Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

Гельмут Заковский. Приговор. (Перевод И. Солодуниной и А. Студенецкого)[4]

Несколько лет тому назад в городе А. — районном центре земли Гессен — и далеко за его пределами с особенным нетерпением ожидали суда над некой Ханной Глауда, обвиняемой в убийстве. Интерес к процессу возрос еще больше, когда стало известно, что в связи с ним прокурор города А. — представитель влиятельных кругов общества — подал в отставку. Он отказался от верной и блестящей карьеры и открыл частную контору. Тогда же поговаривали, будто он был в близких отношениях с обвиняемой и оттого не мог выдвинуть против нее обвинения.

Газеты с фотографией обвиняемой раскупались нарасхват, женщина эта, несмотря на свои сорок лет, отличалась своеобразной красотой, а история ее жизни трогала сердца людей.

Правда, человеку несведущему трудно было составить себе о Глауда сколько-нибудь определенное мнение, газеты давали противоречивую картину жизни обвиняемой и ее преступления.

Ближе всех к истине был, по всей вероятности, очерк молодого журналиста, который лично знал бывшего прокурора и которому удалось добиться свидания с подсудимой.

В свое время очерк этот не был опубликован, а потому мы считаем своим долгом предать его ныне гласности.

В последние дни марта 1945 года по улицам гессенской деревушки медленно двигалась автоколонна с притушенными фарами. Позади грузовиков громыхали длинноствольные орудия, из чего явствовало, что это была зенитная часть.

Неподалеку от деревни, возле моста, колонна остановилась. Офицеры и командиры взводов отправились к головной машине на совещание.

Эта остановка дала водителям машин долгожданную возможность поразмяться. Ноги у них затекли, и теперь они вылезли из кабин и, прислонившись к машинам, торопливо курили сигареты, отбрасывая их после нескольких жадных затяжек, и вполголоса переговаривались о том, куда их переводят и как долго вся эта волынка еще протянется — чертовы американцы уже наступают ям на пятки. На скамьях грузовиков скрючились, тесно прижавшись друг к другу, солдаты: кто дремал, а кто и спал, несмотря на ночной холод. Не спал только один. Он не отрывал глаз от прорези в брезенте, не спал потому, что, несмотря на сгустившиеся сумерки, узнал родную деревню.

Когда водитель снова сел за руль и захлопнул дверцу кабины, солдат опустил брезент. Дрожащими пальцами он чиркнул спичкой и поднял ее над головой. Вспыхнув на какой-то миг, язычок пламени выхватил из темноты неясные очертания спящих товарищей. На лице одного из них зияющим провалом чернел широко раскрытый рот. Солдат убедился: все спали.

Моторы взревели, машина за машиной, нащупывая в темноте неяркими лучами деревья вдоль дороги, двинулись в путь. Когда тронулся с места последний грузовик, из него кто-то выпрыгнул.

В деревне этой жила женщина лет за тридцать, вдова лесничего Ханна Глауда. Последние дни ее, как и всех односельчан, не покидала тревога.

Война докатилась и до их деревни, каждую ночь на шоссе ревели моторы отступающих частей. Но внезапно прошел слух, что их деревню, расположенную у моста, будут защищать. Ждут только специальную войсковую часть. Ей-то и поручено подготовить оборону.

В этот вечер Ханна Глауда долго простояла у окна своего дома, в котором жила теперь одна. Над черными зубцами леса она видела последнюю угасающую полоску мутно-зеленоватого неба.

Она думала о всех возможных последствиях предстоящей обороны. Неожиданно неясный шум заставил ее вздрогнуть. Она отчетливо услышала: кто-то шарит рукой по воротам дома. Вот отодвинули щеколду, правда очень тихо, но Ханна уловила щелчок замка.

Женщину охватила дрожь. В доме она одна, а на дворе ночь. Тут в дверь, выходящую во двор, постучали. Стук не смолкал, словно кто-то тихонько ударял в пустой ящик.

Преодолев наконец страх, Ханна вышла в прихожую, выложенную метлахской плиткой. Да-да, иду же!

— Кто там? — крикнула она, протягивая руку к выключателю.

В ответ раздался голос, совсем молодой, шепотом умолявший ее открыть поскорее. Она заторопилась. Царапнула по плитке отворяемая дверь. Женщина различила какую-то тень. У нее подкосились ноги.

— Сынок! — тихонько вскрикнула она. — Мальчик мой!

Ханна втянула солдата в комнату, обняла. Трепетными пальцами ощупала его лицо, маленькое, точно у ребенка.

— Ах, ты вернулся, — шептала она охрипшим от радости голосом, — вернулся ко мне, мальчик мой. Я все время так боялась за тебя. Ты очень долго не писал. Какой ты? Дай хоть взглянуть на тебя, мальчик мой.

Только теперь, плача и смеясь, женщина заметила, что они все еще стоят в темноте — и торопливо опустила штору.

Когда вспыхнула лампочка, она зажмурилась, ослепленная ярким светом и потрясенная увиденным. Перед ней стоял ее сын, бледный, худой, с горящими глазами, не в силах двинуться с места. Грязный мундир серо-голубого цвета болтался на нем как на вешалке.

— Какой ты бледный, — наконец сказала она, — и, конечно, голодный. Садись, садись же, сынок.

Сын, шестнадцатилетний подросток, всего несколько месяцев назад призванный на службу в зенитные войска, часто представлял себе, как все будет, когда он вернется домой: войдет к матери, нежданно-негаданно окажется дома. И вот он дома, но словно бы и не рад этому. Он сидел на стуле вконец обессиленный и не произносил ни слова.

Мать не замечала его растерянности. Она усердно хлопотала по хозяйству, возилась смеясь с горшками и сковородкой, ловко, точно молодая. А он наблюдал за ней как чужой. Тут матери стало не по себе от его безразличия. Продолжая помешивать что-то на плите, она вдруг обернулась.

— Стало быть, они разослали вас по домам? — спросила она.

Сын промолчал. Но мать так долго и пристально смотрела на него, что он наконец покачал головой.

— Нет, — прохрипел он, словно что-то сдавило ему горло.

Женщина опустилась на стул. Она знала законы военного времени.

— А ты… как же ты пришел?

— Что, испугалась? — Он криво усмехнулся, покосившись на мать краешком глаза.

— О господи, — прошептала она, — есть чему испугаться.

Парень уронил голову на стол и закрыл лицо руками. Но тут же поднял глаза.

— Ты не представляешь, что это такое, — сказал он. — Бомбы… Сегодня утром, — запинаясь, продолжал он, — нашу часть перебросили в другое место, к вечеру мы подошли к переправе и вдруг остановились за деревней… Дай мне пить.

Тяжело поднявшись, она подошла к буфету, налила чашку и молча поставила перед ним. Он жадно выпил. Затем, уставившись в чашку, с трудом проговорил:

— Я хотел тебя повидать. Но ты испугалась. Лучше уж мне сейчас уйти.

Мать протестующе замахала руками.

— Вот я и повидал тебя, — продолжал он. — Ничего страшного. Я отстал от своей части, несчастный случай, понимаешь? Отстал. Но я еще могу нагнать ее. Через деревню проезжает много машин, они меня прихватят.

— Замолчи! — крикнула она. — Я не хочу больше слушать!

Он увидел лицо матери таким, каким знавал его еще в детстве. Она, случалось, смотрела на него так, что он не смел ей прекословить.

— Ты останешься! — И после короткой паузы добавила: — Хватит, что погиб твой отец. Тебя я хочу сохранить. Долго ли это протянется…

Мать подошла к сыну.

— Тебя кто-нибудь видел, когда ты шел?

— Никто! — горячо воскликнул он. — Я шел не улицей, а пробрался через Кирхберг в полной тьме.

Бледный, измученный, он вдруг показался матери опять маленьким мальчиком, и, прижав его к себе, она молча теребила его волосы. Она вспоминала, какими мягкими и пушистыми были еще недавно эти волосы, как взлетали при каждом шаге. Теперь же они слиплись от пота и грязи.

Ханна повела сына в его комнату.

Когда она уже сидела у его кровати, взбивая подушки, чтобы мальчику удобнее было лежать, дом сотрясли глухие удары. Застыв от ужаса, она настороженно прислушалась. Нет, ей не показалось.

Стучали во входную дверь, громко, требовательно, совсем не так, как в первый раз.

— Неужели пришла Фридель? Так поздно? — прошептала Ханна. — Ты ее знаешь, девушка с усадьбы Гербера. Она навещает меня каждый день.

Сын, опершись на локти, лежал с искаженным от страха лицом.

— Пойду погляжу, — сказала мать. И, заставив сына снова лечь, велела не шуметь и заперла за собой дверь.

Внизу она открыла дверь и молча стояла, опираясь рукой о косяк. На ступеньках крыльца Ханна увидела двух человек: офицера, очень стройного, в щеголевато сдвинутой набок фуражке, а в некотором отдалении от него солдата с чемоданами.

Офицер медленно поднялся по ступенькам. Явно изумленный появлением женщины, он поклонился, назвал ее сударыней и выразил сожаление по поводу того, что доставляет ей столько хлопот и столь поздний час, но — тут он улыбнулся — это же война. Они расквартированы в ее доме.

Офицер в ее доме, возможно, из той части особого назначения, о которой болтали в деревне, а наверху ее мальчик. Мозг Ханны лихорадочно работал, но она никак не могла найти подходящий повод для отказа. Поэтому, натянуто улыбнувшись, она пропустила офицера с солдатом в дом. И все еще не проронила ни слова.

Офицер принял молчание женщины за смущение. Зажав фуражку под мышкой и стягивая перчатки, он сказал, что их немного — одно небольшое подразделение. Солдаты разместились в соседнем доме довольно неплохо. Они уже столько дней не отдыхали по-человечески. Он мечтает о постели, горячей воде и мыле, об элементарных человеческих условиях, на которые у нее, как он видит — при этих словах офицер, улыбаясь, опять слегка поклонился, — может рассчитывать.

— Входите, — произнесла женщина, приглашая офицера и солдата в комнату, и предложила им сесть. Она просит ее извинить: ей надо ненадолго уйти, кое-что подготовить.

