Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

Вернер Бройниг. Август — волшебный месяц. (Перевод Л. Бару)

Трумпетер, или Петер Трум, идет себе да идет, бредет сквозь строй палисадников, цветников, коттеджей; они и справа, они и слева; воскресный вечер, то есть отдых, и люди любовно отполировывают свои машины. Из одной доносится музыка, именно о ней Ханна сказала, что это почти наверняка Бах. В палисаднике кто-то звал: «Беата! Беата!» Наступившая радиопауза подтверждала: отдыхать так отдыхать.

Идя по поселку, Трумпетер не спешил: тут есть на что посмотреть. Он возвращался с футбола и, конечно, мог сесть на автобус, но при этом поселок остался бы по левую руку, и Трумпетер отправился пешком — говорят, это полезно, — прошел всю Тельманштрассе, потом Ранштетские ворота и Розенхоф. Наконец через реку, лесом, Тайгой свернул в Нейштадт. Дорога за поселком красива, черепичные крыши убегают назад, и взору открываются сады. Над прибрежными лугами аромат тысячелистника и чабреца — его семена заносит из палисадников ветер. Одуванчики выкрасили луга охрой. Луга вздыхают.

Идет себе да идет — вот и платан на холме, привычная деталь его воспоминаний. Трумпетер хорошо знает то место у излучины реки, где стоит электростанция, это поистине райский уголок: великолепная арка моста, заросли ежевики, где справляют оргию все запахи лета. Трава, кусты — все свежее, в буйном цвету, такого в Нейштадте не увидишь. А кругом тишина и покой, только слышен стрекот кузнечиков и доносятся пьянящие запахи да ветерок с реки и дальних родников. Трумпетер перевел взгляд на реку, на ее едва колышущуюся поверхность, которую солнце дробило на сверкающие осколки: причудливый танец бликов, сказочный праздник света в честь прошлого — как давно это было, в ту пору ее длинные волосы ниспадали на плечи; идущее к концу лето полнилось чудом. Что ж, случай, если, конечно, верить в него. Но то было их первое чувство, и они расточали себя так, как это делают лишь в ранней юности или в самом конце жизни. Волосы Ханны на фоне зеленых прибрежных лугов. Первозданная тишина и фантастические закаты. Август — волшебный месяц, который не портило ничто: ни сумрак их тесной меблированной комнаты, ни поселок, ни даже равнодушие тех, кто никогда не жил в трехметровой клетушке — окна на север, первый этаж, сварливая хозяйка.

Пройдя мост, он пересек прибрежье и углубился в лес. Стало прохладнее, потянуло палым листом, прелью — как всегда в этих местах. Только что все вокруг было полно самых дерзких обещаний, и вдруг все изменилось. Земля стала неровной и от близости реки топкой. Тропа еле заметна, но она выводит к удивительной красоты полянам, которые буйно поросли некошеными травами и выродившимися хлебами; едва ли кто знал, что так близко от города водятся косули, но тут и впрямь, было бы время, можно подстеречь их. И они встречали косуль, и зайцев, и серых куропаток, и, конечно, белок, и еще каких-то диковинных жучков, изящных стрекоз, лесных мышей и маленьких ежиков, а однажды они натолкнулись на колонию бобров — в тот год их сынишке стукнуло семь, а девочке пять лет. Свой лес они передали в наследство сыну. Не удивительно, что ему никогда не влетало, когда он возвращался оттуда весь в грязи.

Тогда они уже жили в двухкомнатной квартире в Рола, на другом конце города, но по-прежнему приезжали сюда, реже, правда, но приезжали. А потом начали строить Нейштадт. В последний раз Трумпетер смазал свой токарный станок, чтобы сменить его на экскаватор. Теперь поселок и лес оказались между строительством и городом, косули исчезли, но они вернутся, сказал Зальцман, пусть только достроят Нейштадт. Что ж, возможно, они и вернутся в свое царство, когда в нем опять воцарится тишина. Уже тогда Трумпетер говорил: «Дети будут все делать ловчее вас».

Итак, лес, а еще кусок незастроенной пустоши. Пустошь, или Тайга. Строительная площадка, или просто пространство. Белый, охряный, сероватый, кирпично-красный виднелся Нейштадт.

Вздымался вверх, тянулся вширь, отражался в застекленных фасадах город, где пока только две школы, один высотный дом, клуб, кино, четыре детских сада и ни одной церкви. Придет время, и нужно будет решить что-то с кладбищем. Но церкви в городе не будет. Зато будет хорошая библиотека, и спортплощадка в придачу к бассейну — этот уже построили, — и деревья, много деревьев, если они пойдут в рост, конечно. Деревья — это тебе не дома. С этим придется повозиться. Ибо площадка для игр хороша, но где играть нам, взрослым? Трумпетер об этом и говорит.

Мимо магазина налево, и поликлиника остается справа, а впереди встал дом среди чахлого газона, они засевали его весной. Над двумя порталами архитектурные излишества, они же — произведения искусства, зато лифт жужжит безотказно. Приятно нажать кнопку и очутиться в собственной квартире. Тут вообще все приятно, в этом квартале девятнадцать, в корпусе номер один, для которого они собственноручно рыли котлован и коллекторную шахту. Вот и двенадцатый этаж, он всегда мечтал жить высоко, как оно и положено рабочему подземных сооружений. Сына дома нет, он в бассейне. Дочь у подружки. Ханна сидит на балконе, перед ней на столе груда тетрадок, из кухни доносится запах кофе. Пройдя в ванную, Трумпетер встал под холодную струю, потом сунул ноги в домашние туфли. В трубах урчало. Наконец-то Ханна. Уже приготовила чашки, на полу кофейник, сахарница на перилах, и Ханна задает вопрос, который повторяется дважды в месяц: какой простодушный голос, а может быть, не совсем? Трумпетер отвечает:

— Два-ноль.

— Надеюсь, в нашу пользу?

— В их.

А в чью же еще? И будто он ходит туда ради счета. А может, она все же подсмеивается над ним? Трумпетер обычно говорил: собираясь забить гол, наша команда сообщает об этом противнику по телефону.

Сегодня же лучше промолчать. Проигрывать тоже нужно уметь. Даже если это случается три раза кряду. Золотые слова, хотя, правду сказать, мало кому это удается. Легче всего мы переносим неудачу противника, тут уже ничего не поделаешь.

Итак, на столе кипа тетрадок, а рядом ребячьи рисунки размером в почтовую открытку, и на всех один адрес: Государственная тюрьма, Афины, Греция. Цветы Теодоракису. Ученики Ханны рисовали их на уроках, а многие еще и дома. Вышло по полдюжины чуть ли не на каждого. Итого на школу — полтысячи. Наплевать, как поступит с открытками этот Паттакос или кто-нибудь из его клики, главное, дети рисуют их, а в Греции их будут получать. Каждый день, и все разные. Очень красивые и чуть наивные. Цветы против тюремных решеток. Других людей, не Паттакоса, это определенно заставило бы задуматься. Итак, у Ханны еще куча работы. Но уходить отсюда не хочется. И он идет в комнату, к книжным полкам, и ищет, что бы такое почитать, что-нибудь новенькое, конечно, ну, с этим приходится повозиться. Нашел все-таки. Видно, Ханна ее только-только купила, и начало занятное. Манда-Гау. Небо стало почти белесым. Горделиво тянулись ввысь чахлые кустики, ревностно охраняя земную прохладу. Он заложил пальцем страницу и вышел.

