искупать свою вину в степи!».

Ду Инъин в своем письме поносила Хэ Цзяньго: мол, он ее обманул. Поначалу Хэ Цзяньго усердно ухаживал за ней, а пробудив в ней любовь, стал изображать из себя «наставника» и требовал от нее, чтобы она «обо всем докладывала ему». А потом он стал делать вид, будто между ними «ничего не было». Ду Инъин на первых порах не понимала, в чем дело, и только позднее узнала, что Хэ Цзяньго приударил за другой девушкой, по имени Ян Мэй. Отец Ян Мэй из армейских кадров, занимает пост намного выше, чем отец Ду Инъин, а сама Ян Мэй «высокого роста, красивая, танцует в городском ансамбле песни и пляски, но, говорят, Хэ Цзяньго ей не нравится». Ду Инъин писала, что она только сейчас поняла, что Хэ Цзяньго вовсе не любил ее, а любил положение ее отца. Она постепенно осознала, что «этот человек начисто лишен каких-либо чувств, он все делает только для себя, для собственной выгоды, в политике он — обезьяна, карабкающаяся вверх, лицемер, который целыми днями хлопочет лишь о своем преуспевании».

Далее Ду Инъин сообщала, что на днях она заходила к отцу Бай Хуэй.

Бай Хуэй прикинула: и правда, в течение полутора лет не приезжала домой. Надо проведать отца. Отец ведь совсем один, и некому о нем позаботиться. И вот она попросила у начальства отпуск для посещения родных.

Это было в начале октября 1976 года, когда наступил переломный момент в истории китайского народа и партии.

Бурая пыль толстым слоем оседала на крышах и стенах вагонов. Издалека поезд был похож на ползущего по земле червя. Оконные стекла тоже покрылись пылью, и сквозь них почти ничего нельзя было разглядеть.

Бай Хуэй сидела в вагоне. На ней была рабочая куртка из грубой и прочной ткани. Из-под воротника куртки выглядывали серый шерстяной свитер и белая блузка. Короткие косы, как и прежде аккуратно заплетенные, спадали ей на плечи. Под сиденьем у нее лежал вещевой мешок с картошкой, которую она везла в подарок отцу. В сумке на плече хранилось несколько пакетов сухого молока. Это тоже гостинец для отца. Она смотрела, не отрываясь, в окно вагона. Сегодня было пасмурно, за целый день солнце так ни разу и не выглянуло из-за туч. Небо висело над головой, как огромный кусок свинца, и на душе становилось грустно. У пассажиров были хмурые лица.

Свинцовая тяжесть лежала у всех на сердце. Многострадальная родина снова вступила в период решительной и беспощадной борьбы, в которой решалось, жить ей или погибнуть…

Поезд прибыл в Чжанцзякоу, Бай Хуэй сделала пересадку. Едва она поехала дальше, как вдруг перед ней словно открылся новый мир: солнце разорвало облака и ярко озарило все вокруг, в вагоне стало светло. Напротив нее молча сидел и читал газету старик в черном пальто. Внезапно на газету упал яркий солнечный луч. Старик вздохнул и, подняв голову, сказал:

— У Ли Бо есть такие строки: «Плывущие облака целый день скрывают солнце. Я не вижу Чанъаня, и мне становится грустно». Все говорят, что это замечательные стихи, а мне не очень нравятся. Зато есть народная пословица: «Черные тучи не скроют солнца». Вот это хорошо сказано. Посмотри, стоило солнцу выйти из-за туч, как все вокруг расцвело! Давай-ка откроем окно, чтобы солнце светило нам еще ярче, чтобы оно сожгло эту газету. В этой газете есть тревожные, очень неприятные новости!

Бай Хуэй кивнула, выражая согласие. Они открыли окно и выглянули наружу. Стояла солнечная погода, мягкий ветерок гладил их волосы. Не говоря ни слова, жадно всматривались они в открывшийся перед ними бескрайний простор.

Мимо них проплывала огромная зеленая гора. Ее вершина возвышалась над облаками и отчетливо выделялась на фоне светлого неба. Вдали тянулась, извиваясь, как дракон, Великая Китайская стена. Она то падала в ущелья, то взмывала на гребни холмов и терялась среди голубоватых гор.