Офицера поразил ее голос — низкий, чуть глуховатый, он волновал его. Усевшись в кресло, он вытянул ноги и, поджав губы, одобрительно кивнул, когда женщина вышла.

— Спички!

Вестовой услужливо вскочил, чтобы подать огня.

Офицер затянулся и едва удостоил солдата кивком. Поднявшись с сигаретой в зубах, он принялся разглядывать книги на полках и развешанные на стенах гравюры. Взял с письменного стола фотографию мужчины в форме лесника. Уголок ее был обвит траурной ленточкой. Офицер легонько присвистнул и поставил фотографию на место. Медленно повернувшись к вестовому, он сказал, что тот ему больше не нужен и может идти. Ему лучше переночевать с остальными. Однако прежде пусть принесет кое-что из машины: сардины, бутылки две вина и кофе. В общем, он сам знает.

Вестовой ухмыльнулся.

Женщина хозяйничала на кухне.

На спинке стула висело полотенце. Когда офицер вошел. Ханна, наклонив голову, наливала в таз горячую воду.

Пусть она бога ради не беспокоится, он протестующе поднял руки, ведь наверняка для него отыщется местечко на чердаке. Он может спать там. Солдаты — народ неприхотливый.

— Нет-нет, — поспешно возразила она. — Солдату положено самое почетное место. Найдется кое-что получше чердака. — Она рассмеялась, глядя ему в лицо, хотя от страха сердце ее готово было выпрыгнуть из груди.

Чуть позднее, когда он умывался на кухне, Ханна накрыла в гостиной маленький столик. Постелила красивую скатерть, достала дорогую посуду (к чему хранить это, если война докатилась до самой деревни) и подала на стол все самое лучшее, что было в доме. Вскоре в дверях показался офицер — посвежевший, сияющий. Он с улыбкой смотрел на Ханну. Столько хлопот из-за какого-то пропыленного солдата! Она передвинула тарелку. Фарфор мелодично зазвенел. Ханна подняла на офицера глаза.

— Вы же гость в моем доме, я хотела бы, чтобы вам здесь нравилось.

Но это великолепно — настоящий праздник, однако почему на столе всего один прибор, неужели она не доставит ему удовольствия и не сядет за стол? Нет, право, без нее он кусочка не съест, и все ее труды пропадут даром!

— Ах, я в таком виде…

Он вежливо запротестовал. Тогда она поставила еще один прибор. И попросила его немного обождать — вот книги, радио. Она быстро переоденется.

Ханна вышла из комнаты и подумала, что, пожалуй, сумеет удержать офицера внизу. У лестницы она остановилась, прижав руку ко рту, ноги ее словно валилось свинцом.

Сын!

Цепляясь за перила, она с трудом поднялась наверх.

Сын с беспокойством прислушивался к тому, что происходит внизу. Мать, присев к нему на край кровати, прошептала с искусно наигранной веселостью, что действительно к ней пришли гости, хоть и поздно уже. Сын ведь знает — на мгновение она задумалась, — знает Гербера и старого Функе. Они хотят повеселиться напоследок. Выставить их негоже. Но надо думать, они пробудут не слишком долго. Во всяком случае, им не к чему знать, что он дома. Так что пусть лежит тихо, а лучше всего надо постараться уснуть. Все в порядке. Она заглянет попозже проведать его. Ободряюще кивнув сыну, мать ушла.

Тем временем вестовой принес вино.

Удобно расположившись на софе, офицер крутил ручку приемника. Заслышав на лестнице шаги хозяйки, он поспешил отослать вестового, предварительно приказав не будить его утром слишком рано. Видит бог, он крайне нуждается в отдыхе.

Когда хозяйка вернулась, офицер, пораженный, поднялся ей навстречу. На ней было темное платье, подчеркивающее стройность ее фигуры. Пышные волосы забраны в высокую прическу. На очень бледном лице выделялись темные глаза. И ни одного украшения.

Офицер оценил ее красоту, именно такой тип женщины ему нравился.

— О, — восхищенно воскликнул он, — вы настоящая королева!

«А он довольно милый, — подумала она. — Хоть и офицер из спецчасти, но довольно милый».

Офицер открыл свой портфель, что стоял подле буфета. Разрешит ли она преподнести ей подарок — так, маленький пустячок, просто благодарность за ее радушие? Духи, очень редкие, как раз те, что должны подойти ей. Ему они ни к чему. И он протянул ей изысканный формы флакон.

Женщина с улыбкой приняла подарок, поблагодарила. Он не сводил с нее глаз, и она, стоя перед зеркалом и колыхнув флакон, осторожно, кончиками пальцев, слегка коснулась мочек ушей.

Ели они молча. Выпили вина. Он попросил позволения зажечь свечи и подошел к пианино. Просмотрел стопку нот.

Умеет ли он играть?

Немного. Для себя. Он не пианист.

Так пусть сыграет.

Он не уверен, сумеет ли. Офицер поднял крышку, несмело взял несколько аккордов. Наконец пододвинул стул и заиграл сонату Моцарта, легко и весело. Играл он с чувством.

Съежившись в кресле, женщина разглядывала незнакомца. Продолговатое лицо, светлые глаза, подбородок и щеки выбриты до синевы. «Какие глаза, — думала она, — неужели он играет Моцарта?» И испугалась, почувствовав, что он ей нравится. Но ведь она здесь только потому, что наверху спит ее мальчик! Незнакомцу лет тридцать, не больше. Волосы черные, блестящие. Сильные руки. Ее пробирала дрожь. Вот он осторожно закрыл инструмент, повернулся вместе со стулом и поднял бокал, чтобы выпить за здоровье хозяйки.

От далекого грохота орудий дребезжали стекла. В бокалах отражался свет свечей.

Они заговорили о войне. Ей не пришлось ничего выпытывать, чтобы узнать, что он мыслит о войне. Он говорит пылко, он был взбешен поражением.

Женщина была немногословна. Только однажды насмешливо назвала Гитлера своим «закадычным другом». Он насторожился. Впрочем, кто знает, что будет с нами завтра. Женщина красива. И с ней расстаться? Каждую ночь расставаться!

Он ощупью нашел ее руку, но она, улыбаясь, отняла ее. У нее, сказала она, загрубели руки.

Офицер не отрываясь смотрел на женщину; ее бледное лицо, озаренное неверным светом свечей, расплывалось у него перед глазами. Словно сквозь дымку, видел он, что она улыбается. Он смотрел на нее и чувствовал, что приходит в возбуждение.

— Вы так красивы, — воскликнул он, — а мне, быть может, утром уже придется уйти!

Голос его прервался. Женщина тихо засмеялась, но уже без издевки. Едва она откинулась назад и положила ногу на ногу, как офицер поднялся. Не сводя с нее глаз, он стал медленно приближаться к ней.

Ханна вскочила.

— Пойду сварю кофе, — сказала она.

Вернулась она скоро, осторожно неся в одной руке поднос. Другой рукой ей пришлось открывать и закрывать дверь, он даже не поднялся ей навстречу и не помог. Она видела, как торопливо пил он бокал за бокалом.

— Война. — Он прислушался к дребезжанию стекол, затем взглянул на Ханну. — А ночи так коротки. Кто знает, сколько их у нас осталось. Может, одна-две. Если другие выиграют войну… нам будет плохо, очень плохо.

— Мне нечего бояться, — возразила она, — я ничего дурного не сделала.

— Ты-то ничего не сделала, — едва ворочая языком, он насмешливо вскинул брови, — но кто станет об этом спрашивать? А ты ведь знаешь, что сделали мы. Быть может не по своей воле — ах, черт, не стоит думать об этом. Предсмертный крик — не лучшая музыка. И все-таки мы это делали, так было нужно. Да что это я несу всякую чушь! Иди ко мне, ты так хороша.

Она взяла чашку, чтобы налить кофе. Кофе чуть не пролилось, так дрожали у Ханны руки.

— Что ты знаешь о профессии солдата, — говорил он, поглаживая пальцами голубые прожилки на ее руках, пока она разливала кофе. — Рассказал бы я тебе… — Он осторожно отхлебнул горячий кофе. — Работали у нас, — начал он, — в Польше, еще в начале войны, несколько женщин, полячек. Самой молодой было не больше шестнадцати, самой старшей, пожалуй, двадцать — двадцать один; красавица, правда немного полновата, черноволосая, с темными доверчивыми глазами. Звали ее Стефа.

Он взял сигарету и жадно затянулся.

— Я расскажу тебе историю, — усмехнувшись, продолжал он, — чтобы ты поняла, что́ обязан делать солдат, когда ему приказывают. Итак, звали ее Стефа: она, как и другие, работала на кухне в обозе. Так по крайней мере это называлось. Ночью же они спали в нашей палатке. Бог мой, что ты морщишься? Я же сказал, что ты ничего не знаешь о войне и солдатской жизни. Но так именно и бывает. Когда смерть рядом — а на войне она всегда рядом, — солдат сильнее тоскует по женской ласке. Так вот, ее звали Стефа. Мне даже кажется, что она любила… одного из нас. Она едва знала два-три слова по-немецки, но я часто видел, как гладила она его руки. Их влекло друг к другу, ты понимаешь. А они были врагами. Но она была женщина, а он — мужчина. И собой весьма недурен, как мне помнится, даже внимание ей оказывал… ночью. Но однажды всему пришел конец. Нас перебрасывали, назначен был новый генерал. Он и по сей день еще командует. Сразу же заговорил о распущенности и расхлябанности, о моральном разложении. Женщинами он не интересовался. Такие тоже встречаются. Значит, стал он нашим шефом, и тогда один, тот, кого Стефа отвергла, сказал в отместку, будто она еврейка.

— Бог мой, — прошептала женщина, — что же вы с ней сделали?

Офицер прикусил нижнюю губу и помолчал немного.

— Ее пришлось отправить в один из этих лагерей, — продолжал он. — Она отчаянно сопротивлялась, цеплялась за него, за того самого, о ком я говорил. Но он ничем не мог ей помочь. Она же еврейка, представляешь? Стефу бросили в грузовик. Крик ее до сих пор стоит у меня в ушах. Ее увезли в той же машине, в какой привезли сюда всего месяц-другой назад. Одному из нас было очень жаль ее. Такая красивая, пухленькая, теперь ему приходилось одному проводить ночи.