Беттина прибежала к семи, но Томаса все еще не было. Стало быть, бассейн открыт до восьми. Пожалуй, в шестнадцать лет нужна воля, чтобы засветло, да еще в субботу отправиться домой. Что ж, стоит лишь вдуматься, и все на свете обретает свою причину. Ханна вносит чай, Беттина накрывает стол. Сыр, масло, рыбные консервы, помидоры, перец, лук, чеснок — значит, Беттина, если приметы не обманывают, задумала салат. Не было только колбасы, этого непременного блюда, ее никогда не бывает к ужину, когда хозяйничает Беттина. Но Трумпетер уже смирился со всеми новшествами. Даже с супом на завтрак и с горячим молоком. «Знай наших», — говорит Беттина. А тут еще господин Томас обзавелся подружкой в этом своем клубе парашютистов.

Глядите, вон под облаками болтается моя девчонка. Ну и времена, скажу я вам.

Смотреть за едой телевизор считалось смертельным грехом. И Трумпетер совершил его: ноль-один в пользу армейского клуба, да еще на собственном поле, это здорово успокаивает. Даже если Ханне именно в эту минуту важно узнать, забрал ли он у сапожника туфли. Богов делают из камня. Ганг, священная река, — и то из воды. Умные люди эти индусы. А судья, сами можете убедиться, в отличие от них строит воздушные замки.

Диктор вещал о победах на международных встречах, Беттина восторгалась платьем, которое выставлено в витрине: голубое букле, импорт, пятьдесят шесть восемьдесят.

Ну а Хайна?

— Так вы все-таки говорили с Ленертом?

— Ага.

— И что же?

То-то и оно: что же?

Ибо в конечном счете все не так-то просто.

Уже два года он в нашей бригаде, парень умелый, работящий, единственно, держится чуть особняком.

А тут вдруг в школе заметили, что пацаны его нечисты на руку. Дальше выясняется, что он пьет понемногу. Ну, семейная жизнь у него — это крест, все знают, но уж пусть сам расхлебывает. Бригадиру и без того забот хватает. Правда, Трумпетер пытался потолковать с ним, но он в ответ даже губ не разжал. Потом Зальцман говорил: «И ничего ты, милый мой, тут не поделаешь. Он, видишь ли, слабак, а не мужчина. Потому-то и с женой всякие сложности». Ладно, пусть так, но при чем тут бригада?

«Я подъезжал к нему раз, другой, — продолжал Зальцман, — все без толку, теперь я умываю руки. А тут еще эта история в школе. Можешь представить, каково ему в его шкуре». Трумпетер мог, но с трудом. Вот подбить своих парней на экскурсию — это пожалуйста; он мог справиться с тридцатиградусной жарой и морозами, да и с любыми прочими так называемыми трудностями тоже. Но такое! Ведь что получается: детьми займется школа, Ленертом — бригада, но разве проблема сводится к этому?

— Я думаю, — сказал Трумпетер, — что мы пересаливаем. Нет у нас права всегда и во всем лезть человеку в душу. Пусть сам ищет пути. И кончено об этом.

Беттина вряд ли поняла, о чем речь, впрочем, поручиться нельзя — в таком возрасте слышат, как трава растет.

А Ханна уже заговорила о другом. Разговор разговору рознь. Как и вечер вечеру. Правду сказать, он предпочел бы провести вечер по-другому, но как, он и сам толком не знает. Что-то я, видно, делаю не так. Пожалуй, мы оба делаем что-то не так. В других семьях стены трясутся, у нас — никогда. Что ж, чудесно. Но если в доме пресный покой, это отнюдь не то, что нужно. Как говорил тогда доктор — среднеарифметическое. Еще, чего доброго, он прав. Это было на лекции Культурбунда.

Именно тогда доктор утверждал: коллективу нужна семья, а уж любят, не любят — дело частное. Доктор — одна из тридцати семи местных знаменитостей, о нем никогда не знаешь, что он выкинет. Едет однажды на красный свет, ну а полицейский, естественно, кричит: «Куда, идиот!» Так доктор возвращается и говорит: «Запомните, любезный, кто здесь идиот, решаю пока что я». Это, так сказать, входит в круг обязанностей знаменитости, люди требуют этого. Итак, сказал он, брак — это не таинство, а одна из форм исполнения гражданского долга; что до любви, то она важна лишь постольку, поскольку способствует продолжению человеческого рода. Доказательства не нужны, достаточно вспомнить историю и различные общественно-экономические формации. Сейчас господствует моногамия, которую дополняют супружеская измена и отчасти проституция. Скорей всего, что-то изменится. Но как, судить не берусь, это вне моей компетенции. Вот тогда инженерша — муж ее строит высотный дом — и спросила: «А как же быть с Ромео и Джульеттой или, скажем, с Фиделио?» А он: «Милая, так то ж литература».

Ну хорошо, таков доктор Нибергаль, пусть его, но как другие ответили бы на этот вопрос, вот что? Ханне тоже лекция не пришлась по душе, и она все недоумевала: «Рассказывать это моему десятому «А» или нет?» Физиология и нравственность — это проблема! «Конечно, могут сказать, — думал Трумпетер, — что в мире пока есть еще пара-другая нерешенных проблем куда поважнее, но и это не ответ. Да, наших родителей такие вопросы не мучили. Раньше в рабочей семье и думать не смели о разводах. У них были другие заботы, это верно. Тут одно ясно: если рабочий размышляет над вопросами брака, это шаг вперед. Вот она, диалектика, как непременно сказал бы Зальцман».

Поднявшись, он проговорил:

— А не пойти ли мне полюбоваться окрестностями?

Ханна сказала:

— А не пойти ли мне с тобой?

В воздухе еще тепло, но уже наступает вечер с его приглушенными звуками, вот свистнул паровоз, шуршит вентилятор над гастрономом, где-то негромко тявкнула собачонка. Кругом пусто.

Почти во всех домах окна слабо освещены экранами телевизоров. Свет уличных фонарей тает в несгустившихся сумерках. Мертвый город, театральная декорация. Сегодня, как и всегда, Трумпетер чувствует, как его угнетают эти пустынные площади и улицы, как бы случайно разбросанные между домов, погруженные во тьму, безлюдные. Небольшой парк с аллеями, скамьями, а то и фонтаном, маленький угловой ресторанчик, кафе-мороженое, островок света, люди, много людей — и все преобразилось бы. Но дело не только в этом. Он любит свой Нейштадт, он его строил, ему бы вообще строить да строить, но он знает: город без прошлого — это все равно что человечество без истории. Мы выросли на улицах, которые существовали задолго до нас, в тесных клетушках и лишенных света задних дворах, в грязи и копоти, которые накапливались столетиями; и вот наконец нам дали человеческое жилье — свет, простор, яркие краски, но мы еще не готовы к этому. Мы не разделались со старым, среди которого так долго жили, оно еще цепко держит нас, стало как бы второй натурой. Вот мы все заботимся о городе, хотим сделать его совершенным, а ведь мы сами так далеки от совершенства. Впрочем, путь к внутреннему совершенству бесконечен. Но стоит вступить на него, и жизнь становится интенсивней; в противном случае мы впадаем в смутное, непонятное беспокойство, которое даже не можем назвать по имени. Только если человек однажды поймет это, он начинает жить. Так думал он и шел по улицам, которые тоже еще не имели имени, шел по безымянным площадям, туда, где над темными силуэтами недостроенных зданий вздымались краны. Полного одиночества не бывает. По меньшей мере у человека есть прошлое. Пусть этого мало. Но это и хорошо, что мало, иначе не было бы движения вперед. И, усмехнувшись, он подумал: «Пожалуй, эти проблемы тоже не очень-то занимали наших родителей».