— Вот удивительное творение рук человеческих. Верно? — взволнованно сказал старик, показывая на видневшуюся вдалеке стену. — Она ведь символ китайской нации, наша гордость. Она строилась с неимоверными трудностями, поэтому ее нелегко разрушить!

Бай Хуэй вдруг открылось что-то новое в истории своей страны. Эта стена и впрямь символ величия Китая. Она вобрала в себя великую мудрость, отвагу и мечту народа. Она — символ его мужества и его трудолюбия. Она — настоящее чудо света. Никакие силы в мире не смогут построить еще одну такую же и не смогут разрушить ее. А те горластые комедианты в конце концов умрут с позором у ее подножия…

Поезд прибыл на станцию. Бай Хуэй приехала в родной город, а старик ехал дальше. На прощание они пожали друг другу руки, и Бай Хуэй сошла на перрон. Она очень устала. Но стоило ей вдохнуть теплый воздух родины, как она забыла про усталость и энергично поволокла свой мешок по платформе.

— Вам помочь? — окликнул ее толстый солдат, но она вежливо отказалась. Бай Хуэй была все та же: все делала сама, никого не звала на помощь.

В этот момент над ее ухом раздался звонкий, как колокольчик, голос:

— Что я вижу! Бай Хуэй!

Это был Хэ Цзяньго! Бай Хуэй едва успела разогнуть спину, как Хэ Цзяньго уже стоял перед ней. Он по-прежнему носил военную фуражку, в руке держал черный портфель. Его рот стал еще шире, глаза еще уже, казалось, они вот-вот слипнутся. Самоуверенный вид Хэ Цзяньго был Бай Хуэй неприятен. К тому же на сердце у нее сохранился неприятный осадок от его последнего письма, так что в ее памяти ничего не осталось от прежнего, привлекательного образа Хэ Цзяньго.

— Ты только что приехала? Тебя никто не встречает? Подожди чуть-чуть, я отвезу тебя домой, — сказал Хэ Цзяньго.

— Не надо. Иди по своим делам!

Хэ Цзяньго внимательно посмотрел на нее и вдруг спросил:

— Ты получила мое письмо?

— Нет. — Бай Хуэй и сама не знала, почему она так ответила.

Хэ Цзяньго опять устремил на нее колючий взгляд и спросил:

— Я просил тебя писать мне в ответ. Почему ты не ответила мне?

— У меня не было времени, — сухо ответила Бай Хуэй. Она уже почувствовала: Хэ Цзяньго понял, что она получила письмо. Она смешалась, но одновременно и возмутилась.

Хэ Цзяньго понял, что творится в душе Бай Хуэй, и поспешил предотвратить назревавший конфликт:

— Как хорошо, что ты приехала! Мы все в школе вспоминаем тебя, особенно Ду Инъин — она ведь тоже не знала, что ты сегодня приедешь. Ты подожди, я тут пришел проводить одного друга. Его поезд скоро отправляется, я пойду попрощаюсь с ним и сразу же вернусь и провожу тебя до дому! Я на машине, помогу тебе перевезти вещи.

— Не надо.

— Подожди, я должен тебе еще кое-что сказать. — Он сунул в руки Бай Хуэй свой портфель, повернулся и убежал. И Бай Хуэй ничего не оставалось делать, как ждать Хэ Цзяньго. От этого она еще больше разозлилась. Ей хотелось бросить портфель и уйти.

Хэ Цзяньго подбежал к соседней платформе. Он провожал девушку — высокую и красивую, на вид не старше лет двадцати трех. На ней был модного покроя темный плащ, за спиной — новенькая темно-красная сумка с блестящими молниями и замочками. Наверное, это была та танцовщица, о которой говорила в своем письме Ду Инъин. Хэ Цзяньго держался с девушкой подчеркнуто любезно, с его лица не сходила улыбка. Разговаривая с девушкой, он изредка бросал взгляд в сторону Бай Хуэй, чтобы удостовериться, следит ли она за ними. Бай Хуэй отвернулась в сторону, делая вид, что они ее не интересуют.

Вскоре зазвонил станционный колокол, и поезд тронулся. И вот уже послышался стук приближающихся шагов, и перед ней вырос Хэ Цзяньго. Не дожидаясь, пока он раскроет рот, Бай Хуэй сунула ему портфель со словами:

— Не надо меня провожать. Я доеду на автобусе.