Ну вот, а спустя несколько дней среди ночи разлаялся командирский пес. Генерал всегда держал при себе собаку. Мы вышли узнать, что случилось. И увидели забившуюся в угол Стефу, растрепанную, оборванную. Может, шофер пожалел ее и отпустил, знал, что ожидает женщин в лагере. А может, она вернулась, надеясь на помощь. Или действительно замышляла недоброе, так, во всяком случае, утверждал наш генерал. Она кусалась и царапалась, когда ее схватили, а потом плюнула в лицо генералу. Это было великолепно, она плюнула ему прямо в лицо. Старик был вне себя от ярости.

Утром она умерла, в этом-то заключается весь ужас, слышишь? Тот, кто каждую ночь спал с ней, расстрелял ее.

Так приказал генерал.

Приходилось порой совершать поступки, как того требовал приказ.

И так всегда, приказ есть приказ, он должен быть выполнен, пусть ты и понимаешь, что это мерзко.

Женщина съежилась в кресле.

— О, понимаю, — сказал офицер, — история тебя взволновала. Но знаешь, — он заговорил ласково, точно с ребенком, — в отместку солдаты прикончили пса, которого он любил как собственное дитя, в тот же день укокошили. А он и по сей день не знает, кто это сделал, по сей день.

«Боже праведный, — думала женщина, — наверху спит мой мальчик». Ей захотелось побольше узнать об этом человеке, и она тихо спросила, кто же расстрелял девушку.

Офицер заметил, что глаза ее потускнели, и понял, что проиграет ночь, если скажет ей правду. А потому назвал одного из своих товарищей, молодого офицера, который якобы глубоко страдал впоследствии, но ослушаться приказа не мог.

— Приказ! — воскликнула Ханна. — Мне бы никто не приказал расстрелять человека.

Глядя на сидящую в кресле женщину, на ее лицо в неровном отблеске свечей, молодой офицер вдруг чуть ли не наяву увидел полячку, и его охватил беспредельный страх. Он надеялся забыться в объятиях этой женщины.

Офицер поднялся пошатываясь. Одна свеча упала и погасла. Спиралью устремилась вверх струйка дыма, напомнив своим запахом дым пожарищ. Его повсюду преследовал этот запах.

Вдалеке грозно громыхал фронт. Офицер слегка подался вперед. Он видел женщину. И думал: там, за окнами, война, совсем близко.

— Я хочу тебя, — сказал он.

Махнул рукой, словно пытаясь стереть картины, навеянные воспоминаниями.

— Если уж все пойдет прахом, — прошептал он, — так пусть хоть эта ночь будет нашей.

Она смотрела на него точно завороженная. Не могла слова вымолвить. Ее будто парализовало. Она желала этого мужчину, мучилась желанием и все-таки желала его; и, когда почувствовала в словах его отчаяние, в ней пробудилось материнское чувство, она поняла, что человек, от которого она старалась защитить своего сына, сам нуждается в ее защите.

Когда офицер раздевался, из его кармана выпал миниатюрный пистолет.

Среди ночи Ханна выскользнула из объятий мужчины, который спал как ребенок, усталый и удовлетворенный.

Возле двери она прислушалась: он дышал ровно.

Босая, она осторожно поднялась по лестнице к сыну. Ей пришлось долго трясти его, пока он наконец не пришел в себя. Она торопливо объяснила ему, кто находится в доме, настаивала, умоляла тотчас уйти. Через час-другой рассветет. Пусть спрячется у ее отца в Хорбеке, крошечной деревушке в горах. Лес там доходит до самого двора. У деда он будет в безопасности. Ему необходимо уйти из родной деревни, ее будут оборонять.

Не сказав ни слова, мальчик ушел.

Женщина еще долго в полной неподвижности сидела на кухне, облокотившись на стол и подперев руками голову.

Она почти не спала. Проснулась, как обычно, в своей комнате. Но тотчас вспомнила, что сына нет, а рядом, за стеной, на софе спит офицер. Вот так прошла эта ночь.

Ханна, сидя перед зеркалом в красном шелковом халате, причесывалась. Из зеркала на нее смотрело бледное лицо. В это утро ее нельзя было назвать красивой. Прежде чем пойти на кухню, она отворила дверь во двор и вышла за порог. Она видела тропинку на покрытом инеем откосе, лес… Он пошел в горы; где-то он сейчас, ее мальчик, в безопасности ли он?

Мартовское утро было по-зимнему холодным. Зябко поеживаясь, Ханна вернулась в дом.

Перед комнатой офицера она на мгновение остановилась, прежде чем взяться за ручку двери. Но заставила себя сделать веселое лицо и вошла. В комнате царил полумрак. Офицер еще спал. Отвратительно пахло застоялым сигаретным дымом. Она подошла к окну и осторожно подняла штору. Хмурый день медленно вползал в комнату.

На коврике возле софы что-то сверкнуло металлическим блеском — маленький пистолет. Она подняла его, взвесила на ладони и стала разглядывать.

Ханна видела, как спит офицер: по-детски полуоткрыт рот, черные волосы спутаны, — она подошла ближе, шелковый халат шуршал при каждом движении. Офицер шевельнулся. Ханна машинально сунула пистолет в карман халата.

Офицер моргнул раз, другой, пропел по лицу ладонью и, заложив руки за голову, взглянул на нее.

Почему ты ушла от меня? — спросил он наконец. — Разве ты недовольна?

«Как он может говорить такое! — подумала она, но тут же испугалась. — Неужели заметил что-нибудь?»

— А тебе без меня было плохо? — Ханна слегка улыбнулась.

Он подумал трезво: днем она выглядит иначе — бесцветная, синяки под глазами, на губах следы помады. И вовсе не молода. Но с ней было хорошо. Он ничего не сказал и, повернувшись, потянулся к столику за сигаретой и спичками. Не разжимая губ, рассмеялся.

Женщина, смутившись, опустилась на стул. «С этим мужчиной ты провела ночь, — думала она, — а сейчас он такой же чужой тебе, как и вчера, когда ты впервые увидела его на ступеньках лестницы…»

В это время кто-то вошел в дом. Вскинув голову, Ханна прислушалась. Стук кованых сапог по плиткам прихожей заставил ее подняться с кресла. Дверь отворилась, и на пороге появился солдат, стальная каска скрывала лицо. Он сразу приметил все: бокалы и бутылки на столе, женщину в халате, мужчину на софе.

Офицер, приподнявшись, рявкнул на вошедшего: как смел он врываться к нему в комнату? Офицер злился, что подчиненный застал его в таком виде. Солдат — фельдфебель с блестящей бляхой на груди — извинился. Он не ожидал, что встретит здесь господина офицера, он искал хозяйку, чтобы узнать, где господин офицер. Однако он обязан возможно скорее выполнить поручение: прибыл генерал. Он ожидает господина лейтенанта через двадцать минут в части. Уже направляясь к выходу, фельдфебель вдруг обернулся. Да, еще одно! Поймали дезертира, маленького плаксивого мальчишку.

Женщина подавила крик, и офицер смерил ее удивленным взглядом. Одним прыжком он вскочил с софы.

— Буду сейчас же!

Отдав честь офицеру в ночном белье, солдат удалился.

Женщина подошла к лейтенанту, когда тот снимал с себя пижаму.

— Что будет с мальчиком? — спросила она.

— А что с ним будет? Дезертирство… — Он потянулся за рубашкой. И внезапно взревел: — Воды! Неси воды!

Но женщина будто вросла в пол.

— Ты что, не слышишь? Генерал прибыл! И парень, черт подери, видел меня здесь!

Она побежала за водой. Он взял у нее таз из рук. Вода плескалась через край. Офицер сполоснул лицо. Дрожащими руками Ханна протянула ему полотенце.

— А мальчик, — едва выговорила она, — может, он еще ребенок. Может, ему всего шестнадцать.

— Сколько бы ни было, он солдат, — натягивая рубашку, неторопливо заметил офицер. Куда запропастился его галстук, черт побери, ну, что она стоит как истукан? Да помогай же! Генерал ждет. Она о нем не слыхала? Одно имя его уже говорит о многом. И надо же, он, лейтенант, заставляет себя ждать, именно он…

— Этот мальчик, — проговорила женщина, — он мог бы оказаться моим сыном.

Офицер застегнул рубашку.

— Смотри-ка, — вымолвил он, и ему стало как-то не но себе. — У тебя есть сын?

Он подошел к зеркалу, тщательно причесал волосы.

— Да, у меня есть сын, ему только что исполнилось шестнадцать, но его все же призвали. — Она подошла к нему сзади, пытаясь поймать в зеркале его взгляд, затем, запинаясь, произнесла: — Этой ночью он был здесь. — Офицер опустил гребень. — Хотел повидать меня. Не видел несколько месяцев. Он еще ребенок, понимаешь?

Офицер резко повернулся.

— Как?! — воскликнул он. — В этом доме? Тайком? Может, это тот самый, кого они схватили?

— Сохрани бог, — проговорила она, побелев как полотно, — но если это он, то ты должен помочь. Все равно, чей он, но ты обязан помешать бессмысленной гибели мальчика, помешать сейчас, завтра уже может быть поздно.

Она поставила его, говорил офицер, торопливо натягивая сапоги (несмотря на спешку, он нашел время поправить голенища так, чтобы получились красивые мягкие складки), она поставила его в ужасное положение. Он спал у нее, об этом знает фельдфебель. Ситуация однозначная. Сын дезертировал, как она сама признает, и находился с ним под одной крышей. Может, все было заранее подстроено. Может, она и спала с ним, чтобы затем шантажировать. Офицер говорил возбужденно. Он вскочил, поправил брюки, туго натянув их на себя. Завязал галстук, будто затянул петлю на шее.

— Бог мой, что ты говоришь! — воскликнула женщина. — Я не думала, что он придет. Просто несчастный случай, здесь, в деревне, несчастный случай, слышишь? Почему же ему нельзя повидаться со мной? А утром он опять ушел… Нет, нет, быть не может, — она покачала головой, — это не он, они схватили другого. Господи, да пойми же наконец, ведь они совсем еще дети!