Вот и край города, граница строительной площадки; перед ними простирался пустырь, справа лес, слева зыбкие очертания Альтштадта в слабом зареве над крышами домов. Прямое, будто стрела, шоссе с деревьями и телеграфными столбами по обочинам, конечная станция электрички, путепровод, а дальше пашни и буйные травы с черноватыми островками — туфа, красноватыми — порфира. Красивое место, уходить не хочется. И, усевшись на косогоре, они стали по очереди потягивать сигарету — только одна и нашлась в портсигаре.

Ханна сказала:

— Не пойму, как ни придешь сюда — ни души!

— Черт его знает почему, — ответил он.

И обнял ее. А потом они возвращались обратно той самой дорогой, что пришли сюда.

Зальцман сказал Ганслику: «Тебе этого не понять, нам работа в радость, ведь мы строители». Потомственный рабочий, он прокладывал подземные трассы, еще когда инженер сидел на школьной скамье, и Трумпетер понимал, что Зальцман нрав. Но инженер тоже был прав. Принцип «из двух зол выбирают меньшее» был в данной ситуации непригоден, а решение принимать нужно было. И он решил: до конца смены Зальцман работает в котловане, потом переходит на другой участок. Недовольны остались оба: и инженер и экскаваторщик, ибо один хотел немедленно перейти на другой участок, другой не хотел этого. Что ж, принимая решительные меры, обязательно кого-нибудь да обидишь. Старая это песня, но считаться с этим сейчас он не мог. К тому же тут явно сказалось пресловутое соперничество подземных рабочих и высотников, об этом можно говорить и говорить. Зальцман, например, утверждал: «За каждый чих шахтеры получают премиальных на пять марок больше, чем мы».

Трумпетер держался того же мнения: разница в оплате труда ничем не оправдана. Многие тщетно пытались раскусить этот орешек, но в мире полно проблем, слишком сложных для однозначных решений, и их все прибавляется. Не только здесь, всюду, и, в сущности, это хорошо. Не всегда можно жить в мире с миром. Но ведь и это хорошо. Иначе все так и стояло бы на одном месте. Он посмотрел вслед уходящему Ганслику; под углом в сорок пять градусов в другую сторону двигался Зальцман. Затоптав сигарету, Трумпетер стал наблюдать за Ленертом, тот трудился, засучив рукава, но был явно не в форме. Ни ритма, ни чувства машины и материала — в таком состоянии он годится лишь на второстепенные роли. Но два экскаваторщика ушли в отпуск, один был на больничном, и Трумпетер, который всю неделю работал па третьем УБ‑80, взял на подмогу Ленерта, надеясь, что он справится. Но Ленерт не справлялся, по крайней мере сегодня. Трумпетер кивнул ему, Ленерт спустился на землю, отбросил со лба слипшиеся волосы; он выглядел постаревшим. Трумпетера охватило чувство горячей симпатии, но он подумал: этим ему не поможешь. Он взобрался в кабину, запустил мотор; две вагонетки ждали погрузки, однако экскаватор стоял к ним слишком близко, Трумпетер сразу сообразил это. Отъехав назад, он прикинул угол и поднял стрелу. Жара одолевала; чувствуя мощь мотора, Трумпетер плотнее уселся на сиденье.

Экскаватор вгрызался в глинозем, грохоча, вынимал грунт, охлаждающая вода кипела. Все было точь-в-точь как в том романе, хотя и происходило не в пустыне и не в джунглях, зато небо совсем как там — выгоревшее, слепящее, и солнце — точно раскаленное мельничное колесо. Его лучи бьют прямо по экскаватору, по жухлой траве, растрескавшейся земле, они перетапливают грязь, пыль, пот, мазут в едкую жижу, которая обжигает, заливает глаза, скатывается на шею, спину, живот, подтекает под брюки, раздражая кожу. Вдруг Трумпетер увидел, как машина Кальвейтса сползает с откоса и из ковша высыпается земля — добрых полкубометра. Трумпетер нажал на педаль, отер заливающий глаза пот, развернул стрелу и выбросил землю как раз между кабиной самосвала и задней осью. Самосвал не шелохнулся. Все шло как положено: разворот, сигнал, ковш опускается, разворот, сигнал…

Трумпетер вошел в ритм, двигался неторопливо, размеренно; он бы запросто нагружал два самосвала, а то и больше, сейчас ему все нипочем, но машин было мало, руководство не хотело рисковать: средние показатели проще удержать на одном уровне и, если они иногда снижаются, неприятностей меньше. Шоферы выжимали из своих драндулетов последнее, и их карман не страдал. Да и ремонтной части это было выгодно. Самосвалы тащили за собой огромные полотнища пыли, колеса оставляли на земле глубокие борозды, город тонул в мглистом мареве. Ленерт показал шесть пальцев и отметил в записной книжке номер подъехавшего самосвала. Шестьсот кубометров — подсчитано точно, тут малый на месте. Ни разу не ошибся, не вступает в пререкания, справедлив. Внезапно Трумпетер понял, почему Ленерт так ему симпатичен: однажды он уже встречал такого, шесть или восемь лет назад, еще на машиностроительном. Тот тоже старался быть незаметным, держался в тени. Просто жил рядом с ними, был хорошим товарищем, немного молчаливым и замкнутым, но всегда оказывался там, где был нужнее всего. Лишь однажды его не оказалось на месте. Никто и не догадывался, что он болен, смертельно болен — он один знал об этом. Шмидтхен — худенький, молчаливый отважный человечек. Один из тех, о которых никто не заботится, ибо они никогда ни о чем не просят. Пожалуй человек становится сильнее, если знает о грозящей ему опасности. То, что он становится другим, это уж вне всякого сомнения. Вот и Ленерт ведет себя так же.

И Тардинуа, по крайней мере во время болезни, впрочем, он и вообще исполин, железная натура; до чего захватывает его образ, да и вся книга — не оторвешься.

Отправился в Африку и там, в саванне, среди тропической жары и тропических ливней, исходил кровавым потом во славу трехцветного флага, работая на какую-то французскую горнорудную монополию и на себя немножко; последнее очень мучило его и, казалось, привело к гибели; но, конечно, еще мучительней ему было то, что против воли своей он укреплял власть поработителей, сам того не желая, помогал проливать кровь порабощенных; да, вот что воистину погубило его. Тардинуа — инженер, скептик. И Калимбо умер, он только-только встал на путь борьбы за свободную Африку. И вот осталось: Манда-Гау, и горнорудная монополия, и Лаурент, врач, который своей фанатической верой пытался спасти Тардинуа, но опоздал.