— Я заставил тебя ждать, пришлось проводить одну родственницу. Не волнуйся, я по дороге кое-что должен тебе сказать!

— Потом поговорим!

— Нет, прежде чем говорить о важных вещах, я хочу поговорить с тобой о простом деле.

— Каком деле?

— А я писал тебе, просил тебя остаться моим другом. Я искренне надеюсь на то, что у меня будет такой друг, как ты. Нынешняя обстановка еще больше укрепила меня в этой надежде. Ты ведь знаешь, что произошло в последнее время!

— Я ничего не знаю! — Бай Хуэй и вправду не знала, о чем он говорит, но еще больше ей не хотелось соглашаться с ним.

— Ну, хватит! Ты можешь не знать все что угодно. Но не говори со мной таким враждебным тоном, ладно? У нас нет причин быть врагами. Послушай, что я скажу: нынешние события — это не конец, а только начало. Наверное, начнется разброд, будет гражданская война. Бай Хуэй, за все эти годы мы так и не смогли толком поговорить. Ты не знаешь, как я живу, не понимаешь, как я мыслю, а мне так нужен понимающий меня человек, я верю, что ты сможешь меня понять…

— У меня нет желания разбирать чужие проблемы, я хочу только поскорее добраться до дома. И ты тоже поезжай к себе.

Хэ Цзяньго попался крепкий орешек. Он уже начал терять самообладание.

— Если ты не хочешь поддерживать со мной хорошие отношения, я тебе сразу все скажу, чтобы ты поняла! — злобно сказал он. — Ты разве не знаешь, что мы с тобой замешаны в одном деле?

— В каком еще деле? Болтай поменьше!

— Ты ведь подружка того «господина Чана»? Я давно уже слышал, что тот человек подкапывается под меня, Я боялся, что и тебе пришьют это дело. Подумай сама, может ли он тебя любить? Он хотел только попользоваться тобой, а потом бросить и отомстить тебе. К тому же он сын нечисти, а ты хотела быть с ним заодно, как трава под ветром. Неужели ты и сейчас поддерживаешь с ним отношения?

Бай Хуэй все стало ясно: рассказ Хэ Цзяньго о том, что Чан Мин искал ее и хотел «свести счеты» с ней, был выдуман от начала до конца. То письмо доставило ей столько мук, сомнений и бессонных ночей, и, оказывается, все это им, его корыстными и подлыми руками, подстроено! Щеки Бай Хуэй покраснели, губы задрожали.

— Пошел прочь! Подлец! Дрянь! — закричала она.

Хэ Цзяньго даже подскочил от испуга и уставился широко раскрытыми глазами в покрасневшее, искаженное гневом лицо Бай Хуэй. Он почувствовал, что, если он будет продолжать, Бай Хуэй может закатить ему пощечину. Он оглянулся по сторонам, заметил, что люди с удивлением и любопытством смотрят на них, потом перевел взгляд на лежавший у ног Бай Хуэй тяжелый мешок, изобразил на лице сожаление и сказал:

— Ах, у меня же есть еще дела, я не могу тебя проводить. Мы потом поговорим!

Он быстро исчез. Бай Хуэй постояла в молчании, затем поволокла мешок к выходу.

Шел седьмой час, когда она приехала домой.

Она стояла перед дверью, на которой ей была знакома каждая царапина, подняла руку, постучала, услышала звук отцовских шагов, голос, спрашивавший «Кто там?», и скрип открываемой двери. Она ожидала увидеть отца уставшим и расстроенным. Все эти годы, когда она приезжала домой, отец всегда выглядел таким.

Дверь отворилась, и, к ее удивлению, лицо отца было веселым.

Войдя в квартиру, она припала к груди отца и заплакала, заплакала так горько, как никогда еще не плакала в своей жизни. Большие рук отца гладили ее голову, косы, спину. Его глаза тоже увлажнились, он засопел, словно хотел, поплакав, сбросить тяжесть, лежавшую на сердце.

— Хорошо, хорошо, пойди умойся, отдохни, ты ведь еще не ела! — Отец подвел Бай Хуэй к раковине, дал ей мыло, кувшин с горячей водой, полотенце. — Смой-ка с лица все ненужное, — сказал он мягко и покровительственно.