Офицер подтянул ремень и портупею и одернул мундир. Он вдруг успокоился при мысли, что не сын этой женщины, а кто-то другой ждет от него решения своей участи. В таком случае все проще для него самого и для женщины, с которой он провел ночь.

— Да, — проговорил он, — может, это другой! И тебе нечего беспокоиться!

— Я пойду с тобой, — решила она, — я должна знать, кто этот мальчик.

— Вздор! — накинулся на нее офицер. Ей лучше не вмешиваться, иначе самой придется худо, и — тут он сделал паузу и прикусил губу, — и ему, пожалуй, тоже.

Она схватила его за руки.

— Позволь мне пойти с тобой!

Он освободился от нее. Щегольски надел фуражку и, пригладив сбоку прядь волос, направился к выходу.

Тогда она, опередив его, заслонила собой дверь.

— Это может быть мой сын!

Офицер хотел отстранить ее, но она, глядя на него из-под полуопущенных век, неожиданно совершенно спокойно сказала:

— Ты меня не знаешь. Ты не знаешь, на что я способна.

Офицер стоял перед ней. Очень стройный, в плотно облегающем мундире, со сверкающими офицерскими знаками различия.

— Ничто не помешает мне выполнить свой солдатский долг, — сказал он. — Даже женщина. Даже ночь. Но, — он улыбнулся, — но я тоже человек. Ладно, пусти. Меня ждет генерал.

Она отошла в сторону, прислонилась к косяку и, не отрываясь, смотрела на уходившего офицера. Он ушел. И не оглянулся.

Офицеру, ценимому в своей среде за холодную бесчувственность и безрассудную смелость, не удалось подавить в себе некоторую смущенность, когда он предстал перед начальством; почтение к вышестоящим было привито ему воспитанием. Поэтому он и опасался, что генерал может вспылить, ведь офицер заставил себя ждать, а фельдфебель, быть может, доложил, в какой ситуации застал он лейтенанта. Генерала боялись в равной мере и офицеры и рядовые, во всем, что касалось дисциплины, он был беспощаден и жесток. Рассказывали, будто недавно он предал военно-полевому суду шофера и недолго думая приказал расстрелять только потому, что увидел его якобы нетрезвым за рулем своей машины.

У офицера, стало быть, была причина бояться встречи с генералом и его решения относительно судьбы дезертира. Ради женщины офицер отпустил бы мальчишку. Правда, вину юнца он считал доказанной. У многих в последние дни сдали нервы, и они хотели спасти свою шкуру. Но офицер отнюдь не был толстокожим и не слишком церемонился в случаях, когда затрагивались его личные интересы.

А это был именно тот случай: женщина ему нравилась. Следующую ночь офицер, по всей видимости, еще проведет в деревне. И ему не хотелось в эту ночь оставаться одному.

Он прибавил шагу и заспешил по деревенской улице, небрежно отвечая на вялые приветствия подчиненных. В два-три прыжка одолел ступеньки ратуши. Но перед кабинетом генерала помедлил. Наконец вошел и по всей форме доложил о своем прибытии.

Генерал, долговязый, худощавый, хотя с виду и не очень старый, слегка сутулился. Половина его лица обезображена шрамом, пересекавшим щеку от глаза до уголка рта. Казалось, на лице его застыла улыбка. Генерал поднял глаза на вошедшего, неодобрительно оценив его элегантную внешность. Затем опять углубился в чтение разложенных на столе бумаг. Неподалеку от стола возился фельдфебель, тот самый, что вытащил лейтенанта из постели.

Лейтенант стоял у двери и ждал. Он уже понял, что фельдфебель донес на него.

Генерал, с застывшей на лице улыбкой, поднял голову и, не предложив офицеру сесть, объявил, что до него дошли слухи об ослаблении дисциплины во вверенной лейтенанту части. Это весьма прискорбно и имеет свои причины. Необходимо принять строжайшие меры и восстановить порядок. Распущенность следует беспощадно искоренять. Деревня расположена возле важного в военном отношении моста. Ее необходимо удержать — во что бы то ни стало. Подкрепление на подходе, объявлен по тревоге сбор фольксштурма, к тому же в ведении лейтенанта бывалые люди. Дня два-три они устоят против американцев. Сам же он и его штаб, прибытие которого он ожидает с минуты на минуту, должен отойти в глубь страны для переформирования. Все ли офицеру ясно?

Конечно, все ясно, облегченно вздохнув, ответил лейтенант и подумал, что старик торопится и, вероятно, предоставит ему возможность решить участь дезертира.

Но тут, как бы между прочим и по-прежнему не отрываясь от бумаг, генерал сказал, что это было одно дело, теперь же о другом. Известно ли лейтенанту, что в его отсутствие состоялся суд над дезертиром?

Он слышал, ответил офицер, что кого-то поймали. Но о суде ему ничего не известно. К тому же весьма удивительно, что решение вынесли в его отсутствие.

Генерал выпрямился и на сей раз действительно ухмыльнулся.

Подобное положение вызвано тем, сказал он, что лейтенант не слишком торопился покинуть свою квартиру, в которой чувствовал себя как дома. С другой стороны, его не хотели ставить в неловкое положение. Ведь пойманный, собственно говоря, сын той женщины, с которой лейтенант провел эту ночь.

У офицера кровь застыла в жилах.

Генерал поднялся и закричал, что лейтенант свинья и, должно быть, совсем рехнулся.

Офицер, вздрогнув от оскорбления, пробормотал, что с мальчишкой произошел несчастный случай и он переночевал у матери. Ведь речь идет о шестнадцатилетнем подростке… Лейтенант понимал, что ведет себя неумно. Его злило присутствие фельдфебеля, свидетеля его унижения, а улыбка генерала приводила в ярость.

— Кто знает, — раздраженно воскликнул лейтенант, — как фельдфебель преподнес дело!

— Молчать! — приказал генерал и добавил, что его не удивляют ни суждения офицера, ни явное сочувствие к происшедшему; но, к счастью, дело уже решено. Он повернулся к фельдфебелю, который в ожидании приказа якобы безучастно стоял в стороне, и попросил передать офицеру для ознакомления протокол.

Фельдфебель щелкнул каблуками, подошел к лейтенанту и протянул ему бумагу. Тот взял листок, не удостоив фельдфебеля и взглядом, пробежал глазами написанное. «Обвиняется в дезертирстве, — прочитал он. — Расстрел!» Среди подписей лейтенант увидел фамилию бургомистра этой деревин.

Генерал внимательно наблюдал за ним. Офицер, все еще держа бумагу в руке, сказал, что выполнил не один приказ и генералу это хорошо известно, но в данном случае…

Тут он опять замолчал и подумал: «Почему я, собственно, иду против генерала? Он же сильнее… А все эта женщина. Черт побери! Ну и влип же я!» Он еще не понимал, что это был страх, страх перед концом войны, страх перед тем, что будет потом.

Запинаясь, он продолжал: генерал, бесспорно прав, приговор, разумеется, правильный, но он просит генерала подумать, стоит ли приводить приговор в исполнение здесь, в родной деревне солдата. Скоро им понадобится каждый человек, к чему лишний раз раздражать людей?

Генерал кивком приказал фельдфебелю выйти. Пусть ждет на улице дальнейших указаний. Громко топая сапогами, тот удалился.

— Лейтенант, — проговорил генерал, — я уже предостерегал вас, чтобы вы не путались с бабами, когда-нибудь свернете себе из-за них шею. Неужели вы не понимаете, что сели в лужу, что я могу заподозрить, будто вы прикрываете дезертира, что баба эта держит вас в руках.

Генерал не станет его щадить, и этом лейтенант уверен. Плевать на парня, решил офицер, не он первый; плевать на женщину — она не последняя. Речь идет о собственной жизни.

И он крикнул, тыча в знаки отличия на своей груди, что никакого отношения не имеет к этому делу, ни малейшего, за что же к нему такое недоверие. Он признает, что спал с женщиной — но ведь откуда ему знать, что происходило в доме. Ему жаль парнишку, только и всего. Вот он и подумал…

— Довольно, — прервал его генерал. Все это время он сидел на краешке стола, а тут вскочил и, ухмыляясь, подошел к лейтенанту. — Достаточно! Сейчас, как никогда, нужны настоящие мужчины, решительные и твердые. Ваша связь станет достоянием всей деревни, и сотни парней, как этот дезертир, сбегут, забьются в канавы, трусы — не мужчины. Но я дам вам шанс оправдаться. Доведите эту историю до того конца, какой нужен нам. Это необходимо, чтобы укрепить дисциплину в вашем подразделении и ваш авторитет, лейтенант. Люди устали, выдохлись, им необходима острастка. Вы приведете приговор в исполнение. Это единственная возможность оправдаться.

Лейтенант, не отрываясь, смотрел генералу прямо в глаза. «Я хочу жить, — думал он. — Он вынуждает меня.

Я не смею ослушаться. Жуть берет, что придется сделать. Но приказ придется выполнять. Генерал приказывает.

Ночь мы провели хорошо, второй такой не будет… Генерал приказывает… Жаль парня — хотел спастись. Но иначе я не могу спастись. А я хочу жить — и сегодня, и завтра, кто знает что будет потом».

Он хрипло спросил:

— Разрешите вызвать фельдфебеля?

Генерал кивнул.

Лейтенант крикнул фельдфебеля и, когда тот вошел в комнату, решительно отдал приказание. Генерал усмехнулся.

Ханна не нашла отряда на соседнем дворе. Тогда она отправилась искать его.

Двор деревенского старосты словно вымер в это пасмурное утро. Кур и то не было. Двери хлева завалены всякой рухлядью. Ведь по деревне шатаются солдаты. Прихватывают все, что плохо лежит. Во дворе ни души. Из дыры в ограде вылез пес и, виляя хвостом, приветствовал Ханну.

По булыжнику прошаркала сгорбленная, как усохшее дерево, мать старосты, прикрывая бледное лицо бархатным платком. Тяжело дыша, Ханна остановилась.

— О господи, господи, — прошамкала старуха, не раскрывая перекошенного параличом рта.

Ханна бросилась в дом. В комнате бургомистра уже собрались крестьяне. Они умолкли, едва Ханна переступила порог.