— Что бы вы ни говорили, доктор, я не дам и ломаного гроша за человека вашего идеального общества. Общество торгашей! Ни великих мореплавателей, которые преодолевают непреодолимое, ни грандиозных чисел! Мизерные суммы, вписанные в конторскую книгу мелкого лавочника.

Мне наплевать, видите ли, заработает ли при этом лавочник, вырастет ли его благосостояние… Я защищаю право человека на человеческое. Право ошибаться всю жизнь и до самой смерти, когда ему впервые, может быть, открывается истинное его предназначение. Вот что такое свобода! Я защищаю человека, который свободен потому, что не покоряется судьбе, не бежит за толпой, а идет своим путем, он выражает только себя — в музыке, живописи, архитектуре, во всем.

Он чиркнул на ходу спичкой. Долго смотрел на огонь, но так и не закурил.

— Поймите, доктор, я никогда не смирюсь с тем муравьиным царством, которое вы нам уготовили. О, конечно мы, муравьи, будем в реторте выращивать няню или солдата, смотря по необходимости, но о любви забудут, забудут и обо всем, что нас делало людьми. Царство сытых лавочников. Мы будем жить в состоянии невесомости, когда необходимость в усилии отпадет, ибо одним движением пальца мы будем ворочать тоннами. Но нет победы без борьбы. Лишь сомнения ведут к гениальным прозрениям. Вы вправе возразить, что можно обойтись без героев и гениев, но во что превратится тогда человек, что вы будете с ним делать, вы, который без конца говорит о человеке!

Движением руки он не дал Лауренту прервать себя. Он должен высказать все, что накипело. И он повторяет:

— Да-да, что вы будете с ним делать? Хороша победа, нечего сказать, если для освобождения человека от нищеты вы уничтожите в нем все человеческое. Вам не приходит в голову, что это преступление? Вспомните Райка! — Казалось, Тардинуа собирается с мыслями. — Я так ясно вижу его, этого Райка, один на один с судьями, неоткуда ждать поддержки, и эта непрекращающаяся мука: он сам обвиняет себя в позорнейшем преступлении. «Вы раскаиваетесь в содеянном?» А что это значит — раскаяться? Принести повинную перед всем миром, как это положено в Армии спасения? Разве этим спасешься от совести?

Фу, облегчил душу. Теперь можно и ответа подождать. Сомнения гложут его.

Наступление Лаурента стремительно.

— Я хотел бы задать вам только один вопрос.

— О, конечно, прошу вас.

— Если знаменосец падает духом, даже если он переходит в лагерь противника, вы что, обвиняете знамя?

Доктор умолк на мгновение.

— И разве Декларация прав человека и гражданина теряет в своем величии оттого, что Лавуазье казнили по приговору революционного трибунала? Нет-нет, молчите, подумайте сперва…

Экспозиция в музее Дюпетрена, изображающая только зверства, только заблуждения революции, — это просто нечестный маневр.

Нельзя судить о могуществе природы по тому, что она иногда создает зародыш о двух головах или теленка с пятью конечностями.

Тардинуа наконец раскурил трубку. Уставившись куда-то вдаль, он напряженно слушал.

— Что же касается печальных последствий слишком спокойного существования, — продолжал Лаурент, — этого «омертвения», которое так вас беспокоит, то разрешите заметить, что сегодняшние бедняки откровенно и без угрызений совести ждут такого социального устройства, которое обеспечит им и их детям состояние устойчивого равновесия, то состояние, которое как две капли воды напоминает здоровье. Одними лекарствами человечество от болезней не избавишь… Вас еще тревожит проблема гениев. Что ж, похвально: нужно заботиться не только о животе, но и о душе человеческой. Так вспомните закон больших чисел! Чем больше людей занимается творческим поиском, тем больше вероятность открытия. Согласны? Но если вместо горсточки тысячи, миллионы приобщаются к культуре? Неужели вы полагаете, что будущие поколения тоже будут ахать от изумления перед героями современности?

Так вот оно что: Манда-Гау, герои, которые никого больше не удивляют здесь, на родине, на своей земле, даже своих соратников, а не мешало бы, кстати, чтобы таких героев было побольше, в Нейштадте, например: нейштадтцы порой идут навстречу трудностям с таким видом, будто у них за спиной взрывчатка. Трумпетер был целиком на стороне Лаурента, но немножко он был и на стороне Тардинуа, индивидуалиста, который сторонился людей и не понимал того, что своей индивидуальностью он тоже способствует гибели индивидуализма в обществе, где все творческое в человеке служит золотому тельцу. Одними лекарствами болезнь не вылечишь. Этого так и не понял Тардинуа. Человек, презирающий фразу, любящий все живое, он не видел, что защищает право арестанта свободно передвигаться по одиночке, его право оставаться человеком в одиночной камере. Всю фантазию, силу, всю неистовую одержимость свою от отдал тюремщикам, которые строили тюрьмы для него и других людей.

Вон стоит Леверт: туча тучей, лицо блестит, как начищенный пятак, в руках масленка, в углу рта сигарета, нет, это тебе не Тардинуа. Но он может стать личностью, каждый может теперь, ибо преграды разрушены, для этого они прошли долгий путь.

Трумпетер нажал педаль, экскаватор взревел, стрела задрожала, рванулась к самосвалу, и, прежде чем ковш столкнулся с кузовом, Трумпетер успел повернуть рычаг. Ковш пронесся над кузовом; Трумпетер отъехал от самосвала. Ухмыляясь, Ленерт поднял семь пальцев. Трумпетер посигналил, заглушил мотор, выпрыгнул из кабины и на одеревенелых ногах направился к чайнику — ни капли чая. Он подошел к Ленерту, тот протянул ему сигарету.

— Вот это да, — ухмыльнулся Ленерт еще шире.

Трумпетер понял: это он о ста тридцати процентах.

Он сказал:

— Если уж так не потрафило, что нас перебросили сюда…

И хотел добавить: «…то будем по крайней мере работать добросовестно». Но Ленерт и так понял его. Свесив ноги, на кузове сидели сменщики Питч и Трайхман. Трумпетер кивнул в сторону дороги и подмигнул Ленерту — это всегда означало, что он в превосходнейшем настроении.

— Ну, двинули, — сказал он.

И они пошли по стройплощадке. Бригадир футболил куском чеки.

В бассейне стояла приятная прохлада: двадцать шесть в воздухе, двадцать два в воде; было непривычно тихо. Трумпетер насчитал человек десять-пятнадцать, не больше.