Бай Хуэй умылась и в зеркале увидела, что отец улыбается сам себе, а вовсе не потому, что обрадован приездом дочери. Раньше отец никогда таким не был.

— Дочка, ты отдохни с дороги, а я пойду куплю тебе что-нибудь поесть, — крикнул из коридора отец.

— Папа, не ходи. Я закушу чем придется, и ладно, — бросилась к отцу Бай Хуэй.

— Нет, сегодня мы должны хорошо поесть. Есть одно радостное событие, о котором ты не догадываешься. Я тебе вечером о нем расскажу!

— Скажи лучше сейчас, папа.

Отец замахал руками, радость переполняла его, и он едва сдерживался, чтобы не раскрыть дочке секрет. Он поспешно выбежал на улицу, словно боясь, что если он не уйдет, то тут же выдаст свою тайну.

Отец попросил ее помочь ему перенести обеденный стол из коридора в его комнату. Он так много всего накупил! Стол был весь заставлен мясом, рыбой, креветками и разной другой снедью. Похоже, что сегодня он пригласил гостей. Вокруг стола отец расставил пять стульев, а на стол поставил пять пар палочек красного лака, пять рюмок, супницу с бульоном и пять чашек. Сегодня у них будет настоящий банкет!

— А кто придет к нам? — спросила Бай Хуэй.

— Ты всех знаешь, — сказал, улыбаясь, отец, но больше ничего не стал говорить.

Бай Хуэй варила на кухне рис и пыталась отгадать, что же произошло. В дверь постучали, отец пошел встречать гостей. Бай Хуэй увидела полного, крепкого сложения человека. В правой руке он нес большую сумку из синей материи. Бай Хуэй сразу же узнала в нем дядюшку Ли. Он работал вместе с отцом на фабрике — был там начальником гаража. Следом вошли два худых человека. Один из них лысый, высокого роста, в больших круглых очках, опрятно одетый. Войдя в дверь, он снял очки и принялся их протирать. Другой был низкого роста, почти совсем седой, с лицом, изрезанным глубокими морщинами, словно растрескавшаяся глина. Он немного прихрамывал на правую ногу. Увидев Бай Хуэй, они оба очень обрадовались. Хромой мужчина сказал:

— Ого, это же маленькая Хуэй! Девушка с Великой стены! Ты когда приехала?

Бай Хуэй поняла, что этот человек знает ее, но никак не могла припомнить, кто он.

— Ты почему не здороваешься с гостями? Забыла их? — сказал Бай Хуэй отец. — Это же дядя Чжан! А это главный инженер Фэн. Ну и забывчивая же ты, дочь! Прошло-то всего несколько лет!

И тут Бай Хуэй сразу все вспомнила. Хромой мужчина был дядя Чжан, заместитель директора фабрики, а его спутник — главный инженер фабрики Фэн, оба старые коллеги отца и его близкие друзья. Но как они изменились! У дяди Фэна волосы прежде были совсем черными, а теперь их вовсе не стало! Ну а дядю Чжана вовсе не узнать! Волосы его совсем поседели, морщины на лице были еще глубже, чем у отца. К тому же, как помнила Бай Хуэй, раньше он не хромал! А вот почтенный Ли остался таким, каким был, — его она сразу же узнала.

Смеясь, гости вошли в столовую. Дядя Чжан поставил на стол свой портфель, открыл его, сунул в него руку и таинственным тоном сказал:

— Вы не бойтесь, сейчас они в нашей власти! — и вытащил оттуда четырех больших крабов, перевязанных нитками. — Глядите, какие жирные! Не много, не мало, а как раз все четыре! Ну-ка, Хуэй, положи их в кастрюльку и свари их нам побыстрее!

Вскоре крабы были сварены и выставлены на большом блюде — красные, словно четыре большие хурмы, пышущие жаром. В бокалы налили вино, все расселись, и пир начался!

— Для начала съешьте-ка моих четверых! — воскликнул дядя Чжан. — Маленькая Хуэй, ты кого будешь есть? Дядя Чжан тебе подаст.

— Как — кого? — не понимая, спросила Бай Хуэй.

— Ты что, не поняла? — Дядя Чжан удивленно посмотрел на нее.