— Где офицер? — И не смогла продолжать: к горлу подступил комок. Бургомистр, краснолицый, пучеглазый, не поднимал на женщину глаз.

Был здесь ее мальчик?

Покашливая, мимо двери прошаркала старуха.

— О господи, господи!

Староста вытер платком лысый череп. Наконец опустил руку. Да, они сидели здесь рядом, в конторе, оберлейтенант и даже генерал. У двери стоял часовой. С винтовкой.

Крестьяне уставились в пол.

— Надо ей сказать, — пробормотал лысый, остальные кивнули.

Наконец староста заговорил:

— Да, мальчика провели в ту комнату, но через минуту-другую снова вывели. — Он опять промокнул голову платком и откашлялся, прежде чем продолжить.

— Они пошли с ним в долину. И офицер тоже.

Ханна кинулась из дому. Она пустилась бегом по карабкающейся вверх каменистой улице.

Неподалеку от каменоломни Ханна заметила группу солдат и офицера. Они шли ей навстречу, но без ее сына.

Она поняла, что пришла слишком поздно.

Лейтенант хотел было пройти мимо Ханны. Но она преградила ему дорогу, стала, тяжело и прерывисто дыша открытым ртом. Голова ее раскачивалась из стороны в сторону, словно лишившись прочной опоры. Глазами она впилась в офицера, словно запоминая его лицо на всю жизнь. Так стояли они друг против друга, лицом к лицу, пока офицер наконец не пошел своей дорогой. Остановившись еще раз, он, не глядя на женщину, пробормотал через плечо:

— Я не мог иначе.

Мать нашла сына в конце каменоломня, под скалой. Когда она подошла, солдат, который возился с трупом, поднялся и ушел.

Она не помнила, как долго просидела возле убитого сына. Казалось, бесконечное серое утро не хочет уступить место ясному дню. Лес скрылся за туманом. Заморосил дождь. Только почувствовав влагу, Ханна очнулась, подняла тело сына и на руках понесла его прочь.

А дождь все моросил. Черные оголенные деревья, что выстроились вдоль улицы, простирали к нависшему над долиной небу корявые ветви, точно сведенные судорогой руки. Женщина шаталась под тяжестью своей ноши. Волосы прядями падали на лицо. Платье прилипло к телу и при каждом шаге хлестало по ногам. Тощее тело мертвеца казалось ей свинцовым. Ей приходилось часто отдыхать, потом она брела дальше, спотыкаясь о булыжник, шлепая по лужам. Деревня, будто покоренная дождем, опустела, вымерла. Американцы были уже совсем близко. Артиллерия наугад обстреливала местность, не причиняя, однако, селу большого вреда. Обстреливали, наверное, мост возле деревни, перед которым скопились поспешно отступающие войска. Напуганные воем снарядов, жители деревни попрятались по домам, в надежде за их стенами найти спасение. И Ханна, едва волоча ноги, тащилась со своей тяжелой пошей по безлюдной деревне.

У одного из первых дворов, прижавшись к стене, ее поджидала девушка, тщедушное существо с детскими глазами. Завидев Ханну, она громко вскрикнула и, спотыкаясь, кинулась к ней. Но та смотрела на девушку отчужденным, тупым взглядом. Тяжело дыша, она по-прежнему брела вперед. Девушка кралась вслед за Ханной до самого дома.

Фридель Фукс — беженка из одного пфальцского города, вот уже несколько лет жила в деревне. В доме своих родственников она была чужой, на нее едва обращали внимание, она не годилась для грубой работы, и ее терпели из жалости. В Ханне Глауда девушка обрела друга. Теперь она не отходила от Ханны ни на шаг.

Мать осторожно положила убитого на софу и накрыла простыней.

— Оставь меня одну, — проговорила она.

Но девушка не уходила.

— Почему ты хочешь остаться одна? — прошептала она. — Что ты собираешься делать?

— Ничего, — безучастно ответила Ханна. — Просто хочется побыть одной.

Она вошла в комнату офицера. Его вещи — портфель и чемодан — все еще стояли там, постель, как и утром, оставалась неубранной. Ханна сжала губы.

— Ты могла бы мне помочь, — внезапно сказала она.

— Чем? — спросила девушка.

— Мне надо знать, где сейчас этот офицер. Ты знаешь его?

— Да, я видела его у старосты.

Ханна кивнула. Он, должно быть, еще в деревне. Его вещи здесь. Она подождет, пока Фридель вернется.

Девушка испугалась, увидев глаза женщины. Глаза ее, всегда как бы светящиеся изнутри, стали вдруг чужими, точно перед ней была не Ханна Глауда, а незнакомая женщина, которую Фридель доселе не видела.

Ханна быстро опустила глаза.

— Мне надо знать, где этот офицер, — медленно выговаривая слова, повторила она. — Если хочешь помочь мне, иди!

И она подтолкнула девушку к двери.

Сняв с себя мокрое платье и накинув красный халат, Ханна неожиданно нащупала в кармане холодный металл: пистолет убийцы. Она вынула оружие, взвесила его на ладони, повернула раз-другой, чтобы внимательно рассмотреть его. Заглянула в крошечное дуло. Подумала:

«Оба убиты, и муж, и сын. Один выстрел — и всему конец».

Ссутулившись, она со стоном опустилась на стул, все еще держа пистолет в руке. «Если бы я могла плакать. — думала она. — Почему я не могу плакать?»

Она сидела, ждала. Ее трясло как в лихорадке, когда она вспоминала мужчину, с которым провела ночь не только ради спасения мальчика. Утром он оттолкнул ее, словно назойливую потаскуху, а потом приказал расстрелять ее сына. Ханну едва не рвало от омерзения: убийца ее сына и она, мать, спали в одной постели. Она не думала больше о мальчике. Она думала теперь только об офицере.

Когда хлопнула дверь, Ханна вскочила со стула, выпрямилась. Девушка, запыхавшись, вбежала в комнату: американские танки в деревне! Отряд особого назначения — в том числе и офицер, переодевшийся у старосты в гражданское платье, — давно уже обратились в бегство.

Тут Ханна Глауда разрыдалась.

Все рассказанные события произошли много лет тому назад. Жители деревни постепенно забывали о них. Деревня у моста уже ничем не отличалась от прочих деревень земли Гессен. Бреши, оставленные войной, давным-давно заложили новой кладкой.

Дворы деревенских богатеев — просторные, благоустроенные, с фахверковыми домами, — как и прежде, заполоняли долину, с явной неохотой терпя соседство какой-нибудь хибарки. Дворы победнее карабкались вверх по откосам, а всего лишь на расстоянии ружейного выстрела от лачуг безземельных крестьян прилепился к горе дом бывшего лесничего.

Здесь уединенно жила Ханна Глауда, крестьянствуя на нескольких моргенах пахотной земли, предоставленных государством. Не было ей в том никакой нужды, говорили односельчане, ей назначили вполне сносную пенсию. Зимой, когда снег заметал косогоры, она неделями не спускалась вниз, в деревню, а продукты ей привозил один из крестьян, когда проезжал мимо ее усадьбы, направляясь в лес. Поговаривали, что она ткет ковры из пестрой шерсти и загребает кучу денег. Каждому в деревне была известна несчастная судьба этой женщины. Сама же она с той поры вышла из сельской общины, чуждалась односельчан. Так и получилось, что друзей у нее, в сущности, не было. С годами людям от одного ее вида делалось не по себе. Когда она проходила по деревне — все еще после стольких лет повязанная черным платком, — на нее поглядывали с изумлением и страхом.

Односельчане, попятно, не упускали случая посудачить на ее счет и, если она забывала поздороваться, идя мимо, долго таили обиду. Священник, говорили они, сколько раз увещевал ее — не следует так ожесточаться, надо найти силы и вернуться к богу. Замуж бы ей выйти да ребенка родить, она ведь еще не старая… Она же ему заносчиво ответила: не нужен ей ребенок, не желает она быть матерью, и молитва не приносит ей утешения, сколько бы она ни преклоняла колена… Бог-то уж раз покарал ее, шептались женщины, а она и теперь грешит. Добром все это не кончится. Погубит она себя своей гордыней.

Не понимали они, что связывало с ней Фридель Фукс, которая частенько поднималась к ней на гору. А ведь Фридель не крестьянка, она из городских.

— Вон уже опять бежит! — крикнула Хаберкорн соседке, выглянув из окна и мотнув головой в сторону кладбища, у осыпающейся глинобитной ограды которого мелькнула светлая юбка.

Молодая женщина, тоненькая и долговязая, как мальчишка, торопливо шла луговой тропинкой, взбегавшей вверх, к усадьбе лесничего. От подъема в гору у нее перехватило дыхание, но она спешила и шла не останавливаясь. В руке у нее была зажата свернутая в трубку газета.

Вот и дом. Она толкнула дверь, вошла, не дожидаясь приглашения, и запыхавшись прислонилась к косяку.

Хайна Глауда с удивлением поднялась со стула, отложив в сторону рукоделие. Что-нибудь случилось?

Фридель оттолкнулась от косяка и подошла к Ханне. Она развернула газету, разгладила лист:

— Вот… Тот самый офицер! — сказала она, ткнув пальцем в подчеркнутые строчки.

Ханна выхватила у нее газету. И сразу среди многих имен ей бросилось в глаза то единственное, которого ей вовек не забыть. Она прочла, что офицер после нескольких лет плена и заключения, которыми он поплатился за инкриминированные ему военные преступления, выпущен на свободу. Газета упала на пол. Ханна подошла к окну. Она не произнесла ни слова. Но когда Фридель шагнула к ней, она повернула голову, улыбнулась и вокруг глаз у нее залучились морщинки.

Ее это как будто радует, изумилась Фридель.

Еще как радует, отвечала Ханна. Недели, месяцы, годы слились для нее в одно томительное ожидание этой минуты. И вот она настала. Спасибо, Фридель, за такую весть.

Фридель Фукс вскоре ушла. У приветливой хозяйки был такой отсутствующий взгляд, что Фридель подумала, она говорит впустую.