По расписанию сегодня был день тренировок, но в школе начались каникулы. Ребята разъехались: в лагерь, на Балтику, кто куда. Беттина, например, была в туристском лагере. Тренер мальчиковой команды по водному поло — на Платенском озере. Добрая половина десятого класса «А» отправилась на уборку не то ржи, не то пшеницы или ячменя, а может и овса, и Ханна состояла при них в качестве телохранительницы. Томас, который проходил практику на заводе железобетонных конструкций, так там и застрял, и Трумпетер терялся в догадках, что его держит — интересная работа или деньги. На мотоцикл, скажем, да мало ли на что еще. Скорее всего, держит и то и другое. Что ж, естественно.

Итак, Трумпетер, соломенный вдовец, сидя на краю бассейна, корректировал мальчиков, которые плыли по четвертой дорожке. Этой честью он обязан Клейнхансу, физруку-энтузиасту, и Беттине, конечно, — асу комбинированного плавания. Как-то раз Клейнханс сказал: «Дочь у тебя — чудо природы, и она уверяет, что, кроме тебя, ее никто не учил, вот мы и подумали…» С тех пор Трумпетер торчит здесь каждый четверг: он и судья и хронометрист, он пронзительно свистит в свой судейский свисток, охотно отзывается на «господин Трум», а то и на «господин любитель» — в общем, роль ему по душе.

Ханна возмущалась:

— Ты и без того щепка щепкой.

Затея и впрямь не слишком благоразумна, но что делать?

Двое детей да жена учительница — это как-никак обязывает.

Первым погнал мяч бек, счет уравнялся — пятьдесят девять очков, и тренер отметил это в своей знаменитой синей тетрадке. Потом в воду вошли девочки, впереди малышка Хенннг, та самая, что поцеловала его после соревнования, на котором завоевала первое место с большим преимуществом во времени; в свои семнадцать лет она не очень скупилась на поцелуи, и Трумпетер еще тогда подумал: ну и девка будет! Она, да и бек тоже, знали себе цену. По правде сказать, бассейн не закрыли на каникулы только ради них — через день тренировка. Итак, Хенниг в светло-голубом костюме кролем плывет по шестнадцатой дорожке; равномерно, как часовой механизм, погружаясь в воду, она вбирает воздух через два рывка на третий, это хорошо видно.

Вот уже второй год, как открыли бассейн, Трумпетер сам рыл для него котлован, тогда еще сынишка все приставал к нему: покажи да покажи, что это за штука экскаватор, ну он и поднял его раз-другой в кабину, тайком от начальства, конечно. Светло-зеленый кафель, светло-зеленые плитки, четыре черные полосы — границы дорожек, подсвеченная вода, стеклянная крыша в форме конуса, а под самую крышу — вышки с трамплином, бледно-жёлтые циновки, на трамплинах синтетические маты, преобладает зеленый цвет, к тому же часы без всяких финтифлюшек — целесообразное сооружение, как, впрочем, и все в этом городе. А можно и так описать: прямоугольный бассейн под трехклинным асимметричным куполом, сквозь раздвижные люки из оргстекла и ребристой стали свет падает на кафельные перпендикулярные плоскости без карнизов. К главному зданию примыкают душевые, раздевалки я прочие заведения.

Вооружась бамбуковой палкой, служитель переводил на часах большую стрелку. Малышка Хенниг в который раз финишировала на своей дорожке. Она показывает хорошее время, но бассейн в двадцать пять метров не годится для настоящей тренировки.

Трумпетер направился в душевую. Встал под душ, потолковал с вошедшим служителем о том, что бассейн пустует, подождал, покуда кожа под холодной струей не стала пупырчатой, растерся мохнатым полотенцем. Одевшись, выкурил сигарету, выпил в киоске пива. Потом зашел в магазин, купил самые большие отбивные, которые только нашлись на прилавке, и белый перец; белый перец — редкость, потому и купил, хоть и не очень любит этот сорт, он без запаха. Трумпетер пересек улицу, миновал гастроном, кивнул знакомому по Культурбунду — тот шел, судя по всему, в парикмахерскую. В почтовом ящике — газеты и открытка от Ханны, он прочел ее в лифте. Развесив полотенце и плавки, он достал отбивные и включил телевизор, переключатель стоял не на той программе, что обычно: очевидно, тут орудовал Томас; сквозь стеклянное окошечко между кухней и комнатой он видел, как дикторша энергично разевает рот, не издавая при этом ни звука. Трумпетер пожарил отбивные, нарезал хлеб. Томас не появлялся, хотя ему самое время быть дома. Один биток Трумпетер оставил на сковородке, второй принес в комнату. Переключил программу и с середины стал смотреть фильм о строительстве гидростанции в Сибири. И вот он ест отбивную, запивает ее пивом — полный порядок, а ему не по себе. Прислонив газету к пивной бутылке, он просматривает ее одним глазом, а другим глядит на экран, где какой-то самосвал сбрасывал в какую-то реку какие-то каменные глыбы, но это не развлекало его. Виды Сибири сменил репортаж из Камбоджи, с трибуны широко улыбался миниатюрный Сианук. В каком-то порту на грузовых судах гасли огни. К Белому дому направлялась студенческая демонстрация: «Долой войну во Вьетнаме». Над Ханоем сбили трехтысячный бомбардировщик. Речь президента де Голля. Убрав со стола, Трумпетер вышел на балкон. Внизу два крошечных человечка размечали колышками мостовую. От Трумпетера до них было примерно метров сорок по вертикали, но фигурки казались такими маленькими, будто находились в сорока метрах по горизонтали. Трумпетера поразило это оптическое явление еще в первые дни, когда он сюда переехал; может быть, наш глаз так устроен, что мы видим по горизонтали лучше, чем по вертикали, а может, это связано с тем, что мы живем на земле, а не в небе, и привыкли к равнинным просторам.

Интересно, как у птиц, может, наоборот? Скорей всего предметы, которые находятся под ними, кажутся им ближе и больше, чем те, что расположены с ними на одной прямой. Много на свете занятного, заключил свои размышления Трумпетер. Снова зажег сигарету. Раньше он никогда столько не курил. Вернулся в комнату, опять вышел на балкон — не находил себе места.

«Удивительно, — думал он, — как легко мы привыкаем к хорошему, просто перестаем замечать его. Раньше, когда переезжали в новый дом или новый район, всегда возникала некая дистанция, отчужденность между старыми жильцами и новыми; с въездом новеньких старожилы со своими маленькими привилегиями, интригами, симпатиями я антипатиями открыто делились на два лагеря, которые враждовали друг с другом, враждовали с новенькими и ждали, покуда они сообразят, что их прямая обязанность — встать на одну либо на другую сторону. Сейчас дома заселяли одновременно, и с иерархией жильцов было покончено. Никто этому не удивлялся. А как же иначе! Новое так властно входило в жизнь, что не было ни времени, ни смысла вспоминать старое со старыми устоями. Вероятно, иерархия могла бы сохраниться и впредь, но для этого нужны условия, при которых можно заглянуть в кастрюлю соседа, подсмотреть в замочную скважину; вот почему с иерархией было покончено.

Они такие громадные, эти новые дома, что и спустя два года ты толком не знаешь, с кем живешь под одной крышей. Старые устои должны смениться новыми. Они будут появляться незаметно, но непрестанно, как и те, раньше; пожалуй, они уже есть, только мы их еще не замечаем. Нужно пристальней вглядываться в окружающее, решил он. Потом подумал: «Хорошо бы, Ханна вернулась. И урожай был бы собран, и дом не изнывал бы от тоски, да и вообще. Но нужно терпеть. Ничего не попишешь. Бог знает какие странные вещи творятся сейчас на свете».