Она действительно не понимала. Отец сказал со смехом:

— Почтенный Чжан, она еще ничего не знает! Она ведь работала далеко в степи и только что приехала. Я обещал ей рассказать сегодня за ужином, да пока не успел…

— Ну, почтенный Бай, к чему такая скрытность! — воскликнул дядя Ли. — Малышка Хуэй, я сам тебе расскажу: эти четыре негодяя…

Дядя Чжан закрыл рот дяди Ли ладонью и перебил его:

— Почтенный Ли, не надо, я ей расскажу…

— Нет, лучше я… — попытался вставить слово дядя Фэн.

— Нет, нет, я расскажу ей все сам! — сказал отец. Все согласились. Пусть отец сам расскажет дочери.

— Они… — Голос отца от волнения дрожал. — Кончено, их скинули! Навсегда скинули!

— Кого? — спросила Бай Хуэй, и глаза ее округлились.

— Ее! Его! Его! И его! — Дядя Чжан ткнул пальцем в лежавших в тарелке разодранных крабов.

— Ну и ну, уж так все ясно сказано, а она не понимает! — На раскрасневшемся от вина лице дяди Ли было написано глубокое волнение. — Цзян Цин, Чжан Чуньцяо, Яо Вэньюань, Ван Хунвэнь! Четыре негодяя!

Эта новость была как гром среди ясного неба! Бай Хуэй изумленно посмотрела на отца. Отец натруженной ладонью вытер глаза, сказал:

— Да, дочка, это правда! В нашем городе, наверное, уже нет никого, кто бы не знал об этом. Дня через два-три будет большой праздник!

— Праздник, праздник, большой праздник! — выкрикнул дядя Чжан с волнением в голосе. — Сегодня у нас праздник накануне праздника! Ну как, маленькая Хуэй, ты кого съешь? Съешь-ка Цзян Цин! Так, вот она! — И большой краб, у которого еще оставалось пять ног, очутился в чашке Бай Хуэй. Дядя Чжан продолжал: — Ты ведь знаешь художника Ци Байши! Во время антияпонской войны он нарисовал картину «Крабы». На картине были нарисованы четыре больших краба, а надпись на ней гласила: «До каких пор мы будем терпеть ваши бесчинства?» Так он заклеймил бесчинствовавших на нашей земле японских захватчиков. А сейчас мы теми же словами клеймим четырех злодеев, терзавших партию и народ! «До каких пор мы будем терпеть ваши бесчинства?» Час настал! Теперь им оторвали клешни, они уже не смогут мучить людей!

Бай Хуэй уставилась на эти страшноватые, разорванные на части существа.

— Сколько зла причинили эти негодяи за десять лет! — продолжал дядя Чжан. — Скольких казнили, скольких замучили! Революционеры старого поколения в смертельном бою, под градом пуль, во вражеских тюрьмах не погибли, а они их погубили! А они еще выставляли себя самыми большими революционерами. Как будто, кроме них, все остальные — контрреволюционеры!

— Они хотели, — подхватил отец, — переделать нашу партию на фашистский лад! Своей крикливой демагогией они пытались заставить людей поверить и покориться им. Своими трескучими революционными фразами они хотели обмануть народ, обмануть молодежь… Мы люди, прошедшие через огонь революционной войны, мы знаем, как было раньше и как стало сейчас, знаем, что такое революция. А знают ли это дети? Они не призывали детей изучать прошлое, не призывали детей учиться. Для чего они это делали? Не для того ли, чтобы захватить власть? Только ради достижения своих корыстных целей они почти погубили Китай! Вы подумайте! От них пострадали целых три поколения людей! Старшее поколение из-за них поседело, у нынешнего поколения они отняли лучшие годы жизни. Ведь то была как раз пора его расцвета! А молодые люди? В голове у них много тумана, поставить все сразу на место будет совсем не просто…

Бай Хуэй сидела потрясенная, с ее лица даже не сошло удивленное выражение. Взволнованные слова отца и дяди Чжана открыли ей, где правда и где ложь. Как бы ни сомневалась она прежде, как бы много ни было скрыто от нее, все теперь прояснилось. Она словно пробудилась от сна.