Вечером того же дня Ханна Глауда отправилась к деревенскому старосте. Крестьянин этот хозяйствовал на обширной усадьбе, а с двух других дворов, которые сумел по дешевке купить после войны, брал арендную плату. Дворовый пес с лаем рванулся на цепи, когда Ханна вошла в ворота. Женщина была ему незнакома — ведь уже много лег Ханна обходила стороной этот двор.

В доме пахло кошками. Ханна прошла через прихожую по выложенному плитками полу к двери на кухню и постучалась.

Лысый староста сидел за обеденным столом и, увидев Ханну, уронил ложку в суп. Ханна остановилась в дверях. Староста выпучился на нее, и лицо его пошло багровыми пятнами, как всегда, когда он начинал нервничать.

— Чего тебе? — спросил он сердито и вытер платком вспотевшую лысину. — Не видишь, мы обедаем!

— Убийца на свободе, — сказала Ханна. Шагнув к столу, она бросила на него смятую газету.

Староста равнодушно отодвинул тарелку.

— Я читал, — сказал он, помолчав.

Ей бы хотелось знать, что он теперь предпримет, поинтересовалась Ханна.

Староста забарабанил пальцами по столу. Ведь он же сохранил за ней дом. Выхлопотал пахотную землю. Она, видит бог, получает хорошую пенсию. Ей неплохо живется. Да никто в точности и не знает, как все тогда вышло.

Так поможет он ей или нет, спросила Ханна.

Староста судорожно вцепился руками в край стола.

— Нет! — рявкнул он. — К черту!

— Ладно, — сказала Ханна и, прищурившись, поглядела на старосту сверху вниз. Стало быть, обойдется без его помощи.

Ночь она провела у Фридель Фукс. Ей не хотелось оставаться одной. Спала она мало. Мысли не давали покоя. Она и раньше знала, что староста ей не поможет. У самого руки в крови, ведь он, как говорят, скрепил своей подписью приговор. Не хочет, чтобы люди узнали о его позоре. Почему же она пошла теперь к нему? Да потому, что надеялась нагнать на него страху, чтобы он не очень-то благодушествовал, он и все людишки в деревне, так скоро забывшие то, чего она никогда не забудет, пусть все осталось, как прежде, — староста на своем посту, богач при своих деньгах, но и она осталась такой же, как прежде. У нее еще есть силы ненавидеть. Пришло наконец время свести счеты. Она жила только ради этой минуты.

Назавтра в полдень Ханна уже шла по оживленным улицам города, разыскивая здание суда — каменное готическое здание ржаво-красного цвета, возносившееся над лабиринтом закоулков старого города. За окошечком проходной сидел инвалид в очках.

— Здесь ли прокурор и можно ли с ним поговорить? — спросила Ханна.

— Сегодня не приемный день, — прокряхтел старик.

Она издалека, и дело ее не терпит отлагательства. Ей необходимо поговорить с прокурором.

— Он занят, — прокаркал очкастый. — Занят на важном процессе.

Ханна поглядела на чудного старикашку, который туда-сюда вертел головой, словно ворон.

— Подожду, — сказала она и села на скамью.

При виде такого упрямства ворон взъерошился от злости и выпрыгнул из своей клетки.

— Что вы себе позволяете! Тут не зал ожидания. Вы в суде!

— Вот именно, — резко обернувшись к старику, сказала Ханна.

— Зачем непременно прокурор? Может, я могу посоветовать? В конце концов, не первый год здесь служу. Что вам нужно-то?

— Хочу сообщить об убийстве, — ответила Ханна.

При слове «убийство» старик вздрогнул, юркнул обратно в клетку и набрал номер телефона. Отодвинув стекло в окошке, сказал, что прокурор примет ее. Он уже у себя в кабинете.

Ханна поднялась по стертым ступенькам, ведущим в сводчатый коридор.

Когда она вошла в кабинет, прокурор встал и шагнул ей навстречу. Уверенность вдруг покинула ее, и она в нерешительности остановилась в дверях. Этот человек совсем не отвечал ее представлениям о юристе. Слишком уж молод, слишком элегантен. Ему, пожалуй, тоже не больше тридцати, подумала она. Как и тому… Черные, поредевшие надо лбом волосы, свежий румяней, живое лило, выражение которого то и дело меняется, когда он говорит.

Прокурор подошел к ней, и тут она заметила, что он слегка прихрамывает. Это придавало ему какую-то неуклюжесть, тронувшую ее. «Ранение, — подумала она. — Наверное, фронтовое».

Спросив, что привело ее к нему, он предложил ей сесть. Правильно ли он понял? Убийство?

Ханна кивнула, опустилась в кресло, сняла перчатки. Она заранее от слова до слова продумала все, что скажет, а теперь вдруг не знала, с чего начать.

Он не торопил ее, предложил закурить. Взяв сигарету, она вертела ее в пальцах, не замечая, что он протягивает ей спичку.

— Итак, что произошло? — спросил он.

— Для начала мне нужен совет, — ответила Ханна и медленно подняла на него глаза. Ее взгляд, устремленный на прокурора, казалось, что-то взвешивал, словно проверяя, стоит ли посвящать его в это дело. — Не так-то просто рассказать об этом, да, боюсь, вам не понравится то, что я расскажу.

— Здесь редко рассказывают вещи, которые мне нравятся, — сказал прокурор. Он пододвинул кресло ближе к ней.

— Вы служили в армии? — спросила Ханна и, получив утвердительный ответ, добавила: — Офицером?

И на это он ответил утвердительно, но уже с оттенком удивления.

Тогда Ханна сказала:

— В таком случае вас заинтересует мой рассказ. История офицера, убившего моего сына за несколько дней до конца войны.

Она внимательно смотрела на прокурора, но тот был невозмутим, и на лице его не отразилось ни гнева, ни досады. Ему было известно немало подобных случаев; знал он и о тех трудностях и мытарствах, которые предстояло преодолеть каждому, кто вставал на защиту справедливости. «Повезло же мне!» — подумал он. Тем не менее попросил ее все рассказать.

Ханна рассказала не все. Она умолчала о том, что спала с этим офицером.

Когда она закончила свой рассказ, прокурор долго молчал. Наконец он заговорил. Судьба ее сына задела его за живое, сказал он. Ему самому пришлось пострадать от беззаконий тех лет. Сунув руки в карманы, он зашагал из угла в угол, подошел к окну, выглянул наружу. Потом внезапно обернулся и сказал:

— Я согласен возбудить обвинение.

Через месяц-другой Ханна Глауда получила уведомление, что выдан ордер на арест известного ей офицера. Он предстанет перед судом.

Однажды летним вечером покрытая пылью легковая машина промчалась через деревню, что возле моста, и, с ревом подскакивая на камнях, полезла в гору, к старому дому лесника. Куры, нежившиеся в дорожной пыли, бросились врассыпную, хлопая крыльями, и крестьянки, выскочив из дверей, бранились вслед машине. У каштана перед домом лесника она остановилась. Мужчина, одетый с элегантной небрежностью, в спортивном костюме, тщательно протерев носовым платком темные очки, вылез из машины.

Ханна читала вслух сынишке Фридель Фукс. Услышав стук захлопнувшейся дверцы, она отложила книгу, отстранила мальчика и подошла к открытому окну. Какой-то незнакомец отворил садовую калитку и направился к старику, работавшему у нее в саду. Тот выпрямился, опершись о мотыгу, приложил ладонь к уху и указал на ее окно.

Ханна отступила за гардину, спрашивая себя, кто этот человек и что ему нужно.

На лестнице раздались шаги, и она отворила дверь. Незнакомец снял шляпу и спросил, не она ли фрау Глауда. Он, казалось, был изумлен тем, что перед ним еще довольно молодая женщина. Долговязый и худощавый незнакомец слегка сутулился, хотя с виду был не так уж стар. Он как-то странно улыбался, и эта кривая улыбка не сходила с его лица, обезображенного синеватым шрамом, пересекавшим щеку от глаза до угла рта.

Ханна никогда прежде не видела этого человека. Она решила, что он из суда, и приветливо предложила ему кресло. Ожидая, пока он заговорит, она посадила мальчугана на диван, положила ему на колени ворох игрушек. Ребенка всегда надо чем-нибудь занять, пояснила она, нарушая молчание. Незнакомец, желая начать разговор с безобидной темы, спросил, не ее ли это сын.

Нет, это не ее сын, ответила Ханна, с удивлением поглядев на незнакомца, и спросила без обиняков, зачем он пожаловал.

Незнакомец снова протер очки. Он приехал по поводу судебного процесса, который, как ей, несомненно, известно, будет слушаться в ближайшие дни.

— По поводу процесса? — повторила Ханна, растягивая каждый слог. — Так вы, верно, из суда?

Нет, он не из суда. Он друг, фронтовой товарищ обвиняемого офицера.

Женщина обмяла ребенка.

— Фронтовой товарищ, — глухо повторила она.

— Так точно, фронтовой товарищ, — подтвердил он, и ему необходимо поговорить с ней. Эта миссия не так уж приятна, но дело возбуждено, и на скамье подсудимых будет сидеть офицер, который, если даже на нем действительно и лежит вина, уже искупил ее шестью годами тюремного заключения. Его, да и не только его одного, встревожил процесс, который может дать определенным кругам повод поднять шум…

Тут Ханна перебила его. Ей непонятно, сказала она, и лицо ее оставалось бесстрастным, кому и чего надо бояться?

Незнакомец, все так же улыбаясь, сказал, что очень хорошо понимает скорбь матери, потерявшей единственного сына. Но тогда шла война. Сейчас многое предстает в ином свете. Однако — и это не секрет — снова нужны солдаты. А все еще продолжают сводить счеты с теми, кто в те годы под давлением обстоятельств вынужден был действовать решительно.

— Что вам от меня нужно? — спросила Ханна.

Стало быть, процесс состоится, продолжал незнакомец, не обращая внимания на ее вопрос. Она выступит главным свидетелем. Но приговор, каков бы он ни был, ничего не вернет ей. Шла война. Сын ее был виновен в нарушении закона военного времени. Офицер не вправе был поступить иначе.

Прикрыв рукой глаза, Ханна с трудом проговорила:

— Он должен был его спасти… после всего, что случилось.