Томас горячился:

— Во всяком случае, все это не так, как нам говорили в школе. Они изготовляют свыше трехсот различных деталей, но в малых сериях; если же разобраться, можно обойтись одной сотней, только серии утроить, ведь в основном детали отличаются друг от друга лишь на несколько сантиметров. Но разумеется, никто тебя и слушать не хочет. Стоит открыть рот, и они так на тебя смотрят, будто у тебя не хватает винтиков.

— Та-та-та, — проговорил Трумпетер, — ровно десять дней, как вылупилось яичко, и уже кур учит.

— Именно так, именно это они и сказали, — обрадовался Томас.

Откусив булочку, он насмешливо взглянул на отца:

— Эх, и хороши дома, что один за другим вырастают вокруг, разве тут уместно вспоминать о какой-то там себестоимости?

Пожалуй, Трумпетер понимал, что Томас прав, но, с другой стороны, вряд ли все обстояло так просто, он по крайней мере не мог себе это представить. Ведь что получается, стоит послать на завод одного смекалистого парнишку, и он сразу проникает в самую суть производства. А подготовки, между прочим, никакой. И молоко на губах не обсохло. Все это он и высказал сыну, впрочем в весьма дружелюбной форме.

Томас сказал:

— Нет, ты все-таки послушай. Есть тут один, из строительного института; он ходит из цеха в цех, все что-то считает. Бородища как у Иисуса, вот к нему меня и приставили, ведь я в арифметике больше кумекаю, чем в железобетонных конструкциях. Он мне все и растолковал.

А через три дня я и сам увидел. Заводские, они ничего не понимают, тем и славятся, так этот, из Академии, и оказал.

— А-а-а, — протянул Трумпетер.

— Да-а-а, — отозвался Томас.

И разрезал четвертую булочку, намазал одну половнику маслом, на другую положил колбасу. За окном солнечные лучи по-прежнему обжигали город. К счастью, у них сегодня вторая смена, к тому времени полегчает, но и без того неплохо, а будет все лучше и лучше, как любил говорить Трумпетер, просматривая газету.

— Ну и возись со своим Иисусом, — посоветовал Трумпетер.

— И буду, — ответил Томас. — Еще и сочинение о нем напишу, вот дадут тему: «Наш новый город». И заработаю кол, впрочем, может, и пятерку, по-всякому может обернуться.

Ну, это Трумпетер и без него понимает.

«Если парень разок-другой стукнется лбом, это только на пользу, — думает он. — Без этого нельзя, только так и становишься человеком. Пятерка или кол, а парень растет хороший, видно, кто-то здорово на него влияет. — Трумпетер поднялся и стал убирать со стола. — И занятие парашютизмом идет на пользу. Кто не боится большой высоты не испугается и малой. Это только сначала страшно, но постепенно вырабатывается привычка к мужеству, человек словно перерождается, и страх все больше теряет над ним власть».

По ассоциации мысль Трумпетера снова перескочила к мучающей его проблеме: «Закон больших чисел, нет, он сбивает с толку. Сбивает с толку и пресловутое право человека на свое «я». Ведь с правом или без права, а каждый человек все равно имеет это «я», что ж толковать об этом. Важно другое — только тот становится индивидуальностью, кто сливается в одно целое с народом. Легко сказать, но как этого достигнуть? Что нужно делать для того, чтобы массы поднялись до уровня лучших сынов народа, чтобы не произошел обратный процесс? Как воспитать не просто смышленых пареньков, а людей с большой буквы, уверенно и смело идущих в будущее. Вот они, проблемы, — думал он. — Ведь бывает и так: все мы мечтаем о чем-то, но жизнь превращает нашу мечту в нечто такое, о чем никто и не помышлял. Может ли человек управлять обстоятельствами или он только подчиняется им? Скажем, встретив Ханну, я не женился на маленькой Геблер с улицы Гёте (а ведь что-то между нами было), и это, конечно, случай. Но то, что мы сразу поняли друг друга, Ханна и я, и спустя три месяца поженились, то, что мы и сегодня понимаем друг друга, несколько по-иному, но, я бы сказал, даже лучше, чем раньше, — это уже не случайно. Ведь именно потому, что Ханна была Ханной, я ее, а не кого другого потащил в ЗАГС; кстати, кто кого тащил — я ее или она меня? Пусть случай, ладно, а все-таки главное зависит от нас самих.

Да-а, и еще вопрос: перед нами всегда несколько путей, и мы должны выбрать, по какому из них пойти, иначе вообще пути не будет; и выбрать правильно или по меньшей мере как можно правильней, в противном случае опять-таки пути не будет. Итак, дело в том, чтобы право было у всех. Право на разумное существование, право на разумный выбор. И главное, право отказаться от неразумного выбора. Вот и дошел до сути: человеку нужны права. Чем скорее мы их добудем, тем быстрее обретем свое «я». Уф! Сколько бы я ни сидел с умным видом, сколько бы ни окутывал себя клубами дыма, ничего другого я не придумаю. И ведь как просто!»

Дождь начался в воскресенье, а в среду с полевых работ вернулась Ханна; она была очень простужена и находилась в том состоянии лихорадочной возбужденности, которое дает лишь высокая температура. Трумпетер посадил ее сперва в горячую ванну, потом укутал одеялами, пледами, платками — всем, что нашлось в доме, напоил чаем, а Томаса послал в аптеку за метапирином; он принес его, но без хинина, ибо хинин, как известно, ввозят из Китая, а поэтому не ввозят сейчас вообще. Ханну беспокоила Беттина — такая погода, и палатка, но Трумпетер успокаивал ее: «Разве спортсмены болеют, взгляни на меня». Утешение явно не действовало, пришлось добавить: «Ничего, найдут выход».

Спустя три дня пришла открытка. «Здесь скучновато, — писала Беттина, — и дождь как из ведра, но мы не унываем. Все еще надеемся на погоду. Из палаток перебрались в большущую ригу, будем там, пока дождь, все равно никто не работает, а уж нянчатся с нами! Но солнышка это не заменяет, что поделаешь». Открытка пришла в тот день, когда Ханна впервые встала с постели; температура спала, и от болезни осталось лишь то, что Томас назвал «патологическим обжорством». Все последние дни мальчишка сиял как начищенный пятак: возможно, и потому, что через два дня кончалась работа и он мог со спокойной совестью дожидаться солнечных дней. Не может же дождь лить до скончания века, утверждал он. Одновременно он объяснял отцу, который тщетно пытался починить подтекающий кран, что работа некоего прибора зависит не от поливинилхлорида — не от ПВХ, как принято говорить, — продукта полимеризации, а, скорей, от полимиадов — продукта поликонденсации, и чего они головы ломают, когда и так все ясно! Трумпетер покорно выслушал эту ценную информацию. Кран продолжал подтекать.