— Мерзавцы! — застучал по столу дядя Чжан. — Из-за того только, что они задурили молодежи головы, уже можно сказать, что их «преступления вопиют к небесам»! Что стало с некоторыми молодыми людьми из-за их подлого вранья? Без идеалов, без ответственности, без знаний. И сердца у них ожесточились! Они били людей палками так спокойно, словно это не люди, а ком земли. Взгляните, только взгляните! — Он закатал вверх правую штанину, обнажив багровые шишки на ноге. — Вот как они меня избили. Раны начали гноиться, и меня повезли в больницу. Знаете, что они говорили мне по дороге? «Вот подлечат, и мы тебя снова отдубасим!» А их главарь кричал: «Ты сам себе уготовил такую участь. Ты посмел оскорбить революционных цзаофаней, и за это мы разобьем твою собачью башку! А потом я скажу, что ты сам разбил голову о стену». Вы только послушайте! Злые, как волки, но еще и трусливые — боялись, что придет день, когда им придется держать ответ. Как же сегодня им смотреть мне в глаза, смотреть в глаза людям? — Он обернулся и сказал Бай Хуэй, которая слушала его затаив дыхание: — Ты думаешь, я сломлен? Нет, твой дядя Чжан все такой же! Любит говорить правду, не покорился. Так было даже тогда, когда я попал им в лапы и по моей спине гуляла дубинка. А твой отец еще крепче нас. Несколько месяцев тому назад, во время кампании против «адвокатов правого уклона», они чуть было его не избили. Твой отец боролся с ними бесстрашно, ничего им не прощал! — Его голос стал совсем сиплым. Повернувшись к отцу Бай Хуэй, он продолжал: — Твоя дочь — хорошая девушка, совсем не такая, как те люди. Я верю, что правильно мыслящих людей среди молодежи большинство. Выдержав борьбу с теми интриганами и злодеями, они должны были многое понять. Теперь их будет нелегко одурачить! Давайте, товарищи, выпьем за Бай Хуэй, пожелаем нашей молодежи счастья! Ну, маленькая Хуэй, не смотри на меня так оторопело!

Бай Хуэй медленно подняла свою рюмку. Вдруг она почувствовала, что вокруг нее все закружилось — и стол, и люди, и даже пол под ногами. Рюмка выпала из ее рук, вино разлилось по скатерти.

— Она ведь никогда раньше не пила вина, — сказал отец. — Дочка, пойди полежи у себя.

Бай Хуэй с трудом встала из-за стола и ушла в свою комнату. В ушах ее звучали слова дяди Чжана, но она уже не могла разобрать, о чем он говорит.

Гости разошлись только поздно ночью. В коридоре дядя Чжан приставил палец к губам и сказал:

— Тсс! Не разбудите малышку Хуэй, она, наверное, спит.

— Будь спокоен! Не разбудим, — отозвался дядя Ли.

Отец проводил гостей, закрыл дверь. Захмелевший, в веселом расположении духа, он прошел нетвердой походкой в комнату дочери. Ему хотелось высказать ей все, что в нем накопилось, но дочери в комнате не оказалось. Он вышел в коридор и дважды позвал ее. Двери кухни и ванной комнаты были открыты, внутри никого не было. Он снова походил по квартире, несколько раз позвал ее, но не услышал ответа. В полном недоумении он снова зашел в комнату дочери и вдруг заметил, что на полке у изголовья кровати лежат два листка бумаги. Один из них был раскрыт, другой, сложенный вчетверо, был без адреса. Он схватил записку дочери, и тут же хмель выветрился у него из головы — вот уж не думал он, что получит такое письмо.

Внизу была приписка:

Отец сломя голову выбежал на улицу, стучался в ворота домов, бежал по галереям и лестницам, в конце концов остановился посредине темной улицы и стал что было сил звать дочь. Его голос звучал пугающе громко в ночной тишине:

— Малышка Хуэй! Где ты! Вернись скорей! Вернись!

На следующий день, еще до рассвета, город разбудил грохот барабанов. Люди встали ни свет ни заря и вышли на улицу. Вскоре все улицы и переулки заполнили колонны демонстрантов. Никто не формировал колонны, никто их не направлял, никто не отдавал приказаний. Праздничные шествия начались сами собой сразу по всему городу.

Сегодня первый день, как всем уже известный секрет был официально объявлен. Китайская земля вздохнула привольно, словно к ней еще раз пришло освобождение…

Чан Мин, одетый в аккуратную синюю форму, вышел во двор своего дома, ведя перед собой чистенький велосипед. Его куртка была застегнута на все пуговицы, что придавало Чан Мину торжественный вид. Из-под куртки выглядывал белоснежный воротничок рубашки.