Незнакомец закурил сигарету. Он дунул на спичку и все с той же застывшей улыбкой смотрел, как она тлеет и гнется в его пальцах.

— Мне известна эта история, — сказал он. — Вы понимаете, мне известно все… И потому, я полагаю, вам не следует слишком усердствовать в суде. В моих интересах — да и в ваших, надо думать, тоже — не предавать огласке всего, что мы знаем. Скажу яснее: до общественности не дошли сведения о доле вашей вины в этом трагическом деле. Кто знает, как бы все обернулось, поведи вы себя иначе в ту ночь. Оскорбленная любовница не произведет благоприятного впечатления на суд. Простите, но вы сами вынуждаете меня к подобной откровенности. — Улыбка все не сходила с его лица. — Итак? — спросил он и взялся за шляпу.

— Да, — сказала Ханна. — Вы и впрямь фронтовые товарищи: один — убийца, другой — шантажист. Уходите из моего дома!

Он медлил, и тогда она крикнула:

— Вон отсюда!

Мальчуган, о присутствии которого она позабыла, испугался и заплакал. Ханна занялась ребенком, а незнакомец, вежливо откланявшись, ушел.

С этой минуты Ханна места себе не находила от беспокойства, и в деревне стали поговаривать, что теперь она уже вовсе не в себе. Впервые она остро почувствовала свое, одиночество. Не было никого, кто мог бы дать ей добрый совет.

Она боялась не того, что ей могут причинить вред. Нет, ее страшило другое: как бы кому-то не удалось помешать ей расквитаться с офицером. Она жила своей ненавистью к нему. Шесть лет тюрьмы, сказал незнакомец. Что для него эти шесть лет, они уже позади. Он жив. А ее сын мертв, потому что тот дал пристрелить его как собаку. Вся ее жизнь была ожиданием расплаты с этим человеком, и она не желает, чтобы это ожидание оказалось напрасным.

Ханна решила позвонить прокурору. Ей надо с ним поговорить. К ней приходил какой-то незнакомец. Он пытался оказать на нее давление в связи с предстоящим процессом. Нельзя ли ей повидаться с господином прокурором? У нее нет никого, кому она могла бы довериться. Знает ли она имя незнакомца? Да, он назвал себя, но она не запомнила его имени.

Это уже интересно. Нет, ей не нужно к нему приезжать. Он сам приедет в деревню во второй половине дня.

У Ханны отлегло от сердца. Однако день клонился к вечеру, а прокурор не явился, Ханна накинула плащ — на дворе было прохладно — и спустилась с горы. Она вышла из деревни и побрела той дорогой, по которой должен был приехать прокурор.

Вскоре она увидела, что навстречу ей мчится машина. Она подняла руку. Но прокурор не сразу узнал ее, и машина остановилась довольно далеко. Ханна повернула назад, сунув руки в карманы плаща. Ветер трепал ее волосы.

Прокурор вылез из машины.

Но когда они остановились друг перед другом, Ханна опять почувствовала странную неуверенность. Что он подумает, если я расскажу ему все? Он еще молод. И не похож на человека, познавшего силу страстей. Да и кому вообще дано понять, почему я тогда легла в постель с этим негодяем?

Она подумала было, что он не приедет, с улыбкой сказала Ханна и протянула прокурору руку. Он извинился: задержался по служебным делам.

Ему вдруг показалось нелепым, что он стоит с этой женщиной на проселочной дороге. Почему было не принять ее в суде, в привычной обстановке, где их разделял бы письменный стол? Но ничего не поделаешь, он стоит тут, на дороге, как какой-то молокосос.

Он предложил ей сесть в машину, но она сказала, что, может быть, лучше немного пройтись.

Тропинка вилась по склону горы. Идя рядом с прокурором. Ханна думала, что легче разговаривать, когда шагаешь бок о бок с человеком и не чувствуешь на себе его взгляда, как было в суде. А он шел, предоставив ей выбирать дорогу, и ему приятен был прохладный воздух, и лес, и запах прелых листьев.

Пройдя немного, он спросил ее без околичностей:

— Что известно этому незнакомцу о вас?

Она отломила ветку с куста и, расщипав ее на мелкие кусочки, ответила:

— Он знает, что в ту ночь, перед расстрелом, офицер обошелся со мной, как с уличной девкой. Мне и сейчас тошно вспоминать об этом, и я ни слова не скажу в свое оправдание. Я с ним спала. — Она замолчала и пошла дальше.

Прокурор шел за ней следом. Он не знал, что ей ответить. Наконец он сказал, что поведение офицера тем более непостижимо и многое теперь осложняется.

К чему его приговорят? — спросила Ханна.

Прокурор пожал плечами. В таких процессах, как этот, никто ничего не может знать наперед.

Уж не считает ли он, запальчиво спросила она с внезапным недоверием, что не следовало возбуждать дела?

Он же сам выдвинул обвинение, возразил прокурор. И все теперь идет своим ходом. Но у обвиняемого есть друзья — влиятельные люди, которые хотят помочь ему. Помешать им он не может, как не может воспрепятствовать их попыткам облить ее грязью.

— Да что мне до того! — воскликнула Ханна, схватив его за руку. — Я же не владела собой… Поймите эта неизвестность…

— Я понимаю вас, — сказал прокурор, — и моя позиция будет неизменна, а суд, поверьте, вынесет справедливый приговор.

В день, когда должно было слушаться дело, Ханна тщательно готовилась к появлению в суде. Она была немолода, но знала, что все еще привлекательна, и ей не раз встречались мужчины, которые не справлялись о ее возрасте. Сегодня ей придется улыбаться, она сознательно решила пустить в ход все свое женское обаяние. Ханна хотела быть красивой. Она остановила свой выбор на черном костюме и белой блузке, которая лишь смягчала бы мрачное впечатление, но не более. Она тщательно расчесала волосы щеткой, пока они не заблестели, подкрасила губы и села перед зеркалом, придирчиво разглядывая свое отражение. Нет, лицо в зеркале не казалось старым.

Выдвинув ящик туалета, она пошарила в глубине и извлекла оттуда пистолет. Никогда никому не рассказывала Ханна про этот пистолет. Наморщив лоб, она разглядывала крошечное оружие. Взвесила его на ладони и аккуратно упрятала в сумочку. Быть может, подумала она, придется заявить на суде: «Вот, это его пистолет, он забыл его тогда у меня».

Она поднялась и вышла из дому.

Полутемный сводчатый коридор с глубокими оконными нишами вел к величественным дверям зала суда. Ханна опустилась на скамью. Долгие годы ждала она этого дня, а теперь те несколько минут, которые оставалось ждать, пока ее вызовут, истерзали ей душу.

Мимо, негромко переговариваясь, спешили люди. Процесс обещал стать сенсационным. В группе проходивших мимо хорошо одетых людей она заметила и посетившего ее незнакомца со шрамом. Поравнявшись с ней, он поклонился.

Пришел и прокурор — уже облаченный в судейскую мантию. Он пожал ей руку, сказал что-то ободряющее. Но поспешил удалиться. Черная мантия развевалась у него за спиной.

Ханна прислонилась головой к стене. Фигуры людей скользили мимо. Ее охватило острое чувство одиночества.

Когда ее вызвали в зал, где ей предстояло принести присягу и дать показания, она, нерешительно поднявшись со скамьи, внезапно снова ощутила страх. В зал суда она вошла из сумрачного коридора. Ослепленная, на мгновение замерла на месте, не различая обращенных к ней лиц.

Она услышала, как чей-то голос громко произнес ее имя, предлагая подойти ближе. Она двинулась вперед, неуверенно, чувствуя на себе взгляды всех присутствующих.

И тут она увидела его, того офицера.

Что-то властно заставило ее направиться прямо к нему. Зал пришел в движение. Но она продолжала идти, пока не подошла к барьеру; положив на него руку, она посмотрела человеку за барьером прямо в глаза.

Тот медленно поднялся со стула. Казалось, он делает это не по своей воле. Он знал, что рано или поздно встретит эту женщину, и страшился этой встречи.

Годы плена и заключения не прошли для него бесследно. Однако по существу он мало изменился. Он знал, что виновен, но в лагере была в ходу поговорка, родившаяся, как считают, в Англии: «Права иль не права — это моя страна».

Но вот эта женщина стоит перед ним, и ему не верится, что прошли годы; казалось, он только вчера получил приказ вести парнишку в каменоломню. Он давно уже пытался оправдаться перед своей совестью — ведь не он выносил приговор. Но сейчас, лицом к лицу с матерью расстрелянного, вдруг почувствовал свою вину… и раскаяние.

А женщина смотрела на него в упор. Взгляд ее не выражал торжества. Он с любопытством ощупывал лицо этого человека, словно изумляясь тому, что оно почти не изменилось — лишь слегка осунулось да две морщины пролегли на щеках. Он все еще красив. И будет нравиться женщинам, как когда-то понравился ей. Шесть лет в заключении, думала она. Может быть, за эти годы он изменился.

Течение ее мыслей прервал тот же голос — ей надо занять свидетельское место. Опустив голову, она направилась туда. Судья предложил ей рассказать, что произошло в тот памятный день.

Заговорив, она прислушалась к собственному голосу. Он звучал так, словно говорил кто-то другой — говорил бесстрастно, холодно, чтобы никто не заметил, как все дрожит у нее внутри. Она рассказала, как пришел к ней сын. Как встретилась с офицером, которого прислали к ней на постой. Она словно передавала содержание прочитанной книги. Но внезапно все пережитое вновь всколыхнулось в ней. Теперь ее голос с трудом пробивался сквозь плотное молчание зала. Мука звучала в каждом слове, когда она рассказывала о том, как карабкалась по горе к каменоломне, как нашла там его, своего мальчика, как тащила на себе под дождем домой.

— Это он расстрелял его!

Говорить ей было нелегко, но, возвращаясь на свое место в зале, она держалась прямо и неторопливо опустилась на скамью. Но тут вскочил адвокат обвиняемого. Да будет ему позволено задать свидетельнице несколько вопросов. Он небрежно облокотился о барьер. Ханна подняла глаза и, увидев исполосованное шрамами дуэльных рапир лицо, напоминавшее чем-то морду умного дога, почуяла опасность. У него сложилось впечатление, сказал адвокат, что свидетельница кое о чем умалчивает. В интересах же его подзащитного — с наибольшей точностью восстановить события того дня. Пусть свидетельница скажет, по какой причине выпроводила она в ту ночь сына из дома. Выставив вперед подбородок, он ждал ответа.