Такова была одна половина его жизни, вторую он отдавал строительству. Даже по относительно благоустроенным районам едва можно было пробраться, да и то лишь в резиновых сапогах, а уж там, где велись подземные работы, нужна была по меньшей мере надувная лодка. Однажды, года полтора назад, они уже пережили это: беспрерывный дождь за три недели превратил стройплощадку в болото. Итак, имея опыт, они теперь знали, что делать. Еще в ночь на ту среду, когда Ханна вернулась с гриппом, еще в ту ночь Трумпетер начал расставлять насосы. Опасность была в том, что в этой чертовой низине под пахотной землей залегал мощный четырехметровый слой глины, поэтому вода, наполняя вырытые под фундаменты котлованы, не всасывалась, а, наоборот, прибывала. Самосвалы увязали в глинистом месиве. Строительство подземных коммуникаций напоминало сейчас отдел городского водоснабжения, а строители в зюйдвестках, то есть широкополых шляпах, походили на пиратов из западногерманского боевика — эти фильмы современная культура беззастенчиво берет под свое покровительство. Каждые два-три часа насосы выходили из строя, их разбирали, и снова оказывалось, что все дело в поршнях; это приводило всех в ярость, но Трумпетер сказал:

— Чего уж там, все-таки люди, соорудившие эту штуковину, немало мозги над ней поломали.

Итак, вода прибывала, а они смотрели на это и ничего не могли сделать; впрочем, на то малое, что они все-таки сделали, ушло сил за один день больше, чем за целую неделю. О плане уже не думали, его выполнение каждый дождливый день отодвигал все дальше и дальше. Тучи без передышки стеной шли из-за горизонта; казалось, они со всего полушария договорились обрушиться на несколько километров стройплощадки. Она тонула в бурой вязкой жиже, а в низине вода добралась уже до строительного барака и цементного силоса. Ветер и дождь хлестали по воде и обрушивали ее на жилые дома и недостроенные коробки. Город скрылся под свинцовой пеленой; дни стояли мутно-серые, ночи — черные как деготь.

Все понимали, что произойдет, если грязная жижа доберется до города. Бригада Трумпетера стала вынимать грунт со стороны пустоши, они работали по двенадцати часов в сутки, и к вечеру их одежда была — хоть выжимай. Чем глубже они копали, тем болотистей становилась почва; Ленерт и Трайхман подтаскивали бревна, они прерывали работу лишь для того, чтобы забраться в кабину экскаватора — единственное сухое место, где можно было хранить сигареты, — и, наскоро перекурив, снова выйти под дождь. Но вот экскаватор Зальцмана дико взревел и, сделав несколько пустых выхлопов, смолк. Никто не удивился, экскаватор Грасника стоял уже два часа, вот и Зальцман встал, теперь работали только три машины. Но вдруг, словно кому-то назло, стрела на экскаваторе Грасника пошла вверх, покачалась, и Трумпетер услышал басовитое гудение мотора.

Бывают времена, когда человек показывает истинное свое обличье. В такие дни ты вдруг понимаешь, кто тебя окружает: коллектив или просто определенное количество людей. Трумпетер проклинал небо, и дождь, и этот так называемый универсальный экскаватор — было бы остроумнее называть его однопогодным экскаватором, — Трумпетер обливался потом, пыхтел, промокал до костей и при всем том пребывал в отличнейшем настроении и едва ли не радовался тому, что наконец-то нарушилось равномерное течение будней. «В обычное время, в обычных условиях не так просто было бы подвигнуть людей на такой энтузиазм, — думал он. — Такой подъем, ей-богу, стоит потопа, если он не всемирный, конечно».

Отработав полторы смены, он зашел в подвальчик выпить пива. И сразу увидел: опять в городе появился этот чудной. Вокруг него сгрудились ребята из бригады Думпера, и все они были крайне возбуждены. Еще бы, чудной запросто, в уме умножал и делил шестизначные числа и ни разу не ошибся; с другой стороны, он не знал, сколько будет семнадцать минус девять, не помнил дня своего рождения — все это было слишком просто для него. «В смысле интеллекта вы ему в подметки не годитесь, — так охарактеризовал его уже известный нам доктор, — но у него плохая цепная реакция, и тут мы пока что бессильны». Возможно, так оно и было; во всяком случае, чудной умножал и делил многозначные числа, чинил радио, настраивал пианино, у него были, как говорится, золотые руки, но главное в его жизни были письма. Он писал папе римскому и Альберту Швейцеру, Фиделю Кастро и Валентине Терешковой и, представьте, иногда получал ответ. Так как в остальном он был человеком положительным, его приняли на стройку курьером.

Чудной и сегодня держал в руке очередное письмо. Оно было адресовало небезызвестному Джонсону, и в нем чудной угрожал президенту Страшным судом, чистилищем и тем, что мир провалится в тартарары, если он, Джонсон, не отзовет американских солдат из Вьетнама и заодно из всех других уголков божьего мира. Выслушав письмо, парни принялись так скалить зубы, что чудной вынужден был произнести одну из своих знаменитых проповедей, в ней между прочим, упоминались Содом и Гоморра и всадники, которые, как и предсказано в Апокалипсисе, благополучно приземлились на Луне, — тут погребок чуть не рухнул от громовых взрывов хохота. Так оно и продолжалось до тех пор, покуда Трумпетер не стукнул кулаком по столу. «Человек, который на весь мир кричит «нет» войне, куда нормальней людей, что молчат, словно рыбы, а если и открывают рот, то лишь для того, чтобы выпустить парочку-другую дурацких шуток», — так начал он. Но продолжить ему не удалось; парни вдруг встали как громом пораженные: глаза вытаращены, рты раскрыты — симпатичные ребята, ничего не скажешь, а один из них, выступив вперед, сказал:

— Слушай, друг, что это ты, да успокойся, пожалуйста, мы и так все понимаем.

И они поднесли чудному кружку пива, что вернуло его в хорошее расположение духа, потом нахлобучили свои расчудесные шляпы, подняли воротники и вышли.

Шел девятый день, как хлестал ливень, и именно в этот день, в половине девятого вечера, Трумпетера осенило. Сперва он решил, что, если бы все было так просто, кто-нибудь уже давно додумался бы до этого. Но мысль крепко засела в голове, не давала покоя, и он принялся вертеть ее так и этак, взвешивая «за» и «против», и наконец отправился на разведку. Пробираясь сквозь дождь и грязь, он обошел всю площадку, но вместо главного обнаружил в конторе парторга.

Выслушав его. Крюгер так высказал свое мнение:

— Да чихать они на это хотели!

Потом, подумав, добавил:

— А-а, была не была, попробовать можно, скажем, что вот, мол, городу грозит наводнение, потоп, катастрофа…

Они прошли в пустой кабинет, и возбужденный Крюгер принялся звонить по телефону. Главного и директора комбината он нашел на собрании, технического директора поднял с постели и даже на бургомистра напал бог его знает где. Между звонками он сказал Трумпетеру:

— Пошел бы ты соснуть, завтра ведь вставать с петухами.

Кивок Трумпетеру, и снова понеслись в телефонную трубку сдержанные ругательства.

Трумпетер отправился домой, он вдруг почувствовал себя совсем обессиленным. Ханна еще не спала, ждала его с ужином, он вяло пожевал что-то. Потом разделся, положил голову на подушку и словно провалился куда-то.