Едва он подошел к воротам, как навстречу ему кинулась толстощекая, коротко стриженная девушка. Взглянув на номер, висевший на воротах, хлопнула юношу по плечу и спросила:

— Вас случаем зовут не Чан Мин?

— Да, а вы ко мне?

— Меня зовут Ду Инъин. Помните, десять лет назад я одолжила вам курточку? Вы еще тогда…

— Как же, конечно! — ответил Чан Мин. Он помнил это происшествие десятилетней давности так, словно это случилось вчера.

— Бай Хуэй попросила передать вам вот это, — сказала Ду Инъин, протягивая Чан Мину записку.

— Она вернулась?

Ду Инъин не ответила. Чан Мин увидел, что глаза у нее покраснели.

— Что случилось? — спросил Чан Мин.

— Бай Хуэй пропала!

— Как? Почему? Почему?

— Ты прочти письмо! Может быть, она пишет про это? Она мне раньше говорила, она тебя… она тебя… — Ду Инъин осеклась, в ее покрасневших глазах снова появились слезы.

Чан Мин лихорадочно пробежал глазами письмо:

— Скажи, куда она могла уехать? Где она? — обратился Чан Мин к Ду Инъин.

— Откуда мне знать? Ее отец вместе с друзьями искали до сегодняшнего утра и не могли разыскать. Я очень боюсь… — Ее мозг сверлила страшная догадка, но она не решалась ее высказать.

— Нет! — решительно и даже как-то строго сказал Чан Мин. — Не может быть ничего такого! Я найду ее! — Сунув записку в карман, он вскочил на велосипед и выехал за ворота.

Чан Мин с трудом пробирался сквозь колонны демонстрантов. К этому времени ликующие толпы заполнили весь город. Звонкий смех, веселые голоса, громкие крики и будоражащий грохот барабанов сливались в один оглушительный шум. Группы демонстрантов разыгрывали живые картинки, у них были причудливые наряды и размалеванные лица, как у театральных персонажей. Так они изображали четырех уже отброшенных историей шутов и злодеев.

Ни на секунду не замедляя ход, Чан Мин жадно смотрел по сторонам. От бескрайнего человеческого моря у него рябило в глазах. Как ему хотелось разыскать Бай Хуэй, нырнуть вместе с ней в толпу и радоваться вместе с этими людьми, вместе с ними петь во все горло веселые песни…

Он проискал Бай Хуэй все утро. Какие только улицы он не объехал, где только не побывал; а Бай Хуэй исчезла без следа. Когда наконец Чан Мин осознал, что понапрасну теряет время, в его сердце закралось уныние, энтузиазм его угас, он почувствовал смертельную усталость.

Остановившись, он увидел, что заехал на какой-то пустырь. Перед ним находилась переправа Давань, над пристанью виднелись большие круглые часы. Он вспомнил, что именно здесь Бай Хуэй когда-то назначила ему свидание. В растерянности он подъехал к пристани, поставил велосипед под часами и поднялся на дамбу. Перед его глазами, как бесконечный живописный свиток, вилась полноводная река. Таявший в дымке горизонт, водная гладь, ярко сверкавшая на солнце, стаи птиц… Вдруг глаза его широко раскрылись: на песчаном берегу под дамбой стояла девушка. Это была Бай Хуэй!

На песке виднелось кружево следов, а Бай Хуэй стояла посреди него. Ветер трепал ее волосы, куртку и брюки. Изредка она поднимала голову и смотрела вдаль. Совсем одна — только черная тень лежала рядом с ней.

Чан Мину вдруг подумалось, что это коварный ветер, насланный злыми силами, пригнал ее на этот пустынный берег. И нужно раскрыть объятия, протянуть руку, чтобы помочь Бай Хуэй и таким же, как она, молодым людям сойти с их неверного пути. Надо помочь им извлечь урок из их ошибок. Чан Мин твердыми шагами спустился с дамбы и направился к Бай Хуэй…

Бай Хуэй обернулась и увидела Чан Мина! Раскрыв трепещущие руки, она бросилась ему навстречу…

Перевод В. Малявина.