Вопрос поразил Ханну в самое сердце. Она сама сотни раз задавала его себе. Сдавленным голосом она ответила, что в доме у нее находился офицер, командовавший подразделением особого назначения. Она подумала, что мальчику небезопасно оставаться с ним под одной крышей.

Адвокат удовлетворенно кивнул головой. А не могло ли быть так — он не утверждает, только спрашивает, — что присутствие сына мешало ей проводить время с обвиняемым?

Ханна подняла голову; ей вспомнились слова незнакомца с уродливым шрамом. Нет, резко возразила она дело совсем не в этом.

Но не успела она ответить, как ее заставил вздрогнуть вопрос одного из членов суда: не состояла ли она в близких отношениях с обвиняемым?

Ханна обвела взглядом судей, восседавших за столом, всех подряд, одного за другим; посмотрела на прокурора — его застывшее лицо походило на маску — и наконец спросила:

— Кого здесь обвиняют — меня или этого офицера?

Она свидетельница, хмуро объяснил ей председатель суда, и обязана отвечать на вопросы. Тогда она сказала:

— Да, я спала с ним. А утром он приказал пристрелить в каменоломне моего сына, как собаку.

Карандаши репортеров забегали по бумаге. Завтра во всех газетах можно будет прочесть, что мать убитого была любовницей убийцы.

Процесс получился громкий. В зале сидели люди, небезызвестные в годы войны. Сидели не за барьером, а среди публики, в костюмах от лучшего портного и внимательно следили за ходом судебного разбирательства.

И обвиняемый не выказывал смущения, держался уверенно и производил благоприятное впечатление. Он даже пытался прийти на помощь свидетельнице, попавшей в столь щекотливое положение. Он заявил, что она хорошо приняла его, проявила о нем заботу и только он один виноват в том, что между ними возникли интимные отношения. Ему бы не хотелось, чтобы это стало предметом пересудов. Слова его были одобрительно встречены публикой. Выступили свидетели, показавшие, что он был храбрым офицером и достойно вел себя на фронте.

А женщина, понуро сидя на скамье, не сводила глаз с обвиняемого и думала: шесть лет плена и тюрьмы, шесть лет! Может, он уже не тот, что прежде. Может, и впрямь виновато роковое стечение обстоятельств. Ведь и она тоже виновата. И то ужасное время… Забыть горе, которое он ей причинил, она не в силах. Но может, не следует так ненавидеть его, если он стал другим. Влажными от волнения руками она сжимала сумочку, лежавшую у нее на коленях, и уже едва ли не жалела, что добилась суда над этим человеком.

А он видел, что она страдает. Когда она говорила, он подумал: пожалуй, мне надо бы признать свою вину. Ведь это генерал заставил меня! Я не хотел этого, но был вынужден. Иначе… Я хотел жить и убил этого мальчугана, таков был приказ. А, черт побери! Не по своей воле я это сделал. Это он, скотина, заставил меня. Крикнуть бы сейчас, что его место тут, рядом со мной, за барьером! И тот, староста, тоже здесь, в зале суда: он же знает, что генерал осыпал меня бранью, грозил арестом… Надо бы во всем признаться — и обрести душевный покой… покой…

Шесть лет за колючей проволокой. А что теперь? Опять за решетку?

Если все рассказать, меня оправдают, думал он. И тут в публике он заметил генерала. Спина слегка ссутулилась, лицо обезображено шрамом. Он глядел на генерала, на его застывшую улыбку и спрашивал себя: какая польза в том, что он обвинит генерала? И что скажут те, кто сидит рядом с ним, — вон тот, и вон тот, и тот тоже, да все они, будь они прокляты! — все, кто приходил к нему в камеру, кто жал ему руку, называл его «камрад», ободрял: «Держитесь, камрад, держитесь! Мы с вами, мы позаботимся о том, чтобы вы и дальше оставались в наших рядах. Главное — будьте солдатом! Нынче это особенно важно, будьте верны своему знамени!» Если теперь он поднимет руку, укажет на генерала и воскликнет: вот кто всему виной! — они не назовут его «камрад», они скажут «подлец». Он останется в одиночестве — изгнанный из их среды, отверженный.

Генерал, худощавый, в сером костюме, улыбался, сидя на скамье. Он думал: процесс идет неплохо. Обвиняемый держится, как подобает солдату. Он не станет болтать лишнего. Надо будет что-нибудь для него сделать, как только его освободят. Теперь снова нужны люди старой закваски.

Староста тоже сидел в зале; приоткрыв рот, опустив руки на колени, он тяжело дышал и время от времени вытирал платком лысину. До сих пор, думал он, офицер и словечком не обмолвился о том, что и я скрепил своей подписью приговор. Не ради меня, понятное дело. Он молчит ради генерала, боится бросить на него тень, чтобы не разоблачить тех, кому генерал сейчас снова нужен.

Адвокат думал о своем гонораре, зная, что он будет несколько выше, чем при обычном процессе. Правда, и трудиться тут приходится не так, как обычно. Но пока все идет как по маслу. В голове у адвоката уже складывалась убедительная речь в защиту обвиняемого.

Зато прокурор чувствовал себя не в своей тарелке. Он заметил, что его коллеги держатся с ним как-то натянуто. Ему казалось, что вокруг него растет стена отчуждения. Особенно остро ощутил он это после одного разговора с председателем суда, который отвел его в сторонку и едва ли не по-отечески внушал ему, что нельзя забывать: прокуратура — объективная инстанция и он, прокурор, прежде всего — историк, отнюдь не революционер. Между тем, создается впечатление, добавил председатель, что он недостаточно ясно это сознает.

Тем не менее прокурор в своей речи осудил действия обвиняемого, назвал его поступок убийством и потребовал для него суровой меры наказания. Но его не покидало ощущение, что перед ним точно ватная стена, поглощающая его слова.

Судья предоставил слово обвиняемому. Выпрямившись, с полным самообладанием стоял тот за барьером. Он говорил, не глядя ни на людей в зале, ни на женщину, напряженно слушавшую его. Он не отрекается от того, что совершил, сказал обвиняемый. Он не отрицает, что командовал подразделением, которому приказано было расстрелять юношу. Но он не считает себя убийцей. Он расстрелял солдата, нарушившего закон военного времени. Перед дулами карабинов стоял преступник, изменивший отечеству в трудную минуту. Сам он не изверг, и ему было жаль мальчика. И о матери его он тоже думал. Но он был солдатом, офицером. Пусть ему вынесут обвинительный приговор. Но он не чувствует за собой вины. А если суд признает его виновным, значит, вина его — в служении отечеству. Этим он может только гордиться. Ему не стыдно за свой поступок, ему стыдно за тех немцев, которые притянули его к суду, хотя вся его вина лишь в том, что он стоял на страже закона и порядка своей родины.

«Невероятно! — думала Ханна. — Боже мой, это невероятно! Ничему его не научили эти годы. Он научился только убивать, только убивать! И вот теперь он опять им нужен».

Она не заметила даже, что суд удалился на совещание, что в зале, в котором царила атмосфера тревоги, перешептывались. Но вот шум стих. Раздался чей-то громкий голос. Подняв глаза, Ханна увидела председателя суда, объявлявшего приговор — торжественно, бесстрастно: «Не виновен».

Обвиняемый спокойно, почти безучастно выслушал приговор, будто председатель объявил нечто само собой разумеющееся.

Все поплыло у Ханны перед глазами, она видела зал, словно сквозь пелену тумана. Голос она слышала, но смысл слов не доходил до ее сознания. Она закрыла глаза и отчетливо увидела себя — мокрые, спутавшиеся пряди волос облепили лицо, и мертвый сын на руках. «Я сойду с ума, — подумала она. — Да я уже сошла с ума». Усилием воли она отогнала от себя этот образ, и голос судьи снова проник в ее сознание.

Судья говорил, что обвиняемый не виновен, что он не совершил преступления, а лишь действовал по законам военного времени. Любая власть, равно как и существовавшая тогда, вправе охранять свой порядок.

Голос продолжал звучать, но Ханна уже не слушала. Она поднялась, постояла немного и пошла к выходу из зала, прижимая к груди сумочку. Люди оборачивались и провожали ее взглядом. Судья запнулся, кашлянул и молча посмотрел ей вслед. Она шагала по плитам сводчатого коридора и уже не слышала, что прокурор потребовал пересмотра дела.

На ступеньках, ведущих в здание суда, она остановилась, она ждала. Людской поток струился мимо, ее окидывали любопытными взглядами. Она их не замечала. Она ждала.

Много лет ждала она его. И вот с минуты на минуту он появится. Он появился — в окружении приятелей, что-то взволнованно ему говоривших. И остановился. Приятели хотели увести его, но он отстранил их и спустился по лестнице, направляясь к ней. «Как она на меня смотрит! Нет, не могу я так просто пройти мимо!» — подумал он.

Ханна смотрела иа него в упор. Все было, как тогда… Его лицо, таким оно врезалось ей в память — синева выбритых щек, светлые глаза.. Каждую черточку в этом лице она узнавала вновь — ничего в нем не изменилось.

Слегка пожав плечами, он сказал:

— Мне очень жаль… Но прошло столько лет. А главное — была война.

Уже открывая сумочку, она все не сводила глаз с его лица. И выстрелила — раз, другой…

Он рухнул у ее ног. Она отступила на шаг. И так и осталась стоять с револьвером в руке, пока ее не арестовали.

Спустя месяц-другой в газете появилось сообщение о том, что в городе А. состоялся суд над некоей Ханной Глаута, обвинявшейся в убийстве. Ввиду чрезвычайных обстоятельств она была приговорена к лишению свободы сроком всего лишь на пять лет.

За пределами города А. вряд ли кто-нибудь обратил внимание на промелькнувшее в газете оповещение, что бывший прокурор городского суда открыл частную юридическую контору и намерен выступать в качестве защитника.