Но к четырем он уже открыл глаза и снова уснуть уже не смог. Ломило суставы, тело как свинцом налито; с трудом поднявшись, он проковылял в ванную. Потом вылил на сковородку яйца, вскипятил кофе. Вошла Ханна в старом купальном халатике, наполнила термос кофе, приготовила бутерброды. Трумпетер стал одеваться — прорезиненный костюм пересох и стоял колом, а сапоги были еще влажными. Ханна принесла другую пару:

— Давай-ка эти.

Ливень немножко поутих, было прохладно, стояла непроглядная темь. Едва лишь Трумпетер переступил порог барака, с раскладушки, вскочил Крюгер.

Трумпетер поставил иа стол термос. Крюгер налил кофе, пробормотал с благодарностью: «Ты прямо кладезь гениальных мыслей». Теперь Трумпетер знал по крайней мере, как Крюгер относится к его идее.

Потягивая толстые египетские сигареты, они ждали рассвета и смотрели, как барометр снова падает до фантастической цифры: 975 миллибар, или 731 торр, — ведь можно сказать и так и этак. Но вот показались первые рабочие утренней смены, и они пошли им навстречу. Затем появился директор комбината и с ним — подумать только — знаменитый Ангермюллер, корреспондент строительной газеты. Директор, протягивая Трумпетеру руку, сказал:

— Будем надеяться на лучшее.

Первой подъехала пожарная машина из Биттштадта с электронасосом. Потом подкатила городская пожарная часть, и пожарники сразу стали устанавливать насосы. Они еще разматывали шланги, когда прибыла машина из Циста.

К семи утра из пятнадцати близлежащих городков понаехало девять пожарных команд, шеренгой стояли насосы, шланги протянулись до самой пустоши, к ним подключили трубы, по которым вода стекала в сторону Тайги. В восемь утра по приказу бургомистра город объехала машина с громкоговорителем, а к половине девятого появились первые добровольцы: вооруженные мотыгами и заступами, они принялись копать рвы; великолепное было зрелище. И хотя дождь опять припустил, вода все быстрее и быстрее убывала. Вдруг показался Зальцман — этот жил в Адьтштадте и, естественно, ничего не знал; остолбенев от изумления, он словно прирос к земле.

Обдумывая свой проект, Трумпетер возлагал большие надежды на сознательность рабочих и жителей города, но действительность превзошла все ожидания. Люди работали, словно в лихорадке, никто ими не руководил, но вcе делали именно то, что нужно: работали согласованно и в таком темпе, который раньше сочли бы нереальным. Это был класс «А», по крайней мере с точки зрения местной футбольной команды, тут было чему поучиться. Вода из низины почти что ушла, теперь насосы качали ее из котлованов, монтеры работали уже без напряжения. Площадка выглядела так, будто над ней пронесся ураган, но битва была выиграна. Вот только план… но все были уверены, что и с планом наладится.

Директор комбината, который обходил с Крюгером стройплощадку, подмигнул Трумпетеру, прокричал что-то и подбросил в воздух шляпу. Если уж такой сдержанный человек подбрасывает шляпу…

Еще двое суток дождь вяло барабанил по земле, на третьи он сдался. Долго в ближних и дальних городах обсуждали события. Но телевизионщики появились на стройплощадке тогда, когда все уже было позади.

Последний день августа. Воскресенье, смотри-ка, действительно показалось солнце, лишь легкий ветерок веет. Беттина, которая в полном здравии вернулась из лагеря, моет окна, Ханна отглаживает блузку. Трумпетер жарит в сухарях цветную капусту. Томас на тренировке, и Беттина уверяет, что летящий в небе самолет — это именно самолет Общества содействия развитию спорта и техники, но затем выясняется, что это обыкновенный пассажирский, который в конце концов оказывается военным «МИГом».

После завтрака Ханна и Трумпетер идут в город. По Тайге, где еще стояла вода, по едва проходимой тропке они шли в лес. Они шли туда потому, что сегодня — последний день августа. Вдыхали еще сырой, прохладный, но уже нагревающийся воздух, который предвещал золотую осень с ее задумчивыми вечерами и прекрасными закатами.

Лесная тропинка топкая, с непросохшими лужами черной воды. Воздух, сырой и прохладный, пахнет гнилым деревом, болотной водой, изредка грибами. Меж деревьев до самой дороги вода, на ее поверхность с бульканьем поднимаются пузырьки, только за просекой стало суше. Иногда им встречались огромные, блестящие черные улитки, медленно переползающие дорогу, где-то постукивал дятел, а может, и другая птица. Но в общем, в лесу тихо. Легкий ветер едва сюда долетает, шелестят только самые верхушки старых буков и других деревьев, названия которых они не знают.

Еще до того, как они увидели реку, они услышала ее — так было впервые. Река несла грязно-желтую полую воду; у моста, вокруг быков, она пенилась, выбрасывая тину на травянистый косогор; мимо проплывали ветки деревьев, старые бидоны из-под керосина, нечистоты. «Не слишком это настраивает на лирический лад, прямо скажем», — подумал Трумпетер. Вытащив из кармана сигарету, сказал:

— Знаешь, как это мучает, ведь они, в сущности, пролетели, эти шестнадцать лет, так и вся жизнь.

— М-м-м, — ответила Ханна.

Она сорвала надломленную веточку дикой груши и бросила ее в реку. Ветка ушла под воду, потом вынырнула и понеслась по течению. Ханна сказала:

— А платан все такой же.

— Да, — отозвался Трумпетер, — он-то не меняется.

Они постояли на мосту и поплевали в воду — таков был обряд: тогда они тоже так делали.

Поселок, как и прежде, казался вымершим, даже детей у реки они ни разу не видели — какие-то необыкновенные дети, другого объяснения не придумаешь. Разумеется, в реку спускали промышленные отходы. Разумеется, купаться в ней нельзя, да и река-то ненастоящая, нужно очень хотеть увидеть в этой луже реку. Конечно, на это есть свой резон. К тому же оно и мудрее. Всегда мудрее брать от явления все хорошее, что только можно. Они так считали и раньше, а теперь и подавно, или по-прежнему, как вам угодно. Что ни говори, а река, начинаясь с ручейка, несла настоящие, хотя и грязные, воды, протекала под настоящим мостом, сливалась с другими реками и где-то — конечно, они знали где — впадала в море. Значит, это была такая же река, как и все другие реки мира.

— Пройдемся еще? — спросила Ханна.

— Пожалуй. — ответил Трумпетер.

И они пошли по берегу; справа и слева луга, впереди железная дорога, поля с прибитыми ливнем хлебами — вот уж прибавилось крестьянам забот, — а там открылась и вся равнина, зеленая необъятность. День был прекрасный и светлый, несмотря на то, что лесные лощины окутала пелена тумана и осень начиналась по-необычному. Прекрасный и светлый, несмотря на то, что река еще долго не войдет в свои берега, как обычно бывает только весной. И даже несмотря на то, что вокруг не было ни клочка сухой земли, где бы можно было отдохнуть. Несмотря на